Бруклинский парнишка находит работу в роскошном особняке на Лонг-Айленде. Он – младший конюх. Каждое утро он седлает коня, ведет его к парадному крыльцу дома и ждет, чтобы дочь его господ спустилась по ступеням и отправилась на прогулку. Он влюбляется в девушку так сильно, что начинает грустить, перестает есть. Однажды старший конюх отзывает парнишку в сторону. И парнишка признается ему, в чем дело: девушка никогда не говорит с ним, никогда на него не взглянет, кажется, вообще не замечает, что он существует.
– Слышь-ка, – говорит ему старший конюх, – с женчинами всегда надо как-нито исхитриться, чтоб тебя враз заметили.
– А как?
– Ну покрась ей коня в оранжевый цвет. Она ж не сможет не заметить. Тут ты и заговори с ней. И враз в дамки.
В тот же вечер парнишка выкрасил коня от носа до хвоста в ярко-оранжевый цвет. На следующее утро он его седлает и ведет вокруг дома, к парадному крыльцу. Девушка сходит по ступеням, удивленно смотрит на коня, затем на парнишку, который его держит.
– Кто-то выкрасил моего коня в оранжевый цвет!
– Ага. Это я. Давай потрахаемся.

Джейн вышла замуж за нелюбимого, не подходящего ей человека и долгие годы страдала, его жена также страдала в браке с ним, Андреа покончила с собой, судьба «сестер» неизвестна, но судя по контексту, пошла по наклонной. Дженни, просто-напросто, разбили сердце, и как бы Дэн не пытался убедить себя в обратном, но чувства ее были подлинными.

Милдред смотрит на меня и возводит очи горе: когда же они повзрослеют? Мальчишки! Вступает Эйб: беда с бабами — никакого воображения. А Дэн стоит с киём в руке, наблюдает, мурлычет про себя от удовольствия: правда, здорово? Правда, они замечательные?
А я всегда чувствовала, что на целое поколение, да нет, на десять тысяч поколений отстаю от маленького кисло-сладкого Эйба. Первый рассказ о нём, тон — более чем небрежный, когда Дэн впервые вёз меня в Бель-Эр: до сих пор помню отдельные куски. Потенциально — великий сценарист; излечившийся алкоголик; знает всех на свете; заработал кучу денег и тэ дэ и тэ пэ. И главный смысл всего этого: если к концу дня ты не полюбишь его, как я, можешь топать домой пешком в полном одиночестве.
Удивительно — я никогда не слышала, чтобы он вот так выкладывался ради кого-то ещё. А ещё удивительнее, что он — даже тогда — так и не понял, что в этих вопросах я ужасно самостоятельная женщина. Тут у него, видно, шарики за ролики зацепились.
И вот — этот самый мой первый вечер в Бель-Эре: обед. Дэн сказал Эйбу, что он назвал не того режиссёра в каком-то старом фильме, про который я и слыхом не слыхивала; Милдред поддержала Дэна. Это Ник Рэй, а вовсе не Джон Как-его-там, как считает Эйб. У тебя маразм, сказала Милдред. Дэн сказал, спорим на тыщу долларов, что Ник Рэй. Эйб не согласился только по одной причине: «Не хочу, чтобы у тебя был предлог следующие полтора месяца кормить эту прелестную девочку одними гамбургерами, да ещё в грязных забегаловках. — Повернулся ко мне, взял меня за руку своей небольшой пухлой рукой. — Дженни, наступил момент, когда надо объяснить вам пару-тройку вещей. Жена моя тупа настолько, что никто, кроме меня, жениться на ней не захотел. Что касается этого паршивого англичашки — вашего приятеля, он ест мой обед, потрошит мои мозги, обжуливает меня в бильярд и за моей спиной строит глазки моей жене. И вам он, конечно, про это ни гугу, хм?» Я ему подыграла, сказала, что не понимаю, как он терпит такого квартиросъёмщика. А он: «Так вы думаете, куда-нибудь ещё в нашем городе его бы пустили? — Потом погрозил мне пальцем. — А вы знаете, что своей предыдущей пассии он пытался внушить, что его зовут сэр Беверли Хиллз Отель? — И тут же спросил: — И где, вы думаете, он покупает свои полотенца?»
Потом посмотрел на Милдред и Дэна и как ни в чём не бывало произнёс: «Так вот, как я и говорил, Ник Рэй взялся за эту картину потому, что…»
Поначалу так оно всё время и шло. Казалось даже, что Милдред и Дэн нарочно загоняют его в угол, чтобы Эйб предстал передо мной в роли ярмарочного медведя. Ну и ладно, он был весёлый и милый, такой типичный остроумец еврей, душа компании. Но спектакль слишком затянулся. В конце концов, уважаемый мистер Вольф, кто это научил меня вглядываться в образный ряд местного арго? В эти вечно повторяющиеся упоминания о содомии, совокуплении, о том, как кого-то трахнули, а кого-то употребили, о «расстановке кадров» и «очерёдности клёва» (когда и с кем трахаться, да?). И что нельзя смотреть на всех вокруг как на проституток и при этом надеяться, что создаваемое здесь искусство не будет проституировано? И кто это сказал мне, что Эйб был бесконечно прав в тот день, когда распространялся о том, почему в старых фильмах столько сладких слюней? Из-за того, что в реальной жизни язык и стиль интимного общения были настолько грубыми, а мужчины так отвратительно задирали носы, считая, что женщины только и ждут, как бы сбросить штанишки и дать им позабавиться, что сыграть на экране любовную сцену и не выглядеть последним идиотом в собственных глазах было для них невозможно. Вот они и изображали помешавшихся на этикете кавалеров, а женщины должны были делать вид, что верят в это, и тут же на месте, глаза в глаза, обмирать в экстазе — в качестве компенсации. Понадобились чудаки вроде Кэгни и Богарта, чтобы всё это поломать.
Ещё — о типично еврейской потребности манипулировать тем, что имеешь. Синдром гетто: превратить зрителей в «казаков» и убедить себя, что должен ублажать их во что бы то ни стало. Он об этом говорил вчера вечером: как, когда он начинал в кино, всей кинопромышленностью заправляли евреи, но актёр с еврейской внешностью не мог получить работу «даже в качестве дублёра запасного участника массовки». Потому что «казакам» это не понравилось бы. Но его собственное еврейство то и дело пробивалось наружу. Эти идиоты, shmucks, говорил Эйб, они просто решили, что гой — это тоже еврей, только с розовой кожей и прямым носом.
Меня повело в сторону, но это только кажется.
Дело не в Эйбе, а в том, что Дэн старался попасть ему в тон и тоже говорил гадости. Не понимая, что хотя Эйб высказывается прямолинейно, у него это получается смешно и мило, и потом, он же иначе не может. А у Дэна — просто прямолинейно. И отвратительно, что он сам говорил на том же языке, который разбирал по косточкам, который вроде бы презирал. Притворялся? Насколько лучше было, когда они принялись что-то обсуждать всерьёз: Америку, политику, да мало ли что ещё. Вот тогда я смогла почувствовать, что они по-настоящему любят и уважают друг друга.

Надо вообразить себе глубоко запрятанного, тайного Дэна, который на самом деле любит утраты – и те, что пережил в прошлом, и те, что еще предстоит пережить. Почему-то для него утрата – нечто прекрасное и плодотворное. Я не хочу сказать, что он наслаждается утратами или стонет о них (слишком многое тогда вышло бы наружу), но он обнаружил, что чувствует себя гораздо счастливее в качестве самоназначенного побежденного, чем в качестве победителя. Это чувствовалось во время его телефонного разговора с экс-женушкой, да и с ее сестрой тоже. Какое-то возбуждение, словно до него донесся аромат вожделенной давней арены утрат.

В процессе чтения книги моё внимание привлекло словосочетание "геометрические построения". В книге оно встречается пять раз. Я бы, пожалуй, не смог полностью ясно и отчётливо объяснить причину, по которой моё внимание было привлечено этими словами. Возможно, их некоторой неуклюжестью, возможно, ощущением неуместности неких исключительно абстрактных "геометрических построений" для текста Фаулза, ощущением "невписываемости" углов этих "построений" в обычно ровный, плотный и живой поток фаулзовской прозы.
И если первый случай их упоминания -

Бессмертны слова Уэбстера о странных геометрических построениях…

ещё как-то показался мне допустимым, потому что был явной отсылкой к тексту чужому, нефаулзовскому (мне незнакомому), а потому вполне объяснимо допускающим чужеродность этого словосочетания, то в ходе дальнейшего неоднократного возвращения к этому образу, а особенно в начале главки "Акт доброй воли", где Фаулз пишет:

раз уж взломаны эти странные геометрические построения, возвращение к невинности и чистоте невозможно.

где указательное местоимение "эти" явным образом намекает на то, что читатель уже точно должен знать, что из себя эти загадочные "геометрические построения" представляют, какую роль они играют в сюжете книги и почему после их "взлома" невозможно возвращение к невинности и чистоте, мне стало интересно, а что, собственно, скрывается за этими "построениями", что в конце концов имеется в виду?

Направлений поиска было два:

первое - попробовать оттолкнуться от оригинала - может быть там станет более ясен контекст и возможные значения слов, которые употреблялись на родном писателю языке.
второе - попробовать найти текст, на который ссылается Фаулз при первом упоминании этих загадочных "построений" - "слова Уэбстера", которые кажутся Фаулзу бессмертными.

В оригинале "геометрические построения" звучат как geometrical hinges. Если вы попробуете забить это словосочетание в гугл (особенно, если укоротите geometrical на две буквы с конца - geometric), то в разделе "картинки" на вас вывалится множество изображений дверных петель, что мне уже показалось немного странным. Если вы попробуете перевести слово hinge, то первым его значением будет "шарнир", а никакое не "построение". Среди прочих вариантов перевода вы также встретите "петля, дверная петля".

Теперь по второму направлению: Уэбстер, младший современник Шекспира, драматург (https://en.wikipedia.org/wiki/John_Webster). Если Фаулз имел в виду именно его, то надо было попробовать найти наши несчастные "геометрические построения" в его текстах. И после недолгих поисков мне это удалось. Пьеса "Герцогиня Амальфи" (в переводе 1959 года, в связи с разницей оригинального написания исходного итальянского топонима и исходного названия пьесы возможна путаница между "Мальфи" и "Амальфи", в 2014 году вышла британская лента "Герцогиня Мальфи" https://www.kinopoisk.ru/film/gertsoginya-m...i-2014-841746/)

С радостью делюсь предсмертным монологом герцогини (сначала в оригинале):

DUCHESS.
Not a whit:
What would it pleasure me to have my throat cut
With diamonds? or to be smothered
With cassia? or to be shot to death with pearls?
I know death hath ten thousand several doors
For men to take their exits; and 'tis found
They go on such strange geometrical hinges,
You may open them both ways: any way, for heaven-sake,
So I were out of your whispering. Tell my brothers
That I perceive death, now I am well awake,
Best gift is they can give or I can take.
I would fain put off my last woman's fault,
I'd not be tedious to you.

А вот перевод

ГЕРЦОГИНЯ
Нисколько мне не стыдно.
Верёвка… Не публичная же казнь
Грозит мне? Пусть верёвкою задушат –
Не всё ль равно? А если перережут
Алмазом драгоценным горло мне?
Иль ароматом кассии отравят?
Застрелят пулями из серебра?
У смерти тысячи дверей различных,
Которыми уходим мы из жизни,
И так они устроены искусно,
Что в обе стороны раскрыть их можно.
Каким путём уйти – мне безразлично,
Лишь вас не слышать бы. Скажите братьям,
Что их прощаю я, что рада и готова
Принять последний лучший их подарок.
За это можно и простить врагов,
Свою вину сполна те искупили.
Болтливость – недостаток женский, знаю,
Я умолкаю, чтобы с ним покончить
И вам не надоесть.


Как видите, ни о геометрических построениях, ни о дверных петлях и даже ни о каких шарнирах в переводе речи не идёт, однако мы видим разъяснение образа - "двери смерти" открываются как в ту, так и в другую сторону (потому что они сидят на двухсторонних петлях - как раз они и подразумеваются под geometrical hinges).
И это, наконец, подводит нас к одному из центральных образов "Дэниела Мартина". Недаром одна из первых главок - когда Джейн в первый раз вызывает Дэна из Америки, и тем самым закручивает спираль всего романа, - называется "Калитка в стене" (The Door) - главный герой выходит из обжитого и в общем-то уже привычного причинно-следственного потока своей жизни, он видит открывшийся перед ним "портал" в безвременье, откуда он сможет взглянуть на себя и на свою жизнь со стороны, оценить её, и принять единственно важное, единственно верное, единственно нужное решение - попытаться вернуть Джейн, которая когда-то оказалась свободнее его самого, которая когда-то и смогла познакомить его с этим пространством, "выводящим" человека из колеи детерминизма, навязанного ему его собственной судьбой и обществом, но сделав этот единственный шаг, она сама тут же отступила - из неверия в возможность в этом пространстве остаться и жить, неверия в ценность этого "вневременного" пространства, ценность свободы, которым оно одаряет человека и... возможно, из боязни одиночества, потому что Дэн на тот момент вряд ли был способен понять и целиком принять, не говорю уже - осознать, - тот дар, который был ему преподнесён Джейн.
Точно по тем же причинам - Фаулз снова намекает читателю на важность образа "двери", тут же привязывая его к Уэбстеровскому образу "дверных петель", - главка, которая идёт сразу же после самоубийства Энтони, называется "За калиткой" (Beyond the Door).
...
Что ж, друзья, надеюсь, моё скромное словоблудие подтолкнёт вас хотя бы в мыслях вернуться к прекрасной книге хорошего английского писателя Джона Фаулза "Дэниел Мартин" и по-новому оценить её прелести.