| 1 |
Трагедия Пушкина «Моцарт и Сальери» занимает всего десять страниц. О чём она? О зависти или о том, что «гений и злодейство – две вещи несовместные»? Есть ли оправдание Сальери, который, по версии Пушкина, отравил Моцарта? История предумышленного убийства рассказывается самим преступником: и Моцарта, и всё происходящее мы видим глазами Сальери. Пьеса начинается с его монолога: «Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет и выше». Это похоже на речь обвиняемого. Оказывается, убийство задумано давно, готово и орудие – «последний дар моей Изоры». Но кто такая Изора? |
| 2 |
Где целых восемнадцать лет Сальери хранил яд – в пузырьке? Поэт Арсений Тарковский считал, что яд был в перстне: «Ты безумна, Изора, безумна и зла. Ты кому подарила свой перстень с отравой?» Что за Чёрный человек приходил к Моцарту заказать «Реквием» и почему в трактире Моцарту кажется, что он (или она?) где-то рядом? |
| 3 |
Тарковский полагал, что это Изора «за дверью трактирной тихонько ждала...» Не было ли сговора между ней и Сальери? Перед нами «теоретическое преступление», то есть совершённое ради идеи. «Нет, никогда я зависти не знал», – говорит Сальери. |
| 4 |
Настоящий завистник не признаёт гениальности соперника, а Сальери не сомневается в величии Моцарта, но верит, что его смерть принесёт человечеству благо. На этот же путь встанет и Родион Раскольников. Сальери убивает гения, Раскольников – никому не нужную старуху-процентщицу, но в обоих случаях это злодейство. Однако рядом с Раскольниковым окажется не Изора с её чёрными очами и чёрной душой, а Соня Мармеладова, которая сердцем объяснит, почему он несчастный убийца, а не герой. |
| 5 |
Софья Перовская, участница теракта против Александра Второго, тоже была Соней и, кстати, единственной женщиной среди казнённых заговорщиков. И она, возможно, могла бы их остановить. Всего-то и надо – простое сердце. |
| 6 |
В поэме Гоголя «Мёртвые души» каждый герой олицетворяет те или иные человеческие пороки. Ноздрёв - авантюрист, игрок, проматывающий состояние, заработанное тяжким чужим трудом. Манилов - пустой мечтатель, любитель громких, напыщенных фраз, нисколько не заботящийся о своём имении. Собакевич, напротив, приверженец всего материального, вообще лишённый каких бы то ни было духовных запросов. Плюшкин и вовсе «прореха на человечестве», скупердяй, совершенно потерявший человеческое обличье. |
| 7 |
Сложнее с Настасьей Петровной Коробочкой - единственной женщиной в ряду этих персонажей. В чём её порок и что отличает её от других героев поэмы? Она не фанатик вроде Собакевича, колодец у которого обшит корабельным дубом, и не похожа на Манилова, помешанного на красоте усадебных строений. |
| 8 |
Коробочка не транжирит деньги, как Ноздрёв, имение у неё небольшое, зато доходное. Она расчётлива, но, в отличие от Плюшкина, не скупа: накормила Чичикова вкусным и сытным завтраком, где были грибки, и пирожки, и блины с топлёным маслицем. Коробочка простосердечна, но страх перед новым у неё доведён до крайности. |
| 9 |
Всё вокруг меняется, а она всё так же живёт по старинке. Её связь с миром осуществляется по традиционной схеме «товар - деньги - товар», которую нарушает Чичиков: покупая «мертвые души», он деньги отдаёт, а реальный товар не получает. Это и настораживает Коробочку. В результате именно Коробочка ломает изобретённую Чичиковым криминальную схему. |
| 10 |
Коробочка едет в город, чтобы узнать, не изменился ли внешний мир, не торгуют ли там уже и «мёртвыми душами», не продешевила ли она. Разгорается скандал, вынуждающий Чичикова бежать из города куда глаза глядят. Так консерватор Коробочка побеждает Чичикова-модерниста. Конечно, будущие чичиковы придумают новые махинации, на первый взгляд бессмысленные, но приносящие вполне ощутимый доход. Однако на всякого хитреца найдётся своя Коробочка, от простых вопросов которой сбежит очередной ловец душ. |
| 11 |
Пьеса Горького «На дне» в постановке Московского художественного театра имела в начале двадцатого века невероятный успех. Симпатии зрителей были на стороне Луки, которого блистательно сыграл Иван Москвин. Современники вспоминали: Горькому, когда он читал пьесу вслух, лучше всего удавалась именно роль Луки. |
| 12 |
Откуда пришёл старец и куда уходит в разгар конфликта, который сам же и спровоцировал, обещая обитателям ночлежки светлое будущее если не на земле, то на небе? В прошлом у Луки – тёмные истории, на которые он намекает в беседе с Васькой Пеплом. |
| 13 |
Частое упоминание Сибири наводит на мысль, что Лука или сектант, или бывший каторжник, а отсутствие у него паспорта - что, возможно, и беглый. Странника приводит Наташа. Её сестра Василиса подговаривает Ваську убить хозяина ночлежки Костылёва, Василисиного мужа. Но если её признают виновной в сговоре, то Наташа может стать владелицей ночлежки. Куда же Наташа исчезает из больницы и кому теперь ночлежка принадлежит? И кто на самом деле убил Костылёва? |
| 14 |
В пьесе есть одно важное место. Ваське снится вещий сон: он поймал огромного леща, но не может вытащить его на берег. К чему этот сон? Не к тому ли, что появится новый «рыбак» - Лука, «ловец человеков», человеческих душ? |
| 15 |
Его обаяние так велико, что в него влюбляются почти все, в том числе Сатин, апостол новой религии - веры в Гордого Человека. Меньше всех верит Луке Васька, потому что он вор и видит лукавого старичка насквозь. Но и он попадается на удочку, когда Лука подводит его к мысли жениться на Наташе. Это ведёт к трагической развязке. |
| 16 |
Пьеса заканчивается на пессимистической ноте: сводит счёты с жизнью Актёр. «Испортил песню... дурак!» - говорит Сатин. Вот и весь итог этой запутанной истории - всего три слова. |
| 17 |
Николенька, старший брат будущего великого писателя Льва Толстого, придумал в детстве легенду о зелёной палочке: будто бы в Ясной Поляне, где-то в лесу, закопана палочка, на которой написан рецепт человеческого счастья, а когда люди найдут эту палочку, прекратятся войны и преступления, всё полюбят друг друга и наступит вечный мир. Что же за таинственные слова были начертаны на этой палочке и как они помогут прекратить насилие и избавить человечество от страданий? |
| 18 |
Когда Толстому было уже восемьдесят лет, он утверждал: «И как я тогда верил, что есть та зелёная палочка, на которой написано то, что должно уничтожить всё зло в людях и дать им великое благо, так я верю и теперь...». |
| 19 |
Он завещал похоронить себя на краю оврага, в том месте, где, по преданию, и закопана эта зелёная палочка. Из этого можно сделать вывод, что рецепт человеческого счастья сокрыт в творческом наследии Толстого: в его романах и публицистике, дневниках и письмах. Однако его произведения - это тысячи страниц, и, наверное, для рецепта там слишком много слов... В последние дни жизни в предсмертном бреду он диктовал какие-то цифры, а потом спрашивал близких: «Что написано здесь? Только ищи это». Возможно, он имел в виду ту самую палочку. |
| 20 |
Сколько вообще слов могло поместиться на прутике, вырезанном из сосновой или берёзовой ветки? А может, он вспоминал в тот момент, как его младший сын Миша во время ссоры протянул братьям листок, на котором детской рукой было нацарапано: «Надо быть добрум». Они засмеялись, и ссора сошла на нет. Толстой пришёл в восхищение от наивных, простодушных слов ребёнка и впоследствии их часто повторял. Вот и разгадка, вот и весь немудрёный рецепт человеческого счастья: просто надо быть добрым. |
| 21 |
Каждое утро, ещё при свете звёзд, Якоб Иванович Бах просыпался и, лёжа под толстой стёганой периной утиного пуха, слушал мир. Тихие нестройные звуки текущей где-то вокруг него и поверх него чужой жизни успокаивали. Гуляли по крышам ветры - зимой тяжёлые, густо замешанные со снегом и ледяной крупой, весной упругие, дышащие влагой и небесным электричеством, летом вялые, сухие, вперемешку с пылью и лёгким ковыльным семенем. Лаяли собаки, приветствуя вышедших на крыльцо сонных хозяев, и басовито ревел скот на пути к водопою. |
| 22 |
Мир дышал, трещал, свистел, мычал, стучал копытами, звенел и пел на разные голоса. Звуки же собственной жизни были столь скудны и вопиюще незначительны, что Бах разучился их слышать: вычленял в общем звуковом потоке и пропускал мимо ушей. Дребезжало под порывами ветра стекло единственного в комнате окна, потрескивал давно не чищенный дымоход, изредка посвистывала откуда-то из-под печи седая мышь. Вот, пожалуй, и всё. |
| 23 |
Слушать большую жизнь было не в пример интереснее. Иногда, заслушавшись, Бах даже забывал, что он и сам часть этого мира, что и он мог бы, выйдя на крыльцо, присоединиться к многоголосью: спеть что-нибудь задорное, или громко хлопнуть дверью, или, на худой конец, просто чихнуть. Но Бах предпочитал слушать. В шесть утра, тщательно одетый и причёсанный, он уже стоял у пришкольной колокольни с карманными часами в руках. Дождавшись, когда обе стрелки сольются в единую линию (часовая на шести, минутная на двенадцати), что есть силы дёргал за верёвку - и бронзовый колокол гулко отзывался. |
| 24 |
За многие годы упражнений Бах достиг в этом деле такого мастерства, что звук удара раздавался ровно в тот момент, когда минутная стрелка касалась циферблатного зенита, и ни секундой позже. Мгновение спустя каждый в деревне поворачивался на звук и шептал короткую молитву. Наступал новый день.... |
| 25 |
За годы учительства, каждый из которых напоминал предыдущий и ничем особенным не выделялся, Якоб Иванович настолько привык произносить одни и те же слова и зачитывать одни и те же задачки, что научился при этом мысленно раздваиваться внутри своего тела: язык его бормотал текст очередного грамматического правила, рука зажатой в ней линейкой вяло шлёпала по затылку чересчур говорливого ученика, ноги степенно несли тело по классу - от кафедры к задней стене, затем обратно, туда-сюда. |
| 26 |
А мысль дремала, убаюканная его же собственным голосом и мерным покачиванием головы в такт неспешным шагам. Немецкая речь была единственным предметом, во время которого мысль Баха обретала былую свежесть и бодрость. Начинали урок с устных упражнений. Ученикам предлагалось рассказать что-либо, Бах слушал и переводил: перелицовывал короткие диалектные обороты в элегантные фразы литературного немецкого. |
| 27 |
Двигались не спеша, предложение за предложением, слово за словом, будто шли куда-то по глубокому снегу – след в след. Копаться с азбукой и чистописанием Якоб Иванович не любил и, разделавшись с разговорами, торопливо стрёмил урок к поэтической части: стихи лились на юные лохматые головы щедро, как вода из лоханки в банный день. |
| 28 |
Любовью к поэзии Баха обожгло ещё в юности. Тогда казалось: он питается не картофельным супом и квашеной капустой, а одними лишь балладами и гимнами. Казалось, ими же сможет накормить и всех вокруг – потому и стал учителем. До сих пор, декламируя на уроке любимые строфы, Бах всё ещё чувствовал прохладное трепетание восторга в груди. |
| 29 |
Дети страсти педагога не разделяли: лица их, обычно шаловливые или сосредоточенные, с первыми же звуками стихотворных строк приобретали покорное сомнамбулическое выражение. Немецкий романтизм действовал на класс лучше снотворного. Пожалуй, чтение стихов можно было использовать для успокоения расшалившейся аудитории вместо привычных криков и ударов линейкой.... |
| 30 |
Бах спускался с крыльца школы и оказывался на площади, у подножия величественной кирхи с просторным молельным залом в кружеве стрельчатых окон и громадной колокольней, напоминающей остро заточённый карандаш. Шёл мимо аккуратных деревянных домиков с небесно-синими, ягодно-красными и кукурузно-жёлтыми наличниками; мимо струганых заборов; мимо перевёрнутых в ожидании паводка лодок; мимо палисадников с рябиновыми кустами. |
| 31 |
Шёл так стремительно, громко хрустя валенками по снегу или хлюпая башмаками по весенней грязи, что можно было подумать, будто у него десяток безотлагательных дел, которые непременно следует уладить сегодня.... |
| 32 |
Встречные, замечая семенящую фигурку учителя, иногда окликали его и заговаривали о школьных успехах своих отпрысков. Однако тот, запыхавшийся от быстрой ходьбы, отвечал неохотно, короткими фразами: времени было в обрез. В подтверждение доставал из кармана часы, бросал на них сокрушённый взгляд и, качая головой, бежал дальше. Куда он бежал, Бах и сам не смог бы объяснить. |
| 33 |
Надо сказать, была ещё одна причина его торопливости: беседуя с людьми, Якоб Иванович заикался. Его тренированный язык, мерно и безотказно работавший во время уроков и без единой запинки произносивший многосоставные слова литературного немецкого, легко выдавал такие сложноподчинённые коленца, что иной ученик и начало забудет, пока до конца дослушает. Тот же самый язык вдруг начинал отказывать хозяину, когда Бах переходил на диалект в разговорах с односельчанами. |
| 34 |
Читать наизусть отрывки из «Фауста», к примеру, язык желал; сказать же соседке: «А балбес-то ваш нынче опять шалопайничал!» - не желал никак, прилипал к нёбу и мешался меж зубов, как чересчур большая и плохо проваренная клёцка. Баху казалось, что с годами заикание усиливается, но проверить это было затруднительно: беседовал с людьми он всё реже и реже... Так текла жизнь, в которой было всё, кроме самой жизни, – спокойная, полная грошовых радостей и мизерных тревог, некоторым образом даже счастливая. |
| 35 |
Мой дед родился в Кронштадте, моя жена – ленинградка, так что в Петербурге я чувствую себя не совсем чужим. Впрочем, в России трудно найти человека, в чьей жизни этот город ничего бы не значил. Всё мы так или иначе связаны с ним, а через него друг с другом. В Петербурге мало зелени, зато много воды и неба. Город раскинулся на равнине, и небо над ним необъятно. Можно подолгу наслаждаться спектаклями, которые на этой сцене разыгрывают облака и закаты. Актёрами управляет лучший на свете режиссёр – ветер. Декорации из крыш, куполов и шпилей остаются неизменными, но никогда не надоедают. |
| 36 |
В 1941 году Гитлер решил выморить ленинградцев голодом и стереть город с лица земли. «Фюрер не понимал, что распоряжение взорвать Ленинград равносильно приказу взорвать Альпы», – заметил писатель Даниил Гранин. Петербург – каменная громада, по своей слитности и мощи не имеющая равных среди европейских столиц. В нём сохранилось свыше восемнадцати тысяч зданий, построенных до 1917 года. Это больше, чем в Лондоне и Париже, не говоря уж о Москве. |
| 37 |
Через несокрушимый, высеченный из камня лабиринт течёт Нева с её притоками, протоками и каналами. В отличие от неба, вода здесь не свободна, она говорит о могуществе империи, сумевшей заковать её в гранит. Летом у парапетов на набережных стоят рыбаки с удочками. Под ногами у них лежат полиэтиленовые кульки, в которых трепещут пойманные рыбёшки. Такие же ловцы плотвы и корюшки стояли здесь и при Пушкине. |
| 38 |
Так же серели тогда бастионы Петропавловской крепости и дыбил коня Медный всадник. Разве что Зимний дворец был тёмно-красным, а не зелёным, как сейчас. Кажется, ничто вокруг не напоминает о том, что в двадцатом столетии трещина русской истории прошла через Петербург. Его красота позволяет нам забыть о перенесённых им немыслимых испытаниях. |
| 39 |
Когда с левого берега Камы, на котором лежит моя родная Пермь, смотришь на правый с его синеющими до горизонта лесами, чувствуешь зыбкость границы между цивилизацией и первозданной лесной стихией. Их разделяет только полоса воды, и она же их объединяет. Если ребёнком вы жили в городе на большой реке, вам повезло: суть жизни вы понимаете лучше, чем те, кто был лишён этого счастья. В моём детстве в Каме ещё водилась стерлядь. В старину её отправляли в Петербург к царскому столу, а чтобы не испортилась в пути, под жабры клали смоченную в коньяке вату. |
| 40 |
Мальчиком я видел на песке маленького осётра с испятнанной мазутом зубчатой спиной: вся Кама была тогда в мазуте от буксиров. Эти грязные трудяги тащили за собой плоты и баржи. На палубах бегали дети и сушилось на солнце бельё. Нескончаемые вереницы сбитых скобами осклизлых брёвен исчезли вместе с буксирами и баржами. Кама стала чище, но стерлядь в неё так и не вернулась. |
| 41 |
Говорили, что Пермь, подобно Москве и Риму, лежит на семи холмах. Этого было достаточно, чтобы ощутить, как над моим деревянным, утыканным заводскими трубами городом веет дыхание истории. Его улицы идут или параллельно Каме, или перпендикулярно ей. |
| 42 |
Первые до революции назывались по стоявшим на них храмам, как, например, Вознесенская или Покровская. Вторые носили имена тех мест, куда вели вытекающие из них дороги: Сибирская, Соликамская, Верхотурская. Там, где они пересекались, небесное встречалось с земным. Здесь я понял, что дольнее рано или поздно сходится с горним, нужно лишь набраться терпения и подождать. |
| 43 |
Пермяки утверждают, что не Кама впадает в Волгу, а, наоборот, Волга в Каму. Мне не важно, какая из двух этих великих рек является притоком другой. В любом случае Кама – та река, которая течёт через моё сердце. |
| 44 |
Названия рек древнее всех других имён, нанесённых на карты. Нам не всегда понятен их смысл, вот и Селенга хранит тайну своего имени. Оно произошло не то от бурятского слова «сэл», что значит «разлив», не то от эвенкийского «сэлэ», то есть «железо», но мне слышалось в нём имя греческой богини луны, Селены. |
| 45 |
Стиснутая поросшими лесом сопками, часто окутанная туманом Селенга была для меня загадочной «лунной рекой». В шуме её течения мне, юному лейтенанту, чудилось обещание любви и счастья. |
| 46 |
Казалось, они ожидают меня впереди так же непреложно, как Селенгу ждёт Байкал. Может быть, то же обещала она двадцатилетнему поручику Анатолию Пепеляеву, будущему белому генералу и поэту. Незадолго до Первой мировой войны он тайно обвенчался со своей избранницей в бедной сельской церкви на берегу Селенги. Отец-дворянин не дал сыну благословения на неравный брак. |
| 47 |
Невеста была внучкой ссыльных и дочерью простого железнодорожника из Верхнеудинска – так прежде назывался Улан-Удэ. Я застал этот город почти таким, каким его видел Пепеляев. На рынке торговали бараниной приехавшие из глубинки буряты в традиционных синих халатах и прохаживались женщины в музейных сарафанах. |
| 48 |
Они продавали нанизанные на руки, как калачи, круги мороженого молока. Это были «семейские», как в Забайкалье именуют старообрядцев, раньше живших большими семьями. Правда, появилось и то, чего при Пепеляеве не было. Помню, как на главной площади поставили самый оригинальный из всех виденных мною памятников Ленину: на невысоком пьедестале круглилась громадная, без шеи и туловища, гранитная голова вождя, похожая на голову богатыря-исполина из «Руслана и Людмилы». Она до сих пор стоит в столице Бурятии и стала одним из её символов. Здесь история и современность, православие и буддизм не отторгают и не подавляют друг друга. Улан-Удэ подарил мне надежду, что и в других местах это возможно. |
| 49 |
Профессорская дача на берегу Финского залива. В отсутствие хозяина, друга моего отца, нашей семье позволялось там жить. Даже спустя десятилетия помню, как после утомительной дороги из города меня обволакивала прохлада деревянного дома, как собирала растрясшееся, распавшееся в экипаже тело. Эта прохлада не была связана со свежестью, скорее, как ни странно, — с упоительной затхлостью, в которой слились ароматы старых книг и многочисленных океанских трофеев, непонятно как доставшихся профессору-юристу. |
| 50 |
Распространяя солоноватый запах, на полках лежали засушенные морские звёзды, перламутровые раковины, резные маски, пробковый шлем и даже игла рыбы-иглы. Аккуратно отодвигая дары моря, я доставал с полок книги, садился по-турецки в кресло с самшитовыми подлокотниками и читал. Листал страницы правой рукой, а левая сжимала кусок хлеба с маслом и сахаром. Откусывал задумчиво и читал, и сахар скрипел на моих зубах. |
| 51 |
Это были жюль-верновские романы или журнальные, переплетённые в кожу описания экзотических стран — мир неведомый, недоступный и от юриспруденции бесконечно далёкий. На своей даче профессор собрал, очевидно, то, о чём ему мечталось с детства, что не предусматривалось его нынешним положением и не регулировалось «Сводом законов Российской империи». |
| 52 |
В милых его сердцу странах законов, подозреваю, не было вообще. Время от времени я поднимал глаза от книги и, наблюдая угасание залива за окном, пытался понять, как становятся юристами. Мечтают об этом с детства? Сомнительно. В детстве я мечтал быть дирижёром или, скажем, брандмейстером, но юристом — никогда. Ещё я представлял себе, будто остался в этой прохладной комнате навеки, живу в ней, как в капсуле, а за окном перемены, перевороты, землетрясения, и нет там больше ни сахара, ни масла, ни даже Российской империи — и только я всё сижу и читаю, читаю... Дальнейшая жизнь показала, что с сахаром и маслом я угадал, а вот сидеть и читать — этого, увы, не получилось. |
| 53 |
Мы в Полежаевском парке, середина июня. Там течёт речка Лиговка, она небольшая совсем, но в парке превращается в озеро. На воде — лодки, на траве — клетчатые пледы, скатерти с бахромой, самовары. Я наблюдаю за тем, как компания, сидящая неподалёку, заводит патефон. Кто именно сидит, уже не помню, но всё ещё вижу, как вращается ручка. Через мгновение раздаётся музыка — хриплая, заикающаяся, и всё же музыка. |
| 54 |
Ящик, полный маленьких, простуженных, поющих, пусть извне и невидимых, — у меня такого не было. И как же я хотел им обладать: заботиться о нём, лелеять, ставить зимой у печи, но главное — заводить его с царственной небрежностью, как делают вещь давно привычную. |
| 55 |
Вращение ручки казалось мне простой и одновременно неочевидной причиной льющихся звуков, своего рода универсальной отмычкой к прекрасному. Было в этом что-то моцартовское, что-то от взмаха дирижёрской палочки, оживляющего немые инструменты и земными законами также не вполне объяснимого. Я, бывало, дирижировал наедине с собой, напевая услышанные мелодии, и неплохо у меня получалось. |
| 56 |
Если бы не мечта стать брандмейстером, то хотел бы я быть, конечно же, дирижёром. В тот июньский день мы видели и дирижёра. С послушным его руке оркестром он потихоньку удалялся от берега. Не парковый был оркестр, не духовой — симфонический. Стоял на плоту, непонятно как поместившись, и по воде растекалась его музыка, и её вполуха слушали отдыхающие. |
| 57 |
Вокруг плота плавали лодки, утки, слышны были то скрип уключин, то кряканье, но всё это легко врастало в музыку и принималось дирижёром в целом благосклонно. Окружённый музыкантами, дирижёр был в то же время одинок: есть в этой профессии непостижимый трагизм. Он, быть может, выражен не так ярко, как у брандмейстера, поскольку не связан ни с огнём, ни с внешними обстоятельствами вообще, но эта внутренняя, скрытая его природа жжёт сердца тем сильней. |
| 58 |
Я видел, как по Невскому ехали тушить пожар — ранней осенью, на исходе дня. Впереди на вороном коне — «скачок» (так называли передового всадника пожарного обоза), с трубой у рта, как ангел Апокалипсиса. Скачок трубит, расчищая путь, и всё бросаются врассыпную. Извозчики хлещут лошадей, прижимают их к обочинам и замирают, стоя к пожарным вполоборота. И вот по бурлящему Невскому в образовавшейся пустоте мчится колесница, несущая огнеборцев: они сидят на длинной лавке, спиной друг к другу, в медных касках, и над ними развевается знамя пожарной части; у знамени — брандмейстер, он звонит в колокол. |
| 59 |
В своём бесстрастии пожарные трагичны, на их лицах играют отблески пламени, которое уже где-то разгорелось, уже где-то их ждёт, до поры невидимое. На едущих печально слетают огненно-жёлтые листья из Екатерининского сада, где свой пожар. Мы с мамой стоим у кованой решётки и наблюдаем, как невесомость листьев передаётся обозу: он медленно отрывается от брусчатки и на небольшой высоте летит над Невским. |
| 60 |
За линейкой с пожарными проплывает повозка с паровым насосом (из котла — пар, из трубы — дым), за ней — медицинский фургон, чтобы спасать обожжённых. Я плачу, и мама говорит, чтобы я не боялся, только ведь плачу я не от страха — от избытка чувств, от восхищения мужеством и великой славой этих людей, оттого, что так величественно они плывут мимо замершей толпы под колокольный звон. |
| 61 |
Я очень хотел стать брандмейстером и всякий раз, видя пожарных, обращал к ним беззвучную просьбу принять меня в их ряды. Она, понятно, не была услышана, но сейчас, спустя годы, я об этом не жалею. Тогда же, проезжая по Невскому на империале, я неизменно представлял, что направляюсь на пожар: держался торжественно и немного грустно, и не знал, как там всё ещё сложится при тушении, и ловил восторженные взгляды, и на приветствия толпы, слегка откинув голову набок, отвечал одними глазами. |
| 62 |
«Чусовская — Тагил»... Этим поездом я ездил только летом. Вереница вагонов и локомотив — угловатый и массивный, от него пахло горячим металлом и почему-то дёгтем. Каждый день этот поезд отправлялся от старого чусовского вокзала, которого сейчас уже нет, и стояли в открытых дверях проводницы, выставив наружу жёлтые флажки. |
| 63 |
Железная дорога решительно поворачивала от реки Чусовой в лощину между гор, и дальше много часов подряд поезд дробно колотил по дремучим распадкам. Сверху жарило неподвижное летнее солнце, а вокруг в синеве и мареве колыхался Урал: то какой-нибудь таёжный завод выставит над лесом толстую трубу из красного кирпича, то заискрит слюдой сизая скала над долиной, то в заброшенном карьере, словно закатившаяся монета, блеснёт тихое озеро. |
| 64 |
Весь окружающий мир за окном мог внезапно упасть вниз — это вагон мчался по недолгому, как вздох, мосту над плоской речонкой, издырявленной валунами. Не раз поезд выносило на высоченные насыпи, и он с воем летел на уровне еловых верхушек, почти в небе, а вокруг по спирали, точно круги по омуту, разворачивался горизонт с покатыми хребтами, на которых что-то странно вспыхивало. |
| 65 |
Семафор переключал масштаб, и после грандиозных панорам поезд замедлял ход на скромных разъездах с тупиками, где к рыжим рельсам прикипели раскалённые колёса забытых теплушек. Здесь окошки деревянных вокзалов украшали наличники, таблички «По путям не ходить!» заржавели, и под ними в одуванчиках спали псы. Коровы паслись в бурьяне дренажных канав, а за щелястыми дощатыми платформами вымахала беспризорная малина. |
| 66 |
Сиплый свист поезда плыл над станцией, как местный ястреб, который давно утратил величие хищника и теперь воровал цыплят в палисадниках, хватал воробьёв с двускатной шиферной крыши лесопилки. Перебирая в памяти подробности, я уже не знаю и даже не понимаю, по какой волшебной стране едет этот поезд — по Уралу или по моему детству. |
| 67 |
«Чусовская — Тагил»... Солнечный поезд. Тогда, в детстве, всё было по-другому: и дни длиннее, и земля больше, и хлеб не привозной. Мне нравились попутчики, завораживало таинство их жизни, открытое мне случайно, как бы мимоходом. Вот чистенькая старушка разворачивает газетку, в которой аккуратно сложены перья лука, пирожки с капустной начинкой и яйца, сваренные вкрутую. Вот небритый папаша укачивает сидящую у него на коленях маленькую дочку, и столько нежности в том осторожном движении, которым этот мужик, корявый и неловкий, прикрывает девочку полой своего потрёпанного пиджака.... |
| 68 |
Вот пьют водку расхристанные дембеля: вроде бы, ошалев от счастья, они вразнобой гогочут, братаются, но внезапно, будто что-то вспомнив, начинают драться, потом плачут от невозможности выразить непонятное им страдание, снова обнимаются и поют песни. И только через много лет я понял, как черствеет душа, когда долго живёшь не дома. |
| 69 |
Однажды на какой-то станции я видел, как все проводницы ушли в буфет и заболтались, а поезд вдруг медленно поплыл вдоль перрона. Тётки вылетели на платформу и, проклиная машиниста-хохмача, который не дал гудок, толпой кинулись вдогонку, а из дверей последнего вагона начальник поезда бессовестно свистел в два пальца, как болельщик на стадионе. Конечно, шутка грубая, но никто не обиделся, и хохотали потом все вместе. |
| 70 |
Здесь проводить своих чад к поезду подруливали на мотоциклах с колясками растерянные родители, целовались и горько веселились, играли на гармошках и, бывало, плясали. Здесь проводницы велели пассажирам самим высчитать, сколько стоит билет, и принести им «без сдачи», и пассажиры честно рылись в кошельках и кошёлках, отыскивая мелочь. Здесь каждый был причастен к общему движению и переживал его по-своему. Можно было выйти в тамбур, открыть дверь наружу, сесть на железные ступеньки и просто смотреть на мир, и никто тебя не отругает. «Чусовская — Тагил», поезд моего детства.... |
| 71 |
Мои мама и папа работали инженерами, Чёрное море им было не по карману, поэтому в летние отпуска они объединялись с друзьями и на поезде Чусовская — Тагил уезжали весёлыми компаниями в семейные турпоходы по рекам Урала. В те годы сам порядок жизни был словно специально приспособлен для дружбы: все родители вместе работали, а все дети вместе учились. Наверное, это и называется гармонией. |
| 72 |
Наши лихие и могучие папы забрасывали на багажные полки рюкзаки с ватными спальниками и брезентовые палатки, тяжеленные, будто из листового железа, а наши наивные мамы, опасаясь, как бы дети не узнали о замыслах взрослых, шёпотом спрашивали: «А на вечер-то взяли?». |
| 73 |
Мой отец, самый сильный и весёлый, ничуть не смущаясь и даже не улыбаясь, отвечал: «Ясное дело! Буханку белого и буханку красного». И мы, ребятишки, ехали навстречу чудесным приключениям — туда, где беспощадные солнцепёки, неприступные скалы и огненные рассветы, и нам снились дивные сны, пока мы спали на жёстких вагонных полках, и сны эти — самое удивительное! — всегда сбывались. |
| 74 |
Перед нами распахивался гостеприимный и приветливый мир, жизнь уходила вдаль, в слепящую бесконечность, будущее казалось прекрасным, и мы катились туда в скрипучем обшарпанном вагоне. В железнодорожном расписании наш поезд значился пригородным, но мы-то знали, что он сверхдальнего следования. |
| 75 |
И теперь будущее стало настоящим — не прекрасным, а таким, каким, по-видимому, и должно быть. Я живу в нём и всё лучше узнаю родину, по которой едет мой поезд, и она мне всё ближе, но, увы, я всё хуже помню своё детство, и оно от меня всё дальше — это очень-очень грустно. Однако моё настоящее тоже скоро станет прошлым, и вот тогда тот же поезд повезёт меня уже не в будущее, а в прошлое — прежней дорогой, но в обратном направлении времени. «Чусовская — Тагил», солнечный поезд моего детства. |
| 76 |
Однажды, много лет назад, я разговорилась со знакомым программистом и среди прочих реплик помню его фразу о том, что изобретена некая гениальная штука, благодаря которой все знания человечества станут доступны любому субъекту, — Всемирная информационная сеть. — Это восхитительно, — вежливо отозвалась я, всегда скучнеющая на слове «человечество» и ненавидящая слово «индивидуум». — Представьте, — продолжал он, — что для диссертации о производстве глиняной посуды у этрусков, например, уже не нужно копаться в архивах, а достаточно набрать определённый код, и на экране вашего компьютера появится всё, что требуется для работы. — А вот это — прекрасно! — воскликнула я. |
| 77 |
Он между тем продолжал: — Перед человечеством открываются неслыханные возможности — в науке, в искусстве, в политике. Каждый сможет донести своё слово до сведения миллионов. В то же время любой человек, — добавил он, — станет гораздо более доступен спецслужбам и не защищён от разного рода злоумышленников, особенно когда возникнут сотни тысяч интернет-сообществ. — Но это ужасно... — задумалась я. |
| 78 |
Прошло много лет, а я отлично помню этот разговор. И сегодня, сменив добрый десяток компьютеров, переписываясь — под аккомпанемент клавиатуры — с сотнями корреспондентов, прогоняя очередной запрос из Гугла в Яндекс и мысленно благословляя великое изобретение, я так и не могу однозначно ответить себе: Интернет — «прекрасно» это или «ужасно»? |
| 79 |
Томас Манн писал: «...Где ты, там и мир — узкий круг, в котором живёшь, познаёшь и действуешь; остальное — туман...» Интернет — во благо или во зло — рассеял туман, врубив свои беспощадные прожектора, пронизывающие режущим светом до мельчайшей песчинки страны и континенты, а заодно и хрупкую человеческую душу. И что, кстати, стряслось за последние лет двадцать с этой пресловутой душой, перед которой открылись ослепительные возможности для самовыражения? |
| 80 |
Интернет для меня третий перелом в истории человеческой культуры — после появления языка и изобретения книги. В Древней Греции оратора, выступавшего на площади в Афинах, слышали не более двадцати тысяч человек. Это был звуковой предел общения: география языка — это племя. Потом пришла книга, которая расширила круг общения до географии страны. С изобретением Всемирной сети возник новый этап существования человека в пространстве: география Интернета — земной шар! Интернет для меня третий перелом в истории человеческой культуры — после появления языка и изобретения книги. |
| 81 |
В Древней Греции оратора, выступавшего на площади в Афинах, слышали не более двадцати тысяч человек. Это был звуковой предел общения: география языка — это племя. Потом пришла книга, которая расширила круг общения до географии страны. И вот появилась головокружительная, беспрецедентная возможность мгновенного донесения слова до бесчисленного множества людей. |
| 82 |
Очередная смена пространств: география Интернета — земной шар. И это очередная революция, а революция всегда быстро ломает, только строит она медленно. Со временем возникнет новая иерархия человечества, новая гуманная цивилизация. А пока... пока в Интернете доминирует «оборотная сторона» этого грандиозного открытия-прорыва — его разрушительная сила. Не случайно Всемирная сеть становится орудием в руках террористов, хакеров и фанатиков всех мастей. |
| 83 |
Самый наглядный факт современности: Интернет, который немыслимо расширил возможности простого человека для высказывания и действия, лежит в основе нынешнего «восстания масс». Это явление, возникшее ещё в первой половине двадцатого века, вызванное вульгаризацией культуры — материальной и духовной, — породило и коммунизм, и нацизм. Сегодня он обращён к «массовому» в любом человеке, питается от него и удовлетворяет его во всех отношениях — от языкового до политического и потребительского, ибо невероятно приблизил к народу желанные «хлеб и зрелища», включая самые низкие. |
| 84 |
Этот наперсник, проповедник и исповедник толп превращает в «шум» всё, к чему прикасается, чему даёт жизнь; плодит пошлость, невежество и агрессию, давая им неслыханный, завораживающий выход не просто наружу, а на весь мир. Опаснее всего, что это игривое и очень смышлёное «дитя» новой цивилизации уничтожает критерии — духовные, нравственные и поведенческие коды существования человеческого общества. |
| 85 |
Что поделать, в интернет-пространстве все равны в самом площадном смысле этого слова. И я думаю: не слишком ли высокую цену мы платим за прекрасную возможность поговорить с далёким другом, прочесть редкую книгу, увидеть гениальную картину и услышать великую оперу? Не чересчур ли рано сделано это грандиозное открытие? Иными словами, доросло ли человечество до самого себя? |
| 86 |
Вопросы, относящиеся к могущественному Интернету, вполне можно назвать экзистенциальными, как и вопрос о том, что мы делаем в этом мире. Нет такого прибора, который мог бы определить явную пользу и столь же явное зло, что приносят нам все великие изобретения, как нет и возможности отделить одно от другого. — Я бы не спешил слишком остро критиковать Интернет за все грехи человечества, — возразил мой друг, известный физик, давно живущий в Париже (кстати, мы познакомились с ним через Интернет). — С моей точки зрения, это замечательная вещь хотя бы потому, что талантливые и умные люди получили возможность общаться, объединяясь и тем самым способствуя великим открытиям новейшего времени. |
| 87 |
Подумайте, например, о полярниках в Антарктиде: разве интернет-коммуникация для них не великое благо? А плебс так и останется плебсом, с Интернетом или без. В своё время монстры покроя Гитлера или Муссолини, при наличии лишь радио и прессы, ухитрялись убийственно воздействовать на массы. Да и книга всегда была весьма сильным орудием: на бумаге можно печатать поэзию Шекспира и прозу Чехова, а можно пособия по терроризму и призывы к погромам — бумага стерпит всё, как и Интернет. Это изобретение само по себе не относится к категориям добра или зла, так же как огонь, динамит, алкоголь, нитраты или ядерная энергия. Всё зависит от того, кто им пользуется. Это настолько очевидно, что даже скучно обсуждать. |
| 88 |
Напишите лучше о том, — добавил профессор, — как трудно в наш век стать взрослым, как целые поколения обречены на вечную и необратимую незрелость... — То есть всё-таки о Всемирной паутине? — упрямо уточнила я. — Как раз там я прочитала на днях: «Лучшее, что дала мне жизнь, — это детство без Интернета». Так что мы, собственно говоря, делаем в этом мире, думаю я, проникая всё глубже в его тайны, стараясь докопаться до самого сокровенного родника, чья кристальная сила утолит нашу жажду бессмертия? И существует ли он, этот родник, или каждое следующее поколение, снявшее очередной покров с великой тайны, способно лишь замутить чистые воды бытия, подаренного нам непознаваемым гением Вселенной? |
| 89 |
В последнее время часто приходится слышать безапелляционные заявления, например: «Я ничего никому не должен». Их повторяет, считая хорошим тоном, немалое количество людей самого разного возраста, в первую очередь молодых. А пожившие и умудрённые ещё более циничны в своих суждениях: «Не надо ничего делать, потому что, пока россияне, забыв о завалившемся под лавку величии, тихо пьют, всё идёт своим чередом». Неужели мы сегодня стали более инертными и эмоционально пассивными, чем когда-либо? Сейчас это понять непросто, в конечном счёте время покажет. |
| 90 |
Если страна под названием Россия вдруг обнаружит, что она потеряла существенную часть своей территории и значительную долю своего населения, можно будет сказать, что в начале нулевых нам, действительно, было не до чего и что в эти годы мы занимались более важными делами, чем сохранение государственности, национальной идентичности и территориальной целостности. Но если страна уцелеет, значит, сетования на безразличие граждан к судьбе Родины были по меньшей мере беспочвенны. Тем не менее основания для неутешительного прогноза есть. |
| 91 |
Сплошь и рядом встречаются молодые люди, которые воспринимают себя не как звено в непрерывной цепи поколений, а ни много ни мало как венец творения. Но есть ведь очевидные вещи: сама жизнь и существование земли, по которой мы ходим, возможны лишь потому, что наши предки относились ко всему иначе. |
| 92 |
Я вспоминаю своих стариков: как красивы они были и, боже мой, как они были молоды на военных своих фотографиях! И ещё как счастливы были, что мы, дети и внуки их, путаемся среди них, тонконогие и загорелые, расцветшие и пережаренные на солнце. Мы же почему-то решили, что предыдущие поколения были нам должны, а мы, как новый подвид особей, ни за что не отвечаем и ни у кого не хотим быть в долгу. |
| 93 |
Есть только один способ сохранить данную нам землю и свободу народа — постепенно и настойчиво избавляться от массовых пароксизмов индивидуализма, с тем чтобы публичные высказывания по поводу независимости от прошлого и непричастности к будущему своей Родины стали как минимум признаком дурного тона. |
| 94 |
В последнее время нередко звучат категорические высказывания типа: «Я никому ничего не должен». Их повторяют многие, особенно молодые, которые считают себя венцом творения. Не случайно позиция крайнего индивидуализма — признак едва ли не хорошего тона сегодня. А ведь прежде всего мы существа общественные и живём по законам и традициям социума. |
| 95 |
Чаще всего традиционные российские сюжеты бестолковы: там привычно лопнула труба, здесь что-то воспламенилось — и три района остались то ли без тепла, то ли без света, то ли без того и без другого. Никто давно не удивляется, потому что и раньше вроде бы случалось подобное. Судьба общества напрямую связана с государством как таковым и действиями тех, кто им управляет. |
| 96 |
Государство может попросить, настоятельно рекомендовать, приказать, в конце концов заставить нас совершить поступок. Возникает резонный вопрос: кому и что нужно сделать с людьми, чтобы они озаботились не только собственной судьбой, но и чем-то большим? Сейчас много говорят о пробуждении гражданского самосознания. Кажется, что общество, независимо от чужой воли и приказа сверху, выздоравливает. И в этом процессе, как нас убеждают, главное — «начать с себя». Я лично начал: вкрутил лампочку в подъезде, заплатил налоги, улучшил демографическую ситуацию, обеспечил работой нескольких человек. И что? И где результат? Сдаётся мне, что, пока я занят малыми делами, кто-то вершит свои, огромные, и вектор приложения сил у нас совершенно разный. |
| 97 |
А между тем всё, что есть у нас: от земли, по которой ходим, до идеалов, в которые верим, — результат не «малых дел» и осторожных шагов, а глобальных проектов, огромных свершений, самоотверженного подвижничества. Люди преображаются только тогда, когда со всего размаху врываются в мир. Человек становится человеком в поиске, в подвиге, в труде, а не в мелочном самокопании, выворачивающем душу наизнанку. |
| 98 |
Куда лучше для начала изменить мир вокруг себя, потому что хочется наконец большой страны, больших забот о ней, больших результатов, большой земли и неба. Дайте карту с реальным масштабом, чтобы как минимум полглобуса было видно! |
| 99 |
Есть тихое, как зуд, ощущение, что государство на этой земле никому ничего не должно. Может, поэтому в последнее время мы так часто слышим от людей, что и я, мол, никому ничего не должен. И вот я не понимаю: как всем нам здесь выжить и кто станет защищать эту страну, когда она обвалится? Если всерьёз поверить, что Россия исчерпала ресурсы жизнестойкости и будущего у нас нет, то, право слово, может, и переживать не стоит? Причины у нас веские: народ надломлен, все империи рано или поздно распадаются и шансов у нас поэтому нет. |
| 100 |
Российская история, не спорю, провоцировала подобные декларации. Тем не менее наши предки в эти поражённые скептицизмом благоглупости никогда не верили. Кто решил, что у нас уже нет шансов, а, к примеру, у китайцев их больше чем достаточно? У них ведь тоже многонациональная страна, пережившая революции и войны. |
| 101 |
На самом деле мы живём в забавном государстве. Здесь, чтобы реализовать свои элементарные права — иметь крышу над головой и хлеб насущный, нужно исполнить необычайной красоты кульбиты: менять родные места и работы, получать образование, чтобы работать не по специальности, идти по головам, причём желательно на руках. Просто крестьянином, медсестрой, инженером быть нельзя, просто военным — вообще не рекомендуется. Но при всей, так сказать, «нерентабельности» населения, в России живут десятки миллионов взрослых мужчин и женщин — дееспособных, предприимчивых, инициативных, готовых пахать и сеять, строить и перестраивать, рожать и воспитывать детей. |
| 102 |
Поэтому добровольное прощание с национальным будущим вовсе не признак здравого рассудка и взвешенных решений, а натуральное предательство. Нельзя сдавать позиций, бросать флаги и бежать куда глаза глядят, даже не сделав попытки защитить свой дом. Это, конечно, фигура речи, навеянная историей и дымом отечества, в котором духовный и культурный подъём, массовое стремление к переустройству всегда были сопряжены с великими потрясениями и войнами. Но венчали их Победы, каких не достичь никому. И мы должны заслужить право быть наследниками этих Побед! |
| 103 |
В чём причина упадка русского языка и есть ли он вообще? Никакого упадка нет, да и быть не может. Просто цензуру смягчили, а частию, слава богу, и вовсе упразднили, и то, что раньше мы слышали в пивных и подворотнях, сегодня услаждает наш слух, доносясь с эстрады и с телеэкранов. Мы склонны считать это наступлением бескультурья и упадком Языка, но ведь бескультурье, как и всякая разруха, не в книгах и не на театральных подмостках, оно в душах и в головах. |
| 104 |
А с последними, на мой взгляд, ничего существенного за последние годы не произошло. Разве что начальство наше, опять же слава богу, отвлеклось от идеологии и увлеклось более распиливанием бюджета. Вот языки и подраспустились, а Язык обогатился замечательными новшествами в широчайшем диапазоне — от «хеджирования портфеля ГКО с помощью фьючерсов» и до появления интернет-жаргона. |
| 105 |
Разговоры об упадке вообще и Языка в частности — это, по сути, результат отсутствия ясных указаний сверху. Появятся соответствующие указания — и упадок прекратится как бы сам собой, тут же сменившись каким-нибудь «новым расцветом» и всеобщим суверенным «благорастворением воздухов». Литература благополучно процветает, оставшись, наконец, почти без цензуры и в сени либеральных законов, касающихся книгоиздания. Читатель избалован до предела. |
| 106 |
Ежегодно появляется несколько десятков книг такого уровня значимости, что, появись любая из них на прилавках лет 25 назад, она тут же стала бы сенсацией года, а сегодня вызывает лишь снисходительно-одобрительное ворчание критики. Разговоры о пресловутом «кризисе литературы» не затихают, общественность требует немедленного появления новых булгаковых, чеховых, толстых, как водится забывая при этом, что любой классик — это обязательно «продукт времени», как хорошее вино и вообще как всё хорошее. |
| 107 |
Не надо тянуть дерево за ветки вверх: оно от этого быстрее не вырастет. Впрочем, в разговорах о кризисе ничего плохого нет: пользы от них маловато, но и вреда ведь тоже не наблюдается. А Язык, как и прежде, живёт своею собственной жизнью, медленной и непостижимой, непрерывно меняясь и при этом всегда оставаясь самим собой. С русским языком может произойти всё, что угодно: перестройка, преображение, превращение, — но только не вымирание. Он слишком велик, могуч, гибок, динамичен и непредсказуем, чтобы взять и вдруг исчезнуть. Разве что — вместе с нами. |
| 108 |
Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет всё. Чём не блестит эта улица — красавица нашей столицы! Я знаю, что ни один из бледных и чиновных её жителей не променяет на все блага Невского проспекта. Не только кто имеет двадцать пять лет от роду, прекрасные усы и удивительно сшитый сюртук, но даже тот, у кого на подбородке выскакивают белые волоса и голова гладка, как серебряное блюдо, и тот в восторге от Невского проспекта. |
| 109 |
А дамы! О, дамам ещё больше приятен Невский проспект. Да и кому же он не приятен? Едва только взойдёшь на Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем. Хотя бы имел какое-нибудь нужное, необходимое дело, но, взошедши на него, верно, позабудешь о всяком деле. Здесь единственное место, где показываются люди не по необходимости, куда не загнала их надобность и меркантильный интерес, объемлющий весь Петербург. |
| 110 |
Невский проспект есть всеобщая коммуникация Петербурга. Здесь житель Петербургской или Выборгской части, несколько лет не бывавший у своего приятеля на Песках или у Московской заставы, может быть уверен, что встретится с ним непременно. Никакой адрес-календарь и справочное место не доставят такого верного известия, как Невский проспект. Всемогущий Невский проспект! Единственное развлечение бедного на гулянье Петербурга! Как чисто подметены его тротуары, и, боже, сколько ног оставило на нём следы свои! |
| 111 |
И неуклюжий грязный сапог отставного солдата, под тяжестью которого, кажется, трескается самый гранит, и миниатюрный, лёгкий, как дым, башмачок молоденькой дамы, оборачивающей свою головку к блестящим окнам магазина, как подсолнечник к солнцу, и гремящая сабля исполненного надежд прапорщика, проводящая по нём резкую царапину, — всё вымещает на нём могущество силы или могущество слабости. Какая быстрая совершается на нём фантасмагория в течение одного только дня! |
| 112 |
Минут через десять Тарвин начал догадываться, что все эти усталые, измученные люди представляли интересы полдюжины различных фирм Калькутты и Бомбея. Как и каждую весну, они без всякой надежды на успех осаждали королевский дворец, пытаясь получить хоть что-то по счетам с должника, которым был сам король. Его Величество заказывал всё подряд, без разбору, и в огромных количествах — расплачиваться же за покупки очень не любил. |
| 113 |
Он покупал ружья, несессеры, зеркала, дорогие безделушки для каминной полки, вышивки, сверкающие всеми цветами радуги ёлочные украшения, сёдла и конскую сбрую, почтовые кареты, экипажи с четвёрками лошадей, духи, хирургические инструменты, подсвечники, китайский фарфор — поштучно или оптом, за наличные или в кредит, как заблагорассудится Его Королевскому Величеству. |
| 114 |
Теряя интерес к приобретённым вещам, он тут же утрачивал и желание платить за них, так как мало что занимало его пресыщенное воображение дольше двадцати минут. Иной раз случалось так, что сама покупка вещи удовлетворяла его сполна, и ящики с драгоценным содержимым, прибывавшие из Калькутты, оставались нераспакованными. |
| 115 |
Мир, воцарившийся в Индийской империи, мешал ему взяться за оружие и направить его против своих собратьев-королей, и он лишился единственной радости и забавы, которая тешила его самого и его предков на протяжении целых тысячелетий. И всё же он мог играть в эту игру и сейчас, правда, в несколько видоизменённой форме — воюя с приказчиками, тщетно пытающимися получить с него по счёту. |
| 116 |
Итак, по одну сторону стоял сам политический резидент государства, посаженный на это место для того, чтобы обучать короля искусству управления, и главное, экономии и бережливости, а по другую сторону — точнее сказать, у дворцовых ворот, обыкновенно находился коммивояжёр, в душе которого боролись презрение к злостному неплательщику и присущее каждому англичанину благоговение перед королём. |
| 117 |
Все последние дни Сотников был словно в прострации. Чувствовал он себя скверно: обессилел без воды и пищи. И он молча, в полузабытьи, сидел среди тесной толпы людей на колючей, сухой траве без особых мыслей в голове и, наверно, потому не сразу понял смысл лихорадочного шёпота рядом: «Хоть одного, а прикончу. Всё равно...». |
| 118 |
Сотников осторожно повёл в сторону взглядом: тот самый его сосед-лейтенант незаметно для других доставал из-под грязных бинтов на ноге обыкновенный перочинный ножик, и в глазах его таилась такая решимость, что Сотников подумал: такого не удержишь. Двое конвоиров, сойдясь вместе, прикуривали от зажигалки, один на коне чуть поодаль бдительно осматривал колонну. Они ещё посидели на солнце, может, минут пятнадцать, пока с холма не послышалась какая-то команда, и немцы начали поднимать колонну. |
| 119 |
Сотников уже знал, на что решился сосед, который сразу же начал забирать из колонны в сторону, поближе к конвоиру. Конвоир этот был сильный, приземистый немец, как и все, с автоматом на груди, в тесном, пропотевшем под мышками кителе; из-под мокроватой с краёв суконной пилотки выбивался совсем не арийский — чёрный, почти смоляной чуб. |
| 120 |
Немец торопливо докурил сигарету, сплюнул сквозь зубы и, по-видимому намереваясь подогнать какого-то пленного, нетерпеливо ступил два шага к колонне. В то же мгновение лейтенант, словно коршун, бросился на него сзади и по самый черенок вонзил нож в его загорелую шею. Коротко крякнув, немец осел наземь, кто-то поодаль крикнул: «Полундра!» — и несколько человек, будто их пружиной метнуло из колонны, бросились в поле. |
| 121 |
Сотников тоже рванулся прочь. Замешательство немцев длилось секунд пять, не больше, тотчас же в нескольких местах ударили очереди — первые пули прошли над его головой. Но он бежал. Кажется, никогда в жизни он не мчался с такой бешеной прытью, и в несколько широких прыжков взбежал на бугор с сосенками. Пули уже густо и беспорядочно пронизывали сосновую чащу, со всех сторон его осыпало хвоей, а он всё мчал, не разбирая пути, как можно дальше, то и дело с радостным изумлением повторяя про себя: «Жив! Жив!». |
| 122 |
Почти в самом центре полярной станции страны раскинулось огромное Таймырское озеро. С запада на восток тянется оно длинной блистающей полосой. На севере возвышаются каменные глыбы, за ними маячат чёрные хребты. Сюда до последнего времени человек совсем не заглядывал. |
| 123 |
Лишь по течению рек можно встретить следы пребывания человека. Весенние воды иногда приносят с верховьев рваные сети, поплавки, поломанные вёсла и другие немудрёные принадлежности рыбачьего обихода. У заболоченных берегов озера тундра оголилась, только кое-где белеют и блестят на солнце пятна снега. |
| 124 |
Движимое силой инерции, огромное ледяное поле напирает на берега. Ещё крепко держит ноги скованная ледяным панцирем мерзлота. Лёд в устье рек и речонок долго будет стоять, а озеро очистится дней через десять. И тогда песчаный берег, залитый светом, перейдёт в таинственное свечение сонной воды, а дальше — в торжественные силуэты, смутные очертания противоположного берега. |
| 125 |
В ясный ветреный день, вдыхая запахи пробуждённой земли, бродим по проталинкам тундры и наблюдаем массу прелюбопытных явлений. Необычайно сочетание высокого неба с холодным ветром. Из-под ног то и дело выбегает, припадая к земле, куропатка; сорвётся и тут же, как подстреленный, упадёт на землю крошечный куличок. |
| 126 |
Стараясь увести незваного посетителя от своего гнезда, куличок начинает кувыркаться у самых ног. У основания каменной россыпи пробирается прожорливый песец, покрытый клочьями вылинявшей шерсти. Поравнявшись с обломками камней, песец делает хорошо рассчитанный прыжок и придавливает лапами выскочившую мышь. А ещё дальше горностай, держа в зубах серебряную рыбу, скачками проносится к нагромождённым валунам. У медленно тающих ледничков скоро начнут оживать и цвести растения. |
| 127 |
Первыми зацветут кандык и горянка, которые развиваются и борются за жизнь ещё под прозрачною крышкою льда. В августе среди стелющейся на холмах полярной берёзы появятся первые грибы. В поросшей жалкой растительностью тундре есть свои чудесные ароматы. Наступит лето, и ветер заколышет венчики цветов, жужжа пролетит и сядет на цветок шмель. Небо опять хмурится, ветер начинает бешено свистеть. Пора возвращаться в дощатый домик полярной станции, где вкусно пахнет печёным хлебом и уютом человечьего жилья. А завтра мы начнём разведывательные работы. |
| 128 |
Вечером мы выступили в ночной марш к реке Рузе, за тридцать километров от Волоколамска. Житель южного Казахстана, я привык к поздней зиме, а здесь, в Подмосковье, в начале октября утром уже подмораживало. На рассвете по схваченной морозом дороге, по затвердевшей, вывороченной колёсами грязи мы подошли к селу Новлянскому. Оставив батальон близ села, в лесу, я с командирами рот отправился на рекогносцировку. Моему батальону было отмерено семь километров по берегу извилистой Рузы. В бою, по нашим уставам, такой участок велик даже для полка. Это, однако, не тревожило. |
| 129 |
Я был уверен, что, если противник действительно подойдёт когда-нибудь сюда, его встретит на наших семи километрах не батальон, а пять или десять батальонов. С таким расчётом, думалось мне, надо готовить укрепления. Не ожидайте от меня живописания природы. Я не знаю, красив или нет был расстилавшийся перед нами вид. По тёмному зеркалу неширокой медлительной Рузы распластались большие, будто вырезанные листья, на которых летом цвели, наверное, белые лилии. Может быть, это красиво, но я для себя засёк: дрянная речонка, она мелка и удобна противнику для переправы. |
| 130 |
Однако береговые скаты с нашей стороны были недоступными для танков: поблёскивая свежесрезанной глиной, хранящей следы лопат, к воде ниспадал отвесный уступ, называемый на военном языке эскарпом. За рекой виднелась даль — открытые поля и отдельные массивы, или, как говорят, клины, леса. |
| 131 |
В одном месте, несколько наискосок от села Новлянского, лес на противоположном берегу почти вплотную примыкал к воде. В нём, быть может, было всё, чего пожелал бы художник, пишущий русский осенний лес, но мне этот выступ казался отвратительным: тут вероятнее всего мог, укрываясь от нашего огня, сосредоточиться для атаки противник. К чёрту эти сосны и ели! Вырубить их! |
| 132 |
Отодвинуть лес от реки! Хотя никто из нас, как сказано, не ожидал здесь вскорости боёв, но нам была поставлена задача: оборудовать оборонительный рубеж, и следовало выполнить её с полной добросовестностью, как положено офицерам и солдатам Красной Армии. |
| 133 |
На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой. Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту берёзовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. |
| 134 |
Бубенчики ещё глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами. Целый день был жаркий, где-то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. |
| 135 |
Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко. «Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображённый, раскинувшись шатром сочной, тёмной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. |
| 136 |
Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, — ничего не было видно. Сквозь жёсткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что поверить нельзя было, что этот старик произвёл их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. |
| 137 |
Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мёртвое укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, — и всё это вдруг вспомнилось ему. «Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!» |
| 138 |
Это был странный мир: по утрам за окном не пели птицы, не шелестела трава, собаки лаяли совершенно беззвучно, а мужики, то и дело ругающиеся на улицах, широко раскрывали рты, но ни единого звука оттуда не доносилось. В десять лет, после тяжело перенесённой скарлатины, Костя почти оглох, и вот уже шестой год его окружал мир тишины и покоя. |
| 139 |
«Смысл жизни состоит в том, чтобы научиться жить, не задавая себе вопроса о смысле жизни» — так думал Константин, решив ослушаться отца. К шестнадцати годам он почти оглох, потерял мать и старшего брата, и эти потери если не разрушили его мир, то сотрясли основательно. Объяснений своим несчастьям он найти не сумел, поэтому решил принять жизнь как она есть. |
| 140 |
В итоге жизнь привела его в публичную библиотеку. Это было единственное место в шумной Москве, где от людей требовали тишины. Только здесь Костя не отличался от остальных. Только здесь он мог получить необходимые знания на равных условиях со всеми другими. К тому же плата за посещение библиотеки не взималась. Он стал ходить сюда ежедневно как на службу, и вскоре на него обратил внимание помощник библиотекаря. Разговаривал он с юношей шёпотом и не торопясь, и тот вполне успевал прочесть по губам всё ему сказанное. |
| 141 |
Николай Фёдорович, как звали сотрудника библиотеки, быстро уловил, что Костю гложет не одна лишь любовь к знаниям, и сумел найти утешение, приемлемое для пытливых умов. По его мнению, все усилия общего разума — научные, эстетические, философские — с древних времён направлялись к тому, чтобы одолеть «последнего врага человечества». И когда смерть наконец будет побеждена, единственной проблемой останется расселение воскрешённых: места на Земле для всех недостанет, и потому лучшие умы должны ломать голову над тем, как поскорее добраться до других планет. |
| 142 |
Стояло жаркое лето, поэтому окна в библиотеке были распахнуты настежь. Сквозняк шевелил шторы, надувая солнечные пузыри. Щебета птиц Костя не слышал, но вид этих сияющих парусов вызывал в его памяти крик чаек, и он представлял себя летящим над морем — всё выше и выше — к тем самым планетам, о которых шёпотом толковал ему необычный старик. |
| 143 |
Идея полёта заворожила Циолковского так прочно и так навсегда, что даже величайшие потрясения — мировая война, две революции, падение империи, война гражданская, голод, всеобщая разруха — не в силах оказались отвлечь его от скрупулёзного труда. Он жил посреди всего этого пришедшего в невообразимое движение мира и как будто не замечал тектонического смещения эпох. Мысль его скользила над бурлящим человеческим хаосом и устремлялась в иные миры. Там, в космосе, казалось ему, кроются все ответы, которых так напряжённо, кроваво и страшно пытались добиться обыкновенные люди вокруг него. |
| 144 |
Годами он разрабатывал свою теорию реактивного движения, строил модели, делал расчёты, изобретал средства для выхода человечества за те извечные пределы, где на счастье и справедливость можно рассчитывать только с оружием в руках. |
| 145 |
Когда труд его был почти закончен, в дом к нему постучался молодой человек. Одетый как авиатор, он и вопросы задавал, связанные с одной авиацией, но глухой старик, в которого давно уже превратился Константин, твёрдо стоял на своём. Прикладывая к уху огромную слуховую трубу, он терпеливо выслушал все вопросы молодого инженера о возможном использовании реактивных приборов для разгона планеров и при строительстве самолётов, а потом стал показывать ему свои чертежи. |
| 146 |
«Кому нужно небо, если подняться можно гораздо выше?» — сказал он гостю, разворачивая перед ним на столе гигантский лист ватмана. Авиатор долго смотрел на чертёж ракеты, потом снова взялся расспрашивать, на этот раз ещё более горячо, однако про самолёты уже не вспоминал. Провожая его поздно вечером до калитки, старик рассказал и о своих давних беседах со странным помощником библиотекаря, оказавшимся, как он позже узнал, внебрачным сыном князя Гагарина. «Гагарин? — переспросил старика гость. — Хорошая фамилия. Я запомню». |
| 147 |
Слова «громкий», «звучно», «шуметь» не значили в этом мире ничего. Они напоминали символы давно исчезнувшей цивилизации, оставленные как загадка потомкам на стенах древней пещеры. Для того чтобы проникнуть в эту пещеру, у Кости недоставало ни сил, ни возможностей, ни средств. Он ещё помнил звуки, однако существовали они в его голове отдельно от людей, других живых существ и предметов, которые эти звуки производили. Это было, как если бы он видел тени, а самих предметов, эти тени отбрасывающих, видеть не мог. |
| 148 |
Он смотрел на мир, как рыба из-под воды смотрит на берег, и всё, что он видел там, на залитом солнцем берегу, казалось ему странным и в то же время недосягаемо красивым. Шестой год Костя продолжал жить на другой планете, куда прилететь, кроме него, не мог уже больше никто — даже такой же, как он, внезапно оглохший мальчик. Ибо у каждого глухого мальчика должна быть своя планета. |
| 149 |
Зато он оставался неуязвим для того дурного, что терзает людей со слухом. Он видел, как люди плачут, услышав какие-то слова, как они бледнеют от ненависти или от страха, и был согласен не слышать то, что услышали они. Когда учителя бранили его за бестолковость, а сверстники дразнили глухой тетерей, он лишь безмятежно смотрел на них. Даже о том, что его отчислили из гимназии, Костя узнал не сразу: директор что-то долго объяснял ему, но мальчик не всё успел понять по губам. |
| 150 |
Несколько дней после отчисления Костя ещё ходил в гимназию, каждое утро прилежно собирая учебники и тетрадки, но учителям не велено было его пускать: директор считал, что глухой ученик требует слишком много внимания. Поэтому он, как потерянный, часами бродил вокруг школьного здания либо сидел на траве, глядя в распахнутые настежь окна. Оставаться дома Костя не хотел: в любом углу, в любом закуточке он ощущал на себе печальный взгляд мамы. |
| 151 |
Рядом с гимназией беззвучно волновалась рыночная площадь, и однажды Костя помог соседке принести оттуда старые юбки-кринолины. Она скупала их и перешивала в рубахи и платья на продажу для горожан победнее. |
| 152 |
Пружины из кринолинов швейная мастерица обычно выбрасывала, однако на этот раз они пригодились. Костя смастерил для её маленького сына самоходную игрушку и с этого дня больше не сидел на траве напротив гимназии. Он починил пылившуюся в чулане сломанную швейную машинку, в которой недоставало потерянных давным-давно деталей, соорудил устройство для скорой сушки отстиранной ткани и продолжал строить из пружин различные механизмы. Ему нравилось возиться с металлическими деталями: они совершенно не требовали, чтобы он их услышал, не обзывались и не бранили его — они просто хотели быть собранными в правильном порядке, а он откуда-то знал, как устроить этот порядок. Отец Кости, прознавший вскоре о его увлечении, воспрянул духом и предложил сыну пойти по технической части. Через полтора месяца после отчисления из гимназии шестнадцатилетний Константин поехал в Москву. |
| 153 |
Первоначально предполагалось, что, сдав экзамены за гимназический курс экстерном, юноша будет поступать в училище, но он совсем не хотел повторения старой истории: никто из педагогов не стал бы учитывать его глухоты, и добрая часть учения снова могла испариться в напрасных попытках расслышать хоть что-нибудь. У него сложился свой план, о котором отцу он решил пока не сообщать. |
| 154 |
Сосны обступали тропу плотно, и, хотя истыканное их верхушками небо светилось голубым, в лесу было сумрачно. По тропинке вперёд бежали муравьи, большие, красные, по своим каким-то муравьиным делам. – Смотри, пап, им с нами по пути! – сказала Таня. – Наверное, они тоже на пляж собрались! Папа улыбнулся ей сверху. – Если бы не ты, я бы и забыл уже, что они существуют вообще, муравьи. Пойдём, не застревай. |
| 155 |
Но Тане непременно нужно было узнать, зачем муравьям к морю, и она всё время приставала к ним взглядом. И вот выяснилось: им не к морю нужно было. Добежав, они облепляли большого рогатого жука, которого на этой же тропе к морю кто-то раздавил, и он теперь лежал тут подобравшись, а муравьи тормошили его и разбирали на части. У жука Таня остановилась на бесконечную минуту и отошла от него уже не восторженная, а раздумчивая. Потом сосны отступили, рассвело – и перед Таней открылся огромный мир: от одного его края до другого шла широкая песчаная лента, за ней зеленело плоское море, а сверху этот мир был накрыт небом, о глубине которого можно было только догадываться по кажущимся крохотными облакам. |
| 156 |
Проведя Таню через лес, папа отпустил её руку и пошёл мочить ступни в спокойной воде. Ветер дул Тане в лицо, как дуют на царапину, чтобы не болело; но у Тани болело. Она нагнала отца до того, как он успел зайти в воду. – Пап, а ты ведь ещё не скоро умрёшь? – спросила она. Папа улыбнулся. – Не скоро, – пообещал он. – Я вроде не такой уж и старый. – Ну всё-таки довольно старый уже... Таня подумала и решила. – Ты не умрёшь, пап. Я, когда вырасту, стану учёным, сделаю лекарство от смерти, и тебе не надо будет умирать. – Договорились! Отец, стараясь не смеяться, пожал ей руку – как мужчины друг другу жмут – и вошёл в море. |
| 157 |
Она положила руку на живот, прислушалась: мальчик двигался там, трепыхался, как сердце от бега. Чувствовал ее волнение и тоже волновался. Платье было свободным, но спрятать живот оно все равно не могло – да и какая разница, сказала себе Таня. Все будут свои, а свои все в курсе. И все же глупо это было в зеркале – фата и пузо. Ну да что, не нам привередничать. Глаз потек. Она погладила мальчика еще: не дрейфь, прорвемся. Промокнула салфеткой слезу и стала рисовать себе глаз заново – огромный, наивный, влюбленный. Такой глаз, как будто она выходила замуж в семнадцать, а не в тридцать два. |
| 158 |
Гости, как она и ждала, все притворялись, что в невесте ничего особенного не было, да по нынешним временам это уже и вправду было в порядке вещей. Нормальная получилась свадьба. Лёва нарезался стремительно, в какой-то момент шикнул на несмолкающего тамаду, встал со стаканом в руке, расхристанный, и заявил: – Танечка! Я вот так вот точно нашу свадьбу с тобой и представлял. Люди все, вот это вот... Ты красивая. Да. Но я раньше никак не понимал: почему это мужчина должен делать женщину счастливой? Почему женщины сами по себе несчастные? А я тебя вот сейчас хочу сделать. Счастливой. Чтоб ты ни дня у меня не работала, а только порхала. Подружки захлопали, только Людмила вставила: – Мы ее, такую ценную, из института не отпустим! |
| 159 |
Таня поднялась тоже, чувствуя, что нужно отвечать. Перед глазами стояла зелень Балтийского моря. Уходил в него от Тани большой человек. – И я себе это почти так же представляла, – сказала она. – Но не совсем так. Очень жалко, что папа не дожил. Люди из уважения даже жевать перестали. Она кивнула самой себе. – А что касается счастья... То ты меня, Лёва, и так уже осчастливил. Таня улыбнулась и погладила свой живот. И в зале наконец облегченно рассмеялись, получив на это разрешение лично от невесты. |
| 160 |
В очереди люди были все серые, все глядели внутрь себя, все шелестели еле слышно в ожидании приговора. Кому год, кому три... Наверняка все, как и Таня, просматривали наспех свою жизнь, как и Таня, что-нибудь себе обещали:заново начать, всё изменить, зажить сегодня так, как откладывал на завтра, –только бы доктор дал еще время. Как будто приговор уже не был записан у него на бумаге, как будто клятвами и заверениями еще можно было на него повлиять. |
| 161 |
У Тани тоже жизнь пролетала на перемотке досадно быстро, всего несколько стоп-кадров от нее оставались пропечатанными на глазной сетчатке: тот летний день в Прибалтике, когда она маленькой девочкой обещала отцу лекарство от смерти, потом летящий по парковым аллеям велосипед, поцелуи в облупленных подъездах под скупое гитарное бренчание, институтские коридоры, свадьба –пьяный добрый Лева и Даня, еще безымянный, плавающий в пузыре подвенечного платья.... |
| 162 |
А потом годы совсем как-то слипались, словно пачка отсыревших фотографий, и, когда Таня их друг от друга пыталась отделить, отдирались вместе с нежной пленкой, на которой всё самое главное и было запечатлено, и вместо лиц оставались только белые пятна. Родила Даню, вот он, маленький, родила Вику, вот она в коляске, родила Сашу. Или это ее так помню, а не Вику? Желтенький комбинезончик у кого был? Была счастлива, была. Сказать, что не была, – значит соврать. |
| 163 |
Но вспомнить нечего. Как так получается, что от всей жизни остается всего два десятка кадров? Почему бросила работу, почему послушала Леву? Ведь была докторская почти написана, приглашали в Канаду... Хотела ведь. Может, еще не поздно? Дверь кабинета приоткрылась, выглянул врач–усталый, несчастный. Посмотрел в бумагу. –Мохова! Таня вздрогнула, встала:вот и ее время пришло. Скажет доктору, чтобы не юлил.Она сама онколог, пусть и беглый. Не надо ни жалеть ее, ни обманывать. – Я. |
| 164 |
Море было на месте– зеленое, налитое в мелкое блюдце залива, в котором глубины не хватало на волны даже при сильном ветре. Пляж золотой каемкой это блюдце ограничивал, за ним шла дюна с сосновым пролеском, который Тане в детстве казался густым бором, но ей всё в детстве казалось и гуще, и глубже, и страшнее, и смешнее. Когда они гуляли с Гелей, Таня специально оставляла очки дома и просила внучку читать за нее. Геля, очаровательная лентяйка, скандалившая с родителями, когда те требовали от нее одолеть хотя бы одну книжную страницу, бабушке в помощи отказать не могла и читала ей вывески и афиши, этикетки и ценники, не подозревая хитрости. |
| 165 |
Гелиными увеличительными глазами Таня смотрела и на море, на небо, на радости, на беды. Геле всё казалось важным, она хохотала и плакала, и Таня спешила поудивляться еще миру вместе с внучкой, пока та сама не разучилась. Геля по росту гораздо ближе была к муравьям, снизу вверх жизнь ей казалась необозримой, а Тане сверху вниз она как раз виделась почти уже целиком– со всеми ее переломными моментами, волнениями, взлетами, падениями. В ней уже ничего, увы, неизведанного не оставалось. |
| 166 |
Дорожка была словно бы та самая, хотя сосны наверняка уже сменились. Сколько сосны живут? Меньше людей? – И что такого удивительного в этом месте? – спросила Геля. – Я сюда маленькой приходила со своим папой, – ответила Таня. – Когда мне было столько же лет, как тебе сейчас. Вот в этом месте он в море заходил. Геля помолчала. – Ты по нему скучаешь? – Скучаю. Иногда хочется с ним поговорить–о жизни. Геля обогнала ее и, скинув босоножки, забежала в море первой. Уже из воды она крикнула: – Вот я, когда вырасту, изобрету лекарство от смерти! Так что мы с тобой всегда сможем поговорить! |
| 167 |
Когда говорят «бабушка», как-то сразу представляется абстрактная милая старушка, личико морщинистое и румяное, как печеное яблоко, добрая такая, улыбчивая старушоночка, чуть ли не блаженная. А когда своих вспоминаешь, удивляешься – до чего не похожи они на эту абстракцию, на эту наивную икону. Чудаковатые, запутавшиеся, обидчивые, волевые, грызущиеся то с матерью, то с отцом... От каждой бабушки ждешь безусловной доброты. Наверное, с внуками бабушки действительно обычно добры . Но к старости доброта остается только в тех, кто не хотел бы свою жизнь пережить заново, иначе. От них просто идет тепло, и об это тепло можно греть замерзшие руки всегда –и в детстве, и когда повзрослеешь. А мне от моей досталось другое. Чего вот ей не хватало? |
| 168 |
Все компоненты так называемого женского счастья в ней присутствовали: она была замужем за любимым человеком, родила от него троих детей, дед в ней души не чаял, и брак их мне казался совершенно безоблачным. С самой их свадьбы ей не пришлось больше ходить на работу, в доме всегда был достаток, она могла целиком посвятить себя детям и себе. Здоровье у нее было отменное, в середине жизни она переборола рак и вплоть до восьмидесяти лет взбегала на пятый этаж. Можно сказать, что ее жизнь была противоположностью моей. И всё же мне было ее всегда почему-то жаль. Помню день, когда она привела меня на тот пляж. Размякшее от жары Балтийское море, рыхлый песок, в котором я рыла туннели. Я полезла в воду, она смотрела на меня внимательно –так жадно, что я позвала ее купаться с собой, мне казалось, что моря точно должно хватить на нас обеих. |
| 169 |
Я спросила ее, почему она плачет. Она ответила, что никак не может понять, действительно ли вот это все и есть жизнь. Не должно ли называться жизнью что-то более великое? Я тогда ей дала обещание, которое старалась выполнить всю жизнь, завиральное детское обещание, прекрасное в своей глупости и чистоте. Именно оно и привело меня сюда. Я благодарю Королевскую академию и досточтимый комитет за оказанную мне высокую честь и прошу у присутствующих прощения за излишнюю сентиментальность. Спасибо. |
| 170 |
Шёл 1900 год, из-за двух гладких нолей казавшийся Сане похожим на одноместную коляску-эгоистку. И правда — всё вокруг мелькало, с невиданной прежде быстротой менялось и, вдруг замерев, подпрыгивало. Следом подпрыгивало и Санино сердце и, оказавшись где-то в горле, ухало вниз, маленькое, дрожащее и всё-таки — ликующее. Саня не был готов к таким переменам — не поспевал. Он стал скверно спать и за несколько недель вытянулся, почти сравнявшись ростом с мамой. От детских кудряшек не осталось и следа: волосы Сани потемнели, стали жёсткими, прямыми и — к его ужасу и стыду — опушили даже верхнюю губу и подмышки. |
| 171 |
Сане шёл двенадцатый год — первая пора отрочества. Зимой управляющий рестораном, осторожный, лёгкий и злой, как хорёк, предложил маме устроить Саню мальчиком, сперва в буфет, а дальше — видно будет. Внешность для холуя — самая подходящая. Опять же, грамоту знает. Ежели за стакан не возьмётся, годам к тридцати до буфетчика выслужится. |
| 172 |
Мама, обычно холодная, как оконное стекло, была в такой ярости, что переколотила дома всю посуду. Хотела даже просить расчёт, но опомнилась: в других ресторанах и своих певиц хватало. Потому мама просто перестала брать Саню с собой, и он впервые оказался предоставлен самому себе. Поначалу Саня робел один выйти наружу, скучал, слонялся, не зная, чем заняться, — то по комнатам, то по двору. Но к весне осмелел настолько, что исследовал сперва окрестные улицы, а потом и весь обитаемый воронежский мир. |
| 173 |
Мир этот оказался полон женщинами. Саня, разинув от восхищения рот, смотрел на проплывающих по Большой Дворянской разодетых дам, похожих на вазы с фруктами и цветами. На гимназисток, вечно державшихся дрожащими стайками, словно мотыльки. На горничных девушек, спешащих по хозяйкиным делам и прошивающих город мелкими аккуратными стежками. Саня влюбился во всех них сразу — и навсегда. |
| 174 |
К середине лета Воронеж вымирал: приличная публика разъезжалась по имениям, по дачам, мода на которые наконец докатилась и до Черноземья; даже солидный ремесленный люд вдруг вспоминал о своём крестьянском прошлом и, влекомый властным зовом страды, отправлялся в некогда родные деревни, сёла, на дальние хутора. А уж артельных и вовсе было не удержать: снимались с места за ночь все скопом, иной раз бросив недоконченное дело и не получив даже долгожданный расчёт — на горе хозяину, в чистый убыток себе. Погода вон какая звонкая стоит! Господь управил. |
| 175 |
В Воронеже оставался совсем уже неприкаянный народишко, которому не нашлось за городом живого прохладного места, — мелкие чиновники, мастеровые да челядь всех марок и мастей. Ресторан, не разжившийся летней верандой, тоже стоял полупустой, скучный. Почти всех официантов рассчитали до осени, немногие оставшиеся часами подпирали стены. В певицах надобности больше не было, поэтому маму тоже отпустили, и она целыми днями лежала в полутёмной от задёрнутых штор, душной, крупно простёганной пыльными лучами комнате, измученная, угрюмая, изредка опуская слабую руку, чтобы нашарить в стоящей прямо на полу глиняной миске ягоду попрохладнее и покрупнее. Землянику, вишню, а потом и крыжовник Саня таскал для неё с рынка — решётами. |
| 176 |
Сам он радовался пустому просторному городу и возможности беспрепятственно слоняться дотемна где угодно — даже по Большой Дворянской, обычно недоступной из-за гимназистов, ревниво оберегающих свои владения от безродных чужаков. Когда чужаков не находилось, гимназисты охотно дрались с семинаристами из духовного училища, которое располагалось тут же, неподалёку. Ещё на углу стояла Мариинская женская гимназия. Здание её, небольшое, строгое, в два этажа, всегда казалось Сане таким же изящным, как и сами гимназистки, на лето разъехавшиеся из города. |
| 177 |
В этом году всё: и лето, и безлюдье, и даже невидимые гимназистки — волновало его, как волнует случайно услышанная полька-бабочка. Будоражило. Саня вырос. |
| 178 |
В июле начались грозы — раскатистые, воронежские, страшные. После пары дней тяжёлой неподвижной жары вдруг приходил с воды плотный холодный ветер, грубо ерошил прибрежную зелень, упругой волной прокатывался по улицам, грохал створками ворот, пробовал на прочность кровельное железо. Хозяйки ругались на чём свет стоит, стучали деревянными ставнями, ахая, тянули с верёвок хлопотливо рвущееся из рук бельё. Обмирая от предчувствия, метались заполошные огоньки лампадок, пело и дрожало оконное стекло. Вслед за ветром приходили тучи. |
| 179 |
За пару минут город темнел, будто зажмуривался, и на горизонте, нестерпимо яркая на серо-лиловом фоне, вставала, ветвясь, первая громадная молния. Дома становились ниже, приседали на корточки, зажимали в счастливом ужасе уши. И через секунду-другую громко, с хрустом разрывалось в небе сырое натянутое полотно. И ещё раз, и ещё. |
| 180 |
А потом на обмерший Воронеж обрушивалась вода. Рыча, она бросалась на крыши, на подоконники, хрипела в водосточных трубах, рыскала, нападала — и по вершинам деревьев видно было, как она шла. По мощёным улицам в центре текло, водоворотами закручиваясь на перекрёстках, окраины заплывали живой жирной грязью. Квартирная хозяйка, крестясь, обходила комнаты, бормоча не то молитвы, не то заклинания, и свечной огонёк пытался вырваться из-под её трясущейся ладони. Трусила. |
| 181 |
Мать тоже, как все, захлопывала окна, накидывала платок на хрупкие плечи, но — Саня видел — не боялась совершенно. Была красивая, холодная, неживая — как всегда. Сам он грозу обожал и после первого же залпа небесной шрапнели выскакивал во двор, радуясь тому, как вскипают лужи, кружится голова и прилипает под мышками и на спине ледяная, с каждой секундой тяжелеющая рубаха. Гроза рифмовалась с любовью. С этим летом. Лучшего лета Саня ещё не знал. |
| 182 |
Как-то раз ливни шли неделю, один за другим, вооружённые до зубов, тяжёлые, страшные. Река почернела, вздулась и начала, облизываясь, жадно подгладывать заборы, прибрежные лавки, дома. Люди бродили по колено в воде, вылавливали покачивающиеся на волнах лавки, иконы, узлы, кое-где причитали уже над утопленниками. По Большой Дворянской лило так, что разворачивало экипажи, лошади храпели, вскидывали перепуганные мокрые морды, извозчики, матерясь, надсаживались, чтобы вывернуть из грязи по ступицу засевшее транспортное средство. |
| 183 |
Воронеж замер, остановился — добраться до нужного места можно было либо вплавь, либо по колено в густой скользкой грязи. Саня предпочёл последнее и, засучив штанины, дошлёпал по ледяной каше до похожего на размокший каравай Щепного рынка — сам не зная зачем. Торговли не было, приказчики и лавочники торчали в дверях и судачили, обсуждая убытки. Кто-то со скуки чинил крыльцо, и над рынком прыгал отчётливый, звонкий стук-перестук. Саню — босого, захлёстанного грязью — хотели было шугануть, но он торопливо заговорил по-французски. Залепетал сущую бессмыслицу, стишок Виктора Гюго, который мама заставила вытвердить на память давным-давно, и от него смущённо отстали, приняв не то за удравшего от гувернанток барчонка, не то за городского дурачка. Неизвестно ещё, что хуже. |
| 184 |
Снова заморосило — уже бессильно, как сквозь мелкое сито. Саня, спрятавшись под почерневшим прилавком, за которым, если верить ядрёному запаху, торговали рыбой, увидел, как из ворот выскочила глазастая девушка в наколке и узеньком синем платье, по всему судя — горничная. Она ахнула, приподнимая подол, ужаснулась потоку тёмной быстрой воды и ахнула снова — уже счастливо. Потому что один из приказчиков, крутобровый, плечистый, продуманно — на беду девкам — завитой, вдруг подхватил её, забросил на плечо и перенёс через бурлящую, текущую улицу, бережно, как букет, придерживая под коленки и глупо улыбаясь. «У меня тоже так будет! Я тоже буду счастливым!» — поклялся себе Саня. И даже зажмурился — чтобы сбылось. |
| 185 |
Офицеру, учёному, писателю, путешественнику Владимиру Арсеньеву тесны рамки какого-то одного ведомства – армейского, академического, литературного или таёжного. Горький говорил, что Арсеньев объединил в себе Альфреда Брема и Фенимора Купера. Географ и этнограф, лирик и мистик, археолог и борец с браконьерами – всё это Арсеньев, и список нимало не исчерпан. Мы также вправе считать его одним из первых российских экологов. |
| 186 |
Дебют Арсеньева в печати – датированный 1906 годом отчёт о деятельности Владивостокского общества любителей охоты. Уже тогда, задолго до экологического бума, разговоров о глобальном потеплении, зелёной экономике и переработке отходов, Арсеньев заявлял о недопустимости потребительского отношения к природе. Выступал за принятие «охотничьего закона», считал, что человек из «злостного всесокрушающего хищника» должен превратиться в мудрого хозяина дарованных ему богатств. С горечью писал о браконьерстве, причём нередко со стороны своих же товарищей – военных. |
| 187 |
Арсеньев был убеждён: богатый зверем и лесами Приамурский край вскорости превратится в пустыню, если не принять срочных мер по борьбе с хищничеством. О том же говорил его проводник, товарищ и учитель Дерсу Узала. Начиная с 1911 года Арсеньев провёл несколько особых экспедиций. Он выдворял браконьеров, засыпал звероловные ямы, изымал орудия незаконного промысла. |
| 188 |
В отношении к зелёному, растущему, живому Арсеньев представляется антиподом своего предшественника и коллеги – знаменитого исследователя, военного географа и фанатичного охотника Николая Пржевальского. Тот истреблял дичь в невообразимых масштабах, не стесняясь в этом признаваться. В пору Арсеньева богатства Уссурийского края всё ещё считались неисчерпаемыми. Ни крестьянам, ни солдатам и в голову не приходило жалеть казавшееся бессчётным зверьё, что бы ни говорил по этому поводу мудрый арсеньевский проводник. Тайга попросту выжигалась, тигров отстреливали почём зря. Лишь в 1947 году, когда Арсеньева уже не было в живых, тигра в Советском Союзе наконец взяли под защиту, вскоре он стал гордостью и символом Приморья. |
| 189 |
Одним из наставников Владимира Арсеньева в походах по горно-таёжным дебрям Дальнего Востока стал нанайский охотник Дерсу Узала. Никогда и нигде не учившийся, не умевший ни читать, ни писать, он обладал самым настоящим экологическим сознанием. Оно было впитано им сызмальства. Дерсу был не пришельцем извне, уссурийская тайга была его миром и домом. Всё сущее он называл «люди». Камни, ветер, река, огонь – всё это было для него «люди», не говоря уж о животных и растениях. Всё жило своей сокровенной жизнью, составляя удивительную таёжную симфонию. Не зная таких понятий, как экологическое равновесие или биологическая система, Дерсу, конечно же, хорошо представлял, что это такое. Когда Арсеньев, задумавшись о чём-то, бросил в костёр кусочек мяса, Дерсу выхватил его из огня и отчитал «капитана»: разве можно сжигать пищу? Уйдём отсюда мы – придут другие люди. Не енот – так барсук, не белка – так мышь или муравей.... |
| 190 |
Дерсу никогда не стрелял в живое понапрасну. Если продовольствия в отряде хватало, он, имея возможность добыть нескольких изюбрей, мог ограничиться рябчиком. Когда один из солдат забавы ради прицелился в ворону, Дерсу его остановил. Арсеньев говорил, что к идеям охраны природы, разумного пользования её дарами дикарь Дерсу стоял куда ближе многих европейцев, слывущих людьми образованными и культурными. |
| 191 |
Сам Арсеньев вёл себя в тайге подобно Дерсу и не убивал зазря. Он с горечью наблюдал за тем, насколько кардинально меняются некогда дикие ландшафты. Первобытные леса вырубались и выжигались, зверья и рыбы становилось меньше, вместо рёва тигра зазвучал свисток паровоза. |
| 192 |
В 1975 году японский классик Акира Куросава снял в Приморье фильм «Дерсу Узала». Переводить прозу Арсеньева на язык кино непросто, но режиссёр сумел справиться с этой задачей. И в книге Арсеньева, и в неторопливой философской ленте Куросавы – размышления о прогрессе, ответственности, человеке и его месте в мире. |
| 193 |
Путешественник, учёный, писатель Владимир Арсеньев оставил огромное наследие, часть которого, как ни странно, не осмыслена до сих пор, – имею в виду прежде всего дневники и письма. Арсеньев продолжил начатое русскими первопроходцами открытие Дальнего Востока. По-настоящему освоенным становится только то, что переплавлено в художественные образы. Именно Арсеньев, этот очарованный странник, рассказал миру об Уссурийском крае, сделав его фактом культуры. |
| 194 |
Самоучка, не имевший академического образования, он стал учёным широчайшего, воистину ломоносовского профиля. За его плечами были только два года юнкерского пехотного училища, всё остальное – самообразование, которое военный географ Арсеньев продолжал всю жизнь. Изучал языки коренных народов, занимался археологией, этнографией и полутора десятками других наук. Составлял геополитические прогнозы, часть из которых сбылась уже после его смерти, а часть небезынтересна и поныне, помогал царской и советской властям заселять и развивать дальневосточные периферии. |
| 195 |
Жёстко критиковал современную ему цивилизацию, не признавая технического прогресса в отсутствие нравственного. Видя, что происходит с природой из-за бездумного отношения к планете и желания поскорее извлечь выгоду, называл человека бичом Земли, самым ужасным, свирепым и беспощадным хищником. Арсеньев считал тайгу храмом и не мог равнодушно смотреть на ее осквернение. В итоге он был вынужден прийти к невесёлой мысли: «Цивилизация родит преступников». |
| 196 |
Арсеньев, вне всякого сомнения, незаурядный прозаик, и было бы неверно считать его книги слегка обработанным полевым дневником. Это самобытный философ, тонкий лирик, учившийся описанию и осмыслению природы у русских классиков, и даже мистик. Важна, конечно, и сама личность Арсеньева – интеллигента, пассионария, человека железной воли. Скрывая многочисленные недуги, он до конца дней ходил в тяжелейшие походы и никогда не жаловался. Твердил: «Работай или умри». |
| 197 |
Уроженец Петербурга, он по собственному желанию навсегда перебрался на Дальний Восток, городу всю жизнь предпочитал тайгу. Жизнь его – нечастый для России пример успеха, достигнутого не покорением, а, напротив, оставлением столицы. Гражданская война на Дальнем Востоке шла дольше, чем в остальной России, – на протяжении почти пяти лет. Советским Приморье стало лишь в конце 1922 года. |
| 198 |
Ещё накануне Октября Арсеньев уволился из армии. В Гражданской не участвовал, предложения перебраться за границу отверг напрочь. Охранял морские промыслы, выступал против передачи котиковых лежбищ в частные руки. Ему, похоже, было всё равно, как называется Российское государство и кто в нём правит – царь, Временное правительство или Советы. При всех властях, в военном мундире или штатском костюме, он защищал интересы Отечества, выступая экологом и государственником в одно и то же время. |
| 199 |
Некоторые чересчур резкие заявления Арсеньева сегодня можно счесть проявлением экологического радикализма. При всём при том он заботился не только о природе и государстве, но и о людях. Видел перспективы моржового, соболиного и даже дельфиньего промысла. Но всегда выступал за чёткие правила, жёсткие ограничения и неотвратимую ответственность. |
| 200 |
Именно Арсеньев стоял у истоков заповедного дела на Дальнем Востоке. Его работы в этой области интересны доныне, несмотря на то что пехотный офицер ни дня не учился в университете и достиг всего самообразованием. Видя, насколько агрессивно человек атакует природу, как необратимо преобразует её, он предлагал создавать заповедники и заказники. Называл их капиталом, на проценты с которого будут жить потомки. |
| 201 |
Вряд ли будет натяжкой назвать Арсеньева одним из отцов российской экологии. В пору его походов тайга изобиловала зверьём, реки – рыбой, а китами, судя по воспоминаниям Чехова, можно было любоваться прямо во Владивостоке. Арсеньев же делал страшные до безысходности прогнозы. Предрекал, что в ХХ веке человек изведёт соболей и китов, на Дальнем Востоке исчезнут тигры, леопарды, олени. Хорошо, что его опасения не оправдались. Это стало возможным во многом благодаря словам и делам самого Арсеньева, который очевидным образом опережал своё время. |
Комментарии
Спасибо. Поправил. Самому этот отрывок не попадался :)
Переборыч, в следующем году предлагаю этот словарь поставить в ЗД перед тотальным диктантом
(он бывает во 2-ю субботу апреля, стало быть 11.04.20 г.)
для популяризации самого мероприятия.
Извините, но запихивать "y" (игрек) вместо "у", это, конечно, жесть о_О