| 35 кило надежды. КВ-2018 |
| 1 | Урсула Ле Гуин Вещи На морском берегу стоял он, глядя поверх длинных пенистых валов вдаль, туда, где можно было увидеть или, вернее, угадать высящиеся в туманной дымке Острова. Там, говорил он морю, там находится мое королевство. Море в ответ говорило ему то, что говорит оно каждому. Когда вечер надвинулся из-за его спины на водные просторы, пенные валы побледнели, а ветер притих, далеко на западе зажглась звезда. Возможно это было светом маяка, а возможно – всего лишь его желанием такой свет увидеть. На горбатые улочки города он ступил уже в час поздних сумерек. |
| 2 | Лавки и домишки соседей выглядели пустыми. Их уже вымыли и очистили, а все содержимое вынесли прочь в ожидании конца. Люди, скорее всего, были на Оплакивании в Зале Высот или же внизу, на полях вместе с Гневными. А Лиф не мог у себя все очистить и вынести – его товар был слишком тяжел, да и огонь его не брал. С товаром Лифа могут справиться лишь столетия. Эти вещи, где бы их ни сложить, где бы ни обронить, куда бы ни выбросить, обязательно обретут видимость того, что некогда было или и сейчас является, а может, и будет городом. |
| 3 | Потому он и не пытается от них избавиться. Его двор по-прежнему был забит штабелями кирпичей, тысячами и тысячами кирпичей, которые он сам изготовил. Печь для обжига стояла холодная, но в полной готовности. Бочонки с глиной и сухой известью, лотки, тачки и мастерки – все атрибуты его ремесла были на месте. На днях писец из Переулка Ростовщиков спросил его с усмешкой: – Что, старина, собираешься построить кирпичную стену и отсидеться за ней, когда придет конец?. |
| 4 | Другой сосед, проходя мимо по пути в Зал Высот, пристально поглядел на все эти штабеля, горки и груды идеально ровного и прекрасно обожженного кирпича мягкого красновато-золотистого цвета, залитые золотом послеполуденного солнца, и глубоко вздохнул, как бы ощущая всю их тяжесть у себя на сердце: – Вещи! Вещи! Освободись от вещей, Лиф, освободись от тяжести, которая тянет тебя вниз! Иди с нами, мы вознесемся над погибающим миром! Лиф взял кирпич из беспорядочной груды, аккуратно уложил его на верхушку штабеля и смущенно улыбнулся. |
| 5 | Когда все соседи прошли мимо, он не пошел ни в Зал, ни за город, чтобы помочь уничтожить поля и перебить скотину. Вместо этого он отправился на берег, к самому краю погибающего мира, дальше была только вода. И сейчас, возвратясь в свой двор, в свою кирпичную мастерскую, с запахом соли на одежде и с лицом, раскрасневшимся от морского ветра, он не ощущал ни глумливого и разрушительного отчаяния Гневных, ни хныкающего отчаяния Сообщающихся с Высотами, а только опустошенность и голод. |
| 6 | Он был невысоким, крепким человеком, и ветер с моря на краю мира дул на него весь вечер, но так и не сдвинул с места. – Эй, Лиф! – сказала вдова из Переулка Ткачей, переходившая улицу несколькими домами ниже. – Я видела, как ты шел по улице, а после заката ни единой души, и темно очень и тихо, как в... – Она не сказала, с чем хотела сравнить темноту и тишину, опустившиеся на город, а продолжала: – Ты хоть поужинал?. |
| 7 | Я как раз доставала жаркое из печки, а ни малыш, ни я не сможем все это съесть до того, как наступит конец, это точно, и жалко же – такое мясо пропадает. – Что ж, большое спасибо, – говорит Лиф, снова натягивая плащ, и они двинулись по Улице Каменщиков к Улице Ткачей, и в темноте морской ветер буйствовал на безлюдных мостовых. В доме вдовы были зажжены все лампы, и Лиф играл с ее малышом – последним родившимся в городе ребенком. Он был маленький и пухлый и как раз учился держаться на ногах. |
| 8 | Лиф ставил его, а потом отпускал, и малыш смеялся и падал, а вдова расставляла тарелки с горячим мясом и хлебом на столе, покрытом плотной плетеной скатертью. Они принялись за еду, даже ребенок, трудившийся всеми четырьмя зубами над ломтем черствого хлеба. – А почему ты не на Холме или не в поле? – спросил Лиф, и вдова ответила исчерпывающим, с ее точки зрения, образом: – О, но у меня ведь ребенок. Лиф оглядел маленький дом, который ее муж, бывший в свое время укладчиком кирпичей у Лифа, построил собственными руками. |
| 9 | – Хорошо, – сказал Лиф. – Давно я не ел мяса. – Я знаю, я знаю! Домов ведь никто больше не строит. – Да, никто, – сказал он. – Ни оград, ни курятников, кирпичи не берут даже для ремонта. Но твое полотно все еще нужно людям? – Да, некоторые хотят встретить конец в новой одежде. Это мясо я купила у Гневных, вырезавших все стадо нашего Сеньора, а заплатила деньгами, вырученными за кусок прекрасного полотна, которое я выткала для платья его дочери. |
| 10 | Она хочет быть в этом платье, когда наступит конец! – Вдова слегка хмыкнула насмешливо, но и сочувственно, и продолжала: – Но сейчас уже не осталось льна и почти нет шерсти. Нечего ткать, нечего прясть. Поля сожжены, а стада уничтожены. – Да, – сказал Лиф, поедая доброе, поджаренное мясо. – Плохие времена, очень плохие времена. – И где теперь, – продолжала вдова, – брать хлеб, если все поля сожжены? И воду? Ведь они отравили все колодцы!. |
| … |
Комментарии
Ну или вообще, что речь не о Па́бло Дие́го Хосе́ Франси́ско де Па́ула Хуа́н Непомусе́но Мари́я де лос Реме́диос Сиприа́но де ла Санти́сима Тринида́д Ма́ртир Патри́сио Руи́с и Пика́ссо идет в рассказе!
в некотором смысле спойлер
Стихотворение-ассоциация к рассказу:
Мир лежит в глубоком снегу.
Ворон на ветке бьет крылами.
Я, Степной волк, все бегу и бегу,
Но не вижу нигде ни зайца, ни лани!
Нигде ни одной – куда ни глянь.
А я бы сил не жалел в погоне,
Я взял бы в зубы ее, в ладони,
Это ведь любовь моя – лань.
Я бы в нежный кострец вонзил клыки,
Я бы кровь прелестницы вылакал жадно,
А потом бы опять всю ночь от тоски,
От одиночества выл надсадно.
Даже зайчишка – и то бы не худо.
Ночью приятно парного поесть мясца.
Ужели теперь никакой ниоткуда
Мне не дождаться поживы и так и тянуть до конца?
Шерсть у меня поседела на старости лет,
Глаза притупились, добычи не вижу в тумане.
Милой супруги моей на свете давно уже нет,
А я все бегу и мечтаю о лани.
А я все бегу и о зайце мечтаю,
Снегом холодным горящую пасть охлаждаю,
Слышу, как свищет ветер, бегу, ищу, –
К дьяволу бедную душу свою тащу.
Герман Гессе, из романа «Степной волк» (пер. с нем. Соломона Апта)