| 1 |
Прекрасно в нас влюблённое вино и добрый хлеб, что в печь для нас садится, и женщина, которою дано, сперва измучившись, нам насладиться. Но что нам делать с розовой зарёй над холодеющими небесами, где тишина и неземной покой, что делать нам с бессмертными стихами? Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. Мгновение бежит неудержимо, и мы ломаем руки, но опять осуждены идти всё мимо, мимо. Как мальчик, игры позабыв свои, следит порой за девичьим купаньем и, ничего не зная о любви, всё ж мучится таинственным желаньем; как некогда в разросшихся хвощах ревела от сознания бессилья тварь скользкая, почуя на плечах ещё не появившиеся крылья; так век за веком — скоро ли, Господь? — под скальпелем природы и искусства кричит наш дух, изнемогает плоть, рождая орган для шестого чувства. |
| 2 |
Ещё не раз Вы вспомните меня и весь мой мир, волнующий и странный, нелепый мир из песен и огня, но меж других единый необманный. Он мог стать Вашим тоже, и не стал, его Вам было мало или много, должно быть плохо я стихи писал и Вас неправедно просил у Бога. Но каждый раз Вы склонитесь без сил и скажете: «Я вспоминать не смею, ведь мир иной меня обворожил простой и грубой прелестью своею». |
| 3 |
На руке моей перчатка, и ее я не сниму, под перчаткою загадка, о которой вспомнить сладко и которая уводит мысль во тьму. На руке прикосновенье тонких пальцев милых рук, и как слух мой помнит пенье, так хранит их впечатленье эластичная перчатка, верный друг. Есть у каждого загадка, уводящая во тьму, у меня — моя перчатка, и о ней мне вспомнить сладко, ее до новой встречи не сниму. |
| 4 |
Сады моей души всегда узорны, в них ветры так свежи и тиховейны, в них золотой песок и мрамор чёрный, глубокие, прозрачные бассейны. Растенья в них, как сны, необычайны, как воды утром, розовеют птицы, и — кто поймет намек старинной тайны? — в них девушка в венке великой жрицы. Глаза, как отблеск чистой серой стали, изящный лоб, белей восточных лилий, уста, что никого не целовали и никогда ни с кем не говорили. И щеки — розоватый жемчуг юга, сокровище немыслимых фантазий, и руки, что ласкали лишь друг друга, переплетясь в молитвенном экстазе. У ног ее — две чёрные пантеры с отливом металлическим на шкуре. Взлетев от роз таинственной пещеры, её фламинго плавает в лазури. Я не смотрю на мир бегущих линий, мои мечты лишь вечному покорны. Пускай сирокко бесится в пустыне, сады моей души всегда узорны. |
| 5 |
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, и руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далёко, далёко, на озере Чад изысканный бродит жираф. Ему грациозная стройность и нега дана, и шкуру его украшает волшебный узор, с которым равняться осмелится только луна, дробясь и качаясь на влаге широких озер. Вдали он подобен цветным парусам корабля, и бег его плавен, как радостный птичий полет. Я знаю, что много чудесного видит земля, когда на закате он прячется в мраморный грот. Я знаю веселые сказки таинственных стран про черную деву, про страсть молодого вождя, но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя. И как я тебе расскажу про тропический сад, про стройные пальмы, про запах немыслимых трав... Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад изысканный бродит жираф. |
| 6 |
Ещё один ненужный день, великолепный и ненужный! Приди, ласкающая тень, и душу смутную одень своею ризою жемчужной. И ты пришла... ты гонишь прочь зловещих птиц — мои печали. О, повелительница ночь, никто не в силах превозмочь победный шаг твоих сандалий! От звёзд слетает тишина, блестит луна — твое запястье, и мне во сне опять дана обетованная страна — давно оплаканное счастье. |
| 7 |
И вот вся жизнь! Круженье, пенье, моря, пустыни, города, мелькающее отраженье потерянного навсегда. Бушует пламя, трубят трубы, и кони рыжие летят, потом волнующие губы о счастье, кажется, твердят. И вот опять восторг и горе, опять, как прежде, как всегда, седою гривой машет море, встают пустыни, города. Когда же, наконец, восставши от сна, я буду снова я, — простой индиец, задремавший в священный вечер у ручья?. |
Комментарии