| 1 |
Глава 20 |
| 2 |
|
| 3 |
Водитель огромного рефрижератора высадил Накату на парковке в зоне обслуживания Фудзикава на скоростной трассе Томэй . Шел уже девятый час вечера. Держа в руках свою брезентовую сумку и зонтик, Наката выбрался из высокой кабины. -- Поищи здесь машину, если хочешь ехать дальше, -- высунув из окна голову, сказал водитель. -- Походи, поспрашивай. Может, кого и найдешь. -- Спасибо. Вы так Накате помогли. -- Будь осторожен, -- поднял руку водитель и укатил. Водитель сказал: "Фудзиказа". Где это? Наката понятия не имел. Он знал только, что уехал из Токио и постепенно удаляется от столицы на запад. Чувствовал это инстинктивно, хотя компаса у него не было, да и в картах Наката не разбирался. Хорошо бы найти машину, которая едет дальше, на запад. Наката почувствовал, что проголодался, и задумал съесть в столовой порцию рамэна . Лежавшие в сумке нигири и шоколад решил пока не трогать -- пригодятся на черный день. Долго разбирался, что к чему, -- ведь читать он не умел. У входа в столовую надо было покупать талоны. Продавались они в автомате, поэтому пришлось, сославшись на слабое зрение, обратиться за помощью к женщине средних лет. Она опустила за Накату деньги, нажала кнопку, отдала ему сдачу. Что он неграмотный, посторонним лучше не говорить, -- Наката это знал по опыту. Бывало, узнав об этом, люди смотрели на него, как на привидение. Повесив сумку на плечо и взяв зонтик, Наката занялся опросом -- выбирал кого нибудь, кто напоминал ему водителя грузовика, говорил, что направляется на запад и просил подвезти. Все, к кому он обращался, оглядывали его и качали головой. Старик путешествует автостопом? Что за чудеса? А к чудесам люди инстинктивно относились с подозрением. "Фирма запрещает брать попутчиков, -- говорили они. -- Уж извините". |
| 4 |
До Томэя из Накано Наката добирался долго. Свой район он почти не покидал и знать не знал, где начинается Томэй. Когда надо было куда то поехать, он пользовался городским автобусом -- у него был специальный проездной; а на метро или электричке, куда без билета не войдешь, один никогда не ездил. Утром -- еще не было десяти -- он вышел из своей квартирки, положив в сумку смену белья, туалетные принадлежности и кое что перекусить. Аккуратно сложил в сумочку, которую носил на поясе, спрятанные под татами деньги, захватил большой зонтик. Спросил у водителя автобуса, как доехать до Томэя. Тот лишь рассмеялся в ответ: -- Этот автобус вдет только до вокзала Синдзюку. Городские автобусы по скоростным дорогам не ходят. Там специальные есть. -- А откуда эти специальные автобусы отправляются? -- С Токийского вокзала, -- сказал водитель. -- Доедете с нами до Синдзюку, оттуда на электричке до Токийского вокзала, купите там билет -- на нем ваше место будет написано -- и сядете в автобус. Так и попадете на Томэй. Наката мало что понял из этого объяснения, но все равно доехал на автобусе до вокзала Синдзюку -- оказалось, это целый огромный город. Множество людей сновали туда сюда, так что не пройдешь. Электричек на вокзале оказалось так много, что разобраться, куда идти, чтобы доехать до Токийского вокзала, было совершено невозможно. Несколько раз спрашивал дорогу у прохожих, но они говорили слишком громко и запутанно, употребляли какие то специфические словечки, которые Накате раньше слышать не приходилось. Как такое запомнишь? Накате все это напомнило разговор с котом Кавамурой. Быть может, следовало обратиться в полицейскую будку, но там его запросто могли бы принять за слабоумного и задержать (с ним уже как то раз такое случалось). Наката бродил около вокзала, пока от смога и шума ему не стало нехорошо. Он выбрался туда, где меньше народа, приметил скверик, разбитый под боком небоскреба, и присел на лавочку. Просидел там Наката довольно долго, гадая, что делать дальше, временами что то приговаривая и поглаживая ладонью ежик на голове. В сквере не оказалось ни одной кошки. Прилетели вороны и занялись урной с мусором. Наката периодически поглядывал на небо, прикидывая по солнцу, который час. Небо затягивала дымка от выхлопных газов. После полудня публика, работавшая в расположенных по соседству зданиях, высыпала в сквер и стала поглощать бэнто. Наката тоже принялся за пирожок со сладкой фасолью, запивая его чаем из термоса. Рядом на скамейке сидели две молоденькие девушки, и Наката решился заговорить с ними. Спросил, как ему попасть на Томэй. Девушки повторили то же самое, что сказал водитель автобуса: -- Садитесь на Центральную линию, доедете до Токийского вокзала, а там -- на автобус, который идет по Томэю. -- Наката хотел так сделать, но у него не получилось, -- признался Наката. -- Наката все время в Накано живет, поэтому не знает толком, как электричкой пользоваться. Наката только на городском автобусе ездит. Читать не умеет, поэтому билет купить не может. Сюда на автобусе приехал, а дальше никак. Девушки поразились. Не уметь читать? Но старичок с виду вполне безобидный. Улыбается, опрятный. Странновато, конечно, что он с зонтиком в такую хорошую погоду, но на бездомного не похож. Довольно симпатичный, и глаза ясные. -- Неужели вы в самом деле из Накано никуда не ездили? -- спросила одна -- с черными волосами. -- Нет. Очень давно не ездил. Потому что Накату никто искать не будет, если он потеряется. -- И читать не умеете? -- присоединилась к разговору крашеная шатенка. -- Нет. Совсем не умею. Простые цифры кое как понимаю, а считать не могу. -- Тогда вам трудно на электричке то... -- Да. Очень трудно. Мне билет не купить. -- Будь у нас время, мы бы вас до вокзала проводили, посадили на нужную электричку, но нам на работу нужно. Перерыв кончается. Извините. -- Что вы, что вы! Не говорите так. Наката сам как нибудь. -- Слушай, -- сказала черненькая. -- Тогэгути сан вроде в Иокогаму сегодня собирался? -- Угу, говорил, что поедет. Я думаю согласится, если его попросить. Он вообще то неплохой, только угрюмый малость, -- ответила крашеная. -- Дедушка, может, вам лучше автостопом ехать, если вы читать не умеете? -- предложила черненькая. -- Автостопом? -- Ну, это когда просишь кого нибудь на машине подвезти, куда тебе надо. Обычно дальнобойщиков. Те, кто на обыкновенных машинах, не очень то сажают. -- Дальнобойщики, обыкновенные машины... Это трудно. Наката совсем не понимает. -- Да ну! Главное -- поехать, а там как нибудь разберетесь. Я тоже как то раз так ездила, когда студенткой была. Водители грузовиков все добрые. -- А куда вы собрались ехать по Томэю, дедушка? -- поинтересовалась шатенка. -- Наката не знает. -- Как это -- не знает? -- Не знает. Но узнает, когда поедет туда . А пока надо ехать по Томэю на запад. А что дальше -- Наката потом будет думать. В любом случае, Накате на запад нужно. Девушки переглянулись -- слова Накаты звучали как то особенно убедительно. Да и старичок симпатичный. Покончив с бэнто, девушки отправили пустые коробки в урну и поднялись со скамейки. -- Пойдемте с нами, дедушка. Как нибудь уладим ваше дело, -- сказала черненькая. Вместе с девушками Наката вошел в огромное здание поблизости. Бывать в таких больших домах ему еще не доводилось. Девушки посадили его в вестибюле, и, сказав несколько слов секретарше за стойкой, попросили его немного подождать, а сами упорхнули куда то на одном из лифтов. Мимо сжимавшего в руках зонтик и брезентовую сумку Накаты один за другим шли служащие, возвращавшиеся с обеда. Такого зрелища Наката тоже раньше не видел. Все такие красивые, точно сговорились. Мужчины в галстуках, женщины с блестящими сумочками, на высоких каблуках. Все спешили в одном и том же направлении. Наката не мог взять в голову, чем может быть здесь занята такая уйма народу. Наконец появились знакомые Накаты. Их сопровождал высокий тощий парень в белой рубашке с галстуком в полоску. Девушки представили ему Накату. -- Это, -- заговорила крашеная, -- Тогэгути сан. Он как раз едет сейчас на машине в Иокогаму и возьмет вас с собой, Наката сан. Высадит на Томэе, на автостоянке в Кохоку -- есть такое место. А дальше найдете другую машину. Походите, поищите, скажете, что едете на запад. Если кто нибудь согласится вас взять, в знак благодарности угостите его разок в столовой на какой нибудь стоянке. Поняли? -- Дедушка? А денег то у вас хватит? -- спросила черненькая. -- Хватит хватит. Деньги у Накаты есть. -- Тогэгути кун ! Наката сан наш знакомый, так что будь с ним полюбезнее, -- сказала шатенка. -- А вы со мной, -- промямлил парень. -- Ладно, когда нибудь... -- пообещала черненькая. -- Вот вам, дедушка, на прощание. Закусите, когда проголодаетесь. -- Девушки вручили Накате купленные в магазине коробку с нигири и шоколад. Наката просто не знал, как их отблагодарить. -- Огромное спасибо. Наката вам так признателен за доброту. Слов нет. Наката будет изо всех сил молиться, чтобы у вас все было хорошо. -- Вся надежда на ваши молитвы, -- сказала крашеная, рассмешив черненькую. Тогэгути посадил Накату на переднее сиденье "хай эйса" рядом с собой и с городского хайвея выехал на Томэй. Дорога была забита, и по пути они успели о многом побеседовать. Тогэгути был застенчив и поначалу больше молчал, но постепенно перестал стесняться и дальше говорил почти все время один. У него много чего накопилось на душе, и он откровенно выложил все Накате, с которым скорее всего судьба свела его в первый и последний раз. Поведал, что несколько месяцев назад его бросила любимая девушка, обещавшая выйти за него замуж. Что она завела себе другого. Долго пудрила ему мозги, встречаясь и с ним, и с новым ухажером. Рассказал, что у него нелады с начальством, и он даже подумывает, не уйти ли ему из фирмы. Его родители развелись, когда он учился в школе. Мамаша тут же снова вышла замуж, а новый муж оказался аферистом -- занял деньга у близкого друга, а возвращать не собирается. И у студента из соседней квартиры до поздней ночи на всю катушку орет музыка, так что не заснешь. Наката добросовестно слушал его, время от времени поддакивая и вставляя кое какие замечания. Когда они подъехали к парковке в Кохоку, он уже знал о жизни этого парня почти все. Многое осталось для него непонятным, но в общем он решил, что Тогэгути стоит посочувствовать -- хочет человек нормально жить, а ему столько всего мешает. -- Большое спасибо, что подвезли. Вы очень выручили Накату. -- Да нет, замечательно, что мы вместе поехали, Наката сан. Мне теперь легче стало. Выговорился с вами. Я же до этого никому про себя рассказать не мог. А вы мою бестолковую болтовню слушали. Не надо было мне грузить вас всем этим. -- Ну что вы! Накате тоже было очень приятно поговорить с вами, Тогэгути сан. Не беспокойтесь, пожалуйста. Я думаю, у вас обязательно все будет хорошо. Парень достал из бумажника телефонную карточку и протянул Накате. -- Возьмите, пожалуйста. Телефонная карточка нашей фирмы. Вам еще ехать... Это на память. Извините, что такой пустяк. -- Спасибо. -- Наката взял карточку и бережно вложил ее в бумажник. Он никогда никому не звонил и не знал, как пользоваться такими карточками, но решил не отказываться. Было три часа дня. |
| 5 |
Поиск водителя, который довез Накату до Фудзикавы, занял чуть не целый час. Он работал на рефрижераторе, перевозившем свежую рыбу. Крупный такой мужик, лет сорока пяти, руки толстые, как бревна, живот вперед. -- Только у меня рыбой воняет, -- предупредил он. -- Наката любит рыбу. Водитель рассмеялся: -- Чудной ты какой то! -- Да да. Обо меня иногда так говорят. -- А я люблю чудаков. А тем, кто с виду как все, такие правильные... им, наоборот, не верю. -- Неужели? -- Правда. Вот такое мое мнение. -- А у Накаты никакого мнения нет. Наката угря любит. -- Тоже мнение. Любишь угря. -- Разве это мнение? Про угря то? -- Еще какое! Мнение что надо. Первый класс. Так и ехали до Фудзикавы. Водителя звали Хагита сан. -- Ты как думаешь, Наката сан, что дальше с миром будет? -- Извините, но у Накаты голова плохо работает, поэтому в таких вещах он совсем не разбирается. -- Когда свое мнение имеешь и когда котелок неважно варит -- это ж разные вещи. -- Хагита сан, но если человек не соображает, значит, он и думать не может. -- Но угря то ты любишь? Так ведь? -- Так. У Накаты угорь -- любимая еда. -- Вот тебе, пожалуйста, взаимосвязь. -- Да ну?.. -- А оякодон любишь? -- Очень. Оякодон -- тоже любимая еда. -- Опять, выходит, взаимосвязь, -- сказал водитель. -- Вот так эти связи накапливаются одна за одной, и сам собой смысл получается. Чем больше взаимосвязей, тем глубже смысл. Тут все подходит: и угорь, и оякодон, и жареная рыба. Понимаешь? -- Не очень. Это к еде относится? -- Не только к еде. И к электричке, и к императору. К чему угодно. -- Наката на электричке не ездит. -- Это не важно. Я вот что хочу сказать: пока жив человек, с кем бы ему ни приходилось иметь дело, у всего, что его окружает, смысл появляется. Сам собой. Самое важное -- как: естественно или не естественно, а не то, какая голова -- хорошая или плохая. Увидишь ты это своими глазами или нет? Вот в чем дело то. -- У вас, Хагита сан, голова хорошо работает. Хагита расхохотался: -- От головы это не зависит, я тебе говорю. Какая уж у меня особо голова! Так, есть мыслишки кое какие. Потому то меня все и сторонятся. Считают, что я слишком умный. Мне и самому иногда кажется, что я народу в тягость. -- Наката еще никак не поймет... Наката любит угря, Наката любит оякодон. В этом есть какая то связь? -- Ну... есть, в конечном итоге. Между человеком по имени Наката и вещами, к которым он имеет отношение, обязательно связь возникает. И между угрем и оякодоном тоже существует связь. А если раскинуть эти связи пошире, то у Накаты сами по себе возникнут отношения с капиталистами, отношения с пролетариатом... -- Проле... -- Пролетариатом. -- Хагита оторвал от руля свои огромные ладони и показал попутчику. Они напомнили Накате бейсбольные перчатки ловушки. -- Люди, которые вот так, изо всех сил, до пота, работают, -- это и есть пролетариат. А кто сидит в кресле, не сходя с места, другими распоряжается и в сто раз больше меня получает, -- тот капиталист. -- Наката капиталистов не знает. Наката бедный, про больших людей ему ничего не известно. Из больших людей Наката только губернатора Токио знает. А господин губернатор -- капиталист? -- Э э э... Как тебе сказать... Губернатор -- он что то вроде собаки у капиталистов. -- Господин губернатор -- собака? -- Наката вспомнил огромного черного пса, который привел его в дом Джонни Уокера, и представил, как может выглядеть господин губернатор в таком устрашающем обличье. -- Деваться некуда от этих собак. Гончие псы. -- Гончие? -- Так собаки называются, которые быстро бегают. -- А кошек у капиталистов не бывает? -- поинтересовался Наката. Услышав эти слова, Хагита рассмеялся во весь голос. -- Ты и впрямь чудак человек, Наката сан. Мне такие очень нравятся. Кошки у капиталистов... Уникально. Вот уж мнение так мнение! -- Хагита сан! -- Чего? -- Наката бедный, он от господина губернатора каждый месяц пособие получал. А что? Нельзя было? -- И сколько же выдают? Наката назвал сумму. Хагита озадаченно покачал головой. -- Трудновато в наше время прожить на такие деньга. -- Нет. Накате много денег не нужно. А потом, кроме пособия, Накате еще денег дают. За то, что он ищет соседских кошек, которые пропадают. -- Ого! Значит, ты профессиональный кошкоискатель, -- с восхищением проговорил Хагита. -- Вот это да! Настоящий уникум, честное слово! -- А еще Наката по кошачьи умеет говорить, -- пустился в откровения Наката. -- Понимает кошачий язык. Поэтому нашел много пропавших кошек. Хагита кивнул: -- Ясное дело. Чтоб ты, да с таким пустяком не справился! Ничего удивительного. -- Но совсем недавно Наката вдруг разучился с кошками разговаривать. Почему так? -- Все в этом мире меняется, Наката сан. Каждый раз ночь кончается, начинает светать. Но мир уже изменился, уже не такой, как вчера. И Наката сан уже другой, не вчерашний. Понимаешь? -- Да. -- И взаимосвязь меняется. Кто капиталист? Кто пролетарий? Где право? Где лево? Информационная революция, опционы по акциям, текучесть капитала, реорганизация труда, транснациональные компании... Что плохо? Что хорошо? Границы между понятиями постепенно стираются. Может, из за этого ты и перестал кошачий язык понимать? -- Наката знает только, где право, а где лево. Вот сюда -- право, а туда -- лево. Что? Не так? -- Все правильно, -- согласился Хагита. -- Так и есть. Напоследок попутчики отправились перекусить в столовую в зоне обслуживания. Хагита заказал угря и расплатился за две порции. Наката настаивал, что платить будет он, в знак благодарности за то, что Хагита его подвез, но тот лишь покачал головой. -- Да ладно тебе. Я не богач, но еще не докатился до того, чтобы меня кормили из жалких грошей, что тебе выделяет токийский губернатор. -- Спасибо. Наката с благодарностью отведает ваше угощение, -- сказал Наката. Доброту он понимал. |
| 6 |
В Фудзикаве Наката с час ходил от одного водителя к другому, но так и не нашел никого, кто согласился бы его подвезти. Однако он не переживал и особенно духом не падал. Время в его сознании текло очень медленно, а может, и вовсе не двигалось. Чтобы отвлечься, Наката решил просто так, без всякой цели, побродить по окрестностям. Небо чистое, все неровности луны видно как на картинке. Постукивая наконечником зонтика по асфальту, Наката шагал по автостоянке. На ней плотными рядами, как стадо животных, отдыхало бесчисленное множество огромных грузовиков. Встречались экземпляры, у которых было штук по двадцать обутых в шины колес ростом с человека. Наката стал их разглядывать. Как много таких больших машин ездит ночью по дорогам! Интересно, а что они возят? У Накаты не хватало воображения. Вот если бы он мог прочесть, что написано на контейнерах, тогда бы наверное понял, что в них... Пройдя немного вперед, у края стоянки, в тени машин, Наката заметил штук десять мотоциклов. Рядом собрались несколько молодых парней. Сомкнувшись плотным кольцом, они что то кричали. Заинтересовавшись, Наката решил посмотреть, в чем дело. Может, какую диковину нашли. Приблизившись, он понял, что парни устроили над кем то расправу. Окружив человека, они били и пинали его ногами. У большинства в руках ничего не было, однако один вооружился цепью, а другой -- черной дубинкой, вроде той, что носит полиция. Многие из нападавших были перекрашенные -- в блондинов или шатенов. Все в расстегнутых рубашках с короткими рукавами или майках. У одного типа на плече татуировка. Избивали они такого же с виду парня, валявшегося на земле. Услышав постукивание зонтика по асфальту, несколько парней обернулись, злобно сверкнули глазами, но, увидев перед собой безобидного старичка, успокоились. -- Давай, дядя, проходи. Шагай отсюда, -- сказал один. Не обращая внимания на предупреждение, Наката подошел ближе. У лежавшего на земле парня шла ртом кровь. -- У него кровь. Он же умрет, -- сказал Наката. От изумления парни на какое то время лишились дара речи. -- Может, тебя рядом с ним положить? -- открыл рот верзила с цепью. -- Что одного пришибить, что пару -- нам без разницы. -- Нельзя же человека без причины убивать, -- сказал Наката. -- Нельзя же человека без причины убивать, -- передразнил кто то, вызвав приступ веселья у своих дружков. -- У нас тут свои причины. Убиваем, не убиваем... Не суй нос не в свое дело. Давай, раскрывай зонтик и вали, пока дождь не начался, -- рявкнул другой. Лежавший на земле парень слабо шевельнулся, и стриженный наголо верзила со всей силы заехал ему в бок тяжелым башмаком. Наката зажмурился, почувствовав, как внутри у него что то медленно закипает. Такое, с чем он не в состоянии справиться. Его стало подташнивать. Неожиданно в памяти ожила картина: он убивает Джонни Уокера. Рука снова четко ощутила, как зажатый в ней нож вонзается человеку в грудь. Вот она -- взаимосвязь! -- подумал Наката. Неужели та самая, о которой и говорил Хагита сан? Угорь -- нож -- Джонни Уокер. Голоса парней поплыли, стали неразличимы. Слились с непрерывным и невнятным гулом шин, доносившимся со скоростного шоссе. Сердце работало мощными толчками, разгоняя кровь по всему организму. Ночь окружила его со всех сторон. Посмотрев на небо, Наката медленно раскрыл над головой зонтик. Осторожно сделал несколько шагов назад, отойдя от парней подальше. Огляделся и отступил еще на пару шагов. Парни покатились со смеху. -- Бодрый старикан! Еще шевелится, -- гоготал один из них. -- Смотри ка, и вправду зонтик раскрыл. Но смеялись они недолго. С неба вдруг посыпались какие то непонятные скользкие предметы. Послышались странные шлепки, что то ударялось о землю -- шлеп! шлеп! Парни перестали пинать свою жертву и один за другим задрали головы кверху. Небо было ясное, но один его уголок словно прохудился -- из него все валилось и валилось. Сначала понемногу, потом сильнее и сильнее, пока в один момент не начался настоящий обвал из каких то кусочков, сантиметра три длиной, черных, как уголь. В свете фонарей, освещавших стоянку, они выглядели как блестящий черный снег. Зловещие снежинки приземлялись на плечи, руки, затылки и тут же прилипали. Парни пытались их отодрать, но без особого успеха. -- Пиявки! -- крикнул кто то. И тут, как по сигналу, все завопили на разные голоса и помчались наискось, через стоянку, к туалету. Один парень -- белобрысый -- налетел на проезжавшую между запаркованными машинами малолитражку, но вроде остался цел -- ехала она медленно. Свалился на землю, вскочил, забарабанил ладонями по капоту, заорал на водителя. На этом конфликт был исчерпан, и парень, приволакивая ногу, припустился в сторону туалета. Пиявки еще какое то время дружно сыпались на землю, но скоро поток их пошел на убыль и иссяк. Наката сложил зонтик и, разгребая ногами нападавших с небес пиявок, направился посмотреть, как там лежавший на земле парень. Кругом были горы шевелящихся маленьких тварей, поэтому подобраться к нему вплотную старик не сумел. Пиявки и парня облепили с головы до ног. Наката пригляделся -- тот разлепил веки, из под них сочилась кровь. У него, похоже, и зубы выбиты. Наката был бессилен. Надо звать кого то на помощь. Он вернулся в столовую и рассказал, что на стоянке, в углу, лежит молодой человек. Видно, упал и разбился. -- Полицейского бы позвать, а то умрет. Немного погодя Наката отыскал шофера, который согласился подбросить его до Кобэ. То был сонный парень лет двадцати пяти. Волосы завязаны сзади "конским хвостом", в ухе серьга, кепка "Тюнити Дрэгонз" . Парень сидел с сигаретой и листал журнал комиксов. В яркой гавайской рубахе, здоровенных кроссовках "Найки". Невысокий. Пепел, нимало не смущаясь, он стряхивал в миску с оставшимся от лапши бульоном. Пристально поглядел на Накату и, всем своим видом показывая, как его все достали, кивнул: -- Ладно, поедем. Ты на моего деда здорово похож. То ли во внешности у вас общее, то ли говоришь так же... Правда, он под конец совсем из ума выжил. Помер недавно. Парень сказал, что в Кобэ должны быть к утру. Он вез туда в универмаг партию мебели. Выезжая со стоянки, они видели аварию. Разбираться приехали несколько патрульных машин. На месте происшествия крутился сигнальный красный фонарь, полицейский размахивал подсвеченным жезлом, регулируя въезд и выезд со стоянки. Ничего страшного не случилось, хотя сразу несколько машин -- как шары на бильярдном столе -- столкнулись или задели друг друга. Микроавтобус заработал вмятину на боку, у легковушки разбился задний поворотник. Водитель трейлера опустил стекло и, перекинувшись парой слов с полицейским, снова его поднял. -- Какие то пиявки с неба нападали. Кучи целые, -- безразлично проговорил он. -- Машины их колесами давили, размазали по дороге, вот и занесло. Так что не будем торопиться. Поедем тихонько. Тут еще одно происшествие. Толпа местных, на мотоциклах... Вроде, кто то разбился. Пиявки... мотоциклисты эти клепаные. Адская смесь! Подбросили полиции работенки. Парень медленно и осторожно стал выезжать со стоянки, но шины все равно скользили по асфальту. Всякий раз ему приходилось слегка подрабатывать рулем, чтобы машину не уводило в сторону. -- Ну и ну! Ты погляди, сколько! -- говорил он. -- Во, скользь то! Гадость какая, эти пиявки! Эй, дедуля! А к тебе когда нибудь пиявки присасывались? -- Нет. Насколько Наката помнит, с ним такого не бывало. -- А я вот рос в Гифу, в горах. Ко мне сколько раз припиявливались. Идешь по лесу, могут сверху свалиться. В речке к ногам присасываются. Я на этих пиявках собаку съел. Пиявки -- это ж такие твари... Присосутся -- хрен оторвешь. Особенно большие, так впиваются, что даже с кожей отдираешь. Следы остаются. Их только прижигать. Такая дрянь! Прилипнут к тебе и кровь сосут. Сосут, сосут и раздуваются. Тьфу ты! Вот ведь дрянь! Скажи? -- Да да. Конечно, -- согласился Наката. -- Но чтоб пиявки градом с неба прямо на стоянку падали... Такого не бывает. Это ж не дождик. Кто про такую чушь собачью когда слыхал? Да здесь о пиявках никто понятия не имеет. Пиявки с неба? Это ж надо!.. Наката оставил эту тираду без ответа, -- Вот в Яманаси несколько лет назад нашествие сороконожек было. Тогда тоже колеса скользили -- ого го! Аварий столько было! Железная дорога встала, электрички не ходили. Но эти сороконожки с неба не падали. Приползли откуда то. Понятное дело. -- Наката тоже в Яманаси был. Давно. В войну. -- Э э? В какую еще войну? -- спросил водитель. |
| 7 |
Глава 21 |
| 8 |
|
| 9 |
НОЖ УБИЙЦЫ ОБОРВАЛ ЖИЗНЬ |
| 10 |
СКУЛЬПТОРА КОИТИ ТАМУРЫ МОРЕ КРОВИ НА ПОЛУ В КАБИНЕТЕ СОБСТВЕННОГО ДОМА 30 мая, во второй половине дня, скульптор с мировым именем Коити Тамура (5... лет) был найден мертвым в кабинете своего дома в Ногата, в токийском районе Накано. Он был обнаружен женщиной, помогавшей ему по хозяйству. Г н Тамура лежал лицом вниз, совершенно обнаженный, на залитом кровью полу. В комнате были обнаружены следы борьбы. Это позволяет предположить, что произошло убийство. Орудием преступления стал взятый на кухне нож, оставленный в боку убитого. По расчетам полиции, убийство произошло 28 го вечером. Г н Тамура жил один, поэтому тело обнаружили только через два дня. Г н Тамура получил несколько глубоких колотых ран в грудь, которые были нанесены острым ножом для разделки мяса. Можно полагать, что смерть наступила практически мгновенно из за обильного кровотечения из сердца и легких. У г на Тамуры сломано также несколько ребер: видимо, убийца обладал довольно большой физической силой. На данный момент полиция ничего не сообщала об отпечатках пальцев, оставшемся после смерти г на Тамуры имуществе и других связанных с его убийством обстоятельствах. Подозреваемых в совершении этого преступления пока, по имеющимся данным, тоже нет. Судя по отсутствию беспорядка в доме и тому, что ценности и бумажник покойного остались нетронутыми, есть мнение, что убийство было совершено на почве личной неприязни. Дом г на Тамуры расположен в тихом районе. Соседи не слышали никаких подозрительных звуков в то время, когда произошло преступление, и не скрывали удивления, узнав о нем. Г н Тамура жил, не выделяясь, с соседями почти не общался, и никто в округе не заметил ничего необычного. Г н Тамура жил вместе с 15 летним сыном. По словам приходившей к ним женщины, дней десять назад он куда то исчез. Все это время его не видели и в школе. Полиция уточняет его местонахождение. Кроме дома, г н Тамура имел в городе Мусасино офис мастерскую. По словам работающей там секретарши, все дни накануне убийства он работал там как обычно. А в день убийства она несколько раз пыталась позвонить ему домой по делу, но все время включался автоответчик. |
| 11 |
Г н Тамура родился в 2... году Сева в городе Кокубундзи, префектура Токио. Поступил на факультет ваяния Токийского университета искусств. С тех пор он создал большое количество отличающихся яркой индивидуальностью работ и вызвал много разговоров о новой волне в искусстве ваяния. Его свежий, оригинальный стиль, выходящий за рамки существующих представлений и воплотившийся в теме последовательного предметного выражения подсознания, снискал мировое признание. Наибольшей известностью пользуется крупная серия работ мастера, объединенная общим названием "Лабиринт". В этих работах скульптор посредством раскрепощенной безудержной фантазии стремится к красоте и вдохновению, облеченным в форму лабиринта. Г н Тамура -- почетный профессор Университета искусств **; на проходившей два года назад в Музее современного искусства в Нью Йорке выставке... |
| 12 |
Дальше я читать не стал. В газете были снимки -- ворота нашего дома и фото отца, сделанное, когда он был помоложе. С ними газетная полоса выглядела довольно зловеще. Сложив вчетверо газету, я бросил ее на стол. Молча присел на кровать, закрыл глаза руками. В ушах стоял глухой гул. Гудело долго, на одной и той же ноте. Я потряс головой, но гул не прекращался. Я был в своей комнате. Начало восьмого. Мы с Осимой только что закрыли библиотеку. За несколько минут до этого на своем тарахтевшем "гольфе" укатила домой Саэки сан. В библиотеке только мы вдвоем. И этот непрерывный, действующий на нервы гул в ушах. -- Газета позавчерашняя. Статья появилась, когда ты сидел в горах. Я прочитал и подумал: а этот Коити Тамура случаем -- не твой отец? Потому что многое совпадает. Конечно, надо было вчера тебе сказать, но я посчитал, что тебе лучше сначала устроиться здесь как следует, а уж потом... Я кивнул, не отрывая ладоней от глаз. Осима сидел нога на ногу за столом на вращающемся кресле и смотрел на меня. Сидел и молчал. -- Это не я его убил. -- Понятное дело, -- сказал он. -- Ты же в тот день до вечера просидел здесь, в библиотеке, читал. По времени никак бы не получилось: съездить в Токио, убить отца и снова вернуться в Хакамаду. Однако у меня такой уверенности не было. В голове я высчитал, что отца убили как раз в тот день, когда у меня вся Рубаха оказалась выпачкана кровью. -- Но тут написано, что полиция тебя разыскивает. Видно, как важного свидетеля. Я кивнул. -- Пожалуй, все будет проще, если тебе не прятаться и не бегать, а прийти здесь в полицию и четко доказать свое алиби. Я, конечно, тоже подтвержу. -- Но тогда меня отправят в Токио. -- Да уж, наверное. У тебя же такой возраст, что ты должен получить обязательное образование. Разъезжать, куда захочешь, ты не сможешь. По идее, у тебя еще должен быть опекун. Я покачал головой. -- Я никому ничего объяснять не собираюсь. И возвращаться не хочу -- ни домой, ни в школу. Осима замолчал и взглянул мне прямо в глаза. -- Это ты сам решай, -- тихо сказал он. -- Я считаю, у тебя есть право жить так, как ты хочешь. А сколько лет человеку -- пятнадцать или пятьдесят один -- не важно. Но, к сожалению, моя точка зрения с общепринятой не совпадает. Допустим, ты выбираешь такой путь: "Никому ничего объяснять не собираюсь. Да пошли вы все". В таком случае тебе придется долго уклоняться от встреч с полицией, избегать общества. Это сурово! Тебе всего пятнадцать лет пока, много еще впереди. Ты как? Готов? Я молчал. Осима взял газету и еще раз проглядел заметку. -- Они пишут, у отца твоего, кроме тебя, никого нет. -- Мать еще есть и сестра. Но они давно ушли из дому и где сейчас -- не знаю. Но даже если бы и знал... Все равно они на похороны вряд ли поедут. -- Ну а если бы тебя не было, кто после смерти отца всем бы занимался? Я имею в виду похороны, разные дела... -- Там же написано: секретарша есть, которая с ним работала. Она может. Она в курсе и, думаю, сделает все, как надо. Мне отцовского наследства не надо. А дом и имущество... Пусть делает, что хочет. Продает... "От отца у меня только гены ", -- подумал я. -- У меня такое впечатление, что ты не сильно жалеешь, что отца убили? -- осторожно заметил Осима. -- Конечно, жалко, что так вышло. Все таки по крови он мне отец. Но по правде сказать, я больше жалею, что он раньше не умер. Понимаю, жестоко так об умершем, но... Осима покачал головой. -- Да, пожалуйста. Как раз сейчас ты имеешь право быть откровенным. -- Тогда я... В голосе не хватало нужной твердости. Мои слова не находили адресата, их тут же засасывало куда то в пустоту. Поднявшись со стула, Осима сел рядом со мной. -- Осима сан! -- начал я. -- Вокруг меня все время что то происходит. Отчасти это зависит от меня, а кое что случается помимо моей воли. Но я перестаю понимать, как отличить одно от другого. Вот, например, я считаю, что это мое решение, а выходит так, будто все уже заранее определено. Кажется, я просто исполняю то, что кто то где то за меня решил. И сколько ни думай, сколько ни лезь из кожи -- бесполезно. Хуже того -- даже начинает казаться, что чем больше дергаешься, тем быстрее себя теряешь, превращаешься в какого то мутанта. Слетаешь с катушек. Для меня это слишком. Да нет, точнее сказать: страшно делается. Просто, когда я начинаю об этом думать, весь цепенею. Осима положил руку мне на плечо. Я почувствовал тепло его ладони. -- Хорошо. Но даже если все так, как ты говоришь, даже если у тебя на роду написано, что все твои решения и усилия -- напрасный труд, все равно: ты -- это ты и никто другой. Совершенно точно. Остаешься самим собой и движешься вперед. Не беспокойся. Я поднял на него глаза. В его словах чувствовалась какая то странная убедительная сила. -- А почему вы так думаете? -- Да потому что во всем этом есть своя ирония. -- Ирония? Осима заглянул мне в глаза. -- Слушай, Кафка. На том, что ты сейчас переживаешь, построено много греческих трагедий. Не человек выбирает судьбу, а судьба -- человека. В этих трагедиях -- именно такое мировосприятие. Трагедия человека, как это ни комично, не в его недостатках, а скорее в достоинствах. По Аристотелю, во всяком случае. Понимаешь, о чем я говорю? Ситуация становится все трагичнее и виноваты здесь не недостатки, а добрые качества. Наглядный пример -- "Царь Эдип" Софокла. Причины трагедии Эдипа -- не в лени или глупости, а в отваге и прямоте. И тут невольно рождается ирония. -- Но не спасение. -- Раз на раз не приходится, -- сказал Осима. -- Бывает, спасения и нет. Но в то же время ирония делает человека глубже, масштабнее, открывает ему путь к спасению на более высоком уровне. Дает возможность определить универсальные потребности. Вот почему и сегодня греческие трагедии много читают, и они -- один из образцов настоящего искусства. Повторюсь, но весь мир -- это метафора. На самом деле никто отца не убивал и с матерью не сожительствовал. Ведь так? Короче говоря, через механизм метафоры мы воспринимаем иронию. Становимся внутренне богаче. Весь в своих мыслях, я молчал. -- Кто нибудь знает, что ты уехал в Такамацу? -- спросил Осима. Я покачал головой: -- Я сам все придумал. Никому не говорил. Думаю, никто не знает. -- Тебе надо отсидеться в этой комнате какое то время. За стойкой пока не показывайся. Вряд ли полиция тебя выследит. Но если все таки поднимется какой нибудь шум, лучше будет перебраться в Коти, в горы. Я взглянул на него и сказал: -- Если бы не вы, Осима сан, я бы пропал. Как хорошо, что я вас встретил. Я же здесь совсем один... Больше рассчитывать не на кого. Улыбнувшись, Осима убрал руку с моего плеча и посмотрел на ладонь. -- Да ладно тебе. Не встретил бы меня, нашел бы какую нибудь другую дорогу. Не знаю, почему, но у меня такое чувство. Есть в тебе такое, что заставляет так думать. Осима встал и взял еще одну газету со стола. -- Кстати, посмотри, что накануне написали. Маленькая заметка, но интересная. Поэтому я и запомнил. Случайное совпадение, наверное. Тоже недалеко от твоего дома случилось. Он протянул мне газету. |
| 13 |
РЫБА С НЕБА! |
| 14 |
ТОРГОВУЮ УЛИЦУ В НАКАНО ЗАВАЛИЛО РЫБОЙ -- ДВЕ ТЫСЯЧИ СЕЛЕДОК И СТАВРИД 29 мая, около шести часов вечера, в Накано, ... й квартал Ногата, к изумлению местных жителей, с неба свалились около двух тысяч селедок и ставрид. Кроме двух женщин, пришедших на торговую улицу за покупками и получивших легкие ушибы от падавшей рыбы, никто не пострадал. Как говорят, погода во время происшествия была ясная, небо практически безоблачное, при отсутствии ветра. Многие рыбины были еще живы и прыгали по мостовой... |
| 15 |
Прочитав короткую заметку, я вернул газету Осиме. Автор выдвигал какие то предположения, пытаясь объяснить происшествие, однако ни одному не хватало убедительности. Полиция ведет расследование, рассматривая версии хищения и хулиганства. Управление метеослужбы заявило, что с точки зрения метеорологии для падения рыбы с неба не было никаких предпосылок. Пресс атташе Министерства сельского хозяйства, лесоводства и рыболовства от комментариев пока воздержался. -- Есть у тебя какие нибудь соображения по этому поводу? Я покачал головой. Никаких соображений у меня не было. -- За день до того, как твоего отца убили, неподалеку от вашего дома с неба свалились две тысячи селедок и ставрид. Что ж, это простое совпадение? -- Скорее всего. -- А еще в газетах писали: той же ночью на Томэе, на стоянке в Фудзикава, с неба падали пиявки. В большом количестве. И все в одно и то же место, на маленький пятачок. Из за этого несколько машин столкнулись, правда, без серьезных последствий. Здоровые, говорят, были пиявки. Почему их столько нападало, объяснить никто не может. Ветра почти не было, ночь стояла ясная. Что скажешь? Я покачал головой. Осима сложил газету и продолжал: -- Таким образом, происходят странные, необъяснимые вещи. Возможно, конечно, между ними нет никакой связи. Может, это всего навсего совпадение. Но мне это не дает покоя. Что то во всем этом есть. -- А может, тоже метафоры? -- предположил я. -- Все может быть. Хотя что это за метафоры, когда с неба ставрида падает, селедки, пиявки? Я замолчал, долго пытаясь придать словесную форму тому, чего нельзя выразить словами. -- Осима сан... несколько лет назад отец мне такую вещь напророчил... -- Напророчил? -- Я еще никому этого не рассказывал. Думал, все равно никто не поверит. Осима молчал, но его молчание подталкивало к тому, чтобы выговориться. -- Скорее это не пророчество, а проклятие. Он его много раз повторял. Будто долотом вырубал каждую букву в моем сознании. Я сделал глубокий вдох. И еще раз убедился в том, что мне предстояло произнести. Конечно же, можно было и так обойтись, ведь это было здесь, со мной. Всегда . Однако требовалось еще раз как следует взвесить... И я сказал: -- Когда нибудь этой самой рукой ты убьешь своего отца и будешь жить со своей матерью. Стоило мне сказать это, облечь в слова, как душу наполнила пустота. В этом полом пространстве гулким металлом стучало сердца. Осима, не меняясь в лице, долго смотрел на меня. -- Когда нибудь этой самой рукой ты убьешь своего отца и будешь жить со своей матерью... Так он сказал? Я закивал. -- Абсолютно то же самое напророчили царю Эдипу. Ты понимаешь, конечно? Я опять кивнул: -- Но это не все. У меня же есть сестра, она на шесть лет старше. Так вот, отец говорил, что, быть может, когда нибудь я 6уду жить с сестрой. -- Отец тебе это пророчил? -- Да. Но я тогда учился в начальной школе и до меня не, доходило, что значит слово "жить". Что он имел в виду, я через несколько лет понял. Осима молчал. -- Отец сказал: "От судьбы не убежишь, как ни старайся". Это пророчество у меня в генах заложено, как мина замедленного действия. И тут ничего не изменить. Я убью отца и буду жить с матерью. Молчал Осима долго. Было ощущение, что он хочет тщательно проверить каждое мое слово, найти в них то, за что можно ухватиться. -- Зачем ему это понадобилось? Все эти ужасные предсказания? -- Не знаю. Отец ничего не объяснял, -- покачал я головой. -- Может, хотел отомстить матери и сестре, которые его бросили. Наказать их через меня. -- При этом нанося тебе такую рану?.. Я кивнул: -- Видно, я для него -- не более чем одна из скульптур. Он думал, что может делать со мной что угодно. Разбить, сломать... -- Если он действительно так считал, то это извращение какое то, -- заметил Осима. -- Там, где я рос, все было так искажено, деформировано, что прямое казалось кривым. Я давно это понял. Но деваться было некуда -- ребенок все таки. -- Я видел работы твоего отца. Несколько раз. Выдающийся скульптор. Талантливый. Оригинальный, агрессивный, ни перед кем не заискивающий, мощный. Настоящий мастер. -- Может, и так. Однако, Осима сан, выжав из себя все, ему надо было сеять, расшвыривать вокруг накопившие отраву остатки. От него всем окружающим доставалось. Всех мазал грязью, всем вредил. Намеренно или нет -- не знаю. Не исключено, что он просто не мог иначе. Может, он таким родился. Но как бы то ни было, мне кажется, что отец в этом смысле был связан с чем то особенным. Понимаете, что я хочу сказать? -- По моему, да. С чем то , что лежит за гранью добра и зла. Может быть, это можно назвать источником силы. -- Значит, во мне половина этих отцовских генов. Наверное, поэтому мать меня и оставила. Я родился из этого зловещего источника. Вот она и бросила грязного урода. Осима легонько барабанил по виску пальцем, что то обдумывая. Затем прищурился и посмотрел на меня. -- А может такое быть, что не он твой отец, а кто нибудь другой? В биологическом смысле, я имею в виду. Я покачал головой: -- Несколько лет назад нас в больнице проверяли. Обоих. Сделали генетический анализ крови. Так что ошибки быть не может. Биологически мы -- отец и сын. На сто процентов. Он мне справку с результатами анализа показывал. -- Все продумал. -- Отец мне объяснил, что я -- его творение. Это все равно что личная подпись. Осима снова принялся постукивать пальцем по виску. -- Но пророчество твоего отца не сбывается. Отца то не ты убил. Ты в это время был в Такамацу. А убийство произошло в Токио, и совершил его кто то другой. Так ведь получается? Не говоря ни слова, я вытянул руки и посмотрел на них. Руки в ночном мраке, обагренные страшной, черной, как чернила, кровью... -- По правде сказать, я не так уж в этом уверен, -- сказал я и открыл все Осиме. Рассказал, как, возвращаясь в тот вечер из библиотеки, на несколько часов потерял сознание и, очнувшись в рощице при храме, увидел на своей рубашке кровь. Как смывал ее в туалете. Как напрочь не помнил, что происходило со мной последние несколько часов. Как переночевал у Сакуры, я решил пропустить -- история и без того получилась длинная. Осима изредка перебивал меня вопросами, уточнял кое что, раскладывая все по полочкам в голове, но своего мнения не высказывал. -- Где я перепачкался в крови? Чья это была кровь? Понятия не имею. Ничего не могу вспомнить, -- говорил я. -- Знаете, метафора это или нет, но у меня такое ощущение, будто это я отца убил. Вот этими самыми руками. Правда, в тот день в Токио я не возвращался. Вы правильно говорите, Осима сан. Я все время был в Такамацу. Это факт. Но ведь "ответственность начинается во сне". Не так ли? -- Йейтс, -- сказал Осима. -- Может, я его как нибудь во сне убил. Перенесся во сне и убил. -- Это ты так считаешь. Возможно, для тебя это так и есть, в некотором смысле. Но полиция -- да и кто бы то ни было другой -- до ответственности, которая выражается в стихотворной форме, докапываться не станет. Ни один человек не может находиться одновременно в двух местах. Это Эйнштейн научным путем доказал, и общепризнано с точки зрения закона. -- Я же не о науке и не о законах сейчас говорю. -- То, о чем ты говоришь, -- всего навсего догадки. Довольно смелая сюрреалистическая гипотеза. Прямо научно фантастический роман. -- Разумеется, только гипотеза. Я понимаю. Никто этим глупым россказням, думаю, не поверит. Но без опровержения гипотез не может быть научного прогресса... Отец всегда так говорил. Гипотеза -- это пища для ума. Он все время это повторял. А я своей гипотезе ни одного опровержения пока придумать не могу. Осима молчал. Я тоже не знал, что сказать. -- Вот, значит, почему ты до самого Сикоку бежал... Спасался от отцовского проклятия. Я кивнул и показал на сложенную газету. -- Похоже, так и не убежал. Мне кажется, на расстояние особо надеяться не следует, говорил Ворона. -- Тебе действительно нужно убежище, -- сказал Осима. -- Больше пока я ничего не могу сказать. Я вдруг понял, что страшно устал. Тело вдруг отяжелело, ноги превратились в ватные. Я оперся на руку сидевшего рядом Осимы. Он обнял меня, и я прижался лицом к его впалой груди. -- Осима сан! Я не хочу... Я не хотел убивать отца. Не хочу жить с матерью и сестрой. -- Конечно, -- сказал он и провел рукой по моим коротким волосам. -- Конечно, конечно. Это невозможно. -- Даже во сне... -- И в метафорах тоже. И в аллегориях, и в аналогиях... Если не возражаешь, я сегодня с тобой переночую, -- немного погодя, предложил Осима. -- Вот тут, на стуле, посплю. Но я отказался. Сказал, что мне, наверное, лучше побыть одному. Осима откинул упавшую на лоб челку и после некоторых колебаний вымолвил: -- Да я дефективный. Никчемный гей женского пола, и если тебя это волнует... -- Да нет, -- сказал я. -- Не в этом дело. Просто мне хочется сегодня вечером подумать как следует. Так много всего сразу... Только и всего. Осима написал на листке из блокнота номер телефона. -- Если ночью захочется поговорить с кем нибудь, звони. Не стесняйся. Я глубоко не засыпаю. -- Спасибо, -- поблагодарил я. |
| 16 |
В ту ночь я увидел призрака. |
| 17 |
Глава 22 |
| 18 |
|
| 19 |
Грузовик, на котором ехал Наката, прибыл в Кобэ в шестом часу утра. Уже рассвело, но попытка разгрузиться оказалась неудачной -- склад был еще закрыт. Они остановились на широкой улице недалеко от порта и решили подремать. Парень завалился на спальном месте, устроенном за сиденьем водителя, и жизнерадостно захрапел. От его храпа Наката то и дело просыпался, но тут же снова погружался в сладкий сон. Бессонница относилась к числу тех явлений, с которыми он знаком не был. Парень проснулся ближе к восьми, зевая во весь рот. -- Ну что, дедуля? Живот, небось, подвело? -- проговорил он, глядя в зеркало заднего вида и обрабатывая отросшую щетину электробритвой. -- Да. Наката немного проголодался. -- Тогда давай где нибудь заправимся. Почти всю дорогу от Фудзикавы до Кобэ Наката спал. Парень вел машину, почти не раскрывая рта и слушая ночное радио. Иногда напевал в такт. Все мелодии были Накате незнакомы. Песни вроде на японском, но о чем в них речь, он почти не понимал. Лишь иногда улавливал отдельные обрывки слов. Наката достал из сумки шоколад и нигири, которые ему накануне дали в Синдзюку девушки, и поделился с парнем. Всю дорогу парень курил одну сигарету за другой -- как он говорил, чтобы не задремать за рулем, -- и когда они доехали до Кобэ, одежда Накаты насквозь пропиталась табачным дымом. Не выпуская из рук сумки и зонтика, Наката выбрался из кабины. -- Чего ты эту тяжесть за собой таскаешь? Оставь в машине. Столовка тут рядом, поедим и назад. -- Все правильно. Только Накате без вещей как то беспокойно. -- Ну ты даешь! -- Парень сощурился. -- Как хочешь. Не мне же таскать. -- Спасибо. -- Меня Хосино зовут. Так же, как тренера "Тюнити Дрэгонз". Хотя мы с ним не родня. -- Очень приятно, Хосино сан. Наката. -- Это я уже понял, -- сказал Хосино. |
| 20 |
Хосино, похоже, знал этот район очень хорошо и размашисто зашагал вперед. Наката, подпрыгивая, двинулся за ним. Парочка заглянула в маленькую забегаловку где то на задворках -- там собирались водители грузовиков и портовые рабочие. Галстуков в этой компании никто не носил. Посетители сосредоточенно и молча поглощали еду, будто заправлялись топливом. Звенела посуда, слышались голоса обслуги, принимавшей заказы, кто то вещал в программе новостей "Эн эйч кей" . Парень ткнул пальцем в висевшее на стенке меню. -- Дедуля, выбирай, чего нравится. Здесь дешево и вкусно. -- Хорошо, -- промолвил Наката и уставился в меню, но тут же вспомнил, что читать не умеет. -- Извините, Хосино сан, но у Накаты голова не в порядке. Он читать не умеет. -- Да ну? -- изумился Хосино. -- Читать не умеешь? Таких теперь поискать! Ладно! Я буду жареную рыбу с яичницей. Может, и тебе? -- Очень хорошо. Наката и жареную рыбу, и яичницу любит. -- Ну и порешили. -- Наката еще угря любит. -- Да ну? Я тоже. Хотя с утра угрем ни к чему наедаться. -- Да да. К тому же Наката вчера вечером ел угря. Его Хагита сан угощал. -- Вот и слава богу, -- заявил парень. -- Нам жареную рыбу и яичницу. По две порции. И большую плошку риса, -- крикнул он поварам. -- Комплекс с жареной рыбой, яичница! Два раза! Рис -- одна большая! -- проорали в ответ. -- А как же ты неграмотный то? Неудобно ведь, -- поинтересовался парень у Накаты. -- Да, когда читать не умеешь, бывает, трудно приходится. В Накано то еще ничего, если оттуда не уезжать, а если уехать, как сейчас, то Накате очень трудно становится. -- Да уж. Кобэ от Накано далековато. -- А еще Наката "север юг" не понимает. Только знает право и лево. Так что легко заблудиться, а билет не купишь. -- Но досюда ты как то умудрился добраться. -- Да да. Накате разные люди очень помогали. И вы тоже, Хосино сан. Спасибо вам большое. -- Не е... Что ни говори, а без грамоты далеко не уедешь. Вот мой дед! Он хоть в маразм впал, а читать все таки умел. -- Да. Но у Накаты с головой совсем плохо. -- У вас что, все такие? -- Нет, что вы! Один младший брат -- начальником отдела в этом... "Итотю", а другой... есть такое Министерство внешней торговли и промышленности. Он там работает. -- Ого! -- восхищенно протянул парень. -- Ничего себе интеллигенция! Выходит, один ты, дедуля, маленько не в себе? -- Да. У одного только Накаты несчастный случай имелся, только у него голова плохо работает. Поэтому Накату предупредили, чтобы он братьям, племянницам и племянникам не мешал и на людях поменьше появлялся. -- Это что же, боятся, как бы ты своим видом их перед людьми не опозорил? -- Наката, когда трудно, плохо понимает. Но в Накано Наката дороги знает, не потеряется. Спасибо господину губернатору. И с кошками у Накаты все было нормально. Раз в месяц в парикмахерскую ходил, иногда мог и угрем полакомиться. Но из за господина Джонни Уокера Наката в Накано больше не живет. -- Джонни Уокера? -- Да. Он в больших сапогах, в высокой черной шляпе. В жилете и с палочкой. Он ловил кошек и душу из них вытягивал. -- Ну хватит, пожалуй, -- оборвал его Хосино. -- Не люблю длинные истории. Короче, Наката сан из Накано уехал. -- Да. Наката из Накано уехал. -- И куда же ты теперь? -- Наката пока точно не знает. Но он знал, что сюда приедет и дальше поедет по мосту. По большому мосту. Он тут недалеко. -- Значит, на Сикоку? -- Извините, Хосино сан. Наката в географии плохо разбирается. Если через мост, то будет Сикоку? -- Точно. Отсюда по большому мосту можно попасть на Сикоку. Туда есть три моста. Первый -- от Кобэ через остров Авадзи в Токусиму. Второй -- из района Курасики в Сакаидэ. И еще один соединяет Ономити и Имабари. Вообще то и одного бы хватило, но в это дело влезли политики, вот и получилось сразу три. Парень плеснул воды из стакана на стол и, размазав ее пальцем, изобразил на столешнице что то вроде карты Японии. Потом -- три моста между Сикоку и Хонсю. -- А очень большие эти мосты? -- спросил Наката. -- Огромные. Кроме шуток. -- Вот как? Накате надо бы переправиться по одному. Наверное, по ближнему. А что дальше, Наката потом подумает. -- Выходит, ты не к знакомым едешь? -- Нет. У Накаты никаких знакомых нету. -- Просто через мост куда то на Сикоку? -- Так и есть. -- И где это куда то находится, тоже не знаешь? -- Наката понятия не имеет. Надо туда доехать, может, тогда станет ясно. -- Ну, дела! -- протянул Хосино. Пригладил взъерошенные волосы и, убедившись, что хвост его никуда не делся, снова нахлобучил на голову кепку "Тюнити Дрэгонз". |
| 21 |
Наконец принесли заказ, и оба молча принялись за еду. -- А яичница какая классная! -- сказал Хосино. -- Замечательная. Совсем не такая, что Наката ел в Накано. -- Это яичница по кансайски. А в Токио что подают? Сухая какая то, безвкусная. Как подстилка. Ничего больше не говоря, они уписали яичницу, запеченную с солью ставриду, мисо с ракушками, закусили маринованной репой, отведали сваренного в соевом соусе шпината, приправы из водорослей и теплого риса, не оставив в мисках ни зернышка. Каждый кусок Наката, сам того не ведая, пережевывал ровно тридцать два раза, поэтому завтрак изрядно затянулся. -- Ну как, наелся, Наката сан? -- Да. А вы, Хосино сан? -- Я тоже. До отвала. Вот позавтракаешь, как человек, и жизнь становится прекрасной. -- Даже очень прекрасной. -- А срать не хочется? -- Хочется. Уже подступает. -- Ну иди. Сортир вон там. -- А вы, Хосино сан? -- Я потом, не торопясь... Давай первый. -- Спасибо. Тогда Наката пошел срать. -- Ты чего орешь то? Нельзя же так, во весь голос. Люди же едят еще. -- Извините. Наката же говорил, что голова у него не очень... -- Ладно. Иди скорее. -- А зубы заодно можно почистить? -- Да почисть. Время еще есть. Что хочешь, то и делай. Только зонтик оставь. Зачем тебе в сортире зонтик? -- Хорошо. Наката зонтик брать не будет. Когда Наката вернулся из туалета, Хосино уже расплатился. -- Хосино сан, у Накаты свои деньги есть, он за завтрак сам заплатит. Парень покачал головой: -- Ладно тебе. Не мелочись. Я своему деду много задолжал. Давно еще. Я тогда совсем от рук отбился. -- Да, но Наката ведь вам не дедушка, Хосино сан. -- Это наше дело. Тебя не касается. Не нуди. Поел и гуляй. Разве плохо? Подумав немного, Наката решил принять от парня услугу. -- Спасибо за угощение. -- Подумаешь, в какой то столовке ставриду с яичницей съели. Ну чего ты так рассыпаешься? -- Но, Хосино сан, если подумать, Накате все так помогают. Он как уехал из Накано, денег почти не тратил. -- Вот это здорово! -- восхитился Хосино. -- Мне так слабо. Наката попросил, чтобы ему налили в маленький термос горячего чая, и аккуратно поставил его в сумку. |
| 22 |
Выйдя из забегаловки, они вернулись к грузовику. -- Значит, говоришь, на Сикоку? -- Да, -- ответил Наката. -- А что ты там делать собираешься? -- Наката сам не знает. -- Зачем -- не знаешь. Куда -- тоже. И все таки едешь? -- Да. Наката по большому мосту переправится. -- Переправишься и что? Понятнее станет? -- По всей вероятности. Но пока Наката не переправится, ничего ясно не будет. -- Ага! -- сказал парень. -- Значит, через мост нужно? -- Да. Через мост, что ни говорите, очень важно. -- Ну дела! -- почесал голову Хосино. |
| 23 |
Парень поехал на склад универмага -- разгружать мебель, а Наката остался ждать его на скамейке в скверике у порта. -- Дедуля! Сиди здесь и никуда не уходи, -- сказал парень. -- Туалет вон там. Пить захочешь -- фонтанчик с водой есть. Все, что нужно. Смотри, отойдешь отсюда -- заблудишься и обратно дорогу не найдешь. -- Да. Потому что здесь не Накано. -- Точно. Накано уже тю тю. Так что сиди, не рыпайся. -- Понятно. Наката никуда отсюда не пойдет. -- Ну и отлично. А я разгружусь и обратно. Наката, как и обещал, не отходил от скамейки ни на шаг. Обошелся без туалета. А сидеть на одном месте он мог сколько угодно без всяких проблем. Как бы это сказать... Сидеть -- одно из занятий, которые у него получались лучше всего. Со скамейки открывался вид на океан. Наката не видел его очень давно. Маленьким родители несколько раз брали его с собой, когда всей семьей выезжали на море. Он плескался в воде, собирал ракушки при отливе. Однако далекие воспоминания о тех днях теперь будто размыло. Казалось, происходило это в каком то ином мире. Доводилось ли ему с тех пор еще бывать на море, он не помнил. После того загадочного происшествия в горах Яманаси Наката вернулся в Токио, в свою школу. Но хотя сознание и все функции организма восстановились, он полностью потерял память, разучился читать и писать и никак не мог вспомнить, как это делается. В учебниках он ничего не понимал, экзамены сдавать не стал. Все знания испарились из головы, а от навыков абстрактного мышления почти ничего не осталось. Тем не менее начальную школу Наката с грехом пополам все же высидел. Из объяснений на уроках он почти ничего не улавливал, лишь сидел тихонько в уголке с непонимающим видом. Делал все, что ему говорили учителя. Никому не мешал. И учителя почти не вспоминали о его существовании. Наката на уроках был для них вроде "гостя" и хлопот не доставлял. Все сразу же забыли, что до непонятного "случая" Наката учился отлично. Все школьные мероприятия проходили без него. Друзей он себе не завел, но не переживал по этому поводу. Никому до него дела не было, поэтому он мог заниматься в своем собственном, никому не доступном мирке чем нравилось. Наката полюбил ухаживать за зайцем и козочкой, которые обитали в школьном живом уголке, за цветами на клумбах, и следил в классе за чистотой. Занимался этим самозабвенно, с улыбкой и желанием. О мальчике почти забыли -- и не только в школе, но и в семье. Родители, всерьез озабоченные образованием детей, поняв, что старший сын разучился читать и не сможет дальше нормально учиться, переключились на хорошо успевавших младших сыновей, а на него просто перестали обращать внимание. Посылать Накату учиться дальше в муниципальную школу не имело никакого смысла, поэтому решили отправить его в Нагано к родственникам -- в дом, где родилась мать. Там была школа с сельскохозяйственным уклоном. На уроках мальчику приходилось тяжело -- снова читать он так и не выучился, но практика в поле пришлась ему по вкусу. Если бы в школе над ним так не издевались, Наката, возможно, в деревне бы как то устроился. Но одноклассники постоянно избивали городского чужака. Били жестоко (порвали мочку уха), и дед с бабкой посчитали, что больше в школе ему делать нечего. Сами стали воспитывать внука, следили только, чтобы он помогал им по дому. Наката был послушным, тихим ребенком, и они души в нем не чаяли. Тогда он и научился понимать кошачий язык. У них дома жили несколько кошек, с которыми Наката очень подружился. Сначала он разбирал в их мяуканье только отдельные "слова", однако, набравшись терпения, стал развивать в себе эту способность -- как иностранный язык постигал -- и наконец так выучился, что мог вести с кошками довольно долгие беседы. На досуге он садился на веранде, и начинались разговоры. От кошек Наката много чего узнал о природе и жизни. Наверное, можно даже сказать, что основные представления о том, как устроен мир, он получил от кошек. В пятнадцать лет Наката устроился работать на мебельную фирму поблизости. Впрочем, фирма -- громко сказано; скорее то была столярная мастерская, где изготавливали традиционную декоративную мебель. Стулья, столы, шкафы отправлялись оттуда в Токио. Наката сразу же полюбил столярное дело. У него были золотые руки; он не гнушался никакой работы, в том числе -- самой кропотливой и неблагодарной, делал свое дело без лишних разговоров, ни на что не жалуясь, и полюбился хозяину. Он не разбирался в чертежах и расчетах, зато со всем остальным справлялся замечательно. Стоило ему раз выполнить и запомнить какую нибудь операцию -- и дальше он мог без устали, раз за разом повторять ее. После двух лет ученичества его повысили -- зачислили в постоянные работники. Так прожил он до пятидесяти с лишним лет. Без происшествий, без болезней. Не пил, не курил, не ложился поздно спать, не объедался. Телевизор не смотрел, по радио слушал только утреннюю зарядку. Делал мебель -- день за днем, день за днем. Умерли дед и бабка, потом родители. К окружающим Наката относился доброжелательно, но близкими друзьями так и не обзавелся. Ну, как говорится, чего нет -- того нет. Обычному человеку хватало десяти минут разговора с Накатой, чтобы исчерпать все темы. Накате такая жизнь унылой не казалась, и несчастным он себя не чувствовал. Интереса к женскому полу у него не было совсем, желания быть с кем то рядом он не испытывал. Ему было ясно, что он получился не таким, как другие люди. Наката заметил, что даже тень у него отличается -- хилая и бледная, не то что у окружающих. (Хотя, кроме него, больше никто на это внимания не обращал.) Поделиться тем, что у него на душе, он мог только с кошками. Наступал выходной -- Наката отправлялся в парк по соседству и за разговорами с ними просиживал там целый день. Как ни странно, с кошками всегда было о чем поговорить. Когда Накате исполнилось пятьдесят два, умер хозяин мебельной фирмы, и почти сразу его мастерская закрылась. Тяжеловесная декоративная мебель уже не продавалась так, как раньше. Работники постарели, а молодежи такая традиционная ручная работа была неинтересна. Прежде местные жители постоянно жаловались на шум из мастерской -- она стояла посреди долины в окружении жилых домов -- и дым от сжигания отходов. Сын хозяина, державший в городе контору по учету налогов, естественно, от такого наследства отказался и после смерти отца тут же продал мастерскую какой то компании, торговавшей недвижимостью. Ее снесли, участок разровняли и продали под строительство многоквартирного дома. На том месте вырос шестиэтажный дом, и все квартиры в нем разлетелись в один день. Так Наката лишился работы. У фирмы остались долги, поэтому в качестве выходного пособия он получил гроши и больше нигде устроиться не сумел. Кому нужен человек, элементарно неграмотный, который кроме мебели ничего и делать то не умеет? Да еще возраст за пятьдесят? Наката тихо проработал в мастерской тридцать семь лет, ни на день не уходил в отпуск, так что на его счете в местном почтовом отделении накопились кое какие деньги. На жизнь он почти ничего не тратил и мог не работать -- сбережений на старость бы вполне хватило. Поскольку Наката не умел ни читать, ни писать, этими сбережениями по доброте душевной взялся распоряжаться его двоюродный брат, служивший в муниципалитете. Побуждения, которыми он руководствовался, были самыми благими, однако ему немного не доставало сообразительности. По наущению какого то пройдохи брокера брат вложил деньги в строительство домов на расположенном неподалеку лыжном курорте, залез в большие долги. И примерно в то самое время, когда Наката лишился работы, брат куда то исчез вместе со всей семьей. Вполне возможно -- спасаясь от преследований шайки финансовых проходимцев. Никто не знал, куда он девался. Непонятно даже было, жив он или нет. Наката сходил со знакомым на почту, где выяснилось, что на его счете осталось всего несколько десятков тысяч иен. Вместе со всеми деньгами пропало и выходное пособие, которое только только ему перечислили. Вот уж невезуха... Работу потерял и тут же всех денег лишился. Родня сочувствовала Накате, но все они сами так или иначе пострадали от махинаций родственника. Кому то он не вернул взятые взаймы деньги, кто то выступил поручителем в его финансовых делах. Помочь Накате они ничем не могли. В конце концов Накату взял на попечение один из его младших братьев -- тот, что постарше. Он жил в Токио; в наследство от родителей ему достался небольшой доходный дом в районе Накано -- он был его владельцем и управляющим. Квартиры в нем снимали, в основном, люди одинокие. Наката получил там комнату. Брат распоряжался небольшой суммой, оставленной Накате родителями, и кроме того выхлопотал ему, как умственно отсталому, пособие от токийского муниципалитета. Этим "присмотр" за старшим братом и ограничивался. Напрочь позабыв грамоту, Наката тем не менее, в общем то, сам справлялся с тем, что нужно по жизни, и мог обходиться без чужой помощи -- была бы только крыша над головой, да какие то средства к существованию. Младшие братья с Накатой почти не общались. Они даже виделись всего несколько раз. Больше тридцати лет жили каждый сам по себе, совершенно по разному. Родственных чувств братья к Накате не питали, да если бы между ними и была какая то близость, все равно собственная жизнь засасывала, и времени возиться с дефективным сородичем они не имели. Наката не сильно переживал из за безразличия родни. Он привык к одиночеству и наоборот чувствовал себя не в своей тарелке, когда кто то проявлял о нем заботу или ухаживал за ним. На двоюродного брата -- за то, что присвоил его деньги, которые он копил всю жизнь, -- Наката не сердился. После случившегося он не пал духом, хотя до него, конечно, доходило, что он оказался в затруднительном положении. Наката не представлял, что такое "дома на курорте", что значит "вложить деньги". Да что там говорить: даже о смысле слова "долг" у него были самые туманные представления. Его словарный запас был крайне ограниченным. Пять тысяч иен -- самая большая сумма, которую мог вообразить себе Наката. А дальше ему было все равно -- сто тысяч, миллион, десять миллионов... Это называлось "большие деньги". Своих сбережений -- когда они еще были целы -- он в глаза не видел. Ему просто говорили: "Сейчас ваш вклад составляет..." и называли какие то цифры. Короче говоря, деньги были для него не более чем простой абстракцией. Поэтому, когда Накате сказали, что его сбережения вдруг пропали, потери он не ощутил. Дни текли тихо -- Наката жил в доме младшего брата, получал от городских властей пособие, ездил на автобусе по специальному проездному, беседовал с кошками в ближайшем сквере. Этот уголок Накано стал его новым миром. Подобно кошкам и собакам он определил себе зону обитания и без необходимости не покидал ее пределов. Там у него было спокойно на душе. Он жил, не чувствуя ни недовольства, ни обид. Не страдал от одиночества, не беспокоился о будущем, не испытывал неудобств. Просто жил и беззаботно радовался каждому прожитому дню. Так прошло десять с лишним лет. Пока не появился Джонни Уокер. |
| 24 |
Наката давно не видел моря. Ни в Нагано, ни в Накано его не было. И он впервые подумал, как долго ему пришлось жить без моря. Можно сказать, раньше он о нем вообще не задумывался. Словно подтверждая этот печальный факт, Наката несколько раз кивнул самому себе. Снял шляпу, погладил ладонью короткие волосы. Потом опять водворил шляпу на голову и посмотрел на море. Что он знал о нем? Что оно очень большое, в нем живут рыбы, а вода соленая. Сидя на скамейке, Наката вдыхал ветерок с запахами моря, смотрел на круживших в небе чаек и стоявшее вдали на якоре судно. Смотрел и никак не мог наглядеться. Время от времени в скверик наведывались белоснежные чайки. Они опускались на изумрудную лужайку, поросшую молодой летней травой, образуя редкую цветовую гамму. Наката подал было голос, обращаясь к птицам, но те не отвечали -- только бдительно косились на него. Кошек в округе видно не было. В этом сквере обитали одни чайки и воробьи. Наката налил чаю из термоса, сделал глоток. На землю упали первые крупные капли дождя. Наката раскрыл свой драгоценный зонтик. |
| 25 |
Без чего то двенадцать вернулся Хосино. Дождь к этому времени кончился. Сложив зонтик, Наката недвижно сидел на скамейке и смотрел на море. Хосино приехал на такси -- грузовик, видно, где то оставил. -- Извини, старина. Задержался, -- сказал он. На плече у него болталась клеенчатая спортивная сумка. -- Должны были раньше закончить, да тут разная ерунда, как назло... По универмагам товар развозить -- такая морока... Куда ни приедешь, обязательно найдется какой нибудь хмырь, который станет тебе мозги компостировать. -- Что вы, ничего страшного. Наката здесь сидел и все время смотрел на море. Парень хмыкнул и покосился в ту сторону, куда был устремлен взгляд Накаты. Кроме обшарпанного пирса и воды в пятнах мазута он ничего там не увидел. -- Наката давно не видел моря. -- Да ну? -- В последний раз в начальной школе. Наката тогда ездил на Эносиму. -- Давненько, однако. -- Японию тогда оккупировала Америка, и на пляже на Эносиме было полно американских солдат. -- Врешь! -- Нет. Наката не врет. -- Ладно заливать, -- сказал парень. -- Когда это Америка Японию оккупировала? -- В трудных вопросах Наката плохо разбирается. Но у Америки были такие бомбардировщики, назывались "Б 29". Они бросали на Токио много больших бомб, и Наката поэтому уехал в Яманаси. А там заболел. -- Хм... Ну хорошо. Не люблю я долгих разговоров. Давай, поехали. И так задержались дольше, чем я думал. Пока будем резину тянуть, темнеть начнет. -- А куда мы поедем? -- На Сикоку. По мостам. Ты же на Сикоку собрался? -- Да. Но как же ваша работа, Хосино сан... -- Да ладно тебе. С работой как нибудь разберемся. Я и так переработал и как раз думал отдохнуть маленько. А на Сикоку я еще не был. Неплохо разок съездить, посмотреть. Да и потом, дедуля, ты же читать не умеешь. А билет или еще что нибудь купить надо? Со мной тебе всяко удобнее будет. Или, может, я тебе мешать буду? -- Что вы! Совсем не будете. -- Тогда по рукам. Расписание автобусов я посмотрел. Вперед, на Сикоку! |
| 26 |
Глава 23 |
| 27 |
|
| 28 |
В ту ночь я увидел призрака. |
| 29 |
Не знаю, правильно ли назвать то, что я увидел, "призраком". Но, во всяком случае, оно не было живым существом и нашему миру явно не принадлежало; я это с первого взгляда понял. Я проснулся сразу, словно по какому то сигналу, и увидел ее -- эту девушку. Посреди ночи в комнате было на удивление ярко -- через окно ее заливала светом луна. Шторы почему то были широко раздвинуты, хотя обычно перед тем как лечь я их задергивал. Четкий силуэт девушки омывали потоки белого, как сахарная кость, лунного сияния. Лет девушке было примерно сколько мне -- пятнадцать или шестнадцать. Скорее все таки пятнадцать. Да, пятнадцать. Ведь это совсем не то, что шестнадцать. Разница большая. Невысокая, хрупкая, но фигура что надо, и на кисейную барышню она не походила. Прямые волосы закрывали сзади шею, не доходя до плеч, на лоб падала челка. На ней было расширяющееся книзу бледно голубое платье. Не длинное и не короткое. И босиком -- ни чулок, ни туфель. Пуговицы на манжетах аккуратно застегнуты. Уткнув подбородок в руки, она сидела за столом и смотрела куда то в стенку. Наверное, думала о чем то. На тяжелые раздумья было не похоже. Казалось, она витает в приятных воспоминаниях о не столь далеком прошлом. Время от времени на ее губах проступала едва заметная улыбка. Однако при свете луны я не мог разобрать со своего места, что написано у нее на лице. Я притворился, что сплю. Что бы она здесь ни делала, мешать ей не хотелось. Я затаил дыхание. Я понял, что эта девушка -- призрак. Во первых, она была чересчур красива. Я имею в виду не только лицо. Весь ее облик был слишком отточен и безупречен. В реальной жизни такого не бывает. Она будто перенеслась в эту комнату из чьего то сна. И эта чистая, без малейшей примеси красота будила во мне печаль. Такую естественную, но в то же время -- какую то чужую в этом месте. Укутавшись в одеяло, я старался не дышать. А девушка сидела все в той же позе, лишь изредка чуть шевеля головой. Больше ничто в комнате не двигалось. Большой куст кизила под окном безмолвно купался в лунном свете. Ветер стих. До уха не доносилось ни единого звука. Такое ощущение, что я умер, сам того не заметив. Умер и теперь вместе с этой девушкой тону в глубоком озере в кратере вулкана. Неожиданно девушка резко выпрямилась и положила руки на колени. Две белые коленки, что выглядывали из под платья. Она вдруг отвела взгляд от стены, словно ей в голову пришла какая то мысль, повернулась и посмотрела в мою сторону. Поднесла руку ко лбу, коснулась челки. Тонкие девичьи пальцы замерли на несколько секунд -- как будто она старалась что то вспомнить. Девушка смотрела на меня. Сердце глухо заколотилось в груди. Но, как ни странно, я не чувствовал на себе чужого взгляда. Быть может, девушка смотрела не на меня, а на кого то или что то за моей спиной... На дне вулканического озера, куда мы погружались, было тихо. Вулкан спал уже много лет. В озере, как мягкая грязь, копилось одиночество. Слабый свет, проникавший сквозь толщу воды, расползался вокруг белесыми пятнами, словно обрывки воспоминаний о давно минувших днях. На дне признаков жизни я не заметил. Сколько времени она смотрела на меня... или на то место, которое я занимал? Время потеряло установленный ход. Здесь оно может растягиваться или останавливаться, откликаясь на порывы души. Наконец девушка неожиданно поднялась со стула, неслышно направилась к двери и, не открывая ее, беззвучно исчезла. Она ушла, а я, замерев, по прежнему лежал под одеялом. Чуть приоткрыл глаза и не шевелился. Может быть, она вернется , думал я. Пусть она вернется. Я так хочу. Но время шло, а девушки все не было. Подняв голову, я взглянул на светящиеся стрелки будильника у изголовья. Три двадцать пять. Я слез с кровати, коснулся рукой стула, на котором она сидела, и не почувствовал тепла. Внимательно осмотрел стул. Может, хоть волосок ее остался? Ничего. Я сел на стул, потер щеку и глубоко вздохнул. Заснуть после этого не удалось. В комнате было темно, я забрался под одеяло, но сон все не шел. Из головы не выходила эта загадочная девушка, которая так меня заворожила. Я чувствовал, как нечто , ни на что не похожее и страшно сильное, зарождается в моей душе, пускает в ней корни, уверенно разрастается. Запертое в грудной клетке горячее сердце сжималось и расширялось независимо от моей воли. Сжималось и расширялось. Я включил лампу, встал с постели и стал дожидаться утра. Читать не мог, музыку слушать -- тоже. Вообще ничего не мог. Лишь когда стало светать, удалось ненадолго заснуть. А когда открыл глаза, подушка была холодной и мокрой. Похоже, во сне я плакал. Из за чего? Непонятно. |
| 30 |
В начале десятого под рев "родстера" появился Осима, и мы вдвоем стали готовиться к открытию библиотеки. Потом я сварил ему кофе. Осима научил меня, как нужно его делать. Сначала мелешь в кофемолке зерна, хорошенько кипятишь воду, снимаешь с огня, чтобы она не бурлила, и не спеша процеживаешь напиток через бумажный фильтр. В готовый кофе Осима чисто символически добавлял сахара -- и никаких сливок. Он уверял, что так вкуснее всего. Себе я заварил "Эрл Грей". На Осиме была блестящая коричневая рубашка с короткими рукавами, белые льняные брюки. Он достал из кармана свежайший носовой платок, протер им очки и взглянул на меня. -- Что то сегодня ты явно не выспался. Лицо у тебя такое. -- У меня к вам просьба, -- сказал я. -- Что за просьба? Говори. -- "Кафку на пляже" хочется послушать. Пластинку нельзя достать? -- Не компакт диск? -- Лучше бы старую пластинку. Интересно, какой у них звук. Правда, проигрыватель нужен. Осима задумался, прижав палец к виску. -- Знаешь, кажется, у нас в кладовке стоит старая стереосистема. Только я не уверен, работает ли она. Кладовкой служила комнатушка, в которой единственным источником света было оконце под самым потолком, выходившее на автостоянку. В беспорядке там были свалены ставшие почему то ненужными вещи, оставшиеся от разных эпох. Мебель, посуда, журналы, одежда, картины... Кое что еще представляло какую то ценность, другие же вещи -- а таких оказалось подавляющее большинство -- были совершенно бесполезны. -- Когда нибудь все таки придется разбирать всю эту кучу, да не нашелся еще такой герой, -- мрачно проговорил Осима. В этой комнате, где время как будто остановилось, мы откопали старую стереосистему "Сансуй". Аппарат был сделан на совесть и когда то считался последним достижением техники, но с тех пор прошло лет двадцать пять. На нем тонким слоем лежала пыль. Совмещенный с радиоприемником усилитель, автоматическая вертушка, колонки, сделанные под книжные полки. Там же отыскалась и коллекция пластинок. "Битлз", "Роллинг Стоунз", "Бич Бойз", Саймон и Гарфанкел, Стиви Уандер... Модная музыка 60 х годов. Пластинок было штук тридцать. Я достал одну из конверта. Видно было, что с ней обращались аккуратно, -- заметных царапин я не обнаружил. Так же, как и следов плесени. Еще в кладовке мы нашли гитару -- все струны у нее были целы. Лежали стопки старых журналов с неизвестными названиями. Старая теннисная ракетка. Мы словно оказались на руинах недавнего прошлого. -- Это, наверное, его вещи -- друга Саэки сан. И пластинки, и гитара, и ракетка, -- сказал Осима. -- Я тебе уже говорил: он ведь жил в этом доме, вот его вещи собрали и сложили здесь. Хотя стереосистема вряд ли его -- помоложе будет. Мы перенесли систему и пластинки в мою комнату. Стерли пыль, вставили вилку в розетку, подсоединили вертушку к усилителю и включили. На усилителе загорелась зеленая лампочка, диск вертушки начал плавно вращаться. Стробоскоп, отмечавший число оборотов, покрутился немного, решил больше с ума не сходить и успокоился. Проверив иголку в картридже -- она была вполне пригодной, -- я поставил битловский диск из красного винила -- "Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера". В динамиках ожила гитара -- полились знакомые вступительные аккорды. Звук оказался гораздо чище, чем я думал. -- Хотя в нашей стране проблем -- лопатой не разгребешь, но за уровень техники, по крайней мере, она достойна уважения, -- восхищенно проговорил Осима. -- Надо же! Столько лет стояла, никто не пользовался -- и такой звук! Мы послушали немного "Сержанта Пеппера". Мне показалась, что на вертушке получается другая музыка -- совсем не то, что я раньше слышал на компакт дисках. -- Так, воспроизводящее устройство мы имеем. А вот пластинку так просто не достать. Сейчас этот сингл -- "Кафка на пляже" -- большая редкость. У мамаши спрошу, вдруг у нее завалялась. А нет -- так, может, она знает, у кого есть. Я кивнул. Осима поднял перед моим носом указательный палец, как учитель, желающий привлечь внимание ученика, и предупредил: -- Кажется, я уже говорил: ни в коем случае не крути эту мелодию, когда Саэки сан здесь. Ни за что. Ясно? Я кивнул. -- Как в фильме "Касабланка", -- сказал он, мурлыкая первые ноты "Когда проходит время". -- Никогда не ставь эту песню. -- Осима сан, у меня такой вопрос... -- решился я. -- Вы случайно не знаете здесь девчонку? Ей лет пятнадцать... -- Где это -- здесь ? В библиотеке? Я кивнул. Осима чуть наклонил голову набок, подумал и сказал: -- Насколько мне известно, никаких пятнадцатилетних девчонок в окрестностях не водится. -- Он посмотрел на меня так, будто заглянул в комнату через окно. -- Откуда у тебя эти странные вопросы? -- Да я вроде недавно ее видел. -- Недавно -- это когда? -- Этой ночью. -- Значит, этой ночью ты здесь видел девчонку лет пятнадцати? -- Угу. -- Что за девчонка? Я слегка покраснел. -- Обыкновенная. Волосы до плеч, в голубом платье. -- Красивая? Я кивнул. -- А может, это просто видение, призрак, рожденный страстью? -- приветливо улыбнулся Осима. -- Чего только на свете не бывает. Для здорового гетеросексуала твоего возраста ничего странного в этом нет. Я вспомнил, как тогда в горах выставился перед Осимой во всей красе, и еще сильнее покраснел. |
| 31 |
В обед Осима потихоньку передал мне конверт с "Кафкой на пляже". -- Все таки нашел у матери. У нее их целых пять штук. Запасливая. Ничего не выбрасывает -- рука не поднимается. Привычка плохая, но в нашем случае оказалась полезной. -- Спасибо, -- поблагодарил я. Вернувшись в комнату, я достал из конверта пластинку. Совсем новенькая... Даже странно. Видно, лежала где то, и никто ее ни разу не послушал. Для начала я принялся разглядывать фото на конверте. Саэки сан в девятнадцать лет. Она сидела за роялем в студии и смотрела в объектив. Облокотившись о пюпитр, она подпирала рукой щеку. Легкий наклон головы, немного смущенная, но естественная улыбка. В уголках разъехавшегося в улыбке рта -- очаровательные маленькие морщинки. Никаких следов косметики. Пластмассовый обруч стягивал волосы, чтобы челка не сваливалась на лоб. Правое ухо наполовину открыто. Короткое свободное бледно голубое платье без рисунка. На левом запястье -- тоненький серебряный браслет, ее единственное украшение. Красивые босые нога. Под табуретом, на котором она сидела, валялась пара изящных сандалий. Эта девушка воплощала собой некий символ. Вероятно -- символ определенного времени, какого то места. И душевного состояния. Она казалась духом, вызванным счастливой, случайной встречей. Неприкосновенные навеки мысли и желания, наивные, невинные, окружали ее, плавали в воздухе, словно весенние споры. Время на фотографии застыло. 1969 год... До моего рождения еще столько лет. Конечно же, девушка, посетившая прошлой ночью мою комнату, -- Саэки сан. Я понял это сразу. Тут не могло быть никаких сомнений. Просто мне хотелось в этом убедиться. На фотографии Саэки сан девятнадцать. По сравнению с собой пятнадцатилетней она выглядела чуть более взрослой и зрелой. Может, лицо немного заострилось, хотя какие тут могут быть сравнения? Или исчезла легкая тревога. Но, в общем, в девятнадцать лет она была такой же, как в пятнадцать. Улыбалась той же улыбкой, какую я видел прошлой ночью, так же поддерживала рукой подбородок, наклоняла набок голову. В сегодняшней Саэки сан были те же черты, та же аура, хотя, наверное, так и должно быть. Я узнавал в ней лицо и манеры девятнадцатилетней девушки и пятнадцатилетней девчонки. Правильные черты, волшебная отрешенность от действительности остались прежними. Фигура тоже почти не изменилась, подумал я с удовольствием. Но было на этой фотографии и другое. Она четко запечатлела то, что с возрастом ушло навсегда. Саэки сан больше не лучилась энергией, словно бы лишившись некой силы. Не эффектной, броской, не той, что выставляют напоказ. А естественного незамутненного порыва, прозрачного, как чистая вода, кипящая между скал, доходящего до самого сердца. В сидевшей за роялем девятнадцатилетней Саэки сан эта сила сверкала особым блеском, била через край. Достаточно было взглянуть на ее улыбку, чтобы понять, какой ясный путь открывается ее светлой, ее счастливой душе. Эта улыбка напомнила мне пятнышко света, что отпечаталось на сетчатке: в кромешной тьме его нарисовал светлячок. С конвертом в руках я присел на край кровати. Мыслей не было, время шло. Открыв глаза, я подошел к окну и набрал в грудь свежего воздуха. Ветер нес с собой запах моря, хозяйничал в сосновом бору. Прошлой ночью в этой комнате я видел пятнадцатилетнюю Саэки сан. Конечно. Ошибки быть не могло. Разумеется, существует настоящая Саэки сан -- женщина за пятьдесят, которая реально живет в этом реальном мире. Сейчас она, должно быть, сидит за столом на втором этаже и работает. И я моту ее увидеть -- достаточно выйти из комнаты и подняться по лестнице. Могу с ней поговорить. И тем не менее, я видел здесь ее призрак. Как сказал Осима, человек не может одновременно присутствовать в двух местах. Однако в определенных обстоятельствах такое возможно, Я убежден в этом. Бывает, и живой человек становится призраком. И еще одна важная вещь... Меня тянуло к этому призраку. Не к нынешней Саэки сан, что тут, рядом, а к той, навсегда ушедшей, которой пятнадцать. Тянуло очень сильно. Так сильно, что словами не объяснишь. Это факт, что ни говори. Может статься, никакой девчонки на самом деле и не существовало. Но сердце то у меня есть, напоминает о себе мощными толчками в груди. И кровь, которой была перепачкана моя грудь в ту ночь, существовала тоже. |
| 32 |
Когда до закрытия библиотеки оставалось несколько минут, я услышал, как сверху спускается Саэки сан: на лестнице послышался привычный стук ее каблучков. От одного взгляда на нее у меня свело все мышцы и сердце прыгнуло к самым ушам -- я увидел в Саэки сан ту самую пятнадцатилетнюю девочку. Она тихонько спала где то внутри, как погрузившийся в зимнюю спячку зверек. Саэки сан что то спросила, но ответить я не смог. Даже смысла вопроса не понял. Его я, конечно, слышал, он вызвал колебания барабанных перепонок, через них передался в мозг и принял словесную форму, -- но увязать эти слова со смыслом никак не получалось. Я растерялся, покраснел и забормотал что то невразумительное. Хорошо хоть Осима пришел на помощь и ответил за меня. А я кивнул. Саэки сан улыбнулась, попрощалась с нами и пошла на стоянку, откуда донеслось тарахтенье "гольфа". Машина отъехала. Осима остался помочь мне закрыть библиотеку. -- Ты случайно не влюбился? -- спросил он. -- Чего рассеянный такой? Я не знал, как ответить, и, помолчав, спросил: -- Осима сан, странный вопрос, наверное... А бывает так, чтобы живой человек стал призраком? Наводивший порядок за стойкой Осима остановился и посмотрел на меня. -- Вопрос, конечно, интересный. Это в каком же смысле? В литературном, метафорическом, о сути человеческой души? Или вопрос более практический? -- Я больше в практическом смысле... -- сказал я. -- То есть если предположить, что призрак реален? -- Вот вот. Осима снял очки, протер их платком и водрузил обратно. -- Это называется "дух мщения". Не знаю, как за границей, а в нашей литературе -- довольно частый персонаж. Например, в "Повести о Гэндзи" полно таких духов. В эпоху Хэйан , по крайней мере, в духовном мире живших в то время людей, человек в некоторых случаях, оставаясь живым, мог превращаться в призрака, перемещаться в пространстве, осуществлять свои замыслы и желания. Ты "Повесть о Гэндзи" читал? Я покачал головой. -- У нас есть несколько изданий в переложении на современный язык. Возьми почитай. Например, возлюбленная Гэндзи -- Дама с Шестой линии жутко его ревновала к законной жене Аои. Обратилась злым духом и стала всячески терроризировать соперницу. Каждую ночь делала налеты на спальню Аои, пока ее не уморила. Узнав, что Аои носит ребенка Гэндзи, она ее возненавидела. Гэндзи собрал монахов и попробовал молитвами изгнать злого духа, но ее злоба была так сильна, что противостоять ей оказалось невозможно... Но вот что самое интересное в этой истории: Дама с Шестой линии совершенно не замечала своих превращений в этого мстительного духа. Когда она приходила в себя после мучительных кошмарных сновидений, ее длинные вороные волосы были пропитаны неведомо откуда взявшимся ароматом благовоний. Она была в смятении, не могла ничего понять. То был запах благовоний, которые возжигали, чтобы изгнать у Аои злых духов. Выходит, Дама, не отдавая себе отчета, преодолевала пространство и проникала в спальню Аои по коридору в глубинах подсознания. Это один из самых жутких и захватывающих эпизодов в "Повести о Гэндзи". Потом, узнав о том, что она, сама того не ведая, натворила, Дама с Шестой линии устрашилась своих грехов и постриглась в монахини... Непонятный, непостижимый мир суть мрак, царящий в наших душах. В XIX веке появились Фрейд и Юнг, и с тех пор, как они проанализировали глубины нашего подсознания, корреляция двух ипостасей мрака стала очевидным фактом, не требующим глубоких размышлений; это даже не метафора. Нет, если вернуться еще дальше назад, это даже не корреляция. До того, как Эдисон изобрел электрическую лампочку, большинство человечества в буквальном смысле слова прозябало в кромешной тьме. А затем границы между внешним мраком, физическим, и внутренним, мраком душ людских, стерлись, и они смешались... Вот так. Осима сцепил пальцы в замок. -- Во времена Мурасаки Сикибу духи представляли собой не поддающееся объяснению явление, и в то же время: присутствие рядом было совершенно естественным состоянием души. Тогдашние люди, скорее всего, были не способны разделить две ипостаси мрака. Но сейчас в нашем мире все не так. Внешняя тьма полностью рассеялась, зато в душах почти ничего не изменилось -- мрак как был, так и остался. То, что мы называем своим "я", сознанием, -- это как айсберг, и его большая, подводная часть скрывается в царстве мрака. Подчас такой разрыв рождает внутри нас глубокий разлад и смятение. -- Осима сан, а ведь там, где ваша горная хижина, я настоящий мрак видел. -- Верно. Там он еще остается. Временами я специально туда езжу, только чтобы посмотреть, -- сказал он. -- Человек в живого духа превращается... Есть же какой то повод, причины... За этим всегда отрицательные эмоции, да? -- спросил я. -- Нет оснований утверждать так на все сто. Однако насколько позволяют судить мои скудные знания и способности, духи почти всегда возникают из негатива. В большинстве случаев бурные эмоции у человека вызваны чем то личным со знаком минус. Дух рождается из таких необузданных страстей как бы сам собой, непроизвольно. А вот чтобы люди обращались в духов во имя мира для человечества и торжества логики -- таких примеров, к сожалению, нет. -- Ну а во имя любви? Осима сел на стул и задумался. -- Трудный вопрос. Не знаю, как ответить. Могу лишь сказать, что ни разу с подобными случаями не сталкивался. Возьмем, к примеру, "Луну в тумане" , новеллу "Встреча в праздник хризантем". Читал? -- Нет. -- Эту книгу во второй половине периода Эдо написал Уэда Акинари. Действие происходит в "эпоху воюющих провинций" . Уэда Акинари в каком то смысле -- писатель в стиле ретро, любитель поразмышлять о прошлом... В этой самой новелле подружились два самурая и поклялись быть друг другу братьями. Братство для самураев чрезвычайно важно, потому что дать такую клятву -- это положить свою жизнь. Добровольно отдать ее за другого. Вот что это такое... Эти двое жили далеко друг от друга и находились на службе у разных господ. И один самурай сказал второму: "Что бы ни случилось, жди меня, когда расцветут хризантемы". "Хорошо, я готов, буду ждать", -- ответил тот. Но в клане того друга, который обещал приехать, возникла какая то заваруха, и его заключили под арест. Не разрешали выходить из дома. Письмо послать не мог. Так минуло лето, установилась осень и наступило время цветения хризантем. Самурай так и не смог исполнить своего обещания повидаться с другом. А обещание для самурая -- превыше всего. Верность своему слову -- дороже жизни. И тогда он сделал себе харакири, а его душа, преодолев дорогу в тысячу ри , навестила друга в его доме. Любуясь цветами хризантем, они наговорились вволю и на этом его земной путь окончился. Очень красивая вещь! -- Но ради того, чтобы стать духом, ему ведь пришлось умереть. -- Да, -- сказал Осима. -- Стать духом во имя верности, любви и дружбы страшно трудно, почти невозможно. Для этого надо жизнь отдать. Жертвуешь своей жизнью и превращаешься в призрака. А если такое у живого человека получается -- это, насколько я знаю, по злобе. От отрицательных мыслей. Я задумался. -- Но то, о чем ты говоришь, -- когда человек становится духом во имя любви в положительном смысле, -- может, тоже бывает. Так глубоко я этот вопрос не изучал. Хотя всякое бывает, -- продолжал он. -- Любовь -- такая штука, способна мир перевернуть. Так что все может быть. -- Осима сан, а вы когда нибудь влюблялись? Он изумленно посмотрел на меня. -- Ну даешь! Интересно же ты о людях думаешь! Я же не баобаб какой нибудь. У меня ведь по жилам тоже кровь течет. И что такое любовь, знаю. -- Да я не в том смысле... -- промямлил я и покраснел. -- Все понятно, -- сказал Осима и мягко улыбнулся. |
| 33 |
Он уехал, а я пошел к себе, включил стереосистему и поставил на вертушку "Кафку на пляже". Установил переключатель на сорок пять оборотов, опустил иглу на пластинку и, поглядывая на карточку со словами песни, стал слушать. |
| 34 |
КАФКА НА ПЛЯЖЕ |
| 35 |
|
| 36 |
Ты уходишь на край земли, А я в жерле вулкана плачу, И за дверью застыли в тени Те слова, что уже ничего не значат. |
| 37 |
Ты уснешь, и тени луна растворит, С неба хлынет дождь шелковых рыбок, А за окном камнями стоит Караул солдат без слез и улыбок. |
| 38 |
А на пляже Кафка сидит на стуле, Смотрит, как мир качается: Маятник влево, маятник вправо -- Сердца круг замыкается. Лишь тень сфинкса с места не движется -- На ее острие сны твои нанижутся. |
| 39 |
Девушка в морской глубине -- Голубые одежды струятся и пляшут -- Ищет камень от входа, стремится ко мне И не сводит глаз с Кафки на пляже. |
| 40 |
Я заводил пластинку три раза подряд, слушал и задавал себе вопрос: почему песня с такими словами была так популярна? Почему разошлось больше миллиона пластинок? Что в ней такого? Слова не особо замысловатые, но с каким то символическим смыслом, я бы даже сказал -- сюрреалистические. Не из тех, что сразу запомнишь и начнешь мурлыкать под нос. Но я слушал их, и с каждым разом они звучали все ближе, все притягательнее, вызывали отзвук в моем сердце. Странное ощущение... Слова складывались в образы, перерастали свой смысл, вставали передо мной, словно вырезанные из бумаги силуэты, которые оживали, начинали двигаться. Это происходило как во сне. Прежде всего, у песни была замечательная мелодия. Красивая, без лишних выкрутасов. Но отнюдь не заурядная. Голос Саэки сан гармонично сливался с этой мелодией, растворялся в ней. Ему недоставало силы, которая бывает у профессиональных певиц, в нем не было технического совершенства. И тем не менее ее голос ласково омывал сознание, подобно тому, как весенний дождь моросит по каменному мостику через ручей в саду. Саэки сан пела, аккомпанируя себе на рояле, в сопровождении маленькой группы струнных и гобоя. Аранжировка даже для того времени достаточно незамысловатая -- может, с деньгами были проблемы, когда пластинку записывали, но именно из за отсутствия излишеств песня звучала свежо и ново. В припеве два аккорда были просто удивительные. Остальные звучали простовато и довольно банально, однако эти два сильно отличались. Оригинальные. Послушав немного, понять, что это за музыка, было невозможно. Но в первый момент она привела меня в смятение. Скажу -- хоть это и будет некоторым преувеличением: я даже почувствовал, что меня обманули. Я вдруг услышал какофонию, поколебавшую душу, выбившую почву из под ног. Будто в незаметную щель неожиданно ворвался порыв ледяного ветра. Но припев кончился, и опять зазвучала та же красивая мелодия, возвращая слушателей в мир гармонии и человеческих симпатий. Сквозняк прекратился. И вот песня кончилась -- прозвучал последний аккорд рояля, затихая, отзвенели струнные, и гобой, как бы подводя черту, еще звучал в ушах. Слушая "Кафку на пляже" снова и снова, я, в общем, начал понимать, чем эта песня так брала за душу. В ней откровенно и в то же время тонко сочетались природный талант и бескорыстное сердце. Сочетание настолько органичное, что к нему вполне подошел бы эпитет "чудесное". Застенчивая девятнадцатилетняя девушка из провинции вспоминает своего возлюбленного, который сейчас от нее далеко. Она пишет стихи, сочиняет к ним музыку, садится за рояль и просто поет, не жеманничая, не кривляясь. Это песня не для публики, а для самой себя, чтобы хоть немного согреть свое сердце. И ее бесхитростная чистота достигает цели, постепенно отыскивая дорогу к людским сердцам. Порывшись в холодильнике, я приготовил ужин из того, что было под рукой, поел и снова поставил "Кафку на пляже". Сел на стул, закрыл глаза и представил, как девятнадцатилетняя Саэки сан сидит в студии за роялем и поет. Я думал о тепле ее мыслей и желаний. Думал о том, как бессмысленное насилие раз и навсегда оборвет все это. Пластинка кончилась, игла оторвалась от диска и отъехала на свое место. |
| 41 |
А может, Саэки сан написала слова к этой песне здесь, в этой комнате? Снова и снова слушая пластинку, я убеждался в этом все больше. Значит, Кафка на пляже -- это мальчик с картины, что висит на стене. Я устроился на стуле и, подперев ладонями подбородок -- точно так же, как девушка, посетившая меня прошлой ночью, -- с той же точки стал смотреть на картину. Да, скорее всего. Саэки сан глядела на нее, думала о своем парне и сочиняла "Кафку на пляже". И было это, наверное, темной темной ночью... Я встал и, подойдя к стене поближе, еще раз взглянул на картину. В смотревших вдаль глазах мальчика была загадочная глубина. Он смотрел туда, где по небу плыли четко нарисованные облака. Самое большое чем то напоминало присевшего на задние лапы сфинкса. Сфинкс ... Я порылся в памяти: точно! Сфинкс, которого одолел молодой Эдип. Чудовище загадало Эдипу загадку, а он ее разгадал. Тогда оно поняло, что ему конец, и бросилось со скалы, разбилось насмерть. После этого подвига Эдип стал царем Фив и супругом собственной матери царицы. А Кафка?.. Можно предположить, что Саэки сан уловила связь между таинственным одиночеством мальчика на картине и миром, который создал в своих романах Кафка. Потому и назвала мальчика "Кафка на пляже". Одинокая душа, мечущаяся у линии прибоя. Вот в чем, видимо, смысл такого названия. И дело не только в Кафке и сфинксе. В некоторых строчках ее стихов прослеживалась связь с той ситуацией, в которую я попал. "С неба хлынет дождь шелковых рыбок" -- вот то, что случилось в Накано, где на торговой улице с неба сыпались селедки и ставрида. "Лишь тень сфинкса с места не движется -- на ее острие сны твои нанижутся", -- это, похоже, о том, что зарезали моего отца. Я строка за строкой переписал в блокнот стихи, перечитал несколько раз. Подчеркнул карандашом места, которые задели меня за живое. Но все это были какие то намеки, и я окончательно запутался. |
| 42 |
И за дверью застыли в тени Те слова, что уже ничего не значат... Девушка в морской глубине... Ищет камень от входа... Аза окном камнями стоит Караул солдат без слез и улыбок... |
| 43 |
Что бы это значило? Может, просто мистическое совпадение обстоятельств? Подойдя к окну, я выглянул в сад, который уже начал погружаться в темноту. Сел на диван в читальном зале и открыл "Повесть о Гэндзи" в переложении Танидзаки. В десять лег в постель, погасил светильник у изголовья, закрыл глаза и стал ждать, когда в комнате снова появится пятнадцатилетняя Саэки сан. |
| 44 |
Глава 24 |
| 45 |
|
| 46 |
Когда автобус, следовавший из Кобэ, остановился у вокзала в Токусиме, на часах было уже начало девятого вечера. -- Ну что, Наката сан, вот мы и на Сикоку. -- Да, какой прекрасный был мост. Большой. Наката в первый раз такое видел. Они вышли из автобуса и, сев на скамейку у вокзала, некоторое время просто озирались. -- А дальше что? Есть идеи? -- Нет. Наката, как и раньше, ничего не знает. -- Ну, дела... Наката долго поглаживал ладонью голову, точно раздумывая о чем то. -- Хосино сан? -- сказал он. -- Чего? -- Извините, но Наката очень хочет спать. Кажется, взял бы и заснул прямо на этом месте. -- Постой, -- поспешно сказал парень. -- Ты заснешь, а мне что прикажешь делать? Сейчас найдем, где нам переночевать. Потерпи немного. -- Хорошо. Наката немного потерпит и постарается не спать. -- Слушай, а как насчет подкрепиться? -- Нет, Наката есть не хочет, только спать. Хосино быстро нашел в туристическом справочнике недорогой рекан с завтраком и позвонил проверить, есть ли там свободные комнаты. До рекана было не близко, поэтому взяли такси. Как только они вошли в комнату, горничная тут же принялась стелить постель. Наката разделся и, не умываясь, тут же залез под одеяло. В следующий миг он уже мирно посапывал. -- Наката будет спать долго, так что, пожалуйста, не беспокойтесь. Он только поспит и все, -- успел сказать он перед тем, как уснуть. -- Спи, сколько хочешь, мешать не буду, -- отозвался парень, однако старик уже спал крепким сном. Хосино не спеша принял ванну, затем один вышел на улицу. Побродив просто так по округе и составив общее представление о городе, Хосино зашел в первую попавшуюся сусичную, где закусил и выпил пива. В плане выпивки ему много не требовалось, поэтому небольшой бутылки вполне хватило, чтобы улучшилось настроение, а на щеках выступил румянец. После этого он зашел в патинко, где за час просадил три тысячи. Все это время Хосино не снимал с головы кепку "Тюнити Дрэгонз" и, может быть, поэтому несколько раз ловил на себе любопытные взгляды. "Что же получается -- во всей Токусиме один я расхаживаю по улицам в такой кепке?" -- подумал он. Вернувшись в рекан, Хосино увидел, что Наката крепко спит все в той же позе. В комнате горел свет, но, похоже, старику это ничуть не мешало. Вот человек! Сила! Ни забот, ни хлопот, -- решил Хосино и, сняв кепку, рубашку гавайку и джинсы, в одних трусах нырнул в постель. Погасил свет, однако на новом месте не спалось. "Эх, сейчас бы девочку снять", -- подумал он. Но рядом, в темноте, мирно и размеренно посапывал Наката, и мечты показались Хосино неуместными. Почему то ему вдруг стало стыдно от того, что такая мысль вообще пришла в голову. Хосино не спал и, глядя в темный потолок, понемногу терял уверенность в происходящем -- в том, что он ночует в дешевом рекане в Токусиме вдвоем с чудаковатым стариком, о котором ровным счетам ничего не знает. На самом деле этой ночью он должен был ехать обратным рейсом в Токио. Сейчас бы, наверное, был где нибудь в районе Нагой. Нельзя сказать, чтобы Хосино не любил свою работу. В Токио у него были знакомые женщины, всегда готовые встретиться -- только позвони. Но доставив товар в универмаг, Хосино в каком то минутном порыве позвонил приятелю, с которым вместе работал, и тот согласился подменить его на сегодняшний рейс в Токио. Еще он позвонил в свою фирму и выбил три дня отгулов, чтобы поехать с Накатой на Сикоку. В его маленькой сумке было самое необходимое -- смена белья и туалетные принадлежности. Поначалу Наката привлек Хосино своим видом и манерой разговаривать -- уж больно походил на его покойного деда. Однако мало помалу ощущение их схожести стало рассеиваться, уступая место любопытству к этому человеку. Говорил Наката в самом деле не так, как все, но еще более странным казалось то, что он говорил. И во всех этих странностях что то особенное манило, притягивало к себе. Хосино очень хотелось знать, куда еще соберется этот Наката, что будет делать дальше. |
| 47 |
Хосино родился в деревне. В их семье были одни парни, пятеро сыновей, Хосино -- третий по счету. До средней школы все шло более менее сносно, и на его поведение никто особенно не жаловался, но, поступив в техническое училище, он связался с плохой компанией, залез в разные нехорошие дела, и полиция взяла его на учет. С грехом пополам окончив училище, приличной работы найти он не сумел, да еще поссорился с девчонкой, на которую имел виды, и решил завербоваться в силы самообороны. Хотел стать танкистом, но экзамен на водителя танка провалил и почти все время, пока служил, водил лишь тяжелые армейские грузовики. Через три года из сил самообороны уволился и устроился в транспортную фирму. С тех пор вот уже шесть лет работал дальнобойщиком. Хосино нравилось водить большие грузовики. Технику и все, что с ней связано, он любил с детства. Сидя в высокой кабине за огромной баранкой, он чувствовал себя в неприступной крепости. Конечно, работа дальнобойщика не из легких. Рабочий день не нормированный. Но ведь собираться каждое утро в какую нибудь жалкую контору и сидеть там под надзором начальства -- такая жизнь вообще невыносима. Он с детства был задирой. В небольшом и щуплом с виду парне сила, однако, имелась. К тому же, выйдя из терпения, он совершенно не мог себя контролировать. Если дело доходило до реальной потасовки, в глазах у него тут же вспыхивал безумный огонек. Как правило, этого было достаточно, чтобы противник отступил. И в армии, и когда Хосино стал работать шофером, ему частенько приходилось махать кулаками. Конечно, случались и победы, и поражения. Однако побеждал он в драках или нет -- это решительно ничего не меняло. Хосино понял это совсем недавно и гордился тем, что до сих пор цел и невредим. В бесшабашные времена учебы у Хосино то и дело возникали проблемы с полицией. В такие моменты дед непременно приходил ему на выручку. Кланяясь полицейским, он забирал внука из участка. На обратном пути они всегда заходили в какую нибудь едальню, и дед угощал его чем нибудь вкусным. И при этом не читал никаких нотаций. Родители за Хосино в полицию не ходили никогда. Задавленные нуждой, они с трудом зарабатывали на хлеб, и судьба отбившегося от рук сына их мало волновала. Если бы не дед, неизвестно, что бы со мной стало, думал временами Хосино. По крайней мере, дед всегда помнил о нем, волновался за него. Несмотря на это, Хосино так ни разу и не сказал ему "спасибо". Он даже не знал, как это -- благодарить, и думал только о том, как бы самому не пропасть. Вскоре после того, как Хосино поступил в силы самообороны, дед умер от рака. Перед смертью он был совсем плох -- впал в маразм и перестал узнавать внука. После его смерти Хосино ни разу не был у родителей. |
| 48 |
На следующее утро Хосино проснулся в восемь. Наката спал как убитый в прежней позе, посапывая, как ночью: ни громче, ни тише, ровно, -- как человек, у которого чиста совесть. Хосино спустился вниз и позавтракал в просторной столовой вместе с другими постояльцами. Завтрак -- шведский стол, но скромный, только мисо и рис. -- Простите, а ваш спутник завтракать не будет? -- подала голос горничная. -- Спит без задних ног. Спасибо, но, похоже, он без завтрака обойдется, Не убирайте пока постель, -- попросил Хосино. Близился полдень, а Наката все не просыпался, поэтому Хосино решил остаться в рекане еще на одну ночь. Затем вышел на улицу, заглянул в лапшичную и съел оякодон. Перекусив, побродил по окрестностям, выпил в кафе чашку кофе, выкурил сигарету и просмотрел несколько комиксов. Хосино вернулся в рекан -- Наката все не просыпался. Время близилось к двум. Опасаясь, все ли в порядке со стариком, Хосино потрогал его лоб. Вроде ничего особенного -- ни горячий, ни холодный. Дыхание спящего по прежнему было мирным и ровным, а на щеках выступил здоровый румянец. Не похоже, чтобы он себя плохо чувствовал. Просто спит тихонько и все. Даже ни разу не пошевелился во сне. -- Что то он больно долго спит. Все ли с ним в порядке? Может, нездоровится? -- встревоженно произнесла горничная, заглянувшая посмотреть, как у них дела. -- Да нет, просто устал человек сильно, -- сказал Хосино. -- Хотел спать, так пускай спит себе на здоровье. -- Ну и ну. Первый раз вижу, чтобы человек так крепко спал. Настало время ужина, а Наката не просыпался. Хосино отправился прогуляться и зашел в кафе. Съел большую тарелку карри с говядиной и салат. Потом наведался в патинко, где играл накануне, просидел там около часа. На этот раз, потратив меньше тысячи, он выиграл два блока "Мальборо". Полдесятого уже был в рекане. К его удивлению, Наката по прежнему спал. Хосино попробовал подсчитать, сколько времени прошло. Выходило, что Наката спит уже больше суток. Хоть он и сказал, что, мол, не волнуйся -- я буду спать долго, это уже явный перебор. Хосино вдруг стало очень одиноко... А если Наката и дальше будет спать? Что тогда делать? -- Ну и дал же я маху, -- сказал он себе, покачав головой. |
| 49 |
Однако на следующее утро Хосино проснулся в семь, а Наката уже был на ногах и смотрел в окно. -- Ну, отец, наконец то, -- сказал Хосино с облегчением. -- Да, Наката недавно встал. Кажется, спал очень долго, хоть и сам не знает, сколько. Как заново родился. -- Нет, вы только посмотрите на него -- он говорит: "Долго спал". Да ты завалился позавчера в начале десятого и продрых в общей сложности тридцать четыре часа. -- Да да. Наката проголодался. -- Еще бы ты не проголодался -- два дня ничего не ел. Они спустились вниз и позавтракали в столовой. Горничная пришла в восторг, увидев, как много ест Наката. -- Поспите поспите, а потом поедите в свое удовольствие -- сразу за два дня, -- сказала она. -- Да. Наката должен как следует питаться. -- Это же здоровье. -- Да. Вот Наката читать не умеет. Зато у него ни одного плохого зуба, и очки ему не нужны. Ни разу к врачу не ходил. Плечи не ломит, желудок по утрам нормально работает. -- Удивительно! -- восхитилась горничная. -- А что вы сегодня делать собираетесь? -- Двинемся на запад, -- решительно заявил Наката. -- А! На запад, говорите? -- сказала горничная. -- На западе у нас ведь Такамацу, да? -- Наката на голову слабый -- в географии не разбирается. -- Поехали сначала в Такамацу, отец, -- вставил Хосино, -- а там разберемся, что дальше делать. -- Хорошо. Поехали сначала в Такамацу. Там и разберемся. -- У вас, я смотрю, такое необычное путешествие, -- заметила горничная. -- Это уж точно, -- ответил Хосино. |
| 50 |
Вернувшись в номер, Наката сразу засел в туалете. А Хосино тем временем, переодевшись в халат, растянулся на татами и стал смотреть по телевизору новости. Ничего особенного в мире не произошло. В расследовании убийства известного скульптора в Накано никаких подвижек. Свидетелей нет, наследство тоже ни на кого пока не вывело. Полиция разыскивает его сына пятнадцати лет, который куда то пропал за несколько дней до убийства. Надо же! Опять пацан пятнадцатилетний, подумал Хосино. Что то они совсем озверели в последнее время. Хотя он сам, когда ему было пятнадцать, угнал со стоянки мотоцикл и гонял на нем без прав. Так что, считал Хосино, судить других -- не его дело. Конечно, байк позаимствовать и папашу зарезать -- вещи разные. Впрочем, может, ему повезло, что обстоятельства так сложились и до отца дело просто не дошло? Ведь что ни говори, а старик частенько руки распускал. Новости кончились, и в тот же момент из туалета появился Наката. -- Хосино сан, можно спросить? -- Валяй. -- Хосино сан, а у вас не бывает: раз! -- и спину как заломит? -- Я ж часами за баранкой. Вот и болит спина то. А у кого из дальнобойщиков не болит? Нет таких. Это как с бейсболистами. Попробуй ка найди хоть одного, у кого плечи не болят, -- ответил парень. -- А что это ты вдруг спросил? -- Просто Накате так показалось, глядя на вашу спину. -- Ну да? -- А можно Наката помнет ее немножко? -- Кто бы возражал... Хосино лег на живот, и Наката уселся на него верхом. Положил обе руки повыше поясницы и затих. По телевизору передавали светские новости -- последние сплетни из жизни звезд шоу бизнеса. Объявили о помолвке известной актрисы с пока не таким известным молодым писателем. Хосино такими новостями не интересовался, но больше смотреть было нечего. Оказалось, что у актрисы доход в десять с лишним раз больше, чем у писателя. Писатель был так себе -- не особенно красив, да и большим умом, похоже, не отличался. Хосино задумался: -- Знаешь, ничего у них не выйдет. Это ж недоразумение какое то. -- Хосино сан, а у вас небольшое искривление. -- Это у меня по жизни искривление. Какая жизнь -- такие и кости, -- зевнул парень. -- Если все так оставить, может быть плохо. -- Да ну! -- Голова станет болеть, начнутся запоры, спина не будет гнуться. -- Ого! А что делать? -- Будет немного больно. Ничего? -- Да чего уж тут! -- По правде сказать, сильно больно будет. -- Послушай, отец! Ведь нас везде колотят, стоит только на свет появиться -- и дома, и в школе, и в армии. Не хочу хвалиться, но я по пальцам могу пересчитать дни, когда не получал от кого нибудь тычка. И сейчас... То болит, то горит, то зудит, то чешется. То сладко, то горько. По всякому бывает. Выбирай чего хочешь. Наката зажмурился и сосредоточился, желая удостовериться, того ли места на пояснице Хосино касаются его большие пальцы. Убедившись, что все правильно, он осторожно нажал на это место. Потом сильнее, еще сильнее... Сделал резкий вдох и, отрывисто вскрикнув, как птица зимой, изо всех сил вдавил пальцы в поясницу -- в ложбинки между костями и мышечной тканью. Хосино пронзила невыносимая, чудовищная боль. В голове полыхнула мощная ослепительно белая вспышка, озарившая сознание целиком. У него перехватило дыхание. Будто с верхушки высокой башни его столкнули в бездонную пропасть. Он даже крикнуть бы не смог. Жуткая боль не давала ни о чем подумать, выжигала и стопорила все мысли, растворяла все чувства. Тело, казалось, рассыпалось на мелкие кусочки. Самой смерти было бы не под силу вызвать такие разрушения. Глаза не открывались. Хосино лежал на татами лицом вниз, изо рта текла слюна, и он ничего не мог с собой поделать. По щекам катились крупные слезы. Этот кошмар продолжался, наверное, с полминуты. Наконец Хосино втянул в себя воздух и поднялся, поддерживая голову руками и пошатываясь. Покрытый татами пол зловеще уплывал из под ног, раскачиваясь, как волны перед надвигающимся штормом. -- Больно было? Парень несколько раз тряхнул головой, словно хотел проверить, жив ли еще. -- Больно -- не то слово. Чувство такое, будто с меня содрали кожу, насадили на вертел, растолкли ступкой и по тому, что осталось, прогнали стадо бешеных быков. Что ты такое сделал то? -- Наката кости на место поставил. Теперь все будет в порядке. Спина болеть перестанет, запоров не будет. Острая боль в спине отступала, как море во время отлива, появилась легкость. Раньше спина все время была какая то ватная, дряблая. Теперь ее как подменили. Виски больше не ломило, стало легче дышать. И захотелось в туалет. -- А ведь и в самом деле полегчало. -- Конечно. Все проблемы в спине, -- сказал Наката. -- И все таки знаешь, как больно? -- вздохнул Хосино. |
| 51 |
На вокзале в Токусиме они сели на экспресс "Джей Ар" до Такамацу. За гостиницу расплачивался Хосино, он же купил билеты на поезд. Наката хотел заплатить за себя сам, но тот и слушать его не стал. -- Давай я буду платить, потом рассчитаемся. Ну чего из за денег базарить? -- Хорошо. Наката плохо в деньгах разбирается. Делайте, пожалуйста, как хотите, Хосино сан. -- Знаешь, Наката сан, после твоего шиацу мне правда намного лучше стало. Как бы мне тебя отблагодарить -- хоть немного? Давно я так классно себя не чувствовал. Прямо заново родился. -- Прекрасно. Только Наката ни про какую шиацу ничего не знает. А кости -- это да, очень важно. -- Ну, шиацу, мануальщики или как еще там их называют... Но у тебя точно талант. Хорошие бабки можешь заколачивать. Даю гарантию. С шоферами тебя познакомлю. Только на них озолотишься. -- Наката увидел вашу спину, Хосино сан, и понял: что то не так. Наката как видит такое, сразу хочет поправить. Он на мебельной фабрике долго работал, может, еще и поэтому как только на глаза что нибудь кривое попадется, так сразу хочется выпрямить. Такой у Накаты характер. Но кости он в первый раз выпрямлял. -- Вот в этом то, наверное, у тебя и талант, -- с восхищением сказал парень. -- А раньше Наката мог с кошками разговаривать. -- Ото! -- Но совсем недавно вдруг разучился. Это все из за Джонни Уокера. -- Понятное дело. -- Вы же знаете, что у Накаты голова не в порядке. Когда сложно, он не понимает. А сейчас сложно, что ни говори. Рыба да пиявки, к примеру, с неба валятся. -- Вот вот. -- Но спина у вас, Хосино сан, лучше стала. Наката очень рад. У вас -- хорошее настроение и у Накаты -- хорошее. -- Я тоже очень рад. -- Замечательно. -- Эй, а пиявки?... Ну, на стоянке в Фудзикава... -- Да да. Наката про пиявок помнит. -- А ты случаем к ним отношения не имеешь? Наката чуть задумался, что с ним обычно бывало редко, и сказал: -- Наката и сам не знает. Но у него был зонтик, он его раскрыл, а пиявки все падали и падали... -- Угу. -- Нет, что ни говори, а людей убивать -- нехорошо, -- заявил Наката и решительно кивнул. -- Кто бы спорил. Конечно, нехорошо, -- согласился Хосино. -- Да, -- резюмировал Наката и с той же решимостью мотнул головой. |
| 52 |
В Такамацу они сошли с поезда, заглянули в привокзальное кафе, где подавали удон, и пообедали. Из окна кафе были видны большие портовые краны, на которых сидело много чаек. Наката с наслаждением поедал лапшу. -- Просто объедение. -- Ну и слава богу, -- сказал Хосино. -- А здорово здесь, правда, Наката сан? -- Хорошо, Хосино сан. -- Место классное. Ну и что делать будем? -- Наверное, будем искать камень от входа. -- Камень от входа? -- Да. -- Ну... -- протянул Хосино, -- это долгая история... Наката взял в руки чашку с лапшой и выпил весь бульон до последней капли. -- Да. История длинная. Но если слишком долго, Наката ничего не поймет. А если мы поедем туда , то скорее всего поймем. -- Значит, если туда , то разберемся? -- Совершенно верно. -- А пока, выходит, не ясно? -- Да. Пока не пойдем, Накате совсем ничего не понятно. -- Ну ладно. Я, честно сказать, тоже долгих историй не люблю. Вот бы отыскать этот самый камушек от входа . -- Совершенно верно. -- И где же он? -- Наката понятия не имеет. -- Как говорят, ни ухом, ни рылом, -- покачал головой парень. |
| 53 |
Глава 25 |
| 54 |
|
| 55 |
Я несколько раз засыпал и тут же просыпался. Хотелось не пропустить момент ее появления. Но как ни старался, все равно, как и в прошлую ночь, обнаружил, что она уже сидит на стуле. Светящиеся стрелки часов у изголовья отмеряли самое начало четвертого. Шторы, которые, перед тем как лечь, я точно задернул, неведомым образом оказались раздвинуты. Как и минувшей ночью. Не было только луны. Небо плотно затянули облака, а может, и дождь моросил. В комнате было куда темнее, чем накануне, ее освещал лишь пробившийся сквозь деревья тусклый свет далеких фонарей в саду. Глаза не сразу привыкли к такому освещению. Девушка сидела, поставив локти на стол и уперев в них подбородок, и смотрела на картину, висевшую на стене. Одета она была так же, как раньше. Рассмотреть в темноте ее лицо я не сумел, как ни напрягал зрение. Зато удивительно четко и глубоко вырисовывались контуры фигуры и лица, плававшие в прозрачном полумраке. Можно не сомневаться -- передо мной сидела Саэки сан. Не нынешняя, а та девочка, какой она была много лет назад. Казалось, она о чем то глубоко задумалась. А может, это просто глубокий долгий сон? Нет, скорее она сама и есть этот глубокий долгий сон. Так или иначе, я затаил дыхание, чтобы не нарушить сложившегося равновесия. Замер, не шевелясь. Лишь изредка поглядывал на часы. Время шло своим ходом -- неспешным, но размеренным и четким. Сердце вдруг заработало бешеными толчками. Я услышал отрывистый и сухой стук, будто кто то выбивал дробь по входной двери. Звук этот с каким то упорством и настойчивостью разрывал ночную тишину, в которой утопала комната. Он прежде всего напугал меня самого -- да так, что я чуть не вскочил с постели. Черный силуэт девушки чуть шевельнулся во мраке. Она подняла голову и насторожилась -- ей были слышны удары моего сердца. Слегка наклонив голову набок, как лесной зверек, весь обратившийся в слух перед незнакомым звуком, девушка повернулась к моей кровати. Однако было ясно: ее глаза меня не видят и в ее снах меня нет. Невидимая линия разделяла нас на два отдельно существующих мира. Лихорадочно заколотившееся сердце так же быстро утихомирилось. Восстановилось и дыхание. Я успокоился. Девушка перестала прислушиваться, и снова перевела взгляд на "Кафку на пляже". В той же позе -- локти на столе подпирают подбородок -- она, видимо, вернулась мыслями в летний день на картине, в котором жил мальчик. Она просидела в комнате еще минут двадцать, а потом исчезла -- как и прошлой ночью, встала со стула, босиком бесшумно направилась к двери и, не открывая ее, растворилась. Не двигаясь, я полежал еще немного, потом слез с кровати и, не включая свет, опустился в темноте на стул, где только что сидела она. Положил руки на стол, погрузился в ощущения, которые она оставила после себя: я черпал в них биение девичьего сердца, наполняя им свою душу. Глаз я не открывал. У меня с этой девушкой была, по крайней мере, одна общая черта. Я догадался, в чем дело. Да -- и она, и я любили людей, уже потерянных для этого мира. Через какое то время я задремал, но спал неспокойно. Тело требовало нормального сна, а сознание засыпать никак не хотело. Я напоминал себе раскачивающийся маятник. Пока ночь раздумывала, уступать утру свои порядки или нет, в саду ожили птицы. Их голоса окончательно разбудили меня. |
| 56 |
Натянув джинсы и рубашку с длинными рукавами поверх майки, я вышел из библиотеки. В начале шестого на улице еще не было ни души. Миновав квартал старых домов и пройдя сосновую рощу, защищавшую дома от ветра с моря, я перелез через волнолом и очутился на берегу моря. Ветерок едва ощутимо холодил кожу. Небо сплошь затянули пепельно серые облака, но дождь пока не собирался. Стояло тихое, безмятежное утро. Тучи звукоизолирующей ватой поглощали все рождавшиеся на земле звуки. Я зашагал по пешеходной дорожке, проложенной вдоль берега, представляя, что, наверное, где то здесь, на песчаном пляже сидел в шезлонге мальчик с картины. Однако точно определить это место не удалось. Ведь на картине были только песчаный берег, горизонт, небо и облака. И еще остров. Но островов в море передо мной было много, а как выглядел тот, что на картине, я точно не запомнил. Усевшись лицом к воде, я вывел пальцем на песке рамку картины, поместил в нее сидящего в шезлонге мальчика. В скованном штилем небе металась в замешательстве белая чайка. На берег размеренно набегали невысокие волны, оставляли на песке замысловатые мягкие линии и клочки пены и откатывались назад. И тут я почувствовал ревность к этому мальчишке на картине. -- А ведь у тебя к нему ревность, -- шепчет мне на ухо Ворона. |
| 57 |
И к кому ревнуешь? К несчастному парню, не дожившему даже до двадцати, когда его убили. Просто так, без всякого смысла, с кем то перепутав. Да еще и тридцать лет назад. И как ревнуешь! Аж дыхание перехватывает. С тобой это в первый раз. Теперь ты знаешь, что такое ревность. Она сжигает тебя, как пожар. С самого рождения ты никогда никому не завидовал, не думал, как бы тебе стать другим. Но сейчас ты весь извелся от зависти и хотел бы оказаться на месте этого парня, если бы только это было возможно. Даже несмотря на то, что потом, в двадцать лет, тебя бы запытали и насмерть забили железными трубами. Я думаю, ты все равно захотел бы превратиться в него, чтобы до двадцати лет любить Саэки сан, любить во крови и плоти, отдаваясь целиком, -- и чтобы она тебя любила так же. Чтобы обнимать ее, сколько хочешь, сливаться с ней раз за разом. Чтобы проводить пальцем по каждому сантиметру ее тела и чтобы она делала то же самое с тобой. Чтобы даже после своей смерти отпечататься в ее сердце, как рассказ, как отражение. Чтобы в своих воспоминаниях она каждую ночь любила тебя. Ну ситуация, скажу я тебе! Влюбился в девушку, которой уже нет -- она ушла, -- ревнуешь к парню, который уже умер. Но несмотря ни на что, эти твои ощущения куда реальнее и мучительнее всего, что ты переживал до сих пор. И нет никакого выхода. Нет даже возможности поискать выход. Ты заблудился в лабиринте времени. И самая главная проблема в том, что у тебя нет ни малейшего желания выбраться из него. Так? |
| 58 |
На следующее утро Осима появился в библиотеке пораньше. До его прихода я пропылесосил пол на первом и втором этажах, вытер влажной тряпкой столы и стулья, открыл и протер окна, вымыл туалет, выбросил мусор из корзин, поменял воду в вазах с цветами. Зажег свет, включил компьютер с электронным каталогом. Осталось только открыть ворота. Осима проверил мою работу и удовлетворенно кивнул. -- Ты шустрый парень, и память у тебя что надо. Вскипятив воду, я приготовил ему кофе. А себе, как и в прошлый раз, заварил "Эрл Грей". За окном начался дождь. Настоящий ливень. Откуда то издалека доносились раскаты грома. До полудня было еще далеко, но все вокруг потемнело, как вечером. -- Осима сан, я хотел вас попросить... -- О чем? -- Нельзя ли где нибудь достать ноты к "Кафке на пляже"? Осима немного подумал и сказал: -- Надо в Интернете пошарить. Поискать нотные издательства. Если в каталоге есть, наверное, можно заплатить что то и скачать. Поищем. -- Спасибо. Осима присел на край стойки, опустил в чашку крошечный кусочек сахара, осторожно помешал ложкой. -- Ну что? Понравилась песня? -- Очень. -- Мне тоже нравится. Красивая вещь, редкая. Незатейливая, но со смыслом. Сразу видишь, какой человек ее сочинил. -- Хотя стихи такие... очень символические, -- вставил я. -- Стихи и символизм разделить нельзя. Так с давних пор повелось. Это как пираты и ром. -- Вы думаете, Саэки сан понимала, что эти слова значат, какой в них смысл? Осима поднял голову, прислушиваясь к отдаленным раскатам грома и прикидывая, где грохочет. Взглянул на меня и покачал головой: -- Дело не только в этом. Символизм и смысл -- вещи разные. Она все эти пространные условности -- смысл, логику -- опустила и как то смогла подобрать нужные, правильные слова. Поймала их во сне, как осторожно ловят за крылышки порхающую бабочку. Люди с художественным талантом без лишнего многословия обходятся. -- То есть могло быть так, что Саэки сан отыскала эти слова в каком то другом пространстве, во сне например? -- Когда стихи классные, так, в общем то, и получается. Если в словах нет предвидения, если они не прокладывают тоннель от автора к читателю, значит, стихи свою функцию не выполнили. -- Но ведь полно стихов, в которых это вроде бы есть, а на самом деле нет. Подделок, -- сказал я. -- Это правда. Подстроиться нетрудно -- была бы сноровка. А если еще словечки вставлять позаковыристее, символистские, -- вот тебе, пожалуйста, и стихи. -- Но в "Кафке на пляже" есть что то очень искреннее. -- Я тоже так считаю. В словах песни нет ничего наносного. Правда, стихи уже слились с мелодией в неразрывное целое, и я не могу точно судить, насколько у них, самих по себе, велика сила словесного убеждения в чистом виде, -- проговорил Осима и слегка покачал головой. -- Но как бы то ни было, у Саэки сан oт природы богатый талант, и музыку она чувствует. И еще у нее оказалась практическая сметка -- ведь сумела воспользоваться выпавшим шансом. Ее способности должны были раскрыться еще больше, если бы не тот трагический случай, после которого она выпала из жизни. Как жаль, что все так вышло. -- И куда же делся ее талант? -- спросил я. Осима посмотрел на меня: -- Ты хочешь сказать: куда делся талант Саэки сан, после того как погиб ее парень? Я кивнул: -- Ну, если талант -- это своего рода природная энергия, она же должна искать какой то выход? -- Не знаю, -- ответил Осима. -- Представить не могу, куда может деться талант. Бывает, просто исчезает и все. Или уходит, как грунтовые воды, глубоко под землю и перетекает там куда то. -- А может, Саэки сан решила с музыки на что то другое переключиться? -- Другое? -- с интересом спросил Осима, сдвинув брови. -- На что же, например? Я не нашел, что ответить. -- Не знаю. Мне просто так показалось. К примеру... на что нибудь невещественное, не имеющее формы. -- Как понимать -- не имеющее формы? -- Ну, на что то такое, чего другие не видят. Такое, к чему она стремилась только для себя. Так сказать, внутренняя работа... Осима поднял руку, чтобы откинуть назад свалившуюся на лоб челку. Как расческой, провел тонкими пальцами по волосам. -- Интересно. Может, и вправду, покинув этот город, уехав куда то -- мы не знаем, куда, -- Саэки сан, как ты говоришь, направила свой талант, свои способности на нечто, не имеющее формы. Может, и так. Но она исчезла на целых двадцать пять лет, и мы не узнаем, что и где она делала, если у нее самой об этом не спросим. Я набрался духу: -- А можно совсем дурацкий вопрос? -- Совсем дурацкий? Я покраснел. -- Нелепый. -- Давай, спрашивай. Хоть нелепый, хоть дурацкий. Без разницы. -- Осима сан... Чтоб я такое кому то сказал... Сам себе не верю. -- Осима чуть наклонил голову. -- Как вы думаете, может быть так, что Саэки сан -- моя мать? Осима молчал. Опершись на стойку, он какое то время подыскивал слова для ответа. А я слушал, как тикают часы. -- Давай ка вкратце обобщим, что ты хочешь сказать, -- начал он. -- Вот что получается. В двадцать лет Саэки сан в отчаянии уехала из Такамацу, тихо где то поселилась. Случайно познакомилась с твоим отцом -- Коити Тамурой, вышла за него замуж, благополучно произвела тебя на свет, потом, через четыре года, по каким то причинам тебя бросила и ушла из дому. Затем -- загадочный пробел, и через какое то время она вернулась в родные места, на Сикоку. Так? -- Да. -- Я не взял бы на себя смелость сказать, что этого быть не может. То есть оснований отрицать сейчас твою гипотезу нет. Что за жизнь у нее была все это время -- для нас загадка. Говорят, она жила в Токио. Лет ей примерно столько же, сколько твоему отцу. Но в Такамацу она вернулась одна. Впрочем, дочка ее вполне может жить где нибудь в другом месте, сама по себе. Э э э... сколько сейчас твоей сестре? -- Двадцать один. -- Как мне, -- сказал Осима. -- Но я все таки не твоя сестра. У меня свои родители есть, и брат. У нас кровная связь, и я им многим обязан. -- Он скрестил руки на груди и посмотрел на меня. -- Но я вот о чем тебя хотел спросить. Ты вообще свое происхождение по документам проверял? Ведь сразу определить можно, как зовут твою мать, сколько ей лет. -- Конечно, проверял. -- И что? Как ее зовут? -- Никак. Там нет ее имени, -- сказал я. -- Нет имени? -- удивился Осима. -- Такого быть не может. -- Нет. Честное слово. Не знаю, как это получилось. Но по этим бумажкам получается, что матери у меня нет. И сестры тоже. Вписаны только отец и я. Так что по закону я незаконнорожденный. Внебрачное дитя, короче говоря. -- Но ведь мать и сестра точно у тебя были! Я кивнул: -- До четырех лет. И мать, и сестра. И мы все жили вместе, вчетвером. Я четко помню. Это не выдумка, не игра воображения. А как мне четыре исполнилось, двоих не стало. Ушли. Я достал из бумажника старую фотографию, на которой мы с сестрой играли на берегу моря. Осима поглядел на нее, улыбнулся и вернул мне. -- "Кафка на пляже", -- сказал он. Кивнув, я положил карточку обратно в бумажник. Ветер за окном разыгрался, по стеклу барабанил дождь. Свет от светильников под потолком рисовал на полу наши с Осимой тени, которые, казалось, плели в перевернутом мире какой то зловещий тайный заговор. -- А ты помнишь свою мать? Какая она из себя? -- спросил Осима. -- Ты же до четырех лет жил с ней, неужели совсем ее лица не помнишь? Я покачал головой: -- Ничего вспомнить не могу. В памяти все как то размазано, лицо темное, как тень. Почему? Не знаю. Осима подумал немного и сказал: -- А подробнее не можешь объяснить, почему тебе пришло в голову, что Саэки сан может быть твоей матерью? -- Может быть, хватит, Осима сан? -- предложил я. -- Это все, наверное, мои фантазии. -- Да ладно тебе. Попробуй выговориться. Выкладывай все, что у тебя в голове. А потом уж будем вдвоем решать, фантазии это или нет. Тень Осимы на полу двигалась в такт его движениям. Только ее рывки выглядели чуть более нарочитыми, чем у человека, которому она принадлежала. -- У нас с Саэки сан поразительно много совпадений, -- сказал я. -- Все сходится один к одному, как недостающие фрагменты мозаики. Я это понял, когда слушал "Кафку на пляже". Начать с того, что я оказался здесь, в этой библиотеке. Это судьба. От Накано до Такамацу -- по прямой, почти не сворачивая. Ведь это странно, если задуматься. -- Просто сюжет греческой трагедии, честное слово, -- заметил Осима. -- И еще я в нее влюбился. -- В Саэки сан? -- Да. Мне так кажется. -- Кажется? -- Осима нахмурил брови. -- Кажется, что влюбился? Или кажется, что в Саэки сан? Я снова покраснел: -- Не знаю, как объяснить. Все так запутанно. Мне самому пока многое непонятно. -- Но тебе кажется, что ты влюбился в Саэки сан? -- Да, -- сказал я. -- Очень сильно. -- Кажется , но очень сильно, да? Я кивнул. -- И в то же время она, может, тебе матерью приходится. Я кивнул еще раз. -- Не много ли на тебя одного? Ты же еще мальчишка совсем. Пятнадцать лет. Усы еще не растут. -- Осима отхлебнул кофе и осторожно поставил чашку обратно на блюдце. -- Я не говорю, что так нельзя, но всему есть предел. Я молчал. Приложив палец к виску, Осима задумался. Переплетя пальцы, сложил руки на груди. -- Постараюсь поскорее достать ноты "Кафки на пляже". Ладно, остальное я сам сделаю, а ты иди к себе. Так будет лучше. |
| 59 |
В обеденный перерыв я подменял Осиму за стойкой. Дождь не переставал, и посетителей в библиотеке было меньше обычного. Вернувшись с обеда, Осима протянул мне большой конверт с распечатанными с компьютера нотами. -- Как же все таки удобно, -- сказал он. -- Спасибо, -- поблагодарил я. -- Не мог бы ты на второй этаж кофе отнести? У тебя вкусно получается. Я сварил еще кофе -- без сахара и без сливок, поставил на поднос и пошел на второй этаж к Саэки сан. Дверь наверху, как всегда, была открыта настежь. Саэки сан сидела за столом и что то писала. Когда я поставил кофе на стол, она подняла голову и улыбнулась. Закрыв авторучку колпачком, положила ее перед собой на лист бумаги. -- Ну как тебе здесь? Привыкаешь? -- Постепенно привыкаю, -- ответил я. -- Ты сейчас свободен? -- Да. -- Тогда садись вот сюда. -- Саэки сан показала на деревянный стул возле стола. -- Давай поговорим. Снова загрохотало -- пока где то вдалеке, но гроза, похоже, приближалась. Я послушно присел. -- Да, кстати. Тебе сколько лет? Шестнадцать? -- На самом деле -- пятнадцать. Только что исполнилось, -- ответил я. -- И ты ушел из дома? -- Да. -- А почему, можешь сказать? В чем причина? Я покачал головой. Ну что на это скажешь? Саэки сан в ожидании ответа взяла чашку и отхлебнула кофе. -- Мне показалось, что я там испорчусь, и тогда уже ничего не исправишь, -- сказал я. -- Испортишься? -- прищурившись, спросила Саэки сан. -- Да. Помолчав, она произнесла: -- Как то странно слышать от человека в твоем возрасте такие слова. Можно сказать, ты меня заинтриговал... Что же все таки ты хочешь сказать? Что значит -- испортишься ? Я не знал, как ответить. Вот когда нужен Ворона... Но его нигде не было. Приходилось подбирать слова самому. Время шло, но Саэки сан терпеливо ждала. Сверкнула молния, и через несколько секунд где то вдалеке загрохотало. -- Я бы стал другим. Каким нельзя быть. Саэки сан с интересом взглянула на меня. -- Хотя проходит время, и в конечном итоге все люди портятся, меняются. Рано или поздно это происходит. -- Сколько бы человек ни менялся к худшему, всегда должно быть место, куда можно вернуться. -- Место, куда стоит возвращаться. Саэки сан посмотрела мне прямо в глаза. Я покраснел, однако набрался смелости и глаз не отвел. В тот день Саэки сан надела темно синее платье с короткими рукавами. Похоже, у нее было несколько синих платьев разных оттенков. Из украшений -- лишь тонкая серебряная цепочка на шее и часики на черном кожаном ремешке. Мне захотелось отыскать в ней нынешней пятнадцатилетнюю девчонку, и я сразу же ее увидел. Погруженная в тихий сон, она, как призрак, затаилась в глубине души этой женщины. Но я разглядел ее и снова услышал в груди глухие удары сердца. Кто то вколачивал в него молотком длинный гвоздь. -- Весьма осмысленные речи для человека, которому только что исполнилось пятнадцать. Я не знал, что на это сказать, и промолчал. -- Когда мне было пятнадцать, я тоже все время хотела перенестись куда нибудь в другой мир, -- рассмеялась Саэки сан. -- Чтобы меня никто не достал. Куда нибудь, где время не движется. -- Но в этом мире такого места нет. -- Ты прав. Вот я так и живу. Там, где рушится порядок вещей, увядает душа и время бежит без малейшей передышки. -- Она умолкла, как бы подсказывая, что время не остановить, а после паузы продолжила: -- Но в пятнадцать лет думаешь, что такое место обязательно должно где то быть. Надеешься, что сможешь где нибудь отыскать вход в этот другой мир. -- Саэки сан, а вы были одиноки? В пятнадцать лет? -- В каком то смысле -- да. Я не осталась совсем одна, но все равно чувствовала себя ужасно одинокой. Потому что поняла, что больше не могу быть счастлива. Поняла с абсолютной ясностью. Поэтому мне и хотелось тогда отыскать такое место, где время остановилось. -- Я хочу скорее повзрослеть. Хотя бы немного. Чуть отстранившись, она читала, что написано у меня на лице. -- Ты сильнее меня, у тебя независимый характер. Я в твои годы лишь мечтала о том, как бы убежать от действительности. Только и всего. А ты борешься, повернувшись к ней лицом. Это большая разница. Совсем я не сильный, и характер у меня не независимый. Просто реальность толкает меня вперед, и сопротивляться этому натиску я не могу. Но я ничего не сказал. -- Гляжу я на тебя и вспоминаю одного парня, которому когда то давно тоже было пятнадцать. -- Я на него похож? -- Ты выше его и покрепче. Хотя, наверное, есть что то общее. Он не находил общего языка со сверстниками, всегда сидел один в своей комнате, читал и слушал музыку. А когда говорили о чем нибудь серьезном, у него между бровями появлялась складка. Совсем как у тебя. И ты тоже много читаешь. Я кивнул. Саэки сан посмотрела на часы. -- Спасибо за кофе. Я поднялся -- надо, было идти. Саэки сан взяла черную авторучку, аккуратно сняла колпачок и снова стала что то писать. За окном сверкнула очередная молния, на миг озарившая комнату причудливым светом, а за нею -- на этот раз долго не раздумывая -- пророкотал гром. -- Тамура кун! -- окликнула меня Саэки сан. Я встал в дверях и обернулся. -- Вдруг вспомнила -- в свое время, давно, я написала книжку. О грозе. Искала по всей стране людей, которые пережили удар молнии, беседовала с ними. Собирала эти истории несколько лет. Накопилось порядочно, одна интереснее другой. Книжка вышла в одном маленьком издательстве, но ее почти не покупали. В ней не было выводов, никакой морали. А такие книги никто читать не хочет. Хотя мне как раз казалось, что так и должно быть -- без выводов. У меры в голове застучали маленькие молоточки. Стучали они очень настойчиво. Я пытался вспомнить что то очень важное, но никак не мог понять, что именно. Саэки сан вернулась к своим бумагам, а я, так ничего и не вспомнив, вернулся в свою комнату. |
| 60 |
Гроза бушевала почти целый час. Грохот стоял страшный, и я боялся, как бы стекла в библиотеке не разлетелись вдребезги. Сверкали молнии, и с каждой вспышкой стеклянный витраж на лестничной площадке отпечатывал на белой стене старинную призрачную картину. Но к двум часам дождь прекратился и постепенно все успокоилось -- золотые нити солнца прошили тучи. В его ласковых лучах слышался только звук падающих капель. Они падали и, казалось, им не будет конца. Наступил вечер, пора было закрывать библиотеку. Саэки сан попрощалась со мной и Осиной и отправилась домой -- на улице затрещал ее "гольф". Я представил, как она садится на водительское сиденье, поворачивает ключ в замке зажигания. Потом сказал Осиме, что с оставшимися делами справлюсь сам и он тоже может ехать. Насвистывая какую то арию, он зашел в туалет, умылся, вымыл руки, сел в свой "родстер", и скоро звук его мотора растаял вдали. Я остался один. В библиотеке было тихо, как никогда. Я зашел к себе и просмотрел ноты, которые распечатал для меня Осима. Аккорды, как я и думал, были по большей части простенькие, но два оказались из разряда неберущихся. Я пошел в читальный зал, сел за пианино и попробовал сыграть. Оказалось безумно трудно -- пальцы никак не справлялись с задачей. Я брал аккорды снова и снова, приучая к ним руки, и что то из себя все таки выжал. Получилась какая то несуразная какофония. Может, в нотах ошибка, подумал я. Или пианино расстроено. Но внимательно прослушав аккорды по очереди несколько раз, я убедился, что именно на них и держится мелодия. Благодаря им она приобрела какую то особую глубину, отличавшую ее от заурядной попсы. Как же Саэки сан сочинила такую необыкновенную музыку? Я вернулся в свою комнату, вскипятил в электрическом чайнике воду и, выпив чаю, стал слушать старые пластинки, которые мы с Осимой достали из кладовки. "Blonde on Blonde" Боба Дилана, "White Album" "Битлз", "The Dock of the Bay" Отиса Реддинга, "Getz/Gilberto" Стэна Гетца. Хиты второй половины 60 х. Парень, который жил в этой комнате, -- и Саэки сан наверняка была рядом с ним, -- как и я, ставил на вертушку пластинки и слушал. Лившиеся из динамиков звуки, казалось, переносили эту комнату и меня вместе с ней в другое время. В иной мир, где я еще не родился. Слушая эту музыку, я старался поточнее воспроизвести в голове, о чем мы говорили днем с Саэки сан в ее кабинете на втором этаже. -- Но в пятнадцать лет думаешь, что такое место обязательно должно где то быть. Надеешься, что сможешь где нибудь отыскать вход в этот другой мир. Голос Саэки сан звучал у самого уха. Что то опять стучалось ко мне в голову. С необыкновенной настойчивостью. -- Вход? Я снял с вертушки "Getz/Gilberto" и поставил "Кафку на пляже". Саэки сан пела: |
| 61 |
Девушка в морской глубине -- Голубые одежды струятся и пляшут -- Ищет камень от входа, стремится ко мне И не сводит глаз с Кафки на пляже. |
| 62 |
"Девушка, которая появляется в этой комнате, нашла камень от входа , -- подумал я. Она жила в другом мире, где ей оставалось пятнадцать, и по ночам являлась сюда в бледно голубом платье и не сводила глаз с Кафки на пляже. И тут я неожиданно вспомнил. Отец рассказывал, что в него тоже как то попала молния. Рассказывал не мне, просто я случайно наткнулся в каком то журнале на его интервью. Он тогда еще учился в университете искусств и подрабатывал в гольф клубе -- подносил клюшки. Случилось это после обеда. Во время игры он шел за своим игроком по полю, как вдруг небо потемнело и началась страшная гроза. Молния ударила в дерево, под которым он решил укрыться от дождя. Огромное дерево раскололось надвое, игрок, стоявший вместе с отцом, погиб, а отца в последний момент словно осенило -- он умудрился отскочить в сторону и остался жив. Отделался легкими ожогами, волосы обгорели, и еще, в шоке отскочив от дерева, он упал, сильно ударился головой о камень и потерял сознание. Такая история. У отца еще небольшой шрам на голове остался. Вот что я пытался вспомнить, когда стоял на пороге кабинета Саэки сан и прислушивался к раскатам грома. Именно после того случая, оправившись от травм, отец всерьез занялся скульптурой. А могло случиться так, что Саэки сан встречалась с ним когда собирала материал для книжки о пострадавших от молнии? Вполне. После удара молнии не так много людей выживают. Затаив дыхание, я стал дожидаться ночи. Тучи порвались на куски, разъехались по небу, и деревья в саду стояли омытые лунным светом. Слишком много совпадений. Разные вещи, события, обстоятельства стали быстро концентрироваться в одной точке. |
| 63 |
Глава 26 |
| 64 |
|
| 65 |
Дело шло к вечеру, пора было заняться поиском ночлега. В Такамацу на вокзале Хосино сходил в турбюро и забронировал номер в рекане. Тот оказался довольно никудышным, хотя до вокзала было рукой подать. Однако ни Хосино, ни Накату это особо не волновало. Главное -- одеяло да место, где спать. Порядки в рекане были такие же, как в Токусиме: гостям предлагали только завтрак и никакого ужина. Накату это вполне устраивало; кто знает, вдруг его опять сморит и он еду проспит. Войдя в номер, Наката вновь уложил Хосино на живот, забрался на него верхом и положил руки на поясницу. Прошелся по ней большими пальцами, потом перешел к позвоночнику, внимательно прощупывая каждую косточку, каждый мускул. В этот раз нажимать сильно не стал. Просто водил руками по позвонкам, проверяя, все ли в порядке с мышцами. -- Ну как? Есть проблемы? -- с тревогой спросил парень. Он боялся, как бы Наката снова не надавил так, что от боли глаза на лоб полезут. -- Нет. Все нормально. Плохого ничего нет. Все косточки на местах, -- сказал Наката. -- Ну и ладно. А то, если по правде, так больно было, что я чуть не одурел. Второй раз не хотелось бы. -- Прощения просим. Но вы сами сказали, что к боли привыкли. Вот Наката и решил посильнее. -- Да уж постарался. Сказать то я сказал, но во всем нужна мера. Понимать же надо. Да я не жалуюсь. Спасибо, что спину вылечил. Но боль была... Хоть вой. Ты себе представить не можешь. Прямо всего на куски разрывало. Зато потом воскрес, восстал из мертвых, можно сказать. -- Наката был мертвый почти три недели. Парень хмыкнул, лежа на животе, хлебнул чаю и зачавкал купленной в магазине хурмой. -- Как это тебя угораздило? Три недели? -- Да. -- И где же ты был все это время? -- Наката не помнит. Кажется, где то очень далеко был, что то там делал. Но вспомнить ничего не получается -- в голове туман. А потом Наката вернулся, у него с головой плохо стало, совсем забыл, как читать и писать. -- Не иначе как там разучился. -- Может быть. Они помолчали. Хосино готов был поверить любым словам этого старичка, какими бы невероятными и странными они ни казались. Но в то же время где то в глубине души появилась тревога: стоит ли углубляться в дебри и допытываться, что значит "три недели был мертвый". Как бы не залезть туда, откуда потом не выберешься. Поэтому Хосино решил сменить тему и вернуться к насущным задачам, быть поближе к реальности. -- Ну, Наката сан, приехали мы в Такамацу. И что же дальше? -- Наката не знает. -- Мы же приехали "камень от входа" искать. Разве нет? -- Ой, совершенно верно. А Наката и забыл. Надо найти камень. Только Наката совсем не знает, где его искать. Все как в тумане, и никакого просвета. Голова дурная, даже такие вещи забывает. Ну что тут поделаешь... -- Тяжелый случай. -- Да уж. Очень тяжелый. -- Но просто так сидеть тут никакого интереса нет. Толку не будет. -- Вы правильно говорите. -- Я вот что думаю. Наверное, первым делом надо людей поспрашивать. Нет ли здесь где нибудь такого камня. -- Если вы так говорите, Хосино сан, Наката согласен. Давайте разных людей спросим. Наката не гордый, он привык все спрашивать, у него же своя голова плохо соображает. -- У моего дедули присказка была: спросить -- не стыдно, стыд на всю жизнь -- не спросить. -- Полностью с вами согласен. Со смертью исчезает все, что знаешь. -- Ну, это вроде из другой оперы... -- почесал голову парень. -- Да ладно, пускай... Ты хоть представляешь, что это за камень? Какого он размера? Какой формы, цвета? Какая от него польза? Если ничего про него не знаешь, что тогда спрашивать? "Не видали где нибудь поблизости камень, который у входа лежит?" Никто же ничего не поймет, да еще подумают, пожалуй, что мы психи. Так? -- Так. У Накаты с головой плохо, но он не псих. -- Ну и ладно. -- Наката особенный камень ищет. Не большой, белый, ничем не пахнет. Какая от него польза -- Наката точно не знает. А по форме он на лепешку похож. Наката очертил пальцами в воздухе круг размером с грампластинку. -- Ага! Значит, если увидишь -- поймешь, что это тот самый камень? -- Да. Наката его сразу узнает. -- Знаменитый, стало быть, камень? Исторический. Наверное, из какого нибудь храма. Лежит там на почетном месте, как ценный экспонат. А? -- Как сказать? Наката не знает толком. Может, и так. -- А может, просто валяется у кого нибудь, и капусту им прижимают, огурцы или редьку, когда солят. -- Нет. Такого быть не может. -- Почему это? -- Не каждый его сдвинет. -- А ты сдвинешь? -- Да. Наката, по всей вероятности, сдвинет. -- Сдвинешь -- и что будет? Наката как то странно задумался. Или со стороны так показалось. Он провел ладонью по седому ежику на голове. -- А вот это неизвестно. Наката знает только, что кто то должен это сделать. Парень тоже задумался. -- Выходит, сейчас этот самый кто то -- ты. Да? -- Да. Именно. -- И камень этот можно найти только в Такамацу? -- спросил Хосино. -- Нет. Кажется, от места это не зависит. Просто сейчас он случайно оказался здесь. Хотя в Накано было бы ближе и удобнее. -- Наката сан, а это случаем не опасно -- такие особенные камушки двигать? -- Да, Хосино сан. Как бы это сказать... Очень опасно. -- Ну дела! -- Покачивая головой, Хосино нахлобучил свою кепку "Тюнити Дрэгонз" и через дырку сзади протащил волосы наружу. -- Прямо кино про Индиану Джонса. |
| 66 |
На следующее утро они пошли на вокзал и поинтересовались в турбюро, нет в ли в Такамацу или его окрестностях какого нибудь знаменитого камня. -- Камня? -- чуть нахмурившись, переспросила девушка за стойкой. Видно, растерялась от такого необычного вопроса. Ее выучили рассказывать только об исторических достопримечательностях. -- Какой камень вы имеете в виду? -- Вот такой, круглый. -- Хосино, подражая Накате, обвел руками круг с пластинку размером. -- "Камень от входа" называется. -- Камень от входа? -- Так уж называется. Довольно известный камень. -- А от какого входа? Куда этот вход? -- Да если б мы знали -- не мучились бы. Пока девушка раздумывала что к чему, Хосино ее разглядывал. Симпатичная, хотя глаза расставлены слишком широко и она из за этого смахивала на испуганную козу. Девушка стала куда то звонить и спрашивать о камне от входа, однако ничего путного не узнала. -- Извините, но об этом камне у нас никто ничего не слышал, -- сказала она. -- Совсем ничего? Девушка покачала головой: -- К сожалению, нет. Простите, а вы за этим камнем издалека приехали? Специально? -- Ага, вроде как специально. Я вот из Нагой, а он -- аж из Токио, из Накано. -- Да. Наката приехал из Токио, из района Накано, -- сказал Наката. -- Его на грузовиках подвозили и в дороге даже угрем угощали. Он сюда приехал и ни гроша не потратил. -- А а а, -- протянула девушка. -- Ладно. Никто не знает -- значит, ничего не поделаешь. Ты, сестренка, не виновата. Ну а вообще, есть у вас в округе какой нибудь знаменитый камень? Не от входа, так еще какой нибудь -- исторический, про который в преданиях или легендах сказано? Священный? Своими широко расставленными глазами девушка робко оглядела сидевшую на голове Хосино кепку "Тюнити Дрэгонз", торчавший из под нее хвост, солнечные очки с зелеными стеклами, серьгу в ухе и гавайскую рубашку из искусственного шелка. -- Извините. Если хотите, могу объяснить, как добраться до городской библиотеки. Может, сходите и сами что нибудь узнаете? Я в камнях плохо разбираюсь. |
| 67 |
Поход в библиотеку тоже не дал результата. Там не нашлось ни одной книжки о камнях в окрестностях Такамацу. -- Поищите, может, и найдете что то о камнях, -- сказала библиотекарша в справочном отделе и выложила перед ними гору книг типа "Фольклор префектуры Кагава", "Сказания о Кобо дайси на Сикоку", "История Такамацу". Хосино, вздыхая, прокорпел над ними до вечера, а неграмотный Наката все это время внимательно, страницу за страницей, изучал фотоальбом "Знаменитые камни Японии". -- Наката не умеет читать, поэтому в библиотеке в первый раз. -- Не хочу хвастаться, но я тоже в первый раз, хоть читать и умею. -- Мне здесь нравится. -- Я рад. -- В Накано тоже есть библиотека. Теперь Наката часто будет туда ходить. И главное -- бесплатно. В библиотеку пускают, даже если читать писать не умеешь. Наката не знал. -- У меня двоюродный брат есть. Слепой от рождения, но часто ходит в кино. Что там для него интересного может быть? Ума не приложу. -- Вот как? А наката все видит, но в кино еще ни разу не был. -- Понятно. Надо будет сводить тебя как нибудь. К столу, за которым сидели Наката и Хосино, подошел библиотекарь и попросил говорить потише. Они умолкли и занялись своими книгами. Наката, покончив со "Знаменитыми камнями Японии", переключился на "Мир кошек". Парень, что то бормоча себя под нос, продирался через книжные завалы. К сожалению, информации о камнях оказалось немного. Нашлось кое что о стенах замка Такамацу, но камни, из которых они были сложены, Накате, конечно, было не поднять. В сказаниях о Кобо дайси тоже говорилось о камнях. Была история, как Кобо дайси в пустыне умудрился добыть из камня воду, после чего пустыня превратилась в плодородное заливное поле. Этот знаменитый камень назывался "Камень плодородия" и был установлен в каком то храме. Он имел почти метр в высоту, напоминал по форме мужской член, и никак не мог быть "камнем от входа", о котором говорил Наката. Решив, что в библиотеке им ничего больше не найти, Хосино и Наката зашли поужинать в ближайшее кафе. Взяли тэндон , а парень съел еще миску лапши с бульоном и соевым соусом. -- Интересно было в библиотеке, -- сказал Наката. -- Сколько же на свете разных кошек. А Наката и не знал. -- Так ничего и не выудили про камень. Ну и ладно. Это же только начало, -- отозвался парень. -- Выспимся как следует, а утром поглядим, что дальше. |
| 68 |
На следующий день с утра они снова засели в той же библиотеке. Как и в прошлый раз, Хосино завалил стол книгами, в которых могло быть что то о камнях, и стал их просматривать одну за другой. Ему еще никогда не приходилось столько читать. Он много узнал об истории Сикоку, о том, что в старину многим камням поклонялись, но о самом главном -- о "камне от входа" -- никаких упоминаний не встретил. Ближе к вечеру у него даже голова разболелась, так начитался. Выйдя из библиотеки, они улеглись на лужайке в парке и долго наблюдали за плывущими по небу облаками. Хосино закурил, а Наката налил себе горячего чая из термоса. -- Завтра гроза сильная будет, -- сказал он. -- Э э? Не иначе опять накличешь, а, Наката сан? -- Нет. Наката грозу накликать не может. У него силы такой нет. Гроза -- она сама по себе. -- Пусть так, -- согласился парень. |
| 69 |
Когда они вернулись в рекан, Наката помылся, забрался под одеяло и тут же заснул. Хосино убавил у телевизора звук и стал смотреть бейсбол. "Гиганты" устроили "Хиросиме" полный разгром, поэтому он расстроился и выключил телевизор. Спать еще не хотелось, и он решил промочить горло -- выпить пива. Зайдя в первую попавшуюся пивную, Хосино попросил кружку бочкового пива, взял на закуску лук, жареный кольцами в тесте. Ему захотелось поболтать с сидящей рядом девушкой, но он передумал -- момент для приключений был неподходящий. Утром надо снова отправляться на поиски камня. Допив пиво, Хосино вышел из пивной, надел кепку и решил прогуляться. Ничего особо интересного он не увидел. Но побродить одному по незнакомому городу все равно было неплохо. Хосино любил ходить пешком. С "Мальборо" в зубах, засунув руки в карманы, он шел, оставляя позади улицы и переулки. Между сигаретами что то насвистывал. Видел людные, шумные кварталы и совсем тихие уголки, где не встретишь ни души. Быстро, не сбавляя шага, шел вперед, ни на что не обращая внимания. Молодой, свободный, здоровый парень, которому нечего бояться. Миновав тесную улочку, по обе стороны которой тянулись крошечные караоке бары и закусочные (вывески на таких заведениях меняются каждые полгода), он оказался в безлюдном полутемном переулке и вдруг услышал позади голос: -- Хосино тян ! Хосино тян! -- громко позвал какой то тип. Обознался, подумал было парень. В Такамацу его никто не может знать. Наверное, это какого нибудь другого Хосино. Имя, конечно, не избитое, но и не сказать, что очень редкое. Поэтому он, не оглядываясь, пошел дальше. Однако незнакомец, похоже, пустился за ним вдогонку, упорно крича ему в спину: -- Хосино тян! Хосино тян! Тот наконец остановился и обернулся. Перед ним стоял маленький старикашка в белом костюме. Седая голова, очочки, в которых ходят честные труженики, такие же седые усы и бородка. Поверх белой сорочки был повязан узенький черный галстук. По лицу японец, но с виду -- джентльмен из американский глубинки, откуда нибудь с юга. Рост -- от силы метр пятьдесят, но человечек казался не просто маленьким, а скорее напоминал выполненную в масштабе миниатюрную копию человека. Он протягивал вперед руки, будто держал в них поднос. -- Хосино тян! -- В голосе старичка, проникновенном и жизнерадостном, чувствовался легкий местный говорок. Хосино обескураженно посмотрел на старичка: -- Ты... -- Точно. Полковник Сандерс. -- Вылитый, -- восхитился парень. -- Не вылитый. Я и есть полковник Сандерс. -- Это который... из "Кентуккских жареных кур"? Старичок с важным видом кивнул: -- Именно. -- Э э... А откуда ты знаешь, как меня зовут? -- Я фанов "Тюнити Дрэгонз" всегда зову Хосино тян. У "Гигантов" -- все Нагасимы, у "Тюнити" -- Хосино. -- Погоди, папаша! Но меня действительно зовут Хосино. -- Случайное совпадение. Я тут ни при чем, -- гордо заявил Полковник Сандерс. -- Ну и чего тебе надо? -- Девочку хорошую хочешь? -- А а, так ты, значит, зазывала? Поэтому так вырядился. -- Ну сколько можно повторять! Ни в кого я не выряжался. Я -- Полковник Сандерс. Прошу не путать. -- Лады. Предположим, ты в самом деле Полковник Сандерс. Как же ты тогда оказался в Такамацу? И чего ты тут шляешься, клиентов заманиваешь для девиц? Будь ты такой знаменитый, капали бы тебе денежки за твою вывеску и сидел бы сейчас спокойно где нибудь в Америке, у себя на ранчо, отмокал в бассейне. -- Эх ты! Есть такая штука -- торсионные поля. -- Чего чего? -- Куда тебе понять! Торсионные поля. Из за них в нашем мире -- три измерения. Хочешь, чтобы все было прямо -- лучше жить в мире, скроенном из треугольников. -- Ну ты даешь! Такое несешь... -- восхищенно проговорил Хосино. -- Подумать только. Судьба, что ли, у меня такая: все время старички с приветом попадаются. Если так и дальше пойдет, можно и того... ошизеть. -- Это уж как угодно. Меня это не касается. Так что, Хосино тян? Хочешь девочку или нет? -- У вас что, массажный салон? "Все для вашего здоровья..."? -- Ты что имеешь в виду? -- Ну это когда до дела не доходит. Потрется потрется, обмусолит всего, отсосет и привет -- "туда сюда" не даст. -- Нет! -- раздраженно затряс головой Полковник Сандерс. -- Что ты! Что значит -- потрется... обмусолит... Все сделает. И "туда сюда". Чего захочешь. -- Тогда, значит, сопу ? -- Со... что? -- Хватит дурака валять, папаша! Я тут не один, с товарищем, завтра рано вставать. Без твоих бестолковых ночных приключений обойдемся. -- Не хочешь, выходит, девочку? -- Сегодня вечером не требуется -- ни девочек, ни жареных цыплят. Сейчас вернусь к себе и спать лягу. -- Неужели так прямо и заснешь? -- многозначительно засомневался Полковник Сандерс. -- Как же так, Хосино тян? Ищешь ищешь -- ничего найти не можешь и спишь спокойно? Так не бывает. Разинув рот, Хосино уставился на собеседника: -- Ищу? Откуда ты знаешь? -- Разве что слепой не увидит, что у тебя в голове. Все на лице написано. Душа нараспашку. Понятно на все сто. Хосино непроизвольно погладил рукой по щеке. Поглядел на ладонь, но ничего интересного не увидел. На лице написано ? -- Да, кстати, -- подняв палец, сказал Полковник Сандерс -- Штука, которую ты ищешь, -- случайно не твердая, не круглая? Хосино нахмурился: -- Послушай, отец. Ты вообще кто такой? Откуда ты все знаешь? -- Я же сказал: на лице у тебя написано. Эх ты, бестолочь! -- погрозил пальцем Полковник Сандерс. -- Вообще то я этими делами не так долго и занимаюсь. Ладно! Ну что, нужна девочка? -- Знаешь, мы тут ищем один камень. "Камень от входа" называется. -- Ага! Камень от входа... Как же, знаю. -- Правда? -- Я не лгун и не шутник, а простой и прямой человек. С самого рождения. -- А ты случайно не знаешь, где этот камень? -- Знаю, конечно. -- Может, расскажешь, где? Полковник Сандерс потрогал черную оправу очков и кашлянул. -- А ты точно не хочешь девочку, Хосино тян? -- Расскажешь про камень, тогда посмотрим, -- с сомнением в голосе проговорил парень. -- Ладно. Пошли за мной. Не дожидаясь ответа, Полковник Сандерс торопливо засеменил по переулку. Хосино старался не отставать. -- Эй! Папаша! Полковник... У меня с собой только двадцать пять тысяч. Больше нет. Не сбавляя хода, Полковник Сандерс прищелкнул языком: -- В самый раз. Девочка что надо: красавица, молодая -- девятнадцать лет. Обслужит по высшему разряду, Хосино тян. Такое удовольствие получишь! И полижет, и потрется, и даст. Все сделает. Плюс к тому, я тебе потом про камень расскажу. -- Вот попал, блин! -- сказал себе Хосино. |
| 70 |
Глава 27 |
| 71 |
|
| 72 |
Я увидел ее в 2:47. Столько было на часах, когда я на них посмотрел. На этот раз девушка появилась чуть раньше, чем прошлой ночью. Я не спал -- ждал, когда она материализуется. Глаз не сомкнул, что моргал -- не считается. Но все равно момента, когда она возникла, не уловил. Как то проскользнула через слепую зону в моем сознании. Как всегда, на ней было бледно голубое платье. Поставив локти на стол и подперев ладонями щеки, она тихо разглядывала картину. Я, затаившись, наблюдал за ней. Картина, девушка, я... Стороны возникшего в комнате неподвижного треугольника. Девушка не сводила глаз с картины, а я не сводил глаз с девушки. Устойчивая, непоколебимая геометрия. Но тут произошло неожиданное. -- Саэки сан! -- сам того не ожидая, выговорил я. У меня в мыслях не было окликать ее. Просто так получилось -- чувства перехлестнули через край. Получилось еле слышно, но девушка все равно уловила мой шепот, и один угол неподвижного треугольника обвалился. Независимо от того, хотелось мне этого втайне или нет. Девушка смотрела на меня. Но не сосредоточенным, внимательным взглядом -- просто беззвучно повернула в мою сторону голову, которую по прежнему подпирала руками. Как будто ощутила легкое движение воздуха, хоть и не понимала толком, что происходит. Видела она меня? Не знаю. Но мне хотелось, чтобы она меня заметила, обратила внимание на мое существование. -- Саэки сан! -- повторил я, безуспешно борясь с желанием произнести ее имя вслух. Быть может, мой голос испугает ее, насторожит, заставит покинуть комнату. А если она здесь больше не появится? Ужас... Впрочем, ужас -- даже не то слово. Так вообще можно лишиться всех ориентиров, всякого смысла. И все же я не сдержался. Ее имя срывалось с моих губ независимо от мыслей, почти автоматически. Теперь девушка смотрела не на картину, а на меня. По крайней мере, взгляд был устремлен в тот уголок пространства, где находился я. Разобрать, что написано у нее на лице, со своего места я не мог. Мешали тучи, которые ползли по небу и не давали лунному свету выполнять свою работу, делая его зыбким, трепещущим. Судя по всему, дул порывистый ветер, но звуки с улицы в дом не проникали. -- Саэки сан! -- опять позвал я. Нечто неотвратимое надвигалось на меня, уносило, толкало вперед. Отняв ладони от лица, девушка поднесла правую руку к губам, словно говоря: "Не надо. Молчи". Это ли она хотела сказать? Если бы я мог прямо здесь заглянуть ей в глаза... Прочесть в них, что она сейчас думает, чувствует, понять, что хочет сказать мне своими движениями, на что намекает... Однако все это скрывал тяжелый, плотный мрак, висевший в комнате среди ночи: еще не было трех. У меня вдруг перехватило дыхание, я зажмурился. Мне показалось, будто я проглотил дождевую тучу. Когда через несколько секунд я открыл глаза, девушка исчезла -- стул, на котором она сидела, был пуст. По крышке стола бесшумно скользили тени от туч. Я слез с кровати, подошел к окну, посмотрел в ночное небо. И задумался. О времени, которого не вернешь. О реке. О течении. О лесе, о ключевой воде. Думал о дожде, грозе, скалах, тенях. Все это было во мне. |
| 73 |
На следующий день после обеда в библиотеку заявился полицейский в штатском. Я был у себя в комнате и об этом визите не знал. Минут двадцать он задавал разные вопросы Осиме, после чего удалился. Проводив его, Осима заглянул ко мне и все рассказал. -- Сыщик из местного полицейского управления. О тебе спрашивал, -- сказал он, доставая из холодильника бутылку "Перрье". Открыл, налил в стакан и сделал несколько глотков. -- Как они узнали, что я здесь? -- Наверное, по сотовому звонил кому нибудь. Ты же взял его у отца. Я вспомнил и кивнул. Действительно, я звонил по мобильнику Сакуре -- в ту ночь, когда свалился у храма в рощице, в перепачканной кровью рубашке. -- Один раз только, -- сказал я. -- Вот из за этого разговора полиция и поняла, что ты приехал в Такамацу. Обычно они о таких вещах не распространяются, но с этим малым мы потрепались о том о сем, он и выложил. Как бы это сказать? Я умею быть любезным, когда надо. Номера человека, которому ты звонил, они вроде не знают. Не выследили, похоже. Может, потому, что у него телефон через карточку работает. Но то, что ты был в Такамацу, им известно. Наша полиция все гостиницы проверила и выудила, что в одном бизнес отеле, у которого договор с Ассоциацией молодых христиан, какое то время проживал Кафка Тамура, молодой человек, очень похожий на тебя. До 28 мая, то есть до того самого дня, когда кто то убил твоего отца. Хорошо хоть полиция Сакуру не вычислила по номеру. Не хватало еще ее в эту историю впутывать. -- Менеджер отеля вспомнила, что ты интересовался нашей библиотекой. Помнишь, она звонила и спрашивала, ходишь ты к нам или нет? Я кивнул. -- Вот полицейский и явился. -- Осима сделал глоток "Перрье". -- Я, конечно, соврал. Сказал, что после 28 го ни разу тебя не видел. До этого, мол, ходил каждый день, а потом больше не показывался. -- Вообще то полиции врать нехорошо, -- сказал я. -- А не соври я, было бы еще хуже. Для тебя. -- Не хочу ставить вас в неловкое положение. Глаза Осимы превратились в щелочки, и он рассмеялся: -- Что ты понимаешь! Ты уже поставил меня в неловкое положение. -- Да, конечно, но... -- Так что давай не будем. Что сделано -- то сделано. Что сейчас об этом говорить? Я молча кивнул. -- Полицейский карточку свою оставил. Чтобы я сразу позвонил, как только ты снова здесь появишься. -- Значит, я теперь подозреваемый? Осима медленно покачал головой: -- Нет, не думаю, что они тебя подозревают. Просто ты для них важный свидетель по делу об убийстве отца. Я по газетам слежу, как идет расследование. Следствие топчется на месте. Полиция нервничает. Отпечатков пальцев нет. Улик нет. Очевидцев, свидетелей -- тоже. Только ты их можешь на какой то след навести. Вот они тебя и ищут. В конце концов, твой отец был знаменитостью. Телевидение говорит об этом деле, журналы пишут. Не может же полиция сидеть сложа руки. -- Но если они узнают, что вы их обманули, они вас тогда свидетелем не признают, и я на тот день останусь без алиби. Так меня могут в преступники записать. Осима опять покачал головой. -- В японской полиции дураков не держат. Может, с воображением у них и вправду проблемы, но там свое дело знают. Как пить дать, они уже тщательно проверяют списки пассажиров на авиарейсах между Сикоку и Токио. Кроме того, может, ты не знаешь, но в аэропортах у входов на трапы установлены видеокамеры, которые снимают всех пассажиров -- и улетающих, и прилетающих. Так что полиция должна знать, что в Токио ты не возвращался. В Японии все таки за такими мелочами следят. Полиция не думает, что ты преступник. Если бы они так считали, сюда бы не из местной полиции явились. Послали бы дознавателя из главного полицейского управления. А там народ серьезный, и я бы так легко не вывернулся. Сейчас они просто хотят от тебя услышать, что да как, и больше ничего. Если подумать, Осима был прав. -- Но все равно: тебе лучше пока залечь на дно, -- сказал он. -- Вдруг какому нибудь полицейскому на глаза попадешься? У них твое фото есть. Взяли из школьного журнала, когда ты в средней школе учился. Хотя ты там не очень на себя похож. Надутый какой то. То был мой единственный снимок. Я любым способом избегал фотографироваться. Но в школе, когда нас снимали, отвертеться было невозможно. -- Полицейский сказал, что в школе тебя считали трудным ребенком. Дрался с одноклассниками, три раза исключали на время... -- Не три, а два. И не исключали, а отправляли домой подумать над поведением, осознать ошибки, -- возразил я, сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. -- Со мной такое бывает. Иногда . -- Когда сдержать себя не можешь, -- сказал Осима. Я кивнул. -- Но ведь так и покалечить кого нибудь недолго, а? -- Да я не нарочно. Иногда в меня будто другой человек вселяется. Раз -- и уже кому то заехал. -- Ну и как последствия? Тяжелые? -- поинтересовался Осима. Я вздохнул. -- Да не то чтобы очень. Сломать что нибудь могу, зуб выбить. Не больше. Осима сел на кровать, положил ногу на ногу. Подняв руку, откинул назад волосы со лба. Он был в плотных хлопчатых брюках, белых туфлях "Адидас" и черной спортивной рубашке. -- Да, много тебе придется разгребать. Столько всего навалилось, -- сказал он. Придется разгребать , подумал я и поднял на него глаза. -- А у вас разве нет проблем? Осима всплеснул руками: -- Ну какие у меня проблемы? Хочешь не хочешь, а надо как то жить в этой ущербной шкуре, в моем теле. Задачка и простая, и сложная. Но даже если я с ней справлюсь, на великое достижение это все равно не потянет. Аплодисментов не будет. Я немного покусал губы, потом спросил: -- А вы не хотите выбраться из этой шкуры? -- Ты имеешь в виду -- из тела? Я кивнул. -- В переносном смысле или в прямом? -- В любом, -- ответил я. Осима откинул волосы со лба, прижал их рукой, открывая белый лоб. Я представил, как под этим лбом бешено крутятся шестеренки его мыслей. -- А ты бы хотел? -- ответил он вопросом на вопрос. Я втянул воздух. -- Как сказать... Моя шкура меня совершенно не устраивает. Она мне никогда не нравилась. С самого рождения. Я ее ненавижу. Лицо, руки, кровь, гены... все это проклятое родительское наследство. Как бы я хотел от него избавиться... Это как из дома уйти. Осима посмотрел на меня и улыбнулся: -- У тебя замечательное тренированное тело. Лицо очень красивое. Уж не знаю в кого, а впрочем, какая разница. Может, немного своеобразное. Но ничего плохого в этом нет. Мне, во всяком случае, нравится. Поворот головы -- замечательный. И с самой головой все в порядке. И между ног тоже. Остается только позавидовать. Скоро все девчонки по тебе с ума будут сходить. И чего ты недоволен своей шкурой -- не пойму... Я покраснел. -- Вот. Так что я проблем не вижу. А вот мне действительно моя шкура категорически не нравится, -- продолжал Осима. -- Само собой. Так себе экземпляр, что ни говори. Ужасно неудобный, если рассуждать категориями "удобно неудобно". И в то же время в душе я вот что думаю. Если оболочку и внутреннее содержание местами поменять... то есть рассматривать оболочку как внутреннее содержание, а внутреннее содержание считать оболочкой, то как то легче понять смысл нашего существования. Я посмотрел на свои руки. Подумал, как много тогда на них было крови. Въяве ощутил, как она липнет к пальцам, Я думал о своем внутреннем содержании и оболочке. О собственном "я" -- сути, заключенной в оболочку, которая тоже -- мое "я". Но в голове была только кровь. Кровь и никаких других ощущений. -- А как Саэки сан? -- спросил я. -- Что -- как? -- У нее тоже, наверное, есть проблемы, которые надо решать? -- Это лучше у нее спросить, -- ответил Осима. |
| 74 |
В два часа я приготовил кофе, поставил чашку на поднос и пошел к Саэки сан. Она сидела за столом в своем кабинете на втором этаже. Дверь была открыта. На столе, как обычно, разложены листы писчей бумаги, авторучка -- колпачок на ней был завернут. Руки Саэки сан лежали на столе, глаза смотрели в пространство. Невидящий взгляд обращен в никуда. Вид у нее был немного усталый. За спиной открытое окно, белые тюлевые занавески колыхались под порывами ветерка, который обычно задувает в начале лета. Все это напоминало красивую аллегорическую картину. -- Спасибо, -- сказала она, когда я поставил на стол кофе. -- У вас вид усталый. Саэки сан кивнула: -- Да. Из за этого, наверное, совсем на старуху похожа. -- Ну что вы, Саэки сан. Вы всегда замечательно выглядите, -- сказал я, не кривя душой. Она рассмеялась: -- Приятно разговаривать с воспитанным молодым человеком. Я покраснел. Саэки сан показала мне на стул. Тот самый, на котором я сидел накануне; он стоял на том же месте. Я сел. -- Я уже привыкла к тому, что устаю. У тебя, верно, таких проблем нет? -- Думаю, нет. -- Конечно, в пятнадцать лет я думала так же, как ты сейчас. Она взяла чашку с кофе и не спеша сделала глоток. -- Тамура кун, скажи -- что там у нас за окном? Я посмотрел в окно. -- Деревья, небо, облака. Птицы на ветках сидят. -- Обычная картина, как везде. Да? -- Да. -- А теперь представь, что завтра ничего этого уже не будет. Этот вид сразу приобретет для тебя исключительную ценность. Правда? -- Наверное. -- Тебе такие мысли в голову приходят? -- Приходят. Саэки сан удивленно посмотрела на меня: -- Когда же? -- Когда о любви думаю, -- сказал я. Саэки сан едва заметно улыбнулась, и какое то время улыбка не сходила с ее губ. Словно маленькая невысохшая лужица, оставшаяся на земле после того, как ее летним утром поливали. -- Ты влюбился, -- проговорила она. -- Да. -- Поэтому ты день за днем находишь в ней, в ее лице, во всем ее образе что то особенное, драгоценное? -- Да. Такое, чего я вдруг могу лишиться. Саэки сан задержала на мне взгляд. Она больше не улыбалась. -- Вот представь: сидит птичка на веточке. Ветка сильно раскачивается на ветру. А вместе с ней ходит ходуном все, что попадает в поле зрения птички. Правильно? Я кивнул. -- И что, по твоему, делает птичка, чтобы стабилизировать визуальную информацию, которую она получает? Я покачал головой: -- Не знаю. -- Ей приходится головой водить -- вверх вниз, вверх вниз. Приноравливаясь к колебаниям ветки. Понаблюдай как нибудь за птицами, когда ветер сильный будет. Я часто из окна на них смотрю. Страшно утомительное дело, тебе не кажется? Жить так -- все время тряся головой в такт качающейся ветке, на которой сидишь. -- Кажется. -- Но птицы привыкают. Для них это совершенно естественно. Они делают это бессознательно, поэтому и устают не так, как мы себе представляем. Но мы то люди и, бывает, устаем. -- Значит, вы на веточке сидите, Саэки сан? -- В каком то смысле, -- сказала она. -- И ветер временами дует очень сильно. Саэки сан поставила чашку на блюдце и сняла с авторучки колпачок. Пора было уходить. Я поднялся со стула. -- Саэки сан, я очень хочу спросить у вас одну вещь, -- набравшись смелости, сказал я. -- Что нибудь личное? -- Личное. Может, невежливо с моей стороны... -- Но вопрос то важный? -- Да. Для меня -- очень. Она положила авторучку на стол. В ее глазах мелькнуло безразличие. -- Ну хорошо. Спрашивай. -- У вас есть дети, Саэки сан? Набрав в легкие воздуха, она молчала. Лицо сделалось бесстрастным, всякое выражение медленно сошло с него, а потом вернулось -- будто праздничное шествие, которое, пройдя по улице, через некоторое время снова оказывается на том же месте. -- Почему тебя это интересует? -- У меня есть личная причина. Я не просто так спрашиваю. Саэки сан взяла толстый "монблан", проверила, сколько в нем чернил. Подержала увесистую авторучку и, опять положив ее на стол, подняла глаза на меня: -- Тамура кун, может, это и неприлично, но я не могу сказать тебе ни "да", ни "нет". По крайней мере, сейчас. Я устала, да и ветер сильный. Я кивнул: -- Извините. Я не должен был об этом спрашивать. -- Ладно. Ничего страшного, -- мягко вымолвила она. -- Спасибо за кофе. У тебя очень вкусно получается. |
| 75 |
Я вышел из кабинета и спустился вниз. Сел на кровать в своей комнате, открыл книгу, но в голову ничего не шло. Глаза вхолостую скользили по строчкам, как будто передо мной были не буквы, а набор случайных цифр. Отложив книгу, я подошел к окну, выглянул в сад и увидел на деревьях птиц. Но погода стояла тихая -- ни ветерка. Мне все труднее становилось понять, кого же я все таки люблю: пятнадцатилетнюю девочку или нынешнюю Саэки сан, которой уже перевалило за пятьдесят. Граница, которая должна была их разделять, делалась зыбкой, истончалась, теряла очертания. Это выбивало меня из колеи, голова шла кругом. Закрыв глаза, я пытался нащупать внутренний стержень, разобраться в себе. Да. Саэки сан права. День за днем я нахожу в ее лице, во всем ее образе что то особенное, драгоценное. |
| 76 |
Глава 28 |
| 77 |
|
| 78 |
С необычной для своих лет легкостью Полковник Сандерс шустро взял с места. Совсем как мастер по спортивной ходьбе. Кроме того, похоже, он знал в округе каждый закоулок. Выбирая кратчайший путь, вскарабкался по темной узкой лестнице, протиснулся между жавшимися друг к другу домами. Перемахнул через водосточную канаву, прикрикнул на собаку, поднявшую лай за живой изгородью. Обтянутая тесноватым белым пиджаком спина, словно дух, жаждущий упокоения, неслась по переулкам. Стараясь не упустить из виду своего проводника, Хосино еле поспевал за ним. Он запыхался, рубашка под мышками промокла от пота. А Полковник Сандерс даже ни разу не оглянулся, чтобы проверить, не отстал ли парень. -- Эй! Далеко еще? -- окликнул Полковника Хосино, когда ему надоела эта гонка. -- Да брось ты! Молодой парень! Прошли то всего ничего, -- так и не обернувшись, отозвался Полковник Сандерс. -- Послушай, папаша! Я ведь клиент все таки. Что ты меня гоняешь? Я устану, и трахаться расхочется. -- Измельчал народ! Какой же ты мужик, если тебе из за такой ерунды расхочется? Тогда лучше вообще не начинать. -- Да ладно тебе, -- сказал Хосино. Проскочив аллею, Полковник, не обращая внимания на светофор, пересек широкую улицу и двинулся дальше. Перешел мост и оказался на территории храма. Тот был довольно большой, но в такой поздний час все люди уже разошлись. Полковник показал Хосино на скамейку, стоявшую у входа в служебное помещение. Под ней было светло как днем -- рядом горел большой ртутный фонарь. Хосино сел, Полковник Сандерс устроился рядом. -- Папаша, да ты что? Тут что ли ваше место? -- обеспокоенно проговорил Хосино. -- Дурак! Чтобы в храме... "туда сюда "? Это оленям на Миядзиме можно . Чего ты несешь? Как о людях думаешь? -- Полковник вытащил из кармана серебристый мобильник, набрал трехзначный номер. -- Эй! Это я, -- сказал он, когда на том конце взяли трубку. -- На обычном месте. В храме. Вот человек рядом сидит... Хосино тян. Да... Точно. Как всегда. Понял. Быстро давай сюда. Полковник Сандерс выключил телефон и сунул его в карман белого пиджака. -- Ты девок всегда в храм приглашаешь? -- спросил Хосино. -- А что? Разве плохо? -- Да нет. Ничего. Хотя мог бы и другое место подыскать. Более подходящее. В кафешке, например. Или номер в гостинице снять. -- В храме тихо, хорошо. И воздух чистый. -- Может, и так. Но сидеть тут и ждать какую то девчонку посреди ночи... Как то не по себе делается. Вдруг меня тут в лису превратят ? -- Что ты мелешь? Думаешь, на Сикоку идиоты живут? Такамацу -- уважаемый город. Здесь префектуральные власти сидят, между прочим. Какие тут лисы? -- Про лису я пошутил. Но ты же в сфере услуг работаешь. Мог бы подумать, как получше все устроить. Чтоб шикарно было. Может, с дополнительными услугами. -- А а! Дополнительные услуги, -- решительно проговорил Полковник Сандерс. -- Камень, значит? -- Угу. Я про камень хотел узнать. -- Сначала -- "туда сюда ". Разговоры -- потом. -- "Туда сюда" -- дело важное. Полковник Сандерс с глубокомысленным видом закивал головой и многозначительно погладил свою бородку. -- Именно. Первым делом -- "туда сюда". Это церемония такая -- "туда сюда", а о камне потом поговорим. Девочка тебе понравится, Хосино тян. Даю гарантию. Без преувеличения -- высший сорт. Грудь -- как пух, кожа -- шелк, талия -- ивовый прутик, под юбкой -- нектар. Секс машина да и только. Если сравнить с автомобилем -- настоящий постельный внедорожник. Поехал, включил турбонаддув -- и ты на волнах страсти. Пальцы ложатся на рычаг передач, она под ними так и ходит ходуном и вдруг -- раз! Поворот! Плавно включаешь другую передачу -- порядок! Мчишься, скачешь из ряда в ряд. Вперед! Вперед! И ты уже на небе, Хосино тян. -- Ну ты и тип, папаша! -- восхищенно сказал парень. -- Хлеб даром не едим. |
| 79 |
Девушка появилась через пятнадцать минут. Полковник оказался прав -- она в самом деле была супер. Черное платье мини туго обтягивало великолепную фигуру. Черные туфли на высоких каблуках, черная лакированная сумочка через плечо. Настоящая фотомодель. Хосино бы не удивился, если б так оно и оказалось. Плюс довольно большая грудь, в чем давало возможность убедиться глубокое декольте. -- Ну как, Хосино тян? Нравится? -- полюбопытствовал Полковник Сандерс. Ни слова не говоря, Хосино ошарашенно кивнул. У него просто не было слов. -- Секс машина -- высший класс! Ну, что я говорил? А, Хосино тян? Ух, счастливчик! -- приговаривал старикашка. Его лицо озарила лучезарная улыбка -- впервые за все время, -- и он ущипнул Хосино за зад. Из храма девушка повела парня в расположенный поблизости лав отель. В номере налила в ванну горячей воды, быстро разделась сама и раздела Хосино. Вымыла его, облизывая языком, а потом сделала такой минет -- совершенно сумасшедший, мастерский, -- какой и во сне не приснится. Хосино опомниться не успел, как уже кончил. -- Ну ты даешь! Кайф! Первый раз такой улет, -- признался Хосино, медленно погружаясь в ванну. -- Это только начало, -- сказала девушка. -- То ли еще будет. -- Эх... Хорошо! -- А как -- хорошо? -- Ни одной мысли -- ни о прошлом, ни о будущем. -- Истинное настоящее -- это неуловимое движение вперед прошлого, которое поглощает будущее. По сути, все ощущения -- это уже память. Хосино поднял голову и, приоткрыв рот, посмотрел на нее: -- Чего? -- Анри Бергсон, -- проговорила девушка и стала слизывать остатки спермы с пениса Хосино. -- Мя те ри а и па мет. -- Что что? -- "Материя и память". Не читал? -- Вроде нет, -- подумав немного, сказал Хосино. Он не помнил, чтобы ему доводилось читать что нибудь серьезнее комиксов. Исключение составлял учебник по обслуживанию спецтехники -- его заставляли изучать на военной службе. Да еще книжки по истории и природе Сикоку, которые он два дня мусолил в библиотеке. -- А ты читала? Девушка кивнула: -- Приходится. Я в университете на философском учусь. Скоро экзамены. -- Вот это да! -- восхитился Хосино. -- Подрабатываешь, значит? -- Ага. За учебу же надо платить. Они перебрались на кровать, девушка принялась ласкать Хосино руками и языком -- и тут же снова привела его в состояние полной боеготовности. Член стоял, как Пизанская башня во время карнавала. -- Что, Хосино тян, опять? -- Она не спеша перешла к следующей стадии. -- Принимаю заявки. Есть пожелания? Пожалуйста. Сандерс сказал, чтобы я тебя обслужила по высшему разряду. -- Уж и не знаю, какие пожелания... Слушай, загни ка еще что нибудь про философию? Может, тогда у меня подольше получится. А то в таком темпе опять надолго не хватит. -- Ладно. Гегель как тебе? Хотя старовато, конечно. -- Да мне без разницы. Давай чего хочешь. -- Тогда Гегель. Староват, но ничего. Золотой фонд все таки. -- Согласен. -- "Я" есть и одна сторона отношения и все это отношение в целом. -- Ого! -- Гегель сформулировал понятие "самосознание". Мысль такая: человек не только просто сознает "я" и объект по отдельности, но и, проецируя "я" на объект, выступающий как посредник, может действием лучше понять "я". Вот что такое самосознание. -- Ничего не понял. -- Ну смотри. Вот я сейчас кое что для тебя делаю. Для меня "я" -- это "я", а ты -- объект. Для тебя, конечно, все наоборот. Хосино тян -- "я", а я -- объект. Таким образом, мы с тобой взаимообмениваемся как "я" и объект, взаимопроецируемся и утверждаем самосознание. Действием. Это если коротко. -- Ни фига не понятно, но как то бодрит. -- То то и оно, -- сказала девушка. |
| 80 |
Когда все кончилось, Хосино распрощался с девушкой и вернулся к храму, где обнаружил Полковника Сандерса, который дожидался его на той же скамейке. -- Ты что, папаша? Все время здесь просидел? -- удивился Хосино. Полковник возмущенно покачал головой: -- Ерунду городишь. Чего мне было тут сидеть так долго? Я что, на бездельника похож? Пока ты там наслаждался, я трудился не покладая рук. А как узнал, что все у вас кончилось, сразу прибежал сюда. Ну как девочка? Правда, секс машина? -- Да. Просто блеск, ничего не скажешь. Классная штучка. Так было... Три раза кончил. Килограмма на два похудел. -- Ну и замечательно. А теперь о твоем камне. -- Ага! Вот это важно. -- Так вот. Он здесь, в роще, у храма. -- "Камень от входа". Да? -- Да. "Камень от входа". -- А ты случайно не заливаешь, папаша? Услышав такое, Полковник Сандерс резко вскинул голову -- Ты что, идиот? Я тебя хоть в чем то обманул? Просто так что нибудь ляпнул? Сказал: будет суперская секс машина? И что? Разве не так? И за такое обслуживание -- пятнадцать тысяч. Ни стыда, ни совести. Три раза кончал! И после всего ты еще мне не веришь? -- Да не гони ты! Почему не верю? Ну что ты разошелся то? Не в этом дело. Просто больно все гладко как то... Вот я и засомневался. Сам посуди: идешь себе тихо по улице, вдруг возникает какой то дедок в чудном прикиде, обещает про камень рассказать. Потом классная девчонка... заправил ей разок... -- Не разок, а три. -- Ну хорошо. Три. И еще оказывается, что камушек то здесь, рядом... Тут кто хочешь растеряется. -- Ничего ты не понимаешь. Это же откровение, -- прищелкнул языком Полковник Сандерс. -- Откровение -- это скачок за рамки повседневного. Какая может быть жизнь без откровений? Это просто прыжки от разума созерцающего к разуму творящему. Вот что важно. Понятно тебе, дубина? -- Проецирование и замена "я" и объекта... -- робко промямлил Хосино. -- Вот вот. Это хорошо, что ты понял. В этом вся суть. Пошли за мной. Покажу тебе этот драгоценный камень. По гроб жизни будешь мне обязан, Хосино тян. |
| 81 |
Глава 29 |
| 82 |
|
| 83 |
Из телефона автомата, что был в библиотеке, я позвонил Сакуре. Если подумать, переночевав у нее, я потом ни разу не давал о себе знать. Лишь коротенькую записку оставил, когда уходил. Мне стало стыдно. От нее тогда я поехал в библиотеку, оттуда Осима отвез меня на машине в свою хижину, и я несколько дней просидел в горах один, без телефонной связи с внешним миром. Потом вернулся в библиотеку, поселился в ней, стал работать, и каждую ночь ко мне является призрак (или что это было?) Саэки сан в образе пятнадцатилетней девочки. Я влюбился в нее по уши. И вообще за все время много чего произошло. Но это, конечно, не означало, что я должен ей обо всем рассказывать. Я позвонил вечером, еще не было девяти. Сакура взяла трубку после шестого гудка. -- Ну и где ты все это время был? Чем занимался? -- спросила она грубовато. -- Я еще здесь, в Такамацу. Сакура ничего не отвечала. Молчание продолжалось довольно долго. В трубке был слышен звук работавшего телевизора. -- Жил как то, -- добавил я. Она еще помолчала, потом вздохнула так, будто смирилась с тем, что ей приходится иметь со мной дело. -- Чего ты сбежал то? Не дождался меня. Я вообще то волновалась, в тот день домой пораньше вернулась. Накупила всего. -- Конечно, я поступил как свинья. Но мне надо было тогда уйти. В голове так все перемешалось... Хотелось -- как бы это сказать? -- в себе разобраться, все обдумать как следует. Ты для меня была... Не знаю, как сказать. -- Чересчур сильным раздражающим фактором? -- Да. До этого я с женщиной ни разу рядом не был. -- Я так и поняла. -- Запах женщины и все такое. Много чего... -- Ну если у такого молодого парня -- и "много чего", тогда случай тяжелый. -- Может быть, -- сказал я. -- У тебя как со временем? Работы много? -- Очень. Деньжат думаю подкопить. Впрочем, это к делу не относится. Я сделал небольшую паузу и сказал: -- А меня полиция ищет. -- Это что -- из за крови? -- помолчав, осторожно спросила Сакура. Я решил правду пока не говорить. -- Да нет. Тот случай ни при чем. Просто ищут. Я же из дома ушел. Найдут -- задержат и отправят в Токио. Я подумал: может, они и тебе звонили? Я же звонил тебе на мобильник в тот вечер, когда у тебя ночевал. Полиция через телефонную компанию узнала, что я в Такамацу. И номер твоего телефона тоже. -- Да? -- сказала Сакура. -- Номер -- это пожалуйста. Не жалко. Я за мобильник по карточке плачу, авансом, так что они все равно не узнают, чей он. Вообще то это моего парня телефон, я у него взяла попользоваться, поэтому ни про мое имя, ни про адрес нигде данных нет. Можешь не волноваться. -- Ну и хорошо. Не хочу, чтобы тебя из за меня беспокоили. -- Какой ты добренький! Прямо сейчас заплачу. -- Я правду говорю. -- Все ясно, -- с раздражением сказала Сакура. -- И где же сейчас проживает ушедший из дома молодой человек? -- Один знакомый к себе пустил. -- У тебя же здесь не было знакомых. Я не знал, что ей ответить. Как в нескольких словах объяснить, что произошло за эти несколько дней? -- Это долгая история, -- сказал я. -- Смотрю, у тебя много долгих историй. -- Сам не знаю, почему все время так получается. -- Тенденция? -- Наверное. Давай как нибудь поговорим на эту тему, когда будет время. Я же ничего не скрываю. Просто говорю, что по телефону всего не объяснишь. -- Можешь не объяснять. Я только хотела узнать, как дела. Есть проблемы? -- Нет нет. Все нормально. Сакура снова вздохнула: -- Я знаю: ты парень самостоятельный, но с законом лучше не конфликтовать. Это может плохо кончиться. Еще отдашь концы, как Малыш Билли . Он и до двадцати не дожил. -- Не до двадцати, -- поправил я ее. -- Малыш Билли двадцать одного человека укокошил и в двадцать один год погиб. -- Да? Ну и ладно. У тебя дело, что ли, ко мне какое? -- Просто поблагодарить хотел. Ты мне помогла, а я ушел, толком не попрощавшись. Вот... неловко как то получилось. -- Понятно. Больше можешь не переживать. -- Еще голос твой услышать хотел, -- сказал я. -- Вот обрадовал. Что тебе толку от моего голоса? -- Как бы это сказать... Тебе, наверное, странно это слышать, но ты живешь в реальном мире, дышишь реальным воздухом, реальные слова говоришь. Я с тобой разговариваю и чувствую, что у меня есть какая то связь с реальным миром. Для меня это очень важно. -- Что ж, другие люди, что вокруг тебя, не такие? -- Может, и не такие, -- ответил я. -- Выходит, ты живешь в отрыве от реальности, среди оторванных от жизни людей? -- Можно и так сказать, пожалуй, -- подумав, сказал я. -- Знаешь что? -- продолжала Сакура. -- Конечно, я в твои дела не лезу. Живи как хочешь. Но лучше бы ты бросил все это, а? Не знаю, где ты там устроился, но у меня какое то смутное предчувствие. Если что -- сразу мотай сюда. Хочешь, живи у меня. -- Почему ты такая добрая? А, Сакура? -- А ты случайно не дурак? -- Это еще почему? -- Потому что ты мне нравишься. Вообще то я в людях разбираюсь и к первому встречному так относиться не стану. А ты мне понравился, поэтому так и говорю. Даже не знаю, как сказать... Ты мне вроде младшего брата, что ли... Я молчал. Что теперь делать? Я на секунду растерялся. Даже голова немного закружилась. Ни разу в жизни мне никто такого не говорил. -- Алло! -- услышал я голос Сакуры. -- Я слушаю. -- Сказал бы тогда что нибудь. Я встряхнулся, глубоко вдохнул и сказал: -- Сакура сан, я бы так и сделал, если бы мог. Правда! Честное слово! Но сейчас не могу. Я и раньше говорил: я не могу уйти оттуда. Во первых, потому что я влюбился. -- И в кого же? Опять что нибудь мудреное, не от мира сего? -- Может, и так. Сакура вздохнула в трубку -- очень глубоко -- и, помедлив, сказала: -- В твоем возрасте, когда влюбляются, так часто бывает. Но если она не в себе, ничего хорошего не получится. Понимаешь? -- Понимаю. -- Вот вот. -- Угу. -- Ладно, звони, если что. В любое время. Не стесняйся. -- Спасибо. Я повесил трубку. Пошел к себе в комнату, поставил на вертушку "Кафку на пляже". И снова очутился натом самом месте. В том времени. |
| 84 |
Я открыл глаза, почувствовав, что в комнате кто то есть. Кругом темно. Светящиеся стрелки часов у изголовья показывали начало четвертого. Я сам не заметил, как заснул. В проникавшем через окно неясном свете садового фонаря сидела она . Сидела, по обыкновению, за столом, не шевелясь, подперев щеки ладонями, и смотрела на висевшую на стене картину. А я, как всегда, затаился на кровати и сквозь прикрытые веки разглядывал ее силуэт. За окном налетавший с моря ветерок едва слышно шевелил ветки кизила. Немного погодя я почувствовал в воздухе то, чего прежде не замечал. Нечто неоднородное, оно еле заметно и в то же время бесповоротно разрушает гармонию в этом маленьком, несовершенном мире. Напрягая зрение, я вглядывался в полумрак. Что то не так. Но что? Ночной ветер вдруг подул сильнее, и кровь в моих жилах стала наливаться непонятной вязкой тяжестью. Ветви кизила чертили на оконном стекле психоделические узоры. Наконец я сообразил... Силуэт передо мной... Это была не та девушка!.. Очень на нее похожая. Почти точная копия. Но только почти . Я заметил кое какие несовпадения, как в наложенных друг на друга чертежах, отличающихся в мелочах. Например, в прическе. Одежде. Но главное отличие было в ощущениях. Я это понял и невольно покачал головой. В комнате была не она, а кто то другой. Здесь что то происходило. Что то очень важное. Помимо воли я крепко сцепил руки под одеялом. Сердце заколотилось как бешеное, работая тугими сухими толчками. Оно начало отсчет другого времени. Как по сигналу, будто услышав это биение, сидевший на стуле женский силуэт шевельнулся и стал медленно разворачиваться, подобно большому кораблю, что подчиняется повороту руля. Женщина отняла ладони от лица и повернулась ко мне. Так ведь это же Саэки сан!.. Я чуть не задохнулся. Нынешняя Саэки сан! Или, говоря иначе, -- реальная Саэки сан. Она смотрела на меня -- тихо и сосредоточенно, так же, как на "Кафку на пляже". Ось времени... Вероятно, где то -- неизвестно где -- что то случилось со временем, поэтому реальность и сон перемешались. Как морская и речная вода. Я напрягал мозги, пытаясь понять, в чем дело, но так ни до чего и не додумался. Поднявшись, Саэки сан медленно выпрямилась к двинулась ко мне своей обычной изящной походкой. Туфель на ней не было. Пол чуть слышно поскрипывал под ее босыми ногами. Она присела на краешек кровати и замерла. Живой человек, из плоти и крови. Белая шелковая блузка, темно синяя юбка до колен. Протянув руку, женщина коснулась моей головы, запустила пальцы в короткие волосы. Рука настоящая -- сомнений быть не могло. И пальцы настоящие. Она встала и начала раздеваться в тусклом свете, падавшем из окна. Делала это просто, не торопясь, но без колебаний. Очень плавными, естественными движениями расстегнула одну за другой кнопки на блузке, сняла юбку, лифчик, трусики. Вещи беззвучно падали на пол. Саэки сан спала! Я понял. Глаза ее были открыты, но она спала , проделывала все это во сне... Раздевшись, она легла рядом со мной на узкую кровать и обвила меня белыми руками. Я ощутил ее теплое дыхание на шее, почувствовав, как лобок прижимается к моему бедру. Так и есть... Саэки сан принимает меня за своего любимого, который давно погиб, и хочет повторить то, что случилось в этой комнате много лет назад. Прямо сейчас, здесь. Во сне. Надо как то разбудить ее. Заставить открыть глаза. Она перепутала. Нужно объяснить, что это большое недоразумение. Мы не во сне, а наяву, в реальном мире. Однако все происходило слишком быстро, и мне уже не хватало сил сдержать этот поток. Он вертел, закручивал, затягивал меня в искривленное время. |
| 85 |
Тебя затягивает в искривленное время. Ее сон в одно мгновение окутывает твое сознание, обволакивая его мягким теплом, подобно тому, как воды в материнском чреве баюкают, надежно оберегая, плод. Саэки сан стаскивает с тебя майку, стягивает трусы. Несколько раз целует в шею и, протянув руку, берет в руку твой член. Он уже торчит, точно вылепленный из фаянса, а не плоти. Она легонько стискивает мошонку и, ни слова не говоря, направляет твои пальцы пониже лобка, где уже нет волос. Там тепло и влажно. Ее губы касаются твоей груди, лаская соски. А палец медленно погружается в нее, как будто его туда засасывает. В чем, собственно, твоя ответственность? Сквозь туман, застилающий сознание, ты изо всех сил стараешься определить, где все это происходит. Понять, в какую сторону движется поток. Найти точный временной стержень. Но провести границу между сном и явью не удается. Ты даже не в состоянии нащупать линию, отделяющую действительное от возможного. Ясно только, что сейчас ты стоишь на чем то очень хрупком. Хрупком и в то же время опасном. Ты не можешь уразуметь, в чем суть, в чем логика Пророчества, и течение увлекает тебя за собой. Как наводнение, что затапливает растянувшийся по берегу реки городок. Вода уже поглотила все дорожные знаки. На поверхности остались лишь безымянные крыши домов. Ты лежишь на спине, и Саэки сан устраивается на тебе сверху. Раздвигает бедра, открываясь для твоего твердого, как камень, члена. Что тебе остается? Выбор -- за ней. Она двигает бедрами -- будто вычерчивает фигуры. Ее прямые волосы рассыпаются по твоим плечам и неслышно колышутся, словно ветви ивы. Ты понемногу погружаешься в мягкую грязь. Мир вокруг наполняется теплом, становится влажным, зыбким, и только твой член остается твердым и налитым. Закрыв глаза, ты видишь собственный сон. Время расплывается, начисто лишаясь определенности. Наступает прилив, восходит луна. И вот взрыв. Ты больше не в силах себя сдерживать и извергаешься в нее несколькими мощными толчками. Сжимаясь, она нежно принимает твой выплеск. Она все еще спит. Спит с открытыми глазами, пребывая в другом мире. И этот мир вбирает в себя твое семя. |
| 86 |
Время шло. Не в силах пошевелиться, я лежал, как парализованный, и не мог понять -- то ли это и вправду паралич, то ли мне просто лень двинуться. Наконец она отделилась от меня, тихо полежала немного рядом и встала с постели. Надела лифчик, трусики, юбку, застегнула кнопки на блузке. Протянула руку и еще раз коснулась моих волос. Все это она проделывала молча, не говоря ни слова. Я подумал, что она вообще не издала ни одного звука, пока была в комнате. Слух улавливал лишь еле различимый скрип пола да шум ветра, который дул, не переставая. Тяжелые вздохи комнаты, мелкая дрожь оконных стекол. Вот что было у меня за спиной вместо хора из древнегреческой трагедии. Не просыпаясь, Саэки сан прошла через всю комнату и вышла. Проскользнула в чуть приоткрывшуюся дверь, словно сонная мелкая рыбешка. Дверь бесшумно затворилась. С кровати я наблюдал, как она удаляется, и никак не мог выйти из оцепенения. Пальцем шевельнуть не мог. Губы оставались плотно сжаты, словно запечатаны. Слова застыли, утонув в складках времени. Не в состоянии двинуться, я напрягал слух: когда же со стоянки донесется шум "гольфа" Саэки сан? Но так и не дождался. Ветер принес ночные тучи и погнал их дальше. За окном, как сверкающие во мраке клинки, мелькали ветви кизила. Окно и дверь этой комнаты открывались прямо в мою душу. Я встретил утро, так и не сомкнув глаз, не отрывая взгляда от пустого стула. |
| 87 |
Глава 30 |
| 88 |
|
| 89 |
Перебравшись через невысокую изгородь, Полковник Сандерс и Хосино углубились в лесок, разросшийся вокруг храма. Полковник вынул из кармана пиджака фонарь и осветил вьющуюся под ногами тропинку. Рощица была небольшой, зато деревья оказались как на подбор -- толстые, высокие. Их густые кроны плотной пеленой застилали небо. От земли поднимался резкий запах травы. Полковник медленно вышагивал впереди (и куда вся прыть подевалась?), ощупывая лучом фонарика дорогу и осторожно отмеривая шаг за шагом. Хосино следовал за ним. -- Проверка на смелость? Да, папаша? -- окликнул Хосино маячившую впереди белую спину. -- Гляди, сейчас какой нибудь упырь выскочит! -- Кончай болтать! Тихо! -- не оборачиваясь, отозвался Полковник. -- Ладно, ладно. "Интересно, чем сейчас Наката занимается? -- вдруг мелькнуло в голове Хосино. -- Забрался, небось, под одеяло и дрыхнет как сурок. Вот человек! Уж если заснет, ничто его не разбудит, хоть из пушек пали. Настоящий соня. И что ему только снится? Интересно бы узнать". -- Долго еще? -- Совсем чуть чуть, -- ответил Полковник. -- Эй! Папаша! -- Чего тебе? -- А ты правда Полковник Сандерс? Полковник кашлянул: -- Да нет. Просто я одеваюсь, как Полковник Сандерс. -- Я так и думал, -- сказал парень. -- Ну а на самом то деле ты кто? -- У меня нет имени. -- Как же ты живешь? Без имени то? -- Нормально. У меня с самого начала его не было. И формы тоже. -- Это что же? Вроде газа, что ли? -- Можно и так сказать. Формы нет -- следовательно, могу воплощаться во что угодно. -- Ого! -- Вот я и принял такой облик, чтобы было понятнее. Полковник Сандерс -- икона капиталистического общества. Хорошо бы, конечно, Микки Мауса, но Дисней из за авторских прав удавится. Судиться еще мне с ними не хватало. -- Не е... Чтобы меня Микки Маус с девчонкой сводил... Я пас. -- Вот вот. -- Знаешь, что я заметил, папаша? Полковник Сандерс очень к твоему характеру подходит. -- У меня нет никакого характера. И чувств нет. "Я не Бог и не Будда. Нет у меня способности к переживаниям, и сердце у меня -- не такое, как у людей". -- Это еще что? -- "Луна в тумане" Уэда Акинари. Что? Не читал? -- Не читал. Врать не буду. -- Сейчас я здесь, временно в образе человека. Я не Бог и не Будда. А поскольку у меня, по сути, нет чувств и эмоций, то и сердце не такое, как у людей. Вот так. -- Ого! -- изумился Хосино. -- Я все никакие врублюсь... Получается, ты, папаша, не человек, и не Бог, и не Будда. Так что ли? -- "Я не Бог и не Будда, и переживать я не умею. Зло и добро для меня безразличны, и мне безразлично, совершают люди добрые или злые поступки". -- Не понял. -- Я не Бог и не Будда, поэтому мне не нужно судить о людском добре и зле. И подчиняться критериям добра и зла тоже. -- То есть тебе добро и зло вроде как по барабану? -- Ну, это уж ты хватил, Хосино тян. Не по барабану. Просто я к этому не имею отношения и не знаю, что -- зло, а что -- добро. Меня только одно волнует: как успешно выполнять свою функцию. Я большой прагматик. Так сказать, нейтральный объект. -- Как это: выполнять функцию ? -- Ты что, в школе не учился? -- Почему? Учился. В техническом училище. Я на мотоцикле гонять любил. -- Это значит: следить за тем, чтобы все было как положено. Моя обязанность -- контролировать взаимозависимость между мирами. Строго поддерживать порядок вещей. Чтобы причина предшествовала следствию. Чтобы не смешивался смысл чего то одного и чего то другого. Чтобы сначала было прошлое, а потом -- настоящее. Чтобы после настоящего следовало будущее. Бывают, конечно, кое какие отклонения. Ничего страшного. Мир ведь несовершенен, Хосино тян. В конце концов, если все в порядке, я слова лишнего не скажу. Я и сам ведь, бывает, халтурю. В каком смысле -- халтурю?.. Допустим, есть какая то информация, которую нужно все время воспринимать и обрабатывать, а я пропускаю. Впрочем, это долгий разговор, тебе все равно не понять. Пойми, я так говорю не потому, что хочу к тебе придраться или что то там. Просто, кому ж это понравится, если концы с концами не сходятся. Тут уж кто то отвечать должен. -- Что то я не пойму, что ты за человек. С такой великой функцией -- и по переулкам здесь зазывалой шляешься. -- Я не человек . Сколько раз тебе говорить? -- Какая разница? -- Да, я шляюсь по переулкам, чтобы сюда тебя привести. Помогаю тебе. И решил за символический гонорар сделать тебе приятное. Церемонию такую устроить. -- Помогаешь? -- Слушай, я уже говорил, что не имею формы. Говоря строго, я -- метафизический абстрактный объект. Могу принимать любую форму, любой облик, не являясь при этом субъектом. А для того, чтобы исполнить что то реальное, требуется субъект. -- Значит, я сейчас субъект. -- Точно, -- согласился Полковник Сандерс. |
| 90 |
Они не спеша шагали по тропинке через лесок, пока не вышли к небольшой молельне, сооруженной под кровлей толстенного дуба, ветхой, старой, заброшенной, без всяких украшений. Казалось, люди забыли о ней, оставили на произвол судьбы и погоды. Полковник Сандерс посветил фонарем. -- Камень там. Открывай дверь. -- Да ты что? -- покачал головой Хосино. -- Разве можно вот так в храм залезать? Чтобы проклятие накликать? Нос и уши отвалятся. -- Ничего. Все нормально. Давай, открывай. Никто тебя не проклянет. И нос твой никуда не денется. И уши. Откуда у тебя такие замшелые представления? -- Папаша, а может, ты сам откроешь? Не хочу я лезть в это дело... -- Ну и тупица... Я же говорил: я не субъект, а всего лишь абстрактное явление. Сам я ничего не могу. Зачем тогда я тебя сюда притащил? Зачем такое удовольствие обеспечил? Это ж надо -- целых три раза, и за такую плату! -- Да, правда. Такой кайф словил... Но все таки как то не по себе. Мне дед, сколько себя помню, всегда говорил: храм -- это храм... И чтоб ни ни... -- Ишь, деда вспомнил. Такой ответственный момент, а ты мне свою деревенскую мораль под нос тычешь. Времени на это нет. Ворча что то себе под нос, Хосино с опаской отворил дверь. Полковник Сандерс посветил внутрь фонариком. Там действительно лежал старый круглый камень, похожий, как и рассказывал Наката, на рисовую лепешку. Размером с пластинку, белый, плоский. -- Неужели тот самый? -- спросил парень. -- Ага! -- подтвердил Полковник Сандерс. -- Вытаскивай его сюда. -- Погоди, папаша. Это ж воровство получается. -- Да какая тебе разница? Подумаешь, камень какой то. Никто и не заметит. Кому до него дело? -- Но это ведь Божий камень. Бог обидится, если мы его утащим. Полковник Сандерс сложил руки на груди и пристально посмотрел на Хосино. -- А что такое Бог? Парень задумался. -- На кого он похож? Чем занимается? -- наседал Полковник. -- Точно не знаю. Но Бог есть Бог. Он везде. Смотрит, что мы делаем, и судит, что хорошо, что плохо. -- Вроде футбольного судьи, что ли? -- Ну, что то в этом роде, наверное. -- В трусах, со свистком и с секундомером? -- Давай все таки полегче, папаша, -- сказал Хосино. -- Японский Бог и иностранный -- они кто? Родственники или враги? -- Да откуда мне знать? -- В общем так, Хосино тян. Бог живет только в сознании людей. А в Японии -- и к добру, и не к добру -- он очень изменчивый. Вот тебе доказательство: император до войны был Богом, а как приказал ему генерал Дуглас Макартур, тот, который оккупационными войсками командовал: "Побыл Богом и хватит", -- так он сразу: "Есть. Теперь я как все, обыкновенный". И конец. С 1946 года он уже не Бог. Вот как с японским Богом разобрались. Стоило американцу в форме, черных очках и с дешевой трубкой в зубах что то приказать, и все изменилось. Сверхпостмодернизм какой то. Скажут: "Быть!" -- будет. Скажут: "Не быть!" -- не будет. Поэтому меня это все не колышет. -- Угу. -- Так что давай, тащи. Всю ответственность беру на себя. Я хоть не Бог и не Будда, но кое какие связи у меня имеются. Похлопочу, чтобы тебя никто не проклинал. -- Ты, правда, это... насчет ответственности? -- Я же сказал, -- отрезал Полковник Сандерс. Хосино вытянул руки и осторожно, будто имел дело с миной, приподнял камень. -- Тяжелый, однако. -- Это же камень, а не тофу. -- Не е. Даже для камня тяжеловат. И чего теперь с ним делать? -- Забирай. Под подушку положишь. А потом делай с ним, что хочешь. -- Что же, мне его до рекана тащить? -- Поезжай на такси, если тяжело, -- предложил Полковник Сандерс. -- А можно его так далеко уносить? -- Хосино тян! Все материальные объекты находятся в движении. Земной шар, время, понятия и представления, любовь, жизнь, вера, справедливость, зло... Все течет, все изменяется. Нет ничего, что сохранялось бы вечно в одном и том же месте и в одной и той же форме. -- Ага... -- Поэтому камень сейчас только временно здесь лежит. И от того, что ты маленько поможешь его перемещению, ничего не изменится. -- И чего в этом камне особенного, а, папаша? Самый обыкновенный, облезлый какой то. -- Если говорить точно, камень сам по себе ничего не значит. Обстановка чего то потребовала и случайно этот камень подвернулся. Русский писатель Антон Чехов здорово сказал: "Если на стене висит ружье, оно обязательно выстрелит". Понял? -- Нет. -- Да куда тебе, -- заявил Полковник Сандерс. -- Я и не думал, что поймешь, но решил спросить. Ради приличия. -- Вот спасибо. -- Чехов вот что хотел сказать: Неизбежность -- понятие независимое. У него другое происхождение, нежели у логики, морали или смысла. В нем обобщены ролевые функции. То, что необязательно для выполнения роли, не должно иметь места, а что обязательно -- должно. Это драматургия. Логика, мораль, смысл рождаются не сами по себе, а во взаимосвязи. Чехов в драматургии разбирался. -- А я совсем не разбираюсь. Мозги сломаешь. -- Твой камень -- это и есть чеховское ружье. И оно должно выстрелить. Вот чем он важен. Особенный камень. Но святости в нем никакой. Так что насчет проклятия можешь не волноваться, Хосино тян. -- Этот камень -- ружье? -- нахмурился Хосино. -- В метафорическом смысле. Естественно, никакая пуля из него не вылетит. Будь спокоен. -- Полковник Сандерс залез в карман пиджака и, вытащив большой платок, вручил его Хосино со словами: -- На, заверни камень. Чего людей пугать? -- Выходит, мы все таки его украли? -- Снова здорово... Ну, ты совсем плохой. Не украли, а только позаимствовали на время для серьезного дела. -- Хорошо, хорошо. Понял. Просто по необходимости переносим материальный объект в другое место. По законам драматургии. -- Вот именно, -- закивал Полковник Сандерс. -- Усек таки. Завернув камень в темно синий платок, Хосино зашагал по тропинке обратно. Полковник Сандерс освещал ему дорогу. Камень был намного тяжелее, чем казался на первый взгляд, поэтому пришлось несколько раз останавливаться и переводить дух. Выйдя из леска, они, избегая чужих глаз, быстро пересекли освещенную площадку перед входом в храм и оказались на широкой улице. Полковник Сандерс поднял руку, остановил такси и посадил не выпускавшего из рук камень парня в машину. -- Значит, под подушку положить? -- решил уточнить Хосино. -- Да. Вполне достаточно. Голову особенно ломать не надо. Важно, что камень есть, -- ответил Полковник. -- Спасибо тебе, папаша, что показал, где камень. Полковник Сандерс улыбнулся. -- Не стоит благодарности. Я сделал то, что мне полагалось. Выполнил свою функцию до конца. И все. А девчонка все таки хороша, скажи, Хосино тян? -- Ага! Просто супер. -- Самое главное. -- А она настоящая? Может, лиса? Или какая нибудь тварюга абстрактная? -- Никакая она не лиса и не тварюга. Настоящая секс машина. Натуральный внедорожник страсти. Сколько я ее искал... Так что будь спокоен. -- Слава богу, -- успокоился парень. |
| 91 |
Хосино вернулся в рекан уже во втором часу ночи и положил завернутый в платок камень к изголовью Накаты. "Пусть лучше у него полежит, а то что там с проклятием -- еще неизвестно", -- подумал он. Наката, как и следовало ожидать, спал как убитый. Развернув платок, чтобы камень был на виду, Хосино переоделся, нырнул рядом с Накатой под одеяло и моментально уснул. Ему приснился короткий сон: Бог в трусах, с голыми волосатыми ногами, носился по футбольному полю и свистел. Наката проснулся, когда еще не было пяти, и увидел рядом камень. |
Комментарии