| 1 |
К маленькой белой станции с шумом и грохотом подкатила большая коляска шестерней с форейтором. Вероятно, эта коляска была когда-то очень красива, но теперь являла полный вид разрушения. Лиловый штоф, которым были обиты подушки, совсем вылинял и местами порвался; из княжеского герба, нарисованного на дверцах, осталось так мало, что самый искусный геральдик затруднился бы назвать тот княжеский род, к прославлению которого был изображен герб. Старый, осанистый кучер был одет, несмотря на лето, в армяк зимнего покроя, а в должности форейтора состоял дюжий парень в красной рубахе и лаптях. Лошади были разнокалиберные. Лакей в ливрее и картузе сидел на местечке, приделанном сзади коляски. На крыльце станции черноволосый человек в белом сюртуке, приложив руки ко лбу в виде зонтика, всматривался в экипаж. |
| 2 |
Угаров отказался занять лямку, потому что от гигантских шагов у него кружилась голова, но не мог оторвать глаз от Сони и воображал себя действительно в каком-то царстве, никогда не виданном и волшебном. Огромные дубы, как сказочные великаны, неподвижно стояли кругом, луна ударяла прямо в белый столб и придавала летающим людям какой-то совсем фантастический оттенок. Вдоволь налетавшись, все уселись на скамье и начали петь хоровую песню, но Соня вдруг остановила пение и объявила Горичу, что он сейчас должен будет выполнить пари. Она отозвала его в сторону и что-то приказывала ему, он отнекивался; наконец призвали судьей Сережу, и торжествующая Соня скомандовала возвращаться домой, говоря, что всем будет большой сюрприз. Когда молодая ватага подошла к балкону, на нем по-прежнему раздавался густой бас. |
| 3 |
Но чаще всего приходится нам сталкиваться с людьми совершенно безразличными, с людьми, о которых ничего не сумеешь сказать через минуту после того, что их увидел, – так они бесцветны. Может быть, эта серость только кажущаяся. Может быть, глядя на большинство людей, мы улавливаем только общий тип, как бывает это с путешественником, впервые попавшим в чужую страну. Быть может, это только недостаток внимательности: нас поражают лишь резкие особенности, и мы беспечно проходим мимо скрытых, затаенных и, кто знает, наиболее значительных и характерных черт. И не подтверждается ли мысль эта теми нежданными озарениями, когда случайно встреченный и забытый вами человек внезапно оживает в вашей памяти в совершенно новом освещении, приобретает определенные, ему только присущие черты, становится единственным. |
| 4 |
Большие каменные барские хоромы стояли на высоком холме, окруженные цветниками, оранжереями и парком. Дом был очень велик. Сколько бы гостей ни приезжало к старухе, всем находилось место, а во многие комнаты даже никто и не заходил. Убранство некоторых из них осталось прежнее, во вкусе восемнадцатого столетия: стены были расписаны по штукатурке или увешаны сверху донизу огромными темными картинами в золоченых рамах, среди которых можно было найти весьма ценные по достоинству живописи. Мебель была резная, массивная и обитая штофом – особого цвета в каждой комнате. Сам воздух, сыроватый и чуть затхлый, несмотря на то, что летом всюду раскрывались окна, дышал давно угасшими днями – пылью, плесенью, тлеющей материей и еще чем-то неуловимым, похожим на нежные, необычайные духи, слегка кружащие голову. |
| 5 |
И потому попадалась там, где ее меньше всего ждали. Везде была она лишней и точно не замечала этого, не огорчалась общим равнодушием. С ней даже не делились подруги ее своими тайнами, а некрасивые девушки только для этого, кажется, и существуют. Поля казалась слишком ко всему безразличной, ничто ее не интересовало, пожалуй, она не сумела бы выслушать чужую исповедь, как не сумела бы сама рассказать о себе. Все считали ее ни к чему не нужным, бездушным существом. Прислуга жаловалась на ее неряшливость, княгиня раздражалась ее бездельем, хотя никто из нас не мог бы похвалиться особенной деловитостью. Мы все бежали от Поли, потому что присутствие ее точно связывало нам руки. Нам становилось скучно при ней и неловко, нам казалось, что она нас выслеживает, хотя знали, что это совсем ей не нужно. |
| 6 |
Я пылал весь при одной мысли, что наконец мечты мои осуществятся. Конечно, время тянулось невероятно долго. Конечно, я лежал в постели, задыхаясь под одеялом и посылая ко всем чертям неугомонных своих товарищей, которые, должно быть, нарочно решили не спать в эту ночь. Конечно, я притворно храпел, лязгал зубами, точно охваченный тяжелым сном; наконец, когда все затихло, приоткрывал глаза, скрипел кроватью, чтобы удостовериться, что все спят, и на цыпочках, с сапогами под мышкой, выбрался через окно в сад. Конечно, пробираясь по дорожкам, я думал, что луна нарочно выплыла из-за тучи, чтобы выдать меня сторожам и собакам, лаявшим где-то за домом как оглашенные. Но добрался я до беседки вполне благополучно. Белые каменные стены ее с заколоченными окнами ясно выделялись на черном бархате деревьев. |
| 7 |
Она не возражала, ей было все равно. Она привыкла к французским сентенциям сестры. Наташа имела тайную склонность к литературе, она давно уже начала писать роман, который все никак не могла кончить. Последнее время у нее ослабели глаза, кроме того, она страдала мигренями, и горб ее, это наказание свыше, исковеркавшее всю ее жизнь, давал теперь себя чувствовать. Она носила его за собой, как те нищенки по дорогам, у которых за спиной висит мешок – все их имущество. Она же носила с собой и день и ночь, многие годы, свое горе, севшее ей на плечи и теперь, когда у нее ослабели ноги, давившее ее своей тяжестью. Сестры молча поднялись на ступеньки крыльца, уже заброшенного, с пунцовыми листьями винограда, с отсыревшим столом и стертыми скамейками. Они прошли темный зал, наполовину пустой и холодный. |
| 8 |
Глаша не отвечала, потянувшись за книгой. Стихи ей нравились, но она не видела в них того утешения, той истины, которых искала в них сестра. В эти осенние вечера она действительно считала себя самой несчастной и не верила, что другие могли испытать то же. Ее неудачливость не казалась ей пошлой, она принадлежала ей одной, только одной ей, как каинова печать. Рядом с ней жила ее сестра, тоже старая дева, но там это казалось понятным. Наташа никогда не была красивой, она всегда казалась старухой со своим горбом. Но она – Глашенька, любимица отца, хохотушка, стройная и хорошенькая, с живыми серыми глазами и черными ширококрылыми бровями – как могла она превратиться в старую деву, с увядшим лицом и усталым пожелтевшим телом? Как, в какой день прошла мимо ее судьба и она не сумела воспользоваться ею? |
| 9 |
Сидя уже с ним у себя в сиреневом будуаре, Наташа, в приливе откровенности, в неудержимом желании говорить, какое охватывает нас, когда мы долго остаемся одни или в обществе своих, особенно в деревне, рассказала ему, как давно они живут здесь – две бедные сестры; кто их отец и как они жили раньше. Она рассказала ему о долгих зимних и осенних вечерах, проведенных здесь за рабочим столиком, она пожаловалась ему на грубость крестьян, нерадивость прислуги, бесчестность управляющего. Слова сыпались с ее губ, и ей казалось, что становится легче ее бедному сердцу от возможности высказаться перед этим посторонним человеком. Ей хотелось плакаться, ей хотелось возбудить к себе жалость в этом молодом красавце, живущем совсем другой жизнью. А он поглядывал на нее, склонив свой стан, затянутый в желтую австрийку. |
| 10 |
Притворив за собой двери и тщетно ища чего-то глазами вокруг себя, Глаша, наконец обессиленная, опустилась на кровать. Взволнованная кровь ударила ей в голову, и целый рой мыслей нелепых и фантастических темнил рассудок. Еще она чувствовала на себе жаркие поцелуи офицера и запах его усов; еще сладко замирало сердце и подкашивались ноги, но все же все происшедшее не казалось ей явью, сводило ее с ума своим неправдоподобием. Она стала кусать себе руки, чтобы успокоиться, чтобы не разрыдаться. Она боялась этого внезапного приступа тоски, которая является всегда у нервных людей вслед за сильной радостью. Она хотела уберечь в себе сладкое ощущение блаженства, тем более острое, что никогда в жизни она его не испытывала. Порывисто поднявшись с кровати, она лунным залом, гулкой террасой прошла в сад. |
| 11 |
Сестра снабдила меня книгами для рукоделия и рисунками. Я должна была провести два дня в Москве, так как не могла не повидать родственников наших сосланных; они мне принесли письма для них и столько посылок, что мне пришлось взять вторую кибитку, чтобы везти их. Я покидала Москву скрепя сердце, но не падая духом; со мной были только человек и горничная, которая по паспорту ходила и оказалась очень ненадежной. Я ехала день и ночь, не останавливаясь и не обедая нигде; я просто пила чай там, где находила поставленный самовар; мне подавали в кибитку кусок хлеба, или что попало, или же стакан молока, и этим все ограничивалось. Однажды в лесу я обогнала цепь каторжников; они шли по пояс в снегу, так как зимний путь еще не был проложен; они производили отталкивающее впечатление своей грязью и нищетой. |
| 12 |
Я увидела дверь, ведущую как бы в подвал для спуска под землю, и рядом с ней вооруженного сторожа. Мне сказали, что отсюда спускаются наши в рудник; я спросила, можно ли их увидеть на работе; этот добрый малый поспешил мне дать свечу, нечто вроде факела, и я, в сопровождении другого, старшего, решилась спуститься в этот темный лабиринт. Там было довольно тепло, но спертый воздух давил грудь; я шла быстро и услышала за собой голос, громко кричавший мне, чтобы я остановилась. Я поняла, что это был офицер, который не хотел мне позволить говорить с ссыльными. Я потушила факел и пустилась бежать вперед, так как видела в отдалении блестящие точки: это были они, работающие на небольшом возвышении. Они спустили мне лестницу, я влезла по ней, ее втащили. Таким образом, я могла повидать товарищей моего мужа. |
| 13 |
У Каташи не оставалось больше ничего. Мы ограничили свою пищу: суп и каша – вот наш обычный стол, ужин отменили. Каташа, привыкшая к изысканной кухне отца, ела кусок черного хлеба и запивала его квасом. За таким ужином застал ее один из сторожей тюрьмы и передал об этом ее мужу. Мы имели обыкновение посылать обед нашим; надо было чинить их белье. Как сейчас вижу перед собой Каташу с поваренной книгой в руках, готовящую для них кушанья и подливы. Как только они узнали о нашем стесненном положении, они отказались от нашего обеда; тюремные солдаты, все добрые люди стали на них готовить. Это было весьма кстати, так как наши девушки стали очень упрямиться, не хотели ни в чем нам помогать и начали дурно себя вести, сходясь с тюремными офицерами и казаками. Начальство вмешалось и потребовало их удаления. |
| 14 |
В деревне не было церкви, и мы с Каташей решили поехать в завод, чтобы там говеть. Это заняло у нас четыре дня. Мы грустно провели праздники: единственным нашим развлечением было сидеть на камне против тюрьмы. Я также играла с деревенскими детьми, рассказывала им священную историю; они меня слушали с восторгом. Однажды утром открывается дверь, и к нам является чиновник, совершенно пьяный, который поздравляет нас с праздником, и подходит христосоваться, по народному обычаю, я ему отвечаю, что в России это не принято, а, между тем, загородившись стулом и влача его за собой, дошла до двери и открыла ее. Вошел мой человек; в это время Каташа разговаривала с этим господином, который оказался почтальоном. Ефим сказал ему, что у начальника тюрьмы его ждет завтрак; не видя ничего у нас на столе, он ушел. |
| 15 |
Александрина сообщила нам и о том, что нас всех переведут в Читу. Для нас была большой радостью мысль, что нас соединят с другими и что мы не будем больше под начальством чиновников горного ведомства. Мы уже укладывались, когда Бурнашев велел о себе доложить: он вошел со своей свитой и спросил меня, начала ли я готовиться к отъезду; я ему отвечала с довольным видом, что мы уже собрались. Он сказал, чтобы мы не торопились, так как дороги ненадежны; каторжники, шедшие из России, взбунтовались и занялись грабежом. Дело было отчасти справедливо: бунт произошел вследствие того, что эти бедные люди были лишены всего необходимого. Бурнашев боялся вовсе не за нас, а за самого себя, вообразив, что наши могут присоединиться к этим преступникам. Наконец, через две недели, мы получили разрешение ехать. |
| 16 |
Так как свидания допускались лишь два раза в неделю, то мы ходили к тюремной ограде – высокому частоколу из толстых, плохо соединенных бревен; таким способом мы видались и разговаривали друг с другом. Первое время это делалось под страхом быть застигнутыми старым комендантом или его несносными адъютантами, бродившими кругом; мы давали на чай часовому, и он нас предупреждал об их приближении. Однажды один солдат горного ведомства счел своим долгом раскричаться на нас и, не довольствуясь этим, ударил Каташу кулаком. Видя это, я побежала к господину Смольянинову, начальнику в деревне, который пригрозил солдату наказанием, и тотчас же написала очень сильное письмо коменданту; последний обиделся и надулся на меня, но с тех пор мы могли, сколько хотели, оставаться у ограды. Каташа там устраивала прием. |
| 17 |
Он потерял способность говорить. Чтобы не лишиться рассудка, читал и перечитывал библию, поставив себе задачей переводить ее мысленно на разные языки. Сначала на русский, на следующий год на французский, затем на латинский. По выходе из заключения он оказался совсем разучившимся говорить. Нельзя было ничего разобрать из того, что он хотел сказать, даже письма его были непонятны. Способность выражаться вернулась у него постепенно. При всем этом он сохранил свое спокойствие, светлое настроение и доброту; прибавьте сюда силу воли, которую вы в нем знаете, и вы поймете цену этого замечательного человека. Наша свобода на поселении ограничивалась, для мужчин – правом гулять и охотиться в окрестностях, а дамы могли ездить в город для своих покупок. Наши средства были еще более стеснены, чем в каземате. |
| 18 |
Смотритель пошел распоряжаться; княгиня задремала. Соня вышла на крылечко и, усевшись под тенью навеса, вынула из кармана маленькую книжку. Это был один из французских романов, которые Соня систематически выкрадывала из отцовской библиотеки. С жадностью начала она читать; некоторые страницы так ей нравились, что она останавливалась и перечитывала их снова. Время от времени она сходила с крылечка и пытливо всматривалась в дорогу. Она с нетерпением ждала брата: он был ее единственным другом и поверенным всех ее тайн. Они ничего не таили друг от друга и даже переписывались особенным условным языком. Жар усиливался. Кругом все окончательно замерло и заснуло. Только несколько кур неутомимо клевали что-то посреди дороги; между ними важно прогуливался большой петух и по временам пронзительно выкрикивал. |
| 19 |
Марья Петровна столько раз представляла себе болезнь и смерть мужа в то время, как он был совсем здоров, что грозная действительность не удивила ее, а только еще более убедила в несомненности ее предчувствий. Угаров еще при жизни перевел на имя жены все свое огромное состояние, а потому после его смерти Марья Петровна очутилась в очень затруднительном положении, ничего не понимая ни в хозяйстве, ни в ведении дел; но тут провидение послало ей неожиданную помощь в лице сестры ее, Варвары Петровны. Очень схожие между собой лицом, по своим внутренним свойствам сестры представляли совершенную противоположность. Насколько одна парила в небе, настолько другая твердо жалась к земле. Привыкнув с детства управлять домом и небольшим имением отца, Варвара Петровна осталась старой девой и по смерти Угарова. |
| 20 |
Маковецкий ответил и исчез за дверью. Общество, которое Угаров застал на балконе, состояло из четырех лиц. Возле Ольги Борисовны сидел небольшого роста довольно полный господин, которого она назвала Иваном Петровичем Самсоновым, с мягкими, почти рыхлыми чертами лица, с добродушной улыбкой и подслеповатыми глазками. Впрочем, ни на него, ни на его жену, пожилую даму с лицом, покрытым веснушками, Угаров не обратил особенного внимания, потому что оно было всецело поглощено человеком очень большого роста с умным, энергическим лицом. Он задумчиво смотрел в сад. Огромная голова его оканчивалась целой гривой черных с проседью волос, не особенно тщательно причесанных, длинная борода была почти седая. Звали его Николаем Николаевичем Камневым; одет он был в плисовые шаровары и армяк из тонкого синего сукна. |
| 21 |
Впечатление, произведенное смертью императора Николая в России, было действительно громадно. Сначала это был ошеломляющий удар, какое-то чувство вроде того, что вся жизнь прекратилась, что сейчас все погибнет. Потом, после первых минут столбняка, русским обществом овладело лихорадочное, неудержимое желание высказаться. Казалось, что вырвавшаяся из-под гнета мысль силилась наверстать долгие годы невольного молчания. И чем дальше от Петербурга, тем впечатление это было сильнее. Защитники Севастополя узнали о кончине своего царя от врагов. В конце февраля, после одной жаркой вылазки, было заключено трехчасовое перемирие для уборки тел. Во время этого перемирия французские офицеры передали нашим роковое известие, дошедшее до них по подводному кабелю. Наши не поверили и увидели в этом хитрую уловку врага. |
| 22 |
Второе разочарование постигло Угарова на службе. Походив около года в департамент без всяких занятий, он получил место младшего помощника столоначальника и в течение шести месяцев вел реестр входящих и исходящих бумаг. Через полгода, так как департамент был переполнен и по службе не предвиделось никакого движения, Угарову предложили быть старшим помощником сверх штата, то есть без жалования. Он с радостью согласился, и ему начали поручать некоторые доклады. Одно из первых порученных ему дел было большое зотовское дело, наделавшее много шума. Оно уже длилось много лет и теперь было прислано на заключение из другого министерства. При первом знакомстве с этим делом Угаров убедился как в вопиющих злоупотреблениях местных властей, так и в неверном, пристрастном взгляде министерства, производившего дознание. |
| 23 |
В доме все были налицо, кроме Сони и Горича. Через несколько минут они вошли из разных дверей. Угарову сделалось невыразимо тяжело. Он ушел во флигель, разделся и бросился в постель. Напрасно он повторял себе, что он не имеет никакого права ни ревновать, ни сердиться на Соню, что он для нее совсем чужой человек. Об этом шептал ему какой-то другой, внутренний голос, и все, что с ним случилось, казалось ему невыносимой обидой. Угаров слышал, как через несколько часов пришли Сережа и Горич, но, не желая разговаривать с ними, притворился спящим. В эту минуту он глубоко их ненавидел. Он ненавидел еще и Соню, и всех этих барышень Самсоновых, и всех этих умных людей, говорящих так хорошо, и даже барона Кнопфа, голоса которого он не слышал, но о рыжих баках которого не мог вспомнить без отвращения. |
| 24 |
Он не знал, в чем именно будет состоять объяснение, но чувствовал его необходимость. С утра накрапывал дождь, гулять было немыслимо, все общество поневоле находилось вместе. Соня вовсе не говорила с Угаровым и не обращала на него никакого внимания. Княгиня, напротив того, была с ним любезна. За обедом она посадила его около себя и тихонько допрашивала его, что он делал у князя и зачем тот приглашал его. К концу обеда княгине понадобилось спросить что-то у Сережи, но, ко всеобщему удивлению, его за обедом не оказалось. Никто из прислуги не мог сказать, куда делся молодой князь, которого после завтрака никто не видел. Видимо, Соня также ничего не знала; но, когда княгиня выразила опасение, не утонул ли Сережа, купаясь, и хотела послать людей на реку, Соня успокоила мать, сказав, что брат уехал. |
| 25 |
В Троицком, в передней висела военная шинель. Соня тотчас угадала, что это шинель барона Кнопфа. Действительно, барон сидел в гостиной и играл в преферанс с княгиней и Христиной Осиповной. Приехал же он в Троицкое для того, чтобы пригласить все общество на бал, который он устраивал в честь губернатора на следующий день в городском саду. Опять начались приставания к госпоже Самсоновой, чтобы она отложила свой отъезд. Она никак не соглашалась, ссылаясь на отсутствие мужа, без которого она будто бы ничего не может решить; но когда барон ей заявил, что, в случае ее отказа, он должен будет отменить бал, этот аргумент так на нее подействовал, что она положила остаться еще на несколько дней, но уже без дальнейших проволочек, в последний раз. Угаров на приглашение барона отвечал решительным отказом. |
| 26 |
Марья Петровна весело простилась с сыном и старалась сохранить наружное спокойствие при сестре, но, оставшись одна, она заперлась в спальне, уселась в красное сафьяновое кресло, долго служившее ее покойному мужу, и дала полную волю слезам и горьким думам. Имя Брянских напоминало ей очень тяжелую эпоху жизни. Князь Брянский был другом Николая Владимировича, нередко посещал его, и Марья Петровна питала к нему большое расположение; но все это изменилось с тех пор, как на выборах она встретилась с княгиней Брянской – первой красавицей и кокеткой в губернии. Ей показалось, что муж ее неравнодушен к княгине, и чувство ревности – самое сильное, какое она когда-либо испытала в жизни, – отравило ей целый год существования. Самая крупная ссора с мужем произошла как раз в этот день семнадцать лет тому назад. |
| 27 |
Володя действительно чувствовал сильное утомление, но спать ему не хотелось, когда он пришел в свою комнату, ему показалось там так тесно и душно, что он сошел в сад и незаметно дошел до своего любимого места, около пруда. Он улегся на траву, прислонил голову к стволу старой липы и долго лежал так, с жадностью вдыхая свежесть ночи, слушая беспокойное кваканье лягушек и глядя на усеянное звездами небо. Он был в том особенном состоянии полусна и полубдения, когда физическая усталость одолевает человека и когда в то же время ему жаль заснуть, жаль потерять нить приятных мыслей и воспоминаний. Но и воспоминания Угарова были также чем-то вроде сладкого сна. Самой светлой точкой этого сна был вчерашний день. И весь день Соня была с ним. Видимо, она оценила жертву, которую он ей принес, и хотела показать ему это. |
| 28 |
Несколько раз в течение осени он получал поклоны от Сони через Сережу, бывшего в переписке с сестрой. Раз Сережа показал ему письмо, в котором было сказано, если Угаров не забыл меня, скажи ему, чтобы он мне написал, как он проводит время. Через три дня после этого Угаров вручил Сереже, для пересылки сестре, послание в восемь страниц большого формата. Это послание, на сочинение которого Угаров употребил более двух суток, было, по его мнению, очень остроумно и в то же время очень нежно, хотя о любви не было упомянуто ни слова. На это послание ответа не последовало, и поклоны прекратились. Потом подошли экзамены, заказы платья, совещание о будущей службе, наконец – выпуск и акт, и все эти важные события если и не изгнали совсем из его сердца, то все-таки значительно заслонили пленительный образ Сони. |
| 29 |
В продолжение всего пути это будущее счастье светило ему, как маяк среди темной ночи, но принимало различные очертания. Иногда оно являлось ему в виде женщины ослепительной красоты, которая его полюбила. Глаза этой женщины напоминали ему глаза Сони, но она была выше ростом, обладала всевозможными качествами ума и сердца и сияла царским величием. Впрочем, на любовных мечтах он останавливался недолго. Он то неимоверно богател и наделял всех бедных деньгами и хлебом, то делался в весьма короткое время министром и сочинял мудрые законы. Но чаще всего успех представлялся Угарову в виде военных подвигов. Сначала он никак не мог согласовать своих мечтаний с действительностью, так как война происходила на юге, а он ехал на север, но, вспомнив, что на Балтийском море слоняется английская эскадра, он успокоился. |
| 30 |
Швейцар встретил его с радостью и сам позвонил во второй номер. Маленький, румяный человечек в непомерно широком сюртуке отворил ему дверь, помог снять пальто и, чтобы его не приняли за лакея, поспешил рекомендоваться: «Иван Сопрунов, обойщик». Вся передняя была загромождена сундуками и чемоданами, между которыми валялись куски обоев. Сильно пахло клеем, щетиной и свежей краской. В первой комнате Угаров увидел Александра Викентьевича, стоявшего без сюртука на деревянной лесенке и вбивавшего гвоздь в стену. Увидев Угарова, он соскочил и хотел надеть лежавший на стуле сюртук. Угаров насилу убедил его продолжать работу и вошел в зал, где был встречен Ольгой Борисовной. Ольга Борисовна была еще очень красива, но уже приближалась к тому периоду, когда о красивой женщине перестают говорить, как она хороша. |
| 31 |
Подводя перед сном итоги дня, Угаров пришел к двум заключениям: он нисколько не влюблен в Соню и страшно ревнует ее к Горичу. В этих заключениях было явное противоречие, которого Угаров не мог уничтожить; тем не менее он был твердо убежден в правоте своего взгляда. На Горича он больше всего сердился за его предательство, то есть за то, что, сговорившись ехать вместе с ним к Маковецким, он явился туда один двумя часами раньше. Угаров положил отмстить ему тем же. На следующий день Соня пригласила их обоих к трем часам, чтобы развешивать портреты в ее комнате. Но так как Горичу немыслимо было вырваться из министерства раньше трех часов, то Угаров твердо решил опередить его. В начале второго часа он уже был одет и готов, но это показалось ему слишком рано. Соня могла куда-нибудь выехать и еще не вернуться. |
| 32 |
Хотя гостей на балу было еще очень мало, но графиня, в великолепном платье с дорогими старыми кружевами, уже стояла в маленькой гостиной у лестницы и принимала входивших с глубоко обдуманными оттенками любезности и почета. Граф, которого она заставила стоять возле себя, одинаково приветливо встречал всех гостей, хотя половину из них не узнавал. Начало бала ознаменовалось весьма неприятным эпизодом. Выбор дирижера очень заботил графиню. Ей хотелось пригласить Волынского, который часто дирижировал при дворе, но граф на это не согласился, потому что Волынский не бывал в их доме. После долгих обсуждений выбор остановился на князе Вельском, который принял предложение с большой радостью: он слегка ухаживал за Соней. Между тем накануне бала графиня поехала к княгине Марье Захаровне и встретила у нее Волынского. |
| 33 |
После полудня небо затянулось тучами, и впервые с того момента, как люди попали на планету, пошел мелкий теплый дождь. Зеркальная стена потемнела, по ее выпуклостям с шумом сбегали маленькие ручейки. Автоматы работали неутомимо, песчаные струи, рвущиеся из моторов, скрежетали и шипели на поверхности вырезанных плит, осколки стекла взлетали в воздух; дождь превращал песок в жидкую грязь. Черный втаскивал в ракету через грузовой люк контейнеры, наполненные радиоактивными обломками, другой автомат проверял счетчиком герметичность крышек. Потом обе машины волокли уже очищенные плиты на места, указанные инженером, где в брызгающих фонтанах искр, выбрасываемых сварочными аппаратами, большие глыбы размягчались в пламени дуги, схватывались друг с другом и превращались в основание будущего помоста. |
| 34 |
Сразу за поляной выскочило обширное болото. За ним лес надвинулся плотной стеной проросшей ольхи, орешника и березы. Ель отступила в глубину. Посветлело. Тропа выбежала на пригорок и потихоньку пошла вниз. Там, внизу, в тишине лежало бедное Закочужье: с десяток старых изб. Оно начиналось старым срубом, привезенным с отдаленного хутора. Когда-то они прожили в нем три счастливых года. Хорошо было сидеть в передней половине, у печи, наблюдая, как Жаба подвешивает на тройном крючке кусок сала в надежде изловить пару безобидных крыс, или Вжесть в неожиданно добром настроении набивает свежие заряды. Рано утром приходили коровы, терлись боками о ветхие бревна, хрустели свежей травой. Старая береза под окнами сотрясалась, цепляя сучьями подоконник. Источник родниковой воды лежал недалеко, под сизым валуном. |
| 35 |
Тогда перебрались в баньку, прямо на берег озера. Но Жаба по-прежнему чистил источник и не ленился ходить за водой. Славно было сидеть на широкой лавке у наружной стены, смотря в лениво плещущее озеро, густые заросли приозерных кустов, где постоянно жила семья кряковых уток, огонь костра. Иногда, сильно нажимая воздух широкими крыльями, налетал журавль, плескала щука, долгие печальные крики приходили от сизых болот. С последними лучами озеро замирало, гуще наливались тенью леса, веселее пылал костер. И еще по разным местам догнивали остатки нескольких избушек. Держались только хоромы Василисы с огородом, сеновалом и крохотной банькой, да изба Яги. Василисина изба из одной стены глядела неожиданной белой дверью. Она объясняла это так, что раньше изба была вдвое больше, и дверь вела в другую половину. |
| 36 |
Он решил, что начнет с дальней сети. Не спеша подтянулся под лесистый берег, тревожа веслом ночную тень. Развернул лодку и двинулся к тому месту, где прятался конец сети. На подходе он бросил весло, вынул из кармана пассатижи, привязал к ним кусок веревки, опустил ее за борт. Понял, что промахнулся, развернул лодку и повторил маневр. Скоро в руке отдалось ровным напряжением. Зацепил. Осторожно выбирая веревку, он подтянулся, увидел медленно идущий из глубины край сети, простроченный светлым пунктиром поплавков. Провел лодку так, чтобы сеть стала у борта. Распутав ячейки, на минуту задумался. Теперь все было готово и стоял он правильно. Рука занемела. Вода все-таки была очень холодна. Первая половина сети пуста. Зато в середине второй лежало два крупных язя. Еще не видя их, он почувствовал неровные толчки. |
| 37 |
Если идти от одинокой старой березы с растерзанным молнией телом, а потом забрать чуть левее, пересекая лежащие в звенящей тишине моховые болота, оцепенелые ряды чахлых елей, сосновые клинья с теплыми стволами, то часа через полтора можно наткнуться на едва заметные, истлевшие остатки деревянной дороги. В свое время Яга среди прочего показала, что дорогу строили немцы в пору недолгого, но капитального присутствия. То ли что-то вывозили, то ли ввозили в эту лесную глушь. Потом бегущие ленты иван-чая метили невнятный след, но под иным болотным перелогом усохшие до звона деревянные брусья встречались до сих пор. Шли не торопясь. Разогретый воздух, простор неба, опрокинутый в застывшие, куда хватал глаз леса, скромная зелень вчера родившейся листвы веселили душу, гнали прочь дурное возбуждение города. |
| 38 |
Василий приоткрыл дверь, постоял под холодной струей, ворочая головой во все стороны. Сделав пару глубоких вздохов, он прикрыл дверь и уселся на лавке. Как быстро пролетело время. Вспомнилось, что третьего дня он провалился под лед в одном из заливов озера. Сева в волнении бросал ему веревку и неуклюже тянул. Каждый сапог весил пуд. Потом долго сушился у костра, стоя на сухой половине телогрейки. Сева все подбрасывал сучья. От одежды валил пар. Вдруг выкатилось солнце, стали весело вспоминать разные пустяки: как два богатыря местной выделки дрались оглоблями и, заработав по порядочной гуле, рухнули в сухую ботву добирать непутевого сна; как техника, весело звеня, катилась умирать на поля. И тут Сева поразил его спокойной глубиной замечания о сути русского пейзажа и природе русского мужика. |
| 39 |
В полночь загорелся сортир. Просторный, на десять очков с каждой стороны, стоял он недалеко от штабного барака, так что подполковник Борисенков легко мог наблюдать интимные нужды своего гарнизона. Еще накануне приказал он перекрасить сортир в какой-нибудь веселый цвет. Не то чтобы жить стало лучше, жить стало веселей, просто надвигалась инспекторская поверка и ходил упорный слух, что Главному нравятся свежепокрашенные сортиры. Пронырливые штабные умы строили догадки, как под папахой Главного воинская доблесть и опрятный сортир соединяются в мистическом неразрывном единстве. Конечно, тут открывались необъятные просторы для какого-нибудь психоаналитика, особенно с тяжелым немецким акцентом, но наша держава презирала эту еврейскую физику. На складе в это время имелось только две краски: черная и оранжевая. |
| 40 |
Первым заметил огонь майор Паскин. Был он изрядно пьян и, волоча тяжелый чемодан, продирался огородами, чтобы какая-нибудь борзая фигура его не приметила. Еще оставалось два дня законного отпуска, в которые хотел он тихо отмокать на маленькой сокрытой веранде. А тут неровен час перехватят. Потом Столбов в сапогах на босу ногу вышел за малой нуждой, и уж совсем было прицелился на угол казармы, как почувствовал запах дыма, а там увидел и огонь. Поднявшийся ветер хватал долгие искры, крутя гнал их к гимнастическому залу. Столбов тоже не стал поднимать шума, а тихо прокрался мимо дневального, неслышно снял сапоги и уже приготовился нырнуть в постель, как дневальный заорал тревогу. У отдельного домика пожарной команды, матерясь, бегал майор Майданник. Он был в отчаянии, седые виски торчали дыбом. |
| 41 |
К маю растянули палатки, подвели воду, сколотили умывальники. Казарма стояла покинутая, с окнами заляпанными краской. На убитом участке земли ежедневно отрабатывались повороты налево, кругом, отдание чести, артикулы с карабином и другие полезные, бодрящие упражнения, долженствующие отшлифовать сырой гражданский материал и выявить наконец столь любезную сердцу военачальников молодцеватость. Можно сказать, у некоторых она лежала на поверхности. Солдаты шутя одолевали строевую премудрость. Легко оборачивались назад из любого движения вперед. Резко и точно бросали руку к пилотке. Вдруг и разом брали карабин к ноге под одобрительное мычание старшин. Обмундировка, идущая всегда не в размер, как-то ловко прикипала к их усердным членам, а старые шинели вдруг оборачивались новыми с ярчайшими лычками. |
| 42 |
Сначала он робко пробовал звонко натянутый брезент, время от времени уступая резким порывам ветра, затем разлился мощным уверенным потоком, принимая в себя и бессильный шорох усталых листьев, и глухое бормотание дизельного движка, и сиплые жалобы далеких тепловозов, надрывно бегущих от приступающей ночи. Саша лежал на кровати в сапогах и бушлате, слушая ровный, усыпительный шум дождя. Глаз тоскливо следил как стекала вода под пологом. Он был один. Братия откатилась в офицерский клуб, где стараниями капитана Мартынова, энтузиазмом одуревших жен и предполагаемыми высокими навыками бывших студентов, разыгрывалось шумное действо с плясками, песнями и совместными хоровыми уверениями в глубокой преданности. Прошло всего несколько месяцев, а впереди беспросветно маячили железные годы. И их не переступить. |
| 43 |
Под тяжелым взглядом сержанта Гоги пересек голый двор, толкнулся в порог и, пройдя темным коридором, постучал в указанную дверь. Никто не отвечал. Он постучал во второй раз, осторожно нажал. Дверь поехала, он заглянул внутрь. В стерильно чистой комнате, глядевшей на колючий забор двумя опрятными, по десятому разу белеными окнами, за громадным столом сидел капитан. Никакая бумага, никакой письменный снаряд не отягощал гладкой поверхности стола. Позади капитана располагался сейф, одетый в казенный коричневый цвет, за ним строго наблюдала высокая капитанская фуражка, висящая на специальном каркасе. Капитан сидел совершенно прямо, глядя своими холодными глазами на просунутую в дверь Гогину голову. Капитан спросил, зачем он пришел. Гоги аккуратно прикрыл за собой дверь и сделал несколько шагов. |
| 44 |
Александр разбирал сгнившие бурты капусты, откладывая вилки по понятиям Калюжного вполне еще гожие в солдатские щи. Стоя в капустной жиже, он силился дышать несколько в сторону. Прием совершенно смехотворный, ибо вонь равно бушевала надо всем пространством ледника. Прошло пять суток с той подстреленной ночи. Его особо не шевелили, даже сводили в санчасть, где Чернышев небрежно обследовал уже почти засохшую рану. Теперь вот второй день выводили на работу. Однажды в темное оконце кто-то постучал и он увидел улыбающееся лицо Кости, а вечером в камеру вошел Теодор Маркович с порядочной штукой копченой колбасы. Поразительный человек, сквозь стены проходит. С той ночи он решил вести себя твердо, но осмотрительно. Конечно, жаль было тетрадь. Порфирий вряд ли из нее чего выудит, а он все помнил наизусть. |
| 45 |
Шишко осмотрел печати у ворот, на складах, покрутил телефон. Делать было нечего. Он медленно прошелся периметром, узким коридором меж двух рядов колючей проволоки. В некоторых местах проволока задиралась и даже угадывались не раз хоженые тропы. Ващенко говорил: местные тащат взрывчатку. Глушить рыбу на Узе. Сама Уза лежала метрах в тридцати. В темноте угадывался высокий берег и ровное масляное ложе ленивой воды. Что-то долгое и печальное прокричала ночная птица. Наскочивший ветер завыл в ржавых колючках и, обессилев на визгливой ноте, упал в душистую траву. Шишко добивал десятый круг. АК детской игрушкой болтался за его широкой спиной. Ночь остановилась. Тишина была такой плотной, что он мог зачерпнуть ее рукой. Страшно хотелось курить, но не было спичек, забыл в караулке. Он еще раз прохлопал карманы. |
| 46 |
В последний день благодатного отдыха Саша медленно брел лесной просекой. Он круто свернул еще у электростанции, пробираясь запутанными петлями расхожих тропок навстречу густым жарким лучам, пока теплые просторные деревья не заслонили окончательно глухое бормотание дизеля. Заливисто пели птицы. Края листвы резче выступали в серебряном блеске и легкий ветер щедро раскидывал ворох капризных солнечных зайчиков. Из оврага натягивал запах грибной сырости. Приходил внезапный далекий треск. Выступали поляны, наполненные спелой земляникой. Усыпительно звенели осины, бесконечно высоко забираясь гладкими стволами. Он сел под одной из них, огладив плотные корни, и затих, отстаиваясь от мутных мелких забот. Сидел он ни о чем не думая. Горячее солнце проливалось алой волной сквозь усталые веки. И не было времени. |
| 47 |
Александр прыгнул в воду. Обожгло. Он бешено замахал руками и, хватаясь за мокрые камни, выскочил на ровный, зеленый луг. Передние ряды зашипели, заходили крыльями. Здоровенный гусак, вытянув длинную шею, разбежался, переваливаясь, и пребольно ущипнул за лодыжку. Неукротимая злоба бушевала в крохотных бусинах его глаз. Лебедев оглянулся и вдруг заметил черную точку, которая прямо на глазах обращалась в башкира верхом на резвой косматой лошаденке. Башкир чего-то орал гортанным голосом. Не раздумывая больше, прямо с обрыва, Саша бросился в воду. На его счастье лошадка отказалась повторить сей маневр, несмотря на пронзительные крики и свирепые понукания раззадоренного хозяина. Откуда-то появился второй башкир, на такой же косматой лошаденке. Развернувшись, во всю прыть помчались они к ближайшему мостику. |
| 48 |
Борисенков вел себя с ним осторожно, на что Леонид Андреевич отвечал благожелательным равнодушием. Ходил он по-медвежьи, прочно ставя лапы в квадратных сапогах на податливую землю. Любой, даже вновь сколоченный стул пищал тоскливую жалобу, если приходилось служить тяжелой его плоти. Штабное офицерство слушалось его беспрекословно. Субботин не решался фамильярничать с начальником штаба. Леонид Андреевич твердо придерживался восьмичасового рабочего дня. В пять он уже выступал по направлению небольшого опрятного домика, где летом цвели подсолнухи, а случайно забредшего солдатика обдавал восхитительный запах галушек. После пяти вечера Леонид Андреевич выказывал полное безразличие к любым нарушениям устава, даже если лоб в лоб сталкивался с пьяненьким рядовым, бредшим извилистой тропой из деревни. |
| 49 |
Стояла звонкая осень. По ночам холодом прижимало травы и ветер сыпал золотые пятачки березы на притихшие просеки. Заступив к вечеру и проверив печати, Саша глядел как вползают сизые сумерки, как долго стоит в дымном настое меркнущий запад, как валится за темный частокол холодная звездная пыль и остывает во влажных кустах долгий крик ночного поезда. А где-то в четыре щелкала первая птица и слышались ленивые шаги сменщика. Глубоко задумавшись, Александр прошел периметром раз и другой. Ветер стих. Лес, плотно надвинувшись, дымился клочковатым серым туманом. Затрещала сорока и, свалившись с вершины раскидистой ели, низко перелетела склады. Саша близко увидел ее круглый озабоченный глаз. Он все шагал и шагал нескончаемой тропой периметра, заминая вялую, покорную травку. Трепетный лист березы упал на сапог. |
| 50 |
Обычно штаб оживал около восьми. Сначала молодые старлеи и проворные капитаны, выбивая поспешную дробь, бежали гулкими коридорами к насиженным местам. Потом, солидно скрипя голенищами, заявлялись майоры, так что к выходу Василия Тимофеевича все сидели на месте, слегка поеживаясь от неуютных раскатов сердитого баса, если тот был не в духе. Бывало выскакивали и в окна, пережидая державный гнев в солдатском сортире. Но в эти тихие августовские дни Василий Тимофеевич был далеко и офицеры, расслабленно сидя за казенными столами, упирали взгляд в несвежую штукатурку, лениво играли в морской бой или слонялись по коридору, обменивая жидкие местные новости на старые анекдоты. Майор Кащеев только что вонзил железные зубы в громадный бутерброд с копченой свининой как из строевой части выскочил капитан Еремин. |
| 51 |
В эту ночь Шабров решил остаться в штабе. За окном плескался дождь. Ветер нажимал ветхие рамы, они глухо стучали. Но было тепло и уютно сидеть за широким столом, положив руки в конус света на длинный список мин, взрывателей и снарядов. Дверь была приоткрыта. Он слышал монотонные зазывы радиста. Сегодня кажется майор Паскин дежурит, необъятно толстый и флегматичный мужчина. Женя аккуратно сложил бумаги, убрал лампу, расстелил шинель и опять глянул в окно. Ветер немного утих, но также печально шелестел дождь и глухо стояла ослепшая ночь. Проснулся он от невнятной возни в коридоре. Попробовал накрыться с головой, но тут так нагло забухали сапоги, что он отбросил шинель и решил узнать в чем дело. У коммутатора сидел Марголин. Он сделал большие глаза, приложил палец к губам и закивал на свободное место. |
| 52 |
С девки или бабы, невзирая на возраст и вопли, под веселые занозистые прибаутки снимались расторопными караульными людьми подштанники и этими подштанниками жертва понуждалась мыть длинные штабные коридоры. Но несколько раз метод дал осечку: бабы оказались без порток. На этот обескураживающий случай Никитин заставлял помимо коридора прихватывать и кабинеты. Увы, казенной тряпкой, отчетливо сознавая невосполнимую потерю нравственного урока. Хотя и не было случая, чтобы кто-нибудь попался вторым разом, число баб схваченных без порток резко возросло, из чего Никитин делал справедливый вывод: что совершенства в мире нет. Поступали предложения пользовать на этот случай бюстгальтеры, но комендант предложения эти отверг, интуитивно чувствуя, что нету в том заемной силы и должной глубины поругания. |
| 53 |
Хорош был и маленький караул. Там и стоял нынче Лебедев, слушая шелест опадавших листьев. Саше особенно нравилась его опрятная крепкая изба с широкой лежанкой на печке. Разводящий тут же скидывал сапоги и заваливался спать. Чины гарнизона заглядывали сюда редко. Лето давно уже откатилось. Стояла звонкая осень. По ночам холодом прижимало травы и ветер сыпал золотые пятачки березы на притихшие просеки. Заступив к вечеру и проверив печати, Саша глядел как вползают сизые сумерки, как долго стоит в дымном настое меркнущий запад, как валится за темный частокол холодная звездная пыль и остывает во влажных кустах долгий крик ночного поезда. А где-то в четыре щелкала первая птица и слышались ленивые шаги сменщика. Глубоко задумавшись, Александр прошел периметром раз и другой. Ветер стих. Лес дымился туманом. |
| 54 |
Малиновый занавес подобрался широкими складками и открыл зрительный зал. Капитан поднял руку. Загремели литавры, большая бочка глухо ухнула, Мусаев напыщенным аккордом прошел по роялю. Муромцев низким речитативом доложил, что партия есть наш рулевой, честь и совесть. А забрав дополнительного воздуха, сообщил, что и ум и гордость тоже. Хор заревел и подтвердил сообщение. Муромцев опять затянул победную песню. Принялись и тенора. Молотобойцы, уже было высунувшиеся на сцену, подались назад. Савушкин делал отчаянные знаки. Но тенора, разогнавшись, шпарили без остановки, и когда отчаявшиеся производительные силы вломились на сцену, апофеоз закончился. Тем не менее, зритель принял композицию хорошо. Мартынов высоко поднимал руки, кланялся и вообще демонстрировал положение человека совершенно на своем месте. |
| 55 |
Из глаз дневального полились слезы. Москаленко ничего не отвечал, глядя пустыми плоскими глазами. Проход умывальника вел далее к каптерке, и там из влажного цементного потолка торчал кусок железа, давно им замеченный. Широкое лицо Москаленко, щедро засыпанное рыжими веснушками, обратилось в белую маску, глаза расширились, он действовал как автомат. Забравшись на корыто, он подтянулся, наступил коленом на верхнюю перекладину и достал рукой потолок. Крупные капли собирались в порах цемента, долго разбухали и звонко шлепались об пол. Он вздохнул, на минуту опустил голову, затем лихорадочно вынул капроновый шнур с готовой петлей, несколько раз обвязал вокруг железки, намотал на руку, с силой дернул. Еще раз помедлив, двумя руками устроил петлю на шее, аккуратно спустился к корыту и прыгнул вниз. |
| 56 |
Ремонт моста подвигался медленно. Один Федосов лениво ковырял топором отмеченные бревна, да и то только потому что мучился изжогой и не мог принять похмельного утреннего стакана. Шишко и Ургарчев давно отъехали в крайнюю хату к хромой тетке Наде, сиделице местного ларька, предавшись на свободе неостановимому пьянству. Федосову пришлось обходиться собственными силами и в несколько озабоченных дней он нашарил молодую девку, правда в другой деревне. Нюрка позволяла себя тискать, но до главного не допускала. Федосов изнемогал до черной тоски и несколько раз грозился прибить Нюрку, но она только поводила круглым плечом и загадочно усмехалась. Однажды он явился с утра к непробудным товарищам, дождался нелегкой похмельной минуты и принялся материть Нюрку, невылазные алкинские снега, свою молодую пропащую жизнь. |
| 57 |
Звезды ясней проступили в густеющей тени. Кротко стояли темные оцепенелые деревья и бедный угластый квадрат казармы. Тишина заполнила мир и привела в согласие его хриплые крики, стоны и жалобы. Саша вдруг ощутил беспричинное счастье. Ровным глубоким покоем разливалось оно в хрустальных душистых сумерках, мешалось с запахом трав, с робким перемигиванием далеких звезд, с ясным задумчивым строем безмолвного леса. Улыбаясь он слушал привычные грубые клики, шарканье сапог. Рота отправлялась на ужин. Все с той же неясной улыбкой он зашагал в колонне, машинально перестроив ногу под хриплый счет Пахаря. Он стал говорить. Мягко, тихо, немногословно. Майор Куликов столкнулся с ним на темной аллее и заставил десять раз отдать честь. Майор сердился, ярость клокотала в его раздувшемся горле. Ему было жаль Куликова. |
| 58 |
Последнее время гоняли на станцию разгружать цемент. Лебедев надеялся отоспаться в карауле, но каждый день их возили на станцию. Кожа горела, руки, покрытые волдырями, плохо держали дышло совковой лопаты и горькая слюна падала в напряженный желудок. Перед обедом бежали к Деме, яростно скидывали портки вместе с сапогами и, развивая портянки, спешили к воде. Дема катилась широкая, прохладная. Тело, освобожденное от ненавистной горячей пыли, блаженно колебалось в тугих струях. Глубиной бежали холодные течения. Кровь закипала, ноги невольно поджимались, голова свежела. Лебедев выходил на берег, валился под теплый, обдувной ветерок. И опять цемент. Неожиданно все переменилось. Сидение на губе имело свои выгодные стороны. Капитан не чаял как от него избавиться и отправлял по разнарядке в автошколу. |
| 59 |
За окном пели птицы, приходил от Белой свежий ветер с неуловимым запахом большой воды, ветви деревьев слабо кивали в такт его порывам. Лебедев чувствовал блаженное расслабление. Поднимаясь несколько ранее отмеренных семи утра, он бежал во двор крутиться на снарядах. Вскоре туда же сваливалась мятая, хмурая группа невыспавшихся учеников. Темные сатиновые трусы хлопали по коленям, спины неохотно сгибались, вялые ладони глухо стучали одна о другую. Потом двумя колоннами трусили по сонным улочкам Бирска и, кинув несколько пригоршней холодной воды в закрытые глаза, шли завтракать. Занятия с четвертого появился старшина Хрюкин, обращать мертвую теорию в натужную практику. Человек пять прыгало в разболтанный грузовик. Хрюкин сидел за баранкой, глядя сквозь пыльное ветровое стекло на ясное бирское небо. |
| 60 |
Признаться, он очень не любил штабные учения. Особенно не нравились ему вопросы молодых инспекторов, подсовывающих бог весть откуда взявшиеся карты и требующих немедленного объяснения, куда повернет свои войска Борисенков, если танковый полк останется в резерве. Не любил Василий Тимофеевич все эти планшеты, охватные стрелы, квадратики и кружочки. Для того у меня начальник штаба есть, а я боевой командир, мне некогда тут в игрушки играть. Конечно, ничего этого вслух он не произносил, а только хмурился, сопел и явно показывал, что лезут с совершенными пустяками. Да и сами эти лощеные молодые офицеры совершенно ему не нравились. Думают, что уж теперь они все могут. Нет, ты вот с мое послужи, да не на бумаге, а в боевом порядке. В некотором роде, Борисенков и сам был академик. А только то было совсем другое. |
| 61 |
Майор Майданник заступил на дежурство в семь вечера. Накануне он крепко парился в бане, где в охотку выпил бутылку водки, заедая редкой в этих краях чесночной колбасой, и оттого чувствовал себя легко и освободительно. Во всем теле ощущал майор праздничную чистоту и думал, что верно дал он перевес широким сатиновым трусам над китайскими кальсонами. Тепло уже приступило и нет большого резона париться в кальсонах. Да и ходить сегодня придется не мало. Из писарей назначен был ему в помощники Шабров. Вот когда все умнется и сходит он на дальние посты, усядутся они в дежурке и сыграют в буру или в секу. Майор любил незатейливые игры, где счастьем руководил случай, а не пронырливый ум человеков. Майданник похлопал себя по свежеобритым щекам, туже затянул ремень и поднялся, чтобы идти проверять караул. |
| 62 |
В этот момент он просыпался, перхал горлом и выпускал долгий вздох. Часов ведь десять отдавил, не меньше. Рот его опять поехал и разодрался в глубоком зевке, из глаз выкатились слезы и Шабров, заведя руки за спину, откинулся на стуле. Потом встал, прошел мимо часового, вышел на крыльцо. Над лесом давно улеглось спокойное зарево, ближние кусты глядели настороженно, протыкая острыми листьями плотный, как ключевая вода холодный воздух. И вдруг из-под конька штабного барака вылез и покатился вдоль рубчатых елей большой оранжевый шар. Он было подумал, что это луна, но нет, та бледным обмылком висела совсем в другой стороне. Шабров закрыл глаза, прижмурился и затем быстро растворил их вновь. Шар не исчез, напротив, выглядел еще более внушительно и уже не катился, а стоял нерушимо прямо перед его глазами. |
| 63 |
Потому и благорасположение Маркова измерялось количеством засоленной рыбы, величиной арбузов, сочностью яблок. Сомнительные показатели стрельб он почти никогда и не смотрел, наперед зная, что плохих не будет. В Тоцком бригада весь день проверяла и ставила сети. Прочие расчетные единицы разбегались по соседним бахчам и садам собирать дань. Знаменитый арбузный ящик имел строго выверенное отверстие и арбуз, проваливающийся в дыру, сейчас отвергался. Для особо крупных рыб налаживалась коптильня. Воронов держал регулярную запись улова. Капитан Фурс в промысел не вникал, лениво упражняя минометное искусство. Так мирно протекала деятельность батареи в этом когда-то знаменитом месте. Именно здесь истребили стадо баранов, залежи ржавой техники и несколько случайных коров, когда рванули первую атомную бомбу. |
| 64 |
Капитан Васин прибыл из туманной Германии на тихую алкинскую службу дозревать до звания майора, обещанного ему взамен трофейных немецких выгод. Другой капитан, Галяутдинов, отправлялся в Саранск. Вторая рота была построена, и Васин доложил, что он есть капитан, что разгильдяйства не потерпит совершенно, что и в Германии он тоже его не терпел и об этом всем очень хорошо известно. Еще капитан сообщил, что знает солдатское сердце, что если с ним по-хорошему, он совсем как отец родной, а если что не так, то не прогневайтесь, то уж будьте любезны, то уж на полный фирштык. Последней угрозы капитан объяснять не стал, но все поняли, что оно, точно, очень строго получиться может. Костя стоял во втором ряду и рыл сапогом, а Теодор Маркович улыбался, Боня до невозможности ел глазами новое начальство. |
| 65 |
Федосов и всегда одевался очень браво, но тут достал сапоги и офицерские штаны и выступал совершенным гоголем. Нельзя было не приметить в его жиганских глазах того довольства, того сытого блеска, которые изобличают полный успех. Блеск этот достигал невероятной силы, когда менее счастливые приятели толстыми фальшивыми голосами поздравляли его везение. Однажды в неурочный час, когда и бодрствующие и отдыхающие равно повалились на темные нары и только лейтенант Галактионов навзрыд зевал у телефона, в караул позвонил Васин и истерически затребовал автоматчиков к своему домику. Рыжая супруга его сонно щурилась на рассыпавшихся вокруг дома солдат, а сам капитан, не глядя на нее, проворно хлопал дверьми, заглядывал под кровати и отдавал распоряжения обшарить ближние кусты на случай чего-нибудь необычного. |
| 66 |
Неукоснителен в наперед составленной методе: просыпаться в шесть, погружаться в озерные воды и усердно предаваться исследованиям. Я захватил огромный ворох материалов, вплоть до распечаток подлунных хроник раннего средневековья. Древние истории безыскусных свидетелей разыгрывались тепло и наивно. Можно было не давать им веры, но меня восхищал совершенно домашний стиль их повествования. Рассуждения же нынешних ревнителей логики, проведенные с массой настоятельной цифири, графов и итоговых таблиц нередко разрешались. Конечно, и за туманом, с нудным перечислением баснословных чудес свидетелей, не скрывалось ничего кроме явной болезни воображения. Однако несколько описаний и особенно одно, сравнительно недавнее происшествие, восходящее к началу нашего века, запомнились мне известной повторяемостью сюжета. |
| 67 |
Раскинув легчайшие облака, они наполнились первозданной синью. Безмерно высокие, отрешенным оком взирали они на землю, где едва шевелились платаны, осыпанные золотистой пылью полудня. В воздухе, полном истомы, мысли легко покидали меня. Я с удовольствием отпускал их на волю. Мера пространства и таинство времени незаметно складывались про запас. Я был уверен, что вспомню о них в скудные свои дни. Вечерами от плоских берегов озера возносились хоровые распевы и сладкий дым накаленных жаровен. Иногда, когда сумрак внезапной скуки погружал меня в меланхолию, я искал утешений в отеле, русском заведении средней руки. Устраивался я как бы с края веселья, так чтобы слышать настоятельные вокальные. Главной отрадой служили мне танцы, где тяжелые тетки смущались, как девочки, в объятиях красноносых водителей. |
| 68 |
На кухне, половину которой занимала чугунная печь, бывало тесно от людей. Литература и все что с ней связано обсуждались пространно и горячо. Я с удовольствием вслушивался в беседу, пил чай и помалкивал. Тяжесть неясных тревог, похмельные сожаления – все выглаживалось в московском уюте этих милых посиделок и чувства мои становились невесомы. Однажды речь зашла об окрестных достопримечательностях. Рослый гражданин, которого не имел я чести знать, повествовал о монастыре кармелиток. Будто бы в нем выделывался необыкновенный ликер. Будто бы этим ликером заговаривались печали. Будто бы различали в нем благодать божью. Сообщение это меня несказанно вдохновило, поскольку беседы с алкоголем велись все свободней и все с большим самозабвением погружался я в его волны. Тут же я и вызнал дорогу в монастырь. |
| 69 |
Отложив в сторону пустяковые мои обязательства, в синий заполдень устремился я в монастырь кармелиток. Неспешно выехал на дорогу, неспешно миновал гигантское поле Вудстокского фестиваля. На знаменитых просторах не увидел я никакого одушевленного присутствия, равно и не ощутил безумных его эманаций. Под тихими ветрами цветы и травы прилежно клонились долу. За ближайшим селением открылась ферма Рассела с тучным, несколько покривившимся фаллосом силосной башни. Здесь недалече брал я уроки единения с природой. Но однажды пожилая кобыла, дотоле весьма смирно ходившая подо мной, отчаянно понесла. Сокрушив некстати явившиеся кусты, я вывалился в потные буераки. Изрядно намятые бока охладили мое прилежание. Верховые уроки единения с природой были отринуты. Так еще раз подтверждалась слабость моей воли. |
| 70 |
Дорога закружила над потоком, полным каменьев и водоворотов спешащей воды. Тщательно выписывая повороты, я закружил вместе с ней. Вскоре кипящие воды излились в русло реки. Здесь, на крутом берегу, и раскинулся монастырь. С самого начала путешествия машина моя капризничала и в долине окончательно встала. Я сразу перестал ею интересоваться, поспешив к монастырю. Заранее хмелел я всеми ликерами, которые на погибель мирянам варили кроткие руки послушниц. Подъем занял у меня довольно времени. Чем дольше я поднимался, тем больше жаждал припасть к сладким дарам кармелиток. Велик же был мой гнев, когда прославленный ликер обернулся медом. Не менее прославленным, но абсолютно мне не потребным. С негодованием и горечью спустился я в городок. Удача не оставила меня окончательно: почти сразу нашелся ликерный магазин. |
| 71 |
Под вечер, не весьма твердо, направился я к экипажу, полагая, что хорошенько отдохнув, захочет он двигаться дальше. Водилось за ним подобное. В задумчивости осел я на заднем сиденье. Гаражи верно давно затворились. Честные механики наливаются честным пивом. Знакомцев в милом городке не предвиделось. Отель был мне явно не по карману. В виду этих обстоятельств решил я отлежаться в машине. Экипаж был широк, диван – мягок. Только что умостившись, вдруг услышал я голоса: отоспать ночь мы с машиной устроились рядом с баром. Провидение и здесь не хотело оставить меня своим попечительством. Что ж, местное пиво не дурно. Можно слегка освежиться, подумал я и нашел эту мысль весьма занимательной. Но едва раздвинулись легкие двери бара, как я увидел, что за стойкой не было места. Народ сидел плотно, увесисто. |
| 72 |
Местное пиво не дурно. Можно слегка освежиться, подумал я и нашел эту мысль весьма занимательной. Но едва раздвинулись легкие двери бара, как я увидел, что за стойкой не было места. Народ сидел плотно, увесисто, не выказывая ни намека, ни помышления покинуть желанно обретенную тесноту. Тянуться через спины за кружкой пива мне не хотелось. Я уж было собрался окончательно отступить, когда у дальней, завешанной рогами стены приметил столик. За ним одиноко сидел старик, показавшийся мне симпатичным. Мэтью, объявил он едва я устроился с пивом у края стола. Поддержать разговор не составило большого труда: старик говорил за двоих. Я знай кивал и тянул свое пиво. Между прочим он сообщил, что является агентом по продаже недвижимости. Я встрепенулся. Мне давно уже хотелось присмотреть домик в окрестных местах. |
| 73 |
Я огляделся. На склоне холма едва различимо высвечивалось нечто белое, почти закрытое деревьями и кустами. Каменные плиты поднимались к веранде. Старик завозился с ключами. Дверь скрипнула. Он одолел упрямый замок. Проведя рукой вдоль стены, щелкнул выключателем. Света не было. Ничего, бормотал Мэтью, у меня ведь есть с собой фонарь. Тут же он и высветил лестницу. Она была теплого красноватого тона и начиналась почти от порога. Там, махнул фонарем старик, две спальни. В доме было душно и сыро, но лестница мне понравилась. Мы обошли гостиную, кухню, заглянули в ванную. Щели в стенах, рваные обои, тусклые окна в обметах паутины нисколько меня не расхолаживали. Мне нравилась лестница, ее кленовые панели, уютные закругления стертых ступеней. Не возражал я и против спален, с низким накатанным потолком. |
| 74 |
В те начальные времена я почти забыл историю Молли. Образ ее отодвинулся и потускнел. Я было думал как-нибудь заглянуть в Лордвилл, но за сутолокой дней и прелестью новооткрытых далей совершенно о нем забыл. А дали действительно были прелестны. Они, с каждым прихотливым витком дороги, манили то неспешным перебегом оленей, белые лиры хвостов которых опахивали высокие папоротники, то блестящей игрой радужных перьев, вдруг взрывавшихся у самой кромки подлеска фазанов. В конце прогулки выходил я к замечательно аккуратному домику у овального пруда. Сперва дорожка, усаженная золотыми шарами, приводила к сараю. Перед распахнутыми его воротами стоял чистенький понтиак, а в глубине виднелись невиданным порядком сложенные дрова. У самого домика сидела рыжая колли и очень весело улыбалась острой мордашкой. |
| 75 |
И вот, наконец, я отправился в Лордвилл. Отправился сразу же после открытия моста. Его быки, шершавые плиты, свежая изморозь оцинкованной стали были опрятны и функциональны. В абсолютном безмолвии достиг я середины пролета. По левую мою руку в обрамлении гор и лесов кипели пороги, по правую – плавной дугой уносил Делавер свою пену к багровому горизонту. И там, приняв розовый отсвет на снежные крылья, в такт и тон опененным водам, качалась пара лебедей. Конечно, я мог посетить Лордвилл и раньше, заехать с иной стороны, но меня останавливало странное предубеждение: я не хотел окольных путей, я непременно желал войти в него по новому мосту. И с первых же шагов на другом берегу я почувствовал нарастающее волнение. Казалось, что атмосфера этого места была пропитана тайной и невыразимой грустью. |
| 76 |
Впервые он увидел ее в Риме и тотчас забыл. Осталось только небрежное, скользящее по поверхности сознания впечатление провинциальности, но, вместе с тем, пленительности ее жеста и взгляда. Хрустальная каденция ее имени исчезающим эхом прозвенела мимо него. Успех всегда делал его отрешенным и расточительным. Он подарил ей свои литографии. Через день улетал он в Рио. На исходе лета Ник оказался в Манхэттене. Пружина долгого летнего дня разжималась. Орды сплоченных автомобилей редели и все призывней, все настоятельней гремели ночные ритмы. Толпы спешили на праздник жизни. Отчужденно и холодно, из зеркального блеска витрин, наблюдали за ними надменные манекены. Лаковые экипажи едва помещались у мраморных подъездов. Рестораны разгорались воодушевлением. Кафе голубели, настаиваясь в меланхолии блюза. |
| 77 |
Чувство его уже не вызывало протеста. Ник чувствовал, что настала пора окончательного сближения. С удовольствием, почти небрежно, пригласил он ее провести денек вместе. Он был так уверен в себе, что даже не стал ожидать окончания ее репетиций. Просто протянул ей клочок бумаги с пояснением как найти его. Он принял ее весело и снисходительно. Они гуляли, целовались, даже купались голышом, но к его удивлению Бьянка не спешила ему отдаваться. Что ж, на этот раз твердо решил Ник, он не будет выпрашивать у нее подачки. Он вернулся к мольберту и перестал обращать на нее внимание. Вечером, в сумрачной меланхолии сидя у камина, Ник размышлял о женских капризах. Бьянка молча сидела рядом. Лицо ее пылало. Вдруг она бросилась к нему на колени. Ник обнял ее и легко погрузился в то блаженное, чего так давно добивался. |
| 78 |
Он должен взяться за ее портрет. Это совершенно очевидно. И Ник закружился в вихре торопливых эскизов. Десятками разбрасывал он их по полу, бесконечно заставлял ее примерять то один, то другой наряд. Стоило Бьянке качнуть бедром, как странным образом в этих цветастых тряпках оживала испанская страсть. То взрывалась она горячим бешенством лимонных, то содрогалась кровавой угрозой багровых, то замирала в пронзающем холоде индиговых тонов. В их безудержном вихре Бьянка его покорила, в тайне их переливов и должна была выразить свою сущность. Но пальцы его молчали. В какую бы позу он ее ни ставил, как ни пытался возродить пленившее его впечатление, передать ее очарования он был не в силах. В досаде Ник откладывал карандаш, сметал пастели и начинал расспрашивать ее о детстве, о семье, о школе фламенко. |
| 79 |
Ник кое-как терпел заботы и французскую выпивку. Впрочем, ей этого было достаточно. Визиты Клод и ее друзей продолжались с полгода и терпение властей, почему-то глядевших на все сквозь пальцы, вдруг истощилось. Сначала разгромили его выставку, потом заколотили мастерскую. Правда он изловчился пробираться туда по ночам. Тогда, для торжества окончательного порядка, его избили, а у подъезда выставили наряд милиции. Клод все настойчивей уговаривала его жениться, бросить свою варварскую родину, уехать в Париж. Ник колебался, хотя и подал формальное прошение о регистрации брака. Он любил свою ночную бесшабашную жизнь, любил Москву и заброшенную тверскую деревню, где была у него изба. Но тут за него взялись всерьез. Санитары как-то скрутили его прямо на улице и отвезли в психушку. Это обозлило его окончательно. |
| 80 |
Слышались раздирающие душу стоны. Смельчаки и трусы – все побежали кто куда, и паперть опустела вторично. Все устремили взгляды на верх собора. Глазам бродяг явилось необычайное зрелище. Над центральной розеткой поднималось яркое пламя, окруженное вихрями искр, – огромное, яростное пламя, клочья которого по временам вместе с дымом уносил ветер. Под этим огнем две водосточные трубы, словно пасти чудовищ, извергали жгучий дождь, серебристые струи которого сверкали на темной нижней части фасада. По мере приближения к земле оба потока жидкого свинца разбрызгивались, как вода, льющаяся из лейки. А над пламенем громадные башни, у которых одна сторона была багровая, а другая – совершенно черная, казалось, стали еще выше и достигали безмерной величины отбрасываемых ими теней, тянувшихся к самому небу. |
| 81 |
Он слышал, как при каждом усилии, которое он делал, его сутана, зацепившаяся за желоб, трещала и рвалась. В довершение несчастья желоб оканчивался свинцовой трубой, гнувшейся под тяжестью его тела. Архидьякон чувствовал, что труба медленно подается. Несчастный сознавал, что, когда усталость сломит его руки, когда его сутана разорвется, когда свинцовая труба сдаст, падение неминуемо, и ужас леденил его сердце. Порой он устремлял блуждающий взгляд на тесную площадку футов на десять ниже, образуемую архитектурным украшением, и молил небо из глубины своей отчаявшейся души послать ему милость – окончить свой век на этом пространстве в два квадратных фута, даже если ему суждено прожить сто лет. Один раз он взглянул вниз на площадь; когда он поднял голову, веки его были сомкнуты, а волосы стояли дыбом. |
| 82 |
Всю неделю он провел дома, не отвечая на звонки. Ему хотелось побыть одному, отстояться, сообразить, наконец, что же делать. Он вновь ожидал ее в субботу и задумал устроить настоящий праздник. С утра Ник прошел к океану, погрузился в его ледяные волны. Моросил дождь. Над горизонтом пластами лежал свинец. В доме было тепло, но Ник притащил охапку сучьев, до мореной крепости отполированных штормами, затопил камин. Он сидел неподвижно. Взгляд его, войдя в набиравшее силу пламя, отрешился. Время остановилось. Огонь призрачно отражался в почти бессмысленной синеве его глаз. Наконец он очнулся. Бьянка обещала быть к полудню, но уже перевалило за пять, свет едва держался на западе, а ее все не было. Он начал беспокоиться, выходить на террасу, прислушиваться к гулу далеких моторов. Сумерки сплотились. |
| 83 |
Что он хотел сказать этим наоборот, думал я, медленно кружась в хороводе снежинок. Вместе со мной кружились и пестрые огни города. Сейчас подхватим женушку. Плавно доставим в семейное гнездышко. Я улыбнулся и вдруг почувствовал, что в машине холодно. Надо же, забыл включить печку. Руки мои судорожно задвигали какие-то рычаги. Все было напрасно. К тому же я ничего не видел: лед почти закрыл стекла. Если внутри моего экипажа принялись заморозки, то снаружи дела обстояли совсем как в бане. Названый брат мой вдруг окутался паром. Белые гейзеры с шипением били из радиатора. Анатолий же указывал – печь, радиатор, вяло припомнил я, выруливая на обочину. Вот тебе и жена, вот тебе и доставил в гнездышко. Чертыхаясь, ринулся я к радиатору. Все же мне нравилась эта машина. Ее стремительность и крылатость. |
| 84 |
Номер лотерейного билета у нее был записан на бумажке, лежащей под телевизором. Здесь же она и пошарила легкой рукой. Клочок бумаги точно вынесся с полированного разгона. Старушка подхватила его, взглянула на аккуратной рукой мужа выписанную цифирь. Румяная доска все еще светилась. Сомнений не было, номера совпадали. Ночью она мучительно вспоминала, куда бы мог запропасть злополучный билет, но ничего не припомнив, свалилась в освободительный сон. Проснулась внезапно, села, глядя сквозь слепую ночь в тот предзимний вечер, когда Алексей, тщательно записав номер, спрятал билет во внутренний карман пиджака. Да, того самого, от выходного итальянского костюма. Костюм был очень хорош, потому и решили, что отца хоронить надо в нем. Ольга Львовна лежала и плакала. Алексей как живой стоял перед ее взором. |
| 85 |
Выставка его открылась через неделю в одной из тех галерей, которые ловко балансируют на грани коммерции и искусства. Разумеется, это не особенно ему нравилось, но работы уходили легко, и с этой легкостью приходила свобода. Залы были полны самоуверенной публики, равномерно перемешанной с пестрой богемой. Лакеи бесшумно разносили шампанское. Ник стоял в центре главного зала. Вокруг него завихрялись потоки знакомых и любопытствующих. Марвин время от времени подводил к нему особо отмеченных посетителей. Механически улыбаясь, он выслушивал высокопарный вздор, пожимал руки, и эти чопорные усилия его несказанно раздражали. Тогда он принимался смотреть поверх голов, выискивая Бьянку, но ее все не было. Центром экспозиции был, конечно, ее портрет. Особенно поражало лицо, в котором дышала невинность. |
| 86 |
В день его рождения шел снегопад. Волны шипели и дробились у черного мола. Ник почти оправился. Правда, в сырую погоду ломило грудь, но это были уже сущие пустяки. В госпитале он провалялся месяца два, с безучастностью человека почти умершего, наблюдая скользящие дни. Нет, жить ему безусловно хотелось, но теперь он больше чувствовал надмирный холод, чем радость непосредственных впечатлений. Мир его не тревожил, и он не имел склонности досаждать ему своими вопросами. Бьянка разрывалась между ним и Хуаном. Премьер сидел в тюрьме и ждал приговора. Вряд ли сурового. Как ни уговаривали его все, Ник отказался от всяких к нему претензий. Не потому, что внезапно возлюбил кабальеро. Конечно, первопричиной была Бьянка и тот отрешенный миг созерцания, когда дон Хуан с застывшим лицом к нему приближался. |
| 87 |
Кроме того, в стране, утерявшей всякую меру абсурдному числу своих стряпчих, адвокаты были глубоко ему ненавистны, равно как и порожденные ими жадные своры сутяжников, бесконечно вчиняющих иски друг другу. Впрочем, ненавистны они ему были в прошлом. Теперь же он был к ним глубоко равнодушен. Его совершенно не заботило разумно он поступал или не разумно. Бьянка обещала быть к вечеру. Конечно, видеть ее было приятно, но сегодня это его не радовало. Подчиняясь какому-то смутному чувству, Ник никогда не отмечал дни своего рождения. А вот теперь решил изменить своей интуиции. Изменить только для того, чтобы еще раз ее увидеть. И это ему не нравилось. Он привык слушаться глухих своих настояний. Он им доверял. К вечеру распогодилось. Он с облегчением почувствовал как стихает его раздражение. Она приехала. |
| 88 |
Ночью пришла гроза. Ник отрешенно сидел у темного окна. Синие жилы молний вырезали его скорбный профиль. Очнулся он в полдень. Его разбудили карнавальные петарды и ликующие фиоритуры трубы. Океан, кроткой безмятежной гладью, приветствовал его пробуждение. Целая флотилия яхт направлялась к берегу: эксцентричные соседи затеяли праздник. Да, жизнь. Она продолжается. Соседи встречали гостей. Впереди всех бежала девушка в розовом платье с целой гирляндой цветных шаров. Ник отвернулся. Нет, он не отдаст Бьянку забвению. Он не позволит стереть ее, как ненужное слово, из равнодушной и беспечной памяти. Чувства его распалились. Ему нестерпимо захотелось тотчас же приняться за дело. Чарующий образ стремительно оживал в его воображении. Ник поспешил на чердак, вытянул пыльные эскизы и укрепил мольберт. |
| 89 |
Иванов покорно наклонил желтый череп. Глаза его оборотились к полу и уже во все продолжение беседы не поднимались. Беседы эти, все более ожесточаясь, продолжались изо дня в день. Дело в том, что скромный инженер Иванов в свое время и исключительно по настоянию жены проглотил бриллиант в четыре карата. За недостатком личных средств, ближние родственники тоже приняты были в негоцию. По пересечении границы вся семья горячо исследовала то неизбежное, что Иванов, несколько конфузясь, оставлял в интимных местах. И все безуспешно. То ли камушек не желал покидать теплого пристанища, то ли тут возникали весьма обидные для Иванова подозрения. Теща, женщина нервная озабоченная, прямо обвиняла Иванова в хищении семейной собственности, в пускании по ветру будущего внуков, в циничном обмане жены и ее брата. |
| 90 |
Время переваливало к пяти. Горячее звенели трамваи. Илья встрепенулся, услышав дробь барабанов. И тут же явились старики в синих пилотках. Бутсы их щелкали по булыжнику. За ними валила толпа. Голенастые дети махали флажками. Илья вытаращил глаза на значки и штандарты. Старики шли не совсем ровно, некоторые катились в инвалидных колясках. Дудели горны, звенела медь тарелок. Лица выражали все степени воодушевления: от сурово замкнутых ртов, до вполне добродушных ухмылок. Гул барабанов сменился рычанием автомобилей. Илья все еще не придумал, что ему делать и просто зевал на проезжих. Его пугал и притягивал этот поток, бегущий в домашнее стойло. С тоской он думал о том, что вечером потекут они в сумерки баров, в порочный изыск ночных клубов и в то неведомое, что дал он себе слово непременно узнать. |
| 91 |
Просыпался старик рано, удил тапочки усохшей ногой, бодро шлепал на кухню. Там висели его носки и рубаха, постиранные с вечера. Он долго умывался, полоскал зубы, чесал гребешком седые кудри. Здесь же выкуривал первую сигарету. Тщательно одевшись, он шагал на рынок. Рынок кипел за углом, ошеломляя невиданным изобилием, праздничной свежестью зелени. На свои деньги старик покупал бананы, курицу и чай. Чай выбирался долго, и старик всегда радовался, глядя, как по яичной дороге шагают жемчужные слоны, как кланяются им янтарные пагоды, как пронзительно выступают черные пальмы. Чай, с этого начинался день. Потом он ходил по улицам, одобряя чисто метеные тротуары и блистающие окна витрин. Одобрял он и рыжие ботинки, по случаю купленные на развале. Возвращаясь с прогулки, он обычно заговаривал со спортсменами. |
| 92 |
Михаил варил курицу. Две ноги тянулись из горячего пара, качали шпорами. Старик ничего не выбрасывал, полагая, что все части куриного тела равно должны участвовать в производстве навара. Он тянулся за солью, когда его позвала соседка. Она сообщила, что внизу его ожидают. Из организации, значительно добавила соседка. Михаил не стал дознаваться, из какой организации идет ожидание, а тщательно вымыл руки, надел рыжие ботинки и спустился вниз. С трудом подбирая слова, унылый человек сказал, что они никак не могут связаться с его дочерью, что завтра отправляют его в Италию и оттуда он очень скоро полетит в Америку. Михаил спокойно все это выслушал и только спросил, к которому часу должен быть готов, и можно ли взять с собой курицу. Человек уверил его, что о нем позаботятся, что в курице нет никакой надобности. |
| 93 |
Английский знал он блестяще. Почти не имея нужды говорить, он не раз ошеломлял американцев какой-нибудь особенно заковыристой фразой. Поначалу он пристально вглядывался в новую жизнь, выписывал бездну журналов. Вновь обретенные знакомые, которым импонировало его оксфордское произношение, наперерыв приглашали его в свои добротно устроенные жилища. Замечательные, достойные люди. Но их интересы, их превосходно налаженный быт как-то не трогали, не грели его сердца. Мало-помалу он окончательно растерял перспективных знакомых и дал своим прежним привычкам решительный перевес. Лев Ильич пил и ел с аппетитом. Хоровые распевы тоже доставляли ему удовольствие. Как умел он тянул свою ноту вместе с другими более протяжными и достойными исполнителями. Когда же поэты завели свои вирши, ему стало скучно. |
| 94 |
От этого он уставал еще больше. Лицо его каменело, ноздри трепетали, он все небрежнее ворочался у своего участка стены, с мрачным вызовом встречая косые взгляды лиловых шаровар. Постепенно ярость его слабела. Он чувствовал как тянет его к полу, с усилием припечатывал спину к стене, безнадежно закрывал глаза. Впервые Лев Ильич ощущал время как вязкую неподвижную массу, в которой настаивалась только его усталость. Иногда он забывался, проваливался в серое небытие, но кто-нибудь непременно касался его изнуренного тела, и он, не открывая глаз, снова возвращался в железо и скуку тюремного времени. Время, которого не хотел он знать, вдруг наливалось метафизической угрозой. С тревожной сосредоточенностью начинал он листать прожитые годы, выискивать позорные минуты, кляня себя за мелочь и бестолочь. |
| 95 |
Наши забвения не случайны. Даже в самых ничтожных иной раз судьба дышит в спину. Парадная дверь засипела, привычно рванулась к плечу. Михаил отбросил ее наперед изготовленным ботинком. Двинув ушанку наверх, он отворил лицо, вынес его наружу. Как гигантские каракули на снежном листе, грязные тропы домочадцев язвили двор. Он зашагал шире. Банный чемодан припал к тугой его ляжке. Когда-то держался в нем порох, жестянки дробей, кусок валенка с древесной искрой. Но явились новые времена, принялись облегченные привычки. Картонки готовых зарядов уже не требовали специального помещения. Вот когда милая сердцу снарядная часть и нерасхожий запас пороха отправились на чердак. Тогда и опустел старый хранитель на восьми железных углах. Был он еще в добром здравии, навечно впитав в тупые замки бесшабашное прошлое. |
| 96 |
Юрий обстучал сапоги, расправил крепления. Лыжи его были коротки, широки. Он не менял их с тех пор, как погибла сестра. Ее лыжи. Сестра провалилась в трещину на Памире. Сутки лежала с переломанным позвоночником. Там, на дне каменного мешка. Никто точно не знал, когда она умерла. Он был на охоте, далеко. Письмо искало его больше месяца. Снег просел у платформы, смерзся с угольной пылью. Тропа уходила в деревню. Виктор прорубил воздух, указал направление. Юрий вышел вперед. Заступил целину. Выбросил первый пушистый снег. Лыжи скользили легко. Палки вымахивались без усилий, крестили путь. Ветер развеял туман. Солнце беспечно гуляло по синему небу. Лес подходил то справа, то слева, словно примериваясь, пока не закружил со всех сторон. Иногда, там где солнце выжигало наст, Юрий проваливался по колено. |
| 97 |
Вскоре миновали просеку. Вышел вперед Виктор. Лыжи его были узки. Снег он утюжил как броненосец. Живность им не встречалась, кроме пары ворон, мертво застывших на черной еловой вершине. Наст же хранил мелкий бисер полевок, петли заячьих игрищ, в нитку тянутый лисий побег. Даже прочерк маховых перьев тетеревов. Кто их взвихрил из сторожкого сна? Юрий испытывал слабость к этому виду куриных. Первое ружье, первая охота. Затейлива была его одностволка: в резьбе, в вороненых картинках. Будто бы пес нес утку в глухих камышах? Или смотрел на летящих в свободном полете? Петухов черных, надменных, пестрых тетерочек с круглыми в страхе глазами. Из-за круглого этого страха он и бросил охоту. Юрий помотал головой, опрокинул плечи, упер в них палки. Ветер утих совершенно. Солнце звенело в ледяных иглах. |
| 98 |
Было около трех пополудни, когда он вышел из гостиницы. Дождь шуршал усыпительно. В редких витринах пузырились серые пиджаки, банки рыбных консервов стояли на пожилой серебряной бумаге. Михаил вышел на Плющиху и зашагал пустынной аллеей с хромыми скамьями. Небольшой, темного гранита Толстой стоял среди песочниц и качелей. Лев Николаевич стоял отрешенно, в длинной крестьянской рубахе, заложив небольшие руки за веревочный поясок. Слезы безудержно катились из его глаз, бежали широкой бородой и падали на все еще алчущую землю. Холод привел его. Он двинулся к Зубовской площади. Поликлиника, сюда его таскали с корью. Он хорошо помнил плакаты с этапами развития малярийного комара, пухлых детей на ладонях любящих матерей и стеклянные пластинки, собранные в книгу, висевшую у кабинета зубного врача. |
| 99 |
Не спалось. Всю ночь кружил снег, ветер швырял злые иглы в холодные окна. Ольга поднималась, припадала щекой к теплому кафелю, вслушивалась в тонкие голоса, воющие в оконных щелях. Прошло всего три недели, как умер Алексей. И три недели она не сомкнула глаз. Она бесцельно бродила по дому, кипятила воду и включала телевизор. Вещи больше не давались ей в руки. Они ускользали из потерянной ее жизни. Вот и сегодня разбилась любимая голубая чашка. Чашку ей подарил Алексей лет тридцать тому назад. И вот сегодня чашка разбилась, и это было как последняя ниточка, связывающая ее с Алексеем. Ниточка за ниточкой обрывалась жизнь. Ольга еще долго ходила по комнате, заглядывала в окна и наконец тяжело поплелась к кровати – вымучивать бегущий от нее сон. Очнулась она поздно. Бессильно уронив руки, сидела в постели. |
| 100 |
Справку выдали легко. Потом так же просто получилась справка об уплате за телефон. Потом он долго прорастал национальными корнями в направлении неведомого родственного дерева, пока не сложилось вполне приличное растение. Правда, была одна закавыка: в паспорте утверждалась его принадлежность к могучему племени великороссов. На всякий случай подошел он в юридическую консультацию, где за скромное воздаяние в один рубль его уверили, что папа, Александр Абрамович Цыпкин, является совершенно достаточной гарантией выездного происхождения. И все-таки он решил подстраховаться: ссылаясь на Александра Абрамовича, изменить запись в домовой книге. Толстая девица, сидящая на записях, с удовольствием приняла расписной заварной чайничек, с которым он расставался в некотором напряжении. Но сделать ничего не смогла. |
| 101 |
Вдруг ударила янтарная молния, рассыпались малахитовые стрелы, заиграли малиновым звоном. Кентавр опознал Берту и ее бриллианты, конфискованные старым таможенником. Берта обернулась. Серьги очертили огненный круг и припали к ее длинной шее. Муж с вызовом уставился на Кентавра. Кентавр улыбнулся, осторожно поднялся с кресла и направился в туалет. Заперев кабину, он глянул в зеркало, тронул прыщик у верхней губы, заправил длинный волос, явившийся из левой ноздри, наконец запустил сразу насторожившуюся руку в левый карман. Вытянув темную коробочку, он поспешно откинул крышку. На глухой бархатной подушке не было ничего кроме сиротливой прорези для кольца. Цыпкин онемело глядел в черный подбой, потом поднял голову, упер пустой взгляд в зеркало, зажал пустой футляр в кулаке и медленно спустил воду. |
| 102 |
Автобус катил по брусчатой мостовой. Магазины слепили невиданным блеском. В зеркальной их глубине объявлялась давно забытая благодать: тугие колбасы, розовые гирлянды сосисок, ветчина, от одного взгляда на которую горячо становилось в желудке. Автобус вырулил на широкий проспект. Проехала ратуша. Нескончаемой вереницей выстраивались колонны, портики, чугунные решетки, пышные лестницы, ведущие к бронзовым дверям. Строгие линии зданий прерывались зеленью парков, гранитными квадратами площадей, на которых возносились к жидкому небу отрешенные победители. Порядок и покой провозглашали их имперские лица. Улицы сбежались тесней, автобус нырнул в сумерки. У дома с тремя золотыми коронами стоял господин в низкой тирольской шляпе. Обе руки его поднялись в приглашающем жесте. Пассажиры заволновались. |
| 103 |
Соборный колокол долбил жаркие окна. Ошалелые мухи бешено гудели в двойных рамах. Шкафы, серой шеренгой бредущие вдоль стен, накалились. Харон неохотно открыл глаза. Разодрав рот до боли в челюсти, он вялой ступней нашарил тапочки, подошел к окну. Прямо перед ним, перечеркнутая эстакадой надземки, дыбилась громада собора. Харон потряс рамы. Эскадроны мух забубнили в мутные окна. Рамы не поддавались. Наконец он сообразил и дернул за пыльный шнур. Верхняя секция растянулась на железных руках. Придушенная ранее какофония улицы разметала застойный воздух. Гремела надземка, вскрикивали трамваи, блеяли верткие мопеды, ровно гудела река автомобилей. Однако где же Любовь? Он еще раз оглядел комнату: пять пустых кроватей, жестяные шкафы, колченогий фанерный стол, заляпанную краской потолочную лампочку. |
| 104 |
Солнце плескалось и высвечивало надменную мощь гранитных львов, присевших у летящих ступеней. Их прямые короткие лапы держали каменные шары. Черные лаковые автомобили, блестя хрустальными глазами и жаркой улыбкой радиаторов, замирали у кованых ворот. Кентавр замирал вместе с ними, угадывая за матовыми стеклами пресыщенность хозяев. Когда-нибудь и он гордо утонет в податливой коже, а пока он переждал яичное пламя светофора, острой фигурой рассек бульвар, нырнул в прохладную зелень парка. Гравий пустынных аллей, розовый как крыло фламинго, строгая симметрия деревьев, неясные едва угадываемые звуки вальса выгладили его нетерпеливые мысли. Он шел медленно, черпая воздух нервными пальцами. Очнулся Кентавр только у оперы, где его чуть не сшибла нарядная толпа. По улице гуляли отменно выхоленные господа. |
| 105 |
Уже слышен глухой гомон рынка, наглая струя чеснока, золотистый амбарный запах лука, лимонной свежести, сладковатый дух парного молока, утробная сырая волна мясных рядов. Люба не знает на чем задержаться. Как молнии сверкают узкие длинные ножи, валится с медовых окороков душистая ветчина, распахиваются бараньи туши, тянет паленой щетиной, оскаленные свиные рыла внушают восторг и ужас. А рядом бушует море: дымятся на льду горы мидий, костяным шорохом наползают крабы, бьют темной полированной клешней в край деревянной лохани, ровной шеренгой марширует дунайская селедка, по железным обоям прилавка летит в слизи нежная камбала. Густеет день, пышнее цветут розы в длинных глиняных кувшинах. Пряной сладостью истекают бананы, лопаются потертые кожаные одежды гранатов. Кровавый сок пятнает жадные пальцы. |
| 106 |
Один из них тихо взял его за руку, довел до конца улочки и махнул рукой в направлении желанного здания. Двери номеров выскакивали так часто, что он удивлялся: может ли за ними помещаться живое протяженное тело. За одной из этих дверей предполагался Ваня Пуговкин – старинный приятель, только что отчаливший от берегов отчизны дальней и нашедший приют в этой грязной дыре, так неожиданно торчащей в самом центре бюргерского благополучия. Ваня мертво лежал на кровати. Его пыльные ботинки упирались в стену. Голова к голове с ним рядом лежал сосед. Бицепсы соседа вздувались толстыми якорями, синяя муха бродила по его оттопыренной губе. На каждом волосатом пальце сидела именованная буква: Хайим, – без особого удивления сложил Харон. В узком проходе катались пустые бутылки. Харон насчитал пять столичных. |
| 107 |
Когда слухи об очередном спуске плотины просачивались в окрестности, население деревни было на стреме. В каждом доме хранились плетеные корзины, куда сноровисто собиралась дармовая рыба. Клязьма уходила, оставляя илистое дно с застрявшими в нем окунями, язями, а глядишь и метровой щукой. Плотвой пренебрегали. Голое русло гудело победными кликами и пьяным рыком не поделивших трофей аборигенов. Вскоре над поселком разливался сизый чад жарешек и коптилен. Народ мягчел, наливаясь свирепой водярой местного разлива. Затевалось и нестройное пение. Меня в эти соблазнительные рыбные экспедиции не брали: слишком много возни с приглядом. Оставшись с Марфой, я выдирался из жилистых ее рук и забирался на самую высокую елку: сторожить поворот нашей дороги. Вот было шуму, когда хором снимали меня с дерева. |
| 108 |
У меня появился приятель именем Леонард. Его мама часто прижимала Лео к груди, называя дитем. Он смущался, вскакивал на велосипед с голубым бархатным седлом. Вместе мчались мы к лесопилке. Вместе падали, разбивая носы и коленки. Два косматых мужика, катавшие древеса, глядели сквозь нас пустыми глазами. Пела пила, расшивая медовые бревна. Хлопали приводные ремни. Мужики хватали свежие брусья, волокли в сторонку. Клязьма, туда нам ходить заказано. А мы и не ходим, мы едем. Широченными песчаными ступенями, одуряюще пахнущей тропой, дощатым усохшим мостом. Дома переполох. Снаряжается поисковая экспедиция родственников. Отлов идет споро, весело. Меня сажают на плечи, несут на правеж. В самой середке лета я взлез на яблоню, сорвался, левый филей свой насадил на сук. Боль была такая, что я даже не заорал. |
| 109 |
Федя понимающе кивнул и всем своим напряженным профилем обратился к кассе. Блошиный рынок возникал из небытия раз в неделю. Его шумные прилавки, фруктовые ящики на асфальте, предлагали старые заслуженные предметы, волей судьбы обратившиеся в товар. Ржавые рогатые каски, плоские немецкие штыки, мятые самовары, ряды рубанков, целые кланы фарфоровых кошек, стога кожаных пальто, готовые к путешествию чемоданы и кучи темных пиджаков. У более солидных прилавков выставлялись картины, старое серебро, плюшевые вырезные альбомы, неожиданные кирзовые сапоги. Это мирное единение старины, эту отрадную для глаза пыль истории нарушала особая порода людей, торгующих вещами, не имеющими детства и юности, не возросших к почтенной старости. Одни из них молча каменели над янтарными ожерельями, рюмками червленого серебра. |
| 110 |
Только женщины безмолвны и пугливы. Прячась под паранджой, они покорно уступают дорогу всем. Это и есть самая главная улица Хивы, здесь самый богатый из двадцати кварталов города. Сквозь тонкую ткань покрывала Нурбал с любопытством всматривалась в толпу, видела башни и минареты, чьи краски настолько же чисты и прекрасны, насколько пыльны и грязны эти улицы. После долгих скитаний на горбу верблюда, после горных перевалов и переходов по безлюдным степям, после рабатов, маленьких кишлаков и больших аулов – этот город кажется ей огромным и непонятным, как и Герат, по улицам которого она проехала вместе с караваном. Она вглядывалась в силуэты женщин под паранджой, стараясь разгадать – стары они или молоды. В смутной тревоге следила за своим новым хозяином, вздрагивая от каждого прикосновения его руки. |
| 111 |
Голод одолел ее, и она торопливо накинулась на лепешки и виноград. Потом прибрала все и вновь села в угол. Страх прошел, стало спокойнее. Засыпая, она вспомнила маленькую землянку в горах за Гератом, отца, вечно копошившегося на крохотной, в два раза меньше, чем этот дворик за дверью, делянке земли, взятой под аренду у богача. Отец растил конские бобы, рожь и пшеницу, а маленькие грядки окаймлялись кустами кукурузы. Там же росли гранат и персики. Отец ее был хорошим земледельцем и умудрялся снимать с арендного поля два урожая в год. Но долги его не уменьшались, потому что он был рабом. Все доставалось хозяину, и она тоже была собственностью хозяина. Это хозяин отдал ее купцу за парчовый халат и лошадь. Отец не отдавал ее, но его связали, избили плетью и бросили на делянке под гранатовым кустом. |
| 112 |
В полусне Нурбал вспомнила долгую, красную от зноя, каменистую дорогу через плоскогорья и равнины. Вспоминались лишь рабаты с узкими бойницами и молчаливыми охранниками, где в тесной комнатке на циновке, разостланной на глиняном полу, она забывалась коротким сном. Даже во сне ей чудилось, что она продолжает свой путь на горбах верблюда: от каждого шага содрогается тело, каждый шаг отдается толчком в груди. Порой пески вдоль дороги были похожи на снег, порой дорога казалась одетой в рваную жесть. Проснулась она поздно. Солнечные лучи уже не касались узких окон. Чуть приоткрыв дверь, Нурбал убедилась, что наступили вечерние сумерки. Во дворе все так же было безлюдно. Лишь под навесом мальчик помогал заполнить ясли свежей травой, завезенной сюда, пока она спала. Огромная собака терлась о ноги мальчика. |
| 113 |
Вожак охранял тайну материнства, не уходил со слоновой тропы, отгонял не в меру любопытных обитателей стада, не подпускал забредшего в эти края чужака. Он был готов к схватке, если вблизи появится зверь. Джунгли надежно укрывали поляну, где молодая самка молча ждала появления на свет своего первенца. Наконец, после долгих часов ожидания малыш появился на свет. Боль утихла, неимоверная усталость и блаженство охватили молодую слониху, она на миг закрыла глаза и, кажется, вздремнула, но тут же великий инстинкт материнства, и вслед за ним тревожная ревность, беспокойство за дитя заставили ее встрепенуться и поднять голову. Не в силах быстро встать на ноги она подала голос не для того, чтобы привлечь внимание своего малыша, а быть может для того, чтобы кто-то услышал и увидел какое красивое дитя у нее. |
| 114 |
Слоненок был совсем мал. Все тело его было покрыто черным пушком. Глаза доверчивы и любопытны. Он еще не знал, что такое страх, неприязнь, осторожность. Он делал для себя первые открытия, не успевая осмыслить их. Как все несмышленыши мира, во все совал свой хоботок. То путался в зарослях лиан, то залезал в бамбуковую чащу и орал, не зная, как оттуда выбраться. Увидев крокодила, он помчался прямо к нему в пасть – хорошо, что оступился и упал в небольшую яму. Мать быстро подняла его и увела подальше от опасности. Одним словом, слониха не знала ни минуты покоя. А старый отец думал, что среди его детей раньше никогда не было такого шалуна. Мать уже много раз устраивала ему трепку, но ничего не помогало. Малыш был упрям. Только в самое жаркое время он отдыхал, стоя в тени у ног отца, устало закрывая глаза. |
| 115 |
Отец часто водил малыша к реке. Выбрав место помельче, купал сына. Он любил, когда слоненок набирал воду в хоботок и обливал его. Но такие минуты длились недолго. Почуяв, что где-то поблизости появился чужак, который может привлечь внимание молодой слонихи, он внезапно прекращал купание и выталкивал на берег сына. К старости вожак стал не в меру ревнив. Он ни на минуту не терял из поля зрения своего младшего сына и свою последнюю любовь. Молодые самцы, в свое время изгнанные из стада, появлялись поблизости все чаще. Вожак понимал, что недалек тот час, когда они осмелятся посягнуть на его власть. Он знал: если победят молодые, то каждый возьмет себе самку и уведет ее подальше в джунгли. В стаде останутся лишь старые слоны и слонихи, которые в свой час уйдут по неведомой тропе на последнее лежбище предков. |
| 116 |
Он никогда не видел то последнее пристанище, но точно знал, что оно есть. В вожаке жила великая надежда, что он найдет это место сам, в одиночку, когда истечет его время, никто не должен знать тайну последнего дня предков. Неодолимое и странное чувство подсказывало ему, где это лежбище, за непроходимыми зарослями деревьев и лиан, за темными расщелинами скал, плотно закутанных в толщу мха и листьев, в самой глубине зеленой мглы, куда не пробивается солнце. Щемящая тоска овладела им, едва он подумал о глухом зеленом мраке. Но вот он увидел, как из-за пальм вслед за молодой матерью выбрался слоненок. Уныния как не бывало, вожак мотнул головой, прижал огромные уши и поднял вверх хобот, собираясь трубным кличем напомнить о себе, но передумал. Постоял немного и уверенно направился к опушке леса. |
| 117 |
Вожак постоял немного и уверенно направился к опушке леса. Он решил увести свое стадо в другие края. Пусть молодые самцы остаются здесь, пусть они будут хозяевами здешних лесов. Он уведет своих подопечных в такие чащобы, куда юным забиякам не так легко будет добраться. Они не сразу осмелятся перейти через твердые как камень, бесконечно длинные и как огонь горячие днем толстые железные нити, прорезающие весь этот огромный лес и всю землю. Стадо вереницей потянулось за вожаком. Он шел медленно, чтобы слоненок не отставал от взрослых. Но малыш есть малыш. Опять заигрался и запутался в стеблях вьющихся растений. Молодой матери приходилось осторожно выталкивать своего первенца из зарослей и все время быть начеку, чтобы проворный зверь не напал на ее дитя. Беспокоился и сам вожак, но не подавал вида. |
| 118 |
Заметив, что малыш с матерью отстал, он останавливался, как будто пробуя свежие побеги листьев на деревьях, а на самом деле, подняв хобот к сочным ветвям и оттопырив уши, внимательно прислушивался и принюхивался к воздуху. Сзади, из далекой сумрачной глубины леса, тянуло острым запахом прелых стволов и сыростью джунглей. А впереди все было тихо и спокойно. Когда мать подгоняла слоненка совсем близко, вожак не спеша двигался дальше. Неожиданно лес поредел. Они вышли на широкую вырубленную полосу. Слоненку стало легче идти. Теперь он шел, смешно уцепившись хоботком за хвост матери. Лишь крики незнакомых птиц время от времени отвлекали его. Увидев огромный, широко раскинувшийся зеленый куст, малыш решил полакомиться листьями. Как только он дотронулся до веточки, весь куст ожил и с шумом собрался. |
| 119 |
Слоненок с трудом выдернул хоботок из веток, перепугался не на шутку: он еще не знал, что это хищное дерево, раскинувшее свои зеленые побеги-ловушки в ожидании мелких птиц, крупных жуков и бабочек. Слоненок больше не отставал от матери. Он шел, держась за ее хвост, пугливо озираясь не только на крики птиц, но и на зеленые кусты, росшие особняком, в стороне от густых, тенистых чащоб. Так они добрались до насыпи, по которой пролегла узкоколейка, прорезая с севера на юг весь остров. Вожак ждал, пока подойдут оставшиеся слоны. Кругом царила тишина, только старые слонихи, уже много повидавшие на своем веку, вдруг начали проявлять беспокойство, словно догадываясь о замысле вожака. И это подстегнуло главу стада, он твердым, уверенным шагом пошел прямо на насыпь. Под тяжестью его ног осыпался щебень. |
| 120 |
Под ногами вожака осыпался щебень, но он не замечал этого, собрав все силы, быстро поднялся на полотно, перешагнул через рельсы и, даже не оглянувшись назад, сбежал, почти скатился вниз. Все стадо бросилось за ним. Неуклюже поднимаясь на насыпь, слоны со страхом перешагивали через рельсы и поспешно скатывались на другую сторону. Только молодая мать замешкалась со своим первенцем и отстала. Малыш никак не хотел идти вслед за взрослыми. Тогда самая старая слониха, всегда плетущаяся далеко позади, помогла молодой матери, и они вдвоем, осторожно подталкивая лбами, заставили слоненка подняться на насыпь. Остальные слоны ждали их на противоположной стороне. Они были готовы уйти в лес, как только малыш догонит их. Рядом были тенистые, прохладные джунгли, где много сочных побегов и вкусных плодов. |
| 121 |
Все ждали малыша. А малыш не захотел спускаться с насыпи. Он повернулся на север и весело побежал по шпалам между рельсами. Слоненок преобразился, забыв об усталости. Игривость овладела малышом. Мать не успевала за ним. А чуткое ухо встревоженного вожака уже ловило дыхание железного зверя, мчавшегося из глубины лесов навстречу слоненку. На какое-то мгновение вожак потерял самообладание. Он рванулся вдоль насыпи вслед за молодой матерью, но затем остановился и, подняв хобот к небу, издал такой тревожный, предостерегающий клич, что слоненок от страха еле удержался на ногах и покорно повернул назад. Подавая пример сыну, мать перешагнула через рельсы. Но насыпь в том месте была так высока, что она не решилась спуститься вниз и вместе со слоненком побежала вдоль рельсов назад, уже ясно слыша грохот колес. |
| 122 |
Поняв, что ему не догнать поезда, вожак вернулся, но не спустился с насыпи. Все стадо молча, плотным кольцом стояло вокруг слоненка и раненой слонихи. Лишь вожак маячил наверху, когда на опушке показались молодые самцы. Они замедлили свой шаг, остановились, не решаясь подойти ближе. Как раз в это мгновение вожак услышал гудок паровоза. Он доносился с юга, с той стороны, куда умчался убийца. Вожак вновь поднял хобот и, вновь тревожным кличем огласив окрестность, двинулся навстречу железному чудищу. Молодые самцы, поднявшись на полотно железной дороги, потянулись за ним, подбадривая себя боевым криком. Машинист поезда издалека заметил слонов. Он раза три просигналил, надеясь, что животные освободят дорогу. Но они шли. Машинист остановил поезд. Крик паровоза слился с воинственным кличем молодых самцов. |
| 123 |
Крик паровоза слился с воинственным кличем молодых самцов. Пассажиры, увидев огромное стадо диких слонов, считавшихся в этих краях священными, и почувствовав опасность, сочли, что лучше не выходить из вагонов. Они с тревогой ждали дальнейших событий. Слоны вплотную приблизились к паровозу и остановились. Паровоз умолк. Он тяжело дышал, окутанный клубами горячего пара. Возле вожака сгрудились молодые забияки, готовые по первому зову броситься на железного зверя. Но вожак медлил. Что-то загадочное таилось в этом звере, застывшем на месте и понуро выпятившем свой лоб. Вожак ждал атаки. Но шли минуты, а паровоз не двигался с места. И тогда вожак решил подзадорить врага – вызвать его на бой, показав свою силу. Он поддел бивнями рельсы, но сдвинуть их не мог и принялся за шпалы. Шпалы тоже не сразу поддались. |
| 124 |
Вожака обуял гнев. Орудуя бивнями, лбом и хоботом, он все же отбросил в сторону подгнившую шпалу, а молодые самцы уже сорвали с креплений рельсы. Снова раздался гудок паровоза, и это еще больше взбесило животных. Они с яростью налегли на рельсы и шпалы. Все стадо, все слоны, прибывшие на помощь, оказались на насыпи. Словно по команде, совместными усилиями они уничтожали дорогу, сравнивая насыпь с землей. Они остановились и сгрудились возле слоненка и его раненой матери только тогда, когда вконец устали. Слоненок уже был мертв. Слезы текли из глаз матери. Слезы заволокли глаза старых слоних. Казалось, в эту вечернюю пору вся природа оплакивает малыша. Вокруг воцарилась необычная тишина. В воздухе ощущалось глубокое дыхание океана, со всех сторон окружавшего этот зеленый остров. Быстро наступили сумерки. |
| 125 |
Долгий и тяжелый день остался позади. В джунгли прокрадывалась таинственная ночь, наполненная загадочными криками неведомых птиц, приглушенными голосами зверей, пробирающихся к своей добыче, тревожными шорохами и звуками. Прислушиваясь к ночному дыханию леса, слоны не покидали тела мертвого малыша. Они стояли, плотно сбившись, одни дремали, другие бодрствовали. Смерть слоненка и страх перед железным чудовищем объединили их. Вожак не спал всю ночь и лишь к рассвету задремал на короткое мгновение, а когда раскрыл глаза, то увидел, что начинается новый день. Возле поезда, так и застывшего на месте, скопилось много людей. Под охраной полицейских рабочие пытались восстановить дорогу: укрепляли насыпь, укладывали на место шпалы и рельсы. Люди работали молча, внимательно следя за поведением животных. |
| 126 |
Слоны пока не двигались с места, они словно не замечали людей. Молодая мать разогнула колени, встала и осторожно пробовала ходить на трех ногах. Доковыляв до ближайшего дерева, она потянулась к большой ветви. Обхватив ее кончиком хобота, слониха аккуратно содрала с нее все листья и, вернувшись назад, положила свежую зелень у изголовья своего погибшего сына. Другие слоны последовали ее примеру, и вскоре возле слоненка выросла плотная горка листьев. Рабочие, что ремонтировали дорогу, продвинулись вперед метров на пятьдесят и остановились. Они не решались продолжать работу. Ждали, пока уйдут слоны. Но слоны не уходили. Молодая мать то пыталась кормить свое мертвое дитя листьями, то старалась положить под тело малыша побольше травы. Вожак заметил, что появилось много людей и с северной части железной дороги. |
| 127 |
Животные не отступили. Вожак грозно затрубил и, ведя за собой молодых самцов, кинулся в атаку. Рабочие и полицейские в панике бросились врассыпную. Они знали, что гнев священных животных страшен. Слоны не погнались за ними. Выйдя на насыпь, они, как и вчера, начали неистово разбрасывать только что закрепленные рельсы и шпалы. Пассажиры, осторожно выбравшись из вагонов, уходили назад, в направлении ближайшей станции. Животные не отдалялись от насыпи ни в этот день, ни на следующий. Железнодорожное движение на острове было парализовано. На третий день рано утром недалеко от паровоза полицейские обнаружили щедрые дары из глубины джунглей. Под покровом ночи их принесли сюда лесные люди. Они просили своих цивилизованных собратьев не трогать священных животных и предлагали выкуп за действия слонов. |
| 128 |
Под покровом ночи лесные люди принесли щедрые дары из джунглей. Они просили своих цивилизованных собратьев не трогать священных животных и предлагали выкуп за действия слонов. Над стадом показался вертолет. Летчик и снайпер, находившиеся в нем, не обнаружили тела слоненка. То ли слоны оттащили и спрятали его в лесу, то ли оно было укрыто плотным слоем листьев. Хромая мать стояла в гуще стада рядом с вожаком. Неведомая сила удерживала животных у насыпи. Вертолет начинал беспокоить их. Подняв хвосты, слоны нервно кружились на месте, стараясь криками отпугнуть стальную птицу. Снайпер попросил летчика сделать еще один круг и лететь пониже, чтобы выбрать удобный момент для выстрела. Стадо заволновалось еще больше, оно кружилось, как в водовороте. Лишь вожак да хромая мать стояли спокойно в самом центре. |
| 129 |
Вертолет на мгновение исчез где-то за поездом, потом появился вновь, и направился к стаду, уже летя совсем низко. Слоны, неистово трубя и наталкиваясь друг на друга, продолжали кружить на одном месте. В шуме голосов и грохоте винта вертолета они не услышали выстрела. Почти касаясь верхушек деревьев, вертолет развернулся и, не набирая высоты, умчался в сторону поезда. Хромая слониха увидела, как пошатнулся вожак. Но он не упал, а рванулся вперед, и стадо вновь услышало его боевой, призывный клич. Слоны ждали этой команды. Они устремились к поезду. Рабочие укрылись в вагонах. А животные срывали двери и ломали все, что попадалось на их пути. Улучив момент, тяжелораненый вожак незаметно покинул стадо. Скрывшись в зеленом сумраке джунглей, он с трудом прокладывал себе дорогу, уходя все дальше и дальше. |
| 130 |
Улучив момент, тяжелораненый вожак незаметно покинул стадо. Скрывшись в зеленом сумраке джунглей, он с трудом прокладывал себе дорогу, уходя все дальше. Иногда останавливался, чтобы немного передохнуть. Он верил, что одолеет свой последний путь, и никто не узнает тайну его последнего часа. Слоны не уходили с поля боя. Место вожака занял его старший сын. Еще два дня люди пытались восстановить дорогу. Но животные вновь и вновь шли в атаку. Стадо становилось все свирепее. В полдень, когда люди и животные на время прекратив сражение, укрылись в тени, прямо перед полицейским начальником, сидевшим в тени навеса, неожиданно и бесшумно предстал вождь обитателей леса. Полицейские и рабочие были изумлены. Никто и никогда не слышал, чтобы лесные люди вот так открыто выходили на встречу с жителями городов. |
| 131 |
В полдень, когда солнце нещадно палило, когда люди и животные на время прекратив сражение, укрылись в тени, прямо перед полицейским начальником, сидевшим в тени навеса, неожиданно и бесшумно предстал вождь обитателей леса. Часовой оробел. Полицейские и рабочие были изумлены. Никто и никогда не слышал, чтобы лесные люди вот так открыто выходили на встречу с жителями городов и деревень. Видно дело, по которому он явился, было чрезвычайно серьезным. Вождь пришел в праздничном наряде. Набедренная повязка. Черные длинные волосы укрывают плечи. Он низкоросл, плечист и мускулист. Смотрит прямо. Остановившись шагах в пяти от старшего полицейского, он начал свою речь. Говорил быстро, то и дело показывая руками в сторону слонов. Рабочие и полицейские, слушавшие его речь, с трудом улавливали отдельные слова. |
| 132 |
Офицер молчал. Кажется, он понял, что атака на слонов бессмысленна. Воевать против пчел невозможно, да к тому же неизвестно, что еще предпримут новый вожак стада и вождь лесных жителей. В тот день правительство отдало приказ – прекратить сражение. Было принято решение проложить новый участок дороги в обход того места, где погиб слоненок. Но с непременным условием, чтобы по всей долине у железной дороги были созданы специальные проходы для слонов и всех обитателей джунглей. Старый вожак не знал о событиях последних дней, о гибели своих старших сыновей. Он все еще шел к своему последнему лежбищу, куда не пробивается солнце. Порой он останавливался и с трудом подбирал спелые плоды, в большом количестве попадавшиеся под ногами. Он не знал и не думал о том, кто сорвал эти плоды и сложил их на его пути. |
| 133 |
Выступает дама по телевизору и показывает детские рисунки. Говорит, эти рисунки традиционные, с натуры, а вот эти нетрадиционные, поразительные рисунки с фантазией, на них кикимора нарисована. А Сапожников глядит – обыкновенная кикимора нарисована, никакой фантазии. Тоже с натуры, только с воображаемой. Вот и вся разница. Прочел ребенок сказку про кикимору, где она подробно описана, и нарисовал. Какая же это фантазия? Это простое воображение. Да мы только тем и занимаемся, что воображаем понаслышке. Затрепали словечко фантазия. А фантазия – это как любовь. У Ромео любовь к Джульетте, а у Пал Палыча к выпиливанию лобзиком – и все любовь. Или слова надо менять, или то, что за ними стоит. Фантазия – это прозрение. Фантазия – это когда вообразишь несусветное. Фантазия – это прозрение. Вот о чем забыли. |
| 134 |
Это надо прожить. Я, Приск, на склоне лет хочу поведать о событиях сокрушительных и важных, свидетелем которых я был, чтобы не угасли они в людской памяти, столь легко затемняемой страстями. Сегодня пришел ко мне владелец соседнего поместья и сказал: Приск, напиши все, что ты мне рассказывал. Оно не идет у меня из ума и сердца. Ходят слухи о новом нашествии савроматов, я буду прятать в тайники свое самое ценное имущество. Но кто знает, что сегодня ценно, а что нет, когда люди сошли с ума и царства колеблются. Запиши все, что ты мне рассказывал, и мы спрячем свиток в амфору, неподвластную времени, и зальем ее воском, выдержанным на солнце. И зароем в землю в неприметном месте, чтобы, когда схлынет нашествие или утвердится новое царство, можно было продать твое повествование новому властителю. |
| 135 |
Бульдозерист Чоботов собрал осколки глиняного старинного горшка и немного подумал – стоит ли связываться. И так уже план дорожных работ трещал по швам, а до конца квартала оставалось только десять дней. Но потом все же заглушил мотор и сказал Мишке Греку, непутевому мужчине, чтобы позвали Фетисова. Вскоре Фетисов пришел. Чоботов стал есть ставриду, потому что он любил есть ставриду, а Фетисов начал рыться в развороченной земле и махать своими кисточками, и стало ясно, что дорогу они проложат примерно лет через двадцать, аккурат ко второму кварталу двухтысячного года. А потом Чоботов доел ставриду и увидел, что Фетисов сидит на земле, держит в руках коричневый рулон и горько плачет. Море было спокойное в этот вечер, ветра почти не было, а над горой Митридат стояло неподвижное розовое облако. |
| 136 |
Если говорить правду, то надо сказать, что у Сапожникова была одна странная черта, которая влияла во многом на его резвую судьбу, – он любил доигрывать чужие проигранные партии. Он чинил двери, ремонтировал матрацы, покрывал лаком чужие осыпающиеся картины, доделывал чужие рацпредложения, разрабатывал пустую породу; влезал в чужие запутанные судьбы, и ему казалось, что семь раз отмерить для того, чтобы отрубить, чудовищно мало и все, что может быть починено, должно быть починено и сможет работать. Короче, он занимался тем, чем занимался крыловский петух, – искал в навозе жемчуг. Две трети его попыток, ясное дело, кончались крахом и прахом, и тогда он упорно и назидательно читал себе переделанную крыловскую басню, которая у него кончалась тем, что жемчужина, найденная петухом, оказывалась застывшим фекалием. |
| 137 |
Он догадался, что Сапожников говорит серьезно, и посмотрел на него с испугом. Так они познакомились – Фетисов, который занимался историческими науками, и Сапожников, который историческими науками не занимался, однако был битком набит историями и разными байками. У него этих баек было сколько хочешь. А работал он тогда инженером широкого профиля, и выезжал по указанию начальства в различные места нашей родины, если там не ладилась какая-нибудь автоматика. Он туда приезжал, беседовал с этой автоматикой по душам, что-нибудь в ней ломал иногда и даже не велел чинить, после чего эта автоматика почему-то начинала работать и перепуганное начальство пыталось устроить банкет. Сапожников от банкетов уклонялся, потому что пил редко и помногу, но это он проделывал один, и к работе это не имело никакого отношения. |
| 138 |
Он и Сапожников не совпадали по фазе, а были друг для друга как бы поглощающими помехи устройствами. Их души взаимно укреплялись и распрямлялись во время нечастых их встреч, и им приходили в голову всякие забавные мысли, которые могли бы принести пользу человечеству, утомленному высшим образованием. Если говорить правду, то надо сказать, что у Сапожникова была одна странная черта, которая влияла во многом на его резвую судьбу, – он любил доигрывать чужие проигранные партии. Он чинил двери, ремонтировал матрацы, покрывал лаком чужие осыпающиеся картины, доделывал чужие рацпредложения, разрабатывал пустую породу; влезал в чужие запутанные судьбы, и ему казалось, что семь раз отмерить для того, чтобы отрубить, чудовищно мало и все, что может быть починено, должно быть починено и сможет работать. |
| 139 |
Сапожников был бесхозным имуществом. Хоть бы спасибо говорили. Но и спасибо не говорили. Это было бы непоследовательно. А, как мы с вами понимаем, главное качество бездарности – это последовательность, которая не принимает корректирующих сигналов извне. Из этого вышло остальное. Но не все, конечно. А то бы у каждой причины был единственный ряд последствий. К счастью, в жизни не так. И это обнадеживает. Талант – это тайна связи с основным потоком жизни, талантливые люди хоть иногда способны жить в гармонии с основным потоком, который часто противоречит конкретной ситуации, то есть противоречит причинно-следственной программе. Поэтому быть самим собой – это вовсе не строптивость, а способность соответствовать моментам, совпадающим с основным потоком. И тогда человек испытывает радость и даже предчувствует ее. |
| 140 |
Сапожниковы жили как раз посреди короткой улицы. Напротив были избы, а за ними, если глядеть влево, открывался огромный луг, по которому взгляд скользил все дальше, и там глаз упирался в город Калязин, который громоздился на высоком берегу. А если отойти от окна, то окажешься в комнате, где у одной стены диван, который теперь называется антикварный, а у другой стены диван, который даже теперь антикварным не называется, хотя уже появилась такая надежда. Потому что он был не диван, а сундук, накрытый холщовым паласом с изображением черкеса и двух тигров, от которых он отбивался голыми руками, поскольку его шашку и частично пистолет съела моль. На сундуке хотя и не спали, но он был как бы тахтой, в сундуке хранились валенки всего сапожниковского рода, и потому от сундука тревожно пахло нафталином. |
| 141 |
Над сундуком висели два неродных портрета, тщательно и прекрасно написанных масляной краской. На одном был купец, бородатый, с глазами как незабудки, скатерть кружевная, на которой лежала купцова рука с перстнем, а на другом – его жена в зеленом платье. Позади купца было растение рододендрон, а позади жены – бордовая штора. Оба портрета так и остались на стенке, когда дом отдали учителям Сапожниковым, мужу и жене, и их дочке с зятем, и сыну холостому – все учителя калязинские, – когда их дом сгорел по тридцатому году от злодейской руки внука купца с рододендроном, бывшего ученика старших Сапожниковых. Главное, чем отличался Калязин от любого города нашей круглой планеты, было то, что как в нем, так и в ближайших окрестностях всегда стояла хорошая погода, и имелось все, что нужно человеку для хорошей жизни. |
| 142 |
Был снег зимой, и трава летом, и птицы в небе, и рыба в великой реке и в старице у стен монастыря, в котором музей и дом отдыха, и трудящиеся для отдыха кидают кольца на доску с гвоздями. И вот в этом краю блаженства и хорошей погоды родился Сапожников. История умалчивает о том, была ли эта погода непременно хорошей для родителей Сапожникова, а тем более для бабушки его и дедушки, либо она была таковой всего лишь для него одного. В сущности, история даже вовсе об этом не умалчивает. Но почему же, когда Сапожников обращается пронзительным своим оком к тем пожелтевшим временам, его память рисует ему картины буколические и неправдоподобные? Посудите сами. Разве правдоподобно такое, чтобы на протяжении десяти лет жизни человек ни разу не голодал, а только чувствовал постоянно приятный аппетит. |
| 143 |
Остается предположить, что либо врет память, произвольно, как сказал поэт, выковыривая изюм из жизненной сайки, либо Сапожников жил во времена неисторические. Что, однако, вполне противоречит фактам. И можно догадаться, что либо врет Сапожников, рассказывая нам про эти калязинские чудеса кулинарии и метеосводок, либо история для него одного сделала исключение, протекая мимо его персональных берегов. Если выйти из комнаты, то справа по коридору будет остальной дом, а слева сени, в которых неинтересно. А дальше будет крыльцо во двор, заметьте, не на улицу. А во дворе булыжник для телег, квартира собачки и сараи, никому лично не принадлежащие. В нормальных городах такие сараи наполнены легендами, скелетами и кладами. В Калязине же ничего этого не водилось. И потому сараи были заколочены и наполнены воздухом. |
| 144 |
В нормальных городах такие сараи наполнены легендами, скелетами и кладами. В Калязине же ничего этого не водилось. И потому сараи были заколочены и наполнены воздухом, и в трухлявую щель четвертого венца была видна простодушная человечья какашка неизвестной эпохи, освещенная пыльным лучом дырявой крыши. Эта деталь чрезвычайно важная, поскольку символизирует отсутствие любопытства калязинцев к тайнам чужого существования. Люди этого мудрого города к чужим какашкам интереса не проявляли, что вовсе не исключало любознательности. Тому пример хотя бы клубника, которую Сапожников, будучи ребенком четырех лет, сам развел на огороде. Клубнику калязинцы не разводили. В бору земляники было сколько хочешь. А когда шла черника, то ее тащили ведрами. А Сапожников развел в конце огорода одну штуку клубники. |
| 145 |
Во всем прочем он был тихий человек. У него была подслеповатая улыбка, заграничная кофейная мельница на две персоны, ручная, и жена, тоже заграничная, не то англичанка, не то немка, которую Сапожников видел только в двух позициях: либо она лежала на кровати, ровно расположив поверх суконного одеяла без простыни голые руки, и глядела в потолок, либо она купалась в Волге совершенно голая, и хотя лицо имела старое и волосы рыжие с сединой, тело у нее было розовое, как у девочки. А Сапожников и Аграрий сидели на камешках и смотрели, как она идет в воду, и дальше смотрели на ту сторону реки, где по откосу ползли телеги, а на плоской вершине стоял бывший храм с желтой парашютной стрелой, высунутой с колокольни, и с этой стрелы по выходным дням сигали допризывники и опускались в сквер с легким криком. |
| 146 |
Если повернуться спиной к городу, то в недолгом расстоянии от того места, где входила в воду жена Агрария, глаз различал монастырь, стоявший на огромном лугу. Дом отдыха московского комбината помещался в монастыре, из чего следовало, что монастырь и в новые времена использовался по назначению, и в нем все так же люди отдыхали от забот мирских, хотя и по-другому, чем представлял себе его основатель. Монастырь стоял плоско, не возвышался земной монастырь, а был заподлицо с луговиной и порядками домов левого берега, только отстоял от них метров на девятьсот – поближе к сосновому бору. Там по монастырскому двору среди вечерней золотой листвы гуляли городские люди. Там накидывали на гвозди кольца для меткости глаза, там дирижер махал и махал черными рукавами, там показывали антирелигиозные фильмы. |
| 147 |
Рассказывают, что великий композитор Глинка сидел на подоконнике и мечтал. В доме звенели вилками перед обедом, а за окном гремели экипажи. Но только вдруг звуки дома и улицы начали странно перемешиваться и соответствовать друг другу. И тогда Глинка схватил перо и стал торопливо писать ноты. Потому что он был великий композитор и внутри себя услышал музыку. Потому что человек, который делает открытие, и вовсе не важно какое – большое или маленькое, звезду открыл или песню, травинку или соседа, пожаловавшего за солью, это все не важно, – открытие всегда приходит единственным путем: человек прислушивается к себе и слышит тихий взрыв. Тихий взрыв может услышать каждый, но слышит в одиночку и, значит, один из всех. Потому что нет двух одинаковых, а есть равные. И значит, каждому свое, и что свое, то для всех. |
| 148 |
Экстазу нужны пружина с бойком, детонация, а энтузиазму только лишь пища по дороге. И потому к энтузиазму у многих людей есть некоторое небрежение. Взрыв каждому заметен, его без очков видно, а жизненное пламя заметно, когда руку обожжешь, и еще по результатам. Десятилетиями ходили мимо, а на площади только возня, да строительный мусор, да что-то пучится посередке, а потом однажды глядь – Василий Блаженный с цветными куполами стоит, будто всегда стоял, туристы аппаратами щелкают, посмотрите налево, посмотрите направо, перед вами памятник архитектуры. А кто сейчас про само строительство помнит? Как будто в одну ночь построила Марья-искусница. Если сказать ненаучно, на глазок, то трава растет с энтузиазмом, дерево растет с энтузиазмом. Цыпленок в яйце растет с энтузиазмом, а проклевывается с экстазом. |
| 149 |
Если бы Сапожникова спросили: какое наследство ты бы хотел оставить тем, кто пойдет после тебя, не духовное, понятно, а материальное, он бы не задумываясь ответил: кунсткамеру. Слово старое и уже давно пренебрежительное. Потому что давно уже выросла наука из детских штанов и стремится жить систематически, а не разевать рот перед диковинами, собранными несистемно в одно место и не имеющие, очевидно, друг к другу никакого отношения. А разве это так очевидно, разве их не объединяет удивление? Ведь это только потом приходит – почему, зачем, для какой надобности и откуда взялась. А вначале ты должен удивиться тому, что не каждый день видишь. И лучше, если эта непохожая диковина возникает перед тобой отдельно, автономно, как твое бытие, а не системно, как чужое мышление. Вот для чего кунсткамера – для удивления. |
| 150 |
Если опытные люди и комиссии, которые ведут счет изобретениям, говорят, что до этого раньше тебя никто не додумался, они дают тебе справку, что ты первый, и кладут изобретение в бумажное хранилище, чтобы было с чем сравнивать, когда придет другой выдумщик, и чтобы сказать ему – велосипед уже изобрели. Велосипеды действительно бегают. А сколько выдумок не бегает? Столько, сколько не пустили в производство. Потому что карман у общества не бездонный. И потому выдумка, в которой нужды нет, лежит себе полеживает, забытая. Проходят годы, появляется нужда, а люди не знают, как эту нужду насытить. Иногда вспоминают прежнюю выдумку, а чаще заново голову ломают. Сапожников считал, что каждое установленное изобретение, которое не пошло в производство, нужно выполнить в виде действующей модели и поставить в музеи. |
| 151 |
Чего покушать, ты ищешь каждый день. А духовный твой голод – по праздникам. Так сказал Вартанов, когда брал его на работу. А сказал он это Сапожникову, который как раз в то время кушал не каждый день, потому что от него как раз тогда ушла жена и он с прежней службы уволился. Тут его Вартанов и подобрал, не зная тогда, с кем связывается. А тут как раз Сапожникову стали опять приходить в голову разные светлые идеи, и опять есть стало некогда, жалко было время на это тратить. И так новая служба полдня отнимала, да еще часть суток с самим собой надо было сражаться, обиду преодолевать, да еще спать надо было часть суток – чистое разорение. И подумать о жизни – хорошо, если шесть часов оставалось, а что за шесть часов успеешь? Поэтому насчет еды каждый день – это мимо, к Сапожникову относилось едва ли. |
| 152 |
Сапожников на этом вечере вспомнил, как он прятался от бабушки под ее большой кроватью, когда она заставала его за попыткой стянуть и полистать большую оранжевую книгу с таинственным и непонятным названием. Бабушка прятала ее в шкафу на верхней полке, среди стеклянных банок с сахарным песком и кульков с крупой, потому что это была книга не для детей. А его неистово тянуло к этой книге, потому что там были таинственные рисунки. У этой оранжевой книги на переплете, похожем на закатное небо, был овальный портрет, обведенный узором незнакомых букв, и этот овальный портрет был похож на странное темное солнце, закатывающееся на оранжевом матерчатом небе. Картинки в этой книге были похожи на старинное серебро. На драгоценные сплавы и слитки были похожи эти картинки. В них все было перемешано, слито и сплавлено. |
| 153 |
Дела у Сапожникова стали налаживаться. Утерся и жив, и жизнь ему источает сладости. Но тут мы переходим к смыслу жизни, а это уже вопрос веры. Во что веришь, таков ты и есть. Идти далеко, мираж над горизонтом маячит, а земля круглая и горизонт все не приближается. Обогнув шар земной, возвращается человек к своему началу и думает – что же вышло из моей мечты? Одна дорога, и ничего больше. Так стоило ли ходить, если вернулся к началу своему? А стоило. Если бы не двинулся в путь, то не вернулся бы обогащенный и не оставил бы наследства новому путнику, не сумел бы рассказать ему, что истина находится там, где он живет, только надо снова и снова до нее доискиваться и, значит, снова идти к уходящему горизонту. Почему это так – неизвестно. Может быть, потому, что сама истина тоже не стоит на месте. |
| 154 |
Когда они уже из Калязина приехали и в Москве жили, позвали раз Сапожниковых в один важный дом. Хозяин – главный инженер какого-то огромного по тем временам завода. В двадцатые годы ездил обучаться опыту за границу, а теперь, в тридцатые, трепетал, чтобы ему этот опыт не припомнили. Но все обошлось благополучно, потому что Сапожников его видел и узнал на похоронах матери. А это уже было в пятидесятые. Сам весь белый и лицо белое. Постоял молча, послушал органную музыку, записанную на магнитофоне, и вышел. Мать схоронили. Как и не было. Все разошлись. А Сапожников не мог понять, что мама умерла. И тогда не мог понять, и потом. Пока мы про человека помним, он для нас живой. Вот когда забываем про кого-нибудь, то и живого как не было, умирает для нас этот человек, и в нас что-то умирает от этого. |
| 155 |
Ужасно это все, конечно, но по-другому пока природа не придумала. Может, люди что придумают. Вышел Сапожников из крематория, а уж перед дверьми другой автобус стоит, серый с черной полосой, другое горе очереди ждет и своего отпевания. Не знал тогда Сапожников, что в ближайшие несколько лет жена его умрет, проклятая и любимая, а потом и отец. Всех подберет серый автобус. Смерть, будь ты проклята. А тогда, в гостях, Сапожников почти ничего не запомнил, так ему тогда казалось. Только запомнил две овальные фотографии в квадратных рамках – главного инженера и его жены с брошкой между грудями, и ширму возле кровати: на коричневое дерево натянут складками зеленый шелк. Так и осталось все это посещение в коричневом деревянном цвете и в зеленом матерчатом шелковом. А еще запомнил, как они пили чай. |
| 156 |
У Сапожникова были убогие вкусы. Для него богатство было всегда не счет в сберкассе, счет у него почему-то исчезал раньше, чем появлялся, – интересно, может ли так быть? Ощущение богатства вызывал у него районный универмаг, а конкретно новый магазин, или, как его звали, новмагазин, в одно слово. Ему уже скоро полвека, но так и осталось – новмагазин. А в нем весь нижний этаж был занят продуктовым отделом, а верхний – предметами, которые есть нельзя. Серый день виден в большие окна и мокрые серебряные крыши. Душно на втором этаже и пахнет портфелями. А внизу, на первом этаже, – холодный воздух, простой. Рубят мясо могучим топором. И булки стучат о лоток. Лязгает и грохочет касса, хлопают двери, ведущие на улицу или вниз, в сказочный мир складов. Вот что такое богатство, по его примитивному ощущению. |
| 157 |
Сапожников любил грубую пищу без упаковки, пищу, которую едят, только когда есть хочется, и ему не нужно было, чтоб его завлекали на кормежку лаковыми этикетками. Красочными могут быть платья на женщинах. Пласты мяса и мешки с солью красочны сами по себе для того, кто проголодался, натрудившись. Потому что после труда у человека душа светлая. А у объевшегося душа тусклая, как раздевалка в поликлинике. В масляном отделе теперь Нюра работала, они с Дунаевым расписались через два года после того, как Сапожников с матерью уехали в Москву к дунаевской родне – жить и комнату снимать. А через год сам Дунаев с Нюрой заявились. Нюра теперь за прилавком глазами мигала. Серые волосы ушли под белую косынку, руки полные, чистые. Очередь до нее шла быстро, а после нее задерживалась сколько могла, как у памятника. |
| 158 |
Они поехали дальше и въехали в лесок с длинными тенями через голубое шоссе, и в опущенное окошко влетал запах хвои, и тут шофер опять рассказал историю, похожую на куриный помет, и ехать с ним надо было еще двадцать километров. Поворот замелькал полосатыми столбиками, еще поворот – и московское такси выехало на базарную площадь городка, лучше которого не бывает. Там, напротив торговых рядов с уютными магазинчиками был сквер, где стояли цементные памятники партизанам на мраморных постаментах со старых кладбищ. Там в тени рейсового автобуса лошади жевали сено. Там к мебельному магазину была привязана корова. Там длинноволосый юноша в джинсах с чешским перстнем на руке гнал караван гусей мимо известковой стены церкви. Там на мотоцикле с коляской везли матрац. И Сапожников тогда повеселел немного. |
| 159 |
И Сапожников тогда повеселел немного. Ныряя в колеях, такси покатило вниз, к реке, по немощеной улице, и внимательные прохожие провожали московский номер сощуренными глазами. Машина остановилась у палисадника, за которым виднелся дом с недостроенной верандой, и Сапожников вылез на солнце. Он размял затекшие ноги и поболтал подолом рубахи, чтобы остудить тело, прилипшее к нейлону, и шофер намекнул ему на обратный порожний рейс. Но Сапожников не поддался, он помнил гнусное оживление водителя и различные интересные истории о бабах и студентках, которые его кормили, и одевали, и давали выпить и закусить, и как он сначала копил на аккордеон, а потом подумал, что тут и на автомобиль натянешь, и как он говорил, на деньги легкий, и как его в детстве зажимали родители, и он этого им никогда не забудет. |
| 160 |
Сапожников дал ему двугривенный поверх счетчика и объяснил, что в машине воняет куриным пометом. А шофер вдруг понял, в чем дело, и растерялся, так как его сбила с толку заграничная рубаха клиента, и медленно уехал, упрекая глазами за скупость. Тут Сапожников почувствовал немотивированную злобу и пошел в калитку, у которой вместо пружины был прибит отрезок резинового шланга от клизмы. И опять его сжигало и изводило видение мира в точных деталях и мешало ему думать в понятиях и отвлечениях, и на этом он всегда прогорал. На веранде навстречу ему от керосинки выпрямилась женщина в переднике и сказала, что они еще с речки не приходили. И Сапожников кивнул, поставил сумку на пол и вышел на улицу за калитку и увидел, как они с Дунаевым идут к нему, и Нюра была выгоревшая и загоревшая, похожая на негатив. |
| 161 |
Сапожников застыл, когда лопнула тишина и упали вилы, на которые он наткнулся в сенях. Однако никто не проснулся в огромной избе, срубленной по-старинному, с лестницей на чердак, забитый сеном, с пристройками под общей крышей, с мраморным умывальником возле пузатых бревен сеней. Не проснулись ни хозяева, ни хмельные шоферы крытых грузовиков, заночевавшие в пути. Это были люди молодых реальных профессий, и видеть фильмы по ночам им еще не полагалось. Все дневные сложности заснули, и наступила простота нравов. Мужчины были мужчинами, женщины женщинами. Мальчики летали, девочки готовились замуж, дети отбивались во сне от манной каши или видели шоколадку. Наконец, Сапожников выбрался в темный сад, отдышался и сорвал с дерева зеленое яблоко. В детстве ему очень хотелось стать мужчиной. Теперь он им стал. |
| 162 |
Если бы в это утро специалисты засекли время, не пропал бы невидимо рекорд мира по марафону. Ничего не вышло. За сорок минут Сапожников отхлестал десяток улиц, и от свидания с городом остался только портрет Полы Раксы на афише и трамвай, пролетевший с безумной скоростью. Опять зеленые яблоки. Сапожников как с цепи сорвался. Он затормозил и посмотрел на часы. Он не сразу разобрал, где часовая стрелка, а где минутная. Сапожников успел к десяти, как договорились, и даже купил в киоске пачку карманных календарей для московских знакомых. Он сел на скамью и развернул веером глянцевые карты. Крапом были недели и месяцы, а рубашкой – самолет. Наверно, можно было бы еще отыграться, если бы знать правила. Но правил становилось все больше, и становилось скучно их заучивать. Чересчур солидно все выглядело, вот что. |
| 163 |
Слегка натянуть лук и ребенок может, а вот натянуть так, чтобы лук согнулся, может только стрелок. Да это же всем известно. Значит, когда тетива сильней растянута, она обратно сильней тянет, а не слабей. Вот это притяжение. А в этой силе гравитации, в притяжении, все наоборот. Чем дальше одно тело от другого оттянуто, тем тяготение это все слабей. Все слабей одно тело к себе другое тянет. Что же это за притяжение такое? А вот если вагон поставить на рельсы и давить на него изо всех сил, то он с места стронется и помаленьку покатится все быстрей. А ты дави с той же силой и только за ним поспевай. Что будет? А то будет, что он будет разгоняться, пока на станцию не влетит и в тупик не врежется, как яблоко в саду Ньютона. Потому что сила на него давила всю дорогу одна и та же, передыху не давала. |
| 164 |
Утром было соревнование по конькам и эстафета. Сапожников свой этап выиграл, а этот паскуда, курицын сын, сначала пошел хорошо, а на финише упал на метельном льду старицы. И Сапожников не спросясь ушел к бабушке. Белое огромное поле с вешками для тех, кто не знает дороги, заметаемая тропка, проложенная чьими-то ногами. Трезвость. Высокий звон одиночества. Слепящий белый снег. Слепящий белый ветер в лицо. Но потом черное пятнышко на дороге – собачка Мушка, которая не узнала его и отскочила от протянутой руки, но побежала за ним вслед. Стук с замиранием сердца в калитку. Открыл средний дядя, пригляделся и ахнул. Сапожников вошел во двор. Залаяла собачка Мушка и вылезла из своей конуры, она была уже совсем старенькая и на улицу не выходила, а это дочка ее попалась Сапожникову на метельной дороге. |
| 165 |
Сапожников вылез на ночной перрон, и никто его не спросил, куда он девался. А он все равно втайне на это надеялся. Потом поезд ушел и открыл ночное поле, где стояли лошади и много саней, в которые стали грузиться школьники – вещи отдельно, школьники отдельно. Сено в ногах, звезды наверху в небе, скрип полозьев, сопение одноклассников, ветер – это они едут. А дорога все назад бежит, а впереди Калязин, который тоже давно позади, все времена перепутались, ничего теперь не понять, как время течет, то быстро, то медленно, как будто у него то узкие берега со стремниной, то широкие берега с разливами, старицами и времяворотами, где кружатся щепки, все сближаясь друг с другом, чем глубже их засасывает воронка. Гиганты старшеклассники, которые уже дожидались их на станции, теперь везли на санях гигантскую елку. |
| 166 |
Сапожников приподнялся и увидел теплые огни в освещенных воротах дома отдыха и холодные монастырские стены, которые построили для изоляции внутренней среды от внешней. Потом всех школьников разгрузили по палатам – каждый чемодан под свою кровать – и велели ничего не есть из домашнего, потому что будет праздничный новогодний ужин, а в кельях было холодно, потому что стены их были каменные и внешняя среда отнимала теплоту у внутренней. И тут, конечно, двое школьников из ихней кельи шутя подрались, чтобы согреться, а потом не шутя подрались, чтобы остыть. Тогда Сапожников сказал, что в монастыре есть музей старого оружия и подземный ход, и это их успокоило. Они надели пионерские галстуки и пошли на праздничный ужин. В огромной столовой дома отдыха вдоль стен стояли огромные праздничные столы. |
| 167 |
Во время огромного праздничного ужина был большой концерт. И в огромном зале было светло от электрического освещения и от свеч на праздничной елке, а также было тепло от праздника на душе и оттого, что в огромных окнах были двойные рамы, между которыми метались эти странные частицы, которые редко сталкиваются друг с другом и потому сберегают драгоценное общее тепло праздника от внешней стужи. И теперь уже чересчур конкретное дефективное воображение совсем не мешало Сапожникову, а наоборот помогало испытывать счастье праздника, счастье теплоты, счастье песчинки, частицы, кружащейся в праздничном времявороте. И кружился пол с конфетти под музыку артиста с саксофоном, и кружилось небо с голубыми гигантами, нарисованное чьим-то конкретным воображением. А потом снова келья, где ребята все свои. |
| 168 |
И тут вдруг ударила медь, вспыхнул ослепительный свет, заорал духовой оркестр, и в центр круга на белой лошади вылетела наездница – белое виденье, прекрасная женщина в белом платье, черной шапочке с пером и голыми руками – и понеслась по кругу. А в центр вышел черный гад, злодей в черном фраке и цилиндре, с длинным бичом. И все пытался хлестнуть красавицу женщину, но промахивался. А белая лошадь то мчалась по кругу, то вставала на дыбы, и ничего этот гад с ними сделать не мог, а только хлопал пушечно. И это было так прекрасно, что Сапожников вцепился в свой малый барьер, обшитый бархатом, и закостенел, и не слышал, как его испуганно окликали, и полюбил первый раз в своей жизни, потому что первая любовь всякого порядочного Сапожникова – это, конечно, наездница. А потом внизу откинули барьер. |
| 169 |
И тогда все взрослые в ложе засмеялись и объяснили ему, что это только начало и что программа длинная и еще много чего будет, и это все подтвердилось. Но каждый раз, когда кончался номер, Сапожников никак не мог обрадоваться взахлеб, потому что на донышке всегда трепетала болевая точка, ожидавшая, что праздник сейчас кончится. И только потом, много лет спустя, он осознал, что эта болевая точка есть мечта о коммуне, о празднике каждый день, когда все как один теплый дом, где каждый друг другу в помощь и никто тебя за это не искажает. Когда не толпа, а шествие и не одиночество, а уединение. Счастье общности, где все не щепки в потоке, который сталкивает времявороты, и не гайка ты и не винтик, а человек. И эту коммуну, и способы приблизить ее искал Сапожников всю жизнь, часто ошибался и торопился. |
| 170 |
И в этом затемнении Сапожников провел целые сутки, весь закостенев от ожидания, ходил по магазинам, наталкиваясь на людей, – искал тяжелый цыганский браслет, твердо зная, что нужен именно такой, и не нашел его и даже сам начал делать его из куска латуни, пока не опомнился и не увидел, что у него выходит не браслет, а скорее наручник, и догадался, что барельеф из сплетенных трав и танцующих менад, который стоял у него перед глазами, видимо, должен все-таки делать скульптор, и желательно древнегреческий, и тут он испытал счастье, потому что ночь прошла, и был розовый ледяной рассвет и еще куча времени на то, чтобы побриться, одеться и вымести из комнаты медные опилки. И тут он вспомнил, что до Внукова дорога в тысячу верст и надо еще искать такси, и вылетел пулей из дома. Такси он нашел сразу. |
| 171 |
Всю дорогу они летели по розовой дороге, в щель окна ножом входил ледяной ветер осени, и Сапожников разговаривал и разговаривал не переставая, и стрелка на часах то делала гигантские скачки, то застывала на месте, и Сапожников разговаривал и разговаривал, как контуженый. А когда они влетели и развернулись у аэровокзала, Сапожников сразу стал железный и предусмотрительный, и хотя машин и автобусов было полно на площади, но ведь их могли расхватать пассажиры бесчисленных самолетов, ревущих на полосе и гудящих в воздухе. Поэтому Сапожников дал водителю трешку и велел запомнить его в лицо, потом вернулся и сказал ему еще одну свою примету – зеленая кожаная куртка с вязаным воротником и манжетами, и дал еще трешку, потом вернулся и хотел дать еще трешку, чтобы наверняка, но водитель трешку не взял. |
| 172 |
Тогда Сапожников обошел весь зал ожидания, и проверил все ходы и выходы, и получил информацию у всех весовщиков, кассиров и вахтеров, а также в справочном бюро устно и на матовом экране, нажав кнопку, пока методом исключений не выяснил, что все пассажиры, все как есть, входят только в одну дверь и самолет из Риги не запаздывает. После этого он обнаружил, что сидит у стеклянной двери на столе и сидеть ему неудобно, он сидит на купленном букете, потому что всегда стеснялся цветов. Он еще успел купить второй букет, и его чуть не постигла такая же участь, и, ничего не стесняясь, встал у двери и тридцать семь минут приставал ко всем прибывающим – не из Риги ли они. Ревели, гудели и кашляли моторы, слепяще покачивались винты, болтались прозрачные двери вокзала, и Сапожников выскочил на летное поле. |
| 173 |
Сапожникову даже хотелось нести эту сумку в зубах, но этого совершенно не требовалось. И когда они сели в машину, и водитель, растроганно сопя, глядел на них в зеркальце, и Вика сидела рядом, и они проезжали по знакомым улицам, Сапожников заулыбался и понял, что он мертвый и что все пропало. Совсем мертвый, и надо немедленно об этом сказать. Потому что он еще сутки назад боялся, что увидит сходство и этого не перенести, а сейчас, когда они ехали по всем местам, где ездили с другой тысячу раз, он увидел – с ним сидит совершенно незнакомая хорошая девушка, которая приехала по его вызову и которая там, в Риге, была слишком похожа на другую, потому что он и потом, куда бы ни приезжал, всюду видел другую, потому что он смутно верил, что она куда-то переехала и живет, но только не в Москве, там ее не было. |
| 174 |
Сапожников не переставал видеть, и сознание его было отчетливо, но что-то в нем самом, внутри него, будто слышало движение невидимое. И если кто-нибудь в этот момент задавал ему вопрос, конечно, он отвечал невпопад. Удивительно было другое. Эти ответы потом странным образом подтверждались. А это раздражало. Математику теперь преподавала завуч, а прежний учитель вел физику. И теперь ему приходилось круто. Завуч не любила Сапожникова, а Сапожников не любил завуча. Она ему мешала думать. Еще по устному счету, нет чтобы сложить пять плюс семь равняется двенадцати, – он воображал столбик из пяти кубиков, надстраивал еще семь штук и, когда два вылетали поверх десяти, говорил – двенадцать. Казалось бы, Сапожников и завуч должны были ладить, потому что для завуча большинство вещей состояло из кубиков. |
| 175 |
В общем, для Сапожникова противоречие между математикой и физикой было такое же, как в свое время между физикой и законом божьим. Конечно, можно вычислить, сколько ангелов поместится на острие иглы, но для этого надо доказать, что ангелы существуют. А пока это предположение не доказано, то и вычислять нечего. Мозг у Сапожникова был грубо материалистический, и ничто научно-возвышенное в нем не помещалось, а вернее, не удерживалось. Сапожникову как объяснили, что весь мир состоит из материи, так он сразу и понял, что материя должна как-нибудь выглядеть. А всякие там кванты света, которые одновременно и частица и волна, его начисто не устраивали, и он полагал, что, значит, как теперь говорят, модель еще не придумана, и он, если понадобится, конечно, придумает наверняка. У него нужды не возникало. |
| 176 |
Сидел Ньютон в саду, вдруг ему по голове яблоко шарах – упало яблоко ему на голову. И Ньютон понял, что его голова притягивает яблоки. Так представлял это происшествие Сапожников. Но потом смотрит Ньютон – яблоки падают не только ему на голову, а еще и на землю. Значит, его голова только помеха. А на самом деле, значит, это земля притягивает яблоки. А если прорыть шахту сквозь земной шар, куда упадет яблоко? Наверное, оно в центр Земли упадет. Конечно, оно сначала с разбегу проскочит на другую сторону, но потом поболтается в шахте и вернется в центр Земли, как маятник. Интересное дело получается. Одно тело притягивает другое. А чем оно притягивает? Резинкой, что ли? Что-то тут не сходится. Все знают: чем сильней резину в рогатке оттянуть, тем сильней она назад руку тянет. Или лук натягивать. |
| 177 |
А это тоже еще незадолго до войны было. Серый день был и бледные лица. Сапожников из парадного вышел, а двор пустой. Осень холодная. По переулку мокрые булыжники текут, деревья во дворах черные и облетевшие, а у черного забора – зеленая трава. Так и осталось – серое, черное и зеленое, пронзительное. Мимо две женщины прошли в вязаных беретиках, жакетики и юбки длинные. Друг с другом тихо говорят, а глаза напряженно бегают. Выходной день. Уроки утром не готовить, в школу не идти. Сапожников пошел на уголок, а там никто не стоит, не курит. Прошел трамвай третий номер. Прохожих один-два и обчелся. Пустынно, как после демонстрации. И такую Сапожников тоскливую радость почувствовал, что горлу поперек. Стоит на углу двух улиц, и идти можно куда хочешь, как будто ты подкидыш и теперь обо всем должен думать сам. |
| 178 |
Они бежали по узким дощечкам мимо домов, а навстречу им люди двинулись на работу, и разойтись нельзя, начались объятия на жердочках. А люди все шли нескончаемой цепочкой, и с каждым надо было обняться, чтобы сделать шаг вперед, и обратно повернуть нельзя, прямо как в жизни. Наконец они вырвались на улицу и побежали мимо обыкновенных новых домов. Они бежали, прогоняли холодный воздух через легкие, сонная кислятина полета испарилась из мозгов, и на душе было просторно и ветрено. И Сапожникову теперь было все равно, опоздают они на самолет или нет. Он знал это состояние безвольной решимости, когда не надо никуда стремиться и хорошо там, где стоишь, бежишь – живешь, в общем. Многие боятся толпы, барахтаются, а он любил, когда толчея, когда толпа тебя несет, куда – сам не знаешь. Не надо только барахтаться. |
| 179 |
В Блинове было что-то детское. И голос его казался почти сентиментальным. И все в нем было бы симпатичным, если бы от него не исходило тягостное ощущение бездарности. Ему надо было объяснять самые простые вещи, и он их выслушивал с восхищением. Но радости это восхищение не доставляло. Потому что все время видно было, как работают в нем какие-то быстрые механизмы и стучат молоточки. И он даже не скрывал этого. Зачем? Все равно все работали как чумовые независимо от его качеств, потому что по разным причинам все были заинтересованы в этом проклятом конвейере больше, чем сам Блинов. Сам он был увлечен только великим стимулом уходящей вдаль эпохи – материальным фактором. И не обязательно деньгами. Как раз с деньгами он не спешил и мог подождать, пока упрочится его положение. А тогда уж деньги сами примагнитятся. |
| 180 |
То есть он любил приезжать в гостиницу. Особенно если это было утром, а номер заказан и никаких хлопот. Тогда он поднимался по лестнице или в лифте, брал у дежурной ключ, разглядывал в коридоре неразборчивые подписи на картинах, изготовленных при помощи разноцветных масляных красок, входил в номер, вешал в шкаф одежду, ставил чемодан, отдергивал занавеску, разглядывал улицу, еще незнакомую, и понимал, что лучше этого номера он в жизни не видел. Потому что в нем есть все для хорошей жизни – стол с ящиками, кровать, лампа на столе, кресло, иногда телефон. Запереться, положить на стол бумагу, подумать о жизни или накупить журналов, улечься на кровать, пепельницу на пол – и так жить. Правда, надо еще и есть иногда и, говорят, работать тоже надо, и причем каждый день, – и Сапожников откладывал встречу. |
| 181 |
Сапожников замечал: читаешь книжку, увлечешься, про войну или про любовь, а потом вдруг дойдешь до одного места, где про это и уже только про это, и думаешь, а про все остальное думать неинтересно. А писатель один раз про это рассказал, значит, жди другого раза. И каждый раз просчет у писателя, потому что сразу бежит глаз по строке, как обруч под горку, только слова камешками тарахтят да кустарник страницами перехлестывает, и уже нет ни смысла, ни толку. Значит, самого писателя в этом месте понесла вода, и, наверное, бросил писатель в этом месте рукопись и побежал к любовнице или схватил за рукав проходящую мимо жену, потому что зачем писать про то, без чего сию секунду не можешь. Секунда прошла – и нет ее, а в книжке надо только про то, что важно. А про это важно или нет? Заранее не скажешь. |
| 182 |
Сапожников всегда знал, когда будет авария, хотя не часто мог ее предотвратить. Понимающих его людей в этот момент не находилось. А потом уже все было поздно. Собирались вместе и вспоминали про Сапожникова. Он не отказывался. В нем всегда жила надежда, что, может быть, в другой раз послушаются. Иногда бывало и так. Прислушивались, аварию проскакивали благополучно. Но в этом случае о Сапожникове уже не вспоминали. Сапожников всегда знал, когда будет авария. Тут не было никакой мистики. Старый охотник знает, когда в лесу зверь. Последние дни Сапожников толкался среди рабочих и понял, что авария на носу. Чересчур все было гладко для работы, которую собирались сдавать комиссии. Да не потому, что люди, сооружавшие этот конвейер, халтурили или еще как-нибудь иначе проявляли свою самодеятельность. |
| 183 |
А писатель все дразнит читателя, заманивает, – дескать, один раз про это рассказал, значит, жди другого раза. И каждый раз просчет у писателя, потому что сразу бежит глаз по строке, как обруч под горку, только слова камешками тарахтят да кустарник страницами перехлестывает, и уже нет ни смысла, ни толку. Значит, самого писателя в этом месте понесла вода, и, наверно, думал Сапожников, бросил писатель в этом месте рукопись и побежал к любовнице или схватил за рукав проходящую мимо жену, потому что зачем писать про то, без чего сию секунду не можешь. Секунда прошла – и нет ее, а в книжке надо только про то, что важно. А про это важно или нет? Заранее не скажешь. Смотря про что книжка написана. Маяковский поэму написал, так и назвал: «Про это», а на самом деле не про это написал, а про любовь. |
| 184 |
Может быть, в смутное время переворотов они целеустремленно просачиваются вверх, потому что знают все слова и безумие их некому и некогда разглядеть. Если останусь жив, я до тех пор обещаю не рассказывать про войну, не читать про нее книжки, не смотреть про нее кино, не читать в газетах, не изучать ее, не анализировать, не стараться понять или обобщить опыт, пока не придумаю, как ее казнить. Потому что война, будь она проклята, должна быть убита. И если, как нас учили, война есть продолжение политики, а политика – продолжение экономики, то, значит, без энергии нет экономики и в чьих руках энергия, у того и власть. И если раздать энергию всем, то она уйдет из рук шизофреников. И потому я клянусь, что придумаю автономный двигатель, который любого человека сделает независимым от шизофреников, и война умрет. |
| 185 |
Это у него всегда были дурацкие мучения из-за предметов, которые его унижали и не позволяли ходить, чтобы руки болтались, как им самим хочется. С портфелем ему казалось, что он солидный, как шиш на именинах, а с авоськой ему казалось, что он нищий, и все видят, что за ним присмотреть некому, а о зонтике, например, он даже помыслить не мог без ужаса: человек идет и несет крышку над головой. Стыдно, как в страшном детском сне, когда видишь себя в комнате, полной гостей, и вдруг оказывается, что ты без штанов. Этот сон по Фрейду означал что-то сексуально нехорошее, но Сапожников уже забыл, что именно. Времена пошли такие, что и наяву люди без штанов стали ходить, нудизм, сексуальная революция, и римский папа борется с противозачаточными средствами, хотя, с другой стороны, демографический взрыв. |
| 186 |
Они отдали в раздевалку пальто и портфели и прошли в кафе. Там они съели по бледному куску колбасы, измазанному картофельным пюре, и две соседки в простодушных кудряшках были морально убиты элегантностью Барбарисова. В левой руке у него была вилка, а правая делала чудеса. Она отрезала кусок анемичной колбасы, накладывала ножом плевочек пюре, примазывала все это горчицей и придерживала все сооружение, пока оно не отправлялось в рот. И ледяная великосветскость стала кругами замораживать кафе. Кудряшки быстро нарезали свою колбасу на мелкие кусочки и, не глядя друг на друга, начали быстро съедать их поштучно. И отставили тарелки, потому что не знали, как едят пюре в Париже, ореол которого сиял над головой Барбарисова. Кудряшки быстро высосали свои чашечки кофе, оставив на дне неразмешанные куски сахара. |
| 187 |
Книжка состояла из фотогравюр. И между каждыми двумя картинками имелось несколько листков великолепной писчей бумаги в мелкую клеточку – для записей конкретных мыслей. Книжка была компактная и архаичная, и ее не брало ни время, ни неурядицы, и потому в нее хотелось записывать только начисто, только отстоявшееся, только необычное. Это Сапожников сразу ощутил, когда взял в руки тяжелый томик. Оно разом напоминало индейское племя на Амазонке и кунсткамеру. То есть это было то, что нужно для ребенка, притаившегося в Сапожникове, которого не сумели убить ни война, ни возраст, ни истребительные набеги возлюбленных, уносивших кусочки сердца, но не умевших затронуть душу. Правда, кроме двух случаев, первый из которых закончился прахом, а второй все еще мчался в бешеном времявороте к чему-то непредсказуемому. |
| 188 |
Если внутрь запустить пары аммиака и начать вращать диск, то от центробежной силы аммиак начнет сжиматься. И если края диска охладить, то аммиак станет жидким. И если теперь приоткрыть косую щель на краю диска, то аммиак выплеснется реактивной струей. Потому что, становясь паром, начнет вращать диск. А если пар этот собрать и снова охладить, то можно снова напускать его в диск, и диск будет вращаться. И никакой вони, никаких газов выхлопных и никакой траты горючего, потому что ничего не горит. Замкнутый цикл. Собирать, охлаждать, сжимать центробегом, выпускать в камеру – и все сначала. От малой разницы температур между воздухом и водой, или для автономного двигателя использовать холодильную трубку, ну, это отдельная проблема, не Сапожников ее выдумал. Кому интересно, могут посмотреть в справочнике. |
| 189 |
А вот и немецкая певица. Она как бы шла навстречу, производя впечатление неустойчивости. Она состояла из туфель, длинных ног, длинного лица, короткого платья и волос, и вся эта неустойчивая постройка покачивалась и пела под музыку немецкую песенку. А впереди нее пели девицы, такие хорошие девчата, если смотреть на всех сразу. А по отдельности Сапожников смотреть не хотел. Как посмотришь по отдельности – проблемы. Сапожников в балете больше всего любил кордебалет, ансамбли любил, толпу на улице. Когда он разглядывал вид, у него появлялась мечта о человеке, а когда сталкивался с индивидом, эта мечта помаленьку усыхала от реальных поправок. А в жизни, как и в поэзии, важна не ученость, а мудрость. Мудрости не хватало Сапожникову. Вот в чем штука. А как мы с вами понимаем, на каждом уровне знания своя мудрость. |
| 190 |
Девятнадцать лет из жизни долой. Из жизни в том смысле, что можно было их потратить на дела более продуктивные. А как об этом узнать заранее? Разминировать планету надо было или нет? Надо. Учиться систематически надо? Наверное, тоже. Профессия есть профессия. Жениться надо? Вот тут логика спотыкается. Черт его знает. Надо, наверное. Но только как-то не так. А как? Каждая любовь – это исключение. А что такое исключение? Исключение – это первый звонок завтрашнего правила. Или вчерашнего. Вот тут и догадайся, почему от исключения отмахиваются. Идеи плясали, как искры над костром. Не заметил, как начал тлеть торф под ногами, уползал в сторону подземный пожар. И вдруг в стороне мелькнули языки пламени, и вот уже золотая сосна детства стоит в оранжевых лохмотьях и сажа летит кругом черными ласточками. |
| 191 |
А тут вдруг мама согласилась учиться петь. Познакомилась на родительском собрании с учительницей Аносовой, и та ее уговорила учиться петь. У Аносовой многие учились. Бесплатно учила, для души, но все же учила. А после учения, сами знаете, кто плохо пел, поет лучше, а кто хорошо пел, поет хуже. И все уравниваются. Мастерства больше, таланта меньше. По системе. А искусство какая же система? Искусство – нарушение системы. Хоть в чем-нибудь. Иначе зачем ты в искусстве, если тебе своего сказать нечего? И мама стала хуже петь, по чужим правилам и не про свое, мамино. До этого пела про сирень, про калитку, про ямщиков, про разлуку. А теперь стала петь современный репертуар. А его только можно петь под рояль – белые клавиши. Мама эти песни наедине с собой петь стеснялась, и они стали отдаляться друг от друга. |
| 192 |
Он понял, что, в сущности, еще не жил. А так как он много раз еще не жил, то он решил зайти к Барбарисову, потому что чувствовал нелюбовь от их семьи, которая накатывала волнами. Сапожников любил нарываться. Он знал причину их раздражения. Они считали, что для носителя истины он выглядел чересчур несерьезно. Чересчур много всего в нем было наворочено. Его никто всерьез не принимал. У всех делались сонные глаза, когда он приближался. А уж жена Барбарисова – та человек и вовсе деловой. Что мужу полезно, то и хорошо. А Сапожников такого накрутил в своей жизни, что сам черт не разберет. Жена Барбарисова – человек четкий, и запах ненадежности ей ни к чему. У них с мужем одна задача – вести свой парный конферанс в жизни так, чтоб не освистали. А для носителя истины Сапожников выглядел до безобразия несерьезно. |
| 193 |
В глубине души живет у поэта тайная святая. Он понимает, что ни одна книжка не перевоспитала сукина сына. Сукины сыны почему-то не перевоспитываются. Либо они не читают полезных для них книжек, а может быть, эти книжки их еще больше злят. Либо влияние книжки так незначительно, что оно затухает сразу по прочтении. И все же идет постоянная святая работа тех, кому хочется изменить мир, чтобы он стал как материнская ладонь. Так почему же неистребима эта работа? Помимо общей работы, помимо времени, которое все фильтрует и промывает, еще есть индивидуальная надежда. Она вот в чем. Никто не может дать гарантии, что не его слово окажется решающим, когда исполнятся сроки и понадобится последнее прикосновение, последняя пушинка на весах, чтобы воспрянул род людской. Поэтому работа должна быть сделана и продолжена. |
| 194 |
Сапожников гулко топал по цементному полу. Пол был паркетный, конечно, но казался цементным из-за своей вековой немытости. Куриный помет втерся в щели и был отполирован ногами паломников. Такие полы Сапожников видел только в раздевалках поликлиник и в суде. Наконец он по речке спустился к морю, пересек его, увертываясь от колонн и сдвинутых стульев, и вышел к противоположному берегу. У стола с выдвижной трибуной и экраном, на котором испокон веку показывали только результаты и никогда борьбу, которая кипела в зале, то есть всю гибельную схватку страстей, затемнявшую познание истины, Сапожников увидел группу ученых забавников, которая во главе с Глебом возилась с механическим мышонком, который жужжал на полу и двигался по команде туда-сюда. Взбунтовался Сапожников. Надоело ерничать и шутовать. |
| 195 |
А потом, поздно ночью, оппонент вернулся в свой дом, расположенный напротив зоопарка, в свою квартиру. Зажег свет в комнате, хотел выпить чаю, но не выпил. Хотел зайти к жене, которая уже спала в соседней комнате, но не зашел. Хотел включить приемник, но не включил. Потом погасил свет и подошел к окну. А за окном была ночь и фонари и на асфальте – невидимые следы оппонента, ведущие к его собственному дому. На улице было очень хорошо, и оппоненту вдруг захотелось туда, в зоопарк, где моржи и где белые медведи печенье ловят. Но для этого нужно было дождаться утра, а дождаться было почти невозможно. Потому что где-то сейчас посреди Москвы брел Сапожников, который совершенно задаром хотел сделать, чтобы оппоненту было хорошо, и время бежало и было необратимо, и оппонент заплакал – да что толку? |
| 196 |
А о другой жизни она знала понаслышке и не могла ее себе представить, потому что душа у нее созревала так же медленно, как у Нюры, хотя жизнь требовала скоростей, и фантазия ее еще не проснулась и не было пока прозрения, а вокруг были факты, вращающиеся в водоворотах, по которым представить себе будущее невозможно, если нет ощущения потока, который эти водовороты создает, сталкивает и уносит вниз по реке, и, значит, надо торопиться жить, если тебе говорят, что ты хороша и желанна, иначе ты постареешь и будешь нехороша и нежеланна, и лучше не привязываться всерьез и не прислушиваться к внутреннему голосу, который говорит, что нельзя ускорить роды и бутон, раскрытый лапами, это еще не цветок, но уже труп, поэтому бутон лапами не раскрывают, и что надо жить со скоростью травы и в ритме сердца. |
| 197 |
У Сапожникова было детское впечатление, которое так и жило в нем все годы, и он никому об этом не рассказывал, потому что не мог понять, в чем его суть. Слушайте внимательно. Когда он подходил к морю, реке или пруду, где у берега качалась привязанная лодка, его самого начинало качать и сердце бухало от тайны и предвкушения. Он садился в лодку и чуть отталкивался рукой от берега. Гремела цепь и уключины, и все звуки были громкими и секретными, как шепот на ухо, который гремит для тебя одного и не слышен другим. И Сапожников отплывал на привязанной лодке, и это были самые лучшие секунды. А потом он отвязывался от берега и выгребал на вольную воду пруда, или реки, или моря и греб, и ему становилось скучно, и он не видел, какой в этом толк, и не понимал, в чем тут дело. Он тогда еще многого не понимал. |
| 198 |
Та же самая жизнь, только тесно и много воды. Земная программа и космическая. В земную грядку сажают семя моркови, и вырастает морковка. От земной грядки зависит, какая будет морковка – хилая или цветущая, но превратить морковку в другой овощ она не может. Это может сделать только вся вселенная, а Земля – лишь малая ее часть. Иначе почему человек от века вглядывается в звезды и чувствует их некое значение для себя и ищет влияние? Он только не может догадаться, какое оно. И в любви так. Начинается как предчувствие другой программы жизни, продолжается однообразием пути и заканчивается усталостью – лучше бы уж и не отплывал. И человек смотрит на звезды, и тоскует, и спрашивает себя – в какой неуследимый момент он потерял вселенскую программу пути и стал болтать веслами в соленой или пресной воде. |
| 199 |
Вика поболтала рукой в мокрой воде, потом провела по щеке – не то остудила лицо, не то согрела ладошку, а потом взялась руками за борта и так сидела, раскинув руки, будто ждала кого-то. А Сапожников смотрел и не подходил. Долго смотрел. Потом мысленно подал ей руку и помог снова перейти на берег. Он это сделал, потому что хотел еще раз увидеть, как она перешагивает. Она наедине с собой была совсем другая и нежная. А на берегу поправила юбку и выпрямилась. Кто из женщин не разглядывал себя в зеркале? Вика не разглядывала. Девочке, жившей в ней, чтобы хорошо выглядеть, надо было захотеть хорошо выглядеть, и еще Вика смеялась не зажмуриваясь. Когда она проходила мимо вас, казалось, ее сопровождает беззвучный топот скакуна. Она оборачивалась на зов, будто она амазонка и на скаку натягивает лук. |
| 200 |
Глеб решил, что начинаются дебаты о том – мученик Сапожников или нет. Это ему было совсем ни к чему. Но дело повернуло совсем в другую сторону. Один токарь вдруг перевел дискуссию в общую плоскость. Генку задело, что вроде бы получалось – есть обычные люди и есть особенные. Он и Дунаевы – обычные, а залетные профессора – особенные. Генка сказал, что творчество – это работать без халтуры, совесть – вот и все творчество. Глеб согласился, и Генка осекся. Он чувствовал, что поддержка Глеба полностью корежит то, что он хотел сказать. Совесть – великое слово, совесть по отношению к делу – может быть, великое вдвойне. Вся штука в том, что считать делом. Генка не мог объяснить, почему ему нельзя объединиться с Глебом, но знал твердо – нельзя. И кроме того, он не знал, куда девать Сапожникова по этой раскладке. |
| 201 |
Складывалась новая эпоха, и ее старались угадать по случайным приметам. Одни говорили, что современность – это модерн, другие – что современность – это лапти и самовары. Одни считали, что современность – это моя хата с краю, другие, что современность – это смирно и не могу знать. Одни считали современным город, другие – деревню. Рождаемость падала – перенаселение возрастало. Одни глядели на восток, другие – на запад, воздевали очи горе и зрели в корень. Бог и дьявол поменялись обличьем и за мир дрались оружием, а война лезла в души писком транзисторов. Малое и большое, пошлое и великое перебалтывались в одном котле, и клокотало варево, опрокидывающее банальные прогнозы отчаяния и оптимизма. Наверное, и во все времена было так, что от великого до смешного один шаг, но Сапожников в другие времена не жил. |
| 202 |
Я тогда ничего не понял, ведь мне было шесть лет. Но и многие мудрые ничего не поняли. А когда поняли, кто такой Ксенофонт, было уже поздно. А дальше, когда он был убит фракийцем, уже ничего нельзя было поделать. Сам Ксенофонт как пришел, так и ушел в мир теней, но искра, которую он заронил, обернулась пожаром, в котором сгорели все мы, и души наши сгорели еще при жизни, и город наш, прекрасный Пантикапей, стал таким, какой он сейчас, а не как прежде, когда не было ему равных на всем берегу Понта. И я сижу на ступенях дома своего и думаю – почему боги не дали нам способности знать, что выйдет из наших намерений. Ответа на этот вопрос я не знаю, и я не слышал ни о ком, кто бы знал. Разве что рыбы, которые не взяли приманку и легли на дно, когда Ксенофонт щурился на город Пантикапей. Но рыбы молчаливы. |
| 203 |
Глеб намекнул, что в новой проблемной лаборатории, которую он будет курировать, потребуются люди с новой хваткой и новым стилем мышления, и они нащупывали этот стиль в спорах с Сапожниковым, которого обычным дилетантом в науке не назовешь, но и ученым обозвать – тоже язык не поворачивался. Как-то все вдруг перемешалось в это лето буйного ветра, интересы переплелись, и спокойствие во всех перепалках сохранял один Сапожников, для которого состояние неотзывчивости и несистемности было привычным, как для младенца в кунсткамере. Свита у Глеба была сметливая, и если нынче нужны широта и вольное общение с проблематикой, то умные люди сориентируются и успеют занять ключевые посты. В общем, картину они себе представляли довольно правильно, если не считать малости – они путали талантливость с хлестаковщиной. |
| 204 |
И тогда Сапожников понял, что все вертится вокруг потопа. Если был потоп, от которого бежали народы в разные стороны, то была Атлантида. А если потопа не было, то и Атлантиды не было. И закрыл тогда глаза, и еще раз проверил доводы. И увидел небывалое. Пыль стоит до неба от движения бесчисленных племен и кровавая пестрота. И удивился Сапожников не тому, что в Атлантиду многие верят, а тому, что в Атлантиду многие не верят. Отбросив все сомнения, он поскакал на неоседланной лошади фантазии и сопоставлений. Позволил своему мозгу думать так, как ему самому хочется, не ограничивая его оглядками и испугом перед чужими мнениями. И тогда Сапожников вспомнил две научные теории, о которых он узнал в разных местах и в разное время. Он не мог вспомнить авторов этих теорий, но это теперь не имело значения. |
| 205 |
Это был последний вечер их пребывания в Саласпилсе. Но на этот раз Сапожников приехал в Ригу по прямой своей профессии наладчика и аварийщика и был забронирован и от воспоминаний, и от потрясений души. Кроме того, с ним были еще двое со своим житейским опытом, и он мог на них рассчитывать. И вчера они прощались с этим местом работы. Еще одним местом работы в жизни Сапожникова. На этот раз работа троих приезжих прошла стандартно. Стандартно спокойно и стандартно неспокойно. Аппаратура, которую по договору их фирма должна была наладить, была налажена. Заинтересованные люди остались с ней работать. Под конец была гонка, как всегда. То есть все прошло более или менее благополучно. И вот в последний день они запаслись едой и минеральной и расположились на моложавой траве у каких-то давних руин. |
| 206 |
Когда Сапожников был маленький и ходил в кино или книжки читал, то там всюду рассказывался случай из жизни какого-нибудь человека, и он либо хорошо кончался – человек всех победил или женился, или плохо кончался, иногда даже смертью. И всегда Сапожников думал, что раз уж рассказан этот случай, то он и был главным в жизни этого человека, иначе зачем его было рассказывать. Сапожников тогда готовил себя к жизни и выбирал образцы поведения. И его покамест не смущало, что ни один случай из его жизни ни разу целиком не был похож на описанный – и продолжался не так, и кончался не тем. Потому что он понимал – жизнь его только начинается, и он еще не наловчился после правильного начала вести себя так, чтобы случай не уходил в сторону и кончался по правилам. Но однажды ему попали в руки мифы Древней Греции. |
| 207 |
От рождения ты попадаешь в приключения, которые не при тебе начинались и кончатся без тебя. Оказалось, что и победы положительных героев выходили им боком, да не один раз, а сто – взять хоть бедного Геракла, но это относилось и к злодеям. Разве знал Сапожников, что Медея, которая убила своих детей, чтобы отомстить неверному Ясону, и даже вызывала некоторое сочувствие к своим страданиям, разве знал он, что и до этого случая Медея резала людей, и после этого случая кого-то травила, и окружающие травили, и родственники окружающих. И дальше Сапожников прочел саги исландские и ирландские, и восточные и западные эпосы, все они начинались не с начала и не кончались с концом, и всюду резали, и ни на кого нельзя было положиться, и это уже не в книжках, а в жизни. И это потом почему-то называли историей. |
| 208 |
Глеб надел темные очки и стал молча смотреть ему в лоб. Мужчина вылез и побежал к другой машине. Глеб поднял стекла, запер дверцу и пошел на рынок. И на него кинулись запахи, которых он тысячу лет... Нет, этого не надо. Как ни странно, Сапожникова он нашел сразу. Тот брел мимо прилавков, заложив руки в карманы штанов. Сейчас мало кто так ходит. Глеб шел за Сапожниковым прямо, не сворачивая, а только останавливаясь перед встречными и поперечными. Сапожникова же вертело во всех водоворотах и приносило то к одним дарам природы, то к другой лесной были. Потом Сапожникова притерло к прилавку с зеленью. Он взял с намытой горки красную редиску без листвы и стал ее жевать, глядя в застекленное рыночное небо. Он жевал задумчиво и вздыхал. И продавец, и ближайшие покупатели озабоченно ждали его оценки. |
| 209 |
Гости Сапожникова вернулись недавно из одного города нашей страны, где международный симпозиум собирался насчет строения материи. Как теперь уже известно широкой публике, единое представление о материи расползалось. Материя отказывалась вести себя как полагается, и опять вела себя кое-как. Ну и все в таком роде. Симпозиум был огромный. Бились математикой, логикой, экспериментами, и дело дошло до того, что уже не сражались авторитетами. Так подперло, что не до того стало. Дошло до того, что, выступая по советскому телевидению, молодой американский профессор сказал, что сейчас положение в физике таково, что для того, чтобы связать концы с концами, нужна гипотеза, которая была бы понятна даже ребенку. Так вот, как раз сегодня вечерком должны были показать по телевизору документальный фильм об этом симпозиуме. |
| 210 |
Вика села к зеркалу и стала расчесывать волосы, и все стали смотреть, как она это делает. Потом нехотя уселись перед ящиком с дыркой в чужую жизнь и молча смотрели фильм о симпозиуме, где в научно-популярной форме были показаны нелепые поступки элементарных частиц и скромное поведение участников симпозиума. Но его не показывали по соображениям экранного времени, и доктор оскорбился в первый раз. И все стали смотреть, как элементарные частицы, для наглядности изображенные в виде паровозиков и вагончиков, как эти паровозики и вагончики безболезненно проходили сквозь другой состав, как сквозь дым. Или еще – как два твердых шарика сталкивались друг с другом, и нет, чтобы развалиться на мелкие, а с жуткими искрами порождали пять шаров значительно большего размера. И все это показывали на черном фоне. |
| 211 |
Сапожников вспомнил, как он был в Новом Афоне, и что у него там было, и как они с женой полезли вверх на гору от турбазы рано утром, когда все спали, и только был слышен треск мотоцикла на дороге к городу, и пальмы стояли в росе, и они пошли по каменистому серпантину все в гору и в гору, и становилось жарко, и на середине горы была абхазская деревня, и старик в мохнатой шляпе угостил их стаканом вина, и по ее лицу скользили зеленые зайчики. А потом они дошли до развалин римской крепости и увидели внизу пеструю толпу экскурсантов в белых панамах и услышали голоса, оскорблявшие тишину. Они полезли напрямик по откосу через заросли, и отдыхали, и снова лезли, и была жара и запах нагретого орешника, и Сапожников смотрел на капельку пота у нее на шее, и они вышли наверх, и там была Иверская часовня. |
| 212 |
Когда Сапожников открыл глаза, он увидел, что в кресле спит Вика. Когда человек нам нравится, мы хотим, чтобы он был сориентирован к нам одной стороной своей души, как будто он не человек, а картина в музее. И мало кому он нравится во всех своих проявлениях. А говорим – любовь. Вот и сейчас она лежала в большом кресле, ровно сложив ноги. И так хорошо было смотреть на нее. И не поверишь, что, когда она проснется, из нее полезут все ее стервозные качества. Ведь знал Сапожников, что легла она напоказ, красиво. А потом не учла, что усталость берет свое, и уснула. Дожидалась, какой она произведет эффект на Сапожникова, и не дождалась. А ему теперь было приятно сидеть на кровати, поглядывать на нее и чувствовать, что вроде он сторожит ее сон. Хорошо бы она такая и была, когда проснется. Как на картине. |
| 213 |
Анекдот исходит из заданного ограничения и раскрашивает его. Композиция не терпит ограничения, она сама его для себя вырабатывает. Композиция – эолова арфа, играющая на ветру времени, анекдот – патефон, орущий одну и ту же мелодию при любой погоде, потому что пружина заведена и давит до конца пластинки. Патефоны у любого владельца играют одну и ту же песню, а на арфе надо играть самому. Анекдот можно вычислить, а для композиции нужно быть композитором. Ремесло вычисляет и композицию, но приходит настоящий и портит вычисления. Анекдот держится на логике поворотов, композиция – на смене ритмов. Анекдот можно вычислить, имея исходные данные, а композиция – это открытие и новых исходных данных и их связей, и потому анекдот начинает с вычисления, композиция ими заканчивает. Анекдот игнорирует хаос. |
| 214 |
Он готовил множество оружия и стрел и военных машин и не щадил ни лесного материала, ни рабочих быков для изготовления тетив из их жил для луков своих. На своих подданных, не исключая самых бедных, он наложил подати, и сборщики его многих обижали при этом. И даже воины Фарнака, сына его, роптали, и сын Митридата Фарнак захотел стать царем. Ночью Фарнак прошел в лагерь к римским перебежчикам и склонил их отпасть от отца. В ту же ночь он разослал своих лазутчиков и в другие военные лагеря. На заре подняли воинский клич римские перебежчики, за ними его постепенно подхватили и другие войска. Закричали первыми матросы, наиболее склонные к переменам. За ними и все другие. Митридат, пробужденный этим криком, послал узнать, чего хотят кричащие. Те ответили, что хотят иметь царем его молодого сына. |
| 215 |
Но земля стала оседать и раскалываться, и Атлантида думала, что это боги отделили ее от остальных людей для ее возвышения и безопасности. И задумали цари ее, в тщеславии своем, города свои, расположенные по горам, слить в одну гору, уходящую в облака, и для этого разделили людей, чтобы один тесал камни, другой плавил медь и железо, третий рыл каналы. И все стали знать только слова, нужные для своей работы, и разучились понимать ненужные им для их работы. И когда стала рушиться земля атлантов, то кто успел, уходили на старую землю, чтобы пасти стада и сеять принесенные злаки. Но уже болезнь войны и добычи и жадности жила в сердце человеческом, и кто пас стада, считал себя выше тех, кто сеял злаки, а кто плавил медь, считал себя выше тех, кто пас стада, а кто приносил других в жертву – были выше всех. |
| 216 |
После великого потопа, когда прогнулась земля под великим льдом, и теплые воды хлынули в Гиперборейские страны и там растопили лед, и хлынули воды на юг и затопили все, кроме стран Востока и другой земли на заходе солнца, которой мы теперь не знаем, погибла великая Атлантида. И народы разбились на племена, а племена на семьи, а в семье каждый хотел возвыситься над другими, и за тысячи лет люди потеряли умение, и оно осталось лишь у немногих, а где умеют немногие, там опять они возвышаются, и так это случилось с мидянами, от которых происходят маги. И снова появились и падали царства, и возвышаются и падают до сего дня, и каждый хочет выстроить свой дворец высоко на горе и выше других царей, и жадность его растет до облаков, и другой народ для него жертва. И всему причина – Атлантида, с нее началось. |
| 217 |
В анекдоте интрига движет сюжетом, в композиции сюжетом движет жизнь, породившая таких героев, а не других. В анекдоте один эпизод есть причина для другого эпизода. В композиции причиной эпизодов является жизнь, их окружающая, а интрига подсобна и, как всегда, беспомощна в результате. Конфликты анекдота – помесь поваренной книги и бухгалтерской, и они уходят, когда блюдо черствеет и переоценивается в грош цену и выеденные яйца. Герои драматического анекдота сведены искусственно и упакованы во внешние обстоятельства, как в гроб, откуда нет выхода. Герои композиции не заперты в стеклянной банке, не посажены на транспорт, с которого не соскочишь. Они сошлись вместе, потому что их свела судьба и они такие, а не какие-нибудь другие. Никакие внешние обстоятельства не держат их вместе, и они могут разойтись. |
| 218 |
Случай с видеозаписью поразил меня. Мне неизвестно, кто первый до нее додумался. Может быть, где-то уже шла работа. Но впервые она стала известна нам в пустом трепе с тобой. Это могло быть случайностью. Но ты похвастался, даже не похвастался, а пошутил, что ты можешь додуматься, как лечить рак, как сделать абсолютный двигатель и решить теорему Ферма. Много лет спустя я услышал, что ты начал болтать о двигателе. По цепочке мне передали твою идею. Ты ни от кого не скрывал идею двигателя. Тогда я решил сыграть. Решил пожертвовать пешкой. И отдал тебе Барбарисова. Это я сказал ему, что в твоей идее что-то есть. И чтобы он попробовал и не терял шанса. Я тоже ничего не терял. Если бы ученые люди разгромили тебя, меня бы это не коснулось. Если бы подтвердили твое предположение, двигатель был бы мой. |
| 219 |
Кто приходит с войны, его всегда спрашивают: ну как там? Одно дело сводки и кинохроника, другое дело – свой вернулся и расскажет, как там. Все равно не рассказать. Потому что – слова. А все слова описывают жизнь, потому что придуманы живыми. Конечно, словами можно нагнать страху, потому что страх это тоже жизнь. А как описать смерть? Обморок, потеря сознания и даже клиническая смерть – это еще не смерть, это потеря ощущения жизни, а все же не смерть. Потому что научно установлено, что в момент подлинной смерти организм любой, даже насекомого, дает вспышку некоего излучения, которое фиксируется приборами. Кто не верит – пусть спросит у специалистов. Снова пришел Аркадий Максимович. Сидел, смотрел на Сапожникова и ни о чем не расспрашивал. Трехногая собачка Атлантида бродила ревизией по комнате. |
| 220 |
На своих подданных, не исключая самых бедных, он наложил подати, и сборщики его многих обижали при этом. Ночью Фарнак прошел в лагерь к римским перебежчикам и склонил их отпасть от отца. В ту же ночь он разослал своих лазутчиков и в другие военные лагеря. На заре подняли воинский клич римские перебежчики, за ними его постепенно подхватили другие войска. Закричали первыми матросы, наиболее склонные к переменам. За ними и все другие. Митридат, пробужденный этим криком, послал узнать, чего хотят кричащие. Те ответили, что хотят иметь царем его молодого сына, вместо старика, убившего многих своих сыновей, военачальников и друзей. Митридат вышел, чтобы переговорить с ними, но гарнизон, охранявший акрополь, не выпустил его, так как примкнул к восставшим. Они убили лошадь Митридата, обратившегося в бегство. |
| 221 |
Когда все было кончено на вершине горы, и пресеклась жизнь царя Митридата, то начальник кельтов, оказавший последнюю услугу царю, хотел послать меня к Фарнаку с вестью о совершенном. Но я, слыша голос Кайи, которая все пела на непонятном языке возле умерших, не смог ее оставить, пока она жива. И потому я просил отпустить ее со мной. Но кельты не отпустили ее, потому что больше на горе не было женщин и некому было оплакать мертвых, а Кайя все пела. Я валялся в ногах у начальник кельтов, но он молчал, а я не мог сказать ему, опасаясь за жизнь Кайи, что она поет не слова прощания с мертвыми, а супружескую песню, которую она пела мне на третью ночь после брачного пира, и вот я остался жив и не могу умереть, пока не будет дописано то, что должно, потому что мы Приски и наше дело помнить, и вот эта песня. |
| 222 |
В эти последние дни Сапожников звонил по телефонам из пустой квартиры и объяснялся в любви кому попало. Сначала он еще понимал кое-что, например, что он повторяется, что его длинные монологи становятся похожими друг на друга, пока не остался один монолог. Потом и это перестал понимать. Сначала он еще понимал, что на другом конце провода откликаются разные женские голоса, а потом и это перестал понимать, и остался только глуховатый женский голос, растерянно или со смешком подающий реплики. А потом и он пропал, и остались только треск телефонных разрядов, гул машин за окном и иногда вой скорой помощи, требующей дорогу на перекрестке. Все окурки были докурены, хлеб доеден, неделя отгремела рассветами, и на том конце провода телефон молчал или поскуливал длинными гудками. Хватит уже, Сапожников. |
| 223 |
И этот народ помним только мы, Приски. Потому что это невозвратимо, а они свернули со своего пути. Они жили у моря бесчисленные времена, потому что была засуха на земле. А потом земля стала холодеть в одних своих местах и колебаться в других, и народ этот стал уходить от моря, но пищу стало добывать все трудней и легче было отнять. И тот, кто отнимал, возвысился над теми, кто добывал, и появилось оружие, и жилище из камня, и цари над людьми, и проклятая Атлантида, где убивали людей в честь тех, кого не видел никто и называли богами. И если люди древнего народа приносили в жертву себя, спасая других, то в Атлантиде цари и сведущие люди стали приносить в жертву не себя. И стали называть богатством не то, что в сердце человека, а то, что он имеет вокруг себя, потому что так легче ленивому сердцу. |
| 224 |
Был народ раньше всех народов, счастливый на берегу моря. Но исчез в памяти людской, так как не хватило у него смелости сойти с неверного пути. Мужчины его были могучи и добры, женщины спокойны и приветливы, и никто не возвышался над другими, чтобы унижать невозвысившегося. Потому что не было славы у того, кто возносился для себя, а только у того, кто мог лечить тело и душу, кого любили звери, кто знал приход зноя или холода и не страшился своей смерти. Запомни, своей смерти, а не чужой. И этот народ теперь всеми забыт, и его помним только мы, Приски, а другие не помнят. Потому что это невозвратимо, а они свернули со своего пути. Они жили у моря бесчисленные времена, потому что бесчисленные времена была засуха на земле. А потом земля стала холодеть в одних своих местах и колебаться в других. |
| 225 |
Мы, Приски, которые все помним, потому что мы первые, несчастнее других людей. Потому что поклялись помнить и не говорить. Но царств стало слишком много, и они передают свою жадность друг другу, и молчание наше бесплодно. Но мы поклялись потому, что тот царь, или другой человек, который услышит про Атлантиду, заболевает и забывает про дела земли, а помнит только дела жадности. Царь Митридат мог стать избавителем народов от римлян, но и ему шепнули про Атлантиду, и он заболел и стал казнить народы и погиб без пользы. Люди загадили землю жадностью своей, и цари выше всех. И умение мастеров стало царским имуществом. И песни, и музыку, и картины, и даже пляски свои люди стали обменивать не на любовь или свободу, а на имущество. И один другому говорит – ты мой, и сражаются, и победитель счастлив, имея раба. |
| 226 |
Ты наполнен томлением и ты можешь не знать причины. Счастья ты либо сам добился, либо тебе его подарили. Но причина его лежит вне тебя. А блаженство внутри тебя. Праздник, который всегда с тобой, но его надо открыть. И тогда ты плывешь как рыба и ощущаешь его весь и ни за чем не гонишься. И ощущаешь трепет слияния с миром и медленное высвобождение души от наносов ненужного для твоей природы. Когда ты счастлив – ты связан цепью с тем, что доставило тебе счастье, и страдаешь, когда она рвется. А блаженство – это когда ты связан с миром бесчисленными нитями, и, пока жива хотя бы одна, можешь весь испытать блаженство. А не только та часть тебя, которая этой ниточкой связывает тебя с миром. Из механизмов, известных ныне, это больше всего похоже на голографию, где в каждой точке картины изображена вся картина. |
| 227 |
Счастье проходит, потому что человек состоит не из одного желания, а из бесчисленных. А блаженство – это высвобождение всей твоей природы от выдуманных потребностей и фанатизма линейной погони. И даже счастье творчества может быть мучительным путем к вспышке, к результату, а творчество в блаженстве – это радостное в процессе и бескорыстное в результатах. Поэтому даже счастливое творчество помнит о муках дороги и часто оборачивается сальериевской злобой при встрече с моцартовским блаженством. Всякое творчество – это открытие связей, и потому истина не добывается поправками, и потому истину нельзя добыть ползя, в конце дороги надо взлететь. Но при погоне за счастьем свободен только последний прыжок. Поэтому так часто счастье эгоистично. А блаженство бескорыстно. Значит, надо радоваться, уже начиная разбег. |
| 228 |
Он раньше часто видел сон, как он отставал от поезда. Страшно. А этой ночью он увидел сон, как он от поезда отстал, но это ему понравилось. Оказалось, догонять вовсе не нужно и ждать не нужно. Он отстал от поезда и увидел – сидят на станции люди и пьют чай. Люди эти ему понравились и местность понравилась. Какие-то храмы не разбитые вокруг, а только чуть требующие починки, и музеи с картинами, которые хочется разглядывать долго, и кунсткамеры, где все изобретения стоят в кажущемся беспорядке и порождают новые идеи. И женщины там не такие, которые все позволяют и ничего не хотят, и не такие, которые все хотят и ничего не позволяют, а такие, которые улыбаются и поступают каждый раз так, как на самом деле правильно. Он вдруг увидел, что на производстве должны быть автоматы, а в жизни не должно быть автоматов. |
| 229 |
Не страшно, когда дилетант выдумывает, страшно, когда он настаивает, чтобы реальная жизнь разом перестроилась под эту выдумку. Сапожников не настаивал. Он выдумывал и предлагал желающим взять на заметку, на случай, если все другие выдумки не подойдут. Это была его позиция. Он мало занимался конкретными выдумками, он всю жизнь хотел догадаться, что такое способность выдумывать, и придумать, как облегчить метод. И вот когда ему пришло в голову, что у всего живого есть две программы, земная и космическая, то он сообразил, что творческий скачок, скорее всего, происходит, когда человек слышит и осваивает сигнал времени. И тогда понятно, почему говорил мудрец, что творчество происходит по законам красоты. И тогда красота – это эхо общей программы развития жизни, и потому, как говорил поэт, красота спасет мир. |
| 230 |
На дальнем конце поля Сапожников увидел, как наездница поставила в стремя сапожок, махнула другой ногой над лошадиным крупом, опустилась в седло и выпрямилась. Ахалтекинец изогнул лебединую шею и тихонько пошел. Сапожников медленно отступил назад и узнал Вику. Такого он еще никогда не видывал. Хотя... Тогда ему было четыре года, и однажды он в цирке увидел наездницу, в первый раз испытал любовь и ее скоротечность, и плакал из-за беззащитности ее перед бичом назначенного ей дрессировщика, черного и блестящего, как парабеллум. А здесь дрессировщика не было, и наездница была одна на всем вольном поле, и Сапожников обалдело смотрел, как по пустому ипподрому пластается в галопе лошадь, похожая на рыбу, и на ней, обвеваемая ветром, твердо укрепилась любимая им женщина со слепым взглядом самоубийцы. |
| 231 |
Лицо у меня круглое, глаза круглые, нос вздернутый, верхняя губа тоже. Фигура хорошая – я занималась художественной гимнастикой. Сама я из Омска, а Сапожников меня принял за подстреленную чайку. Но у нас в Омске таких не водится. Просто лопнула тогда никому не нужная история с одним кандидатом искусствоведения, и я была в печали. А Сапожников, который вообще-то живет во сне, вдруг увидел в своем сне, что я похожа на его бывшую жену, и он в меня влюбился. Не в меня, конечно, но ему казалось, что в меня. А когда я прилетела к нему в Москву, он разглядел. И оказалось, что я непохожа. Нелепо. Мне бы выкинуть этого Сапожникова из головы. Я так и сделала. Во всяком случае, мне казалось, что я это сделала. Что мне делать со своей жизнью, со своим характером? Мама моя научить меня ничему и не может. |
| 232 |
Он понял, что до Атлантиды должна была существовать по крайней мере еще одна цивилизация, от которой ничего не осталось, потому что не осталось орудий труда. Потому что Атлантиду построил человек разумный, у нее были корабли, дворцы, крепостные стены, которые без орудий и без технологии не построишь. Значит, она была построена человеком уже разумным, который теперь забыл о своем происхождении и думает, что мозг кроманьонца мог сразу возникнуть у безмозглых праотцев. И выходило, что разум, современный, мог зародиться только до Атлантиды, а зародиться он мог, только если человек имел орудия труда, а этих орудий труда не осталось. И Сапожников подумал – а так ли уж обязательно, чтобы орудия труда были искусственными? Еще на памяти людской рабов называли говорящими орудиями, но рабы были, когда было богатство. |
| 233 |
Этой весной у меня наступила пора любви. Я совсем юный. Мне сорок лет. Это означает, что какие-то жизненные неудачи, крах, может быть, вытряхнули его из нормы. Нет. Личной неудачи у меня не было. Просто потому, что личные неудачи предполагают личную жизнь. А личной жизни у меня не было. Поэтому по личной части у меня все в порядке. Я удачник. Я миновал все личные конфликты эпохи. У меня не было конфликтов с женой, которая бы стремилась к яркой жизни, потому что жены у меня не было, а яркая жизнь была. По крайней мере на мой вкус, может быть, несколько субъективный. Рос я хотя и в эпоху легких разводов тридцатых годов, однако нашей семье не дали развалиться добрые люди и мои родители, которые тоже были добрыми людьми. У меня не было склок с теперешним молодым поколением, которое годится мне в сыновья. |
| 234 |
Чем же была заполнена моя жизнь? Работой. Не то чтобы я любил преодолевать трудности. Я вообще считаю, что, за исключением внезапных бедствий, любые трудности – это значит не то делаешь, не там ищешь, нет конструктивной идеи или не хватает эмпирики, опыта. Я так считаю. А мало ли как я считаю! Вряд ли кому-нибудь это интересно. Мне было интересно работать. И вот работа, которой я жил все эти годы, лопнула. Да так крепко, что я решил уходить. Вообще уходить из этой области. Не то чтобы я боялся неудач, вся моя работа в основном состоит из неудач, такая моя работа. Но тут не только лопнула работа, лопнуло что-то во мне самом. Надо уходить. Надо искать что-то другое, какой-то другой интерес. Может быть, я себя не разгадал, может быть, моя стезя – это вовсе не работа, это вовсе любовь, скажем. |
| 235 |
Я влюбился не только в женщин, но и в дома, в собак, в воздух, в афиши. К мужчинам у меня двойственное отношение, но я думаю, что их положение не безнадежно, со временем они могут рассчитывать на мою любовь. Детей я любил всегда. А ведь раньше, до краха своей работы, я любил только идеи и законы. Я любил блеск мысли и не обращал внимания на ее носителя. Вероятно, потому, что сам блеском мысли не отличался, хотя считался человеком умным и эрудированным, думающим и результативным. Знали бы вы, чего мне это стоило. Я думаю с такой натугой, с какой, вероятно, снежный человек обучался бы писать. И что самое обидное или, быть может, поразительное, это то, что все мои научные достижения и удачи, все они не были прямым результатом моих размышлений, а приходили, как мне кажется, каким-то диким способом. |
| 236 |
Я стал набрасывать ее черты поверх схемы, но у меня плохо получалось. Я перевернул лист, и снова плохо получилось. Мне только удалось пометить карандашом выражение рта, но у меня все время получался тяжелый подбородок. Они кончили играть, и мяч, который швырнули проигравшие мальчишки, прокатился близко около меня, и девушка пошла за мячом. Она подошла и, пройдя мимо, с вызовом посмотрела на меня и покосилась на блокнот. Но я прикрыл блокнот, и это ее задело. Она прошла обратно и зацепила меня, презрительно дрогнув ноздрями. Видно было, что я взрослый и неинтересен ей, но чем-то задевал ее, и ей было любопытно. Длинные ноги продефилировали мимо и короткое пальто. Глаза у нее были горячие, и ноздри презрительно вздрагивали. Ей было смертельно любопытно, но обижало, что ее за человека не считают. |
| 237 |
Есть в каждом дне и даже в каждом часе, строчки, отпечатанные крупным шрифтом. Только мы их не замечаем, занятые заботами дня. Например, выходит человек на снежную улицу. Белый снег летит наискосок на фоне домов и исчезает в сугробах. Человек поднимает воротник и, засунув руки в рукава, бежит, семеня ногами и мотая локтями из стороны в сторону. Он сворачивает за угол, и на том месте, где он исчез, секунду-другую снег кажется темнее, чем вокруг. Проезжает троллейбус. Снег заинтересованно кидается за ним вслед. А человека, свернувшего за угол, и след простыл. Стынут и заметаются снегом неглубокие его следы. Но ведь где-то, в каком-то месте, может быть, в чьей-то душе он оставил горячий незаметаемый след. Не может же быть, чтобы совсем бесследно прошел человек. Мы значительны, дорогие друзья. |
| 238 |
Первые капли дождя упали на асфальт, и люди кинулись в подворотни. Я поспешил в подъезд. И тут я увидел девочку. Я никогда не встречал таких. Она была моих лет. Лет шестнадцати. Блондинка с голубыми глазами. Как на картинке. Девочка, стоявшая в подъезде, почувствовав мой пристальный взгляд, обернулась. Все девочки, которых я знал, отворачивались, если на них смотрели. Девочка смотрела на меня открыто и дружелюбно. Я хотел что-нибудь сказать, но не сказал. Девочка улыбнулась мне приветливо, вышла из подъезда и, спокойно перейдя под дождем улицу, скрылась в парадном противоположного дома. Я проводил ее взглядом, потом кинулся за ней вслед. Вбежал в парадное, но только услышал, как где-то хлопнула дверь. Много дней я слонялся около подъезда, надеясь встретить ее еще раз, но девочка не появлялась больше. |
| 239 |
Анюта опирается на руку парня, взбирается на старые парты и садится, свесив ноги в черных туфлях. Музыка едва доносится сюда, и Анюта чуть мурлыкает совсем веселую джазовую песенку, означающую, что ночь уже кончается. Они там наверху, в актовом зале, уже дотанцевались до шестьдесят первого года. Значит, осталось три каких-нибудь танца, и наступит родимый шестьдесят четвертый год. Год, когда я потерял веру в себя, в свои способности и в то, чем я занимался последние годы. Я слушаю песенку, и мне сейчас уже как-то не до приличий. Посмотрим, как выглядит типовое свидание в шестьдесят четвертом году. Век уже кончается, последняя треть пошла, Анюта, не подведи, не показывай типовое свидание. Анюта обхватывает себя за тонкие локти. Парень накидывает на нее свою куртку, и она принимает ее зябким движением плеч. |
| 240 |
Все хочу возвыситься в ее глазах. А получается так, что пытаюсь возвыситься над ней. А ей это не нравится. Идет современная девушка, а я пижоню прошлыми обломками. Не надо было ломать. Плевала она на мое прошлое. Они тут все перезнакомились, пока я своим прошлым занимался, пока я отсиживался в лаборатории от проблем жизни. А за это время жизнь не останавливалась, люди сближались и расходились, вырастали дети. А в это время я, сорокалетний, который понимает и тех, кто старше меня, и тех, кто младше меня, мог бы сделать значительно больше, чем сделал. Оправдание мне могло быть только в одном. Волей судеб поставленный на стыке эпох, я мог бы оправдать свое существование работами, помогающими понять человеку, кто он есть и для чего он топчет землю. А я только устраиваю с Митей тараканьи бега, спорю с ним. |
| 241 |
Слова часто ничего не выражают, потому что люди в этот момент думают о другом. Тогда это называется подтекст. Слова часто ничего не выражают, но они всегда что-нибудь означают. В нашем теперешнем разговоре не было ни прямого смысла, ни даже подтекста. Но слова его означали, что мы оба волнуемся неизвестно почему. Дело в том, что я начал рассказывать, при каких удивительных обстоятельствах мы встретились. После войны я уехал с Благуши. Старые связи порвались, новые заводить не хотелось. Не такое у меня было настроение тогда. Слишком много дорогих имен отзывалось похоронным звоном. Благуша опустела для меня. Оставался только дед Шурки. Но его я боялся, может быть, больше всех. В его сказках всегда все кончалось разлукой. Он говорил, что счастливые встречи бывают только в жизни. Он был странный сказочник. |
| 242 |
Мы шли по переулку, булыжная мостовая которого убегала вниз под уклон. На одной стороне стояли деревянные дома среди деревьев, на другой – одинаковые новые корпуса, покрытые розовой штукатуркой. Угловые балконы выкрашены в белый цвет. Мы с мамой сворачиваем в зеленые ворота и идем к корпусам по песчаной дорожке. Песок скрипит у нас под ногами. Проплывают зеленые палисадники, за которыми ничего не растет. С деревянных ящиков на балконах свешиваются анютины глазки. Мы подходим к подъезду, и мама озабоченно поправляет мне ворот новой рубахи. Я отстраняюсь от руки матери и вхожу в подъезд. Мы поднимаемся по ступенькам на площадку второго этажа, и мама звонит в дверь. Дверь открывает высокий человек, похожий на артиста Жакова. Сухое лицо. Трубка во рту. Узнав маму, он вынул трубку из рта и приветливо улыбнулся. |
| 243 |
Тут колени у меня подкосились, и последний пролет я съехал на заднице. Это было неимоверно смешно. Я смеялся и не мог остановиться. Я открыл в себе залежи юмора. Я мчался по юмористическим, клоунским улицам, заляпанным светом реклам. Очередь клоунских пингвинов на крыше большого здания вспыхивала идиотским синим светом и призывала покупать и есть мороженое. А когда я увидел, что один пингвин не зажигается, и в очереди пингвинов образовывается черный провал, я чуть не умер от хохота, однако не умер и чуть не упал. Я устоял, выделывая антраша, и ввалился в метро, и меня пропустили, несмотря на веселье, и я поехал вниз, расставив руки и ноги, вцепившись в поручни, и навстречу мне, снизу, поднимался шутовской эскалатор метро, и ползли навстречу мне лица, и каждое следующее было смешнее предыдущего. |
| 244 |
Я перестал плакать, когда заметил, что мне понравилось это дело. Вытер сопли и вышел на улицу. Я чувствовал себя разгромленным полководцем. Мне надо было собрать разбитые отряды и отвести их на теплые квартиры и зимовать с ними до самой смерти. Просто закончилась моя невероятная любовь, которая продолжалась несколько часов. Если не считать девочки Катарины, о которой я уже не знаю теперь, была она или нет, или это сон страшный, который приснился мне в детстве и который я помню всю жизнь, то в эти несколько часов началась и закончилась моя первая и последняя настоящая любовь, которая толкнула меня на открытие моей дурацкой невероятной схемы, позволяющей общаться с другими галактиками, но не помогающей при разговоре с соседом. Мне страшно не повезло. Попробуй разобраться, кто в этом виноват. Я сам прежде всего. |
| 245 |
Я посидел на скамеечке и пошел себе помаленьку. Я шел пешком, чтобы убить время. Я рассчитывал прийти, когда начнут открывать двери. Я все начисто забыл. Сказалась перегрузка этих суток. Прохлестать в памяти всю свою жизнь, прийти к открытию и рухнуть – это не шутка. Я шел просто так, на всякий случай. Смешно было надеяться на повторение такого подъема. Судьба прихлопнула меня, как муху. Ни к черту не годилась такая судьба. Ветер был довольно сильный. От ветра качались фонари на плохо натянутых проводах. Улица была похожа на плохо настроенную балалайку, и на стенах спящих домов взлетали и опускались арки теней. Я шел сквозь строй заночевавших у парка темных троллейбусов, освещаемых фонарями. Троллейбусы так и заснули на улице, закинув за голову тощие руки. Все спало от усталости, кроме меня и фонарей. |
| 246 |
Чирей всегда терял, когда смотрел вверх – жизнь проходила мимо, а когда смотрел вниз – видел щепки и мусор, стоило ли их сберегать. Он смотрел вниз – мелела душа. Он обращал взгляд в глубину своей души – и терял окружающее, оставался один. Тогда он смотрел только вперед – и даль манила его, а потом обманывала. Он смотрел назад – но позади было беспризорничество и брошенные города. Оставалось только настоящее – загадочное, как холодный огонь. Убийств за ним не числилось, и о кражах никто достоверно не знал, но все знали точно, что хотя он, может быть, и не проявил себя еще, но лучше бы уж не проявлял. И даже урки заискивали и в разговоре с ним хихикали, ненавидя за это себя и его, и старались не показывать, что счастливы, когда он улыбался их стараниям. Потому что он был как меч, не выхваченный из ножен. |
| 247 |
Отец с мамой познакомился, когда был начальником отряда по борьбе с бандитизмом, а мама с четырьмя младшими сестрами, их отец и мать эвакуировались от немцев и остановились в квартире, где было четыре брата. Конечно, все перевлюблялись, кроме мамы, она была старшая и ей было не до глупостей. Однажды она заснула на диване днем и проснулась от какого-то рева. Она открыла глаза и видит, что из комнаты на улицу высунулся какой-то дядька и орет лютым голосом на мальчишек, чтобы они не шумели, в доме спят. Это был пятый брат – Гошкин отец. Она притворилась, что спит, и отец ушел на цыпочках. А потом мама вышла к воротам и увидела, что едет отряд. Спокойно покачивались в седлах конники, а впереди отец, весь кожаный, и маузер в деревянной коробке. Тут все было кончено, и они поженились, и не расставались. |
| 248 |
Как получилось, что самые смелые люди – поэты – единственные, которые не боятся открывать, что у них на душе, и люди благодарны им за то, что, говоря о себе, они говорят за всех, начали поучать? Может быть, единственное, чему поэт может научить людей, это тому, что каждый человек – мир, и когда встречаются два человека в очереди за папиросами или на катке, это две галактики сближаются, и надо быть осторожным, чтобы не повредить структуру. Думают, если признать человека мерой всех вещей, человек скажет – все дозволено, и наступит хаос. Так ведь все наоборот, ничего не дозволено. Ведь если я мир, то и он мир, и, может быть, более сложный, чем я, если мне больно, то и другому больно. Потому что кто отказался от своего внутреннего мира, то не считает, что у меня он есть, а стало быть, я предмет неодушевленный. |
| 249 |
Федя имел лицо длинное и характер молчаливый и пренебрежительный, а связи, неизвестно за какие заслуги, тянулись до Лефортова и Черкизова. Глаза у него были водянистые, и из всего рабочего населения дома он один занимал какие-то странные должности, связанные со складами, базами и закрытыми распределителями. И для Клавдии, незаметной сестры своей, нашел жениха с правильными взглядами на жизнь. Лица его никто не мог запомнить, поэтому он всегда здоровался первый, однако знали все, что был он хоть и пуглив, как мышонок, но пугливость свою прогонял, когда видел даже микроскопическую цель для своей энергии и предприимчивости. Нельзя сказать, чтобы он первый кидался в бой за какую-нибудь корысть, такого Федя рядом с собой не потерпел бы, но он всегда оказывался первым там, где корыстью пованивало. |
| 250 |
Жених задыхался и называл Чирея убийцей. И это слово утвердилось в сознании всех и сложилось как мнение, как сургучная печать на пакете с приговором, как ржавый гвоздь, что вбивают в гроб, в котором хоронят репутацию. Поэтому Чирей был приговорен. И приговорил его этот крысеныш, а остальные санкционировали, потому что, как это часто бывает, каждый думал, что таково мнение остального общества. И в особенный ужас вгоняло Клавдиного жениха, что Чирей знал, кто поставил сургучную печать. Разве удержишь слух, если все, кроме жениха, знали, что Клавдия три года сопротивлялась брату Феде и не шла замуж, потому что сохла по Чирею, которого она часто видела из окна, когда он стоял со шпаной на углу переулка, а потом, оторвавшись от земли, влетал в задний вагон трамвая третий номер, который мчался по Семеновской. |
| 251 |
Сбежав со ступенек, Гошка пошел рядом с ним, испытывая спокойный восторг, потому что для этого не было никаких оснований. Он шел за ним как привязанный, глядя на тугую спину, синие галифе и поблескивающие чистые сапоги. Это было настоящее. Это была настоящая мальчишеская дружба с первого взгляда. Гошка ничего не знал об этом человеке, но понимал, кто он такой. Он настоящий. Гошка всю жизнь хотел только настоящего, и это было у него главное, если не вовсе единственное положительное качество. Так он считал. Что он вкладывал в это слово, он и сам не знал. Только все ненастоящее казалось ему декорацией – все равно как нарисованное небо в кино. Однажды Гошку привезли на киностудию и через какие-то гаражи и лестницы провели в желтую комнату, и там был стол со стеклянным окошком, а сбоку колесо с ручкой. |
| 252 |
А потом на деревянном настиле между рельсов красноармейцы танцевали под гармошку, а над стволами коротких пушек дрожал раскаленный воздух, как будто за горизонтом бой и летят потные лошади и пулеметы на бричках, и как будто это все давным-давно, и нет еще солнечной запруды у мельницы, где в белой пене целыми днями ныряют сельские ребята. А за запрудой была стоячая водяная гладь с травяными островами, и уже при первых звездах оттуда тянули гигантского сома, который глотал курей и собак и переворачивал долбленки рыбаков, и на утреннем прохладном базаре в рыбном ряду его рубили на пласты и торговали сомятиной, и белые мазанки сверкали голубыми рассветными окнами, и сельская улица петляла вдаль, к самому горизонту, а не утыкалась в ненастоящее, дешевое, нарисованное небо, как здесь, на киностудии. |
| 253 |
Гошка вдруг сразу успокоился и заснул. А наутро пришел этот человек и сказал маме, что нашел ей другую комнату, не на окраине, на горе, а близко от столовой, в центре, и недалеко от его собственной комнаты, и если ребятам что нужно, то он будет под боком. И мама сказала, пожалуй, надо переехать, а то здесь слишком мрачно и по ночам дерутся карачаевские парни. И тут послышался крик с улицы, и хотя светило солнце, опять началась драка и пробежали какие-то люди, а потом милиционер. И человек этот и, конечно, Гошка за ним подошли к толпе, и вдруг кто-то оглянулся и пропустил человека, а потом еще кто-то оглянулся, и кого-то он сам отодвинул тяжелой рукой, и вдруг драка утихла, потому что все расступились, и мужчина с разбитым ухом вытаращил глаза, снял кепку с длинным козырьком и поздоровался. |
| 254 |
В гостях Гошкин дед весь вечер просидел молча, выпрямившись и закинув ногу на ногу. Уже пора было уходить, а он молчал. Потом ушел и пришел на следующий вечер и так ходил всю неделю, сидел у кафельной печки и молчал, а в воскресенье бабка с ним уехала, и они обвенчались, и бабка с ним так и ездила всю жизнь, потому что у него характер был независимый и он все время ссорился с начальством и переводился из части в часть. Только устроятся как люди – опять продавай мебель, бросай квартиру и налегке трогайся с места, а уже пять дочерей. Говорят, если очень любить жену, обязательно будет дочка, а дед очень любил жену, потому что остался сиротой в десять лет и его взяли воспитанником в полк. Характером дед пошел в своего отца, который оставил деда сиротой десяти лет, а сам умер ста десяти лет от роду. |
| 255 |
Свалили забор и на целый месяц двор стал проходным, и через него хлынула шпана. Взрослых это поначалу коснулось мало – они весь день на работе. Младшему же населению пришлось худо. Через двор редкой цепочкой двигалась та сила, которой матери пугали отцов, когда говорили о детях. Веселая крикливая братия, которая с утра до ночи заполняла двор и чердаки и гремела в подъездах, казалась себе коллективом и жила легко и бездумно, вдруг рассыпалась, растаяла, как сахар в стакане, и двор опустел – дети сидели по домам. Это была стая. Однажды человек шесть из тех, кто постарше, окружили проходящего через двор Цыгана. Его оттеснили к стене со сладкой надеждой увидеть его испуг и сдачу. Но он только внимательно оглядел всех, а потом заложил два пальца в рот. Еще не было свиста, а уже все поняли, что дело проиграно. |
| 256 |
Пройдя несколько десятков метров, они поняли, что спиральная шахта пронизывает все внутреннее помещение купола. Прозрачные камеры размещались с обеих ее сторон, немного выше вогнутого дна, по которому приходилось идти, сильно наклоняясь вперед. Это было очень утомительно, но вскоре крутизна туннеля уменьшилась. Из каждого сплюснутого по бокам пузыря в туннель высовывалась горловина, закрытая круглой, точно пригнанной к отверстию крышкой из подернутого легкой дымкой стекла. Люди все шли и шли, в луче прожектора проплывали костяные хороводы. Скелеты были разной формы. Люди поняли это только через некоторое время, потому что соседние скелеты почти ничем не отличались друг от друга. Чтобы обнаружить разницу, нужно было сравнить экземпляры из отдаленных один от другого участков огромной спирали. |
| 257 |
Гошка и раньше терялся и потом. Но теперь Гошка потерялся в чужом городе, и все уже разошлись, и где-то, наверно, метались и искали Гошку мама и Соколов. В милиции горел свет, и вдаль уходил коридор с каменным полом, и Гошка не решался войти. А в руках у него была книжка. Он таскал ее с утра и читал на скамейках. А теперь в книжке были заложены эти проклятые листки бумаги с синими картинками Кавказа, и они все время вываливались. Наконец Гошку заметили и отдали какому-то молодому дядьке, который раньше работал в милиции, и у него Гошка может выспаться как следует, а утром разберемся. И Гошка пошел с ним все дальше от освещенных улиц, и все громче лаяли собаки, когда они с этим дядькой перелезли через дувалы, и Гошка подумал, все дальше от дома, и ничего не поделаешь, и надо идти, и все ярче светили звезды. |
| 258 |
Гошка сел на стул и пытался читать свою книжку, глаза у него слипались, а на сердце было тесно и пусто, и он только слышал, как жена и приятельница пилили этого дядьку за болтовню с курортницами и забыли про Гошку, у жены и у дядьки не было детей, и оттого все несчастья, и у Гошки на сердце было то пусто, то тесно, и жена все время поглядывала на Гошку непонятными глазами, а потом спохватилась, что он не накормлен. Но Гошка от еды отказался, и она уложила его спать за занавеску на мягкую перину, постеленную на сундук. Гошка положил голову на ситцевую подушку без наволочки, и женщина погладила его по голове и долго стояла рядом, а потом ушла допиливать мужа за то, что у них нет детей. И Гошка ощущал неуют и чужую ласку и первый раз костенел от тоски по дому, который он с тех пор так и ищет всю жизнь. |
| 259 |
Когда Соколов с вокзала пришел ночью в комендатуру спросить о своей дальнейшей жизни, то старый Кин принял его плохо. Потому что был в гневе из-за этой банды, позорившей чистое дело революции. Он оглядел Соколова и сообщил ему, что и как, и Соколов тихо и некультурно выругался и стал железный. Тогда Кин позвал его к окну и спросил – может ли Соколов один снять вон того часового, и чтобы не было стрельбы. Он спустился вниз, пошел к часовому и взял папироску в рот. А когда не нашел спичек, обратился к часовому. Тот попросил папироску, потому что это была редкость в те времена, стал закуривать и сунул винтовку под мышку. Соколов накинул ему на лицо полотенце, завязал узлом вместе с папиросой, заломил ему руки и отнес часового к коменданту. Часовой даже не пикнул, потому что Соколов был в гневе. |
| 260 |
И Соколов остался у старого Кина до самой его смерти, а потом остался совсем. Потому что он ненавидел изменников революции. И тогда Гошка понял, почему он перестал ходить на физкультуру. Просто он не ту силу искал. Не хотел физкультурой завоевывать жизненную безопасность, не хотел отличаться от Малины только мышцами и образованием, потому что это не спасет от Малины, и не успеешь оглянуться, как сам станешь Малиной и будешь давить слабого и улыбаться сильному, как ромашка. И Гошка понял со счастливой яростью, что спасение от Малины могло прийти только от Соколова, потому что в нем была революция, святой бой. Потому что у Петра Кирилловича и его учеников была сила для себя, а у Соколова и его учеников была сила для всех, а это всегда побеждает, хотя иногда от усталости и кажется, что это не так. |
| 261 |
Он прижался носом к стеклу и увидел в дальнем углу на диване что-то огромное, как будто присел медведь. Он узнал Соколова. Соколов сидел неподвижно, и Гошка сначала обрадовался, а потом похолодел, когда услышал звуки. Соколов хрипел сквозь стиснутые зубы. Гошка хотел бежать, предупредить милиционеров, что с Соколовым плохо, что Соколов умирает, но Соколов вдруг поднялся и, заложив руки в карманы, побрел к окну. Гошка отскочил в бурьян. Соколов покачивался с носка на пятку, подбородок его был задран, щеки у него были мокрые, он хрипел песню, и Гошка не сразу понял, что это за песня, потому что никогда не слышал, чтобы так пели. Потом Соколов рукавом вытер щеки и посмотрел в окно, и Гошка ящерицей стал уходить в бурьян и успел скатиться с бугра, прежде чем в окне вспыхнул свет. Во дворе сидели ребята. |
| 262 |
Он оглядел пыльное, пахнувшее заводской гарью небо, в котором даже голубей никто не гонял в эти блеклые послеполуденные часы, и, прислонившись спиной к ржавым перилам, стал смотреть в комнату на эту дружную группу автоматов. Потом Гошка вздохнул и сел на перила, спиной к жаркой улице. Никто в комнате не повернул головы, но все карандаши приподнялись и застыли над линованной почтовой бумагой из бювара отца Козакова. Гошка устроился поудобней и свесил зад с шестого этажа. Отец Козаков осторожно поднялся и вышел из комнаты, широко открыв глаза и застегивая пуговицу на бежевом пиджаке. А потом в соседней комнате Козаковых осторожно приоткрылась бежевая штора и закачались помпончики. Тогда Гошка съехал с перил наружу до самых подколенок и некоторое время сидел так. А потом запрокинулся спиной назад. |
| 263 |
Все громко дышали. Никто не говорил ни слова. И Гошка пошел домой и все думал – зачем ему это понадобилось и что он хотел доказать, повиснув вверх ногами, и почему надо было увидеть над головой землю, и зачем он проделывал идиотские аттракционы, которые хотя и показывали всем, что он не трус, и отбивали охоту соревноваться, однако вовсе не имели никакого отношения к храбрости. Когда Гошке задали вопрос – может ли он прыгнуть с третьего этажа, если возлюбленная пожелает провести экзамен на послушание, то Гошке совесть не позволила соврать. На его взгляд, так до сих пор и не изменившийся, любовь и экзамены несовместимы, как гений и злодейство. Так по крайней мере утверждал Пушкин, который хотя и не дожил до Гитлера и потому о злодействе знал не все, но уж, конечно, насчет гения был высшим судьей. |
| 264 |
Девочка шла от окна, как сомнамбула, медленно поднимая руки. Она так и плыла, подняв руки, как будто одна из них уже лежала на Гошкином плече, а другая была в его руке, как требовалось по закону танца. Мысленно они уже протанцевали вместе все танцы и теперь шли друг к другу в розовом дрожащем тумане, который волнами накатывался от раскаленных девчачьих щек, и уже все затанцевали вокруг и глядели под ноги, последовательно отвоевывая свои железные па. А они все шли и шли друг к другу по бесконечному залу в семнадцать с половиной квадратных метров полезной площади. И тут произошло самое страшное. Надя коснулась его грудью. Ни она, ни он не учли того, что это должно случиться неизбежно. Им представлялось только, что они будут все время рядом во время танца и можно будет поговорить первый раз за два года. |
| 265 |
Гошка тоже был хорош гусь, но про себя, конечно, труднее вспомнить несимпатичное и тщеславное, а доказать, что ты не гусь, и вовсе трудно, ведь Гошка славился срывами и непонятными выходками, которые не позволяли однозначно определить его облик. Конечно, все бы упростилось, догадайся кто-нибудь назвать его поэтом. В школе было много поэтов, и им полагались странности. Но никто Гошку поэтом не считал, и прежде всего потому, что Гошка и сам себя поэтом не считал. И вот теперь, когда Гошка поднимался по стремянке вслед за Надей на чердак, где ему надлежало ночевать и где не могло случиться ничего недозволенного, и перед ним маячили Надины ноги с розовыми икрами, он старался на них не глядеть. Ему было стыдно. Он знал наверняка, что ему не было бы стыдно, если бы могло произойти что-то необыкновенное. |
| 266 |
На лице Нади трепетали прозрачные тени, и этот трепет распространялся по всему чердаку, по скрипучим доскам пола, по стропилам, накрытым зудящим железом крыши, по листве за дверью мансарды. Гошка обнял ее и поцеловал, но поцелуя не получилось, они только стукнулись зубами, и Гошка почувствовал, что она тоже вся бьется, как листва. И это было лучшее из всего, что он может вспомнить. Потому что тут же раздался стук в пол – это крестная стучала метлой в потолок. И Надя вырвалась из Гошкиных рук и исчезла. А еще через несколько секунд она спокойно и весело окликнула его снизу и сказала, что крестная велит им идти купаться перед ужином. И Гошка спустился вниз, и они пошли купаться на плоскую реку, протекавшую внизу между двумя песчаными откосами – такая дачная речка с узенькими пляжами на обоих берегах. |
| 267 |
Конечно, эти четверо опоздали на вечер, потому что делали последнюю и, как выяснилось, вообще никому, кроме них, не нужную стенгазету, и Надя почти плакала из-за их ослиной добродетели и оттого, что вечер уже идет вовсю, а на ней новое платье из розового шелка с оборочками и короткими пузыристыми рукавами. И когда они несли непросохшую газету через темный двор, их остановили общие родители и заставили развернуть газету на щербатом столе. При свете фонарей улицы они старались разглядеть статьи и карикатуры. Родителей, конечно, звали на вечер, но они не пошли, им было неплохо и здесь, и они, подмигивая друг другу, сказали своим ребятам, что те интеллигенты второго поколения, а они интеллигенты первого поколения. И это была правда, потому что все они были лекальщики, техники, наладчики или механики. |
| 268 |
К обозу уже подбегали солдаты и отвязывали лошадей, и русские, эмигрантские дети смотрели на них непугаными глазами. Гошка с автоматчиком Пашей остановили солдат, и они недовольно ушли, и весь обоз помаленьку начал подтягиваться к заднему двору здания, у которого были приветливо откинуты козлы, опутанные колючей проволокой, и во всем обозе начался тихий плач – оказалось, это было здание жандармерии. Гошка ничего не мог понять, он не спал трое суток, семьдесят два часа не спал, и не мог понять, чего они ревут, и орал на них, чтобы пошевеливались, потому что ему было обидно, – за кого они нас принимают, что мы их жрать, что ли, будем без масла, и где взять другой такой хороший широкий двор, куда влезет весь обоз и можно задвинуть козлы и поставить автоматчика, чтобы этих чужих людей никто не тронул. |
| 269 |
Она сидела на дне графина, поджав задние ножки и опираясь на передние копытца, и, припаянная к донышку, смотрела задумчиво и снисходительно. Она смотрела на Рудика, и, может быть, это было из-за стекла старинного графина, сквозь которое Гошка видел лицо Рудика, но они были похожи как две капли, только у Рудика лицо было потное, а у маленькой свиньи матовое. Сходство Гошку потрясло, и он с некоторым испугом отвернул графин в сторону. Но тут случилось неожиданное и неприятное. Когда он отвернул графин от Рудика, маленькая матовая свинья уставилась на Генриха, и его холеное мыльное лицо вдруг стало копией стеклянной морды. Это было, как будто кто-то приоткрыл заднюю стенку старинных часов, и вдруг все увидели колесики и пружины и весь механизм, который на циферблате поворачивает стрелки и командует. |
| 270 |
И тут все обратили внимание на свинью и на Гошку и начали смеяться, и Надя тоже смеялась радостно и зло, потому что ей было стыдно за Гошку, за снисходительный смех вокруг, за его шутовство, за то, что он принял удар на себя и тем разрушил тот облик, за который она цеплялась, чтобы объяснить себе и всем, почему она с ним, а не с кем-нибудь из этого благополучного быдла. А Гошка опять все поставил вверх ногами, и как же можно было начинать с ним новую жизнь, если он все оплевывает, а этого нельзя касаться, потому, что не нами все это заведено и главное – это беречь репутацию, а если тебе твоя репутация не дорога, то мне моя дорога, потому что я хочу жить чистой жизнью, я не Нюшка какая-нибудь с твоего двора, я из другого клана, к которому если ты хочешь принадлежать, то, будь ласков, не отличайся. |
| 271 |
И хотя легко было смешать Гошку с грязью за то, что он произнес всуе святое имя и осмелился сказать, что Пушкин ему свой, Надя этого не сделала, а только сразу замолчала, а потом быстро заговорила о чем-то другом, и стала совсем красивая, и стала смеяться, играя ямочками, чтобы заглушить Гошку, чтобы помешать ему развивать эту тему. Потому что Гошка знал твердо, и она знала, что он знает, что во всей истории с Пушкиным, с его романами, с его величием и гармонией, со всем культом Пушкина у них в доме, со всем, что его окружало – от зеленого шелка и орехового дерева мебели тех времен до туалетов Натали Гончаровой, от полузабытых поэтов до гусиного пера, во всей этой истории, от Анны Керн до черепаховых вееров и страусовых перьев, во всей этой истории с Пушкиным ей лично больше всего нравился Дантес. |
| 272 |
На улицах летала горящая бумага, исписанная сверху вниз иероглифами и утыканная печатями. И этот странный запах чужого быта, чужой еды, чужих пожаров, в которых сгорала чужая страшная эпоха, когда деревню, где вспыхивала эпидемия холеры, окружало войско и уничтожало артиллерией вместе с жителями, когда рис был запрещенной едой. И если какой-нибудь крестьянин из-под полы купил фунта полтора риса, отпраздновал свой день рождения или Новый год, выпил и его сорвало с голодной непривычки, выкинуло рис на дорогу, и если жандарм увидел рис, то крестьянина хватали и тащили в жандармерию и давали три года тюрьмы за то, что человек съел рис, который сам сеет, а в тюрьме его на всякий случай пытали на предмет возможных связей с партизанами. Но хватит пока про это, трудно жить в состоянии тоскливого ужаса за человека. |
| 273 |
Гошке было двадцать два года, он был глуп, как тетерев, ему хотелось спать, и одет он был пестро и неожиданно. Пехотная фуражка с красным околышем, которую Гошка выменял у корреспондента на его полевую, белая исподняя шелковая рубашка с подкатанными рукавами, распахнутая на грязной груди и заправленная в японские пижамные штаны на резинке, они были надеты на голое тело, подпоясаны брезентовым ремнем и заправлены в разбитые кирзовые сапоги, белые от пыли. Через плечи и на спину был перекинут маузер в комиссарской деревянной кобуре, а спереди в двух карманах пижамных штанов болтались две лимонки и били по ляжкам. Японские безопасные бритвы, может быть, и годились для чинки карандашей, но бриться ими было нельзя – выдерживали только щеки и подбородок, поэтому Гошка уже около месяца носил усы. |
| 274 |
Они выходили по одному и осторожно, все еще осторожно, швыряли винтовку в кучу и снова становились в строй, и только последний швырнул ее с силой, зло, не доходя до кучи, она воткнулась штыком и торчала прикладом вверх, как на плакате. И он не встал в строй, этот последний, а снял свою желтую фуражку, похожую на жокейскую, вытер лицо и побрел прочь. Но подполковник испуганно окликнул его, и он вернулся в свою шеренгу. И Гошка, как всякий человек, и до этого и потом иногда трусил, но ему, как всякому человеку, приятно вспоминать о тех случаях, когда он не трусил. И поставил автоматчика у кучи винтовок. А потом подполковник отдал Панфилову связку ключей от пустой тюрьмы. Она была связана со зданием жандармерии коротким коридором. В центре был бетонный помост для часового, а вокруг шли камеры. |
| 275 |
Райскому жителю Фитилю приходилось туго. Он не стрелял, он только лечил. Он не мог видеть чужой крови, он только мог пролить свою. Он ползал, как крот, среди разбитых домов, искал медикаменты и изучал китайский язык, так как ему сказали, что тибетская медицина не признает операций, а только исцеления. На ногу одному парню упал вагонный буфер и перебил большой палец. Палец болтался на каких-то жилках, и его нужно было отрезать. Это был дебелый парень, и ему почему-то нужен был этот палец больше всего на свете. Он боялся, что его засмеют девки. Бывает и такой пунктик. Нашлись приятели, которые выкрали его из госпиталя, и Фитиль обнаружил его охающим на грязных нарах во взводе. Ступня уже начала пухнуть. И Фитиль, вместо того чтобы немедленно принять меры и отправить его на операцию, разыскал старичка. |
| 276 |
Гошка проснулся и одурел от душного воздуха батареи отопления, которое почему-то называлось центральным, удивился этому названию и ополоснул лицо под краном, потом подумал и побрился, поскоблил подбородок опасной бритвой, опять удивился, почему бритва опасная. Утро было такое белое, такое новое и чистое, что все слова торчали отдельно и имели первоначальный смысл. Что-то вдруг медленно, но верно начало торопиться в нем. Он торопливо пожевал хлеба и пайковой каши из концентратов и похлебал чаю, макая в него обломок колотого сахара, торопливо надел шинель и вышел на хрустящий снег. Торопливые звоночки трамваев, часовой в проходной будке штаба, где Панфилов без толку торчал уже два месяца после возвращения. Торопливые штабные ребята в поскрипывающих коридорах, гудение лифта и стук машинок в кабинетах. |
| 277 |
В кабинете было тихо. Гошка тихо взял свои бумаги, попытался понять, что в них написано, но почему-то в старых войсковых бумагах двухгодичной давности он увидел вместо танковых боев под Мулином и десантных операций белый снег на улицах Харбина и не убитого еще тогда, непогибшего Фитиля в ушанке набекрень и ощутил запах кунжутного масла из харчевен. Он вдруг понял, что не в состоянии вызвать в памяти ничего плохого, понял, что вот уже несколько часов он живет в двойном измерении. Одна часть его души млеет от тишины и наслаждается неподвижностью, а другая торопливо спешит и мчится куда-то. Это было странное чувство, оно что-то напоминало, но Гошка никак не мог вспомнить – что. Только к концу рабочего дня он почти с испугом догадался, на что оно было похоже, это чувство. Оно было похоже на радость. |
| 278 |
Во всем его облике ощущался странный вызов попытке привести его к убогому знаменателю, потому что приковывало внимание твердое и тоскливое выражение глаз чувствительного человека. А чувствительный человек это вот что: перепутанные сутки – не важно, засохшие остатки еды, находки и разлуки – не важно, и залпом литры воды из-под крана, и последнее отвращение от стопки бумаги или от холста поперек комнаты – это все не важно, а потом лечь на матрац не раздеваясь, под пальто, и дрожать дрожью почти алкогольной и проспать двое суток, проснуться на рассвете, взглянуть и сказать – ничего, прилично, и поставить подпись, а потом осторожно уйти из дома и идти по улицам, где люди спешат на работу, и думать, что вот никто не знает, а дело сделано. Вот что такое чувствительный человек для тех, кто понимает в этом толк. |
| 279 |
После той памятной выставки, где Гошка познакомился с Прохоровым, за спиной которого смеялись дипломницы, красивые несмышленые девочки, болтавшие о Возрождении, и Гошка понял, что эпохи Возрождения пока нет и уж, во всяком случае, ему со своими песенками в ней не участвовать, и потому это был крах всего, и Гошка решил покончить со своими дурацкими мечтами об искусстве. Он пришел домой, сидел у подоконника, смотрел на снег и вынес себе приговор, не подлежащий обжалованию. И тогда ему пришла в голову мысль, простая как пареная репа. Он подумал: если все так худо, что хуже быть не может, – значит, все, что будет, будет лучше. Проверим это. Ведь если Возрождение – это эпоха, то она состоит не из одного человека, а из многих – и значит, надо не дожидаться, пока объявят расцвет всех личностей, а начинать с себя. |
| 280 |
Гошка не знал, как бы он сейчас посмотрел на эту картину, когда в магазинах есть еда и одежда, когда на афишах имена иностранных артистов и реставрируются монастыри, когда можно смеяться над тем, что смешно. Гошка не знал, как бы он сейчас посмотрел на эту картину, но в те голодные времена, когда сквозняки выли в пустых магазинах, а по ночам матери плакали над желтыми фотографиями убитых и школьницы продавали на толкучках старые платья, чтобы подкормиться, в те времена картина производила дикое впечатление. Потому что на этой дикой картине было все. Это был удивительный гибрид антикварного магазина и гастронома, музея и салона. Там кипела безвкусица, и это было гениально. Это была пышность и нищета. Это было варварство вкуса и документ великой души. Это надо было или отвергнуть сразу или сразу принять. |
| 281 |
Ему и раньше снились сны, и когда он просыпался, он помнил обрывки. Иногда ему даже во сне приходило в голову проснуться, и он просыпался, и ему нравилось то, что он увидел, но, полежав в темноте и трезвея, он помаленьку понимал две вещи. Первая – что это сон, следовательно, чушь, а вторая – ему так лень было вставать, что он тут же засыпал с мыслью обдумать все это завтра. Но наутро оставались одни обломки и странная горечь, как после удачно не состоявшегося свидания, когда чувствуешь для себя опасность любви и, стало быть, полной перемены жизни, а большей частью перемены как раз и не хочешь. Нужно было полностью не доверять себе, быть идиотом, чтобы не понять, кто ты такой и что с тобой происходит в жизни, не ухватиться сразу, потерять столько лет на поиски себя. А может быть, и правильно. |
| 282 |
Это все не снилось ему, это то, что вспомнилось под утро. А снилось, как пройдя по не разгромленному еще коридору, он увидел брата и его приятеля, которые, стараясь не смотреть ему в глаза, развернули над корзиной какой-то пересохший рулон, и Панфилов узнал в нем последнюю стенную газету, которую делали так долго, что опоздали на выпускной вечер, хотя вряд ли кого уже интересовали отгоревшие школьные страсти. А впереди открывалась тревожная просторная жизнь, и окна распахнуты, и во все дворцы огромного рабочего района возвращаются с работы, и пахнет едой, и с улицы в комнату, где зубрят к экзаменам, залетают редкие всхлипы проскакивающих мимо переулка машин, и запахи бензина и духов, и можно выскочить из комнаты, побившись об заклад, что найдешь, кому принадлежат духи, и найти, а потом идти за ней. |
| 283 |
Двор был виден снизу, в ракурсе. Высокая трава уходила вглубь, а в глубине, как на театральной сцене, были видны несколько деревьев у кирпичной стены слева падавшей вниз косой перспективой. А позади громоздились кирпичные и выкрашенные в кирпичную краску деревянные дощатые стены, с жилыми квадратными окнами и окнами фабрики. Железные трубы с коническими колпаками поднимались в закатное небо. В оранжевое, настоящее небо. Толстые трубы переплетались, проходя под жилыми окошками деревянного дома, которому надлежало быть мансардой, а это просто был деревянный дом, поставленный поверх кирпичного. Целый город был втиснут в этот маленький двор, целый мир, как на картине Прохорова. Как будто все еще продолжался старый спор о красоте. Внизу были кривые крыши сараев и голубятен. И тут Панфилов увидел его. |
| 284 |
Я там чуть было не потонул. Я прыгал в воду со ствола ивы, свисавшего над водой, река была узкая, а глубина – тринадцать метров. Я лез все выше и выше, нырял солдатиком и нырял, а тетка не смотрела и смеялась тихонько тому, что говорили ей женщины. А я забрался на сук над самой серединой реки, прыгнул вниз, ушел в зеленую воду, и у самого дна меня за трусы схватило чудовище. Так я подумал сначала, но потом понял – коряга. Мне удалось выбраться из трусов, и утонул я уже у самого верха, где вода была светло-серая. Не утонул, конечно, но чуть не утонул, не мог вылезть, держался за траву у берега и смотрел на женщин, а они что-то говорили тете, и она тихо смеялась. Потом увидела меня и протянула руку, а я не мог вылезть, ведь трусы я потерял, и хотя для них я был маленький, для себя – большой. |
| 285 |
Шел сорок второй год, и слово никогда было самым реальным из всех слов. Я сегодня слегка пьян, был вчера в гостях. К хозяйке приехал не то друг, не то муж, который ни разу не вышел и где-то спал в задней комнате. Хозяйка бегала – то открывать дверь, чтобы он был в курсе дела, то закрывать, чтобы его не будить, и гости, раздражаясь, пили друг с другом за ее здоровье и немыслимое счастье с этим скотом, который вроде бы спал в задней комнате, не сняв сапог, чтобы не нарушать геологического колорита. И было нетрудно состоять сверхчеловеком и дитем природы при этой молодой женщине, у которой за душой ничего не было, кроме библиотеки с подписными изданиями тридцатых годов. Запасной полк стоял в городке, сбегавшем к Волге улицами, засыпанными песком, а в просветах домов и хлебных складов виднелись Жигули. |
| 286 |
И тогда я опустил их в карман гимнастерки, застегнул медной пуговицей и помог нести эвакуированной старушке кожаный чемодан с простынями, потому что она уже наторговала триста десять рублей денег, а дома, у хозяйки, ее ожидали племянница с двоюродной внучкой и приблудная девочка-полька, которая отстала от эшелона из Львова. А по дороге к нам привязался какой-то мужчина, он все забегал вперед и все допытывался, кто мы такие, и просил документы. Я показал ему документы и велел старушке сделать то же самое, а когда он нехотя вернул документы, я дал ему в рыло, и он поехал с песчаного откоса вниз к реке, но удержался и полез обратно, хватаясь за сухой дерн. Но я поднял с земли булыжник, и он посмотрел на меня и перестал материться и угрожать, потому что увидел, что я уже совсем не могу сдерживаться. |
| 287 |
Около дома стояла телега, куда укладывали вещи ее племянница, двоюродная внучка шести лет и приблудная полька восьми лет, чтобы ехать на дальнюю пристань, с которой можно было баржей добраться до станции железной дороги и ехать неизвестно куда еще целых три года, и уже не казалось, как в первые дни войны, что все это скоро кончится. Я долго смотрел на эту польку восьми лет, потому что она была похожа на Аленушку с картины Васнецова, а потом ушел, когда телега двинулась по улице, увязая в песке, и зазвенело ведро, и полька смотрела на меня своими огромными глазищами. Когда затихло ведро за поворотом, я склеил самокрутку, пустил в серое небо белый дымок и пошел проверить впечатление. Я никогда не любил этой картины Васнецова, но в одном доме этого городка я увидел на стене большую однотонную репродукцию. |
| 288 |
А я ходил сюда из-за нескольких мазков краски, в которых была для меня заключена вся живопись и вся будущая жизнь. Я проверил свое впечатление. Глаза у старшей сестрички Аленушки оказались точно как у девочки-польки. Я долго стоял в сумеречном доме и глядел на старшую сестричку, которая была написана в прошлом веке и поэтому была старше и мудрей меня, и курил свой легкий табак. А позади меня слышался шорох углей на печном совке. И когда я, накурившись до одурения первый раз в жизни, остался в этих сумерках – на этот раз из-за тыквенной каши, мне потом было видно и даже перед закрытыми глазами все время стояло лицо сестрички Аленушки, которая положила щеку на колено и смотрит в омут, в котором утонул ее младший братик Иванушка. И в комнате сумеречного дома, за которым погас день, стоял запах легкого табака. |
| 289 |
Я вылез из воронки и пошел пешком. Разрывов было столько, что воздух стал густым и липким. Но меня не убило ни разу. Я был малой дробью. Убить роту оказалось легче, чем одного человека. Я шел как человек, с презрением смотрел на клюкву под ногами, ни разу не свернул в сторону и не хотел пить. Я перелез через бруствер и свалился на танкистов, которые ели кашу из концентратов. Они кричали, что я гад, но потом дали мне горячей воды из радиатора. Я помылся, раздевшись догола, не пошел в бревенчатую баньку, хотя меня звали, а терся и скоблился здесь же за танком, и мне наливали сколько хочешь горячей воды в мою каску, которая опять из шлема Мамбрина стала бритвенным тазиком. А те ребята, кто пошел в тесовую баньку, были убиты – в баньку попал снаряд. Весь экипаж танка, у которого я плескался горячей водой. |
| 290 |
Я успел еще высыпать патроны в каску и дозарядить диски, успел разложить гранаты и вложить в них запалы поновее и поблестящее, надеть каску, положить автомат под руку. И еще я успел закурить. Бумаги у соседа справа и у соседа слева не нашлось. Сварога мы раскуривать не стали, потому что вспомнили челюскинцев. Мы не пожалели денег на хорошую жизнь и свернули длинную цигарку легкого табака из мятой десятки, которая нашлась у соседа справа. Он вытянул поверх гимнастерки нательный крестик, вырезанный из жестяной банки от невкусных консервированных сосисок, которые поставляли нам союзники. У сосисок не было привычной шкурки, а какая-то желатиновая пленка, и кончики были срезаны. Сосиски стояли в жестяных банках прижатые друг к другу, и солдаты вытаскивали сосиску и называли ее неприличным словом. |
| 291 |
А маленький солдат, хотя и вытянул на грудь крестик с сосисочными буквами, который он наскоро вырезал перед атакой, надеялся, видимо, больше на себя, и теперь оправил гимнастерку, и передернул затвор автомата. Потому что впереди, наконец, появились маленькие танки. И я еще успел подумать о Доске почета на Самотеке, где мы встречались с Валей, и что у ее волос был вишневый запах. А когда она шла мне навстречу под мокрыми фонарями, то тень ее на мокром асфальте была плотней и телесней, чем она сама, и казалось, что вся она сразу, без поправок, написана акварелью чьей-то мастерской рукой и у мастера того была просветленная душа. Поэтому атака немцев захлебнулась, и это я их победил. Потому что у них были танки, а у меня фонари на Самотеке, убитая рота, сосед справа, сосед слева, акварель в кармане. |
| 292 |
Утром, когда услышишь музыку, она кажется незнакомой, даже если слышал ее вчера. На следующий день оставшаяся после пирушки еда кажется вкусней. Еда вчерашнего праздника всегда кажется вкусней. Во время пирушки ее обычно не замечают – стремительный темп разговора, скачут мысли, взгляды, руки, рюмки – еда это просто закуска. Едой она становится только на другой день. Звучит мелодия песенки, и вчерашняя музыка лучше сегодняшней. Это понятно. Вчерашняя песенка – это вчерашний праздник. Еда сейчас действует на меня плохо. Как только я наедаюсь, мне сразу вспоминаются все те, кого бы я мог обрадовать, приехав с такой едой. Что и говорить, никакие страдания не вызывают у меня такого устойчивого чувства унижения за человека, как страдания от нищеты и от голода. Я легко могу представить себе это состояние. |
| 293 |
Когда поезд останавливался, я вылезал из вагона и видел беду и черные города без освещения, только звезды в небе, и эшелоны, и синий свет в дверях продпунктов, у которых всегда молчаливые люди слушали запах еды. Болела голова, и я шел по эшелонам – закрытые двери, маслянистые рельсы и мокрые чехлы на орудиях. В одном эшелоне дверь была открыта, и внутри сидел текинец с белой бородой и стругал палочку ножом, а за загородкой стояли два коня из сказки, два аргамака под седлами в серебре, с белыми гривами и хвостами до бабок, коричневые сытые кони с кровавыми белками. Это война, и я видел, как крутился танк над окопчиком, в котором был солдат с крестиком, а потом танк взорвался, и у меня болит голова. И вот я стою у ночного эшелона под мокрыми звездами, а кони смотрят на коптилку и хрупают сладкое сено. |
| 294 |
У ларька теснились молчаливые люди, которые меня сразу пропустили, как только я подошел и прикоснулся к спинам. Я ничего не понял и прошел к слепому стеклу витрины, за которой стояли бутафорские коробки от шоколадных конфет с матерчатыми цветами в светлом овале, и из черной дыры мне за малые деньги дали три кило спутанных в комок липких желтых ремней. Я взял это и, обернувшись, увидел множество глаз, и ничего не понял. Потом меня кто-то взял за локоть и тихо зашептал что-то. Какой-то человек с интеллигентным лицом говорил непонятное и смотрел на мою покупку, и вдруг я понял, что это не сушеная дыня, а еда, и что ее дали только мне, потому что я военный бог, а они – обыкновенные штатские эвакуированные. А я военный, мне всюду и в поезде дают еду, а ведь я защищаю не только их родину, а и свою тоже. |
| 295 |
Мы вчетвером взяли квадратный метр шампанского, потому что в одной теплой квартире, где местный учитель ушел на фронт, его мама выделила нам комнату с коричневым ломберным столиком размером метр на метр. Мы сегодня играли в футбол на земляном стадионе, окруженном черными кипарисами, сквозь которые пробивались лоскуты золотого заката, похожие на оранжевые листья, падавшие на стадион с близлежащих кустов. Мы играли в футбол с мощным отрядом местной милиции и выиграли матч, и выиграли радость, и теперь были уверены, что на этот раз выиграли жизнь, а это не так уж мало, если на то пошло. И в этот же день должны были встречать новый сорок третий год, и нам, победителям, выдали увольнительные в город, чтобы мы могли выпить шампанского за здоровье всех своих близких. И мы выпили метр на метр шампанского. |
| 296 |
Мы с Мустафой погнались по улице и поймали ракетчика, выпустившего в небо этот фонарь. Мы утюжили его в подворотне старого здания детского сада, пока не прибежали патрули и не поволокли его в отделение милиции. В это здание тут же угодила пятисотка, и когда мы поднялись с земли в подворотне детского сада, весь булыжник был усыпан белым порошком, это были стекла окон детского сада. От милиции ничего не осталось. Мы встречали Новый год до пяти часов утра, а потом заметили, что потерялся Мустафа. И вспомнили, что в час ночи мы закатали его в ковер, закрывавший весь пол комнаты, потому что Мустафа все порывался идти в Берлин забить гол в Бранденбургские ворота. Мы развернули здоровенную трубу ковра, тихо лежавшую у стены, чтобы посмотреть, там ли он лежит, куда мы его положили. Мустафа оказался на месте. |
| 297 |
Автоматчикам велели разыскать, где здесь находится Янковский лагерь. Он был где-то здесь, но никто не знал где. Потом отыскался какой-то человек с пляшущим лицом, который знал. Детально про это рассказать почему-то невозможно, можно только рассказать детали. Можно рассказать про узкоколейку за городом, по которой каждые два часа подходил состав, а всего за день привозили четырнадцать тысяч человек. Можно рассказать, как мы все шли по мягкому полю, покрытому серым песком, а впереди были какие-то березовые рощицы, даже не рощицы, а группы берез, высаженные в шахматном порядке. И человек с пляшущим лицом вдруг побежал к этим рощицам, обхватил ствол и начал его трясти. Мы хотели, но никак не могли оторвать его от березы, он только мычал и раскачивал ствол, а потом березка завалилась, выворачивая корни. |
| 298 |
Ей было время сменяться с дежурства, и пришла вторая такая же, но эта была лучше. Потом я ей объяснил, что надо посидеть при луне, и спросил, умеет ли она целоваться. Она сказала, что умеет, но все наврала. Губы у нее были пухлые, как у ребенка, и не раскрывались, и я понял, что так надо. Мы сидели на школьном дворе, и все, что могло блестеть под луной, блестело. И два с половиной часа не было войны. Но под луной ничто не вечно, и все кончилось, как только она сказала, что ее отец генерал. Потому что тогда входило в моду ухаживать за генеральскими дочками. А я всю жизнь любил моду только в одежде. Она еще что-то говорила о том, каким она пользуется успехом среди молодых Героев Советского Союза, которые учились в различных академиях, но я им не был, сказал ей, что я безумно устал от жизни и мне пора идти. |
| 299 |
Я взял отрез серого солдатского сукна, и в ателье мне построили такую шинель, что пальчики оближешь, и мама купила мне без всяких талонов генеральскую фуражку. Я снял шитье и переставил на околыш свою звездочку. А когда я спускался в метро, мне с ужасом козырнул маленького роста майор, которому не видно было мое звание, а виден был только золотой блеск, и моя шинель, и моя фуражка, которая даже без шитья чем-то неуловимым отличалась от обычных пехотных. Лелька была еще в больнице, в казарме усидеть в такой форме не было никакой возможности, а служил я исправно, и у меня неплохо получались и приемы с ножом, и броски гранаты, и преодолевание полосы препятствий, и тактические маневры взвода на картах, и начальство меня любило и только опасалось, как бы я не остался в Москве, если выйду замуж за ефрейтора Лельку. |
| 300 |
Я всегда любил заглядывать в яркие окна и прикидывать, где я буду работать, прежде чем стану художником, и слушал гул станков. А вот не вышло – война, и я уже офицер, и на заводских окнах шторы затемнения. И тогда я подумал: чепуха, ничего не отменяется, пока слышен этот гул, от которого привычно зудят стекла. И еще я подумал, если даже изобретут бесшумные станки, все равно ничего не отменяется, нужно только слышать этот гул внутри себя, в сердце, что ли, или где там оно помещается – то, во что веришь свято, и даже не веришь, а веруешь. Я все вспомнил и, хорошо подготовленный, пошел на вечеринку к жене одного молодого поэта, моего приятеля, который был в партизанской армии и иногда наведывался в Москву. Я вошел в подъезд огромного дома у Чистых прудов и понял, что вечер уже в самом разгаре. |
| 301 |
Меня прижимал к земле пулемет, хлеставший от подножия белого ангела, и это мешало мне командовать. Мы с Атабековым поползли, прикрывая лица лопатками, и меня кто-то, как в детстве, стеганул по заднице крапивой. К животу потекло что-то горячее. В две саперные лопатки мы покончили с пулеметчиком и развернули треногу в сторону ограды. Атабеков снял часы с протянутой вверх руки пулеметчика и стал бить короткими. Мы сверили время. Мы вполне могли продержаться пятнадцать минут. Нас оставалось еще достаточно. Народ все опытный, москвичи, культурные люди, свои в доску мальчики, ювелиры, и чужого оружия было завались. Пулемет из-под ангела действовал как часы, и я мог работать в спокойной обстановке. Подошел Демичев и прилег рядом – в него за всю войну ни одна пуля не попала. Мы трудились что есть сил. |
| 302 |
Они на нас полезли. Мы их не трогали, ведь так? И теперь мы пришли свести некоторые личные счеты. Демичев пел легкую песню, но даже ежу понятно, что это и была благородная ярость человека, ведущего священную войну с металлическими тиграми, которые, в сущности, всегда оказываются в дураках, когда сталкиваются с человеком, хотя поначалу всегда кажется иначе. Нас хотели достать из-за ограды, но им мешали два парашюта и задумчивый ангел. За оградой знали свое дело. У ангела на лице появилась щербатая уродливая улыбка и постепенно отваливались крылья. Потом лицо ангела стало похоже на череп, он зашатался на одной ноге, а отлетевшая ступня другой ударила Демичева в коленку. Мы покидали за ограду лимонки, и ребята стали просачиваться в проломы. Там все стихло, и стало слышно наши батареи. Дело шло к концу. |
| 303 |
Война кончается. Я остался жив, и даже раны мои все ерундовые. Что же касается души и ее ранений, а это гораздо занятнее, то я видел приблизительно все, что видели все в эти годы, и испытал все, что испытали все, только, может быть, немножко острее. Потому что я художник и до сих пор верю в то, что это во мне есть. Следовательно, остался цел, и убедился в главном, и понял, что в жизни все перемешано, и хорошее и плохое стоят рядом, а также патетика и шарманка, еще неизвестно, когда это важнее, и строить жизнь без черновиков пока не удается, а беситься от глупости жизни, от ее бессмысленности и низости – это все равно, что негодовать на красочную грязь, которая остается на палитре. Потому что и глупость и низость – это от смерти, а от жизни – одна красота, которая умней всех нас и сама знает, что к чему. |
| 304 |
Просто горечь разлуки душила меня, я расставался с человеком, которого узнал только сейчас, во время последнего и единственного настоящего разговора, и вот теперь я терял его, потому что людей так много, а мгновений нежности так мало. Гудели моторы, облака скрывали обгорелую землю, я пил марсианский нектар, и мне казалось, что я начинаю догадываться, зачем нужны художники. Чтобы останавливать мгновения, которые прекрасны. Напрасно боялся этого старый Гете. Это его черт напугал. Мгновение – это не мертвый камушек, а живое существо, лепесток. И я подумал, что надо копить эти мгновения, копить неистово, изо всех сил, чтобы их стало столько же, сколько людей на земле – живых, погибших и еще не родившихся. Только в этом случае каждый порядочный десантник будет чувствовать себя более или менее сносно. |
| 305 |
По крайней мере, у них было три непрогрессивных государства: ацтеков, майя и инков, где, несмотря на то, что в ихних непрогрессивных церквях сохранились человеческие жертвы, храмы были не хуже, чем в Европе, и к городам вели дороги не хуже римских, которые и теперь вызывают зависть у всемирных автомобилистов. И почти две тысячи лет они не требуют ремонта. Самое главное, что в отличие от прогрессивной, нищенской Европы, там все были непрогрессивно сыты. Хотя всем известно, что без науки и техники сытым не будешь. Чем же они питались, эти несчастные, что им всего хватало? Мясом они питались почти таким же, как в Европе, поскольку у них был скот, но сельскохозяйственная продукция у них была только такая, которая не требует ни науки, ни техники и технологии, ни тягловой силы, ни колеса, ни плуга. |
| 306 |
Люди хотят заработать. Это естественно. Но вот в чем странность. Уже давно люди хотят заработать не за то, что кому-то на самом деле нужно, а заработать вообще. Чтобы заработок поступал исправно даже за то, что не нужно никому. И это даже предпочтительней. Потому что если заработок идет за то, что кому-то нужно, то сегодня нужно одно, а завтра оно уже и не нужно. Ну а вот если заработок идет за то, что никому не нужно, оно вчера никому не нужно, сегодня никому не нужно и завтра никому не нужно. Заработок ведь идет. Главное – обеспечить заработок и чтобы никто на него не покушался. За что этот заработок, не имеет значения. Нет, конечно, имеет, в конечном счете. Потому что если вообще не будет никого, кто получает за что-то, то те, кто получает ни за что, все-таки рано или поздно своего заработка лишатся. |
| 307 |
Прекрасная милая женщина, доктор, нашла способ лечить заик и показывала это наглядно, при всех. Она брала любого заику, а их там был целый зал, просила его выйти на эстраду и спрашивала, как его зовут. И несчастный человек что-то лепетал, заикаясь. И тогда доктор просила его поверить только в одно, только в одно, что человек может все. Любой. В том числе и заика. И что он может на глазах у всех начать говорить, не заикаясь. А заика к тому времени уже всякую надежду потерял. Она возвращала ему надежду. Потому что ведь и он когда-то не был заикой. Начиналось у всех по одной и той же причине: как бы человек ни говорил – его одергивали и все время поправляли. Всегда находился кто-нибудь, кто его поправлял. Кто криком, кто теорией. И человек пугался, начинал пристраиваться к кому-то бездушному. |
| 308 |
Ничего я не такой же. Просто у них есть семьи, а у меня распалась. И я теперь стал юный, хоть на танцульку иди. Я и пошел. Надел пальто, шапка и перчатки в руке, на улицу вышел, был сильный мороз. Гляжу, поднимается передо мной плакат, призывающий идти на главную московскую танцульку в Манеже, где меня ожидают неслыханные удовольствия. Я перешел дорогу, купил билет, разделся в раздевалке и кинулся в омут удовольствий. Омут оказался огромным залом, похожим на ангар, и там был механический настольный футбол и кольца, которые накидывали на деревянных кенгуру, и в центре играл джаз, и женщина с неистовым голосом развешивала тексты песен для разучивания, и буквы песен были как в кабинете, где подбирают очки. И весь зал гудел песню, а потом ползала танцевало, а ползала кидало кольца в деревянную живность. |
| 309 |
Пролетают, проскакивают дни, вечно в тревоге сердце человеческое, и нет того, кто бы достиг покоя. Разлетелась наша квартира, кто в отпуск, кто в командировку, и остались мы втроем. Я, Виталька и тишина. А до этого было шумно недели две. До этого сошлись все шумы. Целыми днями по всей крыше нашего огромного дома в десяток молотков колотили кровельщики, за обеими стенами моей комнаты бесконечно грохотали магнитофоны, из кранов в кухне и в ванной лилась вода – мыли посуду и купались, на четырех конфорках газовой плиты свирепствовали сковороды, хлопали и клацали замки комнат, шкафов и холодильников. Дом стал не дом, а фабрика. Подумать о чем-нибудь толковом можно было только по ночам, но и ночью ревели ошалевшие летние коты, бряцали гитары, а за стеной супружеская пара научно выясняла отношения. |
| 310 |
Отверстия странные потому, что они не в зубцах, как обычно, а между зубцами, ниже их подножия. Зубцы – это не украшения: за ними стояли воины, а в отверстия они лили кипяток и смолу. А тут отверстия находятся между зубцами, в кирпичном барьерчике, за которым даже лежать нельзя – такой он низенький. Бессмысленных отверстий в крепостной стене быть не может. В рисунках Леонардо его ученик обнаружил вот что. Сквозь отверстия между зубцами просунуты шесты, снаружи они связаны между собой окованными бревнами, а с внутренней стороны они упираются в систему рычагов. Когда осаждающие лезли на стены по лестницам, защитники нажимали на рычаги, и наружные бревна, лежавшие вдоль всей стены, опрокидывали лестницы. Вот для чего отверстия между зубцами. Для того, чтобы применить в Московском Кремле леонардовские секреты. |
| 311 |
Я с ненавистью гляжу на его проклятые усики и плюю в его холеное лицо. Но сил у меня мало, и плевок, не долетев, падает на кончик начищенного сапога. Эсэсовец берет мою ушанку и вытирает сапог. Он всегда был чертовски аккуратен. Потом, взяв меня под мышки, он тащит меня в дальний угол, и я стараюсь не стонать. Он кладет мой пистолет рядом с другими на скамью. Вытаскивает из запасной обоймы один патрон, обойму кладет на скамью, а патрон прячет под шинель, в карман френча. Он всегда был чертовски аккуратен. После этого он раздвигает саперной лопаткой доски пола и опускает в щель мою солдатскую книжку и комсомольский билет. Взяв за лямки тяжелую рацию, он волочит ее по полу в мой угол, и она почти совсем загораживает меня. Потом он идет к двери и останавливается, заложив руки в карманы шинели. |
| 312 |
Белый пар струился по салону самолета, с тонким свистом вылетал из отверстий над головами, завиваясь холодными воронками и хлопьями, как снежные облака. Как очищение от того, что оставалось за бортом, как первый подъем к плывущему наверху миру. Пассажиры суетились, поднимая на полки коробки и сумки, отмахиваясь от холодных струй и смеясь на них с особым чувством. Саша почему-то расхотел возвращаться в Великую Державу. Его взгляд скользил по самолетам, рассыпанным по аэродромным полям. Они напоминали мумии, в струнку вытянутые на спине, плотно упакованные в белое, с обтянутыми головами. Он смотрел на эти фантастические фигуры и чувствовал, что мир за границей аэродрома – что-то незначительное, стремительно удаляющееся из сознания, как эта последняя европейская трава, кивающая ему головой в иллюминатор. |
| 313 |
Внутри самолета все притихли, объединенные одним чувством. Пришла минута, когда человек делает шаг в наступающее будущее, когда всякий, даже не ведающий сомнения, покорен и охвачен таинственной силой, сейчас откроющей свое лицо. Объятый ужасом, не в силах противиться приближающейся судьбе, самолет неистово взревел, сумеречной страстью проложив начало пути. Листки газет выпали из ослабевших рук пассажиров и усыпали проходы. Напряженная утроба самолета вспыхнула, яростью преодолевая собственный страх, в гуле и раскатах утверждая единую людскую волю. Ту, что ведет через наполненные змеями леса, снежные пики и кишащие пиратами океаны, ту, что во всяком взлете самолета напоминает человеку навсегда ушедшую молодость человеческой нации. Самолет расстался с землей, и выше облаков открылась иная красота. |
| 314 |
Впечатления не были разделены названиями, точным словом – он не знал, чем он владеет, потому что не умел это назвать. Свившись в единый комок, как бесплотные духи, накопленные чувства ждали произнесенного над ними. Смысл вещей ждал названия и мысли о себе. И пришло Слово, и все подуманное, пережитое по-другому зазвучало в его душе. Как будто с наступлением тьмы поднятые в небо крылами ангелов души нерожденных детей стали возвращаться на землю, ища обетование. Тяжелая благодать божьего смысла коснулась его родившегося сердца, оно расширилось, обрело способность видеть символы и знаки. Невыразимой болью наполнилась душа, как будто слезы о горячо желанном во сне. Охватив это новое чувство, Саша повернулся и оглядел все вокруг – корабль, как храм, вплывал в море нешуточных слов, значение которых обещало жизнь. |
| 315 |
Идея показалась плодотворной, и он уверенно отправился на кухню. Готовка быстро закипела в его руках: левая рука держала банку с бобами, в то время как правая открывала крышку, так что пахучее месиво сразу посулило домашний уют и определенность положения. Он оценил все преимущества такой жизни и на радостях открыл скромную бутылку пива. Прихлебывая чудную влагу, поставил в кастрюле воду и принялся резать овощи. Когда вода закипела, открыл полку с бакалеей, достал первую попавшуюся банку, и, недолго думая, высыпал в кастрюлю крупу, название которой его не заинтересовало. Когда горячее сварилось, переложил его в миску, высыпал туда сырые овощи, побрызгал уксусом и перемешал. Это блюдо он готовил лучше прочих – оно составляло его обычную еду. Иногда делалась яичница с помидорами, но это было еще проще. |
| 316 |
В то время он позабыл о незадачах этого вечера, прихватил свой ужин и вышел на террасу. Там он согнал тряпкой с садовых кресел обосновавшихся пауков, сел за стол и с удовольствием принялся за еду, вдыхая запах ночного сада. Правда, это был скорее не сад, а чащоба диковинных растений, которые развесили лохматые листья и лезли друг на друга и все вместе на ненормальных размеров деревья, с корнями, продернутыми не в земле, а прямо по поверхности. Корни эти, с туловище крупного ребенка, сплетали на траве фантастический лабиринт гор и влажных ущелий, засыпанных плодами деревьев, похожих на утыканные шипами каменные булавы. Саду был явно придан живописный вид, и он, непохожий ни на один другой в Великом Городе, этим своим видом поражал. Вырастил сад живший здесь много лет художник, признанный и покупаемый. |
| 317 |
Но с годами в стране упал интерес к станковой живописи, и разочарованный художник уплыл искать вдохновение на Бали. Правда или нет, но он не осел в освоенной, цивильной части острова, а отправился на поиски колдунов к сакральной горе в западной его части, после чего и сгинул. В Великом Городе поползли нехорошие слухи. Наследников знаменитый художник не оставил, а продать дом агенты почему-то не смогли, хотя район у моря очень престижный; может потому, что молва баяла о будущей плохой судьбе тех, кто тут поселится. Дом поставили на аукцион, и пришлось даже немного сбавить цену. В это время Сашина мать как раз подыскивала жилье недалеко от океана. Когда она увидела в гостиной огромную стеклянную стену, выходящую в тропической красоты лес, сердце ее дрогнуло, и судьба семейного пристанища была решена. |
| 318 |
Он покачал головой, долизывая банку, и решил, что переел. Может быть, бобы были не первой свежести, потому что его просветлевшие мысли вновь приняли двусмысленное направление, а вместе с ними, откуда ни возьмись, как порыв ветра в тишайшей ночи, появились внезапные предчувствия. Что они были такое, сказать невозможно, но, как всегда случается с предчувствиями, они принесли ненастье, обложное небо в душе, так что он закрутил головой, даже оглядел себя для чего-то. Даже не посмотрев на пиво, он уперся взглядом в темное, незанавешенное окно, ничего там не выглядывая, но только в тоске ощущая расширяющееся в нем самом чувство события. Видимо, в этом событии было что-то такое, что лучше бы ему было в Саше не расширяться, потому что он вспомнил гибель людей в пешеходном переходе и потрогал свою ноющую скулу. |
| 319 |
Саша задумался над новой идеей, с интересом разглядывая содержимое бочонка. Сосиски зашипели, потемнели полопались. Оттуда сладостной волной разошелся волшебный дух поспевающей еды. В центре благоуханного облака, нежно склонившись, золотилась голова Грега. Как будто он сто лет готовил на этой сковородке, вырос и возмужал у этой плиты, щедрой рукой являя голодным свой талант. Даже залетевшая в открытую дверь стайка мух, в восторге вьющихся над Греговой головой, показалась Саше поющим нимбом, к которому он сам был бы счастлив присоединиться. Грег дал Саше сосисок, и комната огласилась благодатными звуками обеда. Сосиски истребили все, потом к ним прибавили по нескольку чашек хорошего кофе. От такой добротной еды у Саши даже горбинка носа разгладилась, прибавились щеки, изменив его отрешенный вид. |
| 320 |
Саша знал, что Грег, как все, кто всерьез зарабатывает деньги, скептически относится буквально ко всему, его ничто не увлекает и не кажется серьезным, но в области денег у Грега что-то происходило с головой: он мог довериться любой фантастической глупости, становился до смешного наивен. Саша рассмеялся: эти пухлые щечки Грега, на которых рыжеватая бородка кажется пришлепнутой, элегантная золотая оправа очков. Он опять отмяк душой в дружелюбной Греговой ауре. Есть люди, в которых виден ребенок, это ярко, даже самое главное в них, думал он. Вот и Грег такой. А бывают люди, в которых не видно, какими они были в детстве, в них не осталось никакого следа, как будто они сразу родились взрослыми. Даже страшно. Из их университета многие преуспели, стали тяжеловесными мужичинами в больших дорогущих машинах. |
| 321 |
Галереей по левой стороне дома Саша отправился в комнату, где у него хранились самые лучшие вина, принести Грегу что-нибудь интересное. Когда он выбирал бутылку вина, он всегда делал это так, как будто вникал в глубинную задачу: бормотал что-то, на некоторые бутылки с сомнением качал головой и никогда не брал ту, к которой случайно прикоснулся. Сейчас до хранилища Саша не дошел. В холле ему пахнуло в лицо душистым воздухом утра, но как-то необычно. Он оглянулся. Порыв был узок, плотен, он вполз в комнату, рыская по углам, словно что-то ища. Вместе с ним в дом заползали какие-то мелкие существа. Насекомые, ничего особенного. Увлекаемые совершенно необъяснимым желанием, они двигались вперед – шелестящая армада неумолимо перебирала лапками, поглотив под собой входную дверь и коридор. Саша забыл, куда шел. |
| 322 |
В кафе как всегда поутру несколько человек. Их всех можно узнать по особому виду праздного одиночества: это пляжные завсегдатаи и любители беглых знакомств, вон как тот, справа. В руках тискает газету. Ведь не усидит, пойдет знакомиться к соседу. Встал, полотенце с собой прихватил и кофе. Второй со стула сумку снял, на пол бросил. Зацепились. В газету пальцами тычут, раскинулись вольготно, кричат так, что отсюда слышно. У обоих плешь, яркий загар и особое выражение дружелюбия людей, месяцами сидящих под солнцем. Может быть, они и холостяки, но это уже другая порода. Подтянутые, не болтливые, холостяки спозаранку тренируются в спортзале, потом до работы сидят в кафе. Мужчины и женщины – они убежденно живут в одиночку, дорожат своей свободой, но завтракать идут туда, где можно встретить людей. |
| 323 |
Дома после моря все было понятно. Дома было тесно. Саша засел за работу. В университете Великого Города он преподавал социологию, а в бюро при кафедре зарабатывал свою основную зарплату. Первичные данные присылали из отдела опросов, а его аналитическая работа состояла в том, чтобы придумать модель, подставить в нее разные, иногда противоречивые цифры, получить некоторое универсальное знание о предмете и выдать на стол начальнице пару главных цифр. Саша был мастер на такие штуки, а потому Сюзи закрывала глаза на его привычку работать когда и где попало. Сейчас он вошел в базу данных своего бюро и скачал оттуда информацию для последнего заказа. Рекламное агентство разместило на дорогах плакаты с меняющимся изображением, по типу небольших клипов и желало знать, кому именно эта реклама интересна. |
| 324 |
Дома имели окрас, как ободранный пес, утративший память о своем исконном виде, а дырки окон – проплешины от отвалившихся колтунов на его боках. В первых этажах этих глухих и страшных монстров, уставивших улицу, – лавки на удивление доморощенного вида, как будто хозяин нанял пару своих приятелей, и они покрасили стены, как умели, налепили картинки, прибили великодержавные флажки. Но этот приукрашенный вид только усиливал общую картину убожества, оттеняя мрачность фасадов и узкие входы лавок с ободранными краями. Не было ни одной самой мелкой детали, которая бы не выдавала уродства вкуса тех, кто строил эти дома и согласился жить в них. На самом деле, улица была не хуже других в Великом Городе. На задах Сашиной работы, в центре тоже живут люди. Некоторые в домах, а иные около железной бочки. |
| 325 |
Голос у нее звонкий, с переливами, которые внезапно садились до хрипоты. Когда Кэти говорила, ее необъятные эмоции поглощали все живое, наделенное слухом, – это был ее звездный час. Но когда она слушала других, ее лицо не выражало никаких чувств, так что были непонятны ни ее мысли, ни отношение к услышанному. Затем она вновь воспламенялась, а потом снова слушала, погрузившись в свою особую неподвижность. От избытка чувств оставляла одну тему и бурно начинала другую, красиво, но не всегда понятно связывала их замысловатыми ассоциациями и параллелями между разными случаями. Если Саша не перебивал, его завораживала и парализовала бездна того, что хранилось в ее голове. Она неожиданно и громко смеялась, по своему обыкновению закрывая рот ладонью. Девушка такая внезапная – она очень нравилась ему. |
| 326 |
Он обежал глазами комнату. В этой квартире было много книг, ими были усыпаны все столы и пол вокруг них, они придали дому особую привлекательность. Но сейчас другая сторона показалась ему яркой и всеохватывающей: этот дом удивил его холодностью и бесприютностью. И не то, чтобы мебель и вещи Кэти были старые, хотя и не без этого, но собранные без вкуса и внимания, они выдавали отчужденность их хозяйки от среды, в которой она жила, не слитность с ней. Саша подумал, что по этой комнате видно: Кэти живая, общительная, но не чувственная. В такой женщине видно неумение образовать вокруг себя пространство с живой красотой. В ее доме нет тепла – это не дом женщины. Он вообще никакой и ничей. В этом удивительном пространстве возникали неожиданные вопросы о хозяйке, потом хотелось покинуть это место. |
| 327 |
Перед ним возникла картина, но не сон, а словно приложение к книге из сна. Она ожила, как мультфильм, наполнилась движением, лучистым солнцем. Стали видны повороты реки, домики по берегам, острова на воде и небо над ними. Толстые белые облака поднялись в виде грибов лисичек, из их шляпок закапал длинный сияющий дождь. В лучах солнца на островах вспыхнули россыпи красных и синих ягод. Показались башни гигантских муравейников в рост человека. Саша пригляделся: огромные муравьи бежали по камням и за тысячи лет протоптали в них тропы в ширину человеческой ступни. Из-за поворота реки показался дымок, за ним старый пароход. Звеня и расплескивая трубочки сахарных волн, он подошел к пристани. На ней Саша увидел название, написанное маминой рукой, как будто ее письмецо, пришедшее к нему. И мамины надписи. |
| 328 |
Он для чего-то закрутил головой, словно разглядывая сквер, но на самом деле не видя траву, кусты и временами пересекающих сквер людей. Думая о маме, он только краем сознания чувствовал, что это движение прохожих в разных направлениях сродни его душевному представлению о том, что с ней случилось. Машинально, привычным движением он закинул волосы за лоб и, приглаживая их рукой, закрыв глаза, обернувшись взором вовнутрь, словно сам одновременно шел в разных направлениях, только угадывая рядом родной силуэт. Потом он медленно и плотно провел ладонью по лицу, потер горбинку носа и удлиненные щеки, долго тер все лицо и, наконец, уронив руки и явно не понимая, что делает, полез в карман. Оттуда выудил мелочь, карточку для прохода на работу и с большим изумлением уставился на нее, словно видя ее впервые. |
| 329 |
Кабриолет объехал небоскреб, где на двадцать третьем этаже помещалось его бюро, и встал у лифта. Он вышел из машины и увидел, что напротив, около четырехэтажного здания, переулок запрудила возбужденная толпа, тыча пальцами вверх. Некоторые с перекошенными лицами искали палки, кто-то нес лестницу. Саша подошел. Окна здания были облеплены несметными полчищами насекомых: пчелы, стрекозы и множество мелкой мошкары висело, вцепившись в сетки лапками. Те, кому не удалось пробраться к дыркам, срывался, взлетал и снова прилипал к ним в неистовом и неутомимом желании попасть вовнутрь. Прилетали все новые, а старые не сдавались, ползая, все вместе издавая тревожный звук. Из криков людей Саша понял, что они уже несколько дней морили кровососов, поливали всевозможной дрянью, но результат оказался ужасным. |
| 330 |
Грег умел правильно провести деньги, знал, как и когда можно убежать от налогов, отлично понимал всю технику бизнеса. А Саша в документации не любил разбираться, но ему бухгалтер был и не нужен, потому что у него был Грег. Самому же Грегу не хватало тонкого чувства рынка. Из них двоих Саша обладал прекрасной интуицией и большим обобщением. Он почти всегда мог точно сказать: какой товар или услуги в ближайшее время пойдут на рынке. По причине этой же острой проницательности его так ценила Сюзи: он давал ей самую точную информацию о тенденциях на рынке. Грег много раз убеждался в Сашиной правоте, поэтому доверял ему – вкладывал в то дело, на которое тот указывал, наваривал и делился с ним заработанным. Но сейчас именно Грег тянул Сашу вложить в неизвестное дело, по поводу которого не было информации. |
| 331 |
Для многих прошлое Марка терялось в загадочном тумане, но Саша знал, что его настоящее отливало гранями состоявшегося счастья: Марк был удачливый журналист. Заметить так, значило бы не обрисовать и малой части феноменальной Марковой популярности и совершенно удивительных поворотов ума, которые и привели его к теперешнему успеху. В заштатной газете, где он работал после коптильни, его обязанностью было сочинить передовицу для каждого номера. Изнурительный труд, если учесть, что передовица должна быть не на какую попало, а на самую животрепещущую тему, поданную в сугубо аналитическом духе. Марк дошел до истощения, удерживая свой мозг в неустанно-аналитической форме, и однажды аналитика превратилась для него в один обширный сон, полный террористов на подводных лодках, тракторах и даже на телегах. |
| 332 |
Саша смотрел на веселое лицо Марка и так и не понял: тот шутит или нет. Он подумал, что по людям уже давно нельзя представить их социальную роль: одежда вообще перестала что-либо значить, и физиономии у всех равномерно благообразные. А вот каков Марк. Лицо длинное и необычайно узкое, как будто со всех сторон имеющее только профиль, лоб переходит в лысину, унизанную россыпью родинок, как березовый пень, покрытый опятами, до самых тонких губ свисает колбаса носа, а надо всем этим разнообразием сверкают два маленьких, но пронзительных глаза. Его стройная высокая фигура останавливала каждый взгляд. Марк носил изумительно белое крахмальное белье. Саше показалось, что костюм его и он сам перенесены сюда из иных, старинных времен. В одном кармашке его пиджака старомодная чернильная ручка, в другом – живой цветок. |
| 333 |
Они вышли на улицу. После прохлады офиса жара на улице показалась неправдоподобной. Приятели прошли квартал, сразу попав из района небоскребов в узкие переулки настоящего, жилого города. Они воняли затхлым, поношенным хламом каждодневной жизни, отбросами, напоминая южные города Третьего пояса. На разбитом, местами даже раскрошенном от времени асфальте красовались высохшие подозрительные пятна неизвестного происхождения, а там, где не было пятен, улицы украшал мусор. Повсюду на стенах домов разметались грязные подтеки и брызги, а сами дома – мрачные чудища не манили найти там пристанище, но наводили ужас темной, сдержанной угрозой своих отверстий, по ошибке принимаемых за окна и двери. И не то, чтобы здесь жили непременно преступники или отщепенцы, нет, улицы были как улицы, а горожане как горожане. |
| 334 |
В китайской лавке, по фасаду украшенной яркими картинками и иероглифами в красной гамме, было жарко. Полки завалены товаром. Лавка содержалась в беспорядке, но это не смущало ни посетителей, ни хозяина, физиономия которого выражала довольство жизнью. Стоя за конторкой, китаец жизнерадостно гремел счетами, покрикивая на двух работников, расторопно подносивших товары, иногда убегал за ними сам, однако старался не отрывать взгляда от посетителей возле кассы, где на узких полочках были выставлены особенно дорогие вещи. Что он кричал своим помощникам по-китайски, было непонятно, но Саша осознал, что таким тоном в других местах не говорят. Впрочем, это не мешало хозяину быть радушным с посетителями. Марк показал визитку своей газеты. Китаец представился Веном, заметно обрадовался вниманию прессы. |
| 335 |
Они пробирались сквозь кишащую толпу. Саша впервые подумал, что толпа так мало принадлежит жизни, она согнута в три погибели, как те толстяки. Но есть в головах излюбленный образ: бегущие барашки деловитости, упрямство довести задуманное до конца. Миллионы человечьих устремлений, сложенные вместе, поражают оторванностью от самого человека. Рвущаяся вперед человеческая масса с немилосердным желанием покорять. Приливы и отливы костюмов, галстуков и значительных выражений лиц. Кожей отличных каблуков выщербленная земля, на которую не бросают сочувственный взгляд: главное всегда впереди. Сейчас не полчаса спорта, не на что смотреть вокруг, как только на излюбленную цель, выбитую пудовыми знаками в главной мозговой извилине, в той загадочной трещине, что всегда доводит людей до конца. Саша взглянул вверх. |
| 336 |
Все складывалось так приятно и без помех, что она быстро стала своим человеком в феминистском движении. Потом Сюзи отвезла ее в общество дам, радикально покончивших с мужчинами в своей жизни. Кэти ничего не имела против и этих идей и, хотя не принимала участия, но восторженно крутилась, привлеченная всеобщим вниманием и дружбой. Соглашаясь на словах с проектами против мужчин, она за спиной у женской общественности продолжала страшно флиртовать, лепила свою женскую работу, полагая, что идеи идеями, а жизнь идет своим чередом и вещи эти не смешиваются. Мало того, добиваясь целей, далеких от задач истинных феминисток, она тиснула статейку о женском движении, где весьма ядовито пошутила над ними. Тогда перед ней возникли твердые глаза Сюзи, прочитавшей заметку в газете. Но это было не все, что удалось Кэти. |
| 337 |
Два года назад у Сюзи в большом загородном доме была вечеринка, где собрались коллеги из бюро и подруги. Там Сюзи и познакомила Кэти со своим Сашей. Она тогда крутила с ним роман. Вспомнив этот интересный момент, Кэти почувствовала прилив сил. Сюзи производила на людей сильное впечатление. Это была стройная женщина, красивая и гладкая. Держала она себя твердо, ко всем внимательно и благосклонно, что вызывало неизменное уважение. Умная на практике, Сюзи с успехом вела свой коллектив. Кэти сразу привязалась к сильной подруге. Нельзя сказать, что она чувствовала себя ущемленной выдающимся социальным местом Сюзи, но было в равновесии их сил что-то такое, что ей захотелось присмотреться к Сюзиной жизни. Кэти сразу привязалась к сильной подруге. На первой же вечеринке Кэти отметила сразу несколько деталей. |
| 338 |
Сюзи раздражало не то, что Кэти может отбить у нее любовника, а то, что она слишком серьезно отдается этой игре, не скрываясь, дает понять мужчине, как он ей нужен. Как феминистка она презирала не мужчин, а женщин, которые увиваются за мужчинами. Именно потому она позвала в феминистки Кэти, вышедшую, по ее мысли, из общества, где женщины всецело зависят от мужчин. Сама она всегда оставалась свободным человеком. Она не красилась на работу, потому что ей не нужно нравиться. Она встречалась с мужчиной тогда, когда хотела того она, и поддерживала отношения столько, сколько это было нужно ей. На собраниях феминисток подобные мысли стояли в воздухе, Кэти понимала их очень хорошо, но теперь, после знакомства с Сашей, она решила, что таких женщин, как Сюзи, за отсутствие женственности можно только презирать. |
| 339 |
Саша думал об отце Грега, поляке Славике. Будучи молодым деканом химического факультета в Варшаве, Славик любил дружить со своими студентами – выпивать и закусывать с ними. Любил наблюдать и присматривать за одаренными студентами, и награждать их стипендиями. А тем, кто не совсем дотягивал до стипендии, но почти – он все равно давал. Он страшно любил преподавать, на его лице было написано, как нравится ему его дело и место. Всегда много и весело говорил, располагая к себе и заговаривая зубы, а также искусно манипулировал людьми, особенно теми, кому надо было срочно выкарабкиваться из плохих отметок: в два счета они становились добровольными стукачами Славика. Но, к его чести, несмотря на густой водоворот мелких интрижек, сопровождавших его персону, он никому не причинил на факультете вреда. |
| 340 |
Мать Грега, учительница, тоже готовила сына к науке. Все складывалось как нельзя лучше: Грег химию изучил хорошо, шахматы освоил за год и выиграл институтский турнир, в теннис играл, как мастер, родители на сына не могли надышаться. Вместе они собирали коллекцию различного оружия, особенно ценили ружья. Удивительные экземпляры попадали Славику в руки, денег он на них не жалел. Было у Славика одно коллекционное ружье – Грегова страстная мечта. Но на это ружье он только облизывался, потому что отец и сам носился с ним, как с последним сокровищем. Все, чем владел Славик, было самое лучшее и Грег, как и отец, каждую мелочь отбирал со вкусом и дорогими вещами любил пользоваться каждый день. Играть в теннис они с папой записались в клуб, где можно встретить богатых, зимой катались на горных лыжах. |
| 341 |
И в детстве Саша был добр, но не распахнут и не прост, занят своими мыслями, и эта вечная серьезность лишала его прелести ничем не обремененной дружбы. Ему было трудно делать то, что нравится всем. За другую руку дома его вела мама, их любимые дела и значения – все, что связывает мать и ребенка общей памятью детства. Но мучительная страсть приблизиться к другим, быть таким, как все, разбежалась по стеклянным ручьям его сердца, и безгрешное детство его цвета незамутненной благодати покрылось мглой. Думая сейчас о своей жизни, сотканной из противоречий, он парил в пространстве желанного и недостижимого прошлого, к которому уже не мог пристать, в смешении своих расстроенных лет, – одинокий, всем и всюду немножечко чужой – в детстве, так же, как сейчас, когда всей душой он хотел прилипнуть к Грегу. |
| 342 |
Это был живой мир, по какой-то случайности одетый в раму, но теперь он потерял легкость, воздух, на глазах из яркой реальности превращаясь в живопись. Сашины ноги оторвались от пола, он вцепился в рамку, стискивая ее. На полотне краски изменили натуральный цвет на подчеркнуто сочный, изображение стало чрезмерно ярким и покрылось мазками аляповато размалеванной доски. Все рушилось на глазах: реальный мир, так чудесно появившийся перед ним, то, что он хотел увидеть столько лет и не мог, то, что снилось ему все эти годы, но редко и никогда так сильно, этот лучший мир, потерянный, упущенный, махнувший ему, беспамятному, с придорожной старой обочины одинокой рукой – пропал теперь навсегда. Из рамы на него смотрел пейзаж, написанный акриловыми красками: очень красивыми и в этой своей красивости – бесчеловечными. |
| 343 |
Он лег в постель, но сон не шел. Восторженно он смотрел в темноту, вставал, ходил пить, радостно смеясь, и только к утру успокоился, когда из открытой двери в сад потянуло свежестью и запахло летним утром. Под одеялом жарко. Саша вытащил подошвы и пошевелил пальцами, стало прохладней. От него шел сухой жар – завтра надо найти тонкое одеяло. Он опять встал, уже который раз, и выпил бутылку пива. От него спать захотелось ужасно, сладкая вялость одолела все тело, и к этому долгожданному чувству он привлекал свое внимание, уговаривая себя заснуть. Все в нем радостно слушало и отвечало согласием на такое предложение, кроме маленькой части его я, которая занималась непонятно чем, тараща глаза в черноту. В голове его как будто тикало живое существо, выглядывая и с любопытством прислушиваясь к ночному миру. |
| 344 |
Он был добрый, и мама неустанно повторяла ему об этом. Она говорила, что он умный, что он все делает правильно – она одобряла его. Он и был хорошим – хотелось побыть рядом, посмотреть на его светлое, доброе лицо. Саша обыкновенно был молчалив, редко выражал свое мнение, если его не спрашивали. Уже в детстве он был тактичен, не ссорился с детьми, но у него было мало друзей, ибо несмотря на мягкость, ребят все-таки озадачивала глубокая сдержанность, выказываемая исподволь в мельчайших жестах и взглядах. Было видно, что он не может подойти на короткое расстояние. В нем не ощущалось тайных мыслей, угрюмой подозрительности, взгляд его был спокоен и ровен. Но чувствовалось, что где-то за его спиной стоит другая, укрытая от чужих глаз жизнь, там, где находится его душа, именно там происходит все самое важное. |
| 345 |
Подрастая на горячей крыше, Саша блаженствовал на сладчайших волнах вялившихся здесь груш. Книги и груши так заполнили его густым наслаждением, что однажды он увидел миллион летающих тарелок, зависших над городом в виде груш, и опомнился от этого чуда тогда, когда они посыпались на землю. Весь двор и дом заполнились душистой парной мякотью, так что туда никак нельзя было сойти. Он слез с сарая на другую сторону и пошел туда, где начинался мир. Он слышал, там есть деревня такая, там души на стульях сидят. Дорогу пересекла тропинка и побежала в самом густом, темном и высоком лесу на свете. Над головой двигались тени, убегая в чащу, они загорались гранями драгоценных камней, как будто деревья показывали Саше руки, унизанные перстнями. Сырой мох источал запах, а на каждой верхушке дерева спал маленький эльф. |
| 346 |
Стены вздрогнули, глубоко вздохнув, наполнив грудь тяжелой мощью Баха. Его голова запылала. Он весь оторвался от новых, неразрешимых вопросов. Он играл, забыв каноны, необычайно, словно Бах, когда писал, сам не знал, как эту музыку надо будет играть. Интуитивно, наощупь, он впервые вошел в ее настоящий смысл, и в его руках она преобразилась и осветилась странной и трепетной нестабильностью – словно Бах писал с его души. Артистично и воздушно он проникал в глубину сотворенного им образа, играя все точнее, стараясь продлить эту нестабильность. Играя, он больше не нуждался в помощи фортепьяно, легко избегая слабостей и ошибок. И так же понял, как тяжела ноша, пронзившая его жизнь. С неистовой страстью он кинулся дальше и, наконец, забывшись, оторвался от самого себя – от своего расколовшегося сердца. |
| 347 |
Тяжелые сумерки в переходе света. На дорогах все одновременно сбросили скорость, ехали смирно, без гудков. На светофорах высовывались из окон и, поглазев на небо, перекрикивались, кто восторженно, кто изумленно. Из роскошного лимузина высунулся дядя и гневно погрозил небу пальцем. Из магазинов на тротуары то и дело выбегали продавцы, радостно принимая участие во всеобщей суматохе. Одних событие пугало, других веселило, но придало пикантность сегодняшнему дню. Саша и таксист слушали радио, пытаясь найти ответ, но там сильно отставали. На площади кто-то ругал в мегафон правительство, которое позволяет такие фокусы. Из кафе напротив ему кричали, что ваша партия вообще все развалила и нечего валить с больной головы на здоровую. У большого торгового центра виднелась оконечность огромной пробки. |
| 348 |
Через несколько кварталов им пришлось пропустить колонну. Десятка два чернокожих запрудили середину улицы, распевая псалмы и гимны, задрав головы вверх. Из окон высовывались сочувствующие, подпевали, вопили про конец света. По улице бежали дети, зеваки, множество народа вливалось в колонну, нищий тянул руку за деньгами, другой рукой указывая на небо, мальчишка схватил с земли еще горящую сигарету и получил от матери затрещину. Колонна повернула за угол, послышался вой полицейской машины. Последнее, что увидели Саша и таксист – это драку: краснокожий откуда-то из глубины сердца исторгнул индейский клич и от души врезал по физиономии первому попавшемуся белому. Таксист затормозил у церкви. Рядом с ней был дом с треугольной крышей и крыльцом на колонках, а на крыльце горит фонарь, под ним ромашки. |
| 349 |
Отец Михаил совсем не походил на священников, которых он встречал в других приходах. Священнослужители в очках модного фасона как две капли воды походили на обитателей деловых контор. Каменные храмы, в которых они служили, походили на пластмассовые коробочки, раскрашенные на один раз. Службы шли то рано, то поздно, по удобному для священника расписанию, так что не было возможности угадать, когда надо ехать. Многие бросали попытки. Велись службы как попало, скомканно, без благообразия и сосредоточенности. Хор слабо знал слова и, кажется, еще хуже понимал их смысл. Во время службы по храму ходили и смеялись дети. К ним присоединялись взрослые немедля после исчезновения батюшки, и храм превращался в клуб любезностей; чувство правдоподобия говорило Саше, что в этих храмах творится что-то неладное. |
| 350 |
Священник, сидевший напротив него, был другой. Они выпили по рюмке, закусили бочковыми огурцами. Еще по одной. И под голос кукушки в часах хозяйка внесла синий увесистый горшок, наполненный бордовым пылающим борщом. Саша любил этот суп даже в исполнении мамы, которая умела класть в него только капусту. Он даже вспомнить не мог, когда ел его в последний раз. Теперешний борщ – живое воплощение изобилия: роскоши запахов, цвета и сладости вкуса наполнил его душу почти благоговейной радостью. Нет ничего удивительного, что между первым и вторым блюдом он решил с благодарностью рассказать батюшке все. Глаза священника увлажнились, а лоб вспотел. Жесткая метелка бороды стала мягкой, податливой и хорошо уложилась в ласкающую ее руку. Толстое и мягкое лицо его почти совсем сравнялось в цвете с борщом. |
| 351 |
Основу предлагаемого мемуара составляют документы. Как правило, это стандартные рапорты моих инспекторов, а также официальная переписка, которую я привожу для того, главным образом, чтобы попытаться воспроизвести атмосферу того времени. Придирчивый и компетентный исследователь без труда заметит, что целый ряд документов, имеющих отношение к делу, в мемуар не включен, в то время как без некоторых включенных документов можно было бы, казалось, и обойтись. Отвечая на такой упрек заранее, замечу, что материалы подбирались мной в соответствии с определенными принципами, в суть которых вдаваться у меня нет ни желания, ни особой необходимости. Далее, значительную часть текста составляют главы, написанные мной, и на самом деле представляют собой реконструкцию сцен и событий, свидетелем которых я не был. |
| 352 |
Я уже не помню всех деталей. Кажется, двое из партии пытались убить себя и в конце концов ушли в пустыню – в отчаянии от безнадежности и абсолютной бесперспективности дальнейшего существования. Командир же партии оказался человеком твердым. Он стиснул зубы и заставил себя жить – как если бы не погибло человечество, а просто сам он попал в аварию и отрезан навсегда от родной планеты. Впоследствии он рассказал, что на четырнадцатый день этого его безумного бытия к нему явился некто в белом и объявил, что он с честью прошел первый тур испытаний и принят кандидатом в сообщество Странников. На пятнадцатый день с основного корабля прибыл аварийный бот, и атмосфера разрядилась. Ушедших в пустыню благополучно нашли, все остались в здравом уме, никто не пострадал. Их свидетельства совпадали даже в мелочах. |
| 353 |
Впрочем, в остальном воды бухты были безжизненны. Там даже водоросли размножались неохотно. И на этом острове происходили убийства. Одни люди убивали других, и это было до такой степени страшно, что в течение нескольких месяцев ни у кого рука не поднималась сообщить об этих событиях средствам массовой информации. Довольно скоро выяснилось, что виной, а точнее причиной всему был исполинский моллюск, некоторое время назад поселившийся на дне бухты. Должно быть, его закинуло туда тайфуном. Биополе этого монстра, время от времени всплывавшего на поверхность, оказывало угнетающее действие на психику высших животных. В частности, у человека оно вызывало катастрофическое снижение уровня мотивации, в этом биополе человек становился асоциален, он мог убить приятеля, случайно уронившего в воду его рубашку. |
| 354 |
Восход Юпитера – это всегда очень красиво. Только нужно заранее подняться в лифте до самого верхнего этажа, под прозрачный колпак. Когда глаза привыкнут к темноте, видна обледенелая равнина, уходящая горбом к скалистому хребту на горизонте. От звездного блеска на равнине лежат неясные отсветы, а скалистый хребет кажется глубокой черной тенью на звездном небе. Если присмотреться, можно разглядеть даже очертание отдельных зазубренных пиков. Бывает, что низко над хребтом висит пятнистый серп Ганимеда, или серебряный диск Каллисто, или они оба, хотя это бывает довольно редко. Тогда от пиков по мерцающему льду через всю равнину тянутся ровные серые тени. А когда над горизонтом солнце, круглое пятнышко слепящего пламени, равнина голубеет, тени становятся черными и на льду хорошо видна каждая трещина. |
| 355 |
Солнце становится красным, и ледяная равнина становится красной. Даже тени пиков становятся розовыми. Наконец из-за скалистого хребта на близком горизонте вылезает огромный коричневый горб Юпитера. Солнце все еще видно, и оно все еще красное, как раскаленное железо. Почему-то считается, что бурый цвет – это некрасиво. Так считает тот, кто никогда не видел бурого зарева на полнеба и четкого красного диска на нем. Потом диск исчезает. Остается только Юпитер, он долго выбирается из-за горизонта, словно распухая, и занимает четверть неба. Его пересекают наискосок черные и зеленые полосы аммиачных облаков. К сожалению, досмотреть восход до конца удается редко. Слишком долго выползает Юпитер, и надо идти работать. Конечно, во время наблюдений можно проследить полный восход, но в это время думаешь не о красоте. |
| 356 |
Продовольственный склад на Каллисто погиб от грибка. Это случалось и раньше, но теперь продовольствие погибло целиком, до последней галеты, и хлорелловые плантации погибли тоже. На Каллисто очень трудно работать. Здесь существует биосфера, и до сих пор не найдены средства предотвратить проникновение грибка в жилые отсеки. Это очень интересный грибок. Он проникает через любые стены и пожирает все съедобное – хлеб, консервы, сахар. Хлореллу он пожирает с особой жадностью. Иногда он пожирает человека, но это совсем не опасно. Сначала этого очень боялись, и самые смелые менялись в лице, обнаружив на коже характерный немного скользкий налет. Но грибки не причиняли живому организму ни боли, ни вреда. Говорили даже, что они действуют как тонизирующее. Зато продовольствие они уничтожают в два счета. |
| 357 |
Они вышли из шахты лифта и остановились на верхней площадке параболоида. Вниз покато уходил черный рубчатый купол отражателя. Отражатель был огромен – семьсот пятьдесят метров в длину и полкилометра в растворе. Края его не было видно отсюда. Над головой нависал громадный серебристый диск грузового отсека. По сторонам его, далеко вынесенные на кронштейнах, полыхали бесшумным голубым пламенем жерла водородных ракет. А вокруг странно мерцал необычайный и грозный мир. Слева тянулась стена рыжего тумана. Далеко внизу, невообразимо глубоко под ногами, туман расслаивался на жирные тугие ряды облаков с темными прогалинами между ними. Еще дальше и еще глубже эти облака сливались в плотную коричневую гладь. Справа стояло сплошное розовое марево, и Жилин вдруг увидел Солнце – ослепительный маленький диск. |
| 358 |
Жилин чувствовал, что может помочь людям входить в жизнь, помочь найти себя, определить свое место в мире, научить хотеть сразу многого, научить хотеть работать взахлеб. Научить не кланяться авторитетам, а исследовать их и сравнивать их поучения с жизнью. Научить настороженно относиться к опыту бывалых людей, потому что жизнь меняется необычайно быстро. Научить, что любить и плакать от любви не стыдно. Научить, что скептицизм и цинизм в жизни стоят дешево, что это много легче и скучнее, нежели удивляться и радоваться жизни. Научить доверять движениям души своего ближнего. Научить, что лучше двадцать раз ошибиться в человеке, чем относиться с подозрением к каждому. Научить, что дело не в том, как на тебя влияют другие, а в том, как ты влияешь на других. И научить их, что один человек ни черта не стоит. |
| 359 |
Они еще многое увидели и услышали, или им казалось, что они увидели и услышали, потому что оба страшно устали, и в глазах темнело, и тогда исчезали стены отсека – оставался только ровный розовый свет. Они видели широкие неподвижные зигзаги молний, упиравшиеся в тьму наверху и розовую бездну внизу, и слышали, как с железным громом пульсируют в них лиловые разряды. Они видели какие-то колышущиеся пленки, проплывающие с тонким свистом совсем рядом. Они разглядывали причудливые тени во мгле, которые двигались и шевелились. И они слышали странные звуки, похожие на голоса. В открытую дверь отсека вползла Варечка, подобралась к Юрковскому и забралась к нему на колени. Дауге хотел прогнать ее, но у него уже совсем не было сил. Он даже не мог поднять голову. А Варечка тяжело вздымала бока и медленно мигала. |
| 360 |
Юра убивал время. За несколько часов он обошел почти весь город. Он очень любил ходить по незнакомым городам и узнавать, что в них есть. Если пойти на север, то попадешь в обширный парк с кинотеатром под открытым небом, с двумя тирами, с большим стадионом, с аттракционами, с музыкальными кабинами, с качелями и танцплощадками и с большим прозрачным озером, вокруг которого росли тополя и в котором Юра с наслаждением искупался. На южной окраине города Юра обнаружил низкое красное здание, сразу за которым начиналась пустыня. Возле здания стояло несколько квадратных атомокаров и расхаживал полицейский с пистолетом. Он сказал Юре, что красное здание – это тюрьма и что русскому юноше ходить здесь не нужно. К западу располагались жилые кварталы. Там было много больших и маленьких, красивых и не очень домов. |
| 361 |
Как вам известно, за последние недели летающие пиявки активизировались. Со вчерашнего дня началось уже совершенное безобразие. Пиявки стали нападать днем. К счастью, обошлось без жертв, но ряд начальников участков потребовал решительных мер. Я хочу подчеркнуть, что проблема пиявок – старая проблема. Всем нам они надоели. Спорим мы о них очень много, иногда даже ссоримся, полевым группам эти твари очень мешают, и вообще пора уже принять о пиявках окончательное решение. Коротко говоря, у нас определились два мнения по этому вопросу. Первое – немедленная облава и посильное уничтожение пиявок. Второе – продолжение политики пассивной обороны, вплоть до того времени, когда колония достаточно окрепнет. Прошу сейчас всем высказаться. Но только постарайтесь обойтись без личных выпадов. Это нам совершенно ни к чему. |
| 362 |
Мягкий свисток будильника разбудил Юру ровно в восемь утра по бортовому времени. Юра приподнялся на локте и сердито посмотрел на будильник. Будильник подождал немного и засвистел снова. Юра застонал и сел на койке. Нет, больше я по вечерам читать не буду, подумал он. Почему это вечером никогда не хочется спать, а утром испытываешь такие мучения? В каюте было прохладно, даже холодно. Юра обхватил руками голые плечи и постучал зубами. Затем он спустил ноги на пол, протиснулся между койкой и стеной и вышел в коридор. В коридоре было еще холоднее, но зато там стоял Жилин и делал зарядку. Некоторое время Юра стоял и смотрел, как Жилин делает зарядку. В каждой руке у Жилина было зажато по десятикилограммовой гантели. Жилин вел бой с тенью. Тени приходилось плохо. От страшных ударов по коридору носился ветерок. |
| 363 |
На палубе шхуны лежали ловцы жемчуга. Утомленные работой и горячим солнцем, они ворочались, вздыхали, вскрикивали в тяжелой дремоте. Руки и ноги у них нервно подергивались. Быть может, во сне они видели своих врагов – акул. В эти жаркие безветренные дни люди так уставали, что, окончив лов, не могли даже поднять на палубу лодки. Впрочем, это было не нужно: ничто не предвещало перемены погоды. И лодки оставались на ночь на воде, привязанные у якорной цепи. Реи не были выровнены, такелаж плохо подтянут, неубранный кливер чуть вздрагивал при слабом дуновении ветерка. Все пространство палубы между баком и ютом было завалено грудами жемчужниц, обломками кораллового известняка, веревками, на которых ловцы опускаются на дно, холщовыми мешками, куда они кладут найденные раковины, пустыми бочонками. |
| 364 |
Индеец вошел в большую комнату с полом из каменных плит. Посреди комнаты стоял узкий длинный стол, покрытый белой простыней. Открылась вторая дверь, с матовыми стеклами, и в комнату вошел доктор Сальватор. Кроме черных бровей и ресниц, на голове Сальватора не было ни одного волоска. По-видимому, он брил голову постоянно, так как кожа на голове загорела так же сильно, как и на лице. Довольно большой нос с горбинкой, острый подбородок и плотно сжатые губы придавали лицу жестокое и даже хищное выражение. Карие глаза смотрели холодно. Под этим взглядом индейцу стало не по себе. Индеец низко поклонился и протянул ребенка. Сальватор быстрым уверенным и в то же время осторожным движением взял больную девочку из рук индейца, развернул тряпки, в которые был завернут ребенок, и бросил их в угол комнаты. |
| 365 |
Тяжелая дверь плавно открылась, и путники вошли в темный зал. Снова щелкнул выключатель. Матовый шар осветил обширную пещеру, одна стена которой была стеклянная. Сальватор переключил свет: пещера вновь погрузилась во мрак, а сильные прожекторы осветили пространство за стеклянной стеной. Это был огромный аквариум, вернее, стеклянный дом на дне моря. С земли поднимались водоросли и кусты кораллов, среди них резвились рыбы. И вдруг Кристо увидел выходившее из зарослей человекообразное существо с большими лапами. Тело неизвестного сверкало синевато-серебристой чешуей. Быстрыми, ловкими движениями это существо подплыло к стеклянной стене, кивнуло Сальватору головой, вошло в стеклянную камеру, захлопнув за собой дверь. Вода из камеры быстро выливалась. Неизвестный открыл вторую дверь и вошел в грот. |
| 366 |
На западе ночь уходит за далекие горы. Уже алеет восток. На глади океана появилась едва заметная спокойная зыбь, и на ней – золотые струйки. Белые чайки, поднимаясь выше, становятся розовыми. По бледной глади вод зазмеились пестрые, голубые и синие дорожки: это первые порывы ветра. Синих дорожек становится все больше. Ветер крепчает. На песчаном берегу уже появляются перистые язычки прибоя. Вода возле берега становится зеленой. Приближается целая флотилия рыбачьих шхун. Отец приказал не попадаться людям на глаза. Ихтиандр ныряет глубоко в воду, находит холодное течение. Оно несет его еще дальше от берега на восток, в открытый океан. Кругом лиловая темнота морской глубины. Плавают рыбы, они кажутся светло-зелеными, с темными пятнами и полосками. Разноцветные рыбы беспрерывно снуют, как рои пестрых бабочек. |
| 367 |
Рыбы в испуге шарахались от него. Только отплыв несколько миль от города, Ихтиандр поднялся ближе к поверхности и поплыл вблизи берега. Здесь он уже чувствовал себя дома. Каждый подводный камень, каждая выемка в морском дне были ему знакомы. Вот здесь, распластавшись на песчаном дне, живут домоседы камбалы, дальше растут красные коралловые кусты, укрывающие в своих ветвях мелких красноперых рыбок. В этой затонувшей рыбачьей барке обосновались два семейства спрутов, у них недавно вывелись детеныши. Под серыми камнями водятся крабы. Ихтиандр любил часами наблюдать их жизнь. Он знал их маленькие радости удачной охоты и их горести – потерю клешни или нападение осьминога. А у прибрежных скал было много устричных раковин. Наконец, уже недалеко от залива, Ихтиандр поднял голову над поверхностью воды. |
| 368 |
Чем больше я говорил с ним о жизни и сплине, путешествиях и впечатлениях, тем более уяснял сущность и тип своего Несбывшегося. Не скрою, что оно было громадно и, может быть, потому так неотвязно. Его стройность, его почти архитектурная острота выросли из оттенков параллелизма. Я называю так двойную игру, которую мы ведем с явлениями обихода и чувств. С одной стороны, они естественно терпимы в силу необходимости: терпимы условно, как ассигнация, за которую следует получить золотом, но с ними нет соглашения, так как мы видим и чувствуем их возможное преображение. Картины, музыка, книги давно утвердили эту особость, и хотя пример стар, я беру его за неимением лучшего. В его морщинах скрыта вся тоска мира. Такова нервность идеалиста, которого отчаяние часто заставляет опускаться ниже, чем он стоял. |
| 369 |
Разумеется, я узнавал свои желания постепенно и часто не замечал их, тем упустив время вырвать корни этих опасных растений. Они разрослись и скрыли меня под своей тенистой листвой. Случалось неоднократно, что мои встречи, мои положения звучали как обманчивое начало мелодии, которую так свойственно человеку желать выслушать прежде, чем он закроет глаза. Города, страны время от времени приближали к моим зрачкам уже начинающий восхищать свет странного, далекого транспаранта, но все это развивалось в ничто; рвалось, подобно гнилой пряже, натянутой стремительным челноком. Несбывшееся, которому я протянул руки, могло восстать только само, иначе я не узнал бы его и, действуя по образцу, рисковал наверняка создать бездушные декорации. В другом роде, но совершенно точно, можно видеть это на искусственных парках. |
| 370 |
Я ел жареного мерлана. Лишь утолив голод, я заметил, что против харчевни швартуется пароход, обождав, когда пассажиры его начали сходить по трапу, я погрузился в созерцание сутолоки, вызванной желанием скорее очутиться дома или в гостинице. Я наблюдал смесь сцен, подмечая черты усталости, раздражения, сдерживаемых или явных неистовств, какие составляют душу толпы, когда резко меняется характер ее движения. Среди экипажей, родственников, носильщиков, негров, китайцев, пассажиров, комиссионеров и попрошаек, гор багажа и треска колес я увидел акт величайшей неторопливости, верности себе до последней мелочи, – так неподражаемо, безупречно и картинно произошло сошествие по трапу неизвестной молодой девушки, по-видимому небогатой, но, казалось, одаренной тайнами подчинять себе место, людей и вещи. |
| 371 |
Я заметил ее лицо, когда оно появилось над бортом среди саквояжей и сбитых на сторону шляп. Она сошла медленно, с задумчивым интересом к происходящему вокруг нее. Благодаря гибкому сложению, или иной причине, она совершенно избежала толчков. Она ничего не несла, ни на кого не оглядывалась и никого не искала в толпе глазами. Так спускаются по лестнице роскошного дома к почтительно распахнутой двери. Ее два чемодана плыли за ней на головах смуглых носильщиков. Коротким движением тихо протянутой руки, указывающей, как поступить, чемоданы были водружены прямо на мостовой, поодаль от парохода, и она села на них, смотря перед собой разумно и спокойно, как человек, вполне уверенный, что совершающееся должно совершаться и впредь согласно ее желанию, но без какого бы то ни было утомительного с ее стороны участия. |
| 372 |
Не знаю, что произошло с Лерхом, но я не получил от него столь быстрого ответа, как ожидал. Я навещал Стерса и находил в этих посещениях невинное удовольствие, сродни прохладе компресса, приложенного на больной глаз. Стерс любил игру в карты, я – тоже, а так как почти каждый вечер к нему кто-нибудь приходил, то я был от души рад перенести часть остроты своего состояния на угадывание карт противника. Накануне дня, с которого началось многое, ради чего сел я написать эти страницы, моя утренняя прогулка по набережным несколько затянулась, потому что, внезапно проголодавшись, я сел у обыкновенной харчевни, на террасе, обвитой растениями типа плюща с белыми и голубыми цветами. Я ел жареного мерлана, запивая кушанье легким красным вином. Лишь утолив голод, я заметил, что против харчевни швартуется пароход. |
| 373 |
Люди суетливого, рвущего день на клочки мира стояли, ворочая глазами, она же по-прежнему сидела на чемоданах, окруженная незримой защитой, какую дает чувство собственного достоинства, если оно врожденное и так слилось с нами, что сам человек не замечает его, подобно дыханию. Я наблюдал эту сцену не отрываясь. Вокруг девушки постепенно утих шум; стало так почтительно и прилично, как будто на берег сошла дочь некоего фантастического начальника всех гаваней мира. Между тем на ней были простая батистовая шляпа, такая же блузка с матросским воротником и шелковая синяя юбка. Ее потертые чемоданы казались блестящими потому, что она сидела на них. Привлекательное, с твердым выражением лицо девушки, длинные ресницы спокойно-веселых темных глаз заставляли думать по направлению чувств, вызываемых ее внешностью. |
| 374 |
Не скрою, я был очень расстроен, и не оттого только, что в лице неизвестной девушки увидел привлекательную ясность существа, отмеченного гармонической цельностью, как вывел из впечатления. Ее краткое пребывание на чемоданах тронуло старую тоску о венке событий, о ветре, поющем мелодии, о прекрасном камне, найденном среди гальки. Я думал, что ее существо, может быть, отмечено особым законом, перебирающим жизнь с властью сознательного процесса, и что, став в тень подобной судьбы, я наконец мог бы увидеть Несбывшееся. Но печальнее этих мыслей – печальных потому, что они были болезненны, как старая рана в непогоду, – явилось воспоминание многих подобных случаев, о которых следовало сказать, что их по-настоящему не было. Да, неоднократно повторялся обман, принимая вид слова, лица, пейзажа, замысла. |
| 375 |
Через несколько столетних переходов желания человека достигнут отчетливости художественного синтеза. Желание избегнет муки смотреть на образы своего мира сквозь неясное, слабо озаренное полотно нервной смуты. Оно станет отчетливо, как насекомое в янтаре. Несбывшееся скрывалось среди гор, и я должен был принять в расчет все дороги в направлении этой стороны горизонта. Мне следовало ловить все намеки, пользоваться каждым лучом среди туч и лесов. Во многом, ради многого я должен был действовать наудачу. Едва я закрепил некоторое решение, вызванное таким оборотом мыслей, как прозвонил телефон. Отогнав полусон, я стал слушать. Это был Филатр. Он задал мне несколько вопросов относительно моего состояния. Он приглашал также встретиться завтра у Стерса, и я обещал. Когда этот разговор кончился, я позвонил в отель. |
| 376 |
На потолке и стенах неслись танцы солнечных привидений. Вихрь золотой сети сиял таинственными рисунками. Лучистые веера, скачущие овалы и кидающиеся из угла в угол огневые черты были как полет в стены стремительной золотой стаи, видимой лишь в момент прикосновения к плоскости. Эти пестрые ковры солнечных фей, мечущийся трепет которых, не прекращая ни на мгновение ткать ослепительный арабеск, достиг неистовой быстроты, были везде – вокруг, под ногами, над головой. Невидимая рука чертила странные письмена, понять значение которых было нельзя, как в музыке, когда она говорит. Комната ожила. Казалось, не устояв перед нашествием солнца, она вот-вот начнет тихо кружиться. Даже на моих руках и коленях беспрерывно соскальзывали яркие пятна. Все это менялось неуловимо, как будто бились прозрачные мотыльки. |
| 377 |
Я был теперь крайне недоволен собой за то, что оборвал разговор с гостиницей. Эта торопливость – стремление заменить ускользающее положительным действием – часто вредила мне. Но я не мог снова узнавать то, чего уже не захотел узнавать, как бы ни сожалел об этом теперь. Кроме того, прелестное утро, прогулка, возвращение сил и привычное отчисление на волю случая всего, что не совершенно определено желанием, перевесили этот недочет вчерашнего дня. Я мысленно подсчитал остатки сумм, которыми мог располагать и которые ждал от Лерха, – около четырех тысяч. В тот день я получил письмо. Лерх извещал, что он, лишь недавно вернувшись из поездки по делам и не ожидая скорого требования денег, упустил сделать распоряжение, а возвратясь, послал тысячу, как я и просил. Таким образом, я не беспокоился о деньгах. |
| 378 |
Не могло быть ничего хуже такого состояния, ничего томительнее и тревожнее среди веселой музыки и яркого света. Еще не вставая, я заглянул в себя, пытаясь найти причину и спрашивая, не утомлен ли я Филатром. Однако было желание сидеть – именно с ним – в этом кафе, которое мне понравилось. Но я уже не мог оставаться. Должен заметить, что я повиновался своему странному чувству с досадой, обычной при всякой несвоевременной помехе. Я взглянул на часы, сказал, что разболелась голова, и ушел, оставив доктора допивать вино. Выйдя на тротуар, я остановился в недоумении, как останавливается человек, стараясь угадать нужную ему дверь, подумав, отправился в гавань, куда неизменно попадал вообще, если гулял бесцельно. Я решил теперь, что ушел из кафе по причине простой нервности, но больше не жалел уже, что ушел. |
| 379 |
Вздох большего, сложнейшего чувства задержал во мне биение громко затем заговорившего сердца. Два раза я перевел дыхание, прежде чем смог еще раз прочесть и понять эти удивительные, слова бросившиеся в мой мозг, как залп стрел. Этот внезапный удар действительности по возникшим за игрой странным словам был так внезапен, как если человек схвачен сзади. Я был закружен в мгновенно обессилевших мыслях. Так кружится на затерянном следу пес, обнюхивая последний отпечаток ноги. Наконец, настойчиво отведя эти чувства, как отводят рукой упругую, мешающую смотреть листву, я стал одной ногой на кормовой канат, чтобы ближе нагнуться к надписи. Она притягивала меня. Я свесился над водой, тронутой отдаленным светом. Надпись находилась от меня на расстоянии семи футов. Прекрасно была озарена она скользившим лучом. |
| 380 |
Встав, я подошел к трапу и громко крикнул. Вахтенный матрос спал или, быть может, слышал мое обращение, но оставил его без ответа. Я не повторил окрика. В этот момент я не чувствовал запрета, обычного, хотя и незримого, перед самовольным входом в чужое владение. Видя, что часовой неподвижен, я ступил на трап и очутился на палубе. Часовой в самом деле спал, опустив голову на руки, протянутые по крышке бортового ящика. Я никогда не видел, чтобы простой матрос был одет так, как этот неизвестный человек. Его дорогой костюм из тонкого серого шелка, воротник белой рубашки с синим галстуком и крупным бриллиантом булавки, шелковое белое кепи, щегольские ботинки и кольца на смуглой руке, изобличающие возможность платить большие деньги за украшения, – все эти вещи были несвойственны простой службе матроса. |
| 381 |
При передаче лица авторы, как правило, бывают поглощены фасом, но никто не хочет признать значения профиля. Между тем профиль замечателен потому, что он есть основа силуэта – одного из наиболее резких графических решений целого. Не раз профиль указывал мне второго человека в одном – как бы два входа с разных сторон в одно помещение. Я отвожу профилю значение комментария и только в том случае не вспоминаю о нем, если профиль и фас, со всеми промежуточными сечениями, уравнены духовным балансом. Но это встречается так редко, что является исключением. Равно нельзя было присоединить к исключениям лицо Геза. Его профиль шел от самых корней волос откинутым, нервным лбом – почти отвесной линией длинного носа, тоскливой верхней и упрямо выдающейся нижней губой – к тяжелому, круто завернутому подбородку. |
| 382 |
Оставшись один, я осмотрелся внимательно. Я плавал на различных судах, а потому был убежден, что этот корабль, по крайней мере при его постройке, не предназначался перевозить кофе или хлопок. О том говорили как его внешний вид, так и внутренность салона. Большие круглые иллюминаторы, диаметром более двух футов, какие никогда не делаются на грузовых кораблях, должны были ясно и элегантно озарять днем. Их винты и рамы, весь медный прибор отличался тонкой художественной работой. Венецианское зеркало в раме из серебра; палисандровая отделка стен; индийский ковер и три электрические лампы с матовыми колпаками в фигурной бронзовой сетке были предметами подлинной роскоши – в том виде, как это технически уместно на корабле. На хорошо отполированном столе – дымчатая хрустальная ваза со свежими розами. |
| 383 |
Я направился домой, не замечая, где иду, потеряв чувство места и времени. Потрясение еще не улеглось. Ход предчувствий, неуловимых, как только я начинал подробно разбирать их, был слышен в глубине сердца, не даваясь сознанию. Ряд никогда не испытанных состояний, из которых я не выбрал бы ни одного, отмечался в мыслях моих редкими сочетаниями слов, подобных разговору во сне, и я был не властен прогнать их. Одно, против рассудка, я чувствовал без всяких объяснений и доказательств – это что корабль Геза и неизвестная девушка Биче должны иметь связь. Будь я спокоен, я отнесся бы к своей идее о сближении корабля с девушкой как к дикому суеверию, но теперь было иначе – представления возникали с той убедительностью, как бывает при горе или испуге. Ночь прошла скверно. Я видел много тяжелых и затейливых снов. |
| 384 |
Так как я разговаривал с ним первый раз в жизни, а он меня совершенно не знал, – не было опасений, что наш разговор выйдет из делового тона в сомнительный тон, почти неизбежный, если дело касается лечебной морской прогулки. В противном случае, по обстоятельствам дела, я мог возбудить подозрение в сумасбродстве, вызывающее натянутость. Но Браун едва ли любил рассматривать яйцо на свет. Как собеседник, это был человек хронически несвободной минуты, пожертвованной ближнему ради морально обязывающего пойти навстречу письма. Рыжие остриженные волосы Брауна торчали с правильностью щетины на щетке. Сухая, высокая голова с гладким затылком, как бы намеренно крепко сжатые губы и так же крепко, цепко направленный прямо в лицо взгляд черных прищуренных глаз производили впечатление точного математического прибора. |
| 385 |
Перед Гезом стоял большой графин с водкой, которую он пил методически, медленно и уверенно, пока не осушил весь графин. Его разговор с помощниками показал мне, что новая, наспех нанятая команда – лишь наполовину кое-что стоящие матросы; остальные были просто портовый сброд, требующий неусыпного надзора. Они говорили еще о людях и отношениях, которые мне были неизвестны. Бутлер пил если и не так круто, как Гез, то все же порядочно. Никто не настаивал, чтобы я пил больше, чем хочу сам. Я выпил немного. Прислуживая, Гораций возился с моим прибором несколько тщательнее, чем у других, желая, должно быть, показать, как надо обходиться с гостями. Приметив это, Гез косо посмотрел на него, но ничего не сказал. Из всего, что было сказано за этой неловкой и мрачной трапезой, меня заинтересовали только несколько слов. |
| 386 |
Кроме того – смуглые, чистые руки, без шершавости и мозолей, и упрямое, дергающееся во сне, худое лицо с черной, заботливо расчесанной бородой являли, что этот человек не из низшей команды судна. Колеблясь разбудить его, я медленно прошел к трапу кормовой рубки, так как из ее приподнятых люков шел свет. Я надеялся застать там людей. Уже я занес ногу, как меня удержало и остановило легкое невидимое движение. Я повернулся и очутился лицом к лицу с вахтенным. Он только что кончил зевать. Его левая рука была засунута в карман брюк, а правая прошлась по глазам и опустилась, потирая большим пальцем концы других. Это был высокий, плечистый человек, выше меня, с наклоном вперед. Хотя его опущенные веки играли в невозмутимость, под ними светилось плохо скрытое удовольствие – ожидание моего смущения. |
| 387 |
Советуют устраивать скрипичные концерты в помещениях, обитых тонкими сосновыми досками на полфута от основной стены, чтобы извлечь резонанс, необходимый для ограниченной силы звука скрипки. Но не для всякой композиции хорош этот рецепт, и есть вещи, сила которых в их содержании. Шепот на ухо может иногда потрясти, как гром, а гром – вызвать взрыв смеха. Этот страстный этюд и порывистая манера Геза вызвали все напряжение, какое мы отдаем оркестру. Два раза Гез покачнулся при колебании судна, но с нетерпением возобновлял прерванную игру. Я услышал резкие и гордые стоны, жалобу и призыв; затем несколько ворчаний, улыбок, смолкающий напев о былом – Гез, отняв скрипку, стал сумрачно ее настраивать, причем сел, вопросительно взглядывая на меня. Я похвалил его игру. Он, если и был польщен, не показал этого. |
| 388 |
Вперевалку, широко расставляя ноги, словно пол под ним опускался и поднимался на морской волне, он пошел за своим спутником. Огромные комнаты, казалось, были слишком тесны для его размашистой походки. Он все время боялся зацепить плечом за дверь или смахнуть какую-нибудь безделушку с камина. Он лавировал между различными предметами, преувеличивая опасность, существовавшую больше в его воображении. Между роялем и столом, заваленным книгами, могло свободно пройти шесть человек, но он отважился на это лишь с замиранием сердца. Его тяжелые руки беспомощно болтались, он не знал, что с ними делать. И когда вдруг ему отчетливо представилось, что он вот-вот заденет книги на столе, он, как испуганный конь, прянул в сторону и едва не повалил табурет у рояля. Он смотрел на своего уверенно шагавшего спутника. |
| 389 |
Артур подошел к столу, вскрыл конверт и начал читать, давая гостю возможность прийти в себя. И гость это понял и оценил. Он был очень чуток и восприимчив, несмотря на внешнюю растерянность, в нем уже шел процесс приспособления к новой обстановке. Он вытер лоб и посмотрел кругом более спокойно, хотя в глазах еще оставалась тревога, как у дикого животного, опасающегося западни. Он был окружен неизвестным, он боялся того, что могло произойти, он не знал, что ему делать, понимая, что держится нескладно и что, вероятно, нескладность эта проявляется не только в походке и жестах. Он был чрезвычайно чувствителен, невероятно самолюбив, и лукавый взгляд, который украдкой бросил на него Артур поверх письма, поразил его, как удар кинжала. Он поймал его взгляд, но не подал виду, так как многому уже успел научиться. |
| 390 |
Он оглянулся на своего друга, читавшего письмо, и увидел на столе книги. Его глаза загорелись жадностью, как у голодного при виде пищи. Он невольно шагнул к столу, все так же вперевалку, и начал с волнением перебирать книги. Он глядел на заглавия и имена авторов, читал отдельные фразы в тексте, ласкал книги глазами и руками и вдруг узнал книгу, которую недавно читал. Кроме этой одной книги, все другие были ему совершенно неизвестны, так же как и их авторы. Ему попался томик Суинберна, и он стал читать, забыв, где находится; лицо его разгорелось. Дважды он закрывал книгу, чтобы посмотреть имя автора, указательным пальцем заложив страницу. Видно, у этого были острые глаза, он умел видеть очертания и краски. Но кто он такой? Умер он лет сто тому назад, как большинство поэтов, или жив и еще пишет? |
| 391 |
Повторяя, что в его поступке нет ничего особенного, он повиновался ей и шагнул к креслу. При этом он успел полюбоваться той непринужденной грацией, с которой села она, и смутился еще больше, представив себе свою нескладную фигуру. Все это было ново для него. Ни разу в жизни не задумывался он над вопросом, ловок он или неуклюж. Ему никогда в голову не приходило смотреть на себя с этой точки зрения. Он осторожно присел на край кресла, не зная, куда деть свои руки. Как он их ни клал, они все время мешали ему, а тут еще Артур вышел из комнаты, и Мартин с невольной тоской посмотрел ему вслед. Оставшись в комнате наедине с этим бледным духом в женском облике, он окончательно растерялся. Тут не было ни стойки, где можно спросить вина, ни мальчишки, которого можно послать за пивом, чтобы завести беседу. |
| 392 |
Она заговорила свободно и легко об интересовавшем его предмете. Он почувствовал себя лучше и даже глубже уселся в кресло, продолжая при этом крепко держаться за ручки, словно опасался, что оно уйдет из-под него и он шлепнется на пол. Ему удалось найти тему, близкую ей, и теперь он напряженно слушал, удивляясь тому, как много знаний укладывается в ее хорошенькой головке, и наслаждаясь созерцанием ее хрупкой красоты. Он старался понять то, что слышал, хотя незнакомые слова, так просто слетавшие с ее губ, повергали его в недоумение, да и весь ход мысли был ему совершенно чужд. Однако все это заставляло его ум работать. Вот где умственная жизнь, думал он, вот где красота, яркая и чудесная, о существовании которой он даже никогда не подозревал. Он забыл все окружающее и жадными глазами впился в девушку. |
| 393 |
Вот одна из них. Она окрылила его воображение, и огромные яркие полотна возникали перед ним, и на них роились таинственные романтические образы, сцены любви и героических подвигов во имя женщины – бледной женщины, золотого цветка. И сквозь эти зыбкие видения, как сквозь чудесный мираж, он смотрел на живую женщину, говорившую ему об искусстве и литературе. Он слушал и смотрел, не сознавая пристальности своего взгляда, не сознавая, что вся мужская сущность его натуры отражена в его блестящих глазах. Но она, мало знавшая о жизни и о мужчинах, вдруг по-женски насторожилась, поймав этот пылающий взгляд. Еще ни один мужчина не смотрел на нее так, и этот взгляд смутил ее. Она запнулась и умолкла. От нее вдруг ускользнула нить рассуждений. Этот человек пугал ее, и в то же время ей почему-то было приятно. |
| 394 |
Ее взгляд на миг остановился на его мускулистой бычьей шее, бронзовой от солнца, пышущей здоровьем и силой. И хотя он сидел перед ней такой смущенный и робкий, ее снова потянуло к нему. У нее вдруг мелькнула сумасбродная мысль. Ей представилось, что если бы она обняла эту шею, вся сила и мощь передались бы ей. Эта мысль устыдила ее. Казалось, она неожиданно открыла в себе какую-то порочность. Кроме того, до сих пор физическая сила всегда казалась ей чем-то низменным и грубым. Ее идеал мужской красоты был нежен и полон изящества. Однако странная мысль не оставляла ее. Она не понимала, как могло у нее явиться желание обнять эту загорелую шею. А между тем все было просто. Она была хрупка от природы, и ее тело и ум томились по силе. Но она не сознавала этого, что ни один мужчина еще не затрагивал ее. |
| 395 |
В то же мгновение он увидел, что в комнату вошла какая-то дама. Девушка тотчас же встала и пошла ей навстречу. Они поцеловались и, обнявшись, направились к нему. Он решил, что это, вероятно, ее мать. Это была высокая белокурая женщина, стройная и красивая, одетая нарядно, как и подобает хозяйке такого дома. Изящные линии ее платья радовали глаз. Мартину пришли на ум женщины, виденные им на сцене. Потом он вспомнил, что таких же важных дам, так же одетых, он видел в лондонских театрах, где частенько пялил на них глаза, пока полицейский не выгонял его на улицу. И тотчас же замелькали перед ним сотни картин Иокогамы, города и гавани. Но он принудил себя закрыть калейдоскоп памяти и сосредоточить все внимание на настоящем. Он догадался, что должен встать представиться, и с трудом поднялся с кресла. |
| 396 |
Процесс перехода в столовую был сплошным кошмаром. А продвигаться среди всех этих предметов, на которые можно было ежесекундно натолкнуться, временами казалось ему немыслимым. Но в конце концов он проделал опасный путь и теперь сидел рядом с Руфью. Обилие ножей и вилок испугало его. Они грозили неведомыми опасностями, и он, как зачарованный, смотрел на них, пока в глазах у него не зарябило от блеска, и на этом сверкающем фоне всплыла знакомая картина матросского кубрика, где он и его товарищи ели солонину, действуя складными ножами, а то и просто пальцами, или хлебали густой гороховый суп из общей миски помятыми железными ложками. В ноздрях у него стоял запах скверного мяса, в ушах раздавалось громкое чавканье матросов, которому аккомпанировал скрип снастей. Он решил, что они ели, как свиньи. |
| 397 |
Он окинул взглядом стол. Против него сидели Артур и второй брат, Норман. Ее братья, сказал он себе, и почувствовал к ним искреннее расположение. Как они любят друг друга, члены этой семьи. Ему вспомнилось, как Руфь встретила свою мать, как они поцеловались, как, обнявшись, направились к нему. В том мире, из которого он вышел, между родителями и детьми не в обычае были подобные нежности. Для него это послужило своего рода откровением, доказательством той возвышенности чувств, которой достигли высшие классы. Из всего, что Мартину пришлось увидеть в этом новом для него мире, это было самое прекрасное. Он был глубоко тронут, и сердце его исполнилось нежностью и сочувствием. Он искал любви всю свою жизнь. Его природа жаждала любви. Это было органической потребностью его существа. Но жил он без любви. |
| 398 |
Он был рад отсутствию мистера Морза. Достаточно с него было знакомства с Руфью, с ее матерью и с ее братом Норманом. Артура он уже немного знал. Знакомиться еще и с отцом – это было бы уж слишком. Ему казалось, что еще никогда в жизни он так не трудился. Самая тяжелая работа была детской игрой по сравнению с этим. На лбу у него выступили мелкие капли пота, а рубашка взмокла от усилий, которых требовало решение стольких непривычных задач сразу. Надо было есть так, как он никогда прежде не ел, пользоваться предметами, с назначением которых он не был знаком, украдкой поглядывать на других, чтобы понять, как все это делается, и в то же время вбирать в себя непрерывный поток новых впечатлений, едва успевая укладывать их в своем сознании; испытывать неодолимое влечение к девушке, наполнявшее его тревогой. |
| 399 |
Искоса посматривая на Нормана, сидевшего напротив, или еще на кого-нибудь из обедавших, чтобы узнать, какой нож или вилку надо брать в том или ином случае, он старался в то же время ясно запечатлеть в своем сознании черты каждого и угадать, в каких он отношениях с Руфью. Кроме того, он должен был говорить, слушать то, что говорили ему, или то, что говорилось вокруг, отвечать, когда это было нужно, заботясь о том, чтобы язык, привыкший к распущенным речам, не сболтнул чего-нибудь неподходящего. К довершению всего существовала еще постоянная угроза в виде слуги, который бесшумно появлялся за его плечами и, подобно некоему сфинксу, задавал загадки, требуя немедленного ответа. И все время ему не давала покоя мысль о чашках для полоскания пальцев. Против воли он то и дело вспоминал об этих чашках. |
| 400 |
Впервые Мартин понял, что еда не просто удовлетворение физической потребности. Раньше он никогда не замечал того, что ел. Это была пища, и только. Здесь же, за этим столом, он находил удовлетворение своему чувству прекрасного, потому что еда здесь являлась эстетической функцией. И не только эстетической, но и интеллектуальной. Ум его усиленно работал. Вокруг него произносили слова, непонятные ему по значению, и другие слова, которые он встречал только в книгах и которые никто из людей его мира не мог далее выговорить. Когда он слышал, как легко произносились такие слова в этой удивительной семье, он дрожал от восторга. Все увлекательное, высокое и прекрасное, о чем он читал в книгах, оказалось правдой. Он находился в блаженном состоянии человека, мечты которого вдруг перестали быть мечтами. |
| 401 |
Сидя за столом и уподобляясь скорее кроткому ягненку, чем дикарю, описанному Артуром, Мартин не переставал ломать голову над тем, как ему быть. Он вовсе не был кротким ягненком, и его властная натура не мирилась со второстепенной ролью. Он говорил только тогда, когда это было необходимо, и речь его очень напоминала его переход из гостиной в столовую, когда он спотыкался и наталкивался на мебель. Мартин рылся в своем многоязычном лексиконе, боясь, что нужные слова он не сумеет произнести как следует, а иные, знакомые ему, окажутся грубыми или непонятными. Все время его угнетала мысль, что эта связанность речи вредит ему, мешает выразить то, что он на самом деле чувствует и думает. Кроме того, невольная узда стесняла его независимый дух точно так же, как крахмальный воротничок давил его шею. |
| 402 |
Мартин Иден помнил свое решение. Впервые за весь вечер он стал самим собой и сначала с усилием, а потом свободно, увлекаясь радостью творчества, стал рассказывать, стараясь представить жизнь такой, какой он ее знал. Он был матросом на контрабандистской шхуне, когда ее захватил таможенный катер. Мартин умел видеть и, вдобавок, умел рассказать о том, что видел. Он описывал бурное море, корабли и людей команды и силой своего воображения заставлял слушателей смотреть его глазами. С чутьем настоящего художника он выбирал из множества подробностей самое яркое и разительное, создавал картины, полные света, красок и движения, увлекая слушателей своим самобытным красноречием, вдохновением и силой. Иногда их шокировала реальность описаний или обороты речи, но грубое неизменно чередовалось с прекрасным. |
| 403 |
Ей хотелось прильнуть к этому могучему, пылкому человеку, в котором клокотал вулкан силы и здоровья. Желание это было так сильно, что она с трудом сдерживала себя. Но в то же время что-то и отталкивало ее от Мартина. Отталкивали эти израненные руки, на которых остались неизгладимые следы труда и житейской грязи, эти вздувшиеся мускулы, эта шея, натертая воротничком. Его грубость пугала ее. Каждое грубое слово оскорбляло ее слух, каждая грубая подробность его жизни оскорбляла ее душу. И все-таки ее влекла к нему какая-то, как ей казалось, сатанинская сила. Все, что так твердо устоялось в ее мозгу, вдруг стало колебаться. Его жизнь, полная романтики, опрокидывала все привычные условные представления. Слушая его смех, его веселые рассказы об опасностях, она переставала считать жизнь чем-то серьезным и трудным. |
| 404 |
После обеда она играла ему на рояле, с тайным вызовом, с неосознанным желанием еще увеличить пропасть, их разделявшую. Ее музыка ошеломила Мартина, подействовала на него, как жестокий удар по голове, но, ошеломив и сокрушив, в то же время всколыхнула его душу. Он смотрел на Руфь с благоговением. Как и она, он почувствовал, что пропасть между ними еще увеличилась, но тем сильнее хотелось ему перешагнуть через нее. Мартин был слишком чувствителен и экспансивен, чтобы целый вечер молча созерцать эту пропасть, в особенности когда еще при этом звучала музыка. Музыка на него всегда сильно действовала. Точно крепкое вино, она побуждала его к смелым мыслям и поступкам, опьяняла воображение и уносила в заоблачную высь. У него словно вырастали крылья. Неприглядная действительность переставала существовать. |
| 405 |
Он поспешно отогнал эту недостойную мысль и постарался свободно отдаться музыке. Прежнее очарование постепенно опять овладело им. Его ноги словно отделились от земли, плоть стала духом, лучезарное сияние разлилось перед глазами. Все, что было вокруг, исчезло, он парил над каким-то неведомым миром, мечту о котором лелеял давно. Знакомое и незнакомое смешалось в ярком и неотступном видении. Мартин видел неведомые порты знойных стран, блуждал по людным площадям, в селениях диких племен, которых никто никогда не видел. Он словно чувствовал знакомый ему аромат островов, который привык вдыхать в жаркие ночи на море, снова долгие тропические дни плыл по Великому океану, среди увенчанных пальмами коралловых островов, исчезавших и вновь появлявшихся на бирюзовой поверхности. Картины возникали и исчезали. |
| 406 |
Мартин был подобен эоловой арфе. То, что он пережил и изведал на своем веку было струнами, а музыка – ветром, который колебал эти струны, и они вибрировали, порождая воспоминания и мечты. Он не просто чувствовал. Каждое ощущение принимало у него форму и окраску и претворялось в образы каким-то чудесным и таинственным путем. Прошедшее, настоящее и будущее сливалось в одно; он уносился в огромный, жаркий, прекрасный мир, совершал великие подвиги, добиваясь ее. И вот он с ней, он владеет ею, заключает ее в свои объятия, увлекает ее в царство своих грез. Взглянув на Мартина через плечо, Руфь прочла на его лице то, что он чувствовал. Это было совсем другое лицо, с большими сверкающими глазами, которые будто проникали за пелену звуков и там ловили биение живой жизни и исполинские призраки фантазии. |
| 407 |
Грубый и неуклюжий парень исчез. Плохо сшитый костюм, израненные руки и обожженное солнцем лицо по-прежнему были перед ней, но теперь все это казалось ей лишь тюремной решеткой, сквозь которую она видела великую душу, беспомощную и немую, ибо не было слов, которые могли выразить взволновавшие ее чувства. Но все это Руфь видела лишь одно мгновение; неуклюжий парень появился снова, и она рассмеялась над своей фантазией. Однако впечатление от этого мгновения сохранилось, и когда Мартин неловко подошел к ней, чтобы проститься, она дала ему томик Суинберна и еще томик Броунинга, – как раз сейчас она изучала последнего в курсе английской литературы. Мартин вдруг показался ей таким мальчиком, когда пробормотал слова благодарности, что она невольно почувствовала к нему материнскую нежность и жалость. |
| 408 |
Ветер колышет прозрачную штору и вносит в комнату волну пряного аромата. Я точно купаюсь в нем. Я говорю себе: наслаждайся, ты хотела этого, и твое желание сбылось. Наслаждайся и спи, все условия для волшебных снов: ведь, вдыхая черемуху, можно увидеть во сне только сказки. Но сказки не приходят. Я облокачиваюсь и таращусь в неверные июньские сумерки, в белую северную ночь, стараюсь разглядеть черемуховые ветви там, за окном. Смутные тени колышутся у балкона. Я знаю: ветви унизаны белыми гроздьями. Я вдыхаю полной грудью и чувствую, как приливает к вискам кровь. Завтра у меня необыкновенный день, точнее, вечер. Выпускной вечер моего класса. Первый мой выпуск. Об этом знают все. Искупление моей вины. Об этом знают немногие. День исполнения моей клятвы. Про это известно одной мне. Остался один день. |
| 409 |
После заседания, сбегая по лестнице, Янсон похлопал его по плечу. Этот единственный добрый и ободряющий жест только подчеркнул пустоту, которую ощутил Саша. Другие делали вид, что торопятся, кто домой, кто в столовую. По дороге к трамвайной остановке, на грязной мостовой пригорода, его обогнала черная легковая машина. Глинская сидела впереди, повернув голову, что-то говорила сидевшим сзади. И то, как они разговаривали и промчались мимо, не заметив и не думая о нем, опять вызвало ощущение пустоты, несправедливой отверженности. Глинскую Саша знал еще по школе, видел на заседаниях родительского комитета, ее сын Ян учился с ним в одном классе – мрачный малый, интересовавшийся только альпинизмом. Она была женой работника Коминтерна, польский акцент придавал ее категоричным высказываниям оттенок неестественности. |
| 410 |
Некоторые сумели уберечься от уплотнения – маленькая победа обывателя над новым строем. В числе победивших был и портной Шарок. Он работал на швейной фабрике и подрабатывал дома. Но попасть к нему удавалось только по надежной рекомендации – предосторожность человека, решившего никогда не встречаться с фининспектором. Этот портной был еще статный, умеренно дородный, красиво стареющий мужчина с почтительно достойными манерами владельца дамского конфекциона. Шесть вечеров в неделю стоял он за столом с накинутым на шею сантиметром, наносил мелком линии кроя на материал, резал и шил. Зарабатывал деньги. Воскресенье проводил на ипподроме, его страстью был тотализатор. Может быть, старый Шарок примирился бы с жизнью, если бы не вечный страх перед домоуправлением, соседями, всякими неожиданностями. |
| 411 |
Между тем ему предстояло увериться, что именно в эти дни он делал свой первый шаг в ту среду, которую имел в виду садовод, – в условия, благоприятные для пробуждения какого-то спящего качества. Может быть, он даже чувствовал тугое увеличение проснувшегося ростка, но не отдавал себе в том отчета – еще не осмыслил явления, – оно бежало впереди осваивающей мысли. В те самые минуты, когда человек, сидящий на лавке, обдумывал свои дела, спящая почка уже тронулась в рост, и он уже двигался к своей железной трубе, которая в этом городе ждала его, чтобы определить, кто он – ищущий истину отчаянный смельчак или трус, прячущий под себя свои жалкие пожитки. Удивительно, что это была настоящая огромная железная труба и ей, кроме прямого дела по ее специальности, была уготована другая – историческая служба. |
| 412 |
Две старухи молча застыли у входа на кухню, как два темных куста с опущенными ветвями. Он пересек узкую комнату и, миновав никелированное кресло на велосипедных колесах, вошел в квадратную, светлую. Зеленый волнистый попугайчик тут же сел к нему на плечо. Туманова полулежала на высокой кровати черного дерева среди нескольких больших подушек. Хорошо расчесанные старухами черные, как бы дымящиеся волосы тремя черными реками разбегались по розовым и белым с кружевами подушечным холмам. На белом, утратившем упругость, мучнистом лице, на дерзких губах постоянно жила насмешка над судьбой. В коричневатых тенях укрывались, приветливо сияли черные глаза. Федор Иванович поцеловал ее в щеку и в висок. Наклоняясь, он увидел в ее волосах знакомую платиновую веточку ландыша с бриллиантовыми крупными цветками. |
| 413 |
Он прошел в арку и обошел ее дом, стараясь угадать, где же ее окно. Потом через ту же арку он вернулся на улицу и с блуждающей улыбкой побрел дальше, ничего не замечая, пока не оказался на большой центральной площади. Здесь были сплошь старинные купеческие дома с колоннами, и только с одной стороны поднималось современное пятиэтажное здание, состоящее из гранитных колонн до самой крыши и таких же высоких стеклянных плоскостей. Здесь помещались горком партии и горисполком. Подойдя поближе, Федор Иванович увидел в скверике длинный красный щит, заключенный в раму бронзового цвета, окруженный фанерными красными знаменами. На нем висели десятка два больших фотографий — портреты ударников производства. Он прошел вдоль щита, рассматривая с невольным уважением лица этих знаменитых людей и читая фамилии. |
| 414 |
Домой Федор Иванович шел, не замечая своего движения. Механика его тела самостоятельно и точно следовала изгибам чуть белеющей тропки. Он не видел во мраке ничего от своей земной формы, не видел своих рук и сам себе казался в эти минуты сущностью, освобожденной от внешней оболочки и способной летать. В этом сгустке энергии, скользящем сквозь теплую душистую тьму, происходил хоть и резкий, но хорошо подготовленный решающий поворот. Он давно предчувствовал его и боялся, а встретил сейчас с радостью. Долгие годы в его душе копились достаточные и достоверные данные, пока не наступила эта ночь последних открытий. Мгновенно исчезли все оттенки симпатии к покладистому старику, который иногда, совсем недавно, казался ему отцом. И сущность этого старика сейчас же подступила к нему из тьмы и полетела рядом. |
| 415 |
Медленным шагом он побрел от арки к центру города. Пройдя два квартала, он спохватился и почти бегом вернулся назад. Окна поэта были по-прежнему темными. Даже чернее, чем другие темные окна дома. Забыв о запрете пересекать черту, Федор Иванович ринулся в арку, вбежал в подъезд поэта, и тяжелая дверная створка резко хлопнула за ним. Все сильнее чувствуя какое-то новое волнение, почти ужас, он одним духом взбежал по лестнице на четвертый этаж и остановился перед черной дверью. Глубоко вдавив красную горошину звонка, он стал ждать. За дверью не слышно было ни звука. Он опять позвонил, держал палец на кнопке с минуту. Тишина за дверью пугала его. Приложив ухо к холодной искусственной коже, он затаился. Ему показалось, что за дверью кто-то ходит, он даже различил что-то похожее на человеческие голоса. |
| 416 |
Гудящая толпа пронесла Федора Ивановича через дверь. В просторном и светлом кабинете ректора за большим столом сидел Варичев, играя карандашом между двумя пальцами, как папиросой. Под узкими, почти закрытыми глазами его висели мешки, и точно такие мешки висели в других местах лица – как глазки у большой картофелины. Ректор шевелил молодыми широкими губами, роняя тихие слова окружавшим его за этим столом деканам и профессорам. Там же, около Варичева, стоял незнакомец с женским выражением худого желтоватого лица, с огромной черной шевелюрой, летящей вверх. Он был в черном костюме с фиолетовым галстуком на остром кадыке и странным образом был похож на красивую нервную испанку знатного рода, переодетую в мужской костюм. Незнакомец встречал каждого входящего жарким взглядом внимательных черных глаз. |
| 417 |
Вскоре речи кончились, загремели стулья, на этот раз уже смелее, и все, оживившись, повалили к выходу. И Федора Ивановича, опять впавшего в оцепенение, толпа потащила за собой. Надев пальто, он сбежал с крыльца и быстро зашагал по асфальтовой дорожке, торопясь, чтобы никто не помешал его бегству. В парке, одетом в веселый зеленый туман, он набрал скорость и, чуть прихрамывая, побежал по мягкой просыхающей тропе. Позеленевшее поле он перелетел, даже не заметив. Мост чуть слышно простучал под ним. Потянулись дома. Вот и арка. Он перебежал двор, рванул дверь подъезда. Даже про лифт совсем забыл. Но на третьей площадке лестницы что-то его остановило. Тут было окно, оно все играло в веселых майских лучах. Блестящая, словно алмазная, пыль, осевшая на стеклах, добавляла веселья и жизни в эту игру. |
| 418 |
Он миновал десятка два составленных в цепь труб и увидел еще один разрыв, поуже, но достаточный, чтобы пролезть в трубу. Тут же и пролез внутрь и, став на четвереньки, довольно ловко заковылял по трубе назад. Труба недовольно загудела. Он снял сапоги, и труба затихла. Ковыляя назад, он заметил зеленый свет еще в одном месте. Здесь кусок трубы откатился сантиметров на сорок, и образовалось сразу два просвета. Федор Иванович протиснулся через один из них. Сунул ноги в сапоги и опять задумался. Он знал, что недолго ему быть правой рукой и впереди его может ожидать всякое. Эта труба, пока ее не зарыли, могла служить хорошим подходом к двору Стригалева. Одним из подходов, которых, должно быть, много. Но могла стать и ловушкой. Приняв все к сведению, он решительно хлопнул по трубе и пошел дальше. |
| 419 |
Миновали еще два дня. Подошло воскресенье. Этот день Федор Иванович весь провел в трудах на огороде. Он нашел в пристройке тяпочку с коротенькой палкой и слегка окучил картофельные кусты. Их было около трех тысяч, тридцать рядов по сто точек. Огород радовал чистотой, все кусты подросли, все были одинаковой высоты, на одну пядь не доставали колена, и уже дружно завязывали бутоны. На альпийской горке все лысины камней исчезли под темными зарослями георгинов. Федор Иванович уже знал те стебли, которые надо не замечать, и, помня о лежке в кустах ежевики, не замечал их, даря георгинам подчеркнуто любовный уход. Правда, некоторые листы георгинов он быстро и даже грубовато оборвал, а иные прищипнул с целью косметики – те листы, которые слишком были типичны и могли выдать скрывающегося между ними двойника. |
| 420 |
Он имел отношение к науке о растениях и знал много разных вещей. Знал, например, что есть такое понятие спящая почка. У яблони ее не видно, но садовник умелой обрезкой дерева может заставить ее пробудиться, и тогда на гладком месте вдруг выстреливает новый побег. Старый знакомый, любитель затейливо мыслить, однажды сказал ему, что и у человека бывает что-то похожее на это явление. Ты можешь прожить долгую жизнь и даже отойти в лучшие миры, так и не узнав, кто ты — подлец или герой. А все потому, что твоя жизнь так складывается — не посылает она испытаний, которые загнали бы тебя в железную трубу, где есть только два выхода — вперед или назад. Но может и послать. Он никогда не пробовал примерить эту мысль к себе, но поговорить с хорошим собеседником на тему о спящих в нас загадках был готов всегда. |
| 421 |
Он выпрямился и неслышно шагал на мягко приседающих ногах. Перед разрывом опять опустился на четвереньки. Здесь тоже должны были стоять. Он неслышно высунулся из-за трубы, перебрался через дорогу ко второму зеву – и вовремя. Тонкий лучик карманного фонаря лег посреди дороги, удлинился и исчез. Бывший фронтовик снял сапоги и сунул их под трубу. Хотел было забраться в дышащий теплом зев, но опять белый лучик лег на дорогу и стал удлиняться, ощупывая темноту. Потом погас. Федор Иванович вынул из-под ноги ком еще не просохшей земли. Сжал его, смял в шар, покатал в руке. Примерился и бросил – далеко за то место, где рождался лучик. Сейчас же белая искра вспыхнула и заметалась беспокойно. Исчезла, мягкий луч погрузился в заросли ежевики, долго шарил там и погас. Вслед за первым шаром полетел второй. |
| 422 |
Иван Ильич полежал немного в своем логове. Обдумав предстоящий путь, пополз в сторону огорода, добрался до первого ряда картошки, который специально был здесь высоко окучен, перевалился в глубокое междурядье и ползком двинулся к ручью. Он был пуганым воробьем. Не достигнув еще воды, он свернул под свес крайних кустов ежевики, и под ним спокойно добрался до открытого места, где от невидимого в темноте моста шла мощеная дорога. По темной обочине он и пошел неслышно – тем мягким шагом, который и делал его до сих пор союзником ночи, никак не дававшимся в руки его удивленных ловцов. Ему нужно было добраться до парка. Ритм шага вносил порядок в мысли беглеца, успокаивал. Вскоре он ощутил над собой незримый провод, поднял к нему лицо и зашагал ровнее. Он ведь был Троллейбусом и не мог не следовать за проводом. |
| 423 |
Места становились глуше. Нарастал приятный, отчасти химический, запах болиголова. Душистый кустарник, осыпанный мелкими бледными цветами, был Федору Ивановичу по грудь и рос настолько плотно, что полностью скрывал глубокие, опасные канавы. Этот болиголов как бы сторожил вход на богатейший кочкарник, куда люди с крепкой головой ходили за черникой. Впервые забежав в эти дебри, Федор Иванович случайно заглянул в просвет между кустами, туда, где угадывалась канава. Его встретил на редкость тупой, как у крокодила, непроницаемый и караулящий взгляд судьбы. Запах болиголова стал душистее, тяжелее, он тоже был заодно с неизвестностью, жившей в канавах. И Федор Иванович вдруг повернулся и побежал назад, полностью уступая эти места вооруженным силам природы. И больше так далеко в этот кустарник он не забегал. |
| 424 |
Он отвез в свою комнату некоторые вещи, в том числе и те предметы, что он вынес из дома Посошкова, и чемодан со своими пожитками. Конверт, оставленный в комнате перед дверью, так и лежал на полу нетронутый. Перед тем как запереть комнату, бросив конверт на прежнее место у двери, он постоял некоторое время, оглядывая свое безмолвное жилище. Он уже привык к институтской комнате для приезжающих, теперь нужно было настраиваться на московский лад. Связь с институтом становилась все тоньше. И чем тоньше вытягивалась эта нить, тем болезненнее чувствовался неминуемый ее обрыв. Причем боль была не от расставания с вывеской института, с его длинным, в шесть слов, названием. Он не мог расстаться с привидением, которое выходило к нему из аудиторий, встречалось в коридорах и мелькало между стволами парка. |
| 425 |
Федор Иванович впервые поднимался по этой лестнице. Наверху был этаж личной жизни академика. Чердак был разбит поперечными стенами на части, и в крайнем помещении академик устроил себе обширный кабинет. Множество книжных шкафов стояло здесь спиной к обеим стенам, где потолочный скат опускался почти до высоты человеческого роста. В центре висела фарфоровая люстра, белая с синими вензелями. Недалеко от входа заняла угол тесная компания из двух мягких кресел и дивана, окруживших низкий овальный стол светлого дерева. На нем поблескивал знакомый самовар, стояли чашки с блюдцами, растопырилась стеганая на вате пестрая курица, затаившая в своем нутре чайник для заварки. Играли бликами еще какие-то чисто вытертые вещи. Вдали, боком к большому окну, стоял резной стол академика, созданный в прошлом веке. |
| 426 |
В последний год его дар переноситься в мир иллюзий, как бы во сне вновь создавать то, что происходило вокруг, и активно участвовать в этом сне, – этот дар значительно обогатился особым строительным материалом. На глазах Федора Ивановича во всех институтах, где ученый народ исследовал тайны органического мира, вдруг, словно по сигналу, вышли вперед люди, до сих пор себя не проявившие ни талантом, ни живостью мысли. Спаянные до тех пор общим делом единые сообщества разбились на группы, ведущие одна за другой неусыпное наблюдение. Разыгрались невиданные собрания, длившиеся порой до утра, где одни нападали, а другие, борясь за место в жизни, отчаянно, но неумело защищались или, потеряв человеческое лицо, жалко каялись в грехах, которые в действительности были заслугами, что и подтвердилось позднее. |
| 427 |
Я сам это познал: есть еще одна почесть, которую многие белоголовые боятся потерять. Оказывается, надо суметь безупречно пробежать этот, иногда длинный, оставшийся отрезок от последнего ордена до последнего вздоха. Чтобы на полминуты остановили движение на Садовом кольце, пропуская кортеж, и чтобы похоронили на Новодевичьем кладбище вместе с другими такими же непорочными. В старости все видишь. Все как на ладони. Но и подлость в старости уже не замажешь как ошибку молодости. Если подлость творил думающий старец, в могилу будет зарыт эталон подлости. Но я все же свернул под конец на человеческую дорогу, могу перед вами похвастаться. Выпрямил, наконец, проволоку, которая собиралась уже сломаться от частых перегибов то в одну сторону, то в другую. Я сделал дело. За него мне еще скажут спасибо. |
| 428 |
Люди не знали и не хотели знать, что думает и что собирается делать человек, стоящий на берегу реки. А человек этот задумал очень дерзкую вещь. Он решил не являться завтра в дом, а, переночевав здесь в последний раз, утром незаметным образом уехать отсюда в Москву, захватив с собой все наследство Ивана Ильича, и для начала затеряться в огромном городе. И там обдумать дальнейшие шаги. Его натолкнул на эту мысль не тот долг, о котором пишут в газетах и кричат с трибун, а долг настоящий – о котором всегда молчат. Его тренировки в парке, покупка рюкзака и лыж и ящик с отделениями для клубней – все это были детали одного четкого плана, а складываться он начал еще летом. Хотя Федор Иванович никогда о нем специально не задумывался. Вот какой вид приобрело, наконец, гнездо, которое птица начала вить еще в июле. |
| 429 |
Чувствуя близкое наступление решающего часа, он впервые поднялся на самую лысину взгорья. Здесь, среди редких сосен, стояла беседка и были полукругом врыты лавки. Можно было сесть и полюбоваться видом на город, на дымы заводских окраин и окрестности. Отдохнув на одной из лавок, он опять вступил в лыжню, оттолкнулся несколько раз, и склон плавно понес его дальше – вниз по незнакомому дальнему плечу Швейцарии. Надо было обследовать и это плечо. Склон оказался хоть и более отлогим, но здесь было два крутых поворота. Оба выбросили разогнавшегося лыжника в пружинистый сосняк. Так что пришлось повторить эту часть спуска. После второго поворота шла ровная, как натянутая нитка, лыжня, позволяющая хорошо разогнаться и лететь пять километров до самой станции. А слева светилось все то же пространство. |
| 430 |
Федор Иванович попробовал шевельнуться, и острая боль слева проколола грудь и бок. Удерживая стоны, оберегая ставший странно мягким левый бок, он выбрался из-за толстого ствола. В это время под ним, почти рядом медленно проползла цепь автомобильных фар. Одна за другой, с уступами шла колонна снегоочистительных машин. Три или четыре грузовика со скребками. Отстегнув лыжи, оставив их около ствола, Федор Иванович сполз к шоссе и здесь добрый час возился с рюкзаком. Изогнувшись, чтоб не тревожить левый бок, то и дело ложась отдохнуть, он снял ботинки и надел сапоги. Потом влез в телогрейку, нахлобучил курчавую шапку. Натянул на рюкзак просторный конопляный мешок и завязал его. Превратившись в деловитого, странно согнутого мужика из пригорода, с мешком у ног стал на краю шоссе, ожидая грузовика. |
| 431 |
Это позволило без помех оглядеть остальных двоих. Там была женщина лет тридцати пяти – из тех, на кого, один раз увидев, хочется опять взглянуть. Что я и сделал против воли. И на чем был застигнут ею и строго наказан движением темной широкой брови. И, как мальчишка, мгновенно опустил глаза. У нее было умное, чуть усталое лицо. Белое льняное платье с розовыми полосками, узко подпоясанное, подчеркивало живые и как бы говорящие узости и полноты ее цветущей фигуры. Слегка повиснув, она держалась за локоть мужчины лет сорока – худощавого, с широким худым лицом и заметным носом. У него были красивые, хорошо тренированные и загорелые руки. Тонкая серая рубашка с подвернутыми рукавами не скрывала его крепкого, сухого сложения. Еще одно сразу запомнилось – данная природой вертикальная черта в нижней части лица. |
| 432 |
Быстро пройдя по двум комнатам, я увидел много вещей, похожих на экспонаты. В тот первый визит они показались мелочами. Например, там был деревянный сундучок, сработанный сельским плотником лет сто назад. Крышка его, треснутая вдоль, грозила развалиться. За стеклом шкафа холодно поблескивал потемневшей латунью микроскоп немецкой работы, созданный в прошлом веке. Особое внимание привлекала большая настольная лампа. Зеленый фаянсовый абажур поддерживали три голые фарфоровые красавицы, заманчиво бегущие вокруг невидимой оси. Как и полагалось, на них я смотрел дольше всего. Поскольку поблизости не было дам. Позднее, когда раскрылось истинное значение этих вещей, я понял, что наше повышенное внимание, как и наше пренебрежение, могут ничего не стоить. И даже становятся подчас причиной мучительного стыда. |
| 433 |
Федор Иванович выложил на стол все шесть кирпичей, поместил в рюкзак свой застегнутый полушубок и затем водворил на место кирпичи. Теперь уже не подсознание руководило им, а расчет, учитывающий многие стороны предприятия. Лыжный вариант был уже утвержден. Оказалось, что нужен именно такой обширный рюкзак. Он удачно подвернулся в свое время. А полушубок попал туда потому, что пора было начинать приучать лыжную секцию к большому объему этого заплечного вместилища. Человеческое любопытство следовало надежно притупить. Федор Иванович затолкал туда же свою брезентовую куртку и сапоги, затянул все ремешки и полюбовался прекрасной формой и компактностью своего рюкзака. Предстояла, можно сказать, последняя репетиция. Нужно было прогнать весь спектакль со всеми артистами, в костюмах, а для некоторых и в гриме. |
| 434 |
Как бы там ни было, моя рота к бою готова, и ее надо немедленно выводить из парка, – таков закон. Скопление сотен машин в парке – цель, о которой наши враги мечтают. Я вперед смотрю. Первая танковая рота впереди меня стоит. Наверное, командир еще не прибыл. Все остальные впереди тоже ждут. Я на крышу башни вскакиваю. Так виднее. Похоже на то, что в разведроте танк заглох, загородив дорогу всему полку. Я на часы смотрю. Восемь минут нашему командиру полка осталось. Если через восемь минут колонны полка не тронутся, с командира полка погоны сорвут и выгонят из армии без пенсии. А к голове колонны ни один тягач из ремонтной роты сейчас не пробьется: вся центральная дорога, стиснутая серыми угрюмыми гаражами, забита танками от края до края. Я на запасные ворота смотрю. Дорога к ним широкой канавой перерезана. |
| 435 |
А водителю моему и отвечать некогда: на совсем коротком отрезке разгоняет он броневого монстра, перебрасывая передачи выше да выше. Страшен удар танком по стене кирпичной. Дрогнуло все у нас в танке, зазвенело и заныло. Кирпич битый лавиной на броню обрушился, ломая фары и антенны, срывая ящики с инструментами, калеча внешние топливные баки. Но взревел мой танк и, окутанный паутиной колючей проволоки, вырвался из кирпичной пыли на сонную улочку тихого городка. Я в задний триплекс смотрю: танки роты моей пошли в пролом за мной весело да хулиганисто. К пролому дежурный по парку бежит. Руками машет. Кричит что-то. Рот разинут широко. Да разве же услышишь, что он там кричит. Как в немом кино, по мимике догадываться приходится. Полагаю, что матерится дежурный. Шибко матерная мимика. Не спутаешь. |
| 436 |
В нашей группе в мирное время три человека. В кабинете три рабочих стола. Тут работают два подполковника – аналитик и прогнозист, и я – старший лейтенант. Я работаю на самой простой работе, на перемещениях. Понятно, что аналитик в нашей группе старший. Раньше на перемещениях тоже работал подполковник. Но новый начальник разведки его выгнал из отдела, освободив место для меня. А должность эта по штату подполковничья, и это означает, что если мне на ней удастся удержаться, то я очень скоро стану капитаном, а потом, через четыре года, так же автоматически, – майором, а еще через пять лет – подполковником. Если за эти годы мне удастся прорваться выше, то и следующие звания будут идти автоматически по выслуге лет. Но если я скачусь вниз, то за каждую новую звезду придется грызть кому-то глотку. |
| 437 |
Это ничего. Это нормально. Было бы странно, если бы не боялся. Все боятся. Возьмись руками за сиденье. Начинай без моих команд. Покачались. Я качался на стуле, балансируя, затем слегка нарушил баланс, качнувшись чуть больше, и стул медленно пополз в бездну. Я вжался в сиденье. Я втянул голову в плечи. Потолок стремительно уходил вверх, но падение затянулось. Время остановилось. И вдруг спинка стула грохнулась об пол. Только тут я по-настоящему испугался и в то же мгновение радостно рассмеялся: со мной решительно ничего не случилось. Голова, повинуясь рефлексу, чуть ушла вперед, и оттого я просто не мог удариться затылком. Удар приняла спина, плотно прижатая к спинке стула. Но площадь спины гораздо больше площади ступней, и оттого падение назад менее неприятно, чем прыжок со стула на землю. |
| 438 |
А через месяц мы вдвоем стояли на перилах железнодорожного моста. Далеко внизу холодная свинцовая река медленно несет свои воды, сворачиваясь в могучие змеиные кольца у бетонных опор. Я уже грамотен и понимаю, что человек может ходить и по телеграфному проводу над бездонной пропастью. Все дело в психологической закалке. Человек должен быть уверен, что ничего плохого не случится, и тогда все будет нормально. Цирковые артисты тратят годы на элементарные вещи. Они ошибаются. Они базируют свою подготовку на физических упражнениях, не уделяя достаточно внимания психологии. Они тренируются много, но не любят смерть, боятся ее, стараются ее обойти, забывая о том, что можно наслаждаться не только чужой смертью, но и своей собственной. И только люди, не боящиеся смерти, могут творить чудеса вместе с богами. |
| 439 |
В ту ночь снился мне старый добрый еврей дядя Миша. Было мне тогда пятнадцать лет. Учился я в школе и работал в колхозе. Зимой работал время от времени, летом — наравне с матерыми мужиками. Поэтому, когда обсуждался серьезный вопрос, на собрание позвали и меня. Дело вот в чем было: в конце августа каждый год наш колхоз отправлял в город одного человека на три недели торговать арбузами. Конец августа приближался, и нужно было решить, кто из мужиков поедет в этом году. Сидят мужики в клубе. Пора горячая – уборка урожая в самом разгаре, а мужикам не до уборки. Спорят все, громко кричат. Председатель предложил на арбузы зятя своего Сережку послать. Первые ряды молчат, а с задних рядов свистят, стучат ногами и скамейками. Председатель ставит вопрос на голосование. Разгорячился он, голову теряет. |
| 440 |
А еще говорил дядя Миша, что деньги собирать не надо. Их тратить надо. Ради них на преступление идти не стоит и рисковать из-за них незачем. Не стоят они того. Другое дело, если они сами к рукам липнут – тут уж судьбе противиться не нужно. Бери их и наслаждайся. А на земле нет такого места, нет такого человека, к которому бы миллион сам в руки не шел. Правда, многие этих возможностей просто не видят, не используют. Сказав это, он трижды повторил, что счастье не в деньгах. А в чем счастье, он мне не сказал. Редко дядя Миша мне снится. Трудно сказать почему, но в те ночи, когда добрый старик приходит ко мне на пыльный базар, я плачу во сне. В жизни я редко плакал, даже и в детстве. А во сне – только когда его вижу. Шепчет дядя Миша на ухо мудрость жизни, а я все запоминаю и радуюсь, что ничего не упустил. |
| 441 |
У этих первых троих – очень сложный прыжок. Каждый имеет с собой контейнер на длинном леере, метров в пятнадцать. Каждый из них прыгает, прижимая тяжелый контейнер к груди, и бросает его вниз после раскрытия парашюта. Контейнер летит вместе с парашютистом, но на пятнадцать метров ниже его. Контейнер ударяется о землю первым, после чего парашютист становится как бы легче, и в последние доли секунды падения его скорость несколько падает. Приземляется он прямо рядом с контейнером. От скорости и от ветра парашютист немного сносится в сторону, почти никогда не падая на свой контейнер. Однако, от этого не легче. И прыжок с контейнером – очень рискованное занятие, особенно на сверхмалой высоте. Четвертым идет заместитель командира группы старший сержант Дроздов. В группе он самый большой. Кличка у него Кисть. |
| 442 |
Губы навстречу стакану тянуть не положено, хотя так и подсказывает природа отхлебнуть самую малость, тогда и не прольешь ни капли. Выше и выше свой стакан я поднимаю. Вот солнечный луч ворвался в ледяную жидкость и рассыпался искрами многоцветными. А вот теперь от солнца стакан нужно чуть к себе и вниз. Вот он и губ коснулся. Холодный. Потянул я огненный напиток. Донышко стакана выше и выше. Вот звездочка на дне шевельнулась и медленно к губам скользнула. Вот и коснулась губ она. Офицер звездочку свою новую как бы поцелуем встречает. Звездочку чуть-чуть губами придержал, пока огненная влага из стакана в душу мою журчала. Вот и все. Звездочку я осторожно левой рукой беру и вокруг себя смотрю: стакан надо разбить. На этот случай на мягкой траве чьей-то заботливой рукой большой камень положен. |
| 443 |
Ваша походка, взгляд, дыхание будут подвергнуты долгим тренировкам, но с самого первого дня вы должны запомнить, что в них не должно быть напряжения. Вороватый взгляд, оглядка через плечо – враг разведчика, и за это в ходе тренировок мы будем вас серьезно наказывать, не менее чем за принципиальные ошибки. Вы меньше всего должны напоминать шпионов. И не только внешним видом, но и методами работы. Писатели детективных романов изображают разведчика великолепным стрелком и мастером ломания рук своим противникам. Большинство из вас пришли из нижних этажей разведки и сами это видели. Наоборот, мы требуем от вас забыть навыки, полученные в спецназе. Некоторые разведки мира обучают своих ребят стрельбе и прочим штукам. Помните ребята, что вы можете надеяться только на свою голову, но не на пистолет. |
| 444 |
Я сижу на пригорке в ельнике и со стороны наблюдаю за своей машиной. Слежки за мной не было. Гарантирую. Но, возможно, в мою машину полиция вмонтировала радиомаячок, который сейчас сигналит им о моем местоположении. Может быть, они не следили за мной, как обычно, а держались на значительном удалении. Если это так, то скоро кто-то должен появиться у моей машины. Кругом лес да горы. Появиться они могут, только используя одну дорогу. Но она под моим контролем. Они будут немного суетиться у моей машины, соображая, в каком направлении я ушел. Тогда я заберу свой драгоценный сверток и, сделав большой крюк по лесу, вернусь к своей машине, когда возле нее никого не останется. Двери я закрою изнутри и буду кружить по лесам и горам. А потом я вернусь в посольство и завтра повторю все с самого начала. |
| 445 |
Стрелка больших часов чуть дрогнула. Еще шесть минут. Рядом с вокзалом большое строительство. То ли вокзал расширяют, то ли гостиницу строят. Сооружение вырисовывается из-под лесов изящное – вроде башни. Стены коричневого металла, и окна тоже темные, почти коричневые. Высоко в небе рабочие в оранжевых касках – мартышки стальных джунглей. А на карнизах голуби. Вот один голубь медленно и сосредоточенно убивает своего товарища. Клювом в затылок бац. Подождет немного. И снова клювом в затылок. Отвратительная птица – голубь. Ни ястребы, ни волки, ни крокодилы не убивают ради забавы. Голуби убивают только ради этого, медленно, растягивая удовольствие. А ведь находятся люди, которые этого убийцу символом мира считают. Был бы у меня автомат, шарахнул бы длинной переливистой автоматной очередью по голубю. |
| 446 |
Моя удочка на обычные очень похожа. Разница только в том, что из ручки можно вытянуть небольшой проводок и присоединить его к часам. Часы, в свою очередь, соединены кабелем с маленькой серой коробочкой. От часов кабель идет по рукаву и опускается во внутренний карман. Циферблат моих слегка необычных часов засветился, а через минуту погас. Это значит, передача принята и записана на тонкую проволоку моего магнитофона. Волны, несущие сообщения, не распространяются в эфире. Наши сигналы распространяются только в пределах озера и за его берега не выходят. Заблаговременно сообщения записываются на магнитофон и передаются на предельной скорости. Перехватить агентурное сообщение очень трудно, даже если знаешь заранее время и место передачи и частоты. Без такого знания перехватить передачу невозможно. |
| 447 |
Что-то было в нем, что говорило и внушало, что он не хочет быть судьей людей, что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не осудит. Казалось даже, что он все допускал, нимало не осуждая, хотя часто очень горько грустя. Мало того, в этом смысле он до того дошел, что его никто не мог ни удивить, ни испугать, и это даже в самой ранней своей молодости. Явясь по двадцатому году к отцу, положительно в вертеп грязного разврата, он, целомудренный и чистый, лишь молча удалялся, когда глядеть было нестерпимо, но без малейшего вида презрения или осуждения кому бы то ни было. Отец же, бывший приживальщик, а потому человек чуткий и тонкий на обиду, сначала недоверчиво и угрюмо его встретивший, однако же, скоро кончил тем, что стал его ужасно часто обнимать и целовать, правда с пьяными слезами. |
| 448 |
Может быть кто из читателей подумает, что мой молодой человек был болезненная, экстазная, бедно развитая натура, бледный мечтатель, чахлый и испитой человечек. Напротив, Алеша был в то время статный, краснощекий, со светлым взором, пышащий здоровьем подросток. Он был в то время даже очень красив собой, строен, среднего роста, темно-рус, с правильным, хотя несколько удлиненным овалом лица, с блестящими серыми глазами, весьма задумчивый и весьма спокойный. Скажут, может быть, что красные щеки не мешают ни фанатизму, ни мистицизму; а мне так кажется, что Алеша был даже больше чем кто-нибудь реалистом. Конечно, в монастыре он совершенно веровал в чудеса, но чудеса реалиста никогда не смутят. Не чудеса склоняют реалиста к вере. Истинный реалист, если он не верующий, всегда найдет в себе силу не поверить и чуду. |
| 449 |
Он понял, что с какого-то момента его стали больше устраивать и даже радовать те люди, которые просто умели себя хорошо вести. Этакие вежливые, пунктуальные, не сокращающие дистанцию, немногословные; такие вот редкие у нас люди. Какие у них там камни за пазухой и фиги в кармане – это их дело. Но вот вовремя пришел, сказал все только по делу, улыбнулся, попрощался и ушел, даже раньше намеченного, – значит, приятный и, скорее всего, умный человек. С такими хотелось сотрудничать и общаться. Он только никак не мог вспомнить, когда и как с ним такое произошло. Когда ему перестали быть необходимыми импульсивные и искренние проявления характера и чувств и как случилось то, что ему, по совести, стало не очень важно, как к нему относятся коллеги, приятели, соседи, сограждане, руководители города и страны. |
| 450 |
Миша занимался редким и необычным делом. Ему его дело нравилось, и он с гордостью сообщал о том, кем работает и что делает, новым знакомым или тем, кто интересовался. Ему приятно было видеть их удивление и любопытство. А удивлялись почти все. Миша изготавливал дорожные знаки. У него была фирма и небольшой, скажем, заводик по производству дорожных знаков. Любых дорожных знаков: от обычных и привычных глазу круглых, треугольных и квадратных до огромных, которые устанавливаются на федеральных трассах и на которых есть названия городов и расстояния до них. Миша уже больше десяти лет занимался этим и знал про знаки все. А еще он гордился тем, что когда-то ему пришла идея заняться таким необычным и редким делом. Он помнил, как эта идея пришла к нему, оказалась для него счастливой и изменила его жизнь. |
| 451 |
Ребята ему понравились больше, чем их музыка, а потом понравилась и музыка. Но главное, он попал в мир таких людей, к которым всегда хотел попасть. И их способ существования и жизни ему тоже понравился. Они играли разнообразную музыку: от регги до мудреных баллад собственного сочинения. Ребят было то четверо, то шестеро, то трое, но всегда была одна певица из музыкального училища, которая скорее не пела, а всем помогала, содержала репетиционное пространство в мало-мальском порядке, создавала атмосферу разнополого мира и постоянно приводила на репетиции разных своих подруг, тем и была необходима. Название группы постоянно менялось, музыкальные направления группы тоже. Миша с радостью принял такую жизнь, его посадили за клавиши, но он быстро освоил другие инструменты, стал сочинять музыку и стихи. |
| 452 |
Он любил и довольно часто приезжал в свой офис раньше всех. Ему приятно было посидеть в тишине, поймать хотя бы минут двадцать спокойствия, пока не зазвонили телефоны, не захлопали двери, не застучали шаги и не зашумели голоса. В такие минуты он мог читать что-нибудь, или просто обдумать какую-то мысль, или делать и то и другое вместе. Он полюбил эти минуты особенно сильно в последнее время. Его работа не была связана с ежедневным пребыванием в офисе. Наоборот, он редко проводил в офисе целый день. Он много мотался по городам страны и по Москве. Ему это раньше нравилось. Потом стало надоедать, и он начал направлять в регионы кого-нибудь, сам же выезжал только в случае необходимости именно его присутствия и когда вопрос нужно было решать самому. Тогда-то он и полюбил приезжать на работу раньше всех. |
| 453 |
Сколько Миша Юлю знал, она, казалось, совершенно внешне не менялась. Высокая, худая, некрасивая, с низким голосом, прямыми длинными волосами, вечно собранными на затылке в узел. Всегда она была одета в какие-то кофты, длинные юбки или широкие пиджаки и брюки. Никаких каблуков никогда. И вечная сигарета во рту. Мужа у нее никогда не было, детей тоже. Был какое-то время друг, скандинавский импозантный пожилой профессор, чертовски высокого роста. Встречались они несколько лет. Виделись, конечно, редко, когда тот приезжал в Москву. Пару раз Юля ездила к нему. Внешне во время этой дружбы Юля не изменилась, только была веселее и рассеяннее обычного. Из всех возможных женских украшений Юля носила только маленькие золотые сережки в виде наивных цветочков и тоненькое колечко на среднем пальце левой руки. |
| 454 |
У него в студии пели и играли как известные музыканты, чьи песни звучали по радио, так и мужики с толстыми шеями, которые сочиняли песни про правду жизни, а их друзья были в восторге от таких песен и убеждали этих мужиков, что пора наконец обрадовать мир. Приходили к Володе серьезные отцы с талантливыми молодыми парнями. Отцы платили за то, чтобы в студии помогли записать их сыновьям отчаянно грустные песни про свечи, про тени, про смерть и кровь на черных стенах. Эти отцы не понимали, о чем поют их дети, но делали умные лица и знали, что их дети далеко пойдут. Были среди его клиентов и бывшие модели, бывшие официантки или танцовщицы, которые решили стать певицами. Некоторые писали музыку или стихи, или и то и другое сами, но чаще они заказывали стихи и музыку. Володя с легкостью выполнял такие заказы. |
| 455 |
Пока он ходил, у барной стойки появились две молодые женщины. Они сидели практически напротив Миши. Одна из них сразу Мише понравилась, он внимательно ее разглядел, и она ему понравилась еще сильнее. Пока Миша заказывал себе выпивку, одна из двух женщин исчезла, а другая сидела за стойкой, пила через соломинку что-то красное из высокого стакана и отрешенно смотрела перед собой. Она была красивая и элегантная. Миша рассматривал ее и даже не понимал, что рассматривает ее очень откровенно. А потом она обожгла его взглядом. Он взгляда не выдержал, улыбнулся и отвел глаза. Но мурашки по спине побежали самые приятные и знакомые. Через пару минут он снова смотрел на нее, ждал и искал ее взгляда, и когда дождался, улыбнулся и приподнял свой стакан, предлагая выпить, она улыбнулась и подняла в ответ свой. |
| 456 |
За окном шел довольно холодный майский дождик. Весна сильно запаздывала и все никак не могла разыграться в полную силу. Юля говорила, что день рождения прошел хорошо, что на работе ее поздравили весело, дружно и даже сделали газету, которую она Мише потом обязательно покажет. Она сказала, что еще пару дней после самого дня рождения ее поздравляли, и что Миша последний, и можно точно закончить принимать подарки, можно ничего уже не ждать, а жить дальше, как обычно, и что это хорошо. Она сказала, что очень боялась, что ей подарят котенка или щенка, всех предупредила, чтобы этого никто не делал ни в коем случае, потому что догадалась, что на работе именно это сделать и собираются. Сказала, что не может пока, после своего покойного кота, никакое животное принять у себя в доме и не сможет никого так полюбить. |
| 457 |
Помню грязный двор и низкие домики, обнесенные забором. Двор стоял у самой реки, и по веснам, когда спадала полая вода, он был усеян щепой и ракушками, а иногда и другими, куда более интересными вещами. Так, однажды мы нашли туго набитую письмами сумку, а потом вода принесла и осторожно положила на берег и самого почтальона. Он лежал на спине, закинув руки, как будто заслонясь от солнца, еще совсем молодой, белокурый, в форменной тужурке с блестящими пуговицами: должно быть, отправляясь в свой последний рейс, почтальон начистил их мелом. Сумку отобрал городовой, а письма, так как они размокли и уже никуда не годились, взяла себе тетя Даша. Но они не совсем размокли: сумка была новая, кожаная и плотно запиралась. Каждый вечер тетя Даша читала вслух по одному письму, иногда только мне, а иногда всему двору. |
| 458 |
Я сажусь, чтобы не заснуть, и кладу голову на колени. Я притворяюсь, что сплю. Я слышу свист и не могу проснуться. Петька потом говорил, что охрип, как цыган, пока меня досвистался. Но он свистал все время, пока я надевал сапоги, пальто, клал в мешок кокоры. Очень сердитый, он зачем-то велел мне поднять воротник пальто, и мы побежали. Все обошлось превосходно, никто нас не тронул – ни собаки, ни люди. Правда, на всякий случай мы версты три дали крюку по городскому валу. Дорогой я пытался узнать у Петьки, уверен ли он, что теперь по всем железным дорогам бесплатный проезд. Он отвечал, что уверен, – на худой конец доедем под лавкой. Две ночи – и Москва, скорый поезд отходит в пять сорок. Никакого поезда в пять сорок не было, когда, обойдя караулы, мы в полуверсте от станции махнули через забор. |
| 459 |
В общем, мне понравилось в детском доме. Тепло, не дует, кормят да еще учат. Не скучно, во всяком случае не очень скучно. Товарищи относились ко мне хорошо, наверное, потому, что я был маленького роста. В первые же дни я подружился с двумя хулиганами, и мы не теряли свободного времени даром. Одного из моих новых друзей звали Ромашкой. Он был тощий, с большой головой, на которой росли в беспорядке кошачьи желтые космы. Мы с ним подружились за ребусами. Я хорошо решал ребусы, это его и подкупило. Другой был Валька Жуков, ленивый мальчик с множеством планов. То он собирался поступить в Зоологический сад учиться на укротителя львов, то его тянуло к пожарному делу. В пекарне ему хотелось быть пекарем; из театра он выходил с твердым намерением стать актером. Впрочем, у него бывали и смелые мысли. |
| 460 |
Наробраз полагал, что мы отличаемся дарованиями в области музыки, живописи и литературы. Поэтому после уроков мы могли делать что угодно. Считалось, что мы свободно развиваем свои дарования. И мы их действительно развивали. Кто убегал на Москву-реку помогать пожарникам ловить в прорубях рыбу, кто толкался на Сухаревке, присматривая, что плохо лежит. А я все чаще оставался дома. Мы жили этажом ниже, под школой, и вся жизнь школы проходила перед моими глазами. Это была непонятная, загадочная, сложная жизнь. Я толкался среди старшеклассников, прислушивался к разговорам. Новые отношения, новые мысли, новые люди. На Энск все это было так же не похоже, как самый Энск не похож на Москву. Я долго ничего не понимал, удивляясь всему без разбору. Но вот как представляется мне четвертая трудовая школа теперь. |
| 461 |
Лето мы провели в Серебряном Бору, в старинном заброшенном доме с маленькими лестницами, с резными деревянными потолками, с коридорами, внезапно кончавшимися глухой стеной. Все в этом доме скрипело. Одна большая комната была заколочена наглухо. Но и там что-то поскрипывало, шуршало – и вдруг начинался мерный дребезжащий стук, как будто молоточек в часах бил мимо звонка. На чердаке росли дождевики, иностранные книги валялись с вырванными страницами, без переплетов. До революции дом принадлежал старой цыганке-графине. Это было загадочно. По слухам, она перед смертью замуровала клад. Ромашка искал его все лето. Хилый, с большой головой, он ходил по дому с палочкой, стучал и прислушивался. Он стучал и по ночам, пока кто-то из старших не дал ему по шее. В тринадцать лет он твердо решил разбогатеть. |
| 462 |
В каюте третьего помощника капитана Электрона Пескарева на столе были сооружены из спичек миниатюрные виселицы, на которых он вешал тараканов в петли, сплетенные из собственных волос. Любопытствующим поморам Электрон объяснял, что это как бы эсэсовцы, а вешает он их потому, что не до конца свел с ними счеты, когда партизанил в дебрях Псковской области. В какие бы то ни было его военные подвиги я не очень верил, так как мы были одногодками и войну встречали отроками. Но на поморов, которые оккупации вообще не видели и не нюхали, партизанское прошлое Электрона производило сильное впечатление. И потому у нас не переводилась свежая рыбка. Виселицы Электрона были сделаны с дотошностью в деталях, заставляющих живо вспоминать лесковского Левшу. Внешне Пескарев в унисон с фамилией смахивал на рыбу. |
| 463 |
Внешне Пескарев в унисон с фамилией смахивал на рыбу. Но так как черты лица были крупные, то походил он уже не на мелкого пескаря, а на морского окуня или даже тунца. В отличие от большинства истинных русаков, которые после деда в своем прошлом знают сразу Адама, наш Пескарев прослеживал родословную аж с пугачевских времен. Дальний предок его был приказчиком у помещика под Арзамасом и чуть было не угодил на висельницу бунтовщиков вместе с хозяином, но уцелел и перебрался подальше от ужасных воспоминаний – в псковскую вотчину хозяина. Эти сведения мы получили, когда попали в туман на подходе к Кольскому заливу и поставили шхуну на якорь посередине рейда, и наш третий помощник в первый и последний раз в жизни попробовал старой браги, и язык у него вдруг раскрутился, как турбина на атомной электростанции. |
| 464 |
Был глубокий, черный зимний вечер. Сотня чаек ночевала на воде за бортом в зоне палубных огней. Чайки сидели на мелких волнах и качались на них, как на мокрых бременских осликах. Вся сотня правила строго на ветер, хотя и спала, клевала носами. Спящие на черной воде светлые птицы производили какое-то лунное впечатление. Когда ветер сносил сотню из зоны палубного света, они просыпались, лениво и сонно поднимались одна за другой, перелетали на ветер, в круг призрачных бликов, шлепались там на волнистых осликов и опять клевали носом в беспокойной дреме. За близкой дамбой скользили топовые огни проходящих по реке судов. Эти огни были слабее портовых и городских, но по какому-то неведомому закону выделялись среди них и двигались деловито и уверенно, иногда только исчезая сияниях портовых светильников. |
| 465 |
Назавтра, когда мы с чугунными колоколами вместо голов ошвартовались в Кольском поселке Дровяное, Пескарев тихой сапой сделал выписку из журнала, прихлопнул судовой печатью и на первом же рейсовом катере отправился в мурманский загс, прихватив мешочек с двумя килограммами чеснока, материнский гостинец из деревни. Старец по этому поводу заметил, что государству рабочих и крестьян содержание таких типов, как Пескарев, слава богу, обходится недорого: их можно прокормить хреном и редькой даже без приправы из постного масла, о чем говорит вековой опыт существования юродивых на Руси, но лично он, капитан зверобойной шхуны, предпочитает встретить один на один гималайскую медведицу, только что лишившуюся детей, нежели плавать дальше с Елпидифором, пока тот не пройдет обследования в психодиспансере. |
| 466 |
Нелицемерно судят наше творчество настоящие друзья или настоящие враги. Только они не боятся нас обидеть. Но настоящих друзей так же мало, как настоящих, то есть цельных и значительных, врагов. Первым слушателем одного моего рассказа был Петя. Я закончил чтение и долго не поднимал глаз. Петя молчал. Очевидно, он был слишком потрясен, чтобы сразу заняться литературной критикой. Наконец я поднял на друга глаза, чтобы поощрить его взглядом. Друг беспробудно спал в кресле. Черт его побери, он никогда не отличался тонкостью, деликатностью или даже элементарной тактичностью. Я вынужден был разбудить друга. Петя неуверенно дернул себя за ухо и сказал, что отношения капитана с начальником экспедиции я описал замечательно. Я назвал его свиньей, и заметил, что ни о каких таких отношениях в рассказе нет ни слова. |
| 467 |
Правда, качество снимка среднее. Он сделан на острове Гогланд в сложной боевой обстановке. Эту превосходную свинью звали Машкой. Я обязан ей жизнью. Когда транспорт, на котором я временно покидал город, подорвался на мине и уцелевшие поплыли к голубой полоске далекой земли, я вспомнил маму. В детские годы мама не научила меня плавать. Причиной ее особых страхов перед водой был мой маленький рост. Да, попрощался я с мамой не самым теплым словом и начал приемку балласта во все цистерны разом. И тут рядом выныривает Машка. Я вцепился ей в хвост и через час собирал бруснику на острове. Вот и все. Машку команда транспорта держала на мясо. Но она оказалась для меня подарком судьбы. Вообще-то подарки я терпеть не могу, потому что любой подарок обязывает. А порядочный человек не любит лишних обязательств. |
| 468 |
На своем пьедестале командир во время торпедных стрельб мелом записывал необходимые цифры – аппаратные углы, торпедные треугольники и все такое прочее. Соскочит с ящика, запишет и обратно на ящик прыг. Очень ему было удобно с этим пьедесталом. Иногда просто ногу поднимет и под нее заглядывает, как в записную книжку. И в эти моменты он мне собачку у столбика напоминал. Вернее, если следовать его философским взглядам, собачка у столбика напоминала мне его. И теперь еще напоминает. И я твердо усвоил на всю жизнь, что одним из самых распространенных заблуждений является мнение, что от многолетнего общения морда собаки делается похожей на лицо хозяина. Ерунда. Это лицо хозяина делается похожим на морду его любимой собаки. Пускай кто-нибудь докажет, что не Черчилль похож на бульдога, а бульдог на Черчилля. |
| 469 |
Командир медведицу Эльзу обожал, а мы мечтали увидеть ее в зоопарке. Нельзя сказать, что идея, которая привела Эльзу в клетку, принадлежала только мне. Как все великие идеи, она уже витала в воздухе и родилась почти одновременно в нескольких выдающихся умах. Но я опередил других потому, что во время химической тревоги, когда на эсминце запалили дымовые шашки для имитации условий, близких к боевым, Эльза перекусила шланг моего противогаза. Злопамятная стерва долго не находила случая отомстить за пинок ботинком. И наконец отомстила. После отбоя тревоги дым выходил у меня из ушей еще минут пятнадцать. С этого момента я перестал есть сахар за утренним чаем. Первым последовал моему примеру боцман, который любил Эльзу не меньше меня. Потом составился целый кружок диабетиков. Сахар мешали с мелом и выдавали Эльзе. |
| 470 |
Накануне ухода в это плавание у меня была прощальная встреча с Петром. Разговор начался с того, что вот я ухожу в длительный рейс и в некотором роде с космическими целями, но никого не волнует вопрос о психической несовместимости членов нашего экипажа. Хватают в последнюю минуту того, кто под руку подвернулся, и пишут ему направление. А если бы отправляли не в Индийский океан, а, допустим, на Венеру и на те же десять месяцев, то целая комиссия ученых подбирала бы нас по каким-нибудь генетическим признакам психической совместимости, чтобы все мы друг друга любили, смотрели бы друг на друга без отвращения и от дружеских чувств даже мечтали о том, чтобы рейс никогда не закончился. Вспомнили и об эксперименте, который широко освещался прессой. Как троих ученых посадили в камеру на год строгой изоляции. |
| 471 |
Троих ученых посадили в камеру на год строгой изоляции. И они там сидели под глазом телевизора, а когда вылезли, то всем им дали звания кандидатов и прославили на весь мир. Здесь Ниточкин ворчливо сказал, что если взять моряков, то мы – академики, потому что жизнь проводим в замкнутом металлическом помещении. Годами соседствуешь с каким-нибудь обормотом, который все интересные места из Мопассана наизусть выучил. Ты с вахты придешь, спать хочешь, за бортом девять баллов, из вентилятора на тебя вода сочится, а сосед интересные места наизусть шпарит. Носки его над твоей головой сушатся, и он еще ради интереса спихнет ногой таракана тебе прямо в глаз. И ты все это терпишь, но никто твой портрет в газете не печатает и в космонавты записываться не предлагает, хотя ты проявляешь гигантскую психическую выдержку. |
| 472 |
Моя нелюбовь к котам и кошкам имеет в некотором роде философский характер. Я их не понимаю. А все, что понять не можешь, вызывает раздражение. И еще мне в котах и кошках не нравится их умение выжидать. Опять же эта их коренная черта меня раздражает потому, что сам я выжидать не умею и по этому поводу неоднократно горел голубым огнем. Особенно это касается моего языка, который опережает меня самого. Так вот, понять кошачье племя дано, как я убежден, только женщинам. Женщины и кошки общий язык находят, а для нас, мужчин, это почти невозможное дело. В чем тут корень, я не знаю, может быть, даже и боюсь узнать. Слушай внимательно о нескольких моих встречах с необыкновенными котами. Нельзя сказать, что эти коты совершили что-либо полезное для человечества – такое, о чем иногда приходится читать. |
| 473 |
Так вот, наш Жмурик тоже заорал нечеловеческим голосом, когда первый раз в жизни увидел одесситку с бельмом на глазу. От этого неожиданного и нечеловеческого вопля все мы, старые моряки, вздрогнули, а один здоровенный одессит уронил фотоаппарат, и тот полыхнул жуткой магниевой вспышкой. Долго орать Жмурик не стал и, не закончив вопля, подпрыгнул над палубой метра на два строго вверх. У меня даже возникло ощущение, что кот вдруг решил стать естественным спутником Земли, но с первого раза у него это не получилось. Рухнув вниз, на стальную палубу, он сразу запустил себя вторично, уже на орбиту метра в четыре. Таким образом, неудача первого запуска его как бы совсем и не обескуражила. Надо было видеть морду Барракуды, ее восхищенную морду, когда она следила за этими самозапусками нашего лысого Жмурика. |
| 474 |
Мы не используем и десяти процентов физических, нравственных и умственных способностей, когда существуем в обыкновенных условиях. И что совсем не обязательно быть Брумелем, чтобы прыгать выше кенгуру. Достаточно попасть в такие обстоятельства, чтобы вам ничего не оставалось делать, как прыгнуть выше самого себя, – и вы прыгнете, потому что в вашем организме заложены резервы. И Жмурик это демонстрировал с полной наглядностью. Просто чудо, что он не переломал себе всех костей, когда после третьего прыжка рухнул на палубу минимум с десяти метров. Я никогда раньше не верил, что кошки спокойно падают из окон, потому что умеют особым образом переворачиваться и группироваться в полете. Теперь я швырну любого кота с Исаакиевского собора. И он останется жив, если при этом на него будет смотреть одесситка. |
| 475 |
Они уселись на краю большого круглого бассейна. Ветви вавилонской ивы надежно скрывали их. Здесь Доллис, волнуясь и чуть не плача, рассказала Геннадию все, что он давно уже знал. Оказалось, что она случайно услышала разговор своей матери с Мамисом, а потом и многое другое. Противоречивые чувства раздирали девочку. Еще бы – ведь она привыкла любить свою мать и даже преклонялась перед ней, перед ее красотой и умом. Сейчас, когда ей открылась страшная правда, она не знала, что предпринять: высказать матери все в глаза, убежать из дому, может быть, покончить с собой? Она никогда не видела своего отца, погибшего во время цунами, капитана дальнего плавания. Но была уверена, что если бы он был жив, он не дал бы матери скатиться к преступлению. С горечью слушал Геннадий исповедь своей маленькой подружки. |
| 476 |
Так на солнечных пляжах и в тенистых лесах формировалась нация Больших Эмпиреев и ее невероятный язык, вобравший в себя разные замечательные качества многих лексиконов. Любой мизантроп, попав на архипелаг, становился оптимистом и шутником и растворялся в добродушном, веселом, немного ленивом, но талантливом местном населении. И только лишь самые отъявленные негодяи и мрачные скопидомы не могли прижиться на красивых островах. Они пересекали пролив и высаживались на скалы единственного неприветливого острова во всем архипелаге – острова Карбункл. Их влекла туда лживая легенда, которая и дала имя этому острову. Легенда гласила, что Бандерога, перед тем как скрыться и одичать на далеком архипелаге, штормовой ночью высадился на этом острове и закопал где-то там невероятный драгоценный камень – карбункул. |
| 477 |
Проснувшись, викинги увидели над собой шелестящие ветви вечнозеленых дубов и пальмовые листья, а еще выше ласково подмигивающее созвездие Кассиопеи, услышали шорох волн и дивное пение местных девушек. Воткнув в песок свои мечи, викинги быстро растворились среди местного населения. Были и другие гости. Индийские купцы и полинезийские рыбаки находили спасение на архипелаге во время шторма. Иной раз любопытства ради приплывали африканцы на плотах из папируса и персидские конокрады. Море порой выбрасывало на берег людей совершенно неизвестных наций, и не было иноземца, который не растворился бы мигом среди местного населения. Так шли века. Так формировалась нация нынешней республики. Мирная жизнь царила на архипелаге многие столетия. Как ни странно, первым пиратом, попавшим на архипелаг, была женщина. |
| 478 |
Они были, как забавные зверюшки на приеме у ветеринара. Сашка сама не знала, откуда ей в голову пришло такое сравнение. Зверюшки не понимают, что происходит, ими руководит животный страх. А потом, будучи отпущены на волю, они радуются, вот как сейчас. Пройдет еще год, не меньше, прежде чем серый туман в их сознании развеется, и они увидят Гипертекст во всем его блеске и совершенстве. Поймут свое место в нем – и обомлеют от радости. Сашка прикрыла глаза. Нет, радость – слишком мелкая человеческая эмоция; то, что она испытывает перед лицом Гипертекста, можно выразить только словом истинной Речи. Вот этим, ярким и острым, изумрудным и опаловым, а в графическом изображении... Где тут были бумага и карандаш? Помня о запретах, она рисовала только эскизы. Только элементарные наброски слов и понятий. |
| 479 |
Во время ночных полетов Стерх не столько учил ее, сколько позволял реализоваться. Надзирал и одергивал – очень тактично; она сорвалась только один раз – поднявшись особенно высоко над Торпой и своими глазами увидев, что город представляет собой фразу, длинное сложноподчиненное предложение, и запятую легко можно переставить. Прижав правое крыло к боку, раскинув левое, стиснув зубы от неожиданной боли в полых костях, Сашка завертелась волчком. Огни Торпы размазались, слившись в концентрические окружности. Потом и огни померкли, Сашка провалилась в мир со многими измерениями, холодный и сухой, как сброшенная змеиная кожа. Чужая воля выдернула ее из темноты, она увидела снова землю под собой, совсем близко, и раскинула крылья уже над самой мостовой. Чувствуя себя Словом, она забывала, что такое страх. |
| 480 |
Она вышла из института. Мостовая блестела, будто натертая маслом. Сашка остановилась под большим фонарем, стилизованным под старину, а может, и в самом деле старинным. За матовыми стеклами медленно колебался огонь и желтой точкой отражался в каждом булыжнике. Открылась дверь кафе на противоположной стороне улицы. Вышла женщина, одетая не по сезону – в коротком светлом пальто, в легкомысленной кепке с клетчатым козырьком. Когда она ступила на мостовую, Сашка удивилась: как можно ходить по булыжнику на таких высоченных каблуках. Следом из кафе выбрался Денис. Прихрамывая, побрел рядом с женщиной, вернее, за ней – как собачка. Сашка наблюдала: между этими двумя стремительно разворачивались напряженные, даже взрывоопасные отношения. Она отступила. В нескольких шагах от фонаря уже начинался полумрак. |
| 481 |
Красное закатное солнце, столь медлительное в середине лета, уходя за горизонт, последними мягкими лучами освещало пологие уступы гор. Темный хвойный лес на их западных склонах казался издали мягкой пушистой шубой, которой закат придал дивный оттенок старого вина. Лесные птицы сбивчиво и спешно допевали свои дневные песни, и где-то в чаще уже ухнул филин – птица мудрая и мрачная: для него начиналось время охоты. За узким ручьем, посреди зеленеющей долины притулилась деревушка – десятка полтора глинобитных домиков, крытых золотистой соломой, ветхие, но еще прямые плетни, увитые хмелем и вьюнком и увенчанные крынками и горшками, хлева, сараи, маленькая деревянная церквушка и придорожная корчма, немногим уступающая ей в размерах. Где-то квохтали куры, мычала скотина, спокойно и словно бы с ленцой. |
| 482 |
По пыльной дороге, спускавшейся в долину с горных склонов, пружинистой походкой пастуха шел юноша с котомкой за плечами. Правая его рука сжимала ясеневый посох, сбитый и потертый оконечник которого мог бы многое порассказать знающему человеку. Одежда его была ношеной и выцветшей, но простой и добротной. Сам путник, хоть и загорелый, казался чересчур уж светлым для этих мест – наверное, из-за выгоревших на солнце рыжих волос, а может, виной тому были пронзительно-синие глаза или еще что. На вид ему было около двадцати – тот неуловимый возраст, когда год-другой, а то и все пять не играют никакой роли: неважно, в какую сторону от двадцати. Усов и бороды путник не носил. Узкий шрам на левой руке слишком бросался в глаза на загорелой коже – короткий рукав рубахи, наверняка с чужого плеча, не прикрывал его. |
| 483 |
Балаж открыл было рот, чтобы ответить, да вспомнил, как всей толпой били двоих чудодеев, и промолчал, лишь покраснел, как редиска. Жуга сплюнул, развязал мешок, вытащил помятый чистый котелок и отправился в ложбину за водой. Балаж остался один. Было тихо. Нагретая за день земля дышала теплом. Высоко над головой шелестели листья. Дуб, под которым они устроились на ночлег, был столетним исполином в несколько обхватов. Старую кору избороздили дупла и трещины; мощные, узловатые сучья уходили, казалось, в самое небо. Крона желтела спелыми желудями. Балаж лежал, глядя вверх, и грустные думы его постепенно уходили, словно некое умиротворение было здесь разлито в воздухе, стекало вниз по могучему стволу дерева и расходилось окрест. Балаж задремал и не сразу заметил, как подошел Реслав. Балаж вздрогнул. |
| 484 |
На улице шел дождь. Даже не дождь, а холодный осенний ливень, вымывавший из городских стен последние остатки летнего тепла. Небо заволокло тучами от края и до края. Тяжелые, как свинец, капли с тупым упорством долбили черепицу крыш, плясали мелкими брызгами, потоками низвергались в черные жерла водосточных труб, чтобы вырваться из жестяного плена далеко внизу, и бежать вдоль по улицам холодными бурлящими ручьями. Стояла осень, тот период между октябрем и ноябрем, когда уходящее лето еще может на прощание подарить пару теплых дней, но обманывать себя становится все труднее, да и нет уже бодрящей утренней свежести, лишь висит в воздухе промозглая осенняя сырость, да пахнет прелой листвой. Осень – это такая пора, когда болят старые раны, ноют суставы, и выползает невесть откуда застарелый ревматизм. |
| 485 |
Ветер нес искристый холод горных ледников, терпкий, еле уловимый запах увядающей травы и листьев, стылый, ломкий привкус заповедных лесных ключей; и было в нем еще что-то неясное, почти неощутимое, но такое... Яцек вдруг понял, что именно: исчез запах города – застарелая сырая вонь – запах, который преследовал его всю жизнь – и босоногое детство, и годы ученичества, и теперешнюю бытность его городским звонарем. А ветер нес в себе все то, что Яцек пытался выразить своей музыкой. Ветер летел. Ветер пел. Ветер звал за собой. Теперь Яцек знал, что когда-нибудь он тоже уйдет отсюда, как ушел только что Жуга. Рано или поздно, но уйдет непременно. Уйдет сам, по зову сердца, по следам рыжего паренька, по велению музыки, что звучит в его душе. Но это будет потом, позже. А пока город крепко держал его. |
| 486 |
Жуга с каждым днем ощущал, как растет в груди знакомое до боли напряжение, предчувствие чего-то неясного и недоброго. Впрочем, то могла быть простая усталость. Каждый день взгляд его все чаще останавливался на черной воде мельничного пруда, и Жуга подолгу сидел на берегу, слушая лес и думая о чем-то своем. Было в окрестностях старой мельницы что-то непонятное. Никто сюда не ходил, хотя полно здесь росло и ягод, и грибов – почти не отходя от пруда, приятели каждый день набирали чуть ли не ведро крепких боровиков. Здесь редко дул ветер, и совсем не было птиц и другой живности, лишь ниже по течению ручья поселились бобры – там была вторая плотина, ими же и построенная. Изредка можно было слышать, как валятся с треском молодые деревца на их лесосеке, да шлепают по воде плоские чешуйчатые хвосты. |
| 487 |
Он шел неспешно, неслышным мягким шагом. Вел в поводу оседланную лошадь. Над правым его плечом, затянутым в потертую кожу старого полукафтана, рифленой черной свечкой торчала рукоять меча. Один бог знал, что влекло его сюда, но шел незнакомец уверенно, не оглядываясь и никуда не сворачивая. Лошадь ступала так же тихо; мягкая лесная земля начисто глушила стук ее копыт. По обе стороны седла приторочены были два тюка и длинный мохнатый сверток черной овчины. Немного не дойдя до пруда, путник остановился. Сквозь хрупкое переплетение нагих ветвей уже проглядывала темная бревенчатая коробка старой мельницы. На все четыре стороны разносился перестук топоров. Работали двое – снимали кору или кололи щепу: удары были негромкие, острые. Временами топор звонко тенькал. Слышался приглушённый плеск воды. |
| 488 |
И я постарался ее не подвести. Случилось это в Ростове, куда папа получил распределение после окончания Ленинградского института инженеров железнодорожного транспорта. Однако запомнить этот город, прикипеть к нему сердцем я не успел, потому что скоро все семейство перекочевало во Львов. Снова вслед за папой, которого перевели в управление Львовской железной дороги. Мы поселились на улице Руднева, неподалеку от консерватории. И этот уголок земли я и считаю своей настоящей родиной. Здесь я вырос. Здесь получил все, без чего меня бы просто не было. Здесь начинал и как музыкант. Мама моя считала, что для того, чтобы ребенок не стал уличной шпаной, у него должны быть увлечения, какое-то занятие помимо школы. Тогда появятся разные интересы, а не только улица. В то же время она была не против футбола. |
| 489 |
Как-то у нас с Рихтером случилось большое турне по Европе. Ехали мы вдвоем на машине. Я был шофером и солистом. Он – пассажиром и пианистом. Двигались от Москвы к Парижу и по дороге давали концерты. На обратном пути тоже. Потом еще фестиваль во Франции. И когда на обратном пути добрались до Вены, отыграв около двадцати концертов, он мне объявил, что не успевает выучить две сонаты Шимановского. Должен сказать, что это технически архисложные произведения, а ему надо было исполнить их через две недели, уже на обратном пути в Польше. Без меня. Он объяснил мне все и извинился. То есть отменялось пять концертов, и мне нужно было возвращаться домой, в Москву. Честно говоря, я тоже невероятно устал, потому что ежедневное общение наедине с личностью такого масштаба требовало невероятной концентрации. |
| 490 |
Я иногда слышу, что Ростропович не дорос в дирижерском мастерстве до самого себя – виолончелиста. То есть виолончелист он все-таки величайший, а вот дирижер, может, и замечательный, но не такого уровня, как виолончелист. А я думаю, что слава его дирижерская – вопрос недалекого будущего. Я говорю это совершенно сознательно, поскольку мне удалось прослушать многое из того, что он записал. Живьем я его часто слышал в качестве дирижера, и играл с ним, и играю с удовольствием. Дело в том, что в каждом произведении он совершает эпохальное открытие. В каждом, будь то исполнение на виолончели или дирижирование оркестром. Вот и все. Просто мы привыкли воспринимать Ростроповича как виолончелиста, привыкли слышать со сцены его звук, который не спутаешь ни с чем, привыкли видеть играющим на инструменте. |
| 491 |
Если я неважно себя чувствую, устал или не выспался, я достаю альт, позанимаюсь – и мне лучше. Мой альт доставляет мне радость, он отзывчив. Если я ищу звук, который мне хочется услышать, я его тут же получаю. Альт меня очень хорошо понимает. Знаменитый, ныне живущий в Париже скрипичный мастер Ватло сказал: «Конечно, есть лучше альты на земном шаре. Но нет лучшего альянса между инструментом и исполнителем, чем у тебя с твоим альтом. Вы невероятно друг другу подходите. Никогда ни на что его не меняй». Я вполне серьезно отношусь к этим словам, потому что мне приходилось играть и на абсолютно фантастическом инструменте работы мастера Страдивари. Был концерт памяти погибшей принцессы Дианы в Лондоне. Играть на этом альте было очень сложно. Я потом болел дней десять – у меня болели руки и плечо. |
| 492 |
Это произошло в самом начале моей карьеры. Должны были состояться гастроли во Франции. Но, как выяснилось позже, за некоторое время до этого я стал невыездным. Потому что пришло официальное приглашение в Министерство культуры с просьбой направить меня в оркестр Берлинской филармонии руководителем группы альтов. То есть предлагался контракт. Однако в те времена это не поощрялось. Вернее, поощрялось для дружественных нам стран. Но, как известно, Западный Берлин к таковым не относился. Поэтому перед гастролями с Рихтером мой паспорт придержали. И он выдвинул ультиматум: если не едет Юрий Башмет – гастроли не состоятся и, мало того, в знак протеста он два года не будет давать концерты в Москве. Об этом Нина Львовна рассказала мне уже в поездке, когда власти таки вынуждены были уступить и разрешили выезд. |
| 493 |
Я никогда не видел его отдыхающим. Он или бешено работал, или устраивал какие-то балы и маскарады. Наверное, именно так отдыхал от рояля. Мог придумать себе экстравагантный костюм на вечер – не задумываясь оторвать рукав от смокинга и пришить на его место белый, задолго до всяких Версаче. Половину лица чем-то накрасить. Он был всегда открыт свежим идеям, но чутье и вкус никогда ему не изменяли. Феноменальные чутье и вкус. Ни малейшего намека на вульгарность. Рихтер был абсолютным воплощением творчества и в жизни, и в искусстве. Трудно даже сказать, где он был артистом, а где – самим собой. Наверное, все-таки изначально артистом, недаром он говорил, что сцена притягивает и диктует свои законы. Подарит ли природа миру еще одного такого музыканта? Она щедра и одаривает людей набором каких-то исходных данных. |
| 494 |
Он проснулся в темноте; проснулся сразу, легко, не сделав ни одного движения, – просто открыл глаза и увидел, что еще темно. Ему не нужно было, подобно большинству людей, сначала пошарить вокруг себя, прислушаться, ощутить внешний мир, – он сразу нашел свое я в определенных условиях пространства и времени и без усилий продолжал повесть своей жизни, прерванную сном. Он сразу осознал себя Диком Форрестом – хозяином огромного поместья, который несколько часов назад, уже в полузабытьи, заложил спичкой страницу книги, выключил настольную лампу и уснул. Где-то совсем рядом сочно плескался и лепетал фонтан. Издалека донесся звук – такой слабый и смутный, что его могло уловить только очень чуткое ухо; однако Дик Форрест услышал его и улыбнулся: он сразу узнал глухой, хриплый рев своего лучшего быка. |
| 495 |
Покинув свою спальню, Форрест прошел через гардеробную с диванами в оконных нишах, большими ларями и огромным камином, возле которого была дверь в ванную, и направился в комнату, служившую конторой и обставленную соответствующим образом: письменные столы, диктофоны, картотеки и книжные шкафы, а также полки, доходящие до самого потолка и разделенные на клетки и отделения. Подойдя к книжным полкам, Форрест нажал кнопку; несколько полок повернулось, и открылась узенькая винтовая лестница; он стал осторожно спускаться, стараясь не зацепить шпорами за полки, автоматически возвращавшиеся на место позади него. Под лестницей другая кнопка и поворот других полок открыли перед ним вход в длинную низкую комнату, уставленную книгами от пола до самого потолка. Форрест прямо направился к одной из полок. |
| 496 |
Отсюда дверь вела в крытый ход из квадратных бетонных столбов, соединенных поперечными брусьями из калифорнийской секвойи вперемежку с более тонкими брусьями из того же дерева. Судя по тому, что он сделал несколько сот футов, огибая бесконечные стены огромного бетонного дома, было ясно, что путь он выбрал не самый короткий. Под старыми дубами, у длинной изглоданной коновязи, где вытоптанный копытами гравий свидетельствовал о множестве побывавших здесь лошадей, он увидел кобылу гнедой, вернее, золотисто-коричневой масти. В косых лучах солнца, падавших под навес из листьев, ее холеная шерсть отливала атласным блеском. Все ее существо, казалось, было полно огня и жизни. Сложением она напоминала жеребца, а бежавшая вдоль спинного хребта узенькая темная полоска говорила о многих поколениях мустангов. |
| 497 |
Его длинные горизонтальные линии, прерываемые лишь вертикальными линиями выступов и ниш, всегда прямоугольных, придавали ему почти монастырскую простоту; и только ломаная линия крыши оживляла некоторое его однообразие. Однако эта низкая, словно расползшаяся постройка не казалась приземистой: множество нагроможденных друг на друга квадратных башен и башенок делали ее в достаточной мере высокой, хотя и не устремленной ввысь. Основной чертой Большого дома была прочность. Его хозяева могли не бояться землетрясений. Казалось, он должен выстоять тысячу лет. Добротный бетон его стен был покрыт слоем не менее добротной штукатурки, выкрашенной кремовой краской. Такое однообразие окраски могло быть утомительным для глаз, если бы оно не нарушалось теплыми красными тонами плоских крыш из испанской черепицы. |
| 498 |
Благодаря тому, что этих коз осенью не стригли, их шерсть, ниспадавшая волной даже с самых молодых животных, была тоньше, чем волосы новорожденного дитяти, белее, чем волосы человеческого альбиноса, и длиннее обычных двенадцати дюймов, а шерсть лучших из них, доходившая до двадцати дюймов, красилась в любые цвета и служила преимущественно для женских париков; за нее платили баснословные деньги. Форреста пленяла красота идущего ему навстречу стада. Дорога казалась лентой жидкого серебра, и в нем драгоценными камнями блестели похожие на глаза кошек желтые козьи глаза, следившие с боязливым любопытством за ним и его нервной лошадью. Два пастуха шли за стадом. Это были коренастые, плечистые и смуглые люди с черными глазами и выразительными лицами. Увидев хозяина, пастухи сняли шапки и поклонились. |
| 499 |
Он имел право на такую уверенность: его тело, мозг и жизненный путь выдержали немало испытаний. Сын богатых родителей, он никогда не мотал отцовских денег. Рожденный и воспитанный в городе, он вернулся к земле и так преуспел, что где бы скотоводы ни встретились, они непременно упоминали его имя. Огромное имение его было свободно от долгов и закладных. Он был владельцем двухсот пятидесяти тысяч акров земли. Местное сельское население и не представляло себе, какие суммы он затрачивал на обработку и улучшение этих угодий, возведение построек и содержание Большого дома. В его хозяйстве все до последней мелочи было поставлено на широкую ногу и вместе с тем вполне отвечало последнему слову науки. Его управляющие пользовались бесплатными квартирами, а жалованье они получали в зависимости от своих качеств. |
| 500 |
Все же Дик работал, хотя это и не было заметно. Он много читал, и читал с толком; и когда летом он отправился на своей яхте на экскурсию, то пригласил с собой не компанию веселых сверстников, а профессоров литературы, права, истории и философии с их семьями. В университете долго потом вспоминали об этой ученой поездке. Профессора, вернувшись, рассказывали, что провели время чрезвычайно приятно. Дик вынес из этого путешествия более широкое представление о ряде научных дисциплин, чем если бы слушал из года в год университетские курсы. А то, что он опять сэкономил на этом время, дало ему возможность по-прежнему пропускать многие лекции и усиленно заниматься в лабораториях. Не пренебрегал он и чисто студенческими развлечениями. Профессорские вдовы усиленно за ним ухаживали, а их дочки влюблялись в него. |
| 501 |
В самом бассейне, как раз посередине, огромный гнедой жеребец, взвившись на дыбы, бил над водой копытами, и мокрая сталь подков блестела в солнечных лучах. А на его хребте, едва держась, белела фигура, которую Грэхем в первую минуту принял за прекрасного юношу. И только когда жеребец, вдруг опустившийся в воду, снова вынырнул благодаря мощным ударам своих копыт, он понял, что на нем сидит женщина в белом шелковом купальном костюме, облегавшем ее так плотно, что она казалась изваянной из мрамора. Мраморной казалась ее спина, и только тонкие крепкие мышцы, натягивая шелк, извивались и двигались при ее усилиях держать голову над водой. Ее стройные руки зарылись в длинные пряди намокшей лошадиной гривы, белые округлые колени скользили по атласному мокрому крупу, а ногами она сжимала мягкие бока животного. |
| 502 |
Она дала мне понять, что знает, где мы находимся, что течение идет вдоль берега в западном направлении, и часа через два оно прибьет нас к тому месту, где можно будет выбраться на берег. Клянусь, я в течение этих двух часов или спал, или был без памяти. А когда я временами приходил в себя и не слышал больше ревущего прибоя, я видел, что она в таком же состоянии, в каком был сам перед тем. И тогда я, в свою очередь, начинал трясти ее и тормошить, чтобы привести в чувство. Прошло еще три часа, пока мы наконец очутились на песке. Мы заснули там же, где вышли из воды. На другое утро нас разбудили жгучие лучи солнца; мы уползли под дикие бананы, росшие неподалеку, нашли там пресную воду, напились и опять заснули. Когда я проснулся во второй раз, была ночь. Я снова напился воды, уснул и проспал до утра. |
| 503 |
Молодежь спела гавайские песни, потом стала петь Паола. Она исполнила несколько немецких романсов. Пела она, видимо, только для окружавшей ее молодежи, а не для всего общества, и Грэхем почти с радостью решил, что, кажется, отыскал в ней несовершенство: пусть она замечательная пианистка, прекрасная наездница, отлично плавает, но, невзирая на свою лебединую шею, она не бог весть какая певица. Однако ему скоро пришлось изменить свое мнение. Она все-таки оказалась настоящей певицей. Правда, в голосе у нее не было мощи и блеска, но он был нежен и гибок, с тем же теплым трепетом, который пленял и в ее смехе. И если ему не хватало силы, то это искупалось точностью звука, выразительностью и пониманием, художественным мастерством. Да, голос небольшой. А вот прелестью тембра он захватывает, тут ничего не скажешь. |
| 504 |
Он отъехал в сторону, чтобы пропустить стадо ангорских коз. Здесь были самки, несколько сот; пастухи медленно гнали их перед собой и часто давали им отдыхать, ибо рядом с каждой самкой бежал козленок. За оградой загона он увидел маток с новорожденными жеребятами, а услышав предостерегающий возглас, мгновенно свернул на боковую дорожку, чтобы не столкнуться с табуном из тридцати годовалых жеребят, которых куда-то перегоняли. Их возбуждением заразились все обитатели этой части имения, воздух наполнился пронзительным ржанием, призывным и ответным. Взбешенный присутствием и голосами стольких соперников, Горец быстро носился взад и вперед по загону и все вновь издавал свой трубный призыв, словно желая всех убедить, что он самый сильный и замечательный жеребец, когда-либо существовавший на земле. |
| 505 |
То, что произошло, произошло совершенно неожиданно. Но это было неизбежно. Это не могло не случиться. Грэхем действовал не по заранее обдуманному плану, хоть теперь и понимал, что при своей пассивности и промедлениях с отъездом должен был все это предвидеть. А теперь отъезд уже не поможет. Теперь все его терзания, его безумие и счастье состояли в том, что сомнений уже быть не могло. Зачем слова, когда его губы еще дрожали от воспоминания о том, что она сказала ему прикосновением своих губ? Он вновь и вновь возвращался к этому поцелую, на который она ответила, и тонул в море блаженных воспоминаний. Он бережно тронул свое колено, которого коснулось ее колено, преисполненный смиренной благодарности, понятной лишь тому, кто истинно любит. Чудесным казалось ему, что такая удивительная женщина могла его полюбить. |
| 506 |
Он отбросил трезвые мысли и опять отдался блаженству приятных воспоминаний, снова прикоснулся рукой к колену и ощутил на губах дыхание Паолы. Грэхем увидел Паолу только за обедом, и она была такой же, как всегда. Даже его жадный взор не мог отыскать в ней никаких следов сегодняшнего великого события и того гнева, от которого побледнело ее лицо и загорелись глаза, когда она подняла хлыст, чтобы ударить его. Она была та же, что и всегда, – маленькая хозяйка Большого дома. Даже когда их взоры случайно встретились, ее глаза были ясны и спокойны, без тени смущения, без всякого намека на тайну. Положение еще облегчалось тем, что приехали новые гости, приятельницы ее и Дика, которые должны были остаться на несколько дней. На другое утро он встретился с ними и Паолой в музыкальной комнате у рояля. |
| 507 |
Некоторое время он колебался, потом оглянулся – не наблюдает ли за ним кто-нибудь, поднял корзину с земли и погрузил в нее свой толстый нос, погрузил очень глубоко, так что тонкие рыжеватые волосики ребенка защекотали ему ноздри, и обнюхал голову младенца, ожидая втянуть некий запах. Он не слишком хорошо представлял себе, как должны пахнуть головы младенцев. Разумеется, не карамелью, это было ясно, ведь карамель – жженый сахар, а как же младенец, который до сих пор только пил молоко, может пахнуть жженым сахаром. Он мог бы пахнуть молоком кормилицы. Но молоком от него не пахло. Он мог бы пахнуть волосами, кожей и волосами и, может быть, немного детским потом. И Терье принюхался и затем уговорил себя, что слышит запах кожи, волос и, может быть, слабый запах детского пота. Но он не слышал ничего. |
| 508 |
Вот так у них и началось. А потом продолжилось. Он оказался приятным молодым человеком с развитым чувством юмора. Для нее он был скорее другом, чем парнем, которому назначаешь свидания. Очень часто она не удосуживалась даже переодеться после работы. А он, казалось, и не замечал, во что она одета. И всегда был страшно признателен ей за то, что она пришла. Они ходили в небольшие тихие ресторанчики, и она всегда выбирала в меню блюда подешевле. Она вообще хотела предложить ему платить за себя по счету сама, но боялась, что тогда он почувствует себя еще большим неудачником. Страховой агент из Аллена был абсолютно никудышный. Для этой профессии он был чересчур мягок и обладал слишком хорошими манерами. Вел он себя с ней так, что она чувствовала себя самой интересной, самой очаровательной девушкой на свете. |
| 509 |
Нили походила на жизнерадостного подростка, в котором энергия бьет ключом. У нее был вздернутый носик, большие карие глаза, веснушчатое лицо и вьющиеся каштановые волосы. Нили и в самом деле была подростком, но с семи лет она уже ездила по всей стране с эстрадной труппой. Трудно было представить Нили как исполнительницу на сцене. Но как-то вечером она пригласила Анну в один клуб в гостинице неподалеку от центра. Веснушки исчезли под толстым слоем грима, а детская фигурка обрела округлые зрелые очертания с помощью платья из тонкой материи и в блестках. Это был заурядный проходной номер. Двое парней в поношенных сомбреро и обтягивающих брюках двигались по кругу с неизбежной чечеткой и прищелкиванием пальцами, что должно было означать испанский танец. Такие представления Анна видела и у себя дома. |
| 510 |
Это незнакомое чувство, преследующее меня своей вкрадчивой тоской, я не решаюсь назвать, дать ему прекрасное и торжественное имя – грусть. Это такое всепоглощающее, такое эгоистическое чувство, что я почти стыжусь его, а грусть всегда внушала мне уважение. Прежде я никогда не испытывала ее – я знала скуку, досаду, реже раскаяние. А теперь что-то раздражающее и мягкое, как шелк обволакивает меня и отчуждает от других. В то лето мне минуло семнадцать, и я была безоблачно счастлива. Окружающий мир составляли мой отец и Эльза, его любовница. Я хочу сразу же объяснить положение, чтобы оно не показалось ложным. Моему отцу было сорок лет, вдовел он уже пятнадцать. Это был молодой еще человек, жизнерадостный и привлекательный. Когда два года назад я вышла из пансиона, я сразу поняла, что у него есть любовница. |
| 511 |
На шестой день я в первый раз увидела Сирила. Он плыл на паруснике вдоль берега – у нашей бухточки парусник перевернулся. Я помогла ему выудить его пожитки, мы оба хохотали, и я узнала, что зовут его Сирил, он учится на юридическом факультете и проводит каникулы с матерью на соседней вилле. У него было лицо типичного южанина, смуглое, открытое, и в выражении что-то спокойное и покровительственное, что мне понравилось. Вообще-то я сторонилась студентов университета, грубых, поглощенных собой и еще более того – собственной молодостью: они видели в ней источник драматических переживаний или повод для скуки. Я не любила молодежь. Мне куда больше нравились приятели отца, сорокалетние мужчины, которые обращались ко мне с галантностью, в их обхождении сквозила нежность одновременно отца и любовника. |
| 512 |
Сирил предложил, что научит меня управлять парусником. Я вернулась к ужину, поглощенная мыслями о нем, и совсем или почти совсем не принимала участия в разговоре; я едва обратила внимание на то, что отец чем-то встревожен. После ужина, как всегда по вечерам, мы расположились в шезлонгах на террасе перед домом. Небо было усеяно звездами. Я смотрела на них в смутной надежде, что они до срока начнут, падая, бороздить небо. Но было еще только начало июля, и звезды были недвижны. На усыпанной гравием террасе пели цикады. Наверное, много тысяч цикад, опьяненных зноем и лунным светом, ночи напролет издавали этот странный звук. Мне когда-то объяснили, что они просто трут одно о другое свои надкрылья, но мне больше нравилось думать, что эта песня, такая же стихийная, как весенние вопли котов, рождается в их гортани. |
| 513 |
Вот уж чего я меньше всего ждала. Анна была давнишней подругой моей покойной матери и почти не поддерживала отношений с отцом. И однако, когда два года назад я вышла из пансиона, отец, не зная, что со мной делать, отправил меня к ней. В течение недели она научила меня одеваться со вкусом и вести себя в обществе. В ответ я прониклась к ней пылким восхищением, которое она умело обратила на молодого человека из числа своих знакомых. Словом, ей я была обязана первыми элегантными нарядами и первой влюбленностью и была преисполнена благодарности к ней. В свои сорок два года это была весьма привлекательная, изящная женщина с выражением какого-то равнодушия на красивом, гордом и усталом лице. Равнодушие – вот, пожалуй, единственное, в чем можно было ее упрекнуть. Держалась она приветливо, но отчужденно. |
| 514 |
Голос его звучал такой нежной убежденностью, что я поняла – без меня он был бы несчастлив. До поздней ночи мы проговорили о любви и ее сложностях. Он считал, что все они вымышленные. Он неизменно отрицал понятия верности, серьезности отношений, каких бы то ни было обязательств. Он объяснял мне, что все эти понятия условны и бесплодны. В устах любого другого человека меня бы это коробило. Но я знала, что при всем том сам он способен испытывать нежность и преданность – чувства, которыми он проникался с тем большей легкостью, что был уверен в их недолговечности и сознательно к этому стремился. Мне нравилось такое представление о любви: скоропалительная, бурная и мимолетная. Я была в том возрасте, когда верность не прельщает. Мой любовный опыт был весьма скуден – свидания, поцелуи и быстрое охлаждение. |
| 515 |
На другое утро меня разбудил косой и жаркий луч солнца, которое затопило мою кровать и положило конец моим странным и сбивчивым сновидениям. Спросонок я пыталась отстранить этот назойливый луч рукой, потом сдалась. Было десять часов утра. Я в пижаме вышла на террасу – там сидела Анна и просматривала газеты. Я обратила внимание, что ее лицо едва заметно, безукоризненно подкрашено. Должно быть, она никогда не давала себе полного отдыха. Так как она не повернулась в мою сторону, я преспокойно уселась на ступеньки с чашкой кофе и апельсином в руке и приступила к утренним наслаждениям: я вонзала зубы в апельсин, сладкий сок брызгал мне в рот, и тотчас же – глоток обжигающего черного кофе, и опять освежающий апельсин. Утреннее солнце нагревало мои волосы, разглаживало на коже отпечатки простыни. |
| 516 |
Эльза так и сыпала глупостями, но Анна ни разу не ответила на них одной из тех коротких фраз, в которых она была так искусна и которые превратили бы бедняжку Эльзу в посмешище. Я мысленно восхваляла ее за терпение и великодушие, не понимая, что тут замешана изрядная доля женской хитрости. Мелкие жестокие уколы быстро надоели бы отцу. А так он был благодарен Анне и не знал, как выразить ей свою признательность. Впрочем, признательность была только предлогом. Само собой, он обращался с ней как с женщиной, к которой питает глубокое уважение, как со второй матерью своей дочери: он даже охотно подчеркивал это, то и дело всем своим видом показывая, что поручает меня ее покровительству, отчасти возлагает на нее ответственность за мое поведение, как бы стремясь таким образом приблизить ее к себе, привязать ее к нам. |
| 517 |
И вот в один прекрасный день все рухнуло. С утра отец решил, что мы проведем вечер в Каннах, поиграем и потанцуем. Помню, как обрадовалась Эльза. В привычной для нее атмосфере казино она надеялась вновь почувствовать себя роковой женщиной, чей образ несколько потускнел от палящего солнца и нашего полузатворнического образа жизни. Против моего ожидания Анна не стала противиться этой светской затее и даже как будто была довольна. Поэтому сразу после ужина я со спокойной душой поднялась к себе в комнату, чтобы надеть вечернее платье – кстати сказать, единственное в моем гардеробе. Его выбрал для меня отец; оно было сшито из какой-то экзотической ткани, пожалуй, чересчур экзотической для меня, потому что отец, повинуясь то ли своим вкусам, то ли привычкам, любил одевать меня под роковую женщину. |
| 518 |
В казино, благодаря ухищрениям отца, мы очень скоро потеряли друг друга из виду. Я очутилась в баре с Эльзой и ее знакомым полупьяным американцем. Он занимался театром и, несмотря на винные пары, рассказывал очень интересно, как человек, увлеченный своим делом. Я довольно приятно провела в его обществе около часа, но Эльза скучала. Она была знакома с одной или двумя театральными знаменитостями, но вопросы ремесла ее ничуть не интересовали. Она вдруг спросила меня, где мой отец, будто я имела об этом хоть малейшее представление, и исчезла. Американец на мгновение, кажется, огорчился, но очередная порция виски поправила его настроение. Я ни о чем не думала, я была приятно возбуждена, так как из вежливости участвовала в его возлияниях. Все стало еще более забавным, когда он захотел танцевать. |
| 519 |
Он сел рядом с Анной. Она вся подалась к нему движением, которое заставило меня потупиться. Вот почему она и согласилась выйти за него – из-за его смеха, из-за этой сильной, внушающей доверие руки, из-за его жизнелюбия, из-за тепла, которое он излучает. Сорок лет, страх перед одиночеством, быть может, последние всплески чувственности. Я привыкла смотреть на Анну не как на женщину, а как на некую абстракцию: я видела в ней уверенность в себе, элегантность, интеллект и ни тени чувственности или слабости. Я понимала, как гордится отец: надменная, равнодушная Анна будет его женой. Любит ли он ее, способен ли любить долго? Есть ли разница между его чувством к ней и тем, что он питал к Эльзе? Я закрыла глаза, солнце меня сморило. Мы сидели на террасе в атмосфере недомолвок, тайных страхов и счастья. |
| 520 |
Я не могла избавиться от навязчивой мысли: Анна перевернет всю нашу жизнь. Я не делала попыток увидеть Сирила – он успокоил бы меня, дал каплю радости, а я этого не хотела. Мне даже доставляло смутное удовольствие задаваться неразрешимыми вопросами, вспоминать минувшие дни и со страхом ждать будущего. В моей комнате с закрытыми ставнями царил сумрак, но и это не спасало от непереносимой, давящей и влажной духоты. Я валялась на постели, запрокинув голову, уставившись в потолок, и только изредка передвигалась, чтобы найти прохладный кусочек простыни. Спать мне не хотелось, я ставила на проигрыватель в ногах кровати одну за другой пластинки, лишенные мелодии, но с четким, замедленным ритмом. Я много курила, чувствовала себя декаденткой, и мне это нравилось. Впрочем, эта игра не могла меня обмануть. |
| 521 |
На другое утро я шла к вилле, где жил Сирил, уже куда менее уверенная в силе своего интеллекта. Накануне за ужином я много пила и сильно захмелела. Я уверяла отца, что защищу диссертацию по литературе, буду вращаться среди эрудитов, стану знаменитой и нудной. А ему придется пустить в ход все средства рекламы и скандала, чтобы посодействовать моей карьере. Мы наперебой строили нелепые планы и покатывались от смеха. Анна тоже смеялась, хотя не так громко и несколько снисходительно. А по временам, когда мои честолюбивые планы выходили за рамки литературы и простого приличия, ее смех и вовсе умолкал. Но отец был так откровенно счастлив, оттого что наши дурацкие шуточки помогают нам вновь обрести друг друга, что она воздерживалась от замечаний. Наконец они уложили меня в постель, накрыли одеялом. |
| 522 |
Нижнюю часть лица он прикрывал чем-то белым, по-видимому, салфеткой, которую привез с собой, так что ни его рта, ни подбородка не было видно. Потому его голос и прозвучал так глухо. Но не это поразило миссис Холл. Лоб незнакомца от самого края синих очков был обмотан белым бинтом, а другой бинт закрывал уши, так что неприкрытым оставался только розовый острый нос. Нос был такой же розовый и блестящий, как в ту минуту, когда незнакомец появился впервые. Одет он был в коричневую бархатную куртку; высокий темный воротник, подшитый белым полотном, был поднят. Густые черные волосы, выбиваясь в беспорядке из-под перекрещенных бинтов, торчали пучками и придавали незнакомцу чрезвычайно странный вид. Его закутанная и забинтованная голова так поразила миссис Холл, что от неожиданности она остолбенела. |
| 523 |
Итак, когда только начиналась оттепель, неведомо откуда появился в городке странный незнакомец. На следующий день в слякоть и распутицу его багаж доставили в трактир. И багаж этот оказался не совсем обычным. Правда, оба чемодана ничем не отличались от тех, какие обычно бывают у путешественников. Кроме них прибыл и ящик с книгами – большими и толстыми книгами, причем некоторые были не напечатаны, а написаны чрезвычайно неразборчивым почерком, – и с десяток, если не больше, корзин, ящиков и коробок, в которых лежали какие-то предметы, завернутые в солому. Холл, не преминувший поворошить солому, решил, что это бутылки. В то время как Холл оживленно болтал с возницей, собираясь помочь ему перенести багаж в дом, в дверях показался незнакомец в низко надвинутой шляпе, в пальто, перчатках и шарфе. |
| 524 |
Дверь незнакомца была приоткрыта, он распахнул ее и вошел в комнату без особых церемоний, спеша выразить свое сочувствие. Штора была спущена, и в комнате царил полумрак. Холл успел заметить что-то в высшей степени странное, похожее на руку без кисти, занесенную над ним, и лицо, состоявшее из трех больших расплывчатых пятен на белом фоне, очень похожее на бледный цветок анютиных глазок. Потом сильный толчок в грудь отбросил его в коридор, дверь захлопнулась перед самым его носом, и он услышал, как ключ громко щелкнул в замке. Все это произошло так быстро, что Холл ничего не успел сообразить. Мелькание смутных теней, толчок, боль в груди. И вот он стоит на темной площадке перед дверью, спрашивая себя, что же это он такое видел. Немного погодя он присоединился к кучке людей, собравшейся на улице. |
| 525 |
Распаковав корзины, незнакомец отошел к окну и немедля принялся за работу, не обращая внимания на кучу соломы, на потухший камин, на ящик с книгами, оставшийся на улице, на чемоданы и остальной багаж, который был уже внесен наверх. Когда миссис Холл подала ему обед, он был совсем поглощен своей работой, которая заключалась в том, что он вливал по каплям жидкости из бутылок в пробирки, и даже не заметил ее присутствия. И только когда она убрала солому и поставила поднос на стол, быть может, несколько более шумно, чем обычно, так как ее взволновало плачевное состояние ковра, он быстро взглянул в ее сторону и тотчас отвернулся. Она успела заметить, что он был без очков: они лежали возле него на столе, и ей показалось, что его глазные впадины необычайно глубоки. Он надел очки, повернулся и посмотрел ей в лицо. |
| 526 |
Постоялец в церковь не ходил и не делал никакого различия между воскресеньем и буднями, даже одевался и то всегда одинаково. Работал он, по мнению миссис Холл, весьма нерегулярно. В иные дни он спускался в гостиную с раннего утра и работал подолгу. В другие же вставал поздно, расхаживал по комнате, целыми часами громко ворчал, курил или дремал в кресле у камина. Сношений с внешним миром у него не было никаких. Настроение его оставалось чрезвычайно неровным: по большей части он вел себя как человек до крайности раздражительный, а несколько раз у него были припадки бешеной ярости, и он швырял, рвал и ломал все, что попадалось под руку. Казалось, он постоянно находился в чрезвычайном возбуждении. Он все чаще разговаривал вполголоса с самим собой, но миссис Холл ничего не могла понять, хотя усердно подслушивала. |
| 527 |
Миссис Бантинг вышла на площадку. Было около четырех часов, ночной мрак редел. В прихожей уже брезжил свет, но дверь кабинета зияла черной дырой. В тишине слышен был только слабый скрип ступенек под ногами мистера Бантинга и легкое движение в кабинете. Потом что-то щелкнуло, слышно было, как открылся ящик, зашуршали бумаги. Послышалось ругательство, вспыхнула спичка, и кабинет осветился желтым светом. В это время мистер Бантинг был уже в прихожей и через приотворенную дверь увидел письменный стол, выдвинутый ящик и свечу, горевшую на столе. Но вора ему не было видно. Он стоял в прихожей, не зная, что предпринять, а позади него медленно спускалась с лестницы перепуганная миссис Бантинг. Одно обстоятельство поддерживало мужество мистера Бантинга: убеждение, что вор принадлежит к числу местных жителей. |
| 528 |
Не успела она произнести эти слова, как произошло нечто в высшей степени странное: постельное белье свернулось в узел, который тут же перепрыгнул через спинку кровати. Казалось, чья-то рука скомкала одеяло и простыни и бросила на пол. Вслед за этим шляпа незнакомца соскочила со своего места, описала в воздухе дугу и шлепнулась прямо в лицо миссис Холл. За ней с такой же быстротой полетела с умывальника губка; затем кресло, небрежно сбросив с себя пиджак и брюки постояльца и рассмеявшись сухим смехом, чрезвычайно похожим на смех постояльца, повернулось всеми четырьмя ножками к миссис Холл и, нацелившись, бросилось на нее. Она вскрикнула и повернулась к двери, а ножки кресла осторожно, но решительно уперлись в ее спину и вытолкали ее вместе с Холлом из комнаты. Дверь захлопнулась, замок щелкнул. |
| 529 |
Свидетелем этого поразительного зрелища в то самое утро оказался другой матрос. Конечно, он попытался схватить деньги, но был тут же сшиблен с ног, а когда вскочил, деньги упорхнули, как бабочка. Наш матрос склонен был, по его словам, многому поверить, но это было уж слишком. Однако, впоследствии он изменил свое мнение. История о летающих деньгах была вполне достоверна. В этот день по всей округе, даже из великолепного филиала лондонского банка, из касс трактира и лавок – по случаю теплой погоды двери везде были открыты настежь – деньги спокойно и ловко выскакивали пригоршнями и пачками и летали по стенам и закоулкам, быстро ускользая от взоров приближающихся людей. Свое таинственное путешествие деньги заканчивали – хотя никто этого не проследил – в карманах беспокойного человека в цилиндре. |
| 530 |
Но те, кому случилось быть в это время на дороге и видеть вблизи бегущего человека, видеть выражение дикого ужаса на его мокром от пота лице, не разделяли презрительного скептицизма доктора. Человек бежал, и от него при этом исходил звон, как от туго набитого кошелька, который бросают то туда, то сюда. Он не оглядывался ни направо, ни налево, он смотрел испуганными глазами прямо перед собой, туда, где у подножия холма один за другим вспыхивали фонари и толпился народ. Его уродливая нижняя челюсть отвисла, на губах выступила пена, дышал он хрипло и громко. Все прохожие останавливались, начинали оглядывать дорогу и с беспокойством расспрашивали друг друга, чем может быть вызвано столь поспешное бегство. Вдруг в отдалении, на вершине холма, резвившаяся на дороге собака завизжала, кинулась в подворотню. |
| 531 |
Он поднялся наверх, глядя по сторонам и пытаясь объяснить себе, откуда могло появиться кровавое пятно. На площадке он остановился и в изумлении уставился на дверь своей комнаты: ручка двери была в крови. Он взглянул на свою руку. Она была совершенно чистая, и тут он вспомнил, что, когда вышел из кабинета, дверь в его спальню была открыта, следовательно, он к ручке совсем не прикасался. Он твердым шагом вошел в спальню. Лицо у него было совершенно спокойное, разве только несколько более решительное, чем обыкновенно. Взгляд его, внимательно пройдя по комнате, упал на кровать. На одеяле темнела лужа крови, простыня была разорвана. Войдя в комнату в первый раз, он этого не заметил, так как направился прямо к туалетному столику. В одном месте постель была смята, как будто кто-то только что сидел на ней. |
| 532 |
Кто-то попытался что-то просунуть под дверь – какую-то синюю бумажку. Терпение мое лопнуло, я вскочил, подошел к двери и распахнул ее настежь. Там оказался хозяин, он принес мне повестку о выселении или что-то в этом роде. Он протянул мне бумагу, но, видимо, его чем-то удивили мои руки, и он взглянул мне в лицо. С минуту он стоял, разинув рот, потом выкрикнул что-то нечленораздельное, уронил свечу и бумагу и, спотыкаясь, бросился бежать по темному коридору к лестнице. Я закрыл дверь, запер ее на ключ и подошел к зеркалу. Тогда я понял его ужас. Лицо у меня было белое, как мрамор. Но я не ожидал, что мне придется так сильно страдать. Это было ужасно. Вся ночь прошла в страшных мучениях, тошноте и обмороках. Я стискивал зубы, все тело горело, как в огне, но я лежал неподвижно, точно мертвый. |
| 533 |
Боли я уже не чувствовал. Я решил, что умираю, но отнесся к этому совершенно равнодушно. Никогда не забуду этого рассвета, не забуду жути, охватившей меня при виде моих рук, словно сделанных из дымчатого стекла и постепенно, по мере наступления дня, становившихся все прозрачнее и тоньше, так что я мог видеть сквозь них все предметы, в беспорядке разбросанные по комнате, хотя и закрывал свои прозрачные веки. Тело мое сделалось как бы стеклянным, кости и артерии постепенно бледнели, исчезали: последними исчезли тонкие нити нервов. Я скрипел зубами, но выдержал до конца. И вот остались только кончики ногтей и бурое пятно какой-то кислоты на пальце. С большим трудом поднялся я с постели. Сначала я чувствовал себя беспомощным, как грудной младенец, ступая ногами, которых не видел. Я был очень слаб и голоден. |
| 534 |
Я проспал все утро, закрыв лицо простыней, чтобы защитить глаза от света; около полудня меня снова разбудил стук в дверь. Силы вернулись ко мне. Я сел, прислушался и услышал шепот. Я вскочил и принялся без шума разбирать аппарат, рассовывая отдельные части его по разным углам, чтобы невозможно было догадаться об его устройстве. Снова раздался стук, и послышались голоса – сначала голос хозяина, а потом еще два, незнакомые. Чтобы выиграть время, я ответил им. Мне попались под руку невидимая тряпка и подушка, и я выбросил их через окно на соседнюю крышу. Когда я открывал окно, дверь оглушительно затрещала. По-видимому, кто-то налег на нее плечом, надеясь высадить замок. Крепкие засовы, приделанные мной за несколько дней до этого, не поддавались. Однако сама попытка встревожила и возмутила меня. |
| 535 |
Я собрал в кучу валявшиеся на полу черновики записей, немного соломы и тому подобный хлам и открыл газ. В дверь посыпались тяжелые и частые удары. Я никак не мог найти спички. В бешенстве я стал колотить по стене кулаком. Я снова завернул газовый рожок, вылез из окна на соседнюю крышу, очень тихо опустил раму и сел – в полной безопасности, невидимый, но дрожа от гнева и нетерпения. Я видел, как от двери оторвали доску, затем отбили скобы засовов, и в комнату вошли хозяин и два его пасынка. Следом за ними семенила старая ведьма, жившая внизу. Можете себе представить их изумление, когда они нашли комнату пустой. Один из парней сразу подбежал к окну, открыл его и стал оглядываться кругом. Его физиономия была от меня на расстоянии фута. Меня так и подмывало хватить кулаком по этой глупой роже, но я сдержался. |
| 536 |
Но тут какой-то болван извозчик, стоявший в дверях пивной, подскочил и хотел схватить корзину, и его протянутая рука угодила мне под ухо, причинив мучительную боль. Я выпустил корзину, которая с треском и звоном упала у ног извозчика, и только среди крика и топота выбежавших из лавок людей, среди остановившихся экипажей сообразил, что я наделал. Проклиная свое безумие, я прислонился к окну лавки и стал выжидать случая незаметно выбраться из сутолоки. Еще минута – и меня втянули бы в толпу, где мое присутствие было бы обнаружено. Я толкнул мальчишку из мясной лавки, к счастью, не заметившего, что его толкнула пустота, и спрятался за пролеткой извозчика. Не знаю, как они распутали эту историю. Я перебежал улицу, на которой, к счастью, не оказалось экипажей, и торопливо шел, не разбирая дороги. |
| 537 |
Весь народ на улице, кроме моих трех преследователей, спешил за Армией спасения, и этот поток задерживал не только меня, но и погоню. Со всех сторон сыпались вопросы и раздавались возгласы изумления. Сбив с ног какого-то юношу, я пустился бежать вокруг сквера, а человек шесть или семь изумленных прохожих мчались по моему следу. К счастью, объясняться им было некогда, а то вся толпа, наверное, кинулась бы за мной. Дважды я огибал углы, трижды перебегал через улицу и возвращался назад той же дорогой. Ноги мои согрелись, высохли и уже не оставляли мокрых следов. Наконец, улучив минуту, я начисто вытер ноги руками и таким образом окончательно скрылся. Последнее, что я видел из погони, были человек десять, сбившиеся кучкой и с безграничным недоумением разглядывавшие медленно высыхавший отпечаток ноги. |
| 538 |
Это бегство до некоторой степени согрело меня, и я стал пробираться по лабиринту улочек и переулков уже в более бодром настроении. Спину ломило, под ухом ныло от удара, нанесенного извозчиком, кожа была расцарапана его ногтями, ноги сильно болели, и из-за пореза на ступне я прихрамывал. Ко мне приблизился какой-то слепой, но я вовремя заметил его и шарахнулся в сторону, опасаясь его тонкого слуха. Несколько раз я случайно сталкивался с прохожими; они останавливались в недоумении, оглушенные неизвестно откуда раздававшейся бранью. А потом я почувствовал на лице что-то мягкое, и площадь стала покрываться тонким слоем снега. Очевидно, я простудился и не мог удержаться, чтобы время от времени не чихнуть. А каждая собака, которая попадалась мне на пути и начинала обнюхивать мои ноги, внушала мне ужас. |
| 539 |
С тех пор, как я забрался на груду тюфяков, прошло не больше часа, и вот я заметил, что шторы на окнах спущены, а последних покупателей выпроваживают. Потом множество проворных молодых людей принялись с необыкновенной быстротой убирать товары, лежавшие в беспорядке на прилавках. Когда толпа стала редеть, я оставил свое логово и осторожно пробрался поближе к центральным отделам магазина. Меня поразила быстрота, с какой целая армия юношей и девушек убирала все, что было выставлено днем для продажи. Все картонки, ткани, гирлянды кружев, ящики со сладостями в кондитерском отделении, всевозможные предметы, разложенные на прилавках, – все это убиралось, сворачивалось и складывалось на хранение, а то, чего нельзя было убрать и спрятать, прикрывалось чехлами из какой-то грубой материи вроде парусины. |
| 540 |
На верхнем этаже оказалась закусочная, и там я нашел холодное мясо. В кофейнике осталось немного кофе, я зажег газ и подогрел его. В общем, я устроился недурно. Затем я отправился на поиски одеяла, в конце концов мне пришлось удовлетвориться ворохом пуховых перин. Потом я попал в кондитерский отдел, где нашел целую груду шоколада и засахаренных фруктов, которыми чуть не объелся, и несколько бутылок вина. А рядом помещался отдел игрушек, которые навели меня на блестящую мысль: я нашел несколько искусственных носов и тут же подумал о темных очках. К сожалению, здесь не оказалось оптического отдела. Но ведь нос был для меня очень важен; сперва я подумал даже о гриме. Раздобыв себе искусственный нос, я начал мечтать о париках, масках и прочем. Наконец я заснул на куче перин, где было очень тепло и удобно. |
| 541 |
Потом я отправился в закусочную, выпил немного молока и, сев у камина, стал обдумывать свое положение. Вскоре пришли два приказчика и стали горячо обсуждать происшествие. Какой вздор они мололи. Я услышал сильно преувеличенный рассказ о произведенных мной опустошениях и всевозможные догадки о том, куда я подевался. Потом я снова стал обдумывать план действий. Стащить что-нибудь в магазине теперь, после всей этой суматохи, было совершенно невозможно. Я спустился в склад посмотреть, не удастся ли упаковать и как-нибудь отправить оттуда сверток, но не понял их системы контроля. Около одиннадцати часов я решил, что в магазине оставаться бессмысленно, и, так как снег растаял и было теплей, чем накануне, вышел на улицу. Я был в отчаянии от своей неудачи, а относительно будущего планы мои были самые смутные. |
| 542 |
Вдруг я снова услышал его шаги, и дверь опять открылась. Он стал оглядывать лавку: как видно, его подозрения еще не рассеялись окончательно. Затем, все так же что-то бормоча, он осмотрел с обеих сторон прилавок, заглянул под стоявшую в лавке мебель. После этого он остановился, опасливо озираясь. Так как он оставил дверь открытой, я шмыгнул в соседнюю комнату. Это была странная каморка, убого обставленная, с грудой масок в углу. На столе стоял остывший завтрак. Поверьте, мне было нелегко стоять там, вдыхая запах кофе, и смотреть, как он принялся за еду. А ел он очень неаппетитно. В комнате было три двери, из которых одна вела наверх, обе другие – вниз, но все они были закрыты. Я не мог выйти из комнаты, пока он был там, не мог даже двинуться с места из-за его дьявольской чуткости, а в спину мне дуло. |
| 543 |
Ощущения мои были необычны и интересны, но вместе с тем я чувствовал невыносимую усталость и насилу дождался, пока он кончил свой завтрак. Наконец он насытился, поставил свою жалкую посуду на жестяной поднос, на котором стоял кофейник, и двинулся с ним к двери. Так как руки его были заняты, он не мог закрыть за собой дверь, что ему, видимо, хотелось сделать. Никогда в жизни не видел человека, который так любил бы затворять двери. Я последовал за ним в подвал, в грязную кухню. Там я имел удовольствие видеть, как он мыл посуду, а затем, не ожидая никакого толка от моего пребывания внизу, я вернулся наверх и сел в его кресло у камина. Так как огонь угасал, то я подбросил углей. Этот шум немедленно привлек хозяина, он прибежал в волнении и начал обшаривать комнату, причем один раз чуть не задел меня. |
| 544 |
Каково было тогда его настроение и что он замышлял, можно только догадываться. Несомненно, он был до крайности взбешен предательством Кемпа. Хотя вполне понятны мотивы, руководившие Кемпом, все же нетрудно представить себе гнев, который должна была вызвать такая неожиданная измена, и даже отчасти оправдать его. Быть может, Невидимку снова охватило то чувство растерянности, которое он испытал во время прошлых событий, – ведь он явно рассчитывал, что Кемп поможет ему осуществить жестокий план – подвергнуть человечество террору. Как бы то ни было, около полудня он исчез, и никто не знает, что он делал до половины третьего. Для человечества это, возможно, и к лучшему, но для него самого такое бездействие оказалось роковым. В эти два с половиной часа за дело принялось множество людей из округи. |
| 545 |
Конные полицейские объезжали окрестные селения, останавливались у каждого дома и предупреждали жителей, чтобы они запирали двери и не выходили без оружия. В три часа закрылись школы, и перепуганные дети тесными кучками бежали домой. Часам к четырем воззвание, составленное Кемпом и подписанное Эдаем, было уже расклеено по всей округе. В нем кратко, но ясно были указаны все меры борьбы: не давать Невидимке есть и спать, быть все время настороже, чтобы принять решительные меры, если где-либо обнаружится его присутствие. Действия властей были так быстры и энергичны, а страх перед ужасной опасностью так силен, что до наступления ночи во всей округе на протяжении нескольких сот квадратных миль было введено осадное положение. И вот в тот же вечер по всему напуганному и насторожившемуся краю пронесся трепет ужаса. |
| 546 |
Месяца три назад, как-то вечером, в очень располагающей к интимности обстановке, Уоллес рассказал мне историю про дверь в стене. Слушая его, я ничуть не сомневался в правдивости его рассказа. Он говорил так искренне и просто, с такой убежденностью, что трудно было ему не поверить. Но утром у себя дома я проснулся совсем в другом настроении. Лежа в постели и перебирая в памяти подробности рассказа, я уже не испытывал обаяния его неторопливого голоса, когда за обеденным столом мы сидели с глазу на глаз, под мягким светом лампы, а комната вокруг нас тонула в призрачном полумраке и перед нами на скатерти стояли тарелочки с десертом, сверкало серебро и вина в бокалах, и этот яркий мирок был так далек от повседневности. Но сейчас, в домашней обстановке, история эта показалась мне совершенно невероятной. |
| 547 |
Он ясно помнил, что при первом же взгляде на эту дверь испытал необъяснимое волнение, его влекло к ней, неудержимо захотелось открыть и войти. Вместе с тем он смутно чувствовал, что с его стороны будет неразумно, а может быть, даже и дурно, если он поддастся этому влечению. Уоллес утверждал, что, как ни удивительно, он знал с самого начала, если только память его не обманывает, что дверь не заперта и он может, когда захочет, в нее войти. Я так и вижу маленького мальчика, который стоит перед дверью в стене, то порываясь войти, то отходя в сторону. Каким-то совершенно непостижимым образом он знал, что отец очень рассердится, если он войдет в эту дверь. Уоллес со всеми подробностями рассказал, какие он пережил колебания. Он прошел мимо двери, потом засунул руки в карманы и зашагал вдоль стены. |
| 548 |
Трижды мне представлялась такая возможность. Я давал клятву, что, если когда-нибудь эта дверь окажется передо мной, я войду в нее. Убегу от всей этой духоты и пыли, от этой блестящей мишуры, от этой бессмысленной суеты. Убегу и больше никогда не вернусь. На этот раз я уже непременно останусь там. Я давал клятву, а когда дверь оказывалась передо мной, не входил. Три раза в течение одного года я проходил мимо этой двери, но так и не вошел в нее. Три раза за этот последний год. Первый раз это случилось в тот вечер, когда произошел резкий раскол при обсуждении закона о выкупе арендных земель и правительство удержалось у власти большинством всего трех голосов. Ты помнишь? Никто из наших и, вероятно, большинство из оппозиции не ожидали, что вопрос будет решаться в тот вечер. И мнения раскололись. |
| 549 |
Путешественник по Времени держал в руке искусно сделанный блестящий металлический предмет немного больше маленьких настольных часов. Он был сделан из слоновой кости и какого-то прозрачного вещества. Теперь я постараюсь быть очень точным в своем рассказе, так как за этим последовали совершенно невероятные события. Хозяин придвинул маленький столик к самому камину так, что две его ножки очутились на каминном коврике. На этот столик он поставил свой аппарат. Затем придвинул стул и сел на него. Кроме аппарата, на столе стояла еще небольшая лампа под абажуром, от которой падал яркий свет. В комнате теперь горело еще около дюжины свечей, так что вся она была хорошо освещена. Я сел в низкое кресло поближе к огню и выдвинул его вперед так, что оказался почти между камином и Путешественником по Времени. |
| 550 |
Но характер Путешественника по Времени был слишком причудлив, и мы инстинктивно не доверяли ему. Открытия и выводы, которые доставили бы славу человеку менее умному, у него казались лишь хитрыми трюками. Вообще достигать своих целей слишком легко – недальновидно. Серьезные, умные люди, с уважением относившиеся к нему, никогда не были уверены в том, что он не одурачит их просто ради шутки, и всегда чувствовали, что их репутация в его руках подобна тончайшему фарфору в руках ребенка. Вот почему, как мне кажется, ни один из нас всю следующую неделю ни словом не обмолвился о путешествии по Времени, хотя оно заинтересовало всех: кажущаяся правдоподобность и вместе с тем практическая невероятность такого путешествия очень занимали нас. Что касается меня лично, то я заинтересовался опытом с моделью. |
| 551 |
В прошлый четверг я объяснял уже некоторым из вас принцип действия моей Машины Времени и показывал ее, еще не законченную, в своей мастерской. Там она находится и сейчас, правда, немного потрепанная путешествием. Один из костяных стержней надломлен, и бронзовая полоса погнута, но все остальные части в исправности. Я рассчитывал закончить ее еще в пятницу, но заметил, что одна из никелевых деталей на целый дюйм короче, чем нужно. Пришлось снова ее переделывать. Вот почему моя Машина была закончена только сегодня. В десять часов утра первая в мире Машина Времени была готова к путешествию. В последний раз я осмотрел все, испробовал винты и, снова смазав кварцевую ось, сел в седло. Думаю, что самоубийца, который подносит револьвер к виску, испытывает такое же странное чувство, какое охватило меня. |
| 552 |
Боюсь, что не сумею передать вам своеобразных ощущений путешествия по Времени. Чтобы понять меня, их надо испытать самому. Они очень неприятны. Как будто мчишься куда-то с головокружительной быстротой. Предчувствие ужасного, неизбежного падения не покидает тебя. Пока я мчался таким образом, ночи сменялись днями, подобно взмахам крыльев. Скоро смутные очертания моей лаборатории исчезли, и я увидел солнце, каждую минуту делавшее скачок по небу от востока до запада, и каждую минуту наступал новый день. Я решил, что лаборатория разрушена и я очутился под открытым небом. У меня было такое чувство, словно я нахожусь на эшафоте, но я мчался слишком быстро, чтобы отдаваться такого рода впечатлениям. Самая медленная из улиток двигалась для меня слишком быстро. Смена темноты и света была нестерпима. |
| 553 |
Риск заключался в том, что пространство, необходимое для моего тела или моей Машины, могло оказаться уже занятым. Пока я с огромной скоростью мчался по Времени, это не имело значения, я находился, так сказать, в разжиженном состоянии, подобно пару, скользил между встречавшимися предметами. Но остановка означала, что я должен молекула за молекулой втиснуться в то, что оказалось бы на моем пути; атомы моего тела должны были войти в такое близкое соприкосновение с атомами этого препятствия, что между теми и другими могла произойти бурная химическая реакция – возможно, мощный взрыв, после которого я вместе с моим аппаратом оказался бы по ту сторону всех измерений, в Неизвестности. Эта возможность не раз приходила мне на ум, пока я делал Машину, но тогда я считал, что это риск, на который необходимо идти. |
| 554 |
Когда град стал падать реже, я подробно разглядел белую фигуру. Она была очень велика. Высокий серебристый тополь достигал только до ее половины. Высечена она была из белого мрамора и походила на сфинкса, но крылья его не прилегали к телу, а были распростерты, словно он собирался взлететь. Пьедестал показался мне сделанным из бронзы и позеленевшим от времени. Лицо сфинкса было обращено прямо ко мне, его незрячие глаза, казалось, смотрели на меня, и по губам скользила улыбка. Он был сильно потрепан непогодами, словно изъеден болезнью. Я стоял и глядел на него, быть может, полминуты, а может, и полчаса. Казалось, он то приближался, то отступал, смотря по тому, гуще или реже падал град. Наконец я отвел от него глаза и увидел, что завеса града прорвалась, небо прояснилось и скоро должно появиться солнце. |
| 555 |
Я взглянул кругом и увидел вдали какие-то очертания – огромные дома с высокими колоннами и перилами, они отчетливо выступали на фоне лесистого холма, который сквозь утихающую грозу смутно вырисовывался передо мной. Панический страх вдруг овладел мной. Как безумный, я бросился к Машине Времени и попробовал снова запустить ее. Солнечные лучи пробились тем временем сквозь облака. Серая завеса расплылась и исчезла. Надо мной в густой синеве летнего неба растаяло несколько последних облаков. Ясно и отчетливо показались огромные здания, блестевшие после обмывшей их грозы и украшенные белыми грудами нерастаявших градин. Я чувствовал себя совершенно беззащитным в этом неведомом мире. Вероятно, то же самое ощущает птичка, видя, как парит ястреб, собирающийся на нее броситься. Мой страх граничил с безумием. |
| 556 |
Через мгновение мы уже стояли лицом к лицу – я и это хрупкое существо далекого будущего. Он смело подошел ко мне и приветливо улыбнулся. Это полное отсутствие страха поразило меня. Он повернулся к двум другим, которые подошли вслед за ним, и заговорил с ними на странном, очень нежном и певучем языке. Тем временем подоспели другие, и скоро вокруг меня образовалась группа из восьми или десяти очень изящных созданий. Один из них обратился ко мне с каким-то вопросом. Не знаю почему, но мне пришло вдруг в голову, что мой голос должен показаться им слишком грубым и резким. Поэтому я только покачал головой и указал на свои уши. Тот, кто обратился ко мне, сделал шаг вперед, остановился в нерешительности и дотронулся до моей руки. Я почувствовал еще несколько таких же нежных прикосновений на плечах и на спине. |
| 557 |
Я не заставил себя долго просить, так как чувствовал сильный голод и жажду. Поев, я принялся осматривать зал. Меня особенно поразил его запущенный вид. Цветные оконные стекла, составлявшие узоры лишь строго геометрические, во многих местах были разбиты, а занавеси покрылись густым слоем пыли. Мне также бросилось в глаза, что угол мраморного стола, за которым я сидел, отбит. Несмотря на это, зал был удивительно живописен. В нем находилось, может быть, около двухсот человек, и большинство из них с любопытством теснилось вокруг меня. Их глаза весело блестели, а белые зубы деликатно грызли плоды. Все они были одеты в очень мягкие, но прочные шелковистые ткани. Фрукты были их единственной пищей. Эти люди далекого будущего были строгими вегетарианцами, и на время я принужден был сделаться таким же травоядным. |
| 558 |
Я решил сделать попытку научиться языку этих новых для меня людей. Разумеется, это было необходимо. Плоды показались мне подходящим предметом для начала, взяв один из них, я попробовал объясниться при помощи вопросительных звуков и жестов. Мне стоило немалого труда заставить их понимать меня. Сначала все мои слова и жесты вызывали изумленные взгляды и бесконечные взрывы смеха, но вдруг одно белокурое существо, казалось, поняло мое намерение и несколько раз повторило какое-то слово. Все принялись болтать и перешептываться друг с другом, а потом наперебой начали весело обучать меня своему языку. Но мои первые попытки повторить их изящные короткие слова вызывали у них новые взрывы неподдельного веселья. Несмотря на то, что я брал у них уроки, я чувствовал себя как школьный учитель в кругу детей. |
| 559 |
Всего более поразило меня в этом новом мире почти полное отсутствие любознательности у людей. Они, как дети, подбегали ко мне с криками изумления и, быстро оглядев меня, уходили в поисках какой-нибудь новой игрушки. Когда все поели и я перестал их расспрашивать, то впервые заметил, что в зале уже нет почти никого из тех людей, которые окружали меня вначале. Как это ни странно, я и сам быстро почувствовал равнодушие к этому маленькому народу. Утолив голод, я вышел через портал на яркий солнечный свет. Мне всюду попадалось на пути множество этих маленьких людей будущего. Они недолго следовали за мной, смеясь и переговариваясь, а потом, перестав смеяться, предоставляли меня самому себе. Когда я вышел из зала, в воздухе уже разлилась вечерняя тишина и все вокруг было окрашено теплыми лучами заходящего солнца. |
| 560 |
По дороге я искал хоть какое-нибудь объяснение тому гибнущему великолепию, в состоянии которого я нашел мир, так как это великолепие, без сомнения, гибло. Немного выше на холме я увидел огромные груды гранита, скрепленные полосами алюминия, гигантский лабиринт отвесных стен и кучи расколовшихся на мелкие куски камней, между которыми густо росли удивительно красивые растения. Возможно, что это была крапива, но ее листья были окрашены в чудесный коричневый цвет и не были жгучими, как у нашей крапивы. Вблизи были руины какого-то огромного здания, непонятно для чего предназначенного. Здесь мне пришлось впоследствии сделать одно странное открытие, но об этом я вам расскажу потом. Я присел на уступе холма, чтобы немного отдохнуть. Оглядевшись вокруг, я заметил, что нигде не видно маленьких домов. |
| 561 |
Я вдруг заметил, что на всех одежда всевозможных светлых цветов, но одинакового покроя, у всех те же самые безбородые лица, та же девичья округленность конечностей. Может показаться странным, что я не заметил этого раньше, но все вокруг меня было так необычно. Теперь это бросилось мне в глаза. Мужчины и женщины будущего не отличались друг от друга ни костюмом, ни телосложением, ни манерами, одним словом, ничем, что теперь отличает один пол от другого. И дети, казалось, были просто миниатюрными копиями своих родителей. Поэтому я решил, что дети этой эпохи отличаются удивительно ранним развитием, по крайней мере, в физическом отношении, и это мое мнение подтвердилось впоследствии множеством доказательств. При виде довольства и обеспеченности, в которой жили эти люди, сходство полов стало мне вполне понятно. |
| 562 |
В конце концов охрана здоровья и земледелие находятся в наше время еще в зачаточном состоянии. Наука объявила войну лишь малой части человеческих болезней, но она неизменно и упорно продолжает свою работу. Земледельцы и садоводы то тут, то там уничтожают сорняки и выращивают лишь немногие полезные растения, предоставляя остальным бороться как угодно за свое существование. Мы улучшаем немногие избранные нами виды растений и животных путем постепенного отбора лучших из них; мы выводим новый, лучший сорт персика, виноград без косточек, более душистый и крупный цветок, более пригодную породу рогатого скота. Мы улучшаем их постепенно, потому что наши представления об идеале смутны и вырабатываются путем опыта, а знания крайне ограниченны, да и сама природа робка и неповоротлива в наших неуклюжих руках. |
| 563 |
Мгновенная смена темноты и света была нестерпима для глаз. В секунды потемнения я видел луну, которая быстро пробегала по небу, меняя свои фазы, видел слабое мерцание кружившихся звезд. Я продолжал мчаться так со все возрастающей скоростью, день и ночь слились наконец в сплошную серую пелену; небо окрасилось в ту удивительную синеву, приобрело тот чудесный оттенок, который появляется в ранние сумерки; метавшееся солнце превратилось в огненную полосу, дугой сверкавшую от востока до запада, а луна – в такую же полосу слабо струившегося света; я уже не мог видеть звезд и только изредка замечал то тут, то там светлые круги, опоясавшие небесную синеву. Вокруг меня все было смутно и туманно. Я все еще находился на склоне холма, на котором и сейчас стоит этот дом, и вершина его поднималась надо мной. |
| 564 |
Бросив спичку и сбив с ног кого-то, попавшегося на пути, я снова ощупью прошел по большому обеденному залу и вышел на лунный свет. Позади меня вдруг раздались громкие крики и топот маленьких ног, но тогда я не понял причины этого. Не помню всего, что я делал при лунном свете. Неожиданная потеря довела меня почти до безумия. Я чувствовал себя теперь безнадежно отрезанным от своих современников, каким-то странным животным в неведомом мире. В исступлении я бросался в разные стороны, плача и проклиная бога и судьбу. Помню, как я измучился в эту длинную отчаянную ночь, как рыскал в самых неподходящих местах, как ощупью пробирался среди озаренных лунным светом развалин, натыкаясь в темных углах на странные белые существа; помню, как в конце концов я упал на землю около сфинкса и рыдал в отчаянии. |
| 565 |
Я увидел головы двух людей в оранжевой одежде, шедших ко мне между кустами и цветущими яблонями. Улыбаясь, я повернулся к ним и поманил их рукой. Когда они подошли, я указал им на бронзовый пьедестал и постарался объяснить, что хотел бы открыть его. Но при первом же моем жесте они стали вести себя очень странно. Не знаю, сумею ли я объяснить вам, какое выражение появилось на их лицах. Представьте себе, что вы сделали бы неприличный жест перед благовоспитанной дамой – именно с таким выражением она посмотрела бы на вас. Они ушли, как будто были грубо оскорблены. Я попытался подозвать к себе миловидное существо в белой одежде, но результат оказался тот же самый. Мне стало стыдно. Но Машина Времени была необходима, и я сделал новую попытку. Малыш с отвращением отвернулся от меня. Я потерял терпение. |
| 566 |
Однако я не сдавался. Я принялся бить кулаками по бронзовым панелям. Мне показалось, что внутри что-то зашевелилось, послышался звук, похожий на хихиканье, но я решил, что это мне только почудилось. Подобрав у реки большой камень, я вернулся и принялся колотить им до тех пор, пока не расплющил одно из украшений и зеленая крошка не стала сыпаться на землю. Маленький народец, должно быть, слышал грохот моих ударов на расстоянии мили вокруг, но ничего у меня не вышло. Я видел целую толпу на склоне холма, украдкой смотревшую на меня. Злой и усталый, я опустился на землю, но нетерпение не давало мне долго сидеть на месте, я был слишком деятельным человеком для неопределенного ожидания. Я мог годами трудиться над разрешением какой-нибудь проблемы, но сидеть в бездействии двадцать четыре часа было свыше моих сил. |
| 567 |
Насколько я мог судить, весь окружавший меня мир был отмечен той же печатью изобилия и роскоши, которая поразила меня в долине Темзы. С вершины каждого нового холма я видел множество великолепных зданий, бесконечно разнообразных по материалу и стилю; видел повсюду те же чащи вечнозеленых растений, те же цветущие деревья и высокие папоротники. Кое-где отливала серебром зеркальная гладь воды, а вдали тянулись волнистые гряды холмов, растворяясь в прозрачной синеве воздуха. С первого взгляда мое внимание привлекли к себе круглые колодцы, казалось, достигавшие во многих местах очень большой глубины. Один из них был на склоне холма, у тропинки, по которой я поднимался во время своей первой прогулки. Как и другие колодцы, он был причудливо отделан по краям бронзой и защищен от дождя небольшим куполом. |
| 568 |
Должен сознаться, что мои первоначальные теории об автоматически действующей цивилизации и о приходящем в упадок человечестве недолго удовлетворяли меня. Но я не мог придумать ничего другого. Вот что меня смущало: все большие дворцы, которые я исследовал, служили исключительно жилыми помещениями – огромными столовыми и спальнями. Я не видел нигде машин или других приспособлений. А между тем на этих людях была прекрасная одежда, требовавшая обновления, и их сандалии, хоть и без всяких украшений, представляли собой образец изящных и сложных изделий. Как бы то ни было, но вещи эти нужно было сделать. А маленький народец не проявлял никаких созидательных наклонностей. У них не было ни цехов, ни мастерских, ни малейших следов ввоза товаров. Все свое время они проводили в играх, купании, еде и сне. |
| 569 |
В этот день я приобрел в некотором роде друга. Когда я смотрел на группу маленьких людей, купавшихся в реке на неглубоком месте, кого-то из них схватила судорога, и маленькую фигурку понесло по течению. Течение было здесь довольно быстрое, но даже средний пловец мог бы легко с ним справиться. Чтобы дать вам некоторое понятие о странной психике этих существ, я скажу лишь, что никто из них не сделал ни малейшей попытки спасти бедняжку, которая с криками тонула на их глазах. Увидя это, я быстро сбросил одежду, побежал вниз по реке, вошел в воду и, схватив ее, легко вытащил на берег. Маленькое растирание привело ее в чувство, и я с удовольствием увидел, что она совершенно оправилась. Я сразу же оставил ее, поскольку был такого невысокого мнения о ней и ей подобных, что не ожидал никакой благодарности. |
| 570 |
Уина была совсем как ребенок. Ей хотелось всегда быть со мной. Она бегала за мной повсюду, так что на следующий день мне пришло в голову нелепое желание утомить ее и наконец бросить, не обращая внимания на ее жалобный зов. Мировая проблема, думал я, должна быть решена. Я не для того попал в будущее, повторял я себе, чтобы заниматься легкомысленным флиртом. Но ее отчаяние было слишком велико, а в ее сетованиях, когда она начала отставать, звучало исступление. Ее привязанность тронула меня, я вернулся, и с этих пор она стала доставлять мне столько же забот, сколько и удовольствия. Все же она была для меня большим утешением. Мне казалось сначала, что она испытывала ко мне лишь детскую привязанность, и только потом, когда было уже слишком поздно, я ясно понял, чем я сделался для нее и чем стала она для меня. |
| 571 |
Страх перед дикими зверями охватил меня. Я сжал кулаки и уставился в светившиеся глаза. Мне было страшно повернуть назад. На мгновение в голову мне пришла мысль о той абсолютной безопасности, в которой, как казалось, жило человечество. И вдруг я вспомнил странный ужас этих людей перед темнотой. Пересилив свой страх, я шагнул вперед и заговорил. Вероятно, мой голос звучал хрипло и дрожал. Я протянул руку и коснулся чего-то мягкого. В то же мгновение блестящие глаза метнулись в сторону и что-то белое промелькнуло мимо меня. Испугавшись, я повернулся и увидел маленькое обезьяноподобное существо со странно опущенной вниз головой, бежавшее по освещенному пространству галереи. Оно налетело на гранитную глыбу, отшатнулось в сторону и в одно мгновение скрылось в черной тени под другой грудой каменных обломков. |
| 572 |
Вам может показаться странным, что прошло целых два дня, прежде чем я решился продолжать свои изыскания в новом и, очевидно, верном направлении. Я ощущал какой-то страх перед этими белыми фигурами. Этот страх отчасти объяснялся моей симпатией к элоям, чье отвращение к морлокам стало мало-помалу передаваться и мне. В следующую ночь я спал очень плохо. Вероятно, мое здоровье расстроилось. Страхи и сомнения угнетали меня. Порой на меня нападало чувство ужаса, причину которого я не мог понять. Помню, как я тихонько пробрался в большую залу, где спали маленькие люди. Их присутствие успокоило меня. Мне еще тогда пришло в голову, что через несколько дней луна будет в последней четверти и наступят темные ночи, когда должны участиться появления этих белых лемуров, этих новых червей, пришедших на смену старым. |
| 573 |
Я побоялся пройти дальше в темный проход между машинами и только при последней вспышке зажженной спички я увидел, что моя коробка кончается. До этой минуты мне и в голову не приходило, что нужно беречь спички, и я истратил почти половину коробки. Теперь, когда у меня оставалось только четыре спички, а сам я очутился в темноте, я снова почувствовал, как чьи-то тонкие пальцы принялись ощупывать мое лицо, и меня поразил какой-то особенно неприятный запах. Мне казалось, что я слышу дыхание целой толпы этих ужасных существ. Я почувствовал, как чьи-то руки осторожно пытаются отнять у меня спичечную коробку, а другие тянут меня сзади за одежду. Мне было нестерпимо ощущать присутствие невидимых созданий. Там я впервые ясно осознал, что не могу понять их побуждений и поступков. Я крикнул на них изо всех сил. |
| 574 |
Весь день я бродил по долине Темзы, но не нашел никакого убежища, которое было бы для них недосягаемым. Все здания и деревья казались легко доступными для таких ловких и цепких существ, какими были морлоки, судя по их колодцам. И тут я снова вспомнил о высоких башенках и гладких блестящих стенах Зеленого дворца. В тот же вечер, посадив Уину, как ребенка, себе на плечо, я отправился по холмам на запад. Я полагал, что до Зеленого дворца семь или восемь миль, но, вероятно, до него были все восемнадцать. В первый раз я увидел это место в довольно пасмурный день, когда расстояния кажутся меньше. А теперь, когда я двинулся в путь, у меня, кроме всего остального, еще оторвался каблук и в ногу впивался гвоздь – это были старые башмаки, которые я носил только дома. Я захромал. Солнце давно уже село. |
| 575 |
Землю уже окутала вечерняя тишина, а мы все шли через холм по направлению к Уимблдону. Уина устала и хотела вернуться в здание из серого камня. Но я указал на видневшиеся вдалеке башенки Зеленого дворца и постарался объяснить ей, что там мы найдем убежище. Знакома ли вам та мертвая тишина, которая наступает перед сумерками? Даже листья на деревьях не шелохнутся. На меня эта вечерняя тишина всегда навевает какое-то неясное чувство ожидания. Небо было чистое, высокое и ясное; лишь на западе виднелось несколько легких облачков. Но к этому гнету вечернего ожидания примешивался теперь страх. В тишине мои чувства, казалось, сверхъестественно обострились. Мне чудилось, что я мог даже ощущать пещеры в земле у себя под ногами, мог чуть ли не видеть морлоков, кишащих в своем подземном муравейнике в ожидании темноты. |
| 576 |
Всю долгую ночь я старался не думать о морлоках и убивал время, стараясь найти в путанице звезд следы старых созвездий. Небо было совершенно чистое, кроме нескольких легких облачков. По временам я дремал. Когда такое бдение совсем истомило меня, в восточной части неба показался слабый свет, подобный зареву какого-то бесцветного пожара, и вслед за тем появился белый тонкий серп убывающей луны. А следом, как бы настигая и затопляя его своим сиянием, блеснули первые лучи утренней зари, сначала бледные, но потом с каждой минутой все ярче разгоравшиеся теплыми алыми красками. Ни один морлок не приблизился к нам, в эту ночь я даже не видел никого из них. С первым светом наступающего дня все мои ночные страхи стали казаться почти смешными. Я встал и почувствовал, что моя нога в башмаке без каблука распухла. |
| 577 |
С первого же взгляда я понял, что это музей. Паркетный пол был покрыт густым слоем пыли, и такой же серый покров лежал на удивительных предметах, в беспорядке сваленных повсюду. Среди прочего я увидел что-то странное и высохшее посреди зала – несомненно, это была нижняя часть огромного скелета. По форме его ног я определил, что это вымершее животное типа мегатерия. Рядом в густой пыли лежали его череп и кости верхних конечностей, а в одном месте, где крыша протекала, часть костей почти совершенно рассыпалась. Далее в галерее стоял огромный скелет бронтозавра. Мое предположение, что это музей, подтвердилось. По бокам галереи я нашел то, что принял сначала за покосившиеся полки, но, стерев с них густой слой пыли, убедился, что это стеклянные витрины. Вероятно, они были герметически закупорены. |
| 578 |
От нее я узнал, что чувство страха все еще не исчезло в этом мире. Днем она ничего не боялась и испытывала ко мне самое трогательное доверие. Однажды у меня возникло глупое желание напугать ее страшными гримасами, но она весело засмеялась. Она боялась только темноты, густых теней и черных предметов. Страшней всего была ей темнота. Она действовала на нее настолько сильно, что это натолкнуло меня на новые наблюдения и размышления. Я открыл, что с наступлением темноты маленькие люди собирались в больших зданиях и спали все вместе. Войти к ним ночью значило произвести среди них смятение и панику. Я ни разу не видел, чтобы после наступления темноты кто-нибудь вышел на воздух или спал один под открытым небом. Но все же я был таким глупцом, что не обращал на это внимания и продолжал спать один, не в общих спальнях. |
| 579 |
Железный рычаг был самым полезным орудием, на которое я до сих пор наткнулся. Тем не менее я с гордым видом вышел из галереи. Не могу пересказать вам всего, что я видел за этот долгий день. Пришлось бы сильно напрячь память, чтобы по порядку рассказать о всех моих изысканиях. Помню длинную галерею с заржавевшим оружием и свои размышления: не выбрать ли мне топор или саблю вместо моего железного рычага. Но я не мог унести то и другое, а железный лом был более пригоден для атаки на бронзовые двери. Я видел множество ружей, пистолетов и винтовок. Почти все они были ржавые, хотя некоторые, сделанные из какого-то неизвестного металла, прекрасно сохранились. Но патроны и порох давно уже рассыпались в пыль. Один угол галереи обгорел и был совершенно разрушен; вероятно, это произошло вследствие взрыва патронов. |
| 580 |
Насколько я могу припомнить, мы вышли в маленький открытый дворик внутри главного здания. Среди зеленой травы росли три дерева. Здесь мы отдохнули и подкрепились. Приближался закат, и я стал обдумывать наше положение. Ночь уже надвигалась, а безопасное убежище все еще не было найдено. Однако теперь это меня мало тревожило. В моих руках была лучшая защита от морлоков – спички. А на случай, если бы понадобился яркий свет, у меня в кармане была камфора. Мне казалось, что самое лучшее – провести ночь на открытом месте под защитой костра. А наутро я хотел приняться за розыски Машины Времени. Единственным средством для этого был железный лом. Но теперь, лучше зная, что к чему, я совершенно иначе относился к бронзовым дверям. Ведь до сих пор я не хотел их ломать, не зная, что находилось по другую их сторону. |
| 581 |
Мы вышли из Зеленого дворца, когда солнце еще не скрылось за горизонтом. Я решил на следующий же день, рано утром, вернуться сюда, а пока, до наступления темноты, предполагал пробраться через лес, задержавший нас по пути сюда. В этот вечер я рассчитывал пройти возможно больше, а затем, разведя костер, лечь спать под защитой огня. Дорогой я собирал сучья и сухую траву и скоро набрал целую охапку. С этим грузом мы продвигались вперед медленнее, чем я предполагал, и к тому же Уина очень устала. Мне тоже ужасно хотелось спать. Когда мы дошли до леса, наступила полная темнота. Из страха перед ней Уина хотела остаться на склоне холма перед опушкой, но чувство опасности толкало меня вперед, вместо того чтобы образумить и остановить. Я не спал всю ночь и два дня находился в раздраженном состоянии. |
| 582 |
Камфора в последний раз вспыхнула и погасла. Я зажег спичку и увидел, как два белые существа, приближавшиеся к Уине, поспешно метнулись прочь. Одно из них было так ослеплено светом, что прямо натолкнулось на меня, и я почувствовал, как под ударом моего кулака хрустнули его кости. Морлок закричал от ужаса, зашатался, сделал несколько шагов и упал. Я зажег другой кусок камфоры и продолжал собирать хворост для костра. Скоро я заметил, что листья здесь совершенно сухие, так как со времени моего прибытия, то есть целую неделю, ни разу не было дождя. Я перестал разыскивать меж деревьями хворост и начал вместо этого прыгать и обламывать нижние ветви деревьев. Скоро разгорелся дымный костер из свежего дерева и сухих сучьев, и я сберег остаток камфоры. Я вернулся туда, где рядом с моим ломом лежала Уина. |
| 583 |
Тут мне пахнуло дымом прямо в лицо, и голова моя, и без того тяжелая от запаха камфоры, отяжелела еще больше. Костра должно было хватить примерно на час. Смертельно усталый, я присел на землю. Мне почудилось, что по лесу носится какой-то непонятный сонливый шепот. Наверное, я вздремнул, но как мне показалось, лишь на миг. Вокруг меня была темнота, и руки морлоков касались моего тела. Стряхнув с себя их цепкие пальцы, я торопливо принялся искать в кармане спички, но их там не оказалось. Морлоки снова схватили меня, окружив со всех сторон. В одну секунду я сообразил, что случилось. Я заснул, костер погас. Меня охватил смертельный ужас. Казалось, весь лес был наполнен запахом гари. Меня схватили за шею, за волосы, за руки и старались повалить. Ужасны были в темноте прикосновения этих мягкотелых созданий. |
| 584 |
Мной овладело то странное возбуждение, которое, говорят, так часто приходит во время боя. Я знал, что мы оба с Уиной погибли, но решил дорого продать свою жизнь. Я стоял, опираясь спиной о дерево и размахивая перед собой железной палицей. Лес оглашали громкие крики морлоков. Прошла минута. Казалось, их голоса уже не могли быть пронзительней, движения становились все быстрее. Но ни один не подходил ко мне близко. Я все время стоял на месте, стараясь хоть что-нибудь разглядеть в темноте. В душу мою закралась надежда: может быть, морлоки испугались. И тут произошло нечто необычайное. Казалось, окружающий меня мрак стал проясняться. Я смутно начал различать фигуры морлоков, трое корчились у моих ног, а остальные непрерывным потоком бежали мимо меня в глубь леса. Спины их казались уже красноватыми. |
| 585 |
По мере движения все вокруг начало принимать какой-то необыкновенный вид. Дрожащая серая пелена стала темнее; потом снова – хотя я все еще продолжал двигаться с невероятной скоростью – началась мерцающая смена ночи и дня, обычно указывавшая на не очень быстрое движение Машины. Это чередование становилось все медленнее и отчетливее. Сначала я очень удивился. День и ночь уже не так быстро сменяли друг друга. Солнце тоже постепенно замедляло свое движение по небу, пока наконец мне не стало казаться, что сутки тянутся целое столетие. В конце концов над землей повисли сумерки, которые лишь по временам прорывались ярким светом мчавшейся по темному небу кометы. Красная полоса над горизонтом исчезла; солнце больше не закатывалось – оно поднималось и опускалось на западе, становясь все более огромным и кровавым. |
| 586 |
Вдали, на туманном берегу, я услышал пронзительный писк и увидел нечто похожее на огромную белую бабочку. Она взлетела и, описав несколько неровных кругов, исчезла за невысокими холмами. Писк ее был таким зловещим, что я невольно вздрогнул и поплотнее уселся в седле. Оглядевшись снова, я вдруг увидел, как то, что я принимал за красноватую скалу, стало медленно приближаться ко мне. Это было чудовищное существо, похожее на краба. Представьте себе краба величиной с этот стол, со множеством медленно и нерешительно шевелящихся ног, с огромными клешнями, с длинными, как хлысты, щупальцами и выпуклыми глазами, сверкающими по обе стороны отливающего металлом лба. Спина его была вся в отвратительных буграх и выступах, местами покрытая зеленоватым налетом. Я видел, как шевелились и дрожали щупальца у его рта. |
| 587 |
Я поехал вместе с редактором. По его словам, весь рассказ был эффектным вымыслом. Что касается меня, я не мог ничего решить. Этот рассказ был таким невероятным и фантастическим, а тон рассказчика так искренен и правдив. Почти всю ночь я не спал и думал об этом. На другое утро я решил снова повидать Путешественника по Времени. Мне сказали, что он в лаборатории. Я запросто бывал у него в доме и поэтому пошел прямо туда. Но его там не было. На минуту я остановился перед Машиной Времени, протянул руку и дотронулся до рычага. В то же мгновение она, такая тяжелая и устойчивая, заколыхалась, как листок от порыва ветра. Это поразило меня, и в голове моей мелькнуло воспоминание о том, как в детстве мне запрещали трогать разные вещи. Я вернулся обратно. Пройдя по коридору, столкнулся с Путешественником по Времени. |
| 588 |
Открыв дверь, я очутился в сильном водовороте воздуха и услышал звук разбитого стекла. Путешественника по Времени в лаборатории не было. Мне показалось, что на миг передо мной промелькнула неясная, похожая на призрак фигура человека, сидевшего верхом на кружившейся массе из черного дерева и бронзы, настолько призрачная, что скамья позади нее, на которой лежали чертежи, была видна совершенно отчетливо. Но едва я успел протереть глаза, как это видение исчезло. Исчезла и Машина Времени. Дальний угол лаборатории был пуст, и там виднелось легкое облако оседавшей пыли. Одно из верхних стекол окна было, очевидно, только что разбито. Я стоял в изумлении. Я видел, что случилось нечто необычное, но не мог сразу понять, что именно. Пока я так стоял, открылась дверь, ведущая в сад, и на пороге показался слуга. |
| 589 |
Давным-давно, еще в дни моей суровой и несчастной юности, хотелось мне написать какую-нибудь книгу. Скрипеть пером втайне от всех и мечтать о славе писателя было для меня большим утешением, и я очень интересовался литературным миром и жизнью литераторов. Даже и сейчас, среди довольства и покоя, я рад тому, что у меня есть время и возможность хоть частично осуществить свои юношеские безнадежные мечты. Но одно это вряд ли заставило бы меня сесть за письменный стол в современном мире, где так много живого и интересного дела даже для стариков. Я считаю, что такое обозрение моего прошлого необходимо для того, чтобы яснее понимать настоящее. Уходящие годы заставляют наконец оглянуться на прошлое; для семидесятилетнего человека события его былой молодости имеют гораздо больше значения, чем для сорокалетнего. |
| 590 |
Поцеловавшись, мы решили пока ничего не говорить родителям о нашем решении. Потом пришла пора расстаться. Застенчиво простился я с Нетти при посторонних, и мы с матерью пошли через освещенный луной парк – в чаще папоротника слышался шорох встревоженных ланей – к железнодорожной станции, чтобы вернуться в наш темный подвал в Клейтоне. Затем почти год я видел Нетти только в мечтах. При следующей встрече мы решили переписываться, но непременно тайно: Нетти не хотела, чтобы кто-нибудь в ее семье, не исключая даже единственной сестры, знал о ее чувстве. Я должен был отсылать свои драгоценные послания заклеенными в двойных конвертах, по адресу одной ее школьной подруги, жившей близ Лондона. Я мог бы даже теперь воспроизвести этот адрес, хотя и дом, и улица, и самый пригород давно исчезли без следа. |
| 591 |
Очень неправильно поступают физиологи, проделывая свои опыты над слишком мелкими животными, сказал Реквуд. Это все равно, что ставить химические опыты с недостаточным количеством вещества: получается непомерно много ошибок, неточностей и просчетов. Сейчас ученым весьма важно отстоять свое право проводить опыты на крупном материале. Вот почему и он у себя в колледже ставит опыты на телятах, невзирая на то, что они порой ведут себя легкомысленно и при встрече в коридорах несколько стесняют студентов и преподавателей других предметов. Зато кривые получаются необычайно интересные, когда они будут опубликованы, все убедятся, что его выбор совершенно правилен. Если бы не скудость средств, ассигнуемых на нужды науки, он не стал бы размениваться на мелочи и пользовался бы для исследований одними китами. |
| 592 |
Широкая расселина, точно шрам, пересекала песчаный холм за соснами, там и гнездились гигантские осы, и миссис Скилетт испытующе посмотрела туда. Налетавшиеся с утра осы сейчас угомонились, их не было видно, и вокруг стояла тишина, доносилось лишь глухое гудение, как будто работала паровая лесопилка. Не видать было и уховерток. Правда, на огороде, среди грядок с капустой, что-то шевелилось, но, может, это просто кошка подкрадывалась к какой-нибудь пичуге. Несколько минут миссис Скилетт не сводила глаз с этого места. Потом она завернула за угол, но при виде загона с цыплятами-великанами снова остановилась. Поглядела на них и со вздохом покачала головой. Цыплята были уже ростом со страуса эму. Их оставалось пять, и все курочки; было еще два петушка, но они, подравшись, забили друг друга до смерти. |
| 593 |
Он еще раньше услышал цокот копыт, стук колес и крики доктора, хотя сам доктор не помнил, что кричал. Каменщик соскочил с постели, начал поднимать штору, и тут раздался треск и за окном вспыхнул ослепительный свет. По словам каменщика, сделалось светло как днем. Он замер, стиснув в руке шнур, и уставился на дорогу – там все вдруг стало неузнаваемо и страшно, как в кошмарном сне. В свете пламени дергался черный силуэт доктора и плясал кнут в его руке. Едва различимая за слепящим костром, била в воздухе копытами лошадь, в горло ее вгрызалась крыса. Поодаль, у церковной ограды, зловеще сверкали из темноты глаза другой хищницы, и можно было угадать третью – виднелись только налитые кровью глаза да розовые лапы, цеплявшиеся за ограду; должно быть, она прыгнула туда, испугавшись огня, когда разбился фонарь. |
| 594 |
К тому времени, как охотники поужинали, настала ночь. Ярко сияли звезды, и небо бледнело, возвещая о появлении луны. У крысьих нор по-прежнему стояли часовые, они только поднялись немного по склону холма: стрелять оттуда было безопаснее и удобнее. Они сидели на корточках на мокрой, росистой траве и пытались согреться, прихлебывая виски. Остальные отдыхали в доме, три главных героя держали со своими спутниками совет о предстоящем сражении. К полуночи взошла луна, и, как только она поднялась над холмами, все, кроме часовых, под предводительством Коссара гуськом двинулись к осиным гнездам. Справиться с гнездами гигантских ос оказалось до смешного легко и просто, ничуть не труднее, чем с обыкновенными осиными гнездами, только это заняло несколько больше времени. Конечно, опасность была смертельная. |
| 595 |
Священник тоже выглядел благодушным. Он так и дышал привычным, неизменным и непоколебимым благодушием – казалось, он и родился благодушным младенцем в благодушной семье и рос толстеньким и аппетитным ребенком. С первого взгляда становилось ясно, что он учился в очень старой школе, в стенах которой, увитых плющом, свято соблюдались старинные обычаи и аристократические традиции и, уж конечно, в помине не было химических лабораторий; из школы он, конечно же, проследовал прямехонько в почтенный колледж, здание которого восходило к эпохе пламенеющей готики. Библиотеку его составляли в основном книги не менее чем тысячелетнего возраста – Ярроу, добротные молитвенники и прочее в том же духе. Низенький и приземистый, он казался еще ниже ростом оттого, что был в ширину почти таков же, как в высоту. |
| 596 |
Сантьяго вышел в сильном разочаровании и решил, что никогда больше снам верить не будет. Тут он вспомнил, что пора и делами заняться: отправился в лавку, купил еды, обменял свою книгу на другую, потолще, и уселся на площади на скамейку попробовать нового вина. День был жаркий, и вино волшебным образом охладило Сантьяго. Овец своих он оставил на окраине городка, в хлеву у своего нового друга. У Сантьяго по всей округе были друзья – он потому и любил странствовать. Заводишь нового друга – и вовсе необязательно видеться с ним ежедневно. Когда вокруг тебя одни и те же люди, как это было в семинарии, то вроде бы само собой получается, что они входят в твою жизнь. А войдя в твою жизнь, они через некоторое время желают ее изменить. А если ты не становишься таким, каким они хотят тебя видеть, обижаются. |
| 597 |
Некий купец отправил своего сына к самому главному мудрецу за секретом счастья. Сорок дней юноша шел по пустыне, пока не увидел на вершине горы великолепный замок. Там и жил Мудрец, которого он разыскивал. Против ожиданий, замок вовсе не походил на уединенную обитель праведника, а был полон народа: сновали торговцы, предлагая свой товар, по углам разговаривали люди, маленький оркестр выводил нежную мелодию, а посередине зала был накрыт стол, уставленный самыми роскошными и изысканными яствами, какие только можно было сыскать в этом краю. Мудрец обходил своих гостей, и юноше пришлось ожидать своей очереди два часа. Наконец Мудрец выслушал, зачем тот пришел к нему, но сказал, что сейчас у него нет времени объяснять секрет счастья. Пусть юноша побродит по замку и вернется в этот зал через два часа. |
| 598 |
Это оказался горьковатый чай. Юноша предпочел бы вино. Впрочем, все это было неважно – надо было думать лишь о сокровищах и о том, как до них добраться. Денег от продажи овец он выручил немало, они лежали у него в кармане и уже успели проявить свое волшебное свойство – с ними человеку не так одиноко. Очень скоро, всего через несколько дней, он будет уже у пирамид. Старик, носящий нагрудник из чистого золота, не стал бы обманывать, чтобы разжиться полудюжиной овец. Он говорил ему о знаках, и Сантьяго, покуда пересекал пролив, все думал о них. Он понимал, о чем идет речь: бродя по Андалусии, юноша научился узнавать на земле и на небе приметы того, что ждет впереди. Птица могла оповещать, что где-то притаилась змея; кустарник указывал, что неподалеку найдется ручей или река. Овцы научили его всему этому. |
| 599 |
Сантьяго поначалу еще верил, что они случайно потеряли друг друга в толпе, и решил остаться на месте в надежде, что тот вернется. Прошло какое-то время; на высокую башню поднялся человек и что-то закричал нараспев – все тотчас упали ниц, уткнулись лбами в землю и тоже запели. А потом, словно усердные рабочие муравьи, сложили товары, закрыли палатки и лотки. Рынок опустел. И солнце тоже стало уходить с неба; Сантьяго следил за ним долго – до тех пор, пока оно не спряталось за крыши белых домов, окружавших площадь. Он вспомнил, что, когда оно всходило сегодня, он еще был на другом континенте, был пастухом, владел шестьюдесятью овцами и ждал свидания с дочкой суконщика. А теперь, на закате, он оказался в другой стране, стал чужим в чужом краю и даже не понимал, на каком языке говорят его жители. |
| 600 |
Стоит ему показаться, все шляпы поспешно приподнимаются. Волосы у него с проседью, одет он во все серое. Он кавалер нескольких орденов, у него высокий лоб, орлиный нос, и в общем лицо его не лишено известной правильности черт, и на первый взгляд даже может показаться, что в нем вместе с достоинством провинциального мэра сочетается некоторая приятность, которая иногда еще бывает присуща людям в сорок восемь – пятьдесят лет. Однако очень скоро путешествующий парижанин будет неприятно поражен выражением самодовольства и заносчивости, в которой сквозит какая-то ограниченность, скудость воображения. Чувствуется, что все таланты этого человека сводятся к тому, чтобы заставлять платить себе всякого, кто ему должен, с величайшей аккуратностью, а самому с уплатой своих долгов тянуть как можно дольше. |
| 601 |
Щеки у него пылали. Это был невысокий юноша лет восемнадцати, довольно хрупкий на вид, с неправильными, но тонкими чертами лица и точеным, с горбинкой носом. Большие черные глаза, которые в минуты спокойствия сверкали мыслью и огнем, сейчас горели самой лютой ненавистью. Темно-каштановые волосы росли так низко, что почти закрывали лоб, и от этого, когда он сердился, лицо казалось очень злым. Среди бесчисленных разновидностей человеческих лиц вряд ли можно найти еще одно такое лицо, которое отличалось бы столь поразительным своеобразием. Стройный и гибкий стан юноши говорил скорее о ловкости, чем о силе. С самых ранних лет его необыкновенно задумчивый вид и чрезвычайная бледность наводили отца на мысль, что сын его не жилец на белом свете, а если и выживет, то будет только обузой для семьи. |
| 602 |
Однажды, в разгаре своего новообретенного благочестия, когда он уже два года изучал богословие, Жюльен вдруг выдал себя внезапной вспышкой того огня, который пожирал его душу. Это случилось у господина Шелана; на одном обеде, в кругу священников, которым добряк кюре представил его как истинное чудо премудрости, он вдруг с жаром стал превозносить Наполеона. Чтобы наказать себя за это, он привязал к груди правую руку, притворившись, будто вывихнул ее, поворачивая еловое бревно, и носил ее привязанной в этом неудобном положении ровно два месяца. После кары, которую он сам себе изобрел, он простил себя. Вот каков был этот восемнадцатилетний юноша, такой хрупкий на вид, что ему от силы можно было дать семнадцать лет, который теперь с маленьким узелком под мышкой входил под своды великолепной церкви. |
| 603 |
Джулия опустила на миг ресницы, затем, подняв их, поглядела на юношу с тем мягким выражением глаз, которое поклонники называли ее бархатным взглядом. Она не преследовала этим никакой цели, сделала это просто механически, из желания нравиться. Мальчик был так молод, так робок, казалось, у него такой милый характер, и она никогда больше его не увидит, ей не хотелось, так сказать, остаться в долгу, хотелось, чтобы он вспоминал об этой встрече, как об одном из великих моментов своей жизни. Джулия снова взглянула на фотографию. Неплохо бы на самом деле выглядеть так. Фотограф посадил ее, не без ее помощи, самым выгодным образом. Нос у нее был слегка толстоват, но, благодаря искусному освещению, это совсем не заметно; ни одна морщинка не портила гладкой кожи, от взгляда ее глаз невольно таяло сердце. |
| 604 |
На глаза Джулии попалась ее фотография в роли Беатриче. Единственная шекспировская роль в ее жизни. Джулия знала, что плохо выглядит в костюмах той эпохи, хотя никогда не могла понять почему: никто лучше нее не умел носить современное платье. Она все шила себе в Париже – и для сцены, и для личного обихода; портнихи говорили, что ни от кого не получают столько заказов. Фигура у нее прелестная, все это признают: длинные ноги и довольно высокий рост для женщины. Жаль, что ей не выпало случая сыграть Розалинду, ей бы очень пошел мужской костюм. Разумеется, теперь уже поздно, а может, и хорошо, что она не стала рисковать. Хотя при ее блеске, ее лукавом кокетстве и чувстве юмора она, наверное, была бы идеальна в этой роли. Критикам не очень понравилась ее Беатриче. Все дело в этом проклятом белом стихе. |
| 605 |
Майкл вел театр тем же методом и с той же бережливостью, что и дом, извлекая каждое пенни из тех спектаклей, которые имели успех, когда же спектакль проваливался, что, естественно, порой случалось, потери их бывали сравнительно невелики. Он льстил себя мыслью, что во всем Лондоне не найдется театра, где бы так мало тратили на постановки. Он проявлял великую изобретательность, преображая старые декорации в новые, а используя на все лады мебель, которую он постепенно собрал на складе, не должен был тратиться на прокат. Они завоевали репутацию смелого театра, так как Майкл был готов пойти на риск и поставить пьесу неизвестного автора, чтобы иметь возможность платить высокие отчисления известным. Он выискивал актеров, которые не имели случая создать себе имя и не претендовали поэтому на высокую оплату. |
| 606 |
Поднимаясь со мной по лестнице, она мне наказала прикрыть ладонью свечу и не шуметь, потому что у ее хозяина дикая причуда насчет комнаты, в которую она меня ведет, и он никого бы туда не пустил по своей охоте. Я спросил, почему. Она ответила, что не знает: в доме она только второй год, а у них тут так все не по-людски, что лучше ей не приставать с расспросами. Слишком сам ошеломленный для расспросов, я запер дверь и огляделся в поисках кровать. Всю обстановку составляли стул, комод и большой дубовый ларь с квадратными прорезами под крышкой, похожими на оконца кареты. Подойдя к этому сооружению, я заглянул внутрь и увидел, что это особого вида старинное ложе, как нельзя более приспособленное к тому, чтобы устранить необходимость отдельной комнаты для каждого члена семьи. Оно образовывало чуланчик. |
| 607 |
Две небольшие полукруглые скамьи со спинками почти совсем отгораживали собой очаг; я вытянулся на одной из них, кошка забралась на другую. Мы оба дремали, пока никто не нарушал нашего уединения; потом приволокся Джозеф, спустившись по деревянной лестнице, которая исчезала за люком в потолке. Он бросил мрачный взгляд на слабый огонек в очаге, вызванный мной к жизни, согнал кошку со скамьи и, расположившись на освободившемся месте, принялся набивать табаком свою трубку. Мое присутствие в его святилище расценивалось, очевидно, как проявление наглости, слишком неприличной, чтоб ее замечать; он молча взял трубку в рот, скрестил руки на груди и затянулся. Я не мешал ему курить в свое удовольствие; выпустив последний клуб дыма и глубоко вздохнув, он встал и удалился так же торжественно, как вошел. |
| 608 |
Правда, в ней было столько своенравия, сколько я не встречала до того ни в одном ребенке; она всех нас выводила из себя пятьдесят раз на дню и чаще; с того часа, как она сходила вниз, и до часа, когда укладывалась спать, мы не знали ни минуты покоя, ожидая от нее всяческих проказ. Всегда она была до крайности возбуждена, а язык ее не знал угомона: она пела, смеялась и тормошила всякого, кто вел себя иначе. Дурная девчонка, но ни у кого на весь приход не было таких ясных глаз, такой милой улыбки, такой легкой ножки; и в конце концов, мне думается, она никому не желала зла. Если ей случалось довести вас до слез, она не отойдет от вас и будет плакать сама, пока не принудит вас успокоиться. Она была очень привязана к Хитклифу. Мы не могли для нее придумать худшего наказания, как держать их врозь. |
| 609 |
Сколько раз я плакала потихоньку, видя, что они становятся со дня на день отчаянней, а я и слова молвить не смею из боязни потерять ту небольшую власть, которую еще сохраняла над этими заброшенными детьми. В один воскресный вечер случилось так, что их выгнали из столовой за то, что они расшумелись или за какую-то другую провинность; и когда я пошла позвать их к ужину, я нигде не могла их отыскать. Мы обшарили весь дом сверху донизу, и двор, и конюшни: их нигде не оказалось, и наконец Хиндли, озлившись, велел нам запереть дверь и строго запретил пускать их до утра. Все домашние легли спать, а я, слишком встревоженная, чтобы улечься, отворила у себя окошко и стала прислушиваться, высунув голову наружу, хотя шел сильный дождь: решила, невзирая на запрет, все-таки впустить их, если они придут. |
| 610 |
Во всяком случае, его пассажиры не имели возможности определить пройденное ими расстояние. Им совсем не на что было ориентироваться. Это покажется удивительным, но они даже не чувствовали уносившего их страшного ветра. Перемещаясь и кружась в воздухе, они не ощущали вращения и движения вперед. Их взгляды не могли пронизать густого тумана, обволакивавшего корзину. Все вокруг было окутано облаками, такими плотными, что трудно было сказать, ночь ли сейчас или день. Ни луч света, ни шум населенного города, ни рев океана не достигали ушей воздухоплавателей, пока они держались на большой высоте. Лишь быстрый спуск открыл им, какой опасности они подвергаются. Воздушный шар, освободившись от тяжелых предметов, вновь поднялся в верхние слои атмосферы, достигнув высоты в четыре с половиной тысячи футов. |
| 611 |
Под ними расстилался безбрежный океан, где все еще бушевали огромные волны. На сорок миль в окружности не было видно границ водной пустыни, даже с высоты, на которой они находились. Беспощадно подстегиваемые ураганом, волны в какой-то дикой скачке неслись друг за другом, покрытые белыми гребешками. Ни полоски земли в виду, ни корабля. Итак, нужно было, во что бы то ни стало приостановить снижение, чтобы аэростат не упал в воду. Видимо, этой цели и стремились достигнуть пассажиры корзины. Несмотря на все их усилия, шар непрерывно опускался, продолжая в то же время стремительно нестись по направлению ветра, то есть с востока на запад. Положение несчастных воздухоплавателей было катастрофическое. Аэростат совершенно не подчинялся их воле. Попытки замедлить его падение были обречены на неудачу. |
| 612 |
Они обратили взоры на землю, у которой им придется просить приюта. Осматривая ее, они подкрепились несколькими раковинами, лежавшими в песке. Противоположный берег имел вид обширной бухты, южная часть которой заканчивалась острым выступом, лишенным всякой растительности и казавшимся совершенно пустынным. Этот выступ соединялся с берегом прихотливо изрезанной полоской земли и примыкал к высоким гранитным утесам. На северной стороне бухта расширялась; более закругленный берег, тянулся с запада на восток и заканчивался мысом. Расстояние между этими двумя крайними точками, на которые опиралась дуга бухты, составляло около восьми миль. В полумиле от берега был расположен островок, похожий на сильно увеличенный остов огромного китообразного. Поперечник его в самом широком месте не превышал четверти мили. |
| 613 |
Первой заботой Пенкрофа после разгрузки плота было приспособить Трубы под жилье. Для этого надо было завалить все проходы, через которые проникал ветер. Песком, камнями, сплетенными ветками и мокрой землей ему удалось герметически закупорить галереи, открытые для южного ветра, и изолировать верхнее кольцо знака. Чтобы дать выход дыму и создать тягу, был оставлен один узкий, извилистый проход, открывавшийся в боковой части стены. Таким образом, Трубы были разделены на четыре комнаты, если можно так назвать темные берлоги, которые едва ли пришлись бы по вкусу даже дикому животному. Но там, по крайней мере, было сухо, а в центральных комнатах можно было даже стоять, вытянувшись во весь рост; полы в них были усыпаны песком. В конце концов, это казалось не таким уж плохим жильем на первое время. |
| 614 |
Прежде всего надлежало решить, следует ли им обосноваться в этой пустынной местности, не пытаясь узнать, обитаема ли она и что она собой представляет – часть материка или берег острова. Этот важный вопрос нужно было выяснить как можно скорее и, в зависимости от его разрешения, действовать дальше. Однако, как правильно заметил Пенкроф, с разведочной экспедицией лучше было несколько повременить: предстояло ведь заготовить продовольствие и раздобыть что-нибудь более питательное, чем яйца и моллюски. Разведчики, которым предстояли утомительные переходы и ночевки под открытым небом, должны были прежде всего укрепить свои силы. На первое время Трубы были вполне удобным жильем. Огонь горел хорошо, и сохранить тлеющие угли оказалось нетрудно. На берегу среди скал можно было найти достаточно яиц и ракушек. |
| 615 |
Около пяти часов начало светать. В зените, где тучи были не так густы, появились сероватые полосы, резко очерчивая края облаков. Вскоре под плотной пеленой тумана блеснул более светлый луч, и обрисовалась линия горизонта. Гребешки волн слегка посветлели, пена снова стала белой. Слева смутно виднелись неровности берега, выступая серыми контурами на черном фоне. В шесть часов утра было уже совсем светло. Облака, поднявшиеся довольно высоко, быстро бежали по небу. Пенкроф и его спутники находились в это время приблизительно в шести милях от Труб. Берег, по которому они шли, был совсем плоский; со стороны моря его окаймляла гряда скал, верхушки которых едва торчали из воды, так как было время прилива. Местность слева была покрыта дюнами, усеянными колючим кустарником, и имела вид дикой песчаной пустыни. |
| 616 |
Инженер был не такой человек, чтобы отвлечься от своего основного плана. Можно было с уверенностью сказать, что он даже не обращал внимания на внешний вид и естественные богатства окружающей природы. Его единственной целью было подняться на гору, и он неуклонно стремился к ней. В десять часов сделали короткий привал. По выходе из леса путники могли хорошо обозреть рельеф местности. Гора состояла из двух конусов. Первый из них, усеченный на высоте двух с половиной тысяч футов, был окружен прихотливо разбросанными отрогами, похожими на раздвинутые когти огромной птичьей лапы. Эти отроги разделялись множеством долин, поросших деревьями, купы которых достигали вершины первого конуса. Северный склон горы казался менее лесистым. На нем виднелись какие-то темные глубокие полосы – вероятно, потоки лавы. |
| 617 |
К девяти часам утра они достигли западной окраины леса. Поверхность почвы была сначала довольно ровной; небольшие болота сменились сухим песком. Дальше наметился небольшой подъем, ведший от берега в глубь местности. Среди зарослей изредка виднелись какие-то убегающие животные. Топ немедленно кидался за ними, но Сайрес Смит тотчас же призывал его обратно, так как время для охоты еще не наступило. Позже – другое дело. Инженер был не такой человек, чтобы отвлечься от своего основного плана. Можно было с уверенностью сказать, что он даже не обращал внимания на внешний вид и естественные богатства окружающей природы. Его единственной целью было подняться на гору, и он неуклонно стремился к ней. В десять часов сделали короткий привал. По выходе из леса путники могли хорошо обозреть рельеф местности. |
| 618 |
Путники подошли к кратеру, имевшему именно такую форму, как определил инженер, рассматривая его в полумраке: он представлял собой воронку, постепенно расширяясь, она поднималась на тысячу футов над плато. У подножия трещины змеились широкие и густые потоки лавы, отмечая движение вулканических веществ, бороздивших северную часть острова. Покатость внутренних стенок кратера не превышала сорока градусов, и подниматься по ним оказалось совсем нетрудно. Они были покрыты следами древних вулканических пород, которые, вероятно, изливались через верхнее отверстие конуса, пока боковая трещина не открыла им новый выход. Что же касается глубины хода, соединявшего недра земли с кратером, то определить ее на глаз было невозможно, так как ход терялся во тьме. Но вулкан окончательно потух, это было несомненно. |
| 619 |
На восточной стороне берег имел форму широкого полукруга, края которого окаймляли обширную бухту; на западе она оканчивалась острым мысом, которого Пенкроф не увидел во время своей первой экспедиции, так как он был закрыт выступом берега. С севера бухту замыкали два других мыса, между которыми проложил себе дорогу узкий залив, похожий на раскрытую пасть огромной акулы. В направлении с востока на запад берег закруглялся, напоминая череп дикого зверя, и затем снова поднимался в виде горба; таким образом, очертания этой части острова, центром которой был вулкан, не отличались большой определенностью. От вулкана берег тянулся довольно ровной линией, прорезанной небольшой узкой бухтой, и заканчивался длинной косой, похожей на хвост гигантского крокодила. Эта коса представляла собой настоящий полуостров. |
| 620 |
Был ли остров обитаем? Этот вопрос был поставлен журналистом, хотя казалось, что после тщательного осмотра острова на него можно было ответить только отрицательно. Нигде не было заметно следов человеческой руки. Ни одного селения, ни одной рыболовной тони на берегу. Нигде не поднимался дымок, который бы говорил о присутствии людей. Правда, целые тридцать миль отделяли исследователей от крайней оконечности острова, и на таком расстоянии даже глаза Пенкрофа не могли бы заметить человеческое жилье. Невозможно было также приподнять зеленую завесу, покрывавшую три четверти острова, и посмотреть, не таится ли за ней какое-нибудь селение. Но обитатели островов обычно селятся ближе к берегу, а берег казался совершенно пустынным. Итак, до более подробного исследования остров можно было считать необитаемым. |
| 621 |
Колонисты достигли местности, которую обследовали накануне. Почва под их ногами состояла из глины, употребляющейся для изготовления черепицы и кирпича, а потому вполне пригодной для того предприятия, которое предполагалось осуществить. Обработка ее не представляла никаких трудностей. Достаточно было обезжирить глину песком, сформовать ее в кирпичи и обжечь их на огне. Обычно кирпичи складывают в формы, но инженер предпочел выделывать их руками. На это ушел остаток дня и весь следующий день. Глину, пропитанную водой, месили руками и ногами и потом резали на части равной величины. Опытный рабочий может изготовить вручную до десяти тысяч кирпичей за полсуток, но пятеро кирпичников с острова Линкольна в течение целого рабочего дня сделали не больше трех тысяч штук, которые были сложены плотными рядами. |
| 622 |
Колонисты, вооруженные палками, без труда могли бы перебить этих птиц, но бесполезное избиение не привлекало их, тем более что оно могло испугать тюленей, лежавших неподалеку на песке. Глупые нырки с короткими, словно обрубленными крыльями, которые больше походили на покрытые чешуйчатыми перьями плавники, тоже были пощажены. Колонисты осторожно двинулись к северной оконечности острова. Почва у них под ногами была усеяна маленькими ямками, в которых гнездились водяные птицы. У края острова виднелись большие черные точки. Они напоминали верхушки движущихся подводных скал. Это и были ластоногие, которых предстояло поймать. Необходимо было, чтобы они вышли на сушу, так как тюлени, благодаря своему узкому тазу, короткой и густой шерсти и веретенообразному телу, прекрасно плавают и их трудно изловить в воде. |
| 623 |
Через несколько мгновений инженер, Гедеон Спилет и Герберт нагнали своих двух товарищей и тоже притаились за обломками базальта. Они явственно увидели желтоватый дым. Инженер легким свистом подозвал Топа и, сделав своим товарищам знак его подождать, осторожно пополз между скалами. Колонисты не двигались с места, с беспокойством ожидая результатов этой разведки. Вскоре Сайрес Смит криком позвал их к себе. Товарищи инженера, радостные, подбежали к нему и сразу почувствовали резкий, неприятный запах. Инженеру достаточно было ощутить этот запах, чтобы догадаться, что означает дым, который сначала его встревожил. Колонисты направились к тому месту, откуда выходил дым. Они увидели между скалами довольно обильный сернистый источник. Инженер опустил руку в воду и убедился, что она масляниста на ощупь. |
| 624 |
Колонисты позавтракали, и притом так плотно, что все запасы дичи и зерен оказались исчерпанными. Но это ничуть не потревожило Пенкрофа — он рассчитывал их пополнить на обратном пути. Наверняка тот, кому достается довольно скудный паек, сумеет отыскать в кустах дичь. Кроме того, моряк был намерен просить инженера изготовить порох и несколько охотничьих ружей. По его мнению, это не должно было представить никаких трудностей для инженера. Покидая плато, Сайрес Смит предложил товарищам вернуться в Трубы другой дорогой. Ему хотелось обследовать озеро Гранта, окаймленное красивой зеленой рамкой. Путники двинулись вдоль гребня одного из отрогов, в котором, вероятно, находились истоки ручья, питающего озеро. В разговоре колонисты называли различные части острова их новыми именами, что очень помогало им объясняться. |
| 625 |
Тысячи маленьких зверьков, похожих на кроликов, врассыпную бросились во все стороны. Они мчались с такой быстротой, что даже Топу не удалось обогнать их. Охотники с собакой тщетно преследовали этих зверьков, легко от них ускользавших. Но журналист твердо решил унести с собой с полянки, по крайней мере, полдюжины зверьков. Прежде всего он хотел пополнить ими запас провизии; в дальнейшем маленьких четвероногих можно будет и приручить. Несколько силков, поставленных у норок, должны были обеспечить журналисту успех. Но у него не было под рукой силков, и их не из чего было сделать. Приходилось вооружиться терпением и разрывать палкой каждую нору. После целого часа работы удалось поймать лишь четырех грызунов. Это были так называемые американские кролики, очень похожие на своих европейских братьев. |
| 626 |
Была середина июня, то есть самое подходящее время для посева единственного зерна пшеницы. Сначала его хотели посадить в горшок, но потом решили положиться на природу и доверить его земле. Это было сделано в тот же день. Они выбрали местечко на плато, укрытое от ветра и доступное лучам солнца, расчистили его, тщательно выпололи и разрыхлили почву. Затем добавили перегноя с небольшой примесью извести, окружили поле изгородью и наконец опустили в землю драгоценное зернышко. Можно было подумать, что колонисты закладывают первый камень нового здания. Пенкрофу вспомнился день, когда он зажигал свою единственную спичку. Но сейчас дело было важнее. Ведь островитянам тем или иным способом все равно удалось бы добыть огонь, но никакие человеческие силы не могли бы создать снова это хлебное зерно, если бы оно погибло. |
| 627 |
Потом колонисты направились к густой опушке леса, находившейся в нескольких сотнях шагов. Там, как и предполагал инженер, протекала быстрая речка. Ее прозрачные воды струились между высокими берегами, покрытыми красной землей, цвет которой свидетельствовал о наличии в ней железа. Из-за этой окраски речка немедленно получила название Красного ручья, так как, в сущности, это был скорее большой ручей, глубокий и прозрачный, образовавшийся из горных потоков. В некоторых местах он мирно струился по песку, в других с шумом несся по скалам или водопадом устремлялся к озеру. Вода в этом ручье была пресная это заставляло предполагать, что озеро тоже было пресноводным. Это обстоятельство могло оказаться очень полезным в том случае, если бы на берегу озера удалось найти более удобное жилище, чем Трубы. |
| 628 |
Птицы водились там стаями и, не отличаясь особой пугливостью, близко подпускали к себе людей. Одним зарядом дробовика можно было бы уложить несколько дюжин. Однако пришлось ограничиться стрелами. Результат получился хуже, но бесшумные стрелы, по крайней мере, не распугивали пернатых, которых первый же выстрел разогнал бы во все концы болота. Охотники поймали дюжину уток, белых с коричневым пояском и зеленой головкой. Герберт узнал в них казарок. Топ искусно помогал в ловле пернатых, названием которых окрестили болотистую часть острова. Таким образом, колонисты получили обильный запас болотной дичи. В будущем предстояло лишь умело его использовать. Можно было надеяться, что многие виды птиц удастся если не приручить, то хотя бы развести возле озера, что значительно приблизило бы их к потребителям. |
| 629 |
О разрушениях, произведенных в лесу ураганом, судить было еще нельзя: приходилось ждать, пока растает безграничная пелена снега. Колонисты не упустили возможности исследовать западни. Отыскать их под покровом снега оказалось нелегко. Пришлось быть особенно осторожными, чтобы самим не провалиться в какую-нибудь яму; попасть в свою собственную ловушку было бы и опасно и позорно. Все же им удалось избежать этой неприятности, и они обнаружили, что ямы пусты. В них не оказалось ни одного зверя, но вокруг были видны многочисленные следы и, между прочим, отчетливые отпечатки когтей. Герберт, не колеблясь, заявил, что в этом месте побывали хищники из рода кошачьих: это подтверждало мнение инженера, что на острове Линкольна водятся опасные животные. Обычно они обитали в густых лесах Дальнего Запада. |
| 630 |
Это был мыс, находившийся в трех милях от реки. Колонисты решили доплыть до его конца и зайти дальше лишь настолько, чтобы можно было обозревать берег до мыса Когтя. Лодка держалась в двух кабельтовых от берега, избегая подводных скал, которые покрывали дно в этом месте и постепенно заливались приливом. Стена тянулась, постепенно понижаясь, от устья реки до мыса. Это было нагромождение прихотливо разбросанных гранитных утесов, которое нисколько не было похоже на вал, образующий плато Дальнего Вида, и казалось совершенно пустынным. Можно было подумать, что в этом месте высыпали огромную телегу камней. На остром выступе, тянувшемся на две мили за лесом, не было никакой растительности; этот выступ напоминал руку гиганта, высунувшуюся из зеленого рукава. Лодка легко подвигалась вперед при помощи пары весел. |
| 631 |
Каждый предмет был тщательно осмотрен – особенно книги, инструменты и оружие. Ни оружие, ни приборы, вопреки обычаю, не имели на себе клейма фабриканта. Они были в прекрасном состоянии и, видимо, никем еще не употреблялись. Инструменты и посуда тоже были совершенно новые, что доказывало, что эти предметы не были собраны второпях и брошены в ящик, наоборот, их тщательно и вполне обдуманно отобрали. Цинковый чехол, который предохранял содержимое ящика от сырости, тоже не могли бы запаять второпях. Два английских словаря были напечатаны без указания фамилии издателя и даты выхода в свет. Библия на английском языке в четвертую долю листа также не имела этих указаний. По-видимому, ею часто пользовались. Что касается атласа, то это было великолепное современное издание с несколькими картами Земли. |
| 632 |
Из инструментов были взяты два топора, которыми предстояло прокладывать дорогу в чаще, а из приборов – подзорная труба и карманный компас. Вооружение исследователей состояло из двух кремневых ружей, более полезных на острове, чем пистонные: для кремневых ружей требовался только кремень, который легко было сменить, тогда как запас пистонов при частом расходовании должен был быстро истощиться. Тем не менее, колонисты прихватили также карабин и несколько патронов. Что же касается пороха, которого было фунтов пятьдесят, то его тоже, конечно, пришлось взять, но инженер надеялся приготовить взрывчатое вещество, позволяющее экономить порох. К огнестрельному оружию добавили пять ножей в крепких кожаных чехлах; с такими средствами защиты колонисты могли углубиться в густой лес, не очень рискуя жизнью. |
| 633 |
И несколько мгновений спустя колонисты увидели перед собой западный берег острова. Как мало походил этот берег на восточное побережье, куда прихоть судьбы забросила их. Ни следа гранитной стены, ни одного рифа, даже песчаной косы, и той не было. Берег порос лесом, и ближайшие к нему деревья, омываемые волнами, склонялись над водой. Это не был обыкновенный берег, представляющий собой песчаный ковер или нагромождения скал; это была красивая лесная опушка из лучших в мире деревьев. Края берега были приподняты и возвышались над уровнем самых высоких приливов; великолепные деревья столь же прочно утвердились на плодородной почве, покрывавшей гранитный фундамент, как и их родичи в глубине острова. Колонисты стояли у входа в небольшую бухту, где не могло бы уместиться даже два-три рыбачьих судна. |
| 634 |
Оба эти проекта должны были помочь разрешить вопрос об одежде, в настоящее время самый серьезный. Действительно, мост облегчит переноску оболочки аэростата, которая даст полотно. А загон обеспечит запас шерсти для зимнего платья. Инженер предполагал устроить этот загон у самых истоков Красного ручья, где жвачные животные всегда могли найти обильный и свежий корм. Дорога от Гранитного дворца к ручью была уже частью проложена, и при наличии более удобной тачки транспорт должен был значительно облегчиться, особенно если бы удалось поймать несколько упряжных животных. Но, если загон можно было без всякого неудобства построить вдали от Гранитного дворца, иначе дело обстояло с птичником, о котором Наб напомнил своим товарищам. Его пернатые обитатели должны были всегда находиться под рукой у главного повара. |
| 635 |
В части, прилегающей к правому берегу реки, мост должен был быть неподвижным, тогда как левую его половину предполагалось в случае надобности поднимать с помощью противовесов, как пороги у шлюзов. Понятно, это была значительная работа, которая даже при умелом руководстве требовала немало времени, ибо ширина реки была около восьмидесяти футов. В дно пришлось вбить колья – они должны были поддерживать неподвижную часть моста, для чего понадобился копер. Колья образовали два быка, так что мост мог выдерживать значительную нагрузку. К счастью, у колонистов было достаточно инструментов для обработки дерева и железа, чтобы его скреплять. Инженер, прекрасный специалист по подобным сооружениям, проявил большую изобретательность; его помощники, научившиеся очень ловко работать, трудились с великим рвением. |
| 636 |
Первыми обитателями птичьего двора были самец и самка тинаму, которые вскоре вывели множество птенцов. Вскоре к ним присоединились полдюжины уток, водившихся на берегу озера. Среди них было несколько китайских уток, у которых крылья раскрываются веером. По красоте и яркости оперения эти утки могут соперничать с золотистыми фазанами. Несколько дней спустя Герберт поймал пару птиц из отряда куриных, с круглыми хвостами. Это были великолепные алекторы, которые очень быстро стали ручными. Что же касается пеликанов, зимородков, водяных курочек, то они сами пришли на птичий двор. Весь пернатый мир, наполнявший воздух кудахтаньем, писком и воркованьем, после первых неполадок удобно устроился в птичнике и начал интенсивно размножаться, так что пропитание колонистов можно было считать обеспеченным. |
| 637 |
На откосе южной вершины горы был выбран участок. Это была луговина, поросшая деревьями; она расположилась у подножия горного склона, который замыкал ее с одной стороны. На луговине начинался маленький ручеек, который протекал по ней наискось и вливался в Красный ручей. Трава была свежая, возвышавшиеся местами деревья не мешали воздуху циркулировать. Достаточно было обнести луговину круглым забором, опирающимся концами на уступы горы и в меру высоким, чтобы через него не могли перепрыгнуть самые проворные животные. В таком загоне можно было бы держать с сотню голов рогатого скота муфлонов и диких коз, а также их будущее потомство. Инженер очертил пределы кораля, и колонисты принялись рубить деревья, необходимые для постройки забора. При расчистке дороги уже пришлось вырубить известное количество стволов. |
| 638 |
Это была непроходимая чаща великолепных деревьев, росших в такой тесноте, точно им не хватало места. Исследование этих зарослей представляло большие трудности, и журналист никогда не отправлялся в поход без карманного компаса: солнце едва пробивалось сквозь густую листву, и охотники могли заблудиться. Разумеется, дичи в этих местах попадалось меньше, так как животным негде было развернуться. Но все же во второй половине апреля удалось убить двух крупных представителей травоядных. Это были куланы, которые уже встречались колонистам на берегу озера; они безрассудно дали себя убить среди ветвей деревьев, где пытались скрыться. Шкуры этих животных выдубили с помощью серной кислоты, после чего они стали годны к употреблению. Во время одной из этих экскурсий было сделано другое открытие, не менее ценное. |
| 639 |
После топки вес жира уменьшился примерно на одну треть. Но все же его было достаточно: из одного языка получилось около шести тысяч фунтов, а из верхней губы четыре тысячи. Кроме жира, который должен был дать неисчерпаемые запасы стеарина и глицерина, был еще китовый ус. Для него тоже, несомненно, предстояло найти употребление, хотя в Гранитном дворце не носили ни зонтиков, ни корсетов. В верхней челюсти кита справа и слева торчало восемьсот очень гибких острых роговых лезвий; они были волокнистого строения и заострены на концах, словно большие гребни; зубцы их задерживают тысячи маленьких животных, рыбок и моллюсков, служащих пищей для кита. Наконец потрошение, к великому удовольствию потрошителей, было закончено. Остатки туши предоставили птицам, которые должны были склевать ее без остатка. |
| 640 |
Так они и сделали. В пять часов дня отряд углубился в лес. Животные по-прежнему убегали при их приближении. Это были главным образом козы и свиньи. Легко было заметить, что они принадлежали к европейским породам. Очевидно, какое-нибудь китоловное судно доставило их на этот остров, и они быстро расплодились. Герберт твердо решил захватить живьем одну или две пары самцов и самок и отвезти их на свой остров. Итак, нельзя было сомневаться, что на острове некогда побывали люди. Это стало еще более очевидным, когда исследователи увидели в лесу тропинки и стволы деревьев, срубленные топором. Все это указывало на деятельность человека. Но деревья уже начали гнить и были, очевидно, повалены много лет назад: зарубки топора покрылись мхом, а на тропинках выросла густая трава, так что их трудно было даже заметить. |
| 641 |
Моряк зажег тоненькую веточку. На минуту осветилась небольшая комнатка, казавшаяся покинутой. В глубине ее стоял грубо сложенный камин, на остывшей золе лежала вязанка хвороста. Пенкроф бросил туда горящую ветку; хворост затрещал и вспыхнул ярким огнем. Моряк и его товарищи увидели тогда смятую постель, покрытую влажным, пожелтевшим одеялом, которым, видимо, уже давно не пользовались. У камина валялись два заржавленных котла и опрокинутая кастрюля. В комнате стоял шкаф, и в нем висела покрытая плесенью матросская одежда. На столе находился оловянный прибор и Библия, изъеденная сыростью. В углу были брошены инструменты и оружие: лопата, кирка, заступ, два охотничьих ружья, из которых одно было сломано. На доске, заменявшей полку, стоял нетронутый бочонок пороху, запас дроби и несколько коробок патронов. |
| 642 |
В течение последующих дней незнакомец не произнес ни одного слова и ни разу не покидал плато. Он обрабатывал землю, не зная отдыха, не отрываясь ни на минуту, но неизменно держался в стороне. В часы завтрака и обеда он не заходил в Гранитный дворец, хотя его не раз приглашали, и довольствовался сырыми овощами. С наступлением ночи несчастный не возвращался в отведенную ему комнату, а укрывался под деревьями; в дурную погоду он прятался в углублениях скал. Таким образом, он продолжал жить так же, как жил в те времена, когда не имел над головой иного приюта, кроме лесов острова Табор. Все попытки заставить его изменить свой образ жизни оказались тщетны, и колонисты решили терпеливо ждать. Наконец пришло время, когда у него, властно побуждаемого совестью, как бы невольно вырвалось страшное признание. |
| 643 |
Инженер сейчас же сообщил своим друзьям о сделанном ему предложении, и колонисты решили построить в корале дом, сделав его как можно удобнее. В этот же день члены колонии, захватив инструменты, отправились в кораль, и еще до конца недели дом был готов принять своего жильца. Новая постройка возвышалась футах в двадцати от стойл. С этого места нетрудно было наблюдать за стадом муфлонов, которых насчитывалось в то время больше восьмидесяти голов. Колонисты изготовили кровать, стол, скамейку, шкаф и сундук и перевезли в кораль оружие, боевые припасы и инструменты. Незнакомец ни разу не пришел посмотреть на свое новое жилище и предоставил колонистам самим строить его; в это время он работал на плато, видимо, желая закончить свою работу. И действительно, благодаря его трудолюбию вся земля была обработана. |
| 644 |
Было совершенно тихо. Вскоре на небе взошла луна, свет ее становился все ярче. Если бы вы там оказались, вы заметили бы в ярком лунном свете старый пень и довольно крупный валун. Но присмотрись вы к ним поближе, вам почудилось бы в них что-то странное – вы подумали бы, например, что валун удивительно похож на маленького толстячка, скорчившегося на земле. А если бы вы запаслись терпением, вы увидели бы, как валун подходит к пеньку, а пенек поднимается и начинает что-то ему говорить. Ведь на самом деле пень и валун были гном и колдунья. Одной из ее колдовских штучек было так заколдовать кого угодно, да и себя тоже, чтобы их нельзя было узнать. И вот, когда у нее вышибли нож из рук, она не растерялась и превратила себя и гнома в валун и пень. Волшебная палочка осталась у нее и тоже была спасена. |
| 645 |
Наверное, вы видели, что бывает, если поднести спичку к куску газеты. В первую секунду кажется, что ничего не произошло, затем вы замечаете, как по краю газеты начинает течь тонкая струйка пламени. Нечто подобное они видели теперь. После того как Аслан дунул на каменного льва, по белой мраморной спине побежала крошечная золотая струйка. Она сделалась шире – казалось, льва охватило золотым пламенем, как огонь охватывает бумагу. Задние лапы и хвост были еще каменные, но он тряхнул гривой, и все тяжелые каменные завитки заструились живым потоком. Лев открыл большую красную пасть и сладко зевнул, обдав девочек теплым дыханием. Но вот и задние лапы его ожили. Лев поднял одну из них и почесался. Затем, заметив Аслана, бросился вдогонку и принялся прыгать вокруг, повизгивая от восторга и пытаясь лизнуть его в нос. |
| 646 |
Но тут лощина кончилась, и Люси поняла, откуда неслись эти звуки. Питер, Эдмунд и армия Аслана отчаянно сражались с ордой страшных чудищ, которых она видела прошлой ночью, только сейчас, при свете дня, они выглядели еще страшнее, уродливее и злобнее. И стало их значительно больше. Армия Питера – они подошли к ней с тыла – сильно поредела. Все поле битвы было усеяно статуями – видимо, колдунья пускала в ход волшебную палочку. Но теперь, судя по всему, она ей больше не пользовалась – она сражалась своим каменным ножом. И сражалась она против самого Питера. Они так ожесточенно бились, что Люси едва могла разобрать, что происходит. Нож и меч мелькали с такой быстротой, будто там было сразу три ножа и три меча. Эта пара была в центре поля. Со всех сторон, куда бы Люси ни взглянула, шел ожесточенный бой. |
| 647 |
Наконец ему удалось расстегнуть молнию спального мешка. Вокруг клубилось облако пыли и сосновых иголок, весь мир, казалось, изменился. Муми-тролль совсем растерялся. Повсюду по земле и через его спальный мешок ползли коричневые корни. Сейчас они не двигались, но в темноте они переместились. Лес вытащил свои корни и переступил через Муми-тролля, как будто он был камнем. Коробок спичек был там, где всегда, рядом с ним стояла бутылка черничного сока. Но поляна исчезла – ее просто больше не существовало. Все проделанные Муми-троллем туннели заросли. Казалось, он очутился в первобытном лесу, который бежал вместе с деревьями, полз по земле и волочил за собой его спальный мешок. Муми-тролль вынужден был ухватиться за него, потому что это был очень хороший спальный мешок, да к тому же полученный в подарок. |
| 648 |
Медленный переход осени к зиме вовсе не плохая пора. Это пора, когда нужно собрать, привести в порядок и сложить все свои запасы, которые ты накопил за лето. А как прекрасно собирать все, что есть у тебя, и складывать поближе к себе, собрать свое тепло и свои мысли, зарыться в глубокую норку – уверенное и надежное укрытие; защищать его как нечто важное, дорогое, твое собственное. А после пусть мороз, бури и мрак приходят, когда им вздумается. Они будут обшаривать стены, искать лазейку, но ничего у них не получится, все кругом заперто, а внутри, в тепле и одиночестве, сидит себе и смеется тот, кто загодя обо всем позаботился. Есть на свете те, кто остается, и те, кто собирается в путь. И так было всегда. Каждый волен выбирать, покуда есть время, но после, сделав выбор, нельзя от него отступаться. |
| 649 |
Ариэль задумался о судьбе Шарада и о своей собственной судьбе. Среди этих простых любящих людей он чувствовал бы себя совсем хорошо, если бы к нему относились, как к Шараду. Излишняя почтительность, которая граничила с обожанием и религиозным поклонением, очень стесняла и смущала его. Каждое утро Лолита, склоняясь до земли, подносила ему венки и гирлянды, словно жертвоприношения. Он читал в глазах вдовы, как в открытой книге: почтение, смешанное с долей страха, – вот что было в ее душе. В этих больших темно-карих глазах с длинными загнутыми черными ресницами он хотел бы видеть более простые, дружеские чувства. Ариэль пытался шутить с ней, показывая всем своим видом и поведением, что он обыкновенный человек, но лицо Лолиты оставалось серьезным, строгим и почтительным, и это огорчало Ариэля. |
| 650 |
Председатель, которым в этот день был немецкий биолог профессор Клювер, попросил кого-нибудь из астрономов рассказать подробнее о Венере и обо всем, что может иметь отношение к обсуждаемой проблеме. Предложение было принято. Секция астрофизиков выделила планетолога доктора Беренса, который тотчас встал и включил стоявший перед ним микрофон. Это был молодой человек, худой, даже тщедушный. Несколько порывистые движения придавали ему мальчишеский вид. Делая доклад, он вертел в руках очки, и взгляд у него был неуверенный, как у всех близоруких. Тем временем Арсеньев перешептывался с коллегами и, перегибаясь через спинку кресла, давал какие-то указания ассистентам. Хотя Беренса слушали все, но в зале чувствовалось беспокойство. Головы склонялись друг к другу, то здесь, то там слышался громкий шепот. |
| 651 |
Солтык уже месяц находился на верфи как представитель технического персонала экспедиции. Во время ночного полета он ни на миг не сомкнул глаз, следя за контрольными приборами. Потом участвовал в проверке аппаратуры, а утром ему пришлось вместе с конструкторами просматривать рентгеновские снимки оболочки корабля. Работы начались, как только корабль ввели в док, то есть с часу ночи. Заседание комиссии было назначено на одиннадцать. Солтык взглянул на часы. Было девять – оставалось еще два часа. Он хотел немного вздремнуть, но после телефонного звонка передумал и решил провести еще и эту экскурсию. Он проводил все экскурсии с тех пор, как прибыл на верфь, так как у местных инженеров, по горло занятых спешными делами, связанными с приближением сроков полета, никогда не оказывалось свободного времени. |
| 652 |
Зная, какое впечатление производит верфь на посторонних, инженер подождал немного, прежде чем двинуться к кораблю. Только идя по залу, можно было в полной мере оценить его размеры. Они шли и шли, а высоко поднятый, блестящий, как ртуть, нос корабля был все еще далеко. Они миновали несколько глубоких шахт в полу, окруженных барьерами; заглянув туда, можно было увидеть рельсы электрической узкоколейки, по которым каждые десять-двадцать секунд змейкой проскальзывали вагончики с локомотивом. Но ребята ни на что не обращали внимания; их взгляды приковывал корабль. Шагая по отполированным плитам, они дошли, наконец, до первой платформы, на которой покоился корпус. Вблизи оказалось, что это выгнутая алюминиевая колонна, расщепленная надвое: на каждой из ее частей помещалось по четыре широких гусеницы. |
| 653 |
Арсеньев пожал плечами. Сев на корточки, я приподнял несколько плоских глыб, на которых мы стояли. Нижняя часть их была погружена в темный ил. Я прикоснулся к нему: пальцы утонули в вязкой массе. Мне стало противно, и я хотел уже подняться, как вдруг рука наткнулась на какой-то большой и твердый предмет. Я напрягся и вытащил из-под камня что-то вроде обломанной ветки. Но это, собственно говоря, было мало похоже на обыкновенную ветку. Это был короткий, довольно толстый цилиндр, из которого выступали три более тонких, а каждый из них, в свою очередь, тоже разветвлялся, так что в конце концов получался пучок тонких, гибких прутьев. Все вместе весило килограммов пятнадцать и было с метр длиной, а у основания самого толстого из цилиндров виднелись концентрические слои металла, попеременно серые и желтые. |
| 654 |
В гостинице все легкие перегородки, простенки, стеклянные стены, разгораживающие холл, были помечены огромными пылающими надписями, которые извещали, что во время испытаний в этом месте находиться опасно, так как оно может не выдержать ударной волны. И наконец, на улицах кое-где сохранились еще громадные стрелы, показывающие, в каком направлении распространяется фронт ударной волны и каков здесь коэффициент ее отражения, – словно ты находишься в пресловутой нулевой точке, и в любую минуту небо над головой может взорваться термоядерной вспышкой. Лишь немногие из этих надписей со временем закрасили. Я спрашивал, почему не все, а мне в ответ усмехались: мол, и так уже убрана уйма табличек, счетчиков, баллонов с кислородом для продувания, а того, что осталось, просила не трогать администрация поселка. |
| 655 |
Если бы мама жала на меня хоть чуточку полегче, я бы сбежала домой. Не раздумывая. Северный городок при ближайшем рассмотрении оказался серым – то ли от постоянной пасмурной погоды и низких облаков, ползущих прямо над крышами, то ли от силикатного кирпича, из которого были сложены дома на главных улицах. К тому же угол с цветастыми ситцевыми стенами, где я жила, казался ненадежным и зыбким, верно, все из-за этих матерчатых стен, колеблющихся от сквозняка. Дом, куда меня определили, был деревянный, перенаселенный до предела, настоящий клоповник – каждый день я видела все новые лица, возникающие в крохотных дверях, а в конце длиннющего коридора располагался общий туалет, и тетка, сдававшая мне угол, только цокала языком, созерцая мои страдания. В те дни мне снились простенькие и примитивные сны. |
| 656 |
Меня не покидало ощущение, что все это уже случалось со мной. Старинные романсы любила мама, и тот, что пела Мартынова, был известен мне, просто я давно его не слышала, с тех пор как уехала из дому, – неудивительно, у меня началась новая жизнь, – и вот теперь дохнуло старое. Не домом повеяло на меня, нет, от дома у меня оставался горький осадок, просто что-то дорогое, близкое подошло ко мне. Прошлое, вот что. Мое такое короткое прошлое. А Наталья Ивановна допевала последний куплет. Он печальный в этом романсе, и неожиданно я подумала, что если уж у меня есть прошлое, то у Мартыновой оно по-настоящему давнее. И еще я подумала, что каждый человек – загадка, и вот эти две женщины, мать и дочь, тоже загадка, прекрасная загадка, которую мне не хотелось бы разгадать. Пусть так и останется загадкой. |
| 657 |
Я повернулся и вышел; наружная дверь поддалась, когда я ее толкнул, большой коридор был почти не освещен. Я никак не мог найти выход на террасу, но натолкнулся на просвечивавшие блеклым, синеватым светом цилиндры – кабины лифтов. Тот, к которому я приблизился, уже поднялся навстречу, может быть, достаточно было того, что нога ступила на порог. Кабина спускалась медленно. Передо мной чередовались слои темноты и разрезы этажей – белые, с красноватой прослойкой внутри, как прослойки жира в мускулах, они поднимались вверх, я потерял им счет, кабина опускалась, все опускалось; это походило на путешествие на самое дно, как будто меня швырнуло в канал стерилизационной сети, и этот гигантский, погруженный в сон и беспечность дом избавлялся от меня. Часть прозрачного цилиндра отошла в сторону, я шагнул вперед. |
| 658 |
Проведя рукой по крылу машины, майор нащупал покрытое войлоком железное сиденье и уселся на него, свесив ноги, как и другие. Маленький вездеход тронулся, подскакивая на толстых шинах. Когда машина выезжала через ров на шоссе, сидящие сзади покатились по скамье, их хватали за ремни, воротники, раздался смех. Мотор взвыл, маленькая машина с трудом выбралась на шоссе. И тут, в первый раз за весь вечер, майор увидел красоту пейзажа, расстилающегося перед ним: под звездным небосклоном раскинулась огромная сверкающая равнина, наполненная мелькающими точками огней. Где-то высоко в небе, будто стараясь что-то кому-то внушить, настойчиво и размеренно ворчал самолет, а вдалеке, в двух скрещенных снопах света, сверкала, переливаясь, груша – словно капля хрусталя – и по-прежнему равнодушно гремела танковая пушка. |
| 659 |
Мысль о Создателе, который попросту забавлялся, весьма привлекательна, но тут мы входим в порочный круг: мы готовы счесть Творца злонамеренным не потому, что он сотворил нас такими, а потому, что сами мы злонамеренны. А ведь если человек так ничтожен, так неприметен перед лицом Мироздания, как об этом говорит нам наука, то манихейский миф – очевидная несообразность. Скажу иначе: если мир действительно сотворен, необходимый для этого уровень знаний несовместим с туповатыми шутками. Ибо нет и не может быть идеально мудрого зла. Разум говорит мне, что Творец не может быть мелким пакостником, иллюзионистом, который подсмеивается над тем, что творит. То, что мы принимаем за злонамеренность, – возможно, обычный просчет, ошибка; но тогда мы приходим к еще не существующей теологии ущербных божеств. |
| 660 |
Правда, научно обоснованному разведению ученых мешают пережитки сознания, вздорные идеи, порожденные Французской революцией, но следует ожидать, что долго это продолжаться не будет. Кроме устроенных по последнему слову науки свинарников, то бишь сверкающих лабораторий, понадобятся еще кое-какие придумки, которые избавят нас от всяких душевных недомоганий. К примеру, свои агрессивные инстинкты научный работник мог бы разряжать в зале, заставленном манекенами генералов и прочих вельмож, специально приспособленными для битья; к его услугам были бы также особые кабинеты для разрядки сексуальной энергии, и так далее. Разрядившись вволю здесь и там, ученый кабан уже безо всяких помех может заняться выискиванием трюфелей, на пользу хозяевам и на погибель человечеству, как того требует новая историческая эпоха. |
| 661 |
Я продолжал искать выход, рассуждая с позиций глобальной стратегии, однако все варианты рушились. Я работал умело и быстро, но пальцы дрожали, а когда я наклонялся над выползающей из машины лентой, чтобы прочесть результат, сердце бешено колотилось, я чувствовал палящую сухость во рту и колики в животе, словно мне туго перевязали кишки. Эти симптомы животной паники своего организма я наблюдал с холодной насмешкой – как будто страх сообщался только мышцам да кишкам, а между тем меня сотрясал беззвучный хохот, тот самый, что полвека назад, ничуть не изменившийся и не состарившийся. Ни голода, ни жажды я не ощущал, поглощая и впитывая колонки цифр – почти пять часов кряду. Вводил в машину программы, одну за другой, вырывал из кассет ленты, комкал, совал в карман. И наконец понял, что работаю уже впустую. |
| 662 |
Разве не говорил я в самом начале, что лишь существо, по природе злое, может понять, какую оно обретает свободу, творя добро? Послание существовало, оно было отправлено, упало на Землю к нашим ногам, струилось на нее нейтринным дождем, когда палеопитек, обгрызая кость, вдруг увидел в ней первую дубину. А в Лягушачьей икре я угадываю фрагменты того, на что указывал сам факт отправления Послания, – но фрагменты, искаженные нашим неумением и незнанием, и нашим знанием, скособоченным в сторону разрушения. Я убежден, что оно не было просто брошено в космический мрак, как камень в воду. Оно означало призыв, эхо которого вернется обратно, если он будет услышан и понят. Следствием правильного понимания должен был стать обратный сигнал о том, что связь установлена, и одновременно указывающий, где это произошло. |
| 663 |
Но в данном случае я был беспомощен. Я лишь подсчитал, что край первого вихря заденет мою ракету около одиннадцати, и поэтому поспешил приготовить завтрак, чтобы не бороться с опасностью натощак. Едва я вытер последнее блюдце, как ракету начало швырять во все стороны; плохо закрепленные предметы летали от стены к стене. Я с трудом добрался до кресла и, привязавшись к нему, в то время как корабль швыряло все сильнее, заметил, что словно лиловая мгла заволокла противоположную часть каюты и там, между раковиной и плитой, появилась туманная фигура человека в переднике. Человек лил яйца на сковороду. Он взглянул на меня внимательно, но без удивления, потом видение заколебалось и исчезло. Я протер глаза. Вне всякого сомнения, я был один и поэтому приписал это видение временному помрачению рассудка. |
| 664 |
Однако на Землю я этих сведений не передавал: они казались мне слишком скудными, да и не хотелось брести через горы к ракете, где был передатчик. Однажды утром весь дом огласился яростным стуком. Стучали в ворота. Моя тревога оказалась даже слишком оправданной. Это была полиция, то есть алебардисты. Меня вывели на улицу под конвоем, без единого слова, на глазах моих оцепеневших от ужаса хозяев; заковали в кандалы, запихнули в фургон и повезли в тюрьму. У ее ворот уже поджидала враждебно настроенная толпа, встретившая меня злобными воплями. Я был брошен в одиночную камеру. Когда дверь за мною захлопнулась, я уселся на железные нары и громко вздохнул. Теперь мне ничто уже не могло повредить. Я стал вспоминать, сколько я перевидал тюрем в самых разных закоулках галактики, но так и не смог сосчитать. |
| 665 |
Машина подо мной, этот металлический стержень с воронкообразной выхлопной трубой, сильно тряслась и иногда так подскакивала, что я вцеплялся изо всех сил в рукоятки, чтобы не вылететь из седла. Я ничего не видел вокруг, а только ощущал, будто по телу скребут проволочные щетки. Когда мне показалось, что скорость движения во времени слишком уж возросла, я потянул за тормоз, и тогда из черного провала стали проступать неотчетливые силуэты. То были какие-то огромные здания. Я пролетал через них навылет, как ветер сквозь изгородь, и всякий раз, ожидая удара о стену, непроизвольно зажмуривался, а затем снова увеличивал скорость. Машину швыряло так, что голова у меня тряслась, как кочан, а зубы вызванивали дробь. В какой-то момент я ощутил неясную еще перемену, меня окружало что-то вязкое и липкое. |
| 666 |
Я был чрезвычайно зол, но многолетний жизненный опыт научил меня сдерживать даже крайнее раздражение. Поэтому, поговорив с ним, то есть с собой, я пришел к заключению, что и вправду другого выхода нет. К тому же историческая миссия, ожидавшая меня в будущем, отвечала и моей натуре, и моим взглядам. Возмущала только ее принудительность, но я понимал, что счеты надо сводить не с двойником — всего лишь простым орудием, а с теми, кто стоял за его спиной. Он показал мне, как управлять хроноциклом, дал несколько практических советов, я уселся в седле и хотел ему еще сказать, чтобы прибрал после себя и вызвал столяра починить полки, но не успел — он уже нажал стартер. Мой двойник, свет ламп, комната — все исчезло как от дуновения ветра. Машина подо мной сильно тряслась и иногда сильно подскакивала. |
| 667 |
Спорить с этим никто в нашей начальной школе не решался, потому что это свое достоинство Вовка продемонстрировал публично, при всех, с ледяным хладнокровием и твердой уверенностью. Однажды на переменке мы с Вовкой продирались к уборной, используя локти, боясь опоздать, потому что переменка была маленькая, а очередь в уборной, как и обычно, большая. Продираясь первым, Вовка не то наступил на ногу, не то сильней нормы толкнул в бок какого-то ушастого третьеклассника. Тот остановил Вовку за воротник – при этом у Вовки отскочила от ворота пуговица – и больно щелкнул его по голове. Вообще-то Вовкина голова от такого щелчка совершенно не пострадала, она бы выдержала и не такое, но третьеклассник при этом оскорбительно заржал, а поскольку школа была смешанная, засмеялись и девчонки, стоявшие рядом. |
| 668 |
В стене туннеля, по которому мы до сих пор шли, открылась широкая воронка. Возможно, это было начало ведущего куда-то коридора – сразу мы не могли этого определить. Но я вглядывался в темную глубь так, что закололо в глазах, и мне показалось, что вдалеке тлеет мерцающая искорка. Дно воронки находилось несколько выше уровня туннеля. Мы вошли внутрь. Под ногами пружинило все то же эластичное вещество. Огонек приближался, рос, наконец мы очутились прямо под ним. По вогнутому своду бежала светящаяся полоска, сначала тонкая, как нитка, потом она становилась все толще, пока не перешла в голубоватую жилу, протянутую в глубь коридора. Сбоку, в стене, появилось отверстие. Из него выходила тонкая светящаяся жилка и соединялась с той, которая бежала под потолком. Словно сговорившись, мы остановились. |
| 669 |
Я же толокся у шкафов с ненаглядными естественными пособиями, возле бабочек, черепахи и всей остальной роскоши и даже холодел сердцем, поглядывая на скелет, но ничего не мог выбрать определенного: мне нравилось все поголовно. Конечно, я понимал, что скелет купить невозможно, да и не нужно – следует беречь народные деньги – а все остальное, с моей точки зрения, заслуживало решительного внимания, я так и сказал Анне Николаевне, в глубине души полагая, что она засмеется. Но она не засмеялась, а стала говорить старушке продавщице, чтобы та посчитала лягушек, бабочек и все другое. Оказывается, стоило это очень дорого, старушка называла большие деньги, но Анну Николаевну совершенно ничего не пугало, она только посмеивалась. Вообще у нее было сегодня превосходное настроение. Старушка нащелкала кучу денег. |
| 670 |
Выйдя из машины, я очутился на аллее пустого парка, наполненного голубым сиянием. Группы елей пламенели подобно холодным факелам, а возвышавшиеся надо мной кроны каштанов излучали свет, как звездные скопления. Это под воздействием невидимых источников ультрафиолетовых лучей светились зеленые части растений. Каждый лист, каждый побег, каждый стебель травы был источником фосфорического излучения. Я двинулся по тропинке, темневшей в море света, как черный поток в расплавленных берегах. Мертвыми, темными были лишь стволы и, как бы наперекор празднику, чашечки цветов. Вездесущий, льющийся отовсюду свет придавал всему сказочные очертания: при малейшем ветерке неподвижные гроздья света распадались, над кустарником бились волны пламени, а высокие кроны деревьев качались, как охваченные огнем корабли. |
| 671 |
Мы очутились в простом деревенском домике, с полом и потолком из некрашеных досок соломенного цвета. Посередине стояли низкий стеклянный стол и кресла с отогнутыми назад спинками. На полу у стен было много зелени – простой травы, без цветов. Изнутри эта комната как бы была продолжением сада, печально мокнувшего за окнами, – там шел дождь. Вдали тянулись тучи – не по небу, а совсем низко, по вершинам холмов. В разрывах облаков иногда показывались черные и рыжеватые склоны, а дождь продолжал лить, не ослабевая; постоянно был слышен его легкий стук по крытым гравием дорожкам, журчание стекавшей по желобу воды и даже шум лопавшихся на лужах пузырей. Этот вид настолько поразил меня своей будничностью, что я остановился как вкопанный и стоял так, пока хозяйка не появилась передо мной с протянутыми руками. |
| 672 |
Не сразу и не скоро он сказал ей это слово. Когда же решился, все сейчас же рухнуло: оказалось, что он ей очень симпатичен, она его ценит, уважает, но не любит. После решительного объяснения он несколько месяцев не видел ее. Когда они увиделись вновь, он не стал ей ничего говорить, что самое удивительное, к этому времени он почти перестал думать о ней. Только изредка по ночам, при свете низко опущенной лампы, когда он корпел над своими материалами, его взгляд временами уходил за пределы освещенного пространства на столе и устремлялся в темноту, пустую и черную, как межзвездное пространство. Тогда на него накатывалась внезапная, как молния, волна грусти, такая сильная, что перехватывало дыхание. Он опускал голову и возвращался к своим расчетам, бессмысленно повторяя последние написанные фразы. |
| 673 |
Петр двинулся в указанном направлении, придерживая упругие ветки, чтобы они не били идущую за ним девушку. Вскоре сквозь темноту стал просачиваться откуда-то снизу оранжевый блеск. Из зарослей они вышли на широкую равнину, по которой проходила труба аэропоезда; ее стены тускло светились. Поодаль возвышался полукруглый купол станции. Здесь от магистрали отделялась боковая ветка, состоявшая из коротких труб; все это напоминало разложенные на земле трубы исполинского органа. Они поднялись по ступенькам, все еще молча. Петр нажал кнопку вызова; девушка оперлась о металлические двери. Ее лицо сделалось неподвижным, она как будто замкнулась в себе. На мгновение ее губы дрогнули. Она открыла рот, словно хотела что-то сказать, но только вздохнула. Наконец раздался сигнал, раздвинулись двери маленького вагончика. |
| 674 |
Плотный слой облаков закрывал видимость, словно планета хотела скрыть от нас свою тайну. Мы могли изменить метеорологические условия: разогнать тучи на большом пространстве или превратить их в дождь при помощи лучистой энергии, но астрогаторы не хотели прибегать к таким средствам. Мы ограничились тем, что через регулярные промежутки времени продолжали попытки завязать переговоры по радио. Когда это не принесло результатов, сбросили на парашютах модели различных аппаратов, машин и технических приспособлений. Тучи поглотили этих посланцев, сомкнулись над ними, но ничего не изменилось в монотонных сигналах локатора, свидетельствующих о том, что в нескольких сотнях километров внизу живые, разумные существа наблюдают за нами, однако по непонятной причине хранят молчание и не отвечают на наши позывные. |
| 675 |
Оказалось, что эти проклятые ракеты вовсе не улетели от Земли навсегда. Они попали в сферу притяжения Юпитера, который, конечно, раскрутил их по-своему, заставив летать по кометным орбитам. С того времени они обращаются так: на несколько лет удаляются от Солнца, болтаются в афелии и опять возвращаются. Когда они залетают далеко от Солнца, сера на холоде остается твердой. Когда возвращаются, уже где-то около орбиты Марса начинают нагреваться, а на траверсе Земли лопаются, как мыльные пузыри. Представляешь себе? Двадцать тысяч тонн серы превращаются в сжатый газ. Ракета взрывается, возникает газовая туча диаметром около ста тысяч километров, которая рассеивается через несколько недель. Но если недалеко проходит какой-нибудь астероид, он увлекает такую тучу и тянет ее за собой целыми месяцами. |
| 676 |
Воздушные зеркала волновались и таяли под покровом тучи; вдруг он увидел гигантскую, уходящую головой во тьму человеческую фигуру, которая неподвижно смотрела на него, хотя само изображение непрерывно дрожало и колебалось. И снова ушли секунды, прежде чем он узнал собственное отражение. Он был так удивлен, до такой степени поражен непонятными действиями тучи, что забыл обо всем. У него блеснула мысль, что, возможно, туча знает о нем, о присутствии последнего живого человека среди камней ущелья. Но и этой мысли он не испугался. Не потому, что она была слишком неправдоподобна, просто он жаждал участвовать в этой мрачной мистерии, значение которой не поймет никогда. Его гигантское отражение, сквозь которое слабо просвечивали далекие склоны верхней части ущелья, куда не достигала тень тучи, таяло. |
| 677 |
Я вела себя с ним по-хорошему, я с ним не разговаривала. Вот тут-то он и сунул мне снег за спину. Господин Жавер, неужели же там, за дверью, не найдется ни одного человека, который видел, как было дело, и мог бы подтвердить, что это правда? Может быть, нехорошо, что я рассердилась. Но знаете, в первую минуту не владеешь собой. Бывает, и погорячишься. Я виновата, что испортила шляпу этого господина. Зачем он ушел? Я бы попросила у него прощения. О господи, мне это ничего не стоит, я бы попросила у него прощения. Помилуйте меня на этот раз, господин Жавер. Послушайте, вы же знаете, в тюрьме зарабатывают только по семь су в день, правительство в этом не виновато, но там зарабатывают только по семь су в день, а ведь я должна выплатить сто франков, или мне привезут мою крошку. Я не могу взять ее к себе. |
| 678 |
Жавер попросил в префектуре дать ему в помощь людей, но не назвал имени того, кого надеялся изловить. Это была его тайна, и он не хотел открывать ее по трем причинам: во-первых, малейшее неосторожное слово могло возбудить подозрение Жана Вальжана; во-вторых, наложить руку на старого беглого каторжника, считающегося умершим, на преступника, который в полицейских списках числился в рубрике самых опасных злодеев, было таким блестящим делом, которое старые ищейки парижской полиции не уступили бы новичку, и Жавер боялся, что у него отнимут галерника; наконец, артист своего дела, Жавер любил неожиданность. Он ненавидел заранее возмещенные удачи, которые утрачивают благодаря разговорам о них свежесть и новизну. Он предпочитал совершать свои самые блестящие дела в тиши, а потом внезапно объявлять о них. |
| 679 |
Пишущий эти строки и сам когда-то любил бродить за парижскими заставами, что служит ныне для него источником неизгладимых воспоминаний. Этот подстриженный газон, эти каменистые тропинки, эта меловая или гипсовая почва, эта суровая монотонность лежащих под паром или невозделанных полей, эти огороды с грядками ранних овощей, неожиданно возникающие где-нибудь на заднем плане, эта смесь дикости с домовитостью, эти обширные и безлюдные задворки, где полковые барабаны, отбивая громкую дробь, пытаются напомнить о громах сражений, эта неуклюжая мельница с вертящимися на ветру крыльями, подъемные колеса каменоломен, кабачки на углах кладбищ, таинственная прелесть высоких мрачных стен, замыкающих в своих квадратах огромные пустые пространства, залитые солнцем и полные бабочек, – все это привлекало его. |
| 680 |
Отец Клод видел все. Дверка была сколочена из неплотно сбитых гнилых дощечек, и его взгляд, подобный взгляду хищной птицы, проникал в широкие щели. Смуглый широкоплечий священник, обреченный доселе на суровое монастырское воздержание, трепетал и кипел перед этой ночной сценой любви и наслаждения. Зрелище прелестной юной полураздетой девушки, отданной во власть пылкого молодого мужчины, вливало расплавленный свинец в жилы священника. Он испытывал неведомые прежде чувства. Его взор со сладострастной ревностью впивался во все, что обнажала каждая отколотая булавка. Тот, кто в эту минуту увидел бы лицо несчастного, приникшее к источенным червями доскам, подумал бы, что перед ним тигр, смотрящий сквозь прутья клетки на шакала, который терзает газель. Его зрачки горели в дверных щелях, как свечи. |
| 681 |
Итак, вот в чем величайшее искусство: добиться, чтобы в фанфарах успеха зазвучала нота катастрофы, чтобы те, кто пользуется его плодами, в то же время трепетали перед ним; пробудить страх перед свершившимся событием, увеличить кривую перехода до степени замедления прогресса, обесцветить эту зарю, обличить и отбросить крайности энтузиазма, срезать острые углы и когти, обложить торжество победы ватой, плотно закутать право, завернуть народ-гигант во фланель и немедленно уложить его в постель, посадить на диету этот избыток здоровья, прописать Геркулесу режим выздоравливающего, растворить важное событие в мелких повседневных делах, предложить этот разбавленный лекарственной настойкой нектар умам, жаждущим идеала, принять предосторожности против слишком большого успеха, надеть на революцию абажур. |
| 682 |
Постепенно они разговорились. За молчанием, которое означает полноту чувств, последовали излияния. Над ними простиралась ясная, блистающая звездами ночь. Эти два существа, чистые, как духи, поведали все свои сны, свои восторги, свои упоения, мечты, тоску, поведали о том, как они обожали друг друга издали, как они стремились друг к другу, как отчаивались, когда перестали видеться. Ощущая ту идеальную близость, которую ничто уже не могло сделать полнее, они поделились всем, что было у них самого тайного, самого сокровенного. Они рассказали с чистосердечной верой в свои иллюзии все, что любовь, юность и еще не изжитое детство вложили в их мысль. Эти два сердца излились друг в друга так, что через час юноша обладал душой девушки, а девушка – душой юноши. Они постигли, очаровали, ослепили друг друга. |
| 683 |
Как это ни странно, но в той своего рода симфонии, в которую обратилась жизнь Мариуса с тех пор, как он увидел Козетту, даже недавнее прошлое стало таким смутным и далеким для него, что все рассказанное ему Козеттой вполне его удовлетворяло. Он даже не подумал рассказать ей о ночном приключении в лачуге, об ожоге, странном поведении и непонятном бегстве ее отца. Мариус мгновенно забыл все это; вечером он даже не помнил о том, что делал утром, где завтракал, с кем разговаривал; в его ушах звучали прекрасные мелодии, делавшие его глухим ко всему остальному, он существовал только в те часы, когда видел Козетту. И тогда, обретая небо, он совершенно естественно забывал землю. Истомленные, они оба несли непостижимое бремя бесплотных наслаждений. Так живут сомнамбулы, которых называют влюбленными. |
| 684 |
Окольными путями он вышел в переулок, решив, что это Гончарная улица; в середине улицы он натолкнулся на препятствие. Он протянул руки вперед. То была опрокинутая тележка; он чувствовал под ногами лужи, выбоины, разбросанный и наваленный булыжник. Здесь была начата и покинута баррикада. Перебравшись через кучи булыжника, он очутился по ту сторону заграждения. Он шел у самых тумб и находил дорогу по стенам домов. Ему показалось, будто немного поодаль от баррикады промелькнуло что-то белое. Он приблизился, и это белое приняло определенную форму. То были две белые лошади – те, которых утром выпрягли из омнибуса. Они брели весь день наугад по улицам и в конце концов остановились здесь с тупым терпением животных, которым в такой же мере понятны действия человека, в какой человеку – пути провидения. |
| 685 |
У Жана Вальжана не было того факела, каким пользуемся мы, чтобы осветить читателю его подземное странствие, – он не знал названий улиц. Ничто не указывало ему, какой район города он пересекал или какое расстояние преодолел. Лишь по световым пятнам, которые встречались время от времени на его пути и становились все бледнее, он мог судить, что солнце уже не освещает мостовой и что день склоняется к вечеру. А по шуму колес над головой, который из непрестанного перешел в прерывистый и, наконец, почти затих, он заключил, что уже вышел за пределы центральных кварталов и приближается к пустынным окраинам, возле внешних бульваров или отдаленной набережной. Где меньше домов и улиц, там меньше и отдушин в клоаке. Вокруг Жана Вальжана сгущалась тьма. Это не мешало ему идти вперед, пробиваясь ощупью во мраке. |
| 686 |
У Мариуса не обнаружилось особых внутренних повреждений, скользнув по записной книжке, пуля отклонилась в сторону и прошла вдоль ребер, образовав рваную рану, ужасную с виду, но неглубокую и потому не опасную. Долгое подземное путешествие довершило вывих перебитой ключицы, и лишь это повреждение оказалось серьезным. Руки были изрублены сабельными ударами, ни один шрам не обезобразил лица, но голова была вся словно исполосована. Какие последствия повлекут эти ранения в голову? Затронули они только кожный покров или повредили череп? Пока еще определить было невозможно. Опасным симптомом являлось то, что они вызвали обморок, а от подобных обмороков не всегда приходят в чувство. Кроме того, раненый обессилел от потери крови. Нижняя половина тела не пострадала, так как Мариус был до пояса защищен баррикадой. |
| 687 |
Мариус поступал так, как считал необходимым и справедливым. Он полагал, что без излишней жестокости, но и не проявляя слабости, надо удалить Жана Вальжана; на это у него были серьезные причины, о которых читатель уже знает, а кроме них, и другие, о которых он узнает позже. Ведя один судебный процесс, он случайно столкнулся со старым служащим дома Лафит и получил от него некие таинственные сведения, хотя и не искал их. В сущности, он не мог пополнить их уже из одного уважения к тайне, которую дал слово хранить, а также из сочувствия к опасному положению Жана Вальжана. В настоящее время он считал, что должен выполнить весьма важную обязанность, а именно: вернуть шестьсот тысяч франков неизвестному владельцу, которого разыскивал со всей возможной осторожностью. Трогать же эти деньги он пока воздерживался. |
| 688 |
Рыбаки и охотники живут в мире случая, удачи, риска, приключения, неожиданности. Это накладывает особый отпечаток на их психологию. Будничная обстановка, лишенная острых переживаний, неожиданностей и риска, кажется им скучной и пресной. Им нужна вечная игра с огнем, опасностями; им нужна новизна и острота впечатлений. Таков был и старик Конобеев. Охотничьи чувства и инстинкты с годами не угасали, а сильнее разгорались в нем. Его серые глаза под мохнатыми черными бровями оживали, загорались искрами, когда ему приходилось бороться с волнами или диким зверем. И вот теперь предстояло ему новое удовольствие, неиспытанное ощущение, быть может целая цепь новых приключений. Бедная Марфа, ее ждали новые испытания, новая полоса одиночества. Когда ее спрашивали, где муж, она лишь безнадежно махала рукой. |
| 689 |
Занялась заря. При ее свете пленники увидели шестируких. Одни из них висели на руках или хвосте на дереве, иные стояли возле дерева, прислонившись к нему. Они были неподвижны, как статуи. Но лишь первые лучи солнца коснулись этих окаменевших фигур, они ожили. С урчаньем и щелканьем в несметном числе они начали собираться к пленникам. Они расселись по сукам, споря из-за мест, повисли над головой, заглядывали снизу. Видимо, всем им хотелось поглядеть на необычайную добычу. Шестирукие быстро щелкали, как кастаньетами, быть может, пальцами, быть может, языками, урчали и жестикулировали всеми шестью руками. Прыгали и лазили по деревьям они с изумительной ловкостью, но по земле предпочитали ходить на шести или прыгать на двух ногах. Возле пленников сидел, по-видимому, старый вожак с седой шерстью. |
| 690 |
Пирксу стало как-то не по себе. В конце концов это была редкая, прямо-таки единственная возможность хотя бы на миллиметр подняться к недосягаемым высотам, на которых пребывал Берст, словно бы вовсе о том не заботясь. У них на курсе он был не только самым способным – с этим Пиркс еще примирился бы, он даже питал уважение к математическим талантам Берста, с тех пор как имел случай наблюдать его мужественный поединок с электронным вычислителем: Берст стал отставать лишь при извлечении корней четвертой степени. Мало того, что он был из состоятельной семьи и не имел нужды предаваться мечтам о монетах, завалявшихся в старых штанах, но он к тому же показывал превосходные результаты в легкой атлетике, прыгал как черт, отлично танцевал и, что тут скрывать, был очень хорош собой, чего нельзя было сказать о Пирксе. |
| 691 |
Между звездными экранами располагалось зеркало, не слишком большое и размещенное так, что пилот видел в нем только себя – и ничего больше. Неизвестно было, почему и зачем оно там. То есть, конечно, это было известно, но мудреные доводы в пользу такого решения мало кого убеждали. Придумали их психологи. Мол, как ни странно это звучит, но человек, особенно если он долго находится в одиночестве, временами теряет контроль над своим сознанием и своими эмоциями и ни с того ни с сего может впасть в гипнотическое оцепенение, даже сон без сновидений, с открытыми глазами, и не всегда способен очнуться вовремя. А некоторые оказываются во власти неизвестно откуда взявшихся галлюцинаций, маниакальных страхов или внезапного возбуждения, и, дескать, лучшее средство против всего этого – контроль за собственным лицом. |
| 692 |
В тот же момент Пиркс нажал на спуск – и в полукилометре ниже, на самой границе света и тени, скала брызнула сверхсолнечным блеском. Из-за толстых рукавиц было чудовищно трудно удерживать рукоятку в неподвижности. Яркое пламя ввинтилось во тьму котловины метрах в десяти от погасающего остова, остановилось и пробилось дальше, выбросив две метелочки искр. В наушниках что-то бормотало. Не обращая внимания, Пиркс резал все дальше этой линией тончайшего страшного огня, пока она не разбилась о какой-то каменный столб. Перед глазами вращались багровые круги, но сквозь их танец Пиркс заметил ослепительный синий глаз, меньший, чем острие иглы, который раскрылся в самой глубине мрака, и, прежде чем он успел нажать на рукоятки лазера, чтобы повернуть его, скала у самой машины плюнула в них жидким солнцем. |
| 693 |
В тот день, накануне их отлета, работы, собственно, были уже окончены. Однако, когда стали пересчитывать ленты, на которых были отражены результаты экспедиции, оказалось, что одной недостает. Просмотрели машинную память, потом перерыли все тайники и ящики, причем Крулль дважды советовал Пирксу лучше следить за собственными вещами – от этого совета разило ехидством, потому что Пиркс вообще не имел никакого отношения к пропавшей ленте, да и не стал бы прятать ее в чемодан. У Пиркса даже язык зачесался – так ему захотелось ответить, тем более что до сих пор он обычно отмалчивался и старался находить любые оправдания вызывающему, даже оскорбительному поведению Крулля. Но он сдержался и на этот раз и только заметил, что если необходимо повторить наблюдения, то он охотно сделает это сам, взяв Анела в помощники. |
| 694 |
Он уверенно направился к алтарю. За алтарем находилась низкая дверь, освещаемая лишь розоватым светом рубиновой лампочки, подсвечивавшей какой-то образок. Коридор, в котором мы оказались, был почти темным. Повернутые лицом к стене, накрытые или завешенные кусками материи, по обеим сторонам стояли статуи святых. В комнате, в которую мы вошли, яркий свет ударил мне в глаза. Стену напротив занимал огромный несгораемый шкаф. Священник указал мне на кресло, а сам перешел на другую сторону заваленного бумагами и старыми книгами стола. Несмотря на мундир, он по-прежнему выглядел как священник, с белыми чувственными руками и сухожилиями пианиста, его виски были покрыты сеткой голубых жилок, кожа, казалось, прилегала на голове прямо к сухим костям черепа – все в нем дышало невозмутимостью и спокойствием. |
| 695 |
Среди множества лиц, озаренных багровым пламенем костра, выделялось лицо человека, казалось, более других поглощенного созерцанием плясуньи. Это было суровое, замкнутое, мрачное лицо мужчины. Человеку этому, одежду которого заслоняла теснившаяся вокруг него толпа, на вид можно было дать не более тридцати пяти лет; между тем он был уже лыс, и лишь кое-где на висках еще уцелело несколько прядей редких седеющих волос; его широкий и высокий лоб бороздили морщины, но в глубоко запавших глазах сверкал необычайный юношеский пыл, жажда жизни и затаенная страсть. Не отрываясь, он глядел на цыганку, и пока молодая беззаботная девушка, возбуждая восторг толпы, плясала и порхала, его лицо становилось все мрачнее. Временами улыбка у него сменяла вздох, но в улыбке было еще больше скорби, чем в самом вздохе. |
| 696 |
Трудно изобразить горделивую и благоговейную радость, которая все время, пока процессия двигалась от дворца к Гревской площади, освещала безобразное и печальное лицо Квазимодо. Впервые испытывал он восторг удовлетворенного самолюбия. До сей поры он знал лишь унижение, презрение к своему званию и отвращение к своей особе. Невзирая на глухоту, он, как истинный папа, смаковал приветствия толпы, которую ненавидел за ее ненависть к себе. Нужды нет, что его народ был лишь сбродом шутов, калек, воров и нищих. Все же это был народ, а он его властелин. И он принимал за чистую монету эти насмешливые рукоплескания, эти озорные знаки почтения, в которых, надо сознаться, выражался и самый настоящий страх. Ибо горбун был силен, ибо кривоногий был ловок, ибо глухой был свиреп, а эти три качества укрощают насмешников. |
| 697 |
Спустя несколько минут наш поэт очутился в каморке со сводчатым потолком, уютной и жарко натопленной, перед столиком, который, казалось, только того и ждал, чтобы позаимствовать какой-нибудь снеди из висевшего на стене шкафчика. В перспективе у него была удобная постель и общество хорошенькой девушки. Приключение было похоже на волшебство. Он начал не шутя почитать себя за сказочного принца; время от времени он осматривался, как бы желая убедиться, не здесь ли еще огненная колесница, запряженная двумя крылатыми химерами, которая одна могла столь стремительно перенести его из преисподней в рай. Порой, чтобы не совсем оторваться от земли, он, цепляясь за действительность, устремлял упорный взгляд на прорехи своего камзола. Его рассудок, блуждая в фантастических просторах, держался только на этой нити. |
| 698 |
Утро было таким же, как всегда. Я подозрительно приглядывался к ней, но только тогда, когда она не могла этого заметить. После обеда мы сидели рядом против изогнутого окна, за которым парили низкие багровые тучи. Станция плыла среди них, словно корабль. Хари читала какую-то книжку, а я находился в том состоянии самосозерцания, которое так часто теперь было для меня единственной передышкой. Я заметил, что, наклонив голову определенным образом, могу увидеть наше отражение, прозрачное, но четкое. Я переменил позу и снял руку с подлокотника. Хари – я видел это в стекле – бросила быстрый взгляд, удостоверилась, что я разглядываю океан, нагнулась над ручкой кресла и коснулась губами того места, до которого я только что дотрагивался. Я продолжал сидеть, неестественно неподвижный, а она склонила голову над книгой. |
| 699 |
Я никогда ни одного слова не рассказывал о том, как приходила эта девочка и как она плясала на своих высоких ходулях, ибо во мне всегда было столько такта, чтобы понимать, что во всей этой истории ровно нет никакой истории. Но у меня есть другая история, которую я вознамерился рассказать вам, и эта история такова, что когда я о ней думаю или, лучше сказать, когда я начинал думать об одном лице, замешанном в эту историю и играющем в ней столь важную роль, что без него не было бы и самой истории, я каждый раз совершенно невольно вспоминаю мою девочку на ходулях. И так как они не разлучались в голове моей и глядели на меня обе, когда я думал только об одной из них, то я не хочу разлучать их перед твоими глазами, читатель. Тебе было б жалко, как они заплакали бы, заплакали бы разлучаясь, эти милые дети. |
| 700 |
В дальней уральской деревне пели русские девушки. Одна из них пела выше и задушевнее всех, и слезы текли по ее лицу, но она продолжала петь, чтобы не отстать от своих подруг и чтобы они не заметили ее горя и печали. Она плакала от чувства любви, от памяти по человеку, который был сейчас на войне; ей хотелось увидеть его и утешить вблизи него свое сердце, плачущее в разлуке. А он бежал сейчас по полю сражения вперед, лицо его было покрыто кровью и потом, он бежал, задыхаясь от смертной истомы, и кричал от ярости. У него была поранена пулей щека, и кровь из нее лилась ему за шею и засыхала на его теле под рубашкой. Он хотел рвануть на себе рубашку, но она была спрятана далеко под бушлатом. Он чувствовал лишь маленькую рану на лице и не понимал, отчего же он столь слабеет и дыхание его не держит тела. |
| 701 |
Травка в ответ на слова человека тихонечко поползла. Но маленький человек звал ее и манил сейчас не совсем прямо от чистого сердца, как думала сама Травка. У маленького человека в словах не только дружба и радость была, как думала Травка, а тоже таился и хитрый план своего спасения. Если бы он мог пересказать ей понятно свой план, с какой бы радостью бросилась она его спасать. Но он не мог сделать себя для нее понятным и должен был обманывать ее ласковым словом. Ему даже надо было, чтобы она его боялась, а то если бы она не боялась, не чувствовала хорошего страха перед могуществом великого Антипыча и по-собачьи со всех ног бросилась бы ему на шею, то неминуемо болото бы затащило в свои недра и человека, и собаку. Маленький человек просто не мог быть сейчас тем великим человеком, какой мерещился Травке. |
| 702 |
Ее охраняли от малейшей неприятности. Собаки научились уважать ее. Ни один человек, ни один мальчик в околотке не смел швырнуть камнем в знаменитую кошку с аттестатом. Пищи ей давали вдоволь, и все же она была несчастна. Ей смутно хотелось многого; она сама не знала чего. У нее было все, но ей хотелось чего-то другого. У нее было много еды и питья, но у молока совсем не тот вкус, когда можно пойти и лакать сколько угодно из блюдечка. Надо выкрасть его из жестяного бидона, когда подвело живот от голода и жажды, а то в нем не будет того смака – не молоко это, да и только. Правда, за домом находился большой двор, но он весь был опоганен и отравлен розами. Даже лошади и собаки пахли не так, как следует. Вся страна была сплошной пустыней, состоящей из противных садов и лугов, без единого жилья. |
| 703 |
Что ценность вещей зависит от мнения, которое мы имеем о них, видно хотя бы уже из того, что между ними существует много таких, которые мы рассматриваем не только затем, чтобы оценивать их, но и с тем, чтобы оценить их для себя. Мы не принимаем в расчет ни их качества, ни степени их полезности; для нас важно лишь то, чего нам стоило добыть их, словно это есть самое основное в их сущности: и ценностью их мы называем не то, что они в состоянии нам доставить, но то, какой ценой мы себе их достали. Из этого я делаю заключение, что мы расчетливые хозяева и не позволяем себе лишних издержек. Если вещь добыта нами с трудом, она стоит в наших глазах столько, сколько стоит затраченный нами труд. Мнение, составленное нами о вещи, никогда не допустит, чтобы она имела несоразмерную цену. Алмазу придает достоинство спрос. |
| 704 |
Мне хочется им сказать, что здоровье человека не в сердце, не в почках, не в корнях, не в листве или в спине. Конечно, слов нет, хорошо человеку, если у него все это тоже здорово, как у быков. Но самая суть чисто человеческого здоровья – это когда его неудержимо тянет сказать что-то хорошее другому человеку, как будто это даже закон: раз мне – то должно и всем хорошо. Если поблизости нет человека, чтобы вместе порадоваться, то один пишет другому письмо или поет ему песенку. Так здоровый человек встречает весну, хотя пусть он на костылях или ему много лет и за молодым бежать он не может. Это нужно понять молодым, что, при утрате чего-нибудь внешнего в человеческом здоровье, образуется внутри его какая-то замена, и часто замена эта ведет его к такому лучшему, что о старом он не горюет и молодым не завидует. |
| 705 |
Приезжая в город, я всякий раз по ее глазам видел, что она ждала меня; и она сама признавалась мне, что еще с утра у нее было какое-то особенное чувство, она угадывала, что я приеду. Мы подолгу говорили, молчали, но мы не признавались друг другу в нашей любви и скрывали ее робко, ревниво. Мы боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же самим. Я любил нежно и глубоко, но я рассуждал и спрашивал себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с ней; мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили. Честно ли это? Она пошла бы за мной, но куда? Куда бы я мог увести ее? Другое дело, если бы у меня была красивая, интересная жизнь. |
| 706 |
Он провел начало осени в Крыму и по пути в Москву заехал к Казаковой, прожил недели две в успокоительной простоте ее усадьбы и скудных дней начала ноября и собрался было уезжать. В тот день, на прощанье с деревней, он с утра до вечера ездил верхом с ружьем за плечами и с гончей собакой по пустым полям и голым перелескам, ничего не нашел и вернулся в усадьбу усталый и голодный, съел за ужином сковородку битков в сметане, выпил графинчик водки и несколько стаканов чая, пока Казакова, как всегда, говорила о своем покойном муже и о своих двух сыновьях, служивших в Орле. Как всегда, часов в десять дом был уже темен, только горела свеча в кабинете за гостиной, где он жил, приезжая. Когда он вошел в кабинет, она со свечой в руке стояла на его постели на тахте на коленях, водя горящей свечой по бревенчатой стене. |
| 707 |
Она оставила ему записку, что не хотела беспокоить его и потому уехала, но к ленчу обещала вернуться. Дэвид заказал завтрак и ждал, пока его приготовят. Владелец гостиницы месье Ороль подсел к нему и заговорил о погоде. Он сообщил, что подобные ветра здесь не редкость. Конечно, это не мистраль, в это время года его здесь не бывает, однако, ветер может продержаться дня три. Такое впечатление, что погода просто взбесилась. Должно быть, месье и сам заметил. Если вспомнить все последние годы, то станет ясно, что после войны погода ни разу не была нормальной. Дэвид заметил, что не может этого помнить, поскольку все эти годы путешествовал, однако с погодой, без сомнения, творится неладное. Да и не только с погодой, заметил месье Ороль. Все изменилось, а что еще не изменилось, то скоро изменится. |
| 708 |
Диктатор остановился, достал из кармана ключ, потом отпер калитку и вошел во двор. Фрэнсис огляделся кругом. Дом стоял одиноко в саду. Сначала ему показалось, что больше нечего и осматривать, но когда он во второй раз поглядел кругом, то увидел рядом другой большой дом, одно из верхних окон которого выходило как раз в тот же сад. Он прошел мимо этого дома и увидел билетик с объявлением о сдаче помесячно комнаты без мебели. Он зашел, спросил и узнал, что окно в сад диктатора принадлежит как раз к одной из сдающихся комнат. Фрэнсис тут же заплатил вперед и поехал в гостиницу за своим багажом. Старый джентльмен мог быть и не быть его отцом, Фрэнсис мог напасть, но мог и не напасть на верный след, но в одном он был убежден, что он добрался случайно до какой-то тайны, и эту тайну он задумал узнать до конца. |
| 709 |
Она держалась все так же прямо, говорила так же прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра она занималась домашним хозяйством, потом ездила по праздникам к обедне и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никогда никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и если выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе. |
| 710 |
Три дня бродил Емеля по лесу с Лыском, и все напрасно: оленя с теленком не попадалось. Старик чувствовал, что выбивается из сил, но вернуться домой с пустыми руками не решался. Лыско тоже приуныл и совсем отощал, хотя и успел перехватить пару молодых зайчат. Приходилось заночевать в лесу у огонька третью ночь. Но и во сне старый Емеля все видел желтенького теленка; старик долго выслеживал свою добычу, прицеливался, но олень каждый раз убегал от него из-под носу. Лыско тоже, вероятно, бредил оленями, потому что несколько раз во сне взвизгивал и принимался глухо лаять. Только на четвертый день, когда и охотник и собака совсем выбились из сил, они совершенно случайно напали на след оленя с теленком. Это было в густой еловой заросли на скате горы. Прежде всего Лыско отыскал место, где ночевал олень. |
| 711 |
Она последовала за Филиппом, но теперь ее настроение изменилось. Какая-то ее часть хотела вернуться обратно на катамаран. Надувная лодка, с которой они ныряли, осталась метрах в ста от того места, где они находились сейчас, как раз в той стороне, куда только что проплыл катер. Она старалась разобрать, не изменился ли звук мотора после того, как катер проплыл мимо, не остановился ли он рядом с их катамараном. В конце концов, можно было подумать, что катамаран брошен. Но, похоже, катер проследовал дальше, направляясь к центру озера, где стояли на якоре суда. Ей хотелось вернуться, сесть на катамаран и отправиться на стоянку, чтобы выяснить, чей это был катер и что ему тут понадобилось. Она сама не понимала, отчего вдруг занервничала, но в душе внезапно поселилась глухая тревога. Это чувство не проходило. |
| 712 |
Всю домовую работу Лонгрен исполнял сам: колол дрова, носил воду, топил печь, стряпал, стирал, гладил белье и еще успевал работать для денег. Когда Ассоль исполнилось восемь лет, отец выучил ее читать и писать. Он стал изредка брать ее с собой в город, а затем посылать даже одну, если была надобность перехватить денег в магазине или снести товар. Это случалось не часто; хотя Лисс лежал всего в четырех верстах от Каперны, но дорога к нему шла лесом, а в лесу многое может напугать детей, помимо физической опасности, которую, правда, трудно встретить на таком близком расстоянии от города, но все-таки не мешает иметь в виду. Поэтому только в хорошие дни, утром, когда окружающая дорогу чаща полна солнечным ливнем, цветами и тишиной, так что Ассоль не грозили фантомы воображения, Лонгрен отпускал ее в город. |
| 713 |
Секретарь бежал гораздо быстрее, и Чарли не мог его догнать. Надежды Гарри окрепли. Переулок был с крутым подъемом и узкий, но совершенно пустынный; по одной его стороне шла стена сада, через которую свешивались ветви деревьев. Вдоль всей стены, насколько глаз доставал, не видно было ни одного живого существа и ни одной отворенной двери. Очевидно, судьба устала преследовать Гарри и открывала ему широкое поле для спасения. Когда он пробегал мимо садовой калитки, она отворилась, и он увидел за ней на песчаной дорожке молодца из мясной лавки с лотком в руках. Видел он его только мельком и помчался дальше, но молодец его хорошо рассмотрел и крайне удивился, что джентльмен бежит так во все лопатки по улице. Он вышел из калитки в переулок и принялся кричать вслед бегущему разные остроты, иронически подгоняя его. |
| 714 |
Ему еще нужно было немного времени, потому что он шел в атаку, он бежал по известковому полю, поросшему сухощавой полынью. Вблизи от него, справа, слева и позади, стремились вперед его товарищи, и сердца их бились в один лад с его сердцем, сохраняя жизнь и надежду против смерти. Он пал вниз лицом, послушный мгновенному побуждению, тому острому чувству опасности, от которого глаз смежается прежде, чем в него попала игла. Он и сам не понял вначале, отчего он вдруг приник к земле, но когда смерть стала напевать над ним долгой очередью пуль, он вспомнил мать, родившую его. Это она, полюбив своего сына, вместе с жизнью подарила ему тайное свойство хранить себя от смерти, действующее быстрее помышления, потому что она любила его и готовила его в своем чреве для вечной жизни, так велика была ее любовь. |
| 715 |
Да, конечно, он тогда очень устал. Сначала он летал вдвоем с Поздняковым на разведку, потом еще раз на штурмовку, потом заправляли его самолет. Он стоял около, и ему очень хотелось часок поспать, но надо было вылетать снова. Он слышал, как в баке переливался бензин. По звуку он знал, сколько уже налито. Еще пять минут – и он полетит. Подошел комиссар части и тут же, на дежурстве, у самолета вручил ему партийный билет. И именно оттого, что все было так просто, что были только он и комиссар, и рядом стояла машина, и клокотал бензин, и сейчас он должен был взлететь, – все это показалось ему очень торжественным. Он немного заволновался и голосом несколько более глухим, чем обычно, сказал, что он будет большевиком не на словах, а на деле, а про себя подумал, что не только на земле, но и там, в воздухе. |
| 716 |
Она засмеялась. Потом оба продолжали есть молча, как незнакомые; но после обеда пошли рядом – и начался шутливый, легкий разговор людей свободных, довольных, которым все равно, куда бы ни идти, о чем ни говорить. Они гуляли и говорили о том, как странно освещено море; вода была сиреневого цвета, такого мягкого и теплого, и по ней от луны шла золотая полоса. Говорили о том, как душно после жаркого дня. Гуров рассказал, что он москвич, по образованию филолог, но служит в банке; готовился когда-то петь в частной опере, но бросил, имеет в Москве два дома. А от нее он узнал, что она выросла в Петербурге, но вышла замуж в С., где живет уже два года, что пробудет она в Ялте еще с месяц и за ней, быть может, приедет ее муж, которому тоже хочется отдохнуть. Она никак не могла объяснить, где служит ее муж. |
| 717 |
К счастью, подумал он, его грехи действительно были по большей части тайными. Да, он считался примерным мужем. Про Эмму никто не узнал. Пронесло. Может быть, когда придет его час, это и стоит вырезать на его надгробном камне: он вышел сухим из воды, пронесло. Хорошая карьера, хороший брак. Про Эмму никто не узнал, то есть никто ничего не знал наверняка: ведь люди так мало замечают и так быстро все забывают. Конечно, Фанни знала, но ей так трудно было в это поверить, она так растерялась, так не способна была постичь эту неподвластную разуму бурю чувств, что позднее как бы сделала вид, что ничего не случилось. Казалось, она начисто все забыла, и этого он тоже не мог ей простить. Оттого что он избавил ее от подробностей, она так и не поняла, что чуть не потеряла его. Но правда ли это, снова задал он себе вопрос. |
| 718 |
Картина, которую я здесь увидел, была совсем неожиданная. Все стулья и диваны были заняты людьми. В углах и около окон тоже стояли группы людей. Откуда они могли взяться? Если бы мне ранее сказал кто-нибудь, что я встречу здесь этих людей, то я бы расхохотался. До того невероятно и неуместно было их присутствие в доме графа в то время, когда, быть может, в одной из комнат лежала умершая или умиравшая Ольга. Это был тот самый цыганский хор, который известен читателю по одной из первых глав. Когда я вошел, от одной из групп отделилась моя старая приятельница Тина и, узнав меня, радостно вскрикнула. По ее бледному смуглому лицу разлилась улыбка, когда я подал ей руку, и из глаз брызнули слезы, когда она хотела мне что-то сказать. Слезы не дали ей говорить, и я не добился от нее ни одного слова. |
| 719 |
Восемь дней носило нас по морю. Мы умирали от голода и нестерпимой жажды, после того как выпили всю воду. Через два дня море утихло и стало гладким, как стекло. Едва ли читатель сумеет представить себе, какие это были восемь дней. Счастлив он, если память не рисует ему подобных картин. На второй день мы почти не говорили друг с другом и неподвижно лежали в шлюпке, уставившись вдаль или глядя блуждающими глазами, как ужас и слабость овладевают нами всеми. Солнце пекло безжалостно. Вода кончилась на четвертый день. Нам мерещились страшные видения, и их можно было прочесть в наших глазах. Если не ошибаюсь, на шестой день Хельмар заговорил наконец о том, что было у каждого из нас на уме. Помню, мы были так слабы, что наклонялись друг к другу и едва слышно шептали. Я всеми силами противился этому. |
| 720 |
Я оделся и вышел в сад. Резкий воздух обмыл лицо холодной водой – сон сразу прошел. Разгорался рассвет. Синева на востоке сменилась багровой мглой, похожей на дым пожара. Мгла эта светлела, делалась прозрачнее, сквозь нее уже были видны далекие и нежные страны золотых и розовых облаков. Ветра не было, но в саду все падали и падали листья. Березы за одну эту ночь пожелтели до самых верхушек, и листья осыпались с них частым и печальным дождем. Я вернулся в комнаты: в них было тепло и сонно. В бледном свете зари стояла в кадке маленькая береза, и я вдруг заметил – почти вся она за эту ночь пожелтела, и несколько лимонных листьев уже лежало на полу. Комнатная теплота не спасла березу. Через день она облетела вся, как будто не хотела отставать от своих взрослых подруг, осыпавшихся в холодных лесах. |
| 721 |
Как это за ним водилось, он сразу же натворил много разных глупостей. Еще за четверть мили до суслика он припадал к земле и полз на брюхе от кочки до кочки не меньше ста шагов. Но скоро его возбуждение достигало такой степени, что он, не стерпев, вскакивал на ноги, шел напрямик к суслику, который уже сидел возле норы, отлично понимая, что происходит. Через минуту Чинк бросался бежать, и именно тогда, когда ему следовало красться, он забывал всякую осторожность и с лаем бросался на врага. Суслик сидел неподвижно до самого последнего момента, затем, внезапно пискнув, нырял в нору, бросив задними лапками целую горсть песка прямо в открытую пасть Чинка. День за днем проходили в таких бесплодных попытках. Однако Чинк не унывал, уверенный в том, что настойчивостью он своего добьется. Так оно и случилось. |
| 722 |
Бедный пес, не знаешь ты, что на свете есть яркое солнце, не знаешь, какие зеленые по утрам деревья и кусты и как сильно блестит роса на траве; не знаешь, что вокруг нас полно цветов: белых, желтых, голубых и красных, и что среди седых елей и желтеющей листвы так нежно краснеют гроздья рябины и ягоды шиповника. Если бы ты видел по ночам луну и звезды, может быть, ты с удовольствием полаял бы на них. Откуда тебе знать, что лошади, собаки и кошки – все разных цветов, что заборы бывают коричневыми, и зелеными, и просто серыми и как сильно блестят стекла окон при закате, каким огненным морем разливается тогда река. Если бы ты был нормальным, здоровым псом, то хозяином твоим был бы охотник. Ты слушал бы тогда по утрам могучую песнь рога и дикие голоса, какими никогда не кричат обыкновенные люди. |
| 723 |
Каждый день Ольга ездила с графом кататься верхом. Но это пустяки. Ольга не могла полюбить графа, и ревность Урбенина была неосновательна. Ревновать должны были мы не к графу, а к чему-то другому, чего я не мог понять так долго. Это что-то другое стало между мной и Ольгой целой стеной. Она продолжала любить меня, но после того посещения, которое было описано в предыдущей главе, она была у меня еще не более двух раз, а встречаясь со мной вне моей квартиры, как-то странно вспыхивала и настойчиво уклонялась от ответов на мои вопросы. На мои ласки она отвечала горячо, но ответы ее были так порывисты и пугливы, что от наших коротких рандеву оставалось в моей памяти одно только мучительное недоумение. Совесть у нее была нечиста – это было ясно, но в чем именно – нельзя было прочесть на виноватом лице Ольги. |
| 724 |
Чинк сразу сообразил, что ему несдобровать, и во всю прыть пустился к лагерю. Но койот бегал быстрее и скоро настиг щенка. Куснув его в один бок, потом в другой, он всем своим видом выразил полное удовольствие. Чинк с визгом и воем мчался что было мочи, а его мучитель преследовал его без передышки до самого лагеря. Стыдно сказать, но мы смеялись над бедным псом заодно с койотом, и Чинк так и не дождался сочувствия. Еще одного такого опыта, только в меньших размерах, оказалось вполне достаточно для Чинка: с тех пор он решил оставить койота в покое. Но зато сам койот нашел себе приятное развлечение. Теперь он каждый день слонялся около лагеря, великолепно зная, что никто не осмелится в него стрелять. К тому же замки всех наших ружей были опечатаны правительственным агентом, а кругом всюду была охрана. |
| 725 |
Вот Великан на цыпочках спустился по лестнице, тихонько отомкнул парадную дверь своего замка и вышел в сад. Но как только дети увидели его, они так испугались, что тут же бросились врассыпную, и в сад снова пришла Зима. Не убежал один только маленький мальчик, потому что глаза его были полны слез, и он даже не заметил появления Великана. А Великан тихонько подкрался к нему сзади, осторожно поднял с земли и посадил на дерево. И дерево тотчас зацвело, и к нему слетелись птицы и запели песни, порхая с ветки на ветку, а маленький мальчик обхватил Великана руками за шею и поцеловал. И тогда другие дети, увидев, что Великан перестал быть злым, прибежали обратно, а вместе с ними возвратилась и Весна. И жители видели Великана, который играл с детьми в самом прекрасном саду, какой только есть на свете. |
| 726 |
Когда он был в шляпе – шел по улице или стоял в вагоне метро, – и не видно было, что его коротко стриженные красноватые волосы остро серебрятся, по свежести его худого, бритого лица, по прямой выправке худой, высокой фигуры в длинном непромокаемом пальто ему можно было дать не больше сорока лет. Только светлые глаза его смотрели с сухой грустью и говорил и держался он как человек, много испытавший в жизни. Одно время он арендовал ферму в Провансе, наслышался едких провансальских шуток и в Париже любил иногда вставлять их с усмешкой в свою всегда сжатую речь. Многие знали, что еще в Константинополе его бросила жена и что живет он с тех пор с постоянной раной в душе. Он никогда и никому не открывал тайны этой раны, но иногда невольно намекал на нее, – неприятно шутил, если разговор касался женщин. |
| 727 |
Лыску не нужно было повторять приказание. Он отлично знал свое дело и, уткнув свою острую морду в землю, исчез в густой зеленой чаще. Только на время мелькнула его спина с желтыми пятнами. Охота началась. Громадные ели поднимались высоко к небу своими острыми вершинами. Мохнатые ветви переплетались между собой, образуя над головой охотника непроницаемый темный свод, сквозь который только кое-где весело глянет солнечный луч и золотым пятном обожжет мох или широкий лист папоротника. Трава в таком лесу не растет, и Емеля шел по мягкому желтоватому мху, как по ковру. Несколько часов брел охотник по этому лесу. Лыско точно в воду канул. Только изредка хрустнет ветка под ногой или перелетит пестрый дятел. Емеля внимательно осматривал все кругом: нет ли где какого-нибудь следа, не сломал ли олень рогами ветки. |
| 728 |
Варя была с заплаканными глазами и жаловалась на головную боль, а Шелестов ел очень много и говорил о том, как теперешние молодые люди ненадежны и как мало в них джентльменства. Никитин приятно улыбался и помогал Мане угощать гостей, но после обеда пошел к себе в кабинет и заперся. Мартовское солнце светило ярко, и сквозь оконные стекла падали на стол горячие лучи. Было еще только двадцатое число, но уже ездили на колесах, и в саду шумели скворцы. Похоже было на то, что сейчас вот войдет Манюся, обнимет и скажет, что подали к крыльцу верховых лошадей или шарабан, и спросит, что ей надеть, чтобы не озябнуть. Начиналась весна такая же чудесная, как и в прошлом году, и обещала те же радости. Но Никитин думал о том, что хорошо бы взять теперь отпуск и уехать в Москву и остановиться там на Неглинном. |
| 729 |
И вот однажды, выйдя к чаю в зал, полный предвечернего солнца, Митя неожиданно увидел возле самовара почту, которую он напрасно ждал все утро. Он быстро подошел к столу – уж давно должна была Катя ответить хоть на одно из писем, что отправил он ей, – и ярко и жутко блеснул ему в глаза небольшой изысканный конверт с надписью на нем знакомым жалким почерком. Он схватил его и зашагал вон из дома, потом по саду, по главной аллее. Он ушел в самую дальнюю часть сада, туда, где через него проходила лощина, остановясь и оглянувшись, быстро разорвал конверт. Письмо было кратко, всего в несколько строк, но Мите нужно было раз пять прочесть их, чтобы наконец понять, – так сильно колотилось его сердце. Он поднял глаза: над садом торжественно и радостно сияло небо, вокруг сиял сад своей снежной белизной. |
| 730 |
Он сообразил, что грохот несущегося поезда заглушает все другие звуки, и решил сделать соседу ответный визит. Он вошел в уборную и прислушался. Как он и ожидал, кроме гула вагонных колес ничего не было слышно. Тогда он начал осторожно отворять выдвижную дверь из уборной в другое купе, раздвинул ее дюймов на шесть и невольно вскрикнул от изумления. На Ванделере была надета дорожная меховая шапочка с наушниками, так что он не мог ровно ничего слышать при грохоте курьерского поезда, а видеть мистера Рольса он тоже не мог, потому что был слишком занят и сидел с наклоненной головой. Он так и не поднял головы и продолжал свое довольно странное занятие. Между ногами у него стояла шляпная картонка, в одной руке он держал рукав своего верхнего пальто, а в другой нож, которым подпарывал подкладку рукава. |
| 731 |
Он говорил и думал о том, что вот он идет на свидание, и ни одна живая душа не знает об этом и, вероятно, никогда не будет знать. У него были две жизни: одна явная, которую видели и знали все, кому это нужно было, полная условной правды и условного обмана, похожая совершенно на жизнь его знакомых и друзей, и другая – протекавшая тайно. И по какому-то странному стечению обстоятельств, быть может случайному, все, что было для него важно, интересно, необходимо, в чем он был искренен и не обманывал себя, что составляло зерно его жизни, происходило тайно от других, все же, что было его ложью, его оболочкой, в которую он прятался, чтобы скрыть правду, как, например, его служба в банке, его низшая раса, хождение с женой на юбилеи, – все это было явно. И по себе он судил о других, не верил тому, что видел. |
| 732 |
Митя нравился ей, и она всячески старалась скрыть это, но не умела, держала себя при нем неловко, говорила что попало, но всегда намекая на что-то, смутно угадывая, что рассеянность, с которой Митя постоянно и приходил и уходил, не простая. Она подозревала, что Митя живет с Парашей или, по крайней мере, домогается этого, она ревновала и говорила с ним то нежно, то резко, глядела то томно, давая понять свои чувства, то холодно и враждебно. И все это доставляло Мите странное удовольствие. Письма не было и не было, он теперь не жил, а только изо дня на день существовал в непрестанном ожидании, все более томясь этим ожиданием и невозможностью ни с кем поделиться тайной своей любви и муки, поговорить о Кате, о своих надеждах на Крым, и потому намеки Соньки на какую-то его любовь были ему приятны. |
| 733 |
Я начала новую жизнь: теперь я много читаю, расширяю кругозор и стараюсь поменьше думать о себе. Я готова быть хорошей, но только если ты обещаешь, что летом мы не будем жить в городе. Пока мы ехали сюда, я увидела столько прекрасных мест, которые хотелось бы нарисовать, но я никогда не умела рисовать. Я знаю много такого, о чем можно было бы написать в книге, но я не в состоянии связно написать даже обычное письмо. Пока я не попала в эту страну, мне никогда не хотелось писать книги или картины. А сейчас во мне вдруг проснулась такая жажда творчества. Но я понимаю, что не в состоянии ее удовлетворить. Я снова начала думать о себе и опять стала невыносимой. Я одержима собой, как художник своей единственной картиной. Это ужасно. Но сейчас я уже в порядке и надеюсь, что еще смогу продержаться. |
| 734 |
Ему страшно было сознаться, что доктор поймал его на обмане, который он так долго и тщательно скрывал от самого себя. Всякий раз, думая о своем будущем, он не давал своим мыслям полной свободы. Он сядет в вагон и поедет – этим решался вопрос его жизни, и дальше он не пускал своих мыслей. Как далекий тусклый огонек в поле, так изредка в голове его мелькала мысль, что где-то в одном из переулков Петербурга, в отдаленном будущем, для того чтобы разойтись с Надеждой Федоровной и уплатить долги, ему придется прибегнуть к маленькой лжи; он солжет только один раз, и затем наступит полное обновление. И это хорошо: ценой маленькой лжи он купит большую правду. Теперь же, когда доктор своим отказом грубо намекнул ему на обман, ему стало понятно, что ложь понадобится ему не только в отдаленном будущем. |
| 735 |
Я не решился дойти до вашего дома. Верно, он совсем не изменился, но тем страшнее увидеть его. Какие-то чужие, новые люди живут в нем теперь. Твой отец, твоя мать, твой брат – все пережили тебя, молодую, но в свой срок тоже умерли. Да и у меня все умерли; и не только родные, но и многие из тех, с кем я, в дружбе или приятельстве, начинал жизнь, давно ли начинали и они, уверенные, что ей и конца не будет, а все началось, протекло и завершилось на моих глазах. И я сел на тумбу возле какого-то купеческого дома, неприступного за своими замками и воротами, и стал думать, какой она была в те далекие, наши с ней времена: просто убранные темные волосы, ясный взгляд, легкий загар юного лица, легкое летнее платье, под которым непорочность, крепость и свобода молодого тела. Это было начало нашей любви. |
| 736 |
Маленькая дикая уточка чирок решилась наконец перевести своих утят из лесу, в обход деревни, в озеро на свободу. Весной это озеро далеко разливалось, и прочное место для гнезда можно было найти только версты за три, в болотном лесу. А когда вода спала, пришлось все три версты путешествовать к озеру. В местах, открытых для глаз человека, лисицы и ястреба, мать шла позади, чтобы не выпускать утят ни на минуту из виду. И около кузницы, при переходе через дорогу, она, конечно, пустила их вперед. Вот тут их увидели ребята и зашвыряли шапками. Все время, пока они ловили утят, мать бегала за ними с раскрытым клювом или перелетала в разные стороны на несколько шагов в величайшем волнении. Ребята только было собрались закидать шапками мать и поймать ее, как утят, но тут я подошел и спросил, что они собираются делать. |
| 737 |
Мы принесли из сарая ящик, насыпали его доверху землей и пересадили в него маленькую березу. Ящик поставили в самой светлой и теплой комнате у окна, и через день опустившиеся ветки березы поднялись, вся она повеселела, и даже листья у нее шумели, когда ветер врывался в комнату и в сердцах хлопал дверью. В саду поселилась осень, но листья нашей березы оставались зелеными и живыми. Горели темным пурпуром клены, порозовел бересклет, ссыхался дикий виноград на беседке. Даже на некоторых березах в саду появились желтые пряди, как первая седина у еще нестарого человека. Но береза в комнате, казалось, все молодела. Мы не замечали у нее никаких признаков увядания. Как-то ночью пришел первый заморозок, он надышал холодом на стекла в доме, и они запотели, посыпал зернистым инеем крыши, захрустел под ногами. |
| 738 |
Служанка начала громко кликать хозяйку: ее испуг заставил меня прийти в себя. Одна мысль во мне загорелась: сыскать их, сыскать во что бы то ни стало. Принять этот удар, примириться с такой развязкой было невозможно. Я узнал от хозяйки, что они в шесть часов утра сели на пароход и поплыли вниз по Рейну. Я отправился в контору: там мне сказали, что они взяли билеты до Кельна. Я пошел домой, с тем чтобы тотчас уложиться и поплыть вслед за ними. Мне пришлось идти мимо дома фрау Луизе. Вдруг я слышу: меня кличет кто-то. Я поднял голову и увидел в окне той самой комнаты, где я накануне виделся с Асей, вдову бургомистра. Она улыбалась своей противной улыбкой и звала меня. Я отвернулся и прошел было мимо; но она мне крикнула вслед, что у нее есть что-то для меня. Эти слова меня остановили, и я вошел в ее дом. |
| 739 |
На этот раз Лаевскому больше всего не понравилась у Надежды Федоровны ее открытая шея и завитушки волос на затылке, и он вспомнил, что Анне Карениной, когда она разлюбила мужа, не нравились прежде всего его уши, и подумал, как это верно. Чувствуя слабость и пустоту в голове, он пошел к себе в кабинет, лег на диван и накрыл лицо платком, чтобы не надоедали мухи. Вялые, тягучие мысли все об одном и том же потянулись в его мозгу, как длинный обоз в осенний ненастный вечер, и он впал в сонливое, угнетенное состояние. Ему казалось, что он виноват перед Надеждой Федоровной и перед ее мужем и что муж умер по его вине. Ему казалось, что он виноват перед своей жизнью, которую испортил, перед миром высоких идей, знаний и труда, и этот чудесный мир представлялся ему возможным и существующим не здесь. |
| 740 |
Щенок знал теперь, что стоит ему отойти на сто шагов от лагеря, койот окажется тут как тут и начнет кусать и гнать его назад до самой палатки хозяина. Это продолжалось изо дня в день, и наконец жизнь Чинка превратилась в сплошное мучение. Он больше уже не смел отходить один на пятьдесят шагов от палатки. И даже когда он сопровождал нас во время наших поездок по окрестностям, этот нахальный и злобный койот следовал за нами по пятам, выжидая случая поиздеваться над бедным Чинком, и портил ему все удовольствие прогулки. Билл перенес свою палатку на милю от нас выше по течению реки, и койот почти перестал посещать наш лагерь, так как переселился на такое же расстояние вверх по течению. Как всякий хулиган, не встречающий противодействия, он становился день ото дня нахальнее, и Чинк постоянно испытывал страх. |
| 741 |
Однажды, в конце ноября по дороге домой я так озяб, что был не в силах двигаться дальше. Я лег на снег. У меня осталось об этом смутное воспоминание. Помню только, что сначала мне было очень холодно, а потом очень захотелось спать. Брат Артур понял, что жизнь моя в опасности. Он стал кричать на меня, грозил мне, всеми силами стараясь заставить меня дойти до дома. В эту зиму меня больше не посылали в школу. Мать привыкла, что дом у нее – полная чаша, и обычно держала нескольких опытных помощниц. Теперь же все хозяйство она вела вдвоем с нашей кузиной Мери и даже сама доила коров. Все наше многочисленное семейство ютилось в одной большой комнате бревенчатой хижины. За перегородкой в одном конце помещались мать с отцом, в другом – сестра. Мальчики размещались в гамаках или же уходили спать на чердак. |
| 742 |
Точно, она рассказывала про колодец в поле. Неизвестно, был ли такой колодец на самом деле. Может быть, это был образ или символ, существовавший лишь в ней самой – как и бесконечное множество вещей, которые она в те мрачные дни вытягивала, точно нить, из своей головы. Однако с тех пор, как она рассказала мне про этот колодец, я больше не мог уже представить себе поле без него. Образ этого колодца, который я своими глазами и не видел, явственно присутствует в той картине у меня в голове, как неотделимая ее часть. Я могу очень детально описать, как выглядит этот колодец. Он находится точно на границе, где поле переходит в рощицу. Травы надежно укрывают зияющую в земле темную дыру примерно метрового диаметра. Вокруг нее нет ни деревянного сруба, ни каменной ограды. Только дыра разинула свой зев. |
| 743 |
Мне припомнился август месяц в нашей деревне: день сухой и ясный, но несколько холодный и ветреный; лето на исходе, и скоро надо ехать в Москву опять скучать всю зиму за французскими уроками, и мне так жалко покидать деревню. Я прошел за гумна и, спустившись в овраг, поднялся в Лоск – так назывался у нас густой кустарник по ту сторону оврага до самой рощи. И вот я забился гуще в кусты и слышу, как недалеко, шагах в тридцати, на поляне, одиноко пашет мужик. Я знаю, что он пашет круто в гору и лошадь идет трудно, и до меня изредка долетает его окрик. Я почти всех наших мужиков знаю, но не знаю, который это теперь пашет, да мне и все равно, я весь погружен в мое дело, я тоже занят: я выламываю себе ореховый хлыст, чтоб стегать им лягушек; хлысты из орешника так красивы, и так непрочны, куда против березовых. |
| 744 |
Всю ночь шумел по палатке дождь. Вода тихо ворчала в корнях. В дожде, в непроглядном мраке выли волки. Черное озеро было налито вровень с берегами. Казалось, стоит подуть ветру или усилиться дождю, и вода затопит мшары и нас вместе с палаткой и мы никогда не выйдем из этих низких, угрюмых пустошей. Всю ночь мшары дышали запахом мокрого мха, коры и черных коряг. К утру дождь прошел. Серое небо низко провисало над головой. От того, что облака почти касались верхушек берез, на земле было тихо и тепло. Слой облаков был очень тонок – сквозь него просвечивало солнце. Мы свернули палатку, взвалили на себя рюкзаки и пошли. Идти было трудно. Прошлым летом по мшарам прошел низовой пожар. Корни берез и ольхи подгорели, деревья свалились, и мы каждую минуту должны были перелезать через большие завалы. |
| 745 |
Днем паутина летала по воздуху, запутывалась в нескошенной траве, пряжей налипала на весла, на лица, на удилища, на рога коров. Она тянулась с одного берега Прорвы на другой и медленно заплетала реку легкими и липкими сетями. По утрам на паутине оседала роса. Покрытые паутиной и росами ивы стояли под солнцем, как сказочные деревья из далеких стран. На каждой паутине сидел маленький паук. Он ткал паутину в то время, когда ветер нес его над землей. Он пролетал на паутине десятки километров. Это был перелет пауков, очень похожий на осенний перелет птиц. Но до сих пор никто не знает, зачем каждую осень летят пауки, покрывая землю своей тончайшей пряжей. Дома я отмыл паутину с лица и затопил печь. Запах березового дыма смешивался с запахом можжевельника. Пел старый сверчок, и под полом ворошились мыши. |
| 746 |
Она сделала мне ручкой и вместе со своим тяжелым шарабаном исчезла с моих глаз, не дав мне наглядеться на ее хорошенькое, свежее личико. На этот раз она не была одета в красное. На ней было темно-зеленое платье с большими пуговицами да широкополая соломенная шляпа, но тем не менее она мне понравилась не меньше прежнего. Я с удовольствием поговорил бы с ней и послушал ее голос. Я хотел бы заглянуть в ее глубокие глаза при блеске солнца, как заглядывал в них тогда вечером, при сверкавшей молнии. Мне хотелось высадить ее из некрасивого шарабана и предложить ей пройти остальной путь рядом со мной, что я и сделал бы, если бы не условия света. Мне почему-то казалось, что она охотно согласилась бы на это предложение. Недаром она два раза оглянулась на меня, когда шарабан поворачивал за высокие ольхи. |
| 747 |
Почти все это произошло на самом деле. Во всяком случае, про войну тут почти все правда. Одного моего знакомого и в самом деле расстреляли в Дрездене за то, что он взял чужой чайник. Другой знакомый и в самом деле грозился, что перебьет всех своих личных врагов после войны при помощи наемных убийц. И так далее. Имена я все изменил. Я действительно ездил в Дрезден. Наверно, там, в земле, тонны искрошенных в труху человеческих костей. Ездил я туда со старым однополчанином, и мы подружились с таксистом, который возил нас на бойню номер пять, куда нас, военнопленных, запирали на ночь. Он нам рассказал, что побывал в плену у американцев. Мы его спросили, как живется при коммунистах, и он сказал, что сначала было плохо, потому что всем приходилось страшно много работать и не хватало ни еды, ни одежды, ни жилья. |
| 748 |
Он не говорил ни слова, но время от времени вытягивал ногу и с испугом на нее смотрел. Эта нога была в ботинке, но другая в шлепанце. Сторож объяснил моему дяде, что этот человек – бывший классный надзиратель. Его уволили в отставку, потому что он явился в классы зачитывать отметки за четверть в зеленом фраке академика. Он внушал нам невыразимый ужас, потому что мы чувствовали, что он одинок. Однажды он улыбнулся Роберу, издали протянув к нему руки, – тот едва не лишился чувств. Этот тип внушал нам ужас не жалким своим видом и не потому, что на шее у него был нарост, который терся о край пристежного воротничка, а потому, что мы чувствовали: в его голове шевелятся мысли краба или лангуста. И нас приводило в ужас, что мысли лангуста могут вращаться вокруг навеса, вокруг наших обручей, вокруг садовых кустов. |
| 749 |
Она рассказывала мне о полевом колодце. Существовал ли такой колодец на самом деле, я не знаю. Может, он всего лишь плод ее фантазии. Часть того, что роилось в ее голове в те мрачные дни. Но она рассказала мне о том колодце, и я уже не мог вспоминать поляну без него. Я никогда его не видел, но он остался в моей памяти прочно вписанным в тот пейзаж. Смешно: я помню его до последней детали, прямо на границе поляны и рощи. Трава искусно прикрывает темную дыру в земле, метр диаметром. Ограждения нет. Просто разинула свою пасть дыра. Местами потрескались и начали откалываться потемневшие от ветра и дождей камни. В щель между ними ныряет проворная зеленая ящерка. Загляни внутрь – все равно ничего не увидишь. Мне известно только одно: это жутко глубокий колодец. Настолько, что даже трудно представить. |
| 750 |
В то лето я впервые надел студенческий картуз и был счастлив особым счастьем начала молодой свободной жизни. Я вырос в строгой дворянской семье, в деревне, и юношей, горячо мечтая о любви, был еще чист душой и телом, краснел при вольных разговорах гимназических товарищей, и они морщились. В то лето я уже не краснел бы. Приехав домой на каникулы, я решил, что настало и для меня время быть как все, нарушить свою чистоту, искать любви без романтики и, в силу этого решения, да и желания показать свой голубой околыш, стал ездить в поисках любовных встреч по соседним имениям, по родным и знакомым. Так попал я в имение моего дяди по матери, отставного и давно овдовевшего улана Черкасова, отца единственной дочери, а моей двоюродной сестры Сони. Я приехал поздно, и в доме встретила меня только Соня. |
| 751 |
До сих пор я умалчивал о том, что уже был здесь в прошлом году, в это же время года, в этом же отеле. Мое признание, вероятно, удивит вас, особенно после того, как я рассказывал вам, что всю жизнь избегал каких бы то ни было повторений. Так слушайте. В прошлом году здесь было, конечно, так же пусто, как и сейчас: тот же самый господин из Милана целыми днями ловил рыбу, а вечером бросал ее обратно в воду, чтобы снова поймать утром; затем две старые англичанки, тихого и растительного существования которых никто не замечал; потом красивый молодой человек с очень милой бледной девушкой – я до сих пор не верю, что они муж и жена, уж слишком они любили друг друга. И, наконец, немецкое семейство, явно с севера Германии: пожилая особа с волосами соломенного цвета, некрасивыми и грубыми движениями. |
| 752 |
Лишь изредка одинокий луч прорезал наискось чащу и открывал перед нами потрясающую силу растительности. Как сверкающие пылинки, влетали в этот луч маленькие птицы. Они с писком гонялись друг за другом и ныряли в листву, будто в зеленую воду. Но самым любимым моим местом были пруды. Каждое утро отец ходил туда удить рыбу. Он брал меня с собой. Мы выходили из дому очень рано и осторожно шагали по тяжелой мокрой траве. Тихими золотеющими пятнами светились среди темной, еще ночной листвы ветки ив, озаренные первым солнцем. В глухой воде плескались караси. Заросли кувшинок, стрелолиста и водяной гречихи висели, казалось, над черной бездной. Таинственный мир воды и растений раскрывался передо мной. Очарование этого мира было так велико, что я мог просиживать на берегу пруда с восхода до захода солнца. |
| 753 |
У него была прегадкая манера улыбаться, вертя мордой, морща нос и оскаливая зубы. Это бывало тогда, когда он готовился или выпросить что-нибудь, или совершить какую-нибудь подлость. Он никого из людей не любил, даже и Раю, свою благотворительницу, хотя и слушался ее немного, ради будущих подачек. Рая избаловала его тем, что рано позволила ему валяться на диванах и кроватях и спать в комнатах. Когда ему исполнилось два года и от него стало нестерпимо вонять псиной, то решено было заставить его ночевать во дворе. Но он подходил к окнам и так нестерпимо, раздражающе выл, что его впускали. Иногда Раины братья сгоняли его с дивана плеткой. Он рычал, прятался под диван или забивался в угол, но через пять минут, когда о нем позабывали, опять взлезал на то же место. У него не замечалось никакого оттенка самолюбия. |
| 754 |
В лесу Емеля был как дома. Да и как ему не знать этого леса, когда он целую жизнь бродил по нему с ружьем да с собакой. Все тропы, все приметы – все знал старик на сто верст кругом. А теперь, в конце июня, в лесу было особенно хорошо: трава красиво пестрела цветами, в воздухе стоял чудный аромат душистых трав, а с неба глядело ласковое летнее солнышко, обливавшее ярким светом лес и траву, журчавшую в осоке речку и далекие горы. Чудно и хорошо было кругом, и Емеля не раз останавливался, чтобы перевести дух и оглянуться назад. Тропинка, по которой он шел, змейкой взбиралась на гору, минуя большие камни и крутые уступы. Крупный лес был вырублен, а около дороги ютились молодые березки, кусты жимолости, и зеленым шатром раскидывалась рябина. Там и сям попадались густые перелески из молодого ельника. |
| 755 |
Я проснулся серым утром. Комната была залита ровным желтым светом, будто от керосиновой лампы. Свет шел снизу, из окна, и ярче всего освещал бревенчатый потолок. Странный свет – неяркий и неподвижный – был непохож на солнечный. Это светили осенние листья. За ветреную ночь сад сбросил сухую листву, она лежала шумными грудами на земле и распространяла тусклое сияние. От этого сияния лица людей казались загорелыми, а страницы книг на столе будто покрылись слоем воска. Так началась осень. Для меня она пришла сразу в это утро. До тех пор я ее почти не замечал: в саду еще не было запаха прелой листвы, вода в озерах не зеленела, и жгучий иней еще не лежал по утрам на крыше. Осень пришла внезапно. Так приходит ощущение счастья от самых незаметных вещей – от далекого пароходного гудка на Оке или от случайной улыбки. |
| 756 |
Как всегда, поезд шел ровным и быстрым ходом. Проехали больше половины всего пути, когда сон начал наконец брать верх над нервным возбуждением мистера Рольса. Сначала он упорно боролся с сонливостью, но потом выбился из сил, лег на один из диванов и крепко заснул. Последней его мыслью была мысль о страшном соседе. Когда он проснулся, в вагоне было темно, как в печной трубе, только едва мерцал занавешенный фонарь. Гул колес и вагонная качка свидетельствовали, что поезд несся по-прежнему с неизменной быстротой. Рольс в ужасе принял сидячее положение, измученный страшными снами, а когда через некоторое время опять прилег, сон так и не вернулся к нему, и он лежал без сна в состоянии сильнейшего возбуждения, не спуская глаз с двери. В это время, когда он так лежал, случилось нечто довольно странное. |
| 757 |
Есть нечто совсем особое в теплых и светлых ночах русских уездных городов в конце лета. Какой мир, какое благополучие! Бродит по ночному веселому городу старик с колотушкой, но только для собственного удовольствия: нечего стеречь, спите спокойно, добрые люди, вас стережет божье благоволение, это высокое сияющее небо, на которое беззаботно поглядывает старик, бродя по нагретой за день мостовой и только изредка, для забавы, запуская колотушкой плясовую трель. И вот в такую ночь, в тот поздний час, когда в городе не спал только он один, ты ждала меня в вашем уже подсохшем к осени саду, и я тайком проскользнул в него: тихо отворил калитку, заранее отпертую тобой, тихо и быстро пробежал по двору и за сараем в глубине двора вошел в пестрый сумрак сада, где слабо белело вдали, на скамье под яблонями, твое платье. |
| 758 |
Теперь представьте себе, в каком положении я оказался. Ялик и минуты не удержался бы на такой волне. Я увидел, что мимо несет большую ветку, и буквально кинулся за ней. Риска тут особенного не было. Если удержу голову над водой, то меня прибьет к берегу. Но должен признаться, что резиновые сапоги, которые были на мне, вдруг стали вещью довольно весомой. Прошло минуты три, прежде чем я почувствовал дно под ногами, и прекрасная Элен вдвоем с нашим соседом выволокла меня на берег. Вот тут я и начал трястись всем телом, но посмотрел на залив, увидел, что наша лодочка в полной безопасности стоит на якоре, и умилился. Наверное, я растянул себе сухожилие, когда выбирал якорь одной рукой, потому что двигаться без посторонней помощи мне было трудновато. Стакан виски в таких случаях тоже неплохой помощник. |
| 759 |
Пожалели малыша Ильку и под большим секретом рассказали эту историю ему. Услышав этот рассказ, Илька даже стонать начал от хохота и, лежа в траве, так дрыгал ногами, будто ему сразу несколько человек щекотали живот холодными пальцами. А потом вдруг замолчал, сел и посмотрел на всех потемневшими глазами. И сказал, что это совсем предательское дело – так к нему относиться. Все всегда про все знают, а ему не говорят. Все всегда делают интересные дела, а его не берут. Если думают, что он маленький и ничего не может, тогда пусть сами бегают, если надо кого-то позвать или еще что-нибудь. А он бегать не обязан. Ильку хотели успокоить, но он успокаиваться не стал, а поднялся с травы и пошел прочь. Только он был не злой человек и скоро перестал обижаться. Да и неинтересно было уже ссориться на следующее утро. |
| 760 |
В одном конце улицы было несколько невысоких каменных ступенек на расстоянии ярда одна от другой. Даже после того, как я научился прилично править, я так боялся этих ступенек, что всегда наезжал на них. Пожалуй, от них я пострадал больше всего, если но говорить о собаках. Я слышал, что даже первоклассному спортсмену не удастся переехать собаку: она всегда увернется с дороги. Пожалуй, это и верно; только мне кажется, он именно потому не может переехать собаку, что очень об этом старается. Я вовсе не старался переехать собаку. Однако все собаки, которые мне встречались, попадали под мой велосипед. Конечно, тут разница немалая. Если ты стараешься переехать собаку, она сумеет увернуться, но если ты хочешь ее объехать, то она не сумеет верно рассчитать и отскочит не в ту сторону, в какую следует. |
| 761 |
Каждый корешок, каждая книга из тех, что ты видишь, обладает душой. В ее душе живут души тех, кто книгу писал, тех, кто ее читал и жил ею в своих мечтах. Каждый раз, когда книга попадает в новые руки, каждый раз, когда кто-то пробегает взглядом по ее страницам, ее дух прирастает и становится сильнее. Много лет тому назад мой отец привел меня сюда, и это место уже тогда несло на себе печать времени. Может быть, оно было таким же древним, как сам город. Никому доподлинно не известно, кто и когда его создал. Скажу тебе лишь то, что мне сказал отец. Когда исчезает какая-нибудь библиотека, когда закрывается книжный магазин, теряется или предается забвению какая-нибудь книга, мы, хранители, уверены: эта книга обязательно попадет сюда. Здесь затерявшиеся во времени страницы, о которых никто не помнит. |
| 762 |
В одном великорусском небогатом селе жил старенький шестидесятилетний поп, по имени отец Иван Богоявленский. О том, как началась его жизнь, о годах его детства и юности не мог бы рассказать никто: сам он за давностью лет все перезабыл, а жена и дети, родственники и знакомые просто ничего не знали. И выходило так, будто у его жизни совсем не было начала – как не будет, вероятно, и конца. На коридор была похожа его жизнь, на длинный коридор, в котором множество глухих дверей: впереди открывается, а сзади захлопывается что-то и хоронит в тишине. И чем дольше жил отец Иван, тем больше отдалялся он от людей и даже от самого себя. Когда-то ему казалось, что его знают все люди, весь мир знает его, и даже сам бог внимательно следит за ним треугольником своих очей; но вот прошло время, и его перестали знать. |
| 763 |
Чуть больше месяца жизнь шла по плану. Борны сняли три комнаты в типичном для Прованса длинном одноэтажном здании розового цвета. Они уже останавливались здесь в прошлый раз. Дом стоял в окружении сосен на берегу залива, у подножия красивого горного массива. Окна их комнат выходили на море, и когда они обедали в саду под деревьями, то могли любоваться на пустынные пляжи, высокие заросли папируса в дельте небольшой речушки, а на другой стороне залива – белым изгибом Канн на фоне зеленых холмов и далеких гор. Сейчас, летом, в доме не было других постояльцев, и хозяева были страшно рады возвращению четы Борнов. Они выбрали себе большую комнату в конце дома, потому что окна в ней выходили сразу на три стороны, благодаря чему здесь даже в жару держалась прохлада. По ночам пахло морем и соснами. |
| 764 |
Он не заставил повторять себе этот совет два раза и выбежал из театра прямо на середину улицы, озираясь во все стороны. Много пересмотрел он седых людей и всем заглядывал в лицо, но ни одного не оказалось с рубцом от сабли. С полчаса ходил он по всем соседним улицам, пока не убедился в нелепости своих поисков. Тогда он прекратил их и остановился, стараясь успокоить свое возбуждение. Молодого человека глубоко волновало сознание, что около него где-то близко находится настоящий виновник его приключений. Случилось так, что ему пришлось идти по улице Друо, а потом по улице Мучеников. И случай в данном деле послужил ему на пользу лучше всяких предположений в мире. На бульваре он увидел двух мужчин, которые сидели на скамейке и вели между собой очень серьезную беседу. Один был молодой, смуглый и красивый. |
| 765 |
Но уезжал Митя, к великому своему удивлению, хотя и не помня себя от горя, все-таки почти счастливый. Как только отъезд был решен, неожиданно вернулось все прежнее. Ведь он все-таки страстно не хотел верить ничему тому ужасному, что ни днем, ни ночью не давало ему покоя. И достаточно было малейшей перемены в Кате, чтобы опять все изменилось в его глазах. А Катя опять стала нежна и страстна уже без всякого притворства, он чувствовал это с безошибочной чуткостью ревнивых натур. И опять стал он сидеть у нее до двух часов ночи, и опять было о чем говорить, и чем ближе становился его отъезд, тем все нелепее казалась разлука, надобность выяснить отношения. Один раз Катя даже заплакала, а она никогда не плакала, и эти слезы вдруг сделали ее страшно родной ему, пронзили его чувством острой жалости. |
| 766 |
Дом был закончен, и мы переселились туда. Я помню каждый его кирпич, каждую планку и до сих пор помню запах известки и свежего дерева в сырых, холодных комнатах. Пришла зима с сильными морозами, снег с каждым днем становился все глубже. Отец со старшими братьями отправлялся каждый день в лес рубить дрова. Мы же, младшие ребята, вчетвером оставались дома и играли в мастерской. Это была большая комната в восточной части дома; она была предназначена главным образом для столярных работ, но здесь же мы научились, как обращаться с кожей, стеклом и металлом. Это была наша школа ручного труда. Мы всегда сами мастерили все, что нам было нужно для наших игр и занятий. И как бы я хотел сейчас иметь некоторые из этих вещей, сделанных детскими руками, и особенно мою резьбу по дереву с изображением птиц и зверей. |
| 767 |
Я почти не выходила из дому – поверишь ли ты, любимый, что я едва знаю десяток улиц этого маленького городка, где прожила целых два года? Я горевала и хотела горевать, я опьяняла себя каждой каплей горечи, которой могла усугубить мое неутешное горе – не видеть тебя. Кроме того, я не хотела, чтобы меня отвлекали от моей страсти, хотела жить только тобой. Я сидела дома одна, целыми днями ничего не делала и только думала о тебе, снова и снова перебирая тысячу мелких воспоминаний о тебе, каждую встречу, каждое ожидание; я как на сцене разыгрывала в своем воображении все эти мелкие случаи. И оттого, что я без конца повторяла минувшие мгновения, все мое детство с такой яркостью запечатлелось в моей памяти и все испытанное мной в те далекие годы я ощущаю так ясно и горячо, как если бы это было вчера. |
| 768 |
В городе не было нигде ни единого огня, ни одной живой души. Все было немо и просторно, спокойно и печально – печалью русской степной ночи, спящего степного города. Одни сады чуть слышно, осторожно трепетали листвой от ровного тока слабого ветра, который ласково дул на меня. Я шел – большой месяц тоже шел, катясь и сквозя в черноте ветвей зеркальным кругом; широкие улицы лежали в тени – только в домах направо, до которых тень не достигала, освещены были белые стены и траурным глянцем переливались черные стекла; а я шел в тени, ступал по пятнистому тротуару – он устлан был черными шелковыми кружевами. У нее было такое вечернее платье, очень нарядное, длинное и стройное. Оно необыкновенно шло к ее тонкому стану и черным молодым глазам. Она в нем была таинственна и не обращала на меня внимания. |
| 769 |
Поезд ушел быстро, его огни скоро исчезли, и через минуту уже не было слышно шума, точно все сговорились нарочно, чтобы прекратить поскорее это сладкое забытье, это безумие. Оставшись один на платформе и глядя в темную даль, Гуров слушал крик кузнечиков и гудение телеграфных проволок с таким чувством, как будто только что проснулся. И он думал о том, что вот в его жизни было еще одно похождение, и оно уже кончилось, и осталось теперь воспоминание. Он был растроган, грустен и испытывал легкое раскаяние, ведь эта молодая женщина, с которой он больше уже никогда не увидится, не была с ним счастлива. Он был приветлив с ней и сердечен, но все же в обращении с ней, в его тоне и ласках сквозила тенью легкая насмешка, грубоватое высокомерие счастливого мужчины, который к тому же почти вдвое старше ее. |
| 770 |
Знаешь, как я учился читать? По спичкам. Папа на работу уходил, а я целый день один дома. Знаешь, как скучно. Маленький еще был. Тогда папа меня и начал учить, из спичек складывал. Сначала буквы, потом слова. Потом начал сказки сочинять. Я ночью сплю, а он сидит, сочиняет, а потом спички на кусочки ломает, слова складывает. Сначала еще ничего, я плохо читал, сказки коротенькие были. А когда научился, знаешь, как ему доставалось. Он иногда до утра сидел. А я же глупый был, мне лишь бы сказка получше да подлиннее. Утром он уйдет на работу, я встану – и скорее к столу. Там уж газета, а на газете буквы. Если сказка длинная, мне на полдня хватало. Ползаю, разбирая. Надо ведь осторожно, чтобы спички не сдвинуть. Потом уж их папа приклеивать стал, потому что один раз окно было открыто, и ветер газету сдул. |
| 771 |
Ограда шла вокруг всего сада непрерывно, окружая его со всех сторон. Гарри смотрел на окружающую обстановку, не будучи в состоянии связно мыслить и сделать какой-нибудь вывод. Когда вслед за тем послышались шаги по песку, он хотя и повернулся в ту сторону, но даже и не подумал о самозащите или бегстве. Подошел крупного роста, грубый и даже грязный субъект в одежде садовника с лейкой в правой руке. Другой, менее взволнованный человек на месте Гарри невольно пришел бы в тревогу при взгляде на громадную фигуру этого человека и на его черные сердитые глаза, но Гарри был до того потрясен и оглушен своим падением, что хотя и смотрел во все глаза на садовника, но нисколько не смутился и спокойно, пассивно, без малейшего сопротивления дал ему подойти, взять себя за плечи, встряхнуть и поставить на ноги. |
| 772 |
Никогда прежде я не слышал ни названия, ни имени автора, но это не имело значения. Решение было принято. И мной, и книгой. Очень бережно я взял ее в руки и пролистал, высвобождая страницы из плена. Вырвавшись из своей темницы, книга подняла облачко золотистой пыли. Довольный выбором, я пустился в обратный путь, улыбаясь и зажав под мышкой свою находку. Должно быть, на меня подействовала колдовская атмосфера этого места, но я почему-то был уверен, что книга ждала меня здесь много лет, возможно, с тех пор, когда меня еще не было на свете. Вернувшись домой, я уединился в своей комнате, решив прочитать хотя бы первые строки своего нового друга. Сам того не заметив, я тут же с головой погрузился в чтение и уже не мог оторваться. В романе речь шла о человеке, посвятившем жизнь поискам своего настоящего отца. |
| 773 |
Так она избежала повторения ужасов моста. Более трех дней ушло на изучение различных опасностей набережных Восточной реки. Однажды она по ошибке попала на паром, который перевез ее на Долгий остров, но вернулась оттуда с первым обратным паромом. Наконец, на третью ночь, она достигла знакомого места, пройденного ею в ночь первого своего бегства. Отсюда путь был быстрый и надежный. Она в точности знала, куда идет и как добраться до дому. Беглянка прибавила шагу; на сердце стало веселее. Еще немного – и она свернется клубочком в ящике на своем родном Востоке – заднем дворе. Еще один поворот – и она увидит знакомые здания. Но что это? Всех зданий как не бывало. Киска не верила своим глазам, но поневоле пришлось им поверить. Там, где прежде толпились дома, виднелась пустынная путаница кирпичей и ям. |
| 774 |
Но едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер и сделалась такая метель, что он ничего не видел. В одну минуту дорогу занесло; окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снегу; небо слилось с землей. Владимир очутился в поле и напрасно хотел снова попасть на дорогу. Лошадь ступала наудачу и поминутно то въезжала на сугроб, то проваливалась в яму. Сани поминутно опрокидывались. Владимир старался не потерять настоящего направления. Но ему казалось, что уже прошло более получаса, а он не доезжал еще до рощи. Прошло еще около десяти минут, рощи все было не видать. Владимир ехал полем, пересеченным глубокими оврагами. Метель не утихала, небо не прояснялось. Лошадь начинала уставать, а с него пот катился градом, несмотря на то, что он был по пояс в снегу. |
| 775 |
Я по сей день слышу резкий, пронзительный звон и сменившую его тишину, когда вся кровь во мне застыла, когда сердце мое перестало биться и только прислушивалось, не идешь ли ты. Но ты не вышел. Не вышел никто. Очевидно, тебя не было дома, а Иоганн тоже ушел за какими-нибудь покупками. И вот я побрела, унося в ушах мертвый отзвук звонка, назад в нашу разоренную, опустошенную квартиру, и в изнеможении упала на какой-то тюк. От пройденных мной четырех шагов я устала больше, чем если бы несколько часов ходила по глубокому снегу. Но, невзирая ни на что, во мне все ярче разгоралась решимость увидеть тебя, поговорить с тобой, прежде чем меня увезут. Клянусь тебе, ничего другого у меня и в мыслях не было, я еще ни о чем не знала именно потому, что ни о чем, кроме тебя, не думала; я хотела только увидеть тебя. |
| 776 |
Она без конца возвращалась мыслями к разговору с сыном, пока у нее не разболелась голова. Пришлось признать справедливость его слов о том, что она поступала глупо. Люси пришла к такому выводу, пока бегала по адресам на своем участке. Сперва у нее появилась мысль спросить совета у мисс Тинто, но та жила в городе и была знакома с ее братом Ричардом или, по крайней мере, слышала о нем. Так что от этой идеи Люси отказалась, поскольку решила, что если уж и пойдет на радикальные меры, то обратится к Ричарду. У Эдварда не было верных средств для поддержания его сомнительной благосклонности, и Люси больше не видела в нем надежду и опору. С какой точки зрения ни посмотри, это было ужасное испытание. Просить для себя было бы немыслимо, но ради будущего Питера она, пожалуй, смогла бы перенести унижение. |
| 777 |
Сидевший в них человек обернулся и дружески кивнул Каю, точно знакомому. Кай несколько раз порывался отвязать свои санки, но человек в шубе кивал ему, и он ехал дальше. Вот они выехали за городские ворота. Снег повалил вдруг хлопьями, стемнело так, что кругом не было видно ни зги. Мальчик поспешно отпустил веревку, которой зацепился за большие сани, но санки его точно приросли к большим саням и продолжали нестись вихрем. Кай громко закричал – никто не услышал его. Снег валил, санки мчались, ныряя в сугробах, прыгая через изгороди и канавы. Кай весь дрожал, хотел прочесть молитву, но в уме у него вертелась лишь одна таблица умножения. Снежные хлопья все росли и обратились под конец в больших белых куриц. Вдруг они разлетелись в стороны, большие сани остановились, и сидевший в них человек встал. |
| 778 |
Гон возобновился с новой силой, уже значительно ближе к озеру. Озеро это так расположено, что все тропы, все лазы ведут к нему, ни один не пройдет мимо. Много интересного видел я возле этого озера. Теперь я тоже приготовился и ждал. Скоро на небольшую, бурую от конского щавеля луговину на другой стороне выскочила лиса. Она была серой, с мочалистым тонким хвостом. На мгновение она остановилась, с поднятой передней лапой, поставив торчком уши, вслушиваясь в приближавшийся гон. Потом, неторопливо пробежав луговиной, пошла на опушку, нырнула в овраг и скрылась в мелколесье. Сейчас же на луговину вылетел и Арктур. Он шел немного стороной от следа, беспрестанно и зло подавал голос и, как всегда, высоко и неловко прыгал на бегу. Следом за лисой он слетел в овраг, сунулся в мелколесье, завизжал и завыл там. |
| 779 |
Он увидел совершенно необычайную картину. Дети проникли в сад сквозь небольшое отверстие в стене и залезли на деревья. Они сидели на всех деревьях. Куда бы Великан ни бросил взгляд, на каждом дереве он видел какого-нибудь ребенка. И деревья были так рады их возвращению, что сразу зацвели и стояли, тихонько покачивая ветвями над головками детей. А птицы порхали по саду и щебетали от восторга, и цветы выглядывали из зеленой травы и улыбались. Это было очаровательное зрелище, и только в одном углу сада все еще стояла зима. Это был самый укромный уголок, и Великан увидел там маленького мальчика. Он был так мал, что не мог дотянуться до ветвей дерева, и только ходил вокруг него и горько плакал. И бедное деревце было все до самой верхушки еще покрыто инеем и снегом, а над ним кружился и завывал Северный Ветер. |
| 780 |
Бет была очень застенчива, и из-за этого ее не стали отдавать в школу. Вернее, поначалу отдали, но она так страдала, что девочку пришлось оставить дома. С тех пор Бет занималась с отцом. Даже теперь, когда отец ушел на войну, а мать все свои силы тратила на работу в Обществе помощи фронту, Бет усердно продолжала заниматься. По натуре она была домоседкой и помогала Ханне по хозяйству, не ожидая за это ничего, кроме любви окружающих. А ведь именно титаническими усилиями Ханны и Бет дом всегда был в образцовом порядке и хранил уют для сестер и матери, проводивших большую часть времени на работе. Бет просиживала в одиночестве долгие дневные часы, но тишина в доме не угнетала ее. Она относилась к тем, кто наделен богатым воображением, скука им совершенно неведома. У Бет был свой собственный мир. |
| 781 |
Как видите, семья Сосновской была довольно среднего порядка. Откуда же все те странные душевные черты, которыми Сосновская отличалась, и откуда та страсть к сцене, которая очень рано обнаружилась в ней? Думаю, что не от воспитания в семье и в том частном пансионе, где она училась. Кстати сказать, училась она очень хорошо и в свободное время много читала. Читая, порой выписывала из книг мысли и изречения, ей нравившиеся, конечно, как всегда в подобных случаях бывает, так или иначе связывая их с собой, – и вообще делала некоторые заметки, вела нечто вроде дневника, если только можно назвать дневником те клочки бумаги, до которых она не дотрагивалась иногда по целым месяцам и на которые беспорядочно изливала свои мечты и взгляды на жизнь, а то просто заносила счета прачки и прочее в этом роде. |
| 782 |
Ганс очень гордился, что у него есть друг с такими благородными взглядами. Правда, соседи иногда удивлялись, почему богатый Мельник, у которого шесть дойных коров и целое стадо овец, а на мельнице сотня мешков с мукой, никогда ничем не отблагодарит Ганса. Но Ганс ни над чем таким не задумывался и не ведал большего счастья, чем слушать замечательные речи Мельника о самоотверженности истинной дружбы. Итак, Маленький Ганс все трудился в своем саду. Весной, летом и осенью он не знал горя. Но зимой, когда у него не было ни цветов, ни плодов, которые можно было отнести на базар, он терпел холод и голод и частенько ложился в постель без ужина, удовольствовавшись несколькими сушеными грушами или горсткой твердых орехов. К тому же зимой он бывал очень одинок – в эту пору Мельник никогда не навещал его. |
| 783 |
Когда начало светать, я и еще несколько моих одноклассников побежали на луг и кинулись в копны сена, мы лежали на спине и глядели на небо с тускнеющими звездами. Я лежал и прислушивался к себе – вот я потянулся и испустил сладостный вопль, вот отлетели пуговицы не только от моей сорочки, но и от стягивавшего меня смокинга, я лежал на спине в сене, мои одноклассники с девушками кидались клоками сена, хохотали и снова и снова валились на копны. Когда поднялось солнце, я остался в одиночестве, в волосах было полно сухих травинок, я встал и потянул свой смокинг за рукав, и по дороге домой, когда люди уже шли на работу, я понял, что благодаря этому выпускному балу я впервые огляделся вокруг себя и постиг, что плотный кокон невежества останется со мной навсегда и что мне надо отдать себе в этом отчет. |
| 784 |
Осень пришла врасплох и завладела землей – садами и реками, лесами и воздухом, полями и птицами. Все сразу стало осенним. В саду суетились синицы. Крик их был похож на звон разбитого стекла. Они висели вниз головами на ветках и заглядывали в окно из-под листьев клена. Каждое утро в саду, как на острове, собирались перелетные птицы. Под свист и клекот в ветвях поднималась суматоха. Только днем в саду было тихо: беспокойные птицы улетали на юг. Начался листопад. Листья падали дни и ночи. Они то косо летели по ветру, то отвесно ложились в сырую траву. Леса моросили дождем облетавшей листвы. Этот дождь шел неделями. Только к концу сентября перелески обнажились, и сквозь чащу деревьев стала видна синяя даль сжатых полей. Тогда же старик Прохор рассказал мне сказку об осени. Раньше я эту сказку никогда не слышал. |
| 785 |
После чая устроили игру в фанты, но дети устали, наелись и плохо соображали, что нужно делать. Наконец один совсем маленький мальчик, в рубашке горошком, задремал, свалился со стула и начал громко плакать. Матушка сказала, что елка кончена. Дети пошли в коридор, оделись и вывалились из дома всей гурьбой на мороз. Никита пошел провожать детей до плотины. Когда он один возвращался домой, в небе высоко, в радужном бледном круге, горела луна. Деревья на плотине и в саду стояли огромные и белые и, казалось, выросли, вытянулись под лунным светом. Направо уходила в неимоверную морозную мглу белая пустыня. Сбоку Никиты передвигала ногами длинная большеголовая тень. Никите казалось, что он идет во сне, в заколдованном царстве. Только в зачарованном царстве бывает так странно и так счастливо на душе. |
| 786 |
Граф сидел за столом и пил чай. На нем был пестрый халат, в котором я видел его два года тому назад, и соломенная шляпа. Лицо было озабочено, сосредоточено, сжато в складки, так что человек, незнакомый с ним, мог бы подумать, что его мучит в данную минуту солидная мысль, забота. Наружно граф нисколько не изменился за время нашей разлуки. То же маленькое худое тело, жидкое и дряблое, как тело коростеля. Те же узкие чахоточные плечи с маленькой головкой. Носик по-прежнему розов, щеки, как и два года тому назад, отвисают тряпочками. На лице ничего смелого, сильного, мужественного. Все слабо, апатично и вяло. Внушительны одни только большие, отвисающие вниз усы. Моему другу кто-то сказал, что ему идут длинные усы. Он поверил и теперь каждое утро меряет, насколько длиннее стала растительность над его губами. |
| 787 |
Дэвид отложил на время повесть об их путешествии и принялся за рассказ, который пришел ему в голову несколько дней назад и который окончательно сложился, по мнению Дэвида, в последние две ночи во сне. Он знал, что нет ничего хуже, чем откладывать незаконченную работу, но сейчас чувствовал, что может себе это позволить, поскольку повесть продвигалась хорошо, а рассказ, если его сразу не записать, ускользнет из памяти. Он начал писать с той легкостью, которая бывает, когда вещь уже полностью сложилась в голове. Написав чуть больше половины, Дэвид понял, что пора сделать перерыв. Если бы он почувствовал, что не удержит рассказ в памяти до завтрашнего дня, то сделал бы над собой усилие и закончил его сегодня. Но Дэвиду показалось, что он может прерваться, чтобы завершить работу на свежую голову. |
| 788 |
Драч с Васькой пришли в лощинку за кирпичным сараем и, как будто что-то особенное было на этом самом обыкновенном месте, остановились, и драч, передав Ваське повод, снял кафтан, засучил рукава, достал из голенища нож и брусок, стал точить о брусок. Мерин потянулся к поводу, хотел от скуки пожевать его, но далеко было, он вздохнул и закрыл глаза. Губа его повисла, открылись съеденные желтые зубы, и он стал задремывать под звуки точения ножа. Только подрагивала его больная с наплывом отставленная нога. Вдруг он почувствовал, что его взяли под салазки и поднимают кверху голову. Он открыл глаза. Две собаки были перед ним. Одна нюхала по направлению к драчу, другая сидела, глядя на мерина, как будто ожидая чего-то именно от него. Мерин взглянул на них и стал тереть скулой о руку, которая держала его. |
| 789 |
Все это происходило весной. Прошел еще год, в течение которого Капитон окончательно спился с кругу и, как человек решительно никуда не годный, был отправлен с обозом в дальнюю деревню, вместе со своей женой. В день отъезда он сперва очень храбрился и уверял, что куда его ни пошли, хоть туда, где бабы рубахи моют да вальки на небо кладут, он все не пропадет; но потом упал духом, стал жаловаться, что его везут к необразованным людям, и так ослабел наконец, что даже собственную шапку на себя надеть не мог; какая-то сострадательная душа надвинула ее ему на лоб, поправила козырек и сверху ее прихлопнула. Когда же все было готово и мужики уже держали вожжи в руках, Герасим вышел из своей каморки, приблизился к Татьяне и подарил ей на память красный бумажный платок, купленный им для нее же с год тому назад. |
| 790 |
Потом каждый полдень они встречались на набережной, завтракали и обедали вместе, гуляли, восхищались морем. Она жаловалась, что дурно спит и что у нее тревожно бьется сердце, задавала все одни и те же вопросы, волнуемая то ревностью, то страхом, что он недостаточно ее уважает. И часто в сквере или в саду, когда вблизи них никого не было, он вдруг привлекал ее к себе и целовал страстно. Совершенная праздность, эти поцелуи среди белого дня, с оглядкой и страхом, как бы кто не увидел, жара, запах моря и постоянное мелькание перед глазами праздных, сытых людей точно переродили его; он говорил Анне Сергеевне о том, как она хороша, как соблазнительна, был нетерпеливо страстен, не отходил от нее ни на шаг, а она часто задумывалась и все просила его сознаться, что он ее не уважает, нисколько не любит. |
| 791 |
Таких вот ужасных наказаний я боялся заранее. Наслушавшись рассказов, я впадал в тоскливые раздумья по поводу горькой судьбы учеников начальной школы. А потом начинал себя успокаивать. Может, все не так уж страшно? Двоек я не боялся. Надеялся, что эрудиция поможет мне стать если не отличником, то хотя бы ударником. Конечно, жадничать и определять я не стану, подлизываться тоже. Не стану и стрелять из резинки. Следовательно, не за что будет оставлять меня после уроков на два часа. И тем более до черного вечера. Потому что этого я бы не вынес. Дело в том, что всякий отрыв от дома был для меня мучением. Такой вот я уродился. В свое время дважды пытались устроить меня в детский сад, но оба раза я выдерживал там не больше месяца. Тосковал то тихо и безнадежно, то с ревом, скандалами и попытками бегства. |
| 792 |
Я поведаю тебе всю мою жизнь, которая поистине началась лишь в тот день, когда я тебя узнала. До того дня было что-то тусклое и смутное, куда моя память никогда уже не заглядывала, какой-то пропыленный, затянутый паутиной погреб, где жили люди, которых я давно выбросила из сердца. Когда ты появился, мне было тринадцать лет, и я жила в том же доме, где ты теперь живешь, в том самом доме, где ты держишь в руках это письмо – это последнее дыхание моей жизни; я жила на той же лестнице, как раз напротив дверей твоей квартиры. Наверное, ты уже не помнишь нас, скромную вдову чиновника и худенького подростка, – мы ведь всегда держались в тени, замкнувшись в своем мещанском существовании. Может быть, ты никогда и не слышал нашего имени, потому что на нашей двери не было таблички и никто никогда не спрашивал нас. |
| 793 |
Капитан молчал. Матрос знал, что в это молчание нельзя вставлять слова, и поэтому, замолчав сам, стал сильно грести. Грэй взял направление к открытому морю, затем стал держаться левого берега. Ему было все равно, куда плыть. Руль глухо журчал, звякали и плескали весла, все остальное было морем и тишиной. В течение дня человек внимает такому множеству мыслей, впечатлений, речей и слов, что все это составило бы не одну толстую книгу. Лицо дня приобретает определенное выражение, но Грэй сегодня тщетно вглядывался в это лицо. В его смутных чертах светилось одно из тех чувств, каких много, но которым не дано имени. Как их ни называть, они останутся навсегда вне слов и даже понятий, подобные внушению аромата. Во власти такого чувства был теперь Грэй. Там, где они плыли, волнистым смущением тьмы проступал берег. |
| 794 |
Когда гости поредели, поручик Рич вышел из гостиной на минуту в вестибюль подышать свежим воздухом, но как только он переступил через порог первой приемной, то был страшно поражен изумительным открытием. С лестницы исчезли все тропические растения. У садовых ворот стояли три мебельные фуры; лакеи выносили из дома всю обстановку; многие из них уже надели верхнее платье, как бы собираясь уходить. Сцена напоминала конец деревенского бала, для которого все было взято на прокат. Тут было над чем призадуматься поручику. Сначала сплавили гостей, которые далеко не были настоящими гостями; теперь расходились лакеи, которые едва ли были настоящей прислугой. Выждав удобную минуту, поручик вбежал на второй этаж. Там оказалось то, что он ожидал. Он обошел все комнаты и нигде не нашел ни признака мебели. |
| 795 |
Я вспоминаю о своем реальном училище как о заведении для шалопаев, в котором за семь лет малые дети вырастают в юношей и девушек. Однако, для меня этот сияющий замок был вечной стеной плача и страха, местом, где мне выпало множество переживаний, от которых я до сих пор не могу оправиться. Кроме пения и физкультуры, я успевал еще только по природоведению, по всем же остальным предметам я не то что плавал, а прямо-таки тонул, так как не мог ничего выучить. Все это время я провел под плотным коконом невежества. Когда меня вызывали к доске, я смущался, краснел и бормотал то, что подсказывали мне соученики с первых парт. Поэтому, разозлившись на то, что в школе я ничего не значу, я решил хоть чем-то отличиться в глазах учителей и одноклассников и сделать нечто такое, на что не способны остальные. |
| 796 |
Рассказ был хорошим, идея написать его возникла у него уже давно, но лишь в последние дни оформилась в готовый рассказ. А поскольку память частенько его подводила, Дэвид понимал, что раз уж рассказ готов, нужно немедля его записать. Он наконец придумал для него финал. Он помнил, какими были ветер и отшлифованные песком кости, но с годами острота ощущений притупилась, и сейчас ему пришлось целиком погрузиться в прошлое и пережить все заново, чтобы вернуть те свои ощущения. Сейчас он видел и чувствовал то же, что и тогда, и только кости вспоминались какими-то разрозненными деталями. Он начал с рассказа о том зле, что случилось в поле. Волей-неволей ему пришлось рассказать о нем, и переживания нахлынули на него с прежней силой. Усталый, но очень довольный, он отложил работу и пошел искать Кэтрин. |
| 797 |
Я знаю, что их связывают между собой невидимые нити, которые сам я только начинаю распознавать. Но того, что я с ними на одном острове, для меня уже достаточно, чтобы чувствовать себя счастливым. Доходов от книжной торговли только-только хватает на жизнь, но я даже не могу себе представить, что сумею заняться чем-то другим. Продажи с каждым годом падают. Я оптимист и не устаю повторять: в росте всегда заложено падение, зато в падении заложен рост. Беа считает, что искусство чтения постепенно умирает, что это сугубо личное действо и книга – это зеркало, в котором мы видим то, что несем в душе, вкладывая в чтение разум и душу, а эти добродетели встречаются все реже. Каждый месяц мы получаем много предложений продать нашу лавку, на ее месте хотят открыть магазин телевизоров, одежды или обуви. |
| 798 |
Вдруг ему показалось, что что-то барахтается в тине у самого берега. Он нагнулся и увидел небольшого щенка, белого с черными пятнами, который, несмотря на все свои старания, никак не мог вылезть из воды, бился, скользил и дрожал всем своим мокреньким и худеньким телом. Герасим поглядел на несчастную собачонку, подхватил ее одной рукой, сунул ее к себе в пазуху и пустился большими шагами домой. Он вошел в свою каморку, уложил спасенного щенка на кровати, прикрыл его своим тяжелым армяком, сбегал сперва в конюшню за соломой, потом в кухню за чашечкой молока. Осторожно откинув армяк и разостлав солому, поставил он молоко на кровать. Бедной собачонке было всего недели три, глаза у нее прорезались недавно; один глаз даже казался немножко больше другого; она еще не умела пить из чашки и только дрожала и щурилась. |
| 799 |
Когда Митя, на другой день по приезде, проспав двенадцать часов, вымытый, во всем чистом, вышел из своей солнечной комнаты – она была окнами в сад, на восток – и прошел по всем другим, он живо испытал чувство их родственности и мирной, успокаивающей и душу и тело простоты. Везде все стояло на своих привычных местах, как и много лет тому назад, и так же знакомо и приятно пахло; везде к его приезду все было прибрано, во всех комнатах были вымыты полы. Домывали только зал, примыкавший к прихожей, к лакейской, как ее называли еще до сих пор. Веснушчатая девка, поденщица с деревни, стояла на окне возле дверей на балкон, тянулась к верхнему стеклу, со свистом протирая его и отражаясь в нижних стеклах синеющим, как бы далеким, отражением. Горничная Параша шла по залитому полу на маленьких пятках. |
| 800 |
И он перестал ездить на почту, заставил себя оборвать эти поездки отчаянным, крайним усилием воли. Перестал и сам писать. Ведь все уже было испробовано, все написано: и неистовые уверения в своей любви, такой, какой еще не бывало на земле, и унизительные мольбы о ее любви или хотя бы о дружбе, и бессовестные выдумки, что он болен, что он пишет, лежа в постели, – с целью вызвать к себе жалость или какое-нибудь внимание, – и даже угрожающие намеки на то, что ему останется, кажется, одно: избавить Катю и своих более счастливых соперников от своего присутствия на земле. Перестав писать и домогаться ответа, всеми силами заставляя себя не ждать ничего, всячески стараясь не думать о Кате, всячески ища спасения от нее, он опять стал читать что под руку попадется, ездить со старостой в соседние села. |
| 801 |
В комнате было светло. Даже казалось, что солнечно, потому что на полу играли яркие желтые блики. В углу прижимался к стене кособокий большой шкаф с пятнистым зеркалом. Он словно стеснялся своего неказистого вида и старался быть в тени. Даже зеркало его почти не блестело. А еще было три разных стула, длинная облезлая кровать, узкий диван, почти такой же, как дома у Генки, и широкий стол с чертежной доской. Видно, тетка снабдила родственников мебелью, что похуже. Только чертежная доска была светлая и новая. Конечно, не теткина. А на полу стопками лежали книги. Кроме того, Генка увидел дверь, а за ней белый бок маленькой печки. Наверно, там была кухня. Странно, что вход в нее был через комнату. Пока Генка осматривался, Владик вытащил из-за шкафа свернутую в трубку бумагу и с громким шелестом развернул ее. |
| 802 |
Что случалось в те далекие времена, когда Генке было всего четыре года, он помнит очень смутно. Больше по рассказам бабушки. Но один случай Генка запомнил на всю жизнь. И не по рассказам запомнил, а сам, потому что он один и видел это. Тоже была гроза. Сухая и трескучая. Скрипела открытая форточка, и ветер заносил в нее теплую пыль. Генка сидел в кухне на бабушкином сундуке и вздрагивал при каждом ударе грома. Вздрагивал от неожиданности, а не от страха. Что такое гроза, он еще не очень понимал. Вдруг стало совсем тихо. Форточка пискнула и обессиленно повисла на одной петле. По стенам разошелся неприятный красноватый свет. Генка вскинул голову и увидел шар. Шар был большой, с новый мяч. Он висел над столом и светил, как неяркая лампа в закопченном розовом абажуре. Потом Генка увидел, что шар крутится. |
| 803 |
Я жадно вспоминаю каждую мелочь, я помню, словно это было сегодня, тот день, тот час, когда я впервые услышала о тебе, в первый раз увидела тебя, и как мне не помнить, если тогда для меня открылся мир. Любимый, позволь рассказать тебе все с самого начала, подари мне четверть часа и выслушай терпеливо ту, что с таким долготерпением всю жизнь любила тебя. Прежде чем ты переехал в наш дом, за твоей дверью жили отвратительные, злые, сварливые люди. Хотя они сами были бедны, они ненавидели бедность своих соседей, ненавидели нас, потому что мы не хотели иметь ничего общего с ними. Глава семьи был пьяница и колотил свою жену; мы часто просыпались среди ночи от грохота падающих стульев и разбитых тарелок; раз она выбежала, вся в крови, простоволосая, на лестницу; пьяный муж с криком преследовал ее. |
| 804 |
Когда понемногу все это затихло, волчиха успокоилась немного и стала замечать, что ее добыча, которую она держала в зубах и волокла по снегу, была тяжелее и как будто тверже, чем обыкновенно бывают в эту пору ягнята; и пахло как будто иначе, и слышались какие-то странные звуки. Волчиха остановилась и положила свою ношу на снег, чтобы отдохнуть и начать есть, и вдруг отскочила с отвращением. Это был не ягненок, а щенок, черный, с большой головой и на высоких ногах, крупной породы, с таким же белым пятном во весь лоб, как у Арапки. Судя по манерам, это был невежа, простой дворняжка. Он облизал свою помятую раненую спину и, как ни в чем не бывало, замахал хвостом и залаял на волчицу. Она зарычала, как собака, и побежала от него. Он за ней. Она оглянулась и щелкнула зубами; он остановился в недоумении. |
| 805 |
Прочие обедающие скромно расселись по углам комнаты, оставив двух знаменитых гостей в некотором уединении, но молодой клерджимен не был стеснен избытком благоговения и смело подошел, чтобы сесть у соседнего стола. Разговор представлял, действительно, полную новизну для юного богослова. Бывший парагвайский диктатор рассказывал о разных, бывших с ним случаях во всех частях света, а принц делал свои примечания, которые оказывались еще интереснее самих событий. Два сорта опытных людей явилось перед глазами пастора: один все испытал лично на себе, сам во всем лично участвовал с опасностью для жизни и рассказывал обо всем, как о своих собственных делах, тогда как другой знал и понимал все отлично, а между тем сам ничего такого не перенес. Манеры каждого собеседника вполне соответствовали роли каждого в разговоре. |
| 806 |
Все нелепые промахи Чинка были словно воссоединены в нечто единое, и его характер обрел целостность и силу после последнего промаха – его стычки с койотом. Этот койот жил недалеко от нашего лагеря и, видимо, как и прочие дикие обитатели национального парка, прекрасно понимал, что находится под защитой закона, который запрещал здесь стрелять, охотиться и ставить ловушки или как-нибудь иначе вредить животным. К тому же он жил как раз в той части парка, где был расположен сторожевой пост и солдаты зорко следили за соблюдением закона. Убежденный в своей безнаказанности, койот каждую ночь бродил вокруг лагеря в поисках отбросов. Сначала я находил только его следы, показывавшие, что он несколько раз обходил лагерь, но не решался подойти ближе. Потом он начал распевать свою заунывную песню тотчас после заката. |
| 807 |
Прилет птицы приводил меня в восторг при одном воспоминании о той весне, которую я провел там, будучи еще восьмилетним мальчиком; но теперь, когда я мог встретить весну с ружьем в руках, прилет птицы казался мне таким желанным и блаженным временем, что дай только бог терпения дожить до него и сил – пережить его. При таком настроении не было уже места бабочкам в мечтах и желаниях, кипевших в то время в моей голове и душе. Сначала я подарил свою половину бабочек Панаеву. Панаев же подарил мне прекрасные рисунки лучших из них, снятые им с натуры с большим искусством и точностью; а как потом Панаев задумал в военную службу, то мы отдали бабочек в вечное и потомственное владение Тимьянскому. Остались ли они его собственностью, или он пожертвовал их в университетский кабинет натуральной истории – ничего не знаю. |
| 808 |
Есть пословица: не было у бабы хлопот, так купила порося. Не было у Лугановичей хлопот, так подружились они со мной. Если я долго не приезжал в город, то, значит, я был болен или что-нибудь случилось со мной, и они оба сильно беспокоились. Они беспокоились, что я, образованный человек, знающий языки, вместо того, чтобы заниматься наукой или литературным трудом, живу в деревне, верчусь, как белка в колесе, много работаю, но всегда без гроша. Им казалось, что я страдаю, и если я говорю, смеюсь, ем, то только для того, чтобы скрыть свои страдания, и даже в веселые минуты, когда мне было хорошо, я чувствовал на себе их пытливые взгляды. Они были особенно трогательны, когда мне в самом деле приходилось тяжело, когда меня притеснял какой-нибудь кредитор или не хватало денег для срочного платежа. |
| 809 |
Некоторое время они сидели молча, вспоминая музыку горна и лениво думая о старых добрых военных годах. Телескоп Тони лежал на траве рядом с Оливером, и он сам не зная зачем поднял его. Он приложил телескоп к глазу и навел резкость на поверхность воды. Далекая лодочка приобрела четкие очертания и выросла в размерах в кругляше линзы, и Оливер мог видеть, как Тони медленно сматывает свою удочку, а Люси поворачивает в сторону дома. На Тони был свитер, хотя на солнце было довольно жарко. На Люси был купальник, открывавший ее спину, темно-коричневую на фоне серого гранита дальней скалы. Она равномерно и с силой налегала на весла, лишь изредка оставляя белый след пены на гладкой поверхности воды. Корабль мой возвращается в родную гавань, подумал Оливер, внутренне улыбнувшись напыщенности своего сравнения. |
| 810 |
Мы провожали Анну большой толпой. Когда она уже простилась с мужем и детьми и до третьего звонка оставалось одно мгновение, я вбежал к ней в купе, чтобы положить на полку одну из ее корзинок, которую она едва не забыла; и нужно было проститься. Когда в купе взгляды наши встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял ее, она прижалась лицом к моей груди, и слезы потекли из глаз; целуя ее лицо, плечи и руки, мокрые от слез, я признался ей в своей любви, и со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было все то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле. Я поцеловал в последний раз, и мы расстались – навсегда. |
| 811 |
Генка молчал. Когда заходит речь об отцах, каждый вспоминает своего. Генкин отец никогда не работал дома. Ни по вечерам, ни днем. Ему нечего было делать в этом городе. Он уезжал работать в тайгу, где строили бумажные комбинаты, и дома бывал не часто, наездами. В первые дни после приезда был он каким-то совсем непохожим на себя: торопливый и возбужденный. Ходил в кино по три раза в день и требовал, чтобы Генка с мамой ходили с ним тоже. Это были самые хорошие дни. Отец навещал знакомых, звал к себе друзей, и комнаты наполнялись густым гулом веселых мужских голосов. Через несколько дней отец успокаивался. С утра до вечера лежал на узком скрипучем диване и читал Генкины книжки про шпионов и моряков. Генка приходил из школы, по давней привычке толкал под диван портфель, потом садился в ногах у отца. |
| 812 |
Год назад Иван тоже надеялся, что все как-нибудь обойдется, как обошлось в предыдущие тридцать два дня. Втроем они довольно удачно миновали засады, переплывали реки, обходили деревни, избегали встреч с полицейскими; дважды удирали от погони – раз, правда, потеряли четвертого, танкиста Валерия. Остальные же добрались до родной земли, до Волыни. Кругом лежали украинские села, в поле на лошадях и волах пахали свои полоски крестьяне; становилось тепло – уже можно было ночевать в лесах и без лишней нужды не соваться в деревни. Если бы только не еда, из-за которой они то и дело должны были заходить в селения. В то утро, оставив друзей на опушке, в село направился Иван. Накануне ходили другие, теперь была его очередь. Он немного опоздал выйти из леса, через который извилистой дорогой они шли ночью. |
| 813 |
И вот теперь на Оке мы пьем рябиновку, едим семгу и говорим, вспоминаем разные разности. И то, как мы выезжали белыми ночами в море бить зубаток, и как тянули в шторм с рыбаками ловушки, и захлебывались горькой водой, и нас мутило, и как ходили на маяк за хлебом, и как сидели однажды ночью в деревенской библиотечке и, разувшись, скинув телогрейки, читали все газеты и журналы, вышедшие за те дни, когда мы были на тоне. Я бросил на пол к печке шубу мехом вверх, мы поставили рядом чайник и конфеты, взяли чашки и легли на эту шубу, глядя попеременно то друг на друга, то в розовую топку, на угли, как по ним перебегали огоньки, и, чтобы так подольше лежать, я иногда вставал и подбрасывал в печь хворосту, и он начинал трещать, а мы отодвигались от жара. Часа в два ночи я встал в темноту, потому что не мог спать. |
| 814 |
Если бы не окружающие, которые его узнавали, он счел бы себя невидимкой. Нет, конечно, он видит свои руки, ноги и все тело. Но это не то, ведь главное – лицо, а его как раз он и не видит, разве что нос, если скосить глаза. И отрешенный вид у него делается именно тогда, когда он пытается восстановить в памяти, как же он выглядит. Однако исходит из того, что знал, пока еще отражался в зеркале. Естественно, он не мог измениться с тех пор, и действительно изменился – для окружающих. Но не для самого себя, так что возраст никак не сказывается на внешности, какой она ему видится. Он помнит себя молодым. Умом он это понимает, но не чувствует, разве что, бывает, изредка коснется собственной щеки или уха и вдруг подумает: а ведь я постарел за это время. Да еще иногда замечает, что немного пополнел. |
| 815 |
И молодой король издал громкий крик и проснулся – и вот он снова лежал в своих покоях и, глянув в окно, увидел медвяную луну, висевшую в сумрачном небе. И он снова уснул, и видел сон, и вот что приснилось ему. Ему привиделось, что он лежит на палубе огромной галеры, приводимой в движение сотней рабов. Рядом с ним на ковре сидел капитан галеры. Он был черен, как эбеновое дерево, и тюрбан его был из алого шелка. Большие серебряные серьги оттягивали мочки его ушей, и в руках у него были весы из слоновой кости. На рабах были лишь ветхие набедренные повязки, и каждый из них был прикован цепью к соседу. Над галерой полыхало жаркое солнце, а меж рабами бегали негры и полосовали их сыромятными ремнями. Рабы напрягали тощие руки и погружали тяжелые весла в воду. Из-под весел взлетали соленые брызги. |
| 816 |
В то время никто из нас серьезно не верил в Машину Времени. Дело в том, что Путешественник по Времени принадлежал к числу людей, которые слишком умны для того, чтобы им можно было верить во всем. Вам всегда казалось, что он себе на уме. Вы никогда не были уверены в том, что его обычная откровенность не таит какой-нибудь задней мысли или остроумной уловки. Если бы ту же самую модель демонстрировал нам Фильби и объяснил бы сущность дела теми же словами, мы проявили бы к нему значительно меньше скептицизма. Мы понимали бы мотивы его действий: всякий колбасник был в состоянии понять. Но Путешественник по Времени по своему характеру был слишком причудлив, и мы инстинктивно не доверяли ему. Открытия и выводы, которые доставили бы славу человеку менее умному, чем он, казались пустяками, когда их делал он. |
| 817 |
Все дни я проводил или в одичалом липовом парке, или на ветряной мельнице. Вокруг росло много шершавого лилового бессмертника. Тесовая крыша ветряка была наполовину сорвана воздушной волной в те дни, когда к Воронежу подходили немцы. В отверстие крыши было видно небо. Я ложился на глиняный теплый пол мельницы и читал романы Эртеля или просто смотрел на небо в отверстие над моей головой. В нем непрерывно возникали все новые очень белые и выпуклые облака и медленной чередой уплывали на север. Тихое сияние этих облаков достигало земли, проходило по моему лицу, и я закрывал глаза. Я растирал на ладони венчик чабреца и с наслаждением вдыхал его запах – сухой, целебный и южный. И мне чудилось, что рядом, за ветряком, уже открылось море и что пахнут чабрецом не степи, а его наглаженные прибоями пески. |
| 818 |
Он по-прежнему чувствует себя молодым, как когда-то. И не понимает, почему к нему не так, как прежде, относятся дети. А женщины так скрытны, разве поймешь, что у них на уме. Но когда он пытается себе представить, каким его видит Омела – его охватывает ужас, даже в ухе начинает стрелять. С Омелой надо быть особенно бдительным. Как-то раз, в самом начале... То есть когда он только заметил, что исчез из зеркала. Ведь ей он так ничего и не говорил. Хотел рассказать, что бывает такая напасть, а для других это незаметно. Но язык не поворачивался, не находилось слов. Раза два признание готово было слететь с губ: понимаешь, я себя не вижу, а ты видишь меня? Но какая-то стыдливость в последний момент удерживала. А теперь поздно. Пришлось бы признаться в обмане. Омела спросила бы, когда это началось. |
| 819 |
София сидела и смотрела на этот рукав и вдруг увидела, как тот едва заметно приподнялся. Легкое движение пробежало от ворота к полам шлафрока. Складки чуть изменились и снова застыли. Но София успела это заметить. Там, внутри шлафрока, кто-то жил. Или, может быть, сам шлафрок был живой. В ужасе София прибегла к самому простому способу бегства от беды и страха – она закрыла глаза и заснула. Она даже не слышала, как ее перенесли в кровать, но, проснувшись утром, помнила, что в шлафроке живет кто-то страшный. Она не сказала об этом никому, оставив внезапно открывшуюся тайну при себе, и много дней пребывала в почти веселом расположении духа. Дождь прекратился. Все это время София рисовала причудливые тени, маленькую луну на самом краю огромного темного неба и никому не показывала своих рисунков. |
| 820 |
И еще Арктур слышал тончайшие звуки, каких мы никогда не услышим. Он просыпался по ночам, раскрывал глаза, поднимал уши и слушал. Он слышал все шорохи за многие километры вокруг. Он слышал пение комаров и зудение в осином гнезде на чердаке. Он слышал, как шуршит в саду мышь и тихо ходит кот по крыше сарая. И дом для него не был молчаливым и неживым, как для нас. Дом тоже жил: он скрипел, шуршал, потрескивал, вздрагивал чуть заметно от холода. По водосточной трубе стекала роса и, скапливаясь внизу, падала на плоский камень редкими каплями. Шевелился толстый слой бревен в запани около лесозавода. Тихо поскрипывали уключины – кто-то переплывал реку в лодке. И совсем далеко, в деревне, слабо кричали петухи по дворам. Это была жизнь, вовсе не ведомая и не слышная нам, но знакомая и понятная ему. |
| 821 |
Это ничего: пойдем обратно, руки от песка можно в ручье отмыть и коленки у пижамы тоже. Потом дырка стала совсем узкой, пришлось лечь на живот, вытянуть вперед руки и ползти так, как ползают змеи, которых Тяпкин никогда не видел. Он пыхтел и сопел, потом впереди показался какой-то синий свет, и дырка стала немного шире. Тяпкин стряхнул песок с лица тыльной стороной ладошки, протер глаза и попытался что-то разглядеть впереди. Леша давно уже прыгал далеко впереди, изредка нетерпеливо оглядываясь на Тяпкина: пыхтишь? Тяпкину песок попал в глаза, ему стало очень больно, а вытереть было нечем, потому что пижама, руки, лицо, даже волосы – все было в песке. Глаз совсем не смотрел, Тяпкин тер его тыльной стороной грязной ладони, представлял, как ему влетит от меня, и готовился пореветь как следует. |
| 822 |
Он завел с офицерами разговор об индийской армии. Оказалось, что он во все эти вопросы основательно посвящен и даже глубоко изучил их. Так спокойно, так невозмутимо держал себя этот человек в минуту смертельной опасности, что поручик Рич преисполнился к нему самого почтительного восторга. Очаровала его также и беседа с принцем и его необыкновенно приветливое обращение. Все его слова, жесты, движения были не только благородны сами по себе, но и как будто облагораживали также и того, кто имел счастье беседовать с принцем. Поручик Рич с восторгом решил, что для такого государя всякий порядочный и храбрый человек с охотой пожертвует жизнью. Так прошло несколько минут. Тогда тот самый человек, который привел офицеров в комнату и сидел потом все время в дальнем углу, вдруг встал и шепнул что-то на ухо принцу. |
| 823 |
Прошел день. Наступила ночь. Я зажег лампу, сел на диван, стал читать книжку. Налетело на огонь множество бабочек, жуков, все это стало кружиться возле лампы, валиться на книгу, на шею, путаться в волосах. Но закрыть дверь на террасу было нельзя, потому что это был единственный выход, через который мог явиться ожидаемый Ярик. Впрочем, я не обращал внимания на бабочек и жуков, книга была увлекательной, и шелковый ветерок, долетая из лесу, приятно шумел. Я читал и слушал музыку леса. Но вдруг мне что-то показалось в уголке глаза. Я быстро поднял голову, и это исчезло. Теперь я стал прилаживаться так читать, чтобы можно было наблюдать порог, не поднимая головы. Вскоре там показалось нечто рыжее, стало красться в обход стола, я думаю, мышь слышней пробежала бы, чем это большое подползало под диван. |
| 824 |
Пройдет месяц, и Анна Сергеевна, казалось ему, покроется в памяти туманом и только изредка будет сниться с трогательной улыбкой, как снились другие. Но прошло больше месяца, наступила глубокая зима, а в памяти все было ясно, точно расстался он с Анной Сергеевной только вчера. И воспоминания разгорались все сильнее. Доносились ли в вечерней тишине в его кабинете голоса детей, приготовлявших уроки, слышал ли он романс или орган в ресторане, или завывала в камине метель, как вдруг воскресало в памяти все: и то, что было на молу, и раннее утро с туманом на горах, и пароход, и поцелуи. Он долго ходил по комнате, вспоминал и улыбался, и потом воспоминания переходили в мечты, и прошедшее в воображении мешалось с тем, что будет. Анна Сергеевна не снилась ему, а шла за ним всюду, как тень, и следила за ним. |
| 825 |
Всю эту долгую, ужасную ночь я прождала тебя, любимый. Как только мать легла в постель и заснула, я проскользнула в прихожую и стала прислушиваться, не идешь ли ты. Я прождала всю ночь, всю ледяную январскую ночь. Я устала, все тело ломило, и не было даже стула, чтобы присесть; тогда я легла прямо на холодный пол, где сильно дуло из-под двери. В одном лишь тоненьком платье лежала я на жестком голом полу – я даже не завернулась в одеяло, я боялась, что, согревшись, усну и не услышу твоих шагов. Мне было больно, я судорожно поджимала ноги, руки тряслись; приходилось то и дело вставать, чтобы хоть немного согреться, так холодно было в этом ужасном темном углу. Но я все ждала, ждала тебя, как свою судьбу. Наконец я услышала, как хлопнула внизу входная дверь, и затем на лестнице раздались шаги. |
| 826 |
В тенистом углу позади дровяника я набрал влажной глины, слепил из нее остроносый линкор с орудийными башнями и с пушками из обломков прутика. Затем отыскал у поленницы широкую щепку. Поставил на нее линкор и пустил в лужу. Плоская темная щепка оказалась на одном уровне с водой и сделалась почти незаметна. Полное впечатление, что линкор плывет сам по себе. И я начал отправлять его в рейсы от одного края лужи к другому. Глиняный корабль выглядел вполне по-военному, однако настроение мое было мирным. Я то шлепал по луже следом за линкором, то сидел на корточках у края воды и смотрел, как от плывущего корабля разбегаются солнечные зигзаги. Или следил за семенами белоцвета. Было мне на просторном безлюдном дворе хорошо и спокойно. Я чувствовал себя даже счастливым. Но таилась в моем настроении и печаль. |
| 827 |
Для того чтобы усидеть на месте, от меня требовалось очень многое и всегда что-нибудь прямо противное природе. Противное моей природе, но не законам природы. Иначе говоря, когда от меня что-либо требовалось, моя натура, привычки и воспитание заставляли меня поступать известным образом, а какой-нибудь незыблемый и неведомый мне закон природы требовал, оказывается, совершенно обратного. Тут я имел случай заметить, что мое тело всю жизнь воспитывалось неправильно. Оно погрязло в невежестве и не знало ничего, ровно ничего такого, что могло быть ему полезно. Например, если мне случалось падать направо, следуя вполне естественному побуждению, я круто заворачивал руль налево, нарушая таким образом закон природы. Закон требовал обратного: переднее колесо нужно поворачивать в ту сторону, куда падаешь. |
| 828 |
На гребне перевала принц Рикард обернулся в седле и бросил взгляд на видневшиеся в конце длинного спуска, где теснились плюмажи и знамена его армии, укрепленные стены отчего города, которые тускло мерцали, подобно жемчужине, на плоской равнине под небом без солнца. Сердце принца наполнилось гордостью при мысли о том, что никто и никогда не сможет взять его город приступом. Он жестом приказал своим офицерам ускорить темп марша и пришпорил коня. Тот заржал и перешел на галоп, а над головой принца метался грифон. Поддразнивая коня, он пикировал на него, угрожающе поклацывая клювом, и отворачивал в сторону за секунду до того, как жеребец мог цапнуть его за кисточку хвоста или отбросить прочь легким ударом копыта. С насмешливым карканьем отлетая прочь, грифон делал круг над дюнами и все начиналось сначала. |
| 829 |
Естественно, ей к тому же нужно было подыскать временное пристанище, недорогую комнату. Люси сразу решила, что не станет снимать жилье в своем городке. Хотя здесь ее мало знали, она старалась утаить от света неожиданные перемены в судьбе и положении, не желая обнародовать свои нынешние обстоятельства. Ей хотелось совершенно исчезнуть, начать с нуля. Для нее было очень важно оказаться в гуще событий, чтобы повысить свои шансы и ухватиться за любой, пусть малейший из них. Более того, она знала, что в большом городе легче найти дешевое жилье. Итак, она заранее обдумала следующий шаг. Ее живой ум находился в активном поиске, но никогда, ни разу ей не пришла в голову мысль попросить помощи у родственников. Это был крайний вариант. Она ни перед кем не станет унижаться. Джо перешел все границы приличий. |
| 830 |
Из окна комнаты, нанятой Фрэнсисом, виден был, как на ладони, весь сад при доме с зелеными ставнями. Под самым окном рос красивый, развесистый каштан, а под ним в тени стояли два простых деревянных стола, за которыми в летнюю жару, вероятно, обедали. Везде в саду была густая трава, но между столами и домом шла усыпанная песком дорожка от веранды к садовой калитке. Осматривая местность через промежуток между створками венецианского ставня, которого он, из осторожности, не открыл целиком, чтобы не обратить на себя внимание, Фрэнсис ничего особенного не заметил относительно образа жизни обитателей дома, кроме очевидной любви к таинственности и уединению. Сад был похож на монастырский, а дом напоминал тюрьму. Зеленые ставни были везде закрыты, дверь на веранду затворена. В саду никого не было. |
| 831 |
Он нашел в рюкзаке часы и отметил время, когда следует ее разбудить. Потом взял бутылку белого вина, завернутую в газету и полотенца, чтобы вино не нагрелось, и, не разворачивая бутылки, вытащил пробку и стал пить прямо из кулька. Потом сел на песок: стеречь девушку и смотреть на море. Море здесь всегда холоднее, чем кажется, подумал он. Вода на местных пляжах, за исключением самых мелких, прогревалась только к середине лета. На пляже, который они выбрали, дно резко уходило вниз, и вода обжигала холодом. Только активное движение позволяло отчасти согреться. Он смотрел на море, на высокие облака; отметил, что рыболовецкие суда откочевали далеко на запад. Потом снова обратил взор на спящую девушку. Песок уже просох, и там, где он шевелил его ногой, ветер подхватывал песчинки и уносил их с собой. |
| 832 |
Она была очень недурна собой. Густые белокурые волосы прекрасного пепельного цвета расходились двумя тщательно причесанными полукругами из-под узкой алой повязки, надвинутой почти на самый лоб, белый, как слоновая кость; остальная часть ее лица едва загорела тем золотистым загаром, который принимает одна тонкая кожа. Я не мог видеть ее глаз – она их не поднимала; но я ясно видел ее тонкие, высокие брови, ее длинные ресницы: они были влажны, и на одной из ее щек блистал на солнце высохший след слезы, остановившейся у самых губ, слегка побледневших. Вся ее головка была очень мила; даже немного толстый и круглый нос ее не портил. Мне особенно нравилось выражение ее лица: так оно было просто и кротко, так грустно и так полно детского недоумения перед собственной грустью. Видимо, она ждала кого-то. |
| 833 |
На дачу мы заезжали в несколько приемов. Сначала, когда сходили последние черные корки снега, а это мог быть апрель или ранний май, ехала мама. Иногда она брала с собой меня, для помощи, но помощи от меня всегда было мало. Я была толстая, мечтательная и чрезвычайно ленивая; ни одно из этих качеств не годится для активной работы в саду. А уж тем более для того, чтобы таскать дрова из сарая или воду с озера. На это мама даже не рассчитывала. Она вообще ни на кого из нас не рассчитывала и делала все сама. Ее молчаливое трудолюбие должно было послужить нам укором и примером. Но не послужило. Мы входили в сырые комнаты, чудесно пахнувшие лежалыми льняными скатертями, перезимовавшими одеялами, фанерой стен, старым клеем, выступившим на столах и стульях от влаги, старыми резиновыми сапогами, сосланными сюда. |
| 834 |
Собака отлично понимает, что значит очутиться в дураках. Всякому, кто в этом сомневается, следовало бы посмотреть на Чинка, когда он в тот день смущенно прятался позади палатки, подальше от посторонних глаз. Но эта неудача ненадолго охладила Чинка, который был от природы наделен не только пылкостью, но и порядочным упрямством. Ничто не могло лишить его бодрости. Он любил всегда двигаться, всегда что-нибудь делать. Каждый проезжающий фургон, каждый всадник, каждый пасущийся теленок подвергался его преследованию, а если ему на глаза попадалась кошка, с соседнего сторожевого поста, он считал своим священным долгом перед солдатами, перед ней и перед самим собой гнать ее домой как можно скорее. Он готов был по двадцать раз на день бегать за старой шляпой, которую Билл обыкновенно забрасывал в осиное гнездо. |
| 835 |
Женщина – такое противоречивое существо, когда речь идет о принципе честной игры. То, что она не способна хранить тайну, – сущий вздор, еще как может. Она будет хранить тайну, пока дьявол не поседеет, умоляя ее поделиться с ним, – но только если это ее устраивает. В этом и вся проблема. Никогда не знаешь, когда женщине взбредет в голову, что молчать уже невыгодно. Если женщина вообразит, что болтовня принесет ей больше бонусов, чем молчание, она тут же положит ему конец и тайна выплывет наружу – без разницы, в какие неприятности ты можешь попасть в итоге. Во всяком случае, я не могу не заводить друзей во время плавания. Так появилась миссис Эрнли, молодая вдова, американка с кучей долларов, которая была дружелюбна со мной с самого отплытия. Я положил на нее глаз, едва она поднялась на борт. |
| 836 |
Великолепная пчела в роскошном полосатом платье также принимается за работу – кружит над садом в поисках цветка, с которого еще не успела собрать сладкий нектар. Задача ее не из легких, так как лето уже на исходе. На носу сентябрь, поэтому не осталось практически ни одного цветка, который бы она не посетила. Но трудолюбивая пчела методично прочесывает сад, внимательно приглядываясь к ромашкам, маку и прочим дикорастущим цветочкам. Добыча не велика, а так как о том, чтобы вернуться в улей с пустыми лапками, и речи быть не может, наша пчела решает подлететь к дому. Ей сто раз говорили, что это опасная зона и лучше избегать ее, однако, когда задета ее честь, пчела всегда готова пойти на риск. И вот наша знакомая пчелка робко, словно речь идет о проклятом святилище, приближается к деревенскому дому. |
| 837 |
Инструктор на этот раз стал с левой стороны, но и я свалился на левую, так что результат получился тот же самый. Машина осталась невредима. Мы еще раз примочили синяки и начали снова. На этот раз инструктор занял безопасную позицию сзади велосипеда, но, не знаю уж каким образом, я опять свалился прямо на него. Он не мог прийти в себя от восторга и сказал, что это прямо-таки сверхъестественно: на машине не было ни царапинки, она нигде даже не расшаталась. Примачивая ушибы, я сказал, что это поразительно, а он ответил, что когда я хорошенько разберусь в конструкции велосипеда, то пойму, что его может покалечить разве только динамит. Потом он, хромая, занял свое место, и мы начали снова. На этот раз инструктор стал впереди и велел подталкивать машину сзади. Мы тронулись с моста значительно быстрее. |
| 838 |
Сидели только двое – один на кресле в углублении окна, низко опустив голову и глубоко засунув руки в карманы, а другой на большом диване около камина, причем он обращал на себя внимание своим резким несходством с окружающими. Вероятно, ему было лет сорок с небольшим, но он казался, по крайней мере, лет на десять старше. Флоризель подумал, что он никогда, кажется, не встречал человека, более некрасивого от природы и более истощенного болезнями и излишествами. Это были только кожа да кости, причем часть тела была в параличе. На глазах у него были очки такой необыкновенной силы, что зрачки сквозь стекла казались непомерно увеличенными и совершенно искаженными. Кроме принца и председателя клуба, он один из всех остальных держал себя совершенно спокойно и с достоинством, как в обыкновенной жизни. |
| 839 |
Не желая предаваться праздности, а желая придать известный колорит своему образу жизни, Фрэнсис купил себе геометрию Евклида на французском языке и занялся теперь ею, положив книгу на чемодан, и усевшись на полу, так как в комнате не было ни стола, ни стула. Время от времени он вставал и рассматривал дом с зелеными ставнями, но окна его были по-прежнему закрыты, а сад пуст. Только поздно вечером он был несколько вознагражден за свое неослабное внимание. Между девятью и десятью часами раздался громкий звонок, который вывел его из дремоты. Он подбежал к своему наблюдательному посту и сперва услышал громкое щелканье замков и задвижек, а потом увидел мистера Ванделера с фонарем в руках, в черном бархатном халате и такой же ермолке. Обитатель дома с зелеными ставнями сошел с веранды и направился к воротам. |
| 840 |
Бабушка отворачивалась к стене и снова принималась за книгу. Обе были несносны и ссорились друг с другом почем зря. Один за другим проходили пасмурные дни, менялся ветер, а папа все работал и работал, сидя за столом. Шлафрок не давал Софии покоя. Маленькое юркое существо, которое в нем обитало, надолго затаилось. Оно умело утончаться и проскальзывать в дверную щель, а потом снова сворачиваться и заползать под кровать, словно тень. Оно не нуждалось в пище и сне и всех ненавидело, особенно их семью. София тоже потеряла аппетит и перебивалась одними бутербродами. Трудно сказать с уверенностью, только ли по этой причине хлеб и масло быстро кончились в доме, и папе пришлось отправиться в магазин за продуктами. Он поставил в лодку лейку и канистры для керосина и бензина, снял со стены список покупок и уехал. |
| 841 |
Как-то вечером я вышел в сад, к колодцу. Я поставил на сруб тусклый керосиновый фонарь и достал воды. В ведре плавали листья. Они были всюду. От них нигде нельзя было избавиться. Черный хлеб из пекарни приносили с прилипшими к нему мокрыми листьями. Ветер бросал горсти листьев на стол, на пол, на книги, а по дорожкам сада было трудно ходить: приходилось идти по листьям, как по глубокому снегу. Листья мы находили в карманах своих дождевых плащей, в кепках, в волосах – всюду. Мы спали на них и насквозь пропитались их запахом. Бывают осенние ночи, оглохшие и немые, когда безветрие стоит над черным лесистым краем, и только колотушка сторожа доносится с деревенской околицы. Была как раз такая ночь. Фонарь освещал колодец, старый клен под забором и растрепанный ветром куст настурции на пожелтевшей клумбе. |
| 842 |
Бет была от природы трудолюбива и не ограничивалась уроками или обязанностями по дому. Каждое утро она тщательно наряжала всех своих кукол, ведь Бет была еще ребенком, и игрушки составляли неотъемлемую часть ее жизни. Среди ее кукол не было ни одной совершенно новой. Объяснялось это тем, что все шесть изрядно потрепанных созданий перешли в ведение Бет лишь после того, как послужили старшим сестрам. Только когда Мег и Джо выросли, а Эми, которая не терпела ничего безобразного, сказала, что ей эти старые куклы не нужны, они стали безраздельной собственностью Бет. Бет же холила старых кукол по той самой причине, по которой отказалась от них Эми. Новой хозяйке было так жаль их, что она устроила им больницу. Следует заметить, что Бет никогда не наказывала своих кукол, не втыкала булавок в их ватные тела. |
| 843 |
Я проворно спустился с виноградника и бросился в город. Быстро обошел я все улицы, заглянул всюду, даже в окна фрау Луизе, вернулся к Рейну и побежал по берегу. Изредка попадались мне женские фигуры, но Аси нигде не было видно. Уже не досада меня грызла, тайный страх терзал меня, и не один страх я чувствовал, нет, я чувствовал раскаяние, сожаление, самую нежную любовь. Я ломал руки, я звал Асю посреди надвигавшейся ночной тьмы, сперва вполголоса, потом все громче и громче; я повторял сто раз, что я ее люблю, я клялся никогда с ней не расставаться; я бы дал все на свете, чтобы опять держать ее холодную руку, опять слышать ее тихий голос, опять видеть ее перед собой. Она была так близка, она пришла ко мне с полной решимостью, в полной невинности сердца и чувств, она принесла мне свою нетронутую молодость. |
| 844 |
Этот сон преследовал его уже несколько лет. Жизнь словно разделилась на две половинки. День, наполненный до краев делами и заботами, и ночь – темная чаша, переполненная горьким вином. В последнее время сон стал повторяться слишком часто. Он даже начал всерьез задумываться о том, какая из этих двух половинок его жизни настоящая. Попытка ответить на этот вопрос еще ни разу не увенчалась успехом. Потому что днем, несмотря на нескончаемые дела и заботы, он все равно не мог избавиться от ощущения реальности сна. Особенно в те редкие минуты, когда оставался в своем кабинете один. В полной тишине, наедине со своими мыслями. Тогда уже ничто не могло спасти от ощущения призрачности окружающего мира. Он чувствовал себя здесь как случайный гость. Стены, жалюзи на окнах, стол, старенький монитор с пожелтевшим экраном. |
| 845 |
Так прошла неделя, и киска достигла Гарлемского моста. Несмотря на прекрасный запах, мост ей не понравился. Она полночи пробродила взад и вперед по берегу, не узнав ничего интересного, за исключением того, что мужчины так же опасны, как и мальчишки. Пришлось поневоле возвратиться к мосту. Запахи его казались ей чем-то родственным, а когда по нему пробегал одноглазый громовик, поднимался тот глухой грохот, который она слышала во время своего весеннего путешествия. Вокруг царила ночная тишина, когда кошка вскочила на ряд бревен и понеслась по мосту над водой. Она не пробежала еще и трети пути, когда с другого конца моста на нее с ревом ринулся громовик. Она сильно перепугалась, но, зная глупость и слепоту громовика, прильнула к перилам и замерла. Разумеется, бестолковое чудовище промахнулось и пролетело мимо. |
| 846 |
Был уже целый ряд холодных утренников, а от инея пожелтели березки и покраснели осины. Вода в реке потемнела, да и сама река казалась больше, потому что берега оголели, – береговая поросль быстро теряла листву. Холодный осенний ветер обрывал засыхавшие листья и уносил их. Небо часто покрывалось тяжелыми осенними облаками, ронявшими мелкий осенний дождь. Вообще хорошего было мало, и который день уже неслись мимо стаи перелетной птицы. Первыми тронулись болотные птицы, потому что болота уже начинали замерзать. Дольше всех оставались водоплавающие. Серую Шейку больше всех огорчал перелет журавлей, потому что они так жалобно курлыкали, точно звали ее с собой. У нее еще в первый раз сжалось сердце от какого-то тайного предчувствия, и она долго провожала глазами уносившуюся в небе журавлиную стаю. |
| 847 |
Я подковырну и приподниму палубу. И вас всех там накрою. Я стал доставать из буфета столовый нож, но глаз не спускал с пароходика, чтоб не выскочили человечки. Я стал подковыривать палубу. Как плотно все заделано. Наконец удалось немножко подсунуть нож. Но мачты поднимались вместе с палубой. А мачтам не давали подниматься эти веревочные лесенки, что шли от мачт к бортам. Их надо было отрезать – иначе никак. Я на миг остановился. Всего только на миг. Но сейчас же торопливой рукой стал резать эти лесенки. Пилил их тупым ножом. Готово, все они повисли, мачты свободны. Я стал ножом приподнимать палубу. Я боялся сразу дать большую щель. Они бросятся все сразу и разбегутся. Я оставил щелку, чтобы пролезть одному. Он полезет, а я его захлопну, как жука в ладони. Я ждал и держал руку наготове, чтобы схватить. |
| 848 |
Отправив Поликарпа, я начал одеваться и описывать доктору пережитые мной так недавно ночи безумные, речи бессвязные, которые так хороши и чувствительны в романсах и так безобразны на деле. В своих описаниях я старался не выходить из пределов легкого жанра, держаться фактов и не вдаваться в мораль, хотя все это и противно натуре человека, питающего страсть к итогам и выводам. Я говорил и делал вид, что говорю о пустяках, нимало меня не тревожащих. Щадя целомудрие Павла Ивановича и зная его отвращение к графу, я многое скрыл, многого коснулся только слегка, но тем не менее, несмотря даже на игривость моего тона, на карикатурный пошиб моей речи, доктор во все время моего рассказа глядел мне в лицо серьезно, то и дело покачивая головой и нетерпеливо подергивая плечами. Он ни разу не улыбнулся. |
| 849 |
Тебя самого мне во время переезда еще не пришлось увидеть, за всеми работами присматривал твой слуга, этот невысокий, степенный камердинер, смотревший на всех сверху вниз и распоряжавшийся деловито и без шума. Он очень импонировал нам всем потому, что камердинер у нас, на окраине, был редкостным явлением, и еще потому, что он держался со всеми необычайно вежливо, не становясь в то же время на равную ногу с простыми слугами и не вступая с ними в дружеские разговоры. Моей матери он с первого же дня стал кланяться почтительно, как даме, и даже ко мне, девчонке, относился приветливо и серьезно. Твое имя он произносил всегда с каким-то особенным уважением, почти благоговейно, и сразу было видно, что это не просто обычная преданность слуги своему господину. И так я потом любила за это славного старого Иоганна. |
| 850 |
Целыми часами и днями могла бы я рассказывать тебе о тех давно забытых тобой годах, могла бы развернуть перед тобой полный календарь твоей жизни; но я не хочу докучать тебе, не хочу тебя мучить. Я только еще расскажу тебе о самом радостном событии моего детства, прошу тебя, не смейся надо мной, потому что как оно ни ничтожно – для меня, ребенка, это было бесконечным счастьем. Случилось это, вероятно, в один из воскресных дней; ты был в отъезде, и твой слуга втаскивал через открытую дверь квартиры только что выколоченные им тяжелые ковры. Старику было трудно, и я, внезапно расхрабрившись, подошла к нему и спросила, не могу ли я ему помочь. Он удивился, но не отверг мою помощь, и таким образом я увидела внутренность твоей квартиры, твой письменный стол, за которым ты работал, твои картины и книги. |
| 851 |
Долгий осенний закат догорел. Погасла последняя багровая, узенькая полоска, рдевшая на самом краю горизонта, между сизой тучей и землей. Уже не стало видно ни земли, ни деревьев, ни неба. Только над головой большие звезды дрожали своими ресницами среди черной ночи, да голубой луч от маяка поднимался прямо вверх тонким столбом и точно расплескивался там о небесный купол жидким, туманным, светлым кругом. Ночные бабочки бились о стеклянные колпаки свечей. Звездчатые цветы белого табака в палисаднике запахли острее из темноты и прохлады. Спешников и полковник Понамарев давно уже уехали, обещав прислать лошадей обратно со станции трамвая за комендантом. Оставшиеся гости сидели на террасе. Генерала Аносова, несмотря на его протесты, сестры заставили надеть пальто и укутали его ноги теплым пледом. |
| 852 |
Между тем начались лекции, и я, чувствуя себя несколько отставшим, потому что с самой весны слишком много занимался бабочками, принялся с жаром догонять моих товарищей. Панаев тоже. Однако, через неделю мы решились с ним, по старой привычке и не остывшей еще охоте, выйти за город, чтобы посмотреть, не попадется ли нам какая-нибудь новая, неизвестная порода бабочек. Но не только не попалось нам новой, даже известных бабочек встретилось мало, потому что наступил уже конец августа и погода очень похолодела. С этого дня прекратились наши походы за бабочками. Пришла суровая осень, и все свободное время от учебных занятий мы посвятили литературе, с великим жаром издавая письменный журнал. К тому же я сильно увлекся театром. У нас в университете составились спектакли, которые упрочили мою актерскую славу. |
| 853 |
Алексей знал, что если отец заберет что себе в голову, то уж того, по выражению Тараса Скотинина, у него и гвоздем не вышибешь; но Алексей был в батюшку, и его столь же трудно было переспорить. Он ушел в свою комнату и стал размышлять о пределах власти родительской, о Лизавете, о торжественном обещании отца сделать его нищим, и наконец об Акулине. В первый раз видел он ясно, что он в нее страстно влюблен; романическая мысль жениться на крестьянке и жить своими трудами пришла ему в голову, и чем более думал он о сем решительном поступке, тем более находил в нем благоразумия. С некоторого времени свидания в роще были прекращены по причине дождливой погоды. Он написал Акулине письмо самым четким почерком и самым бешеным слогом, объявлял ей о грозящей им погибели, и тут же предлагал ей свою руку. |
| 854 |
К обеду муж обещал привезти немногих и только самых близких знакомых. Хорошо выходило, что именины совпали с дачным временем. В городе пришлось бы тратиться на большой парадный обед, а здесь, на даче, можно было обойтись самыми небольшими расходами. Князь Шеин, несмотря на свое видное положение в обществе, а может быть и благодаря ему, едва сводил концы с концами. Огромное родовое имение было почти совсем расстроено его предками, а жить приходилось выше средств: делать приемы, благотворить, хорошо одеваться и так далее. Княгиня Вера, у которой прежняя страстная любовь к мужу давно уже перешла в чувство прочной, истинной дружбы, всеми силами старалась помочь князю удержаться от полного разорения. Она во многом, незаметно для него, отказывала себе и экономила, насколько возможно в домашнем хозяйстве. |
| 855 |
Джо очень хотелось совершить необыкновенный поступок. Она еще и сама толком не знала, в какой области ей бы хотелось прославиться, но верила, что со временем найдет себе применение и станет знаменитой. Пока же ее огорчало, что она лишена возможности читать и ездить верхом сколько хочется. Джо отличалась вспыльчивым нравом, никогда не лезла за словом в карман, и мятежный дух часто толкал ее на безрассудства. Вот почему Джо постоянно попадала в комичные, нелепые ситуации. Закалка духа, которую она получала в общении с тетушкой, явно шла ей на пользу, а сознание, что она вносит посильный вклад в убогий семейный бюджет и если не очень его увеличивает, то хотя бы сокращает расходы родителей на свое собственное содержание, исполняло ее гордости. Ради этого она готова была и дальше терпеть раздирающие душу вопли. |
| 856 |
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет слишком близкий ее сердцу и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову. |
| 857 |
В этом и заключается зерно моего великого открытия. Вы совершаете ошибку, говоря, что мы не можем двигаться взад и вперед по Времени. Например, если я очень ярко вспоминаю какое-то событие и возвращаюсь ко времени его совершения, я мысленно отсутствую, как вы говорите. Я на минуту делаю прыжок в прошлое. Конечно, мы не имеем возможности остаться в прошлом на какую бы то ни было частицу Времени, подобно тому, как дикарь или животное не может остаться висящим в воздухе на расстоянии хотя бы шести футов от земли. В этом отношении цивилизованный человек имеет преимущество перед дикарем. Он вопреки силе тяготения может подняться вверх на воздушном шаре. Почему же ему не надеяться, что он будет способен также остановить или ускорить свое движение по Времени или даже направить свой путь в противоположную сторону? |
| 858 |
Жара заставила нас наконец войти в рощу. Я бросился под высокий куст орешника, над которым молодой, стройный клен красиво раскинул свои легкие ветки. Касьян присел на толстый конец срубленной березы. Я глядел на него. Листья слабо колебались в вышине, и их жидкие тени тихо скользили взад и вперед по его тщедушному телу, плохо закутанному в темный армяк, по его маленькому лицу. Он не поднимал головы. Наскучив его безмолвием, я лег на спину и начал любоваться мирной игрой перепутанных листьев на далеком светлом небе. Удивительно приятное занятие лежать на спине в лесу и глядеть вверх. Вам кажется, что вы смотрите в бездонное море, что оно широко расстилается под вами, что деревья не поднимаются от земли, но, словно корни огромных растений, спускаются, отвесно падают в те стеклянно-ясные волны. |
| 859 |
Платаны вдруг как бы ожили и переменились в лице, покрылись медным блеском. Я вспомнил такой же розовеющий вечер на Ильинском омуте, и знакомая тоска внезапно стиснула сердце, – тоска по нашей простой земле, своим закатам, своем подорожнике и скромном шорохе палой листвы. Конечно, прекрасная Франция оставалась великолепной, но равнодушной к нам. Тоска по России легла на сердце. С этого дня я начал торопиться домой, где все было так знакомо, так мило и простодушно. У меня холодало под сердцем при одной только мысли, что возвращение на родину может по какой-либо причине задержаться хотя бы на несколько дней. Я полюбил Францию давно. Сначала умозрительно, а потом вплотную. Но я не мог бы ради нее отказаться даже от такой малости, как утренний шафранный луч солнца на бревенчатой стене старой избы. |
| 860 |
Матушка на следующий день объявила, что переезжает в город. Утром отец вошел к ней в спальню и долго сидел с ней наедине. Никто не слышал, что он сказал ей, но матушка уж не плакала больше; она успокоилась и кушать потребовала – однако не показалась и решения своего не переменила. Помнится, я пробродил целый день, но в сад не заходил и ни разу не взглянул на флигель, а вечером я был свидетелем удивительного происшествия: отец мой вывел графа Малевского под руку через зал в переднюю и, в присутствии лакея, холодно сказал ему: «Несколько дней тому назад вашему сиятельству в одном доме указали на дверь; а теперь я не буду входить с вами в объяснения, но имею честь вам доложить, что если вы еще раз пожалуете ко мне, то я вас выброшу в окошко. Мне ваш почерк не нравится». Граф наклонился, съежился и исчез. |
| 861 |
И вот лето пришло, и он стал приезжать каждую неделю на два, на три дня. Но тут вскоре приехала гостить племянница папы Валерия, которой брат с сестрой никогда еще не видели. Левицкого послали рано утром в Москву встречать ее на Курском вокзале, и со станции он приехал не на велосипеде, а сидя с ней в тележке станционного извозчика, усталый, с провалившимися глазами, но радостно взволнованный. Видно было, что он еще на Курском вокзале влюбился в нее, и она обращалась с ним уже повелительно, когда он вытаскивал из тележки ее вещи. Впрочем, взбежав на крыльцо навстречу маме, она тотчас забыла о нем и потом не замечала его весь день. Она показалась Зойке непонятной – разбирая вещи в своей комнате и сидя потом на балконе за завтраком, она то очень много говорила, то неожиданно смолкала, думала что-то свое. |
| 862 |
Для того чтобы увидеть по-настоящему, надо убедить себя, что ты видишь это впервые в жизни. Так было и с осенью. Я уверил себя, что эта осень первая и последняя в моей жизни. Это помогло мне пристальнее всмотреться в нее и увидеть многое, чего я не видел раньше, когда осени проходили, не оставляя никакого следа, кроме памяти о слякоти и мокрых московских крышах. Я узнал, что осень смешала все чистые краски, какие существуют на земле, и нанесла их, как на холст, на далекие пространства земли и неба. Я видел листву, не только золотую и пурпурную, но и фиолетовую, коричневую, черную, серую и почти белую. Краски казались особенно мягкими из-за осенней мглы, неподвижно висевшей в воздухе. А когда шли дожди, мягкость красок сменялась блеском. Небо, покрытое облаками, все же давало достаточно света. |
| 863 |
В конечном итоге я все равно это вспомню. Приятная вечеринка. Я смотрел и слушал, пробовал и ощущал, и все казалось великолепным. Завораживало буквально все, что привлекало мое внимание. Может быть, я что-то хотел спросить у Люка. Кажется так, но сейчас он пел, и все равно в данный момент я не мог думать. Что я делал перед тем, как попасть в это заведение? Попытка вспомнить это тоже не увенчалась успехом, так как именно тут и сейчас все было таким интересным. Но меня подсознательно тревожила мысль о чем-то важном. Может быть, поэтому я и ощущал беспокойство. Возможно, я оставил какое-то дело незавершенным и мне следует к нему вернуться. Я повернулся, чтобы спросить об этом у Кота, но он снова таял в воздухе. Похоже, он по-прежнему более чем навеселе. Тут мне пришло в голову, что я тоже могу это проделать. |
| 864 |
Кроме того, сегодня был день ее именин – семнадцатое сентября. По милым, отдаленным воспоминаниям детства она всегда любила этот день и всегда ожидала от него чего-то счастливого и чудесного. Муж, уезжая утром по спешным делам в город, положил ей на ночной столик футляр с прекрасными серьгами из грушевидных жемчужин, и этот подарок еще больше веселил ее. Она была одна во всем доме. Ее холостой брат Николай, товарищ прокурора, живший обыкновенно вместе с ними, также уехал в город, в суд. К обеду муж обещал привезти немногих и только самых близких знакомых. Хорошо выходило, что именины совпали с дачным временем. В городе пришлось бы тратиться на большой парадный обед, пожалуй даже на бал, а здесь, на даче, можно было обойтись самыми небольшими расходами. Князь Шеин едва сводил концы с концами. |
| 865 |
Он стоял во весь свой мощный рост, с торчащими вверх наушниками оленьей шапки, и, казалось, не спускал глаз с бегущих назад сосен, а я сперва не спускал глаз с него и чувствовал только одно – ужасную ненависть к нему за то, что он совершенно не заметил моего присутствия, ни разу даже не взглянул на меня, точно я и не был в вагоне, а в силу этого и за все прочее: за его барское спокойствие, за мужицкую величину, хищные круглые глаза, небрежно запущенные каштановые усы и бороду и даже за плотный и просторный коричневый костюм, за легкие бархатистые валенки, натянутые выше колен. Но не прошло и минуты, как я уже забыл о нем: я вдруг вспомнил ту мертвенную, но прекрасную бледность, которой несознательно поражен был при входе дамы, лежавшей теперь навзничь на диване против меня, перевел взгляд на нее. |
| 866 |
Джулия молча плелась между камнями, и он без слов понял, в чем дело. Сразу видно было, как она устала, да и сам он чувствовал, что необходимо отдохнуть. Но в этой заоблачной выси стало нестерпимо холодно, бушевал, рвал одежду, гудел в расщелинах ошалелый ветер. Зябли руки, а ноги совсем окоченели от стужи. Холод все крепчал, усиливался к ночи и ветер. Всей своей жестокой слепой силой природа обрушивалась на беглецов. Иван спешил, хорошо понимая, что ночевать тут нельзя, что спасение только в движении, и если они в эту ночь не одолеют перевала, то завтра уже будет поздно. Они снова двинулись по едва приметной в каменистом грунте тропинке. Иван боялся теперь потерять спутницу и, прислушиваясь к привычному стуку ее колодок, шел несколько медленнее. На крутых местах он останавливался, ждал девушку. |
| 867 |
Я вздрогнул, потому что с первого же звука узнал мелодию. Когда мне хорошо или, наоборот, больно, я всегда вспоминаю эту джазовую мелодию. Она чужда мне, но в ней звучит какая-то тайная мысль, и не понять, печальна она или радостна. Я часто вспоминал ее, когда ехал куда-нибудь, когда что-нибудь меня радовало или, наоборот, угнетало. Напомнила она мне и ту московскую ночь, когда мы все ездили, ездили и ходили, одинокие и несчастные, и во всю ночь ни слова упрека не услышал я от нее, и мне было стыдно. Она уезжала в Архангельск после пяти каких-то пустых дней, проведенных в Москве. Все было точно так же, как всегда бывает на московских вокзалах: катали свои тележки носильщики, кругом торопились, прощались, оставались считанные минуты. Она уезжала, хотя могла бы и не ехать еще, у нее было время. |
| 868 |
Трифон тоже низко поклонился Мите, но молча, не взглянув ему в глаза. Потом сел на скамейку перед столом и сухо и неприязненно заговорил со старостой: в чем дело, зачем пожаловал. Староста поспешил сказать, что его прислала барыня, что она просит Трифона прийти посмотреть пасеку, что ихний пасечник старый и глухой дурак, а что Трифон, может, первый пчеловод во всей губернии по своему уму и понятию, – и немедля вытащил из одного кармана штанов бутылку водки, а из другого сало в шершавой серой бумаге, уже насквозь промаслившейся. Трифон холодно и насмешливо покосился, однако поднялся с места и достал с полки чайную чашку. Староста поднес сперва Мите, потом Трифону, потом Федосье – она с удовольствием вытянула чашку до донышка – и наконец налил себе. Выпив, он тотчас же стал обносить по второй. |
| 869 |
Теперь казалось, что вся жизнь зависит от того, придет или не придет Аленка, – уловив среди запахов растительности еще и запах вечернего дыма откуда-то с деревни, Митя еще раз остановился, обернулся на мгновение: вечерний жук медленно плыл и гудел где-то возле него, точно сея тишину, успокоение и сумерки, но еще светло было от зари, охватившей полнеба своим ровным, долго не гаснущим светом первых летних зорь, а над крышей дома высоко блестел в прозрачной небесной пустоте крутой и острый серпок только что народившегося месяца. Митя глянул на него, быстро и мелко перекрестился и шагнул в кусты акации. Аллея вела в лощину, но не к шалашу – к нему надо было идти наискосок, взять левее. Шагнув через кусты, Митя побежал целиком, среди широко и низко распростертых ветвей, то нагибаясь, то отстраняя их. |
| 870 |
Хотя молодой человек покинул свою комнату в городе ранним утром, уже близился полдень, когда он, перейдя через громадный мост по пешеходной дорожке, обычно пустой, оказался на северном берегу реки, среди городков с индейскими названиями, границ между собой не имевших. Он пробирался по ним чуть ли не до вечера: транспортный поток был таким плотным, что двигаться по прямой не удавалось, чаще всего приходилось лавировать, выбирая маршрут. Минуя округ за округом, Смоки заглядывал в узкие переулки, бегло осматривал витрины магазинов. Прохожих было немного, даже из числа местных жителей, разве что подростки на велосипедах. Молодой человек не переставал дивиться, как можно жить на таком унылом отшибе, а дети между тем веселились вовсю. Чередование жилых кварталов с торговыми авеню постепенно теряло упорядоченность. |
| 871 |
Что делать, у каждого змея свой потолок. Высота зависит не только от силы ветра. Важно еще и то, сколько ниток может поднять конверт. Ведь нитки – это груз. Кажется, велика ли тяжесть, а посмотрите, как они провисают в воздухе. И тянут змея к земле. Чем больше конверт, тем прочнее, толще и тяжелее должны быть нитки. А если его сделать маленьким, трудно ему будет удержаться в потоках ветра. И надо чувствовать, надо рассчитывать так, чтобы змей получился не маленький и чтобы нитка была полегче. Владик это умеет. В его тонких быстрых пальцах будто спрятаны крошечные точные приборы, которые не могут ошибаться. Они выбирают нужный вес и толщину дранок, чувствуют упругость и плотность бумаги, легко находят центр тяжести змея. Генка может лишь завидовать, хотя он не новичок среди змеевиков. Но он не завидует. |
| 872 |
Манюся была такой же страстной лошадницей, как и ее отец. Она страдала, когда видела у кого-нибудь хорошую лошадь, и была рада, когда находила недостатки у чужих лошадей. Никитин же ничего не понимал в лошадях, для него было решительно все равно, держать ли лошадь на поводьях или на мундштуке, скакать ли рысью или галопом; он только чувствовал, что поза у него была неестественная, напряженная и что поэтому офицеры, которые умеют держаться на седле, должны нравиться Манюсе больше, чем он. И он ревновал ее к офицерам. Когда ехали мимо загородного сада, кто-то предложил заехать и выпить сельтерской воды. Заехали. В саду росли одни только дубы; они стали распускаться только недавно, так что теперь сквозь молодую листву виден был весь сад с его эстрадой, столиками, качелями, видны были все вороньи гнезда. |
| 873 |
Дух веселья безраздельно царил в доме. Пламя и то плясало и подпрыгивало в начищенном до блеска камине. Две свечи, надменно взиравшие на небесное светило, начали подмигивать другим далеким свечам в зеркалах. В углу с потолка свешивался длинный шнур от звонка, снизанный из стеклянных бус. Обычно этот шнур висел в тени, и его никто не замечал, но сегодня вечером он сверкал сверху донизу. Его ручка из малинового стекла дерзко бросала красные блики на обои, окрашивая их красивые голубые полосы в пурпурный цвет. Прохожие останавливались послушать веселый смех, который доносился до улицы сквозь оконные занавески и рамы, затем шли своей дорогой, вспомнив, что сегодня вечером у всей деревни сна нет ни в одном глазу. Наконец шум поднялся такой, что красный платок вдруг соскользнул с дедушкиного лица. |
| 874 |
Никогда в другое время Зорька не несла меня с таким усердием, как в утро после сожжения кредиток. Ей тоже хотелось домой. Озеро тихо катило свои пенящиеся волны и, отражая в себе поднимающееся солнце, готовилось к дневному сну. Леса и прибрежные ивы стояли недвижимы, словно на утренней молитве. Трудно описать тогдашнее состояние моей души. Много не распространяясь, скажу только, что я несказанно обрадовался и в то же время чуть не сгорел со стыда, когда при повороте от графской усадьбы увидел на берегу старое, изможденное честным трудом и болезнями, святое лицо старика Михея. Своей наружностью он напоминает библейских рыболовов. Он сед как лунь, бородат и созерцательно глядит на небо. Когда он стоит неподвижно на берегу и следит взором за бегущими облаками, то можно подумать, что он видит в небе ангелов. |
| 875 |
За завтраком ему казалось, что все сидящие за столом вселились в него – едят, говорят, острят и хохочут в нем. После завтрака все пошли отдыхать в тени еловой аллеи, густо усыпанной скользкими хвойными иголками, горничные потащили туда ковры и подушки. Он прошел по жаркому двору к пустой конюшне, поднялся по стенной лестнице на ее полутемный чердак, где лежало старое сено, и повалился в него, стараясь что-то решить, стал пристально смотреть, лежа на животе, на муху, которая сидела на сене перед самыми его глазами и сперва быстро сучила передними ножками, точно умывалась, а потом как-то противоестественно, с усилием стала задирать задние. Вдруг кто-то быстро вбежал на чердак, распахнул и запахнул дверь. Обернувшись, он увидел в свете слухового окна Зойку. Она прыгнула к нему, утонула в сене. |
| 876 |
Послышался слабый визг Лыска, и впереди затрещали ветви. Емеля прислонился к стволу ели и ждал. Это был олень. Настоящий десятирогий красавец олень, самое благородное из лесных животных. Вон он приложил свои ветвистые рога к самой спине и внимательно слушает, обнюхивая воздух, чтобы в следующую минуту молнией пропасть в зеленой чаще. Старый Емеля завидел оленя, но он слишком далеко от него: не достать его пулей. Лыско лежит в чаще и не смеет дохнуть в ожидании выстрела; он слышит оленя, чувствует его запах. Вот грянул выстрел, и олень, как стрела, понесся вперед. Емеля промахнулся, а Лыско взвыл от забиравшего его голода. Бедная собака уже чувствовала запах жареной оленины, видела аппетитную кость, которую ей бросит хозяин, а вместо этого приходится ложиться спать с голодным брюхом. Очень скверная история. |
| 877 |
Была самая середина глухой осенней ночи. В лесу было очень сыро и холодно. Из черных лесных болот, заваленных мелкими коричневыми листьями, поднимался густой туман. Луна стояла над головой. Она светила очень сильно, однако ее свет с трудом пробивал туман. Лунный свет стоял подле деревьев косыми, длинными тесинами, в которых, волшебно изменяясь, плыли космы болотных испарений. Лес был смешанный. То в полосе лунного света показывался непроницаемо черный силуэт громадной ели, похожий на многоэтажный терем; то вдруг в отдалении появлялась белая колоннада берез; то на прогалине, на фоне белого, лунного неба, распавшегося на куски, как простокваша, тонко рисовались голые ветки осин, уныло окруженные радужным сиянием. И всюду, где только лес был пореже, лежали на земле белые холсты лунного света. |
| 878 |
Но слова эти имели на меня огромное влияние. Я не переставая думал об этом и только спустя долгое время после самых разнообразных отношений с людьми понял, наконец, значение, которое приписывается людьми этим странным словам. Значение их такое: люди руководятся в жизни не делами, а словами. Они любят не столько возможность делать или не делать что-нибудь, сколько возможность говорить о разных предметах условленные между ними слова. Таковые слова, считающиеся очень важными между ними, суть слова: мой, моя, мое, которые они говорят про различные вещи, существа и предметы, даже про землю, про людей и про лошадей. Про одну и ту же вещь они условливаются, чтобы только один говорил – мое. И тот, кто про наибольшее число вещей по этой условленной между ними игре говорит мое, тот считается у них счастливейшим. |
| 879 |
В глаза бьет зарево пожара вдали направо. Тележка стоит против того леска, что открывался при зарницах. Лесок от зарева стал теперь черным и весь зыбко дрожит, как дрожит и все поле перед ним в сумрачно-красном трепете от того жадно несущегося в небе пламени, которое, несмотря на даль, полыхает с бегущими в нем тенями дыма точно в версте от тележки, разъяряется все жарче и грознее, охватывает горизонт все выше и шире, – кажется, что жар его уже доходит до лица, до рук, виден даже над чернотой земли красный переплет какой-то сгоревшей крыши. А под стеной леса стоят, багрово серея, три больших волка, и в глазах у них мелькает то сквозной зеленый блеск, то красный – прозрачный и яркий, как горячий сироп варенья из красной смородины. И лошади, шумно всхрапнув, вдруг диким галопом ударяют вбок и влево. |
| 880 |
Генка вышел на крыльцо и увидел, что его друзья даже думать забыли про змея. Брошенный лист бумаги трепыхался на ветру. Он улетел бы, пожалуй, но один угол его был прижат бутылкой с клеем. А Илька и Владик веселились вовсю. Глухо стонала опрокинутая бочка, содрогалась и скрипела переброшенная через нее доска, но жалобы их были не слышны, потому что на весь двор хохотали двое отчаянных мальчишек. Еще недавно доска была частью тротуара, а бочка стояла под водосточной трубой. Но теперь это были качели. Илька на одном конце доски, Владька – на другом. У Владика растрепались волосы. Он качался, не держась за доску, и сквозь смех что-то кричал Ильке. Но тот не слышал. Конец доски у Ильки был длиннее и поднимал своего легкого седока почти на два метра. Илька смешно растопыривал исцарапанные ноги. |
| 881 |
Она поняла его жест и знала, что он при этом проворчал; вообразила, будто услышала это сквозь воду. Она поплыла за ним, мечтательно задумавшись о песнях китов. Прежде чем они нашли деревню, до них донесся шум мотора. Она услышала его первой и почти не обратила внимания, хотя какая-то часть ее сознания попыталась определить, что это за шум, дать ему название. Она поняла, что это звук двигателя, только тогда, когда перед ней остановился Филипп, озираясь по сторонам. Взглянув на нее, он показал на свои уши, она кивнула. Они вместе уставились вверх. Над ними прошла тень днища, не прямо над головой, а метрах в десяти; длинный темный силуэт, за которым тянулся хвост пузырьков. Шум сначала усиливался, потом затих. Когда катер уплыл, она взглянула на Филиппа, тот пожал плечами и снова указал на дорогу. |
| 882 |
Листва не шевелилась на деревьях, однообразный, глухой шум моря говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства. Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такой красивой, успокоенный и очарованный в виду этой сказочной обстановки – моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущности, если вдуматься, все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве. |
| 883 |
Чинк был уже таким большим щенком, что считал себя замечательной взрослой собакой – и правда замечательным он был, но совсем не таким, каким воображал. Он не был ни свиреп, ни даже внушителен с виду, не отличался ни силой, ни быстротой, но зато был одним из самых шумливых, добродушных и глупых щенков, какие когда-либо грызли сапоги своего хозяина. Его хозяином был Билл Обри, старый горец, живший в то время под горой Гарнет. Это очень тихий уголок, далеко в стороне от путей, излюбленных путешественниками. И то место, где Билл поставил свою палатку, можно было бы признать одним из самых уединенных человеческих обиталищ, если бы не мохнатый, вечно неугомонный щенок Чинк. Чинк никогда не оставался спокойным хотя бы в течение пяти минут. Он охотно исполнял все, что ему велели, кроме одного: сидеть спокойно. |
| 884 |
Я пыталась мысленно нарисовать твой портрет; я воображала тебя стариком, в очках и с белой бородой, похожим на нашего учителя географии, только гораздо добрее, красивее и мягче. Не знаю почему, но даже когда ты еще представлялся мне стариком, я уже была уверена, что ты должен быть красивым. Тогда, в ту ночь, еще не зная тебя, я в первый раз видела тебя во сне. На следующий день ты переехал, но сколько я ни подглядывала, мне не удалось посмотреть на тебя, и это еще больше возбудило мое любопытство. Наконец, на третий день, я увидела тебя, и как же я была поражена, когда ты оказался совсем другим, ничуть не похожим на образ боженьки, созданный моим детским воображением. Я грезила о добродушном старце в очках, и вот явился ты – ты, точно такой, как сегодня, ты, не меняющийся, на ком годы не оставляют следов. |
| 885 |
Потом его вызвали в кухню. Проходя мимо ее столика, он улыбнулся ей и, получив ответную улыбку, отметил про себя белизну и легкую неравномерность блеснувших зубов, и здоровый цвет кожи. Он покачал головой, переступая порог кухни и озадаченно думая о том, что могло привести такую женщину в его скромное заведение. И решил, что по дороге назад он остановится у ее столика, предложит что-то выпить, и может поразузнает что-то. Но, выйдя обратно в зал, он увидел двух американских студентов, переместившихся из дальнего конца комнаты за ее столик. Между ними завязалась оживленная беседа, женщина улыбалась по очереди каждому из них, ее рука лежала на столе, и она, чуть подавшись вперед, коснулась плеча того что был покрасивее своего друга, сказав ему что-то при этом. Хозяин не остановился возле их стола. |
| 886 |
Проведя пять лет в Америке, благодаря неуклонному труду и не без поддержки счастья, я собрал достаточные сбережения. Тогда и овладела мной мысль поехать вновь в немецкие земли, не с тем, чтобы мирно поселиться в нашем, словно дремотном, городке, но не без суетного намерения похвалиться своими успехами перед отцом, который не мог не считать меня бездельником, его обокравшим. Не скрою, впрочем, что я испытывал и язвительную тоску, которой никогда не ожидал, по родным горам, где я, бывало, озлобленный, бродил с самострелом, и что страстно желал я увидеть как свою добрую мать, так и своего покинутого друга, ибо еще надеялся застать его живым. Однако у меня уже тогда было твердое решение, посетив родное селение и восстановив связи с семьей, вернуться в Новую Испанию, которую почитаю своим вторым отечеством. |
| 887 |
Казалось, сама судьба заставила Люси принять предложение мисс Хокинг. Но не по воле судьбы это произошло, судьба даже не склоняла чашу весов в ту сторону. Это сделала сама Люси – она подчинилась велению души, и это определило ее дальнейший путь. Она сказала Полли, что переедет, и последовала своим словам, не желая передумывать и отступать. На следующий день после визита Полли она сообщила мисс Хокинг, что согласна принять ее предложение, и та очень обрадовалась. Как же она ликовала. Волна оптимизма, на которой постоянно пребывала эта женщина, поднялась еще выше. Она с восторгом предвкушала эту перемену, упрашивая Люси высказать все ее прихоти по вопросам комфорта или кухни и заставляя Фейри сидеть на толстых окорочках, помахивая передними лапами в знак одобрения. Все это было очень приятно и забавно. |
| 888 |
Этот чудный старик обладал необычайным даром. Он играл на органе с таким искусством, что даже самые старые монахи, у которых к концу жизни притупился слух, не могли удержать слез, когда из его кельи доносились звуки органа. Когда он говорил о чем-нибудь, даже самом обыкновенном, например, о деревьях, зверях или о море, его нельзя было слушать без улыбки или без слез, и казалось, что в душе его звучали такие же струны, как и в органе. Если же он гневался, или предавался сильной радости, или начинал говорить о чем-нибудь ужасном и великом, то страстное вдохновение овладевало им, на сверкающих глазах выступали слезы, лицо румянилось, голос гремел, как гром, и монахи, слушая его, чувствовали, как его вдохновение сковывало их души. В такие великолепные, чудные минуты власть его бывала безгранична. |
| 889 |
Он ехал по табельному проспекту, как называли мужики главную аллею этой усадьбы. Ее составляли два ряда огромных черных елей. Великолепно-мрачная, широкая, вся покрытая толстым слоем рыжей скользкой хвои, она вела к старинному дому, стоявшему в самом конце ее коридора. Красный, сухой и спокойный свет солнца, опускавшегося слева за парком и лесом, наискось озарял между стволами низ этого коридора, блестел по его хвойной золотистой настилке. И такая зачарованная тишина царила кругом, только одни соловьи гремели из конца в конец парка, так сладко пахло и елями и жасмином, кусты которого отовсюду обступали дом, и такое великое счастье почувствовалось Мите во всем этом и так страшно явственно вдруг представилась ему на огромном ветхом балконе, среди кустов жасмина, Катя в образе его молодой жены. |
| 890 |
Адвокат похвалил его за осмотрительность, Выдумав для банка какой-то предлог, Фрэнсис отправился за город и долго гулял там, со всех сторон обдумывая дело. В конце концов – ведь пятьсот фунтов в год, а условия хотя и странные, но вовсе не особенно страшные. И потом он открыл, что ему очень не нравится его фамилия, хотя раньше он ничего такого не замечал. Наконец, эта его теперешняя жизнь с крохотными, узкими, скучными интересами. Домой он уже возвращался с каким-то новым ощущением силы и свободы, делая самые радостные предположения. Он сказал адвокату только одно слово и тут же получил от него чек за полгода, так как доход ему сосчитан был с первого января. С чеком в кармане он пошел домой. Скотланд-стрит показался ему таким ничтожным и грязным, его обоняние впервые запротестовало против запаха щей. |
| 891 |
Я очень стыжусь и мысленно краснею за мой дурацкий браслет. Воображаю, какое впечатление он произвел на ваших гостей. Через десять минут я уеду, я успею только наклеить марку и опустить письмо в почтовый ящик, чтобы не поручать этого никому другому. Вы это письмо сожгите. Я вот сейчас затопил печку и сжигаю все самое дорогое, что было у меня в жизни: ваш платок, который, я признаюсь, украл. Вы его забыли на стуле на балу в Благородном собрании. Вашу записку, в которой вы запретили мне писать вам. Программу художественной выставки, которую вы однажды держали в руке и потом забыли на стуле. Кончено. Я все отрезал, но все-таки думаю и даже уверен, что вы обо мне вспомните. Если вы обо мне вспомните, то я знаю, что вы очень музыкальны, я вас видел чаще всего на бетховенских квартетах, – то сыграйте его сонату. |
| 892 |
Понимаешь ли ты теперь, каким чудом, какой заманчивой загадкой стал ты для меня, полуребенка. Человек, перед которым преклонялись, потому что он писал книги, потому что он был знаменит в чуждом мне большом мире, вдруг оказался молодым, юношески веселым щеголем. Нужно ли говорить о том, что с этого дня в нашем доме, во всем моем скудном детском мирке меня ничто больше не занимало, кроме тебя, что я со всей настойчивостью, со всем цепким упорством тринадцатилетней девочки думала только о тебе, о твоей жизни. Я изучала тебя, изучала твои привычки, приходивших к тебе людей, и все это не только не утоляло моего любопытства, но еще усиливало его, потому что двойственность твоя отчетливо отражалась в разнородности твоих посетителей. Приходили молодые люди, твои приятели, с которыми ты смеялся и шутил. |
| 893 |
Между тем куры, собаки и воробьи, кошки и люди и многие другие животные смело взбегали по лестницам, перепрыгивали канавы, сворачивали в переулки, улетали, исчезали в таких местах, о которых он и понятия не имел. Его же уделом были неуверенность и настороженность. Я никогда не видел его идущим или бегущим свободно, спокойно и быстро. Разве только по широкой дороге, по лугу да по террасе нашего дома. Но если животные и люди были еще понятны ему и он, наверное, как-то отождествлял себя с ними, то автомашины, тракторы, мотоциклы и велосипеды были ему совсем непонятны и страшны. Пароходы и катера возбуждали в нем огромное любопытство на первых порах. И, лишь поняв, что ему никогда не разгадать этой тайны, он перестал обращать на них внимание. Точно так же никогда не интересовался он самолетами. |
| 894 |
На следующее утро я опять пошел в Л. Я уверял себя, что мне хочется повидаться с Гагиным, но втайне меня тянуло посмотреть, что станет делать Ася, так же ли она будет чудить, как накануне. Я застал обоих в гостиной. Странное дело, оттого ли, что я ночью и утром много размышлял о России, Ася показалась мне совершенно русской девушкой, да, простой девушкой, чуть не горничной. На ней было старенькое платьице, волосы она зачесала за уши и сидела, не шевелясь, у окна да шила в пяльцах, скромно, тихо, точно она век свой ничем другим не занималась. Она почти ничего не говорила, спокойно посматривала на свою работу, и черты ее приняли такое незначительное, будничное выражение, что мне невольно вспомнились наши доморощенные Кати и Маши. Для довершения сходства она принялась напевать вполголоса народную песню. |
| 895 |
В одиннадцать часов все разошлись по своим комнатам, и к половине первого огни в доме погасли. Через некоторое время мистер Отис проснулся от какого-то странного шума, раздавшегося в коридоре, неподалеку от его комнаты. Казалось, будто лязгает железо и звуки эти с каждой минутой приближаются. Мистер Отис тотчас встал, чиркнул спичкой и взглянул на часы. Стрелки показывали ровно час ночи. Посол был совершенно спокоен и, пощупав пульс, убедился, что жара у него нет. Загадочный шум продолжался, и мистер Отис явственно различил звук шагов. Он надел ночные туфли, достал небольшой продолговатый флакон и открыл дверь. Прямо перед собой в слабом свете луны он увидел старика самого ужасного вида. Глаза его горели, словно пылающие угли, спутанные волосы свисали до плеч, одежда превратилась в лохмотья. |
| 896 |
Гарри не нуждался в этом напоминании. Страх подгонял его и так уже достаточно хорошо. В несколько шагов он рассчитывал удрать от всякой опасности и вернуться целым и невредимым к леди Ванделер. Но этих немногих шагов он не успел сделать, как услышал, что его кто-то зовет по имени. Он обернулся и увидел Чарли, который махал ему обеими руками, приглашая вернуться. Этот неожиданный новый инцидент подействовал на Гарри так, что бедняга совсем растерялся и не придумал ничего лучше, как прибавить шагу и продолжать бегство. Ему бы следовало вспомнить сцену в Кенсингтонском саду, когда генерал был его врагом, а Чарли другом, но у него от страха и волнения совершенно помутился рассудок, он ровно ничего не соображал, а только мчался и мчался во весь дух по переулку. Чарли кричал и бранился вслед секретарю. |
| 897 |
Шел по обочине шоссе, глядя вдаль, туда, где над грядой пологих холмов стояли комковатые летние облака. Навстречу ему туго бил ветер, раздувал мягкую выгоревшую на солнце бородку. На глаза часто набегали слезы, он вытирал их грязным, загрубевшим пальцем, опять, не моргая, смотрел вперед, в слепящее марево. Его обгоняли автомашины, бешено жужжа шинами по асфальту, но он не просил подвезти, упрямо чернел на сером, блестящем посередине от масла шоссе. Был он молод, высок, немного сутуловат, шагал широко и твердо. Резиновые сапоги, зимняя драная шапка, котомка за плечами, теплое вытертое пальто – все это сидело на нем ловко, не тяготило и не мешало. Думал ли он о чем-нибудь, шагая мимо деревень, лесов и рек, зеленых полей и бурых паров? Синие его глаза в красных веках не смотрели ни на что внимательно. |
| 898 |
Когда нынче его вызвал к себе командир полка, то он, признаться, был немного встревожен. Как бывает всегда в подобных случаях, он ожидал разноса, хотя никаких упущений по службе за собой не чувствовал. Однако строгий командир полка не только не сделал ему никакого замечания, но даже отметил хорошую работу его батареи и приказал представить к награждению человек десять артиллеристов, отличившихся в последнем бою. В особенности же было приятно то, что полковник – человек суховатый и скупой на похвалы – высоко оценил именно тот внезапный, сокрушительный огневой налет на немецкий танковый резерв, который так тщательно продумал и подготовил капитан Енакиев и который в конечном счете решил дело. Полковник напоил капитана чаем из своего походного самовара, что считалось в полку величайшей честью. |
| 899 |
Что касается семьи Мини, никто из них кротовьей низкорослостью не отличался – кроме Оуэна. В ответ на все дурацкие штуки, что мы с ним проделывали, сам он разыграл нас всего один раз. Нам разрешалось купаться в одном из карьеров его отца – но только при условии, что мы будем делать это поочередно, крепко обвязавшись вокруг пояса веревкой. Строго говоря, нормально купаться в этих карьерах – так чтобы вволю поплавать и понырять – никто не мог: по слухам, там было глубоко, как в океане, и уж по крайней мере так же холодно, даже в самый разгар лета. Вода стояла черная и неподвижная, словно нефтяное озеро. И не столько холод заставлял нас выскакивать обратно на берег, едва окунувшись, сколько ощущение этой безмерной глубины – страх от того, что подстерегает на самом дне, страх от мысли, есть ли там дно вообще. |
| 900 |
Развернувшись, он выскочил из комнаты. Он ушел. Она неподвижно сидела с полными слез глазами, устремленными на закрытую дверь. Он отрицал ее обвинения. Да, этого и следовало ожидать. Но то, как он все отрицал, лишь подтверждало ее ужасные подозрения. Если бы только он был честным. С какой радостью она простила бы его, если бы он признался. Но вместо этого он в ярости кинулся прочь. Это был не Фрэнк, не тот мужчина, которого она любила, его истинное лицо было скрыто под скорлупой, под маской. Она знала о его безволии, переменчивости настроения, о его странности. Именно поэтому она стремилась одолжить ему свою силу. Люси привлекали не те качества, которыми мог бы обладать Фрэнк, она любила в нем глубинную суть, что не поддается никакому определению. И любя старалась помочь ему. Они были счастливы. |
| 901 |
Красивая юная дама, игравшая в садовом домике на рояле, видимо, знала, что на этой скамье сидит поэт и страдает от своей безнадежной любви. Она знала, что он любит ее, как непорочный юноша, за красоту, и его любовь была для нее новым и желанным отражением ее собственного обаяния и очарования. Каждый вечер она находила в салоне садового домика на рояле большую, тяжелую, благоухающую пурпурную розу, положенную его рукой на бело-черные безмолвные клавиши. Ей нужно было поднять розу, взять ее в руки и, прежде чем начать играть на рояле, подумать о нем. И каждый раз при этом рядом лежали стихи, начертанные на белом одиноком листке легкими летящими буквами, под которыми всегда стояла другая подпись, по-новому намекавшая на поэта и его влюбленность. Но в самих стихах каждый раз говорилось что-то о розах. |
| 902 |
На лице женщины не мелькнуло ответного приветствия, и он понял, что она смотрит не на него, а на мужчину, сидящего у бара через два места от него. Хозяин повернулся, посмотрел на мужчину и подумал с легкой горечью. Да, конечно. Он был американец, по имени Краун, молодой, около тридцати, с пробивающейся проседью в волосах, высокий, но не слишком, как эти студенты. У него были большие серые глаза с густыми черными ресницами, и презрительно изогнутая линия мягких губ, которые смотрелись так, будто не раз втягивали его в разные неприятности. Хозяин знал его как и сотню других таких же, забегавших сюда несколько раз в неделю пропустить стаканчик. Краун жил поблизости. Хозяин знал, что он уже давно в Париже. Обычно он являлся поздно вечером и всегда один. Он не пил много, может, два виски за вечер. |
| 903 |
Когда Протасов ушел, Митя, затягивая в ремни подушку и одеяло, услышал в свое открытое во двор окно, как запел студент, живший напротив, учившийся пению и упражнявшийся с утра до вечера. Тогда Митя заспешил с ремнями, застегнул их как попало, схватил картуз и пошел проститься с матерью Кати. Мотив и слова песни, которую запел студент, так настойчиво звучали и повторялись в нем, что он не видел ни улиц, ни встречных, шел еще пьянее, чем ходил все последние дни. В самом деле было похоже на то, что свет клином сошелся, что юнкер Шмит из пистолета хочет застрелиться. Что ж, сошелся так сошелся, думал он и опять возвращался к песне о том, как встречала дочь султана в саду черного невольника, который стоял у фонтана бледнее смерти, как однажды спросила она его, кто он и откуда, и как он ей ответил. |
| 904 |
Иван вскочил, сел на циновке и с минуту никак не мог в себя прийти, понять, где он, что с ним происходит. Потом услышал за стенкой палатки перезвон оружия, приглушенные голоса солдат и тяжелую поступь боевых слонов – понял, что начинается бой. Он надел через плечо перевязь меча, взял пистолет английского лазутчика, ополоснул лицо из таза в углу и вышел наружу. Пушки уже стояли на холме, у белой маленькой пагодки, похожей в тумане на свечку. У пушек суетились канониры. Иван сразу очутился в знакомом и привычном мире ядер, порохового дыма и гладких, блестящих от росы, холодных еще стволов. Мимо скакали ординарцы, нестройно проходили солдаты в железных шлемах с копьями и старыми ружьями в руках, проходили и таяли в тумане, в низине, откуда и должна была начаться атака. Иван остановился у ядер. |
| 905 |
Но не в этих травах и цветах, не в кряжистых вязах и шелестящих ракитах была заключена главная прелесть этих мест. Она была в открытом для взора размахе величественных далей. Они поднимались ступенями и порогами одна за другой. И каждая даль – я насчитал их шесть – была выдержана, как говорят художники, в своем цвете, в своем освещении и воздухе. Как будто какой-то чудодей собрал здесь красоты Средней России и развернул в широкую, зыбкую от нагретого воздуха панораму. На первом плане зеленел и пестрел цветами суходол. Среди густой травы поднимались то тут, то там высокие и узкие, как факелы, цветы конского щавеля. У них был цвет густого красного вина. Внизу за суходолом виднелась пойма реки, вся в зарослях розовой таволги. Она уже отцветала, и над темными омутами кружились груды ее сухих лепестков. |
| 906 |
К числу таких загадочных личностей принадлежал Павел Афанасьевич Круковский, у которого вечером на второй день Нового года собралось все, что было хоть немного похожего на интеллигенцию. Павел Афанасьевич давал такие вечера раза четыре в год, иногда положительно без всякого повода, и нигде с таким удовольствием не веселилась молодежь, нигде за ужином не лилось столько шампанского и нигде после ужина не велась такая сумасшедшая игра, рассказы о которой долгое время ходили потом по всей губернии, как у него. Между тем никто из посещавших вечера Круковского никогда не мог бы дать себе отчета, на какие средства все это делается. Правда, Круковский уверял, что у него в Пензенской губернии есть огромное имение, куда он на будущий год собирается уехать, потому что нельзя же полагаться на подлеца управляющего. |
| 907 |
Молодые люди удили рыбу с пирса, устремленного в нежно-голубое море, купались на пляже и каждый день помогали рыбакам тащить сети с рыбой на длинный покатый пляж. В кафе на углу, сидя лицом к морю и потягивая аперитив, они смотрели, как мелькают в Лионском заливе паруса рыбацких лодок, промышлявших макрель. Стояла поздняя весна – время лова макрели, когда все рыбаки порта выходят на промысел. Это был жизнерадостный, приветливый городок, и молодой паре очень нравилась их гостиница, в которой имелись ресторан с двумя бильярдными столами и с видом на канал и маяк и четыре комнаты наверху. Их комната напоминала спальню Ван Гога в Арле, только у них кровать была двуспальной и к тому же в ней было два больших окна, из которых открывался вид на канал, заливные луга, белокаменный город и сверкающие пляжи. |
| 908 |
Возьмем лошадь. Что про нее говорят? Лошадь глупа. У нее только красота, способность к быстрому бегу да память мест. А так – дура дурой, кроме того еще, что близорука, капризна, мнительна и непривязчива к человеку. Но этот вздор говорят люди, которые держат лошадь в темных конюшнях, которые не знают радости воспитать ее с жеребячьего возраста, которые никогда не чувствовали, как лошадь благодарна тому, кто ее моет, чистит, водит коваться, поит и выдает корм. У такого человека на уме только одно: сесть на лошадь верхом и бояться, как бы она его не лягнула, не куснула, не сбросила. В голову ему не придет освежить лошади рот, воспользоваться в пути более мягкой дорожкой, вовремя попоить умеренно, покрыть попонкой или своим пальто на стоянке. За что же лошадь будет его уважать, спрашиваю я тебя. |
| 909 |
Помимо тоски по дому, меня угнетала именно эта неволя. Необходимость идти туда, куда не хочется, делать то, к чему не лежит душа. Угнетала чужая власть, которая заставляет тебя спать, гулять, играть в соответствии с распорядком, а не с твоим желанием. Я догадывался, что в школе буду подчинен той же власти. Только еще более суровой. Потому что детский сад – заведение все-таки не обязательное, а от школы никуда не денешься. И это ощущение обреченности поселилось во мне уже в середине лета, когда разговоры о школе стали частыми. Однако я прятал свои чувства. Я понимал, что есть жизненные правила, которые следует неукоснительно выполнять. Известно, что все нормальные дети радуются поступлению в первый класс, и я делал вид, что радуюсь тоже. Обманывал не только взрослых, но в какой-то степени и самого себя. |
| 910 |
Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время, – век мудрости, век безумия, дни веры, дни безверия, пора света, пора тьмы, весна надежд, стужа отчаяния, у нас было все впереди, у нас впереди ничего не было, мы то витали в небесах, то вдруг падали в преисподнюю, – словом, время это было очень похоже на нынешнее, и самые горластые его представители уже и тогда требовали, чтобы о нем – будь то в хорошем или в дурном смысле – говорили не иначе, как в превосходной степени. В то время на английском престоле сидел король с тяжелой челюстью и некрасивая королева; король с тяжелой челюстью и красивая королева сидели на французском престоле. И в той и в другой стране лорды, хранители земных благ, считали незыблемой истиной, что существующий порядок вещей установлен раз навсегда, на веки вечные. |
| 911 |
На бугре, куда вела оловянная от дождевой воды дорога, на месте сведенного леса, среди мокрой, гниющей щепы и листвы, среди пней и молодой осиновой поросли, горько и свежо пахнущей, одиноко стояла изба. Ни души не было кругом, только овсянки, сидя под дождем на высоких цветах, звенели на весь редкий лес, поднимавшийся за избой, но, когда тройка, шлепая по грязи, поравнялась с ее порогом, откуда-то вырвалась целая орава громадных собак, черных, шоколадных, дымчатых, и с яростным лаем закипела вокруг лошадей, взвиваясь к самым их мордам, на лету перевертываясь и прядая даже под верх тарантаса. В то же время небо над тарантасом раскололось от оглушительного удара грома, малый с остервенением кинулся драть собак кнутом, и лошади вскачь понесли среди замелькавших перед глазами осиновых стволов. |
| 912 |
В моем присутствии она отдавалась работе с напряженной, суровой деловитостью, но часто я наблюдал, как среди этой работы ее руки вдруг опускались бессильно вдоль колен, а глаза неподвижно устремлялись вниз, на пол. Если в такую минуту я называл Олесю по имени или предлагал ей какой-нибудь вопрос, она вздрагивала и медленно обращала ко мне свое лицо, в котором отражались испуг и усилие понять смысл моих слов. Иногда мне казалось, что ее тяготит и стесняет мое общество, но это предположение плохо вязалось с громадным интересом, возбуждаемым в ней всего лишь несколько дней тому назад каждым моим замечанием, каждой фразой. Оставалось думать только, что Олеся не хочет мне простить моего, так возмутившего ее независимую натуру, покровительства в деле с урядником. Но и эта догадка не удовлетворяла меня. |
| 913 |
Медленно накоплявшаяся за весь этот жаркий, нестерпимо душный день гроза разразилась с необыкновенной силой. Молния блистала почти беспрерывно, и от раскатов грома дрожали и звенели стекла в окнах моей комнаты. Часов около восьми вечера гроза утихла на несколько минут, но только для того, чтобы потом начаться с новым ожесточением. Вдруг что-то с оглушительным треском посыпалось на крышу и на стены старого дома. Я бросился к окну. Огромный град, с грецкий орех величиной, стремительно падал на землю, высоко подпрыгивая потом кверху. Я взглянул на тутовое дерево, росшее около самого дома, – оно стояло совершенно голое, все листья были сбиты с него страшными ударами града. Под окном показалась еле заметная в темноте фигура Ярмолы, который, накрывшись с головой свиткой, выбежал из кухни притворить ставни. |
| 914 |
К его самолету подошли несколько человек. Знакомый политрук из их авиационной газеты представил двух корреспондентов. Хлобыстов был недоволен и даже не особенно старался скрыть это. Лучше помолчать и подумать о будущем, чем вспоминать о прошлом. Но корреспонденты были то ли хитрецы, то ли просто свои ребята: они не стали его расспрашивать, как и на какой высоте он заходил в хвост, а просто начали болтать о том о сем, и вдобавок еще один из них оказался земляком, из тех самых мест, где он когда-то ползал мальчишкой. Его дежурство кончилось, и они все вместе пошли к землянке. И когда в землянке разговор все-таки зашел о том дне, в который все это случилось и после которого его портреты были напечатаны во всех газетах, он снова насторожился и сухо и коротко начал еще раз повторять обстоятельства боя. |
| 915 |
Разумеется, бестолковое чудовище промахнулось и пролетело мимо, и все было бы хорошо, да только оно завернуло обратно и внезапно запыхтело у нее за спиной. Киска сломя голову пустилась вперед. Быть может, она и достигла бы противоположного берега, если бы с этой стороны на нее с воплем не бросился третий красноглазый зверь. Она бежала изо всех сил, но оказалась между двух огней. Не оставалось ничего, кроме отчаянного прыжка с моста в неизвестность. Шлеп, плеск – и она погрузилась в глубокую воду, еще не холодную в августе, но такую противную. Она всплыла на поверхность, кашляя и отплевываясь, оглянулась посмотреть, не гонятся ли за ней чудовища, и поплыла к берегу. Она никогда не училась плавать, а между тем плыла по той простой причине, что положение и движения кошки при плавании те же, что и при ходьбе. |
| 916 |
В пансионе, куда я приехал в конце августа с намерением купаться в море и писать с натуры, эта странная женщина пила по утрам кофе и обедала за отдельным столиком с неизменно сосредоточенным, мрачным видом, точно никого и ничего не видя, а после кофе куда-то уходила почти до вечера. Я жил в пансионе уже с неделю и все еще с интересом посматривал на нее: черные густые волосы, крупная черная коса, обвивающая голову, сильное тело в красном с черными цветами платье из кретона, красивое, грубоватое лицо – и этот мрачный взгляд. Подавала нам эльзаска, девочка лет пятнадцати, но с большими грудями и широким задом, очень полная удивительно нежной и свежей полнотой, на редкость глупая и милая, на каждое слово расцветающая испугом и улыбкой, и вот, встретив ее однажды в коридоре, я спросил, кто это. |
| 917 |
Торнтон немногого требовал от людей и природы. Пустынные, дикие места его не страшили. С щепоткой соли в кармане и ружьем за плечами он забирался в лесную глушь и бродил, где вздумается и сколько вздумается. Он жил, как индеец, никогда и никуда не спешил и во время своих странствий добывал себе пищу охотой. А если дичи не попадалось, он с тем же спокойствием индейца продолжал путь в твердой уверенности, что рано или поздно набредет на нее. И во время великого путешествия на восток их меню состояло из добытого охотой свежего мяса, поклажа на нартах – главным образом из снаряжения и необходимых орудий, а программа была составлена на неограниченное время. Бэк беспредельно наслаждался такой жизнью – охотой, рыбной ловлей, блужданием по новым, незнакомым местам. Они по нескольку недель подряд шли и шли. |
| 918 |
После этого случая он совсем расхворался и несколько дней просидел в своей комнате, выбираясь из нее, только чтобы поддерживать в надлежащем виде кровавое пятно в библиотеке. Однако благодаря строгому соблюдению режима он наконец поправился и решил предпринять третью попытку нагнать страх на посла и его семейство. Для этой цели он назначил пятницу семнадцатого августа и, посвятив весь день изучению своего гардероба, выбрал в конце концов широкополую шляпу с красным пером, саван с оборочками у ворота и на запястьях и ржавый кинжал. К вечеру разыгралось ненастье, полил дождь и поднялся такой ветер, что все окна и двери старого дома скрипели и дребезжали. Такая погодка была как раз по душе призраку. Он наметил следующий план действий. Сначала он осторожно проберется в комнату старшего сына Отисов. |
| 919 |
Впрочем, полагаю, что и на всем белом свете не найдется сокровища, достойного украсить вас. Этот браслет принадлежал еще моей прабабке, а последняя его носила моя покойная матушка. Посередине, между большими камнями, вы увидите один зеленый. Это весьма редкий сорт граната – зеленый гранат. По старинному преданию, сохранившемуся в нашей семье, он имеет свойство сообщать дар предвидения носящим его женщинам и отгоняет от них тяжелые мысли, мужчин же охраняет от насильственной смерти. Все камни с точностью перенесены сюда со старого серебряного браслета, и вы можете быть уверены, что до вас никто еще этого браслета не надевал. Вы можете сейчас же выбросить эту смешную игрушку или подарить ее кому-нибудь, но я буду счастлив и тем, что к ней прикасались ваши руки. Умоляю вас не гневаться на меня. |
| 920 |
Киска обошла вокруг. Она знала по цвету мостовой, что достигла своей родины, что именно здесь жил продавец птиц, здесь находился старый двор. Но все это исчезло, исчезло безвозвратно, унеся с собой все привычные запахи, и сердце бедняжки сжалось от полной безнадежности. Любовь к родине была главным ее двигателем. Она пожертвовала всем на свете, чтобы вернуться к дому, который перестал существовать, и впервые ее отважное сердечко переполнилось отчаянием. Она обошла безмолвные кучи сора и не нашла ни утешения, ни пищи. Разорение захватило несколько кварталов и дошло до самой реки. Это не был пожар: киска однажды видела пожар и знала, как он выглядит. Скорее, это было похоже на работу целого стада красноглазых чудовищ. Киска не подозревала о большом мосте, который собирались воздвигнуть на этом самом месте. |
| 921 |
Сколько бы раз опыт ни показывал человеку, что в тех же условиях, с тем же характером он сделает то же самое, что и прежде, он, в тысячный раз приступая в тех же условиях, с тем же характером к действию, всегда кончавшемуся одинаково, несомненно чувствует себя столь же уверенным в том, что он может поступать, как он захочет, как и до опыта. Всякий человек, дикий и мыслитель, как бы неотразимо ему ни доказывали рассуждение и опыт то, что невозможно представить себе два разных поступка в одних и тех же условиях, чувствует, что без этого бессмысленного представления, составляющего сущность свободы, он не может себе представить жизни. Он чувствует, что как бы это ни было невозможно, это есть. Ибо без этого представления свободы он не только не понимал бы жизни, но не мог бы жить ни одного мгновения. |
| 922 |
Звонко стукала по асфальту ореховая, позелененная травой палка. Подкрадывались к шоссе кусты, задумчиво подходили большие старые березы и вновь неслышно уходили, не в силах скрыть великого простора полей. Солнце перевалило за полдень, стало жарче и суше, ветер доносил запах теплого сена, разогретого асфальта, а странник все так же ходко шагал, постукивал палкой, и неизвестно было, куда он идет и сколько еще будет идти. Наконец он заметил очень далеко справа белую черточку – колокольню. А заметив, скоро свернул на пыльный проселок и пошел уже медленней. Дойдя до чистой глубокой речки, он сел в тени кустов, снял котомку, вынул яйца с хлебом и стал есть. Жевал он медленно, тщательно оглядывая кусок, прежде чем положить в рот. Наевшись, перекрестился, смахнул с бороды и усов крошки, тяжело поднялся. |
| 923 |
Я толкую об этом не в назидание другим, а себе самому для сведения. Когда вирус непоседливости проникает в беспокойную человеческую душу и дорога Прочь Отсюда кажется такой прямой, широкой и заманчивой, жертве этого вируса надлежит прежде всего найти у самой себя веские основания для отъезда. Бродягу-практика это не затруднит. Таких оснований у него целый вагон – выбирай любое. Далее ему надо спланировать свою поездку во времени и в пространстве, наметить ее маршрут и конечную цель. И наконец – внести полную ясность в вопрос: как ехать, на какой срок, что с собой брать. Эта часть процесса неизменна и пребудет во веки веков. Упоминаю о ней только для того, чтобы новобранцы в бродяжьем войске не вообразили, подобно молокососам, впервые ступившим на путь греха, будто они сами тут все изобрели. |
| 924 |
Пыльный теплый воздух вошел в комнату и закачал занавески, Генка согнулся и прыгнул в окно. Он оглянулся на бегу. Сзади еще голубел кусок чистого неба и золотились облака. Но впереди и над головой не было ничего, кроме грозы. Кроме грозы и высоко взлетевшего белого змея. Потом змей скрылся за косматой пеленой, и Генка понял, что там уже дождь. Он мчался изо всех сил. Кололо в легких, и сердце стучало беспорядочно, не в такт бегу. Выпуклые булыжники мостовой отбивали Генке ноги сквозь тонкие подошвы тапочек. Порывистый ветер догонял Генку и толкал в спину – помогал бежать. Теперь он почему-то летел навстречу грозе. Тяжелая, как ртуть, капля ударила Генку в плечо. Потом сразу несколько. Потом они посыпались часто, соединяясь в упругие струи, и наконец дождь хлынул так, что трудно стало дышать. |
| 925 |
Если уж он снисходил до похвалы современным авторам, то хвалил лишь тех, кто пишет на чужом языке. Но вот что досадно – сам он писал блестяще. Стиль его был безупречен. Он умел быть серьезным без высокопарности, забавным без легкомыслия, изысканным без жеманства. Самая незначительная его статейка отлично читалась. Каждый его рассказ – маленький шедевр. Что до меня, я не считал его таким уж приятным собеседником. Возможно, мне не удалось разглядеть лучшие его стороны. Хотя мы были знакомы много лет, ни разу я не слышал от него забавной шутки. Он был не речист, и когда уж произносил два слова, то будто не говорил, а вещал. Если бы мне предстояло провести вечер с ним вдвоем, я пришел бы в отчаяние. Меня всегда поражало, что этот скучный, напыщенный человечек способен писать так изящно, остроумно и весело. |
| 926 |
Возможно, она до сих пор пытается осознать все это, отделить реальное от воображаемого. Может быть, журналы все же уцелели, несмотря на произошедшее, может, хотя бы часть их удастся восстановить. Может, если они войдут, поднимутся в фонарную комнату, откроют люк и посмотрят вниз, то увидят то же, что видела биолог да и она сама много лет тому назад. Что, если отраженный свет этих старых записей озарит их неким новым знанием, внедрится в их сновидения, навеки возьмет их в плен? Или же они найдут там всего лишь груду пепла? Кукушке не слишком хотелось это выяснять. Близился вечер. Они отплыли с острова рано утром в большой лодке, которую, как оказалось, Грейс прятала вдали от пирса. Биолог больше не появлялась, хотя Контроль окидывал взглядом морские просторы с почти патологической тревогой. |
| 927 |
Гагин встретил меня по-приятельски, осыпал меня ласковыми упреками. Но Ася, точно нарочно, как только увидела меня, расхохоталась без всякого повода и, по своей привычке, тотчас убежала. Гагин смутился, пробормотал ей вслед, что она сумасшедшая, попросил меня извинить ее. Признаюсь, мне стало очень досадно на Асю, уж и без того мне было не по себе, а тут опять этот неестественный смех, эти странные ужимки. Однако я показал вид, будто ничего не заметил, и сообщил Гагину подробности моего небольшого путешествия. Он рассказал мне, что делал в мое отсутствие. Но речи наши не клеились; Ася входила в комнатку и убегала снова; я объявил наконец, что у меня есть спешная работа и что мне пора вернуться домой. Гагин сперва меня удерживал, потом, посмотрев на меня пристально, вызвался провожать меня. |
| 928 |
Добрая половина бриллиантов из той доли, которая уцелела от грабежа, совершенного Реберном, высыпалась из карманов у Гарри при его падении и теперь сверкала на мостовой. Он благодарил судьбу, что у горничной оказалось такое острое зрение. Он наклонился, чтобы подобрать бриллианты, как вдруг какой-то оборванец сделал быстрый прыжок, повалил на землю Гарри и горничную, схватил с мостовой две горсти бриллиантов и с изумительной быстротой пустился бежать по улице. Гарри погнался за негодяем, но тот оказался очень проворным и, должно быть, хорошо знал местность – потому что через некоторое время совершенно скрылся из глаз. Гарри в полном унынии вернулся к месту своего несчастья, где его встретила горничная и добросовестно подала ему шляпу и оставшиеся бриллианты, которые она подобрала с мостовой. |
| 929 |
Был конец ноября – самое грустное время в деревне. Кот спал весь день, свернувшись на старом кресле, и вздрагивал во сне, когда темная вода хлестала в окна. Дороги размыло. По реке несло желтоватую пену, похожую на сбитый белок. Последние птицы спрятались под стрехи, и вот уже больше недели, как никто нас не навещал. Лучше всего было по вечерам. Мы затапливали печи. Шумел огонь, багровые отсветы дрожали на бревенчатых стенах и на старом портрете художника Брюллова. Откинувшись в кресле, он смотрел на нас и, казалось, так же как и мы, отложив раскрытую книгу, думал о прочитанном и прислушивался к гудению дождя. Ярко горели лампы, и все пел и пел свою нехитрую песню медный самовар. Как только его вносили в комнату, в ней сразу становилось тепло и уютно. После чая мы садились у печки и читали. |
| 930 |
Я вгляделся: то была молодая крестьянская девушка. Она сидела в двадцати шагах от меня, задумчиво потупив голову и уронив обе руки на колени; на одной из них, до половины раскрытой, лежал густой пучок полевых цветов. Чистая белая рубаха, застегнутая у горла и кистей, ложилась короткими мягкими складками около ее стана; крупные желтые бусы в два ряда спускались с шеи на грудь. Она была очень недурна собой. Густые белокурые волосы прекрасного пепельного цвета расходились двумя тщательно причесанными полукругами из-под узкой алой повязки, надвинутой почти на самый лоб, белый, как слоновая кость; остальная часть ее лица едва загорела тем золотистым загаром, который принимает одна тонкая кожа. Я не мог видеть ее глаз – она их не поднимала; но я ясно видел ее тонкие, высокие брови, ее длинные ресницы. |
| 931 |
В этом письме он говорил ей, что пишет к ней из Франкфурта, куда приехал единственно для того, чтобы отыскать ее следы; что он очень хорошо сознает, до какой степени он лишен малейшего права на то, чтобы она ему отозвалась; что он ничем не заслужил ее прощения – и надеется только на то, что она, среди счастливой обстановки давно позабыла о самом его существовании. Он прибавлял, что решился напомнить ей о себе вследствие случайного обстоятельства, которое слишком живо возбудило в нем образы прошедшего; рассказал ей свою жизнь, одинокую, бессемейную, безрадостную; заклинал ее понять причины, побудившие его обратиться к ней, не дать ему унести в могилу горестное сознание своей вины – давно выстраданной, но не прощенной – и порадовать его хотя самой краткой весточкой о том, как ей живется в этом новом мире. |
| 932 |
По вечерам я сотни раз под каким-нибудь предлогом выбегала на улицу, чтобы посмотреть, в какой комнате горит у тебя свет, и сильнее ощутить твое незримое присутствие. А во время твоих отлучек – у меня сердце сжималось от страха каждый раз, когда я видела славного Иоганна спускающимся вниз с твоим желтым чемоданом, – моя жизнь на долгие недели замирала и теряла всякий смысл. Угрюмая, скучающая, злая, слонялась я по дому, в вечном страхе, как бы мать по моим заплаканным глазам не заметила моего отчаяния. Я знаю: все, что я тебе рассказываю, – смешные ребяческие выходки. Мне следовало бы стыдиться их, но я не стыжусь, потому что никогда моя любовь к тебе не была чище и пламеннее, чем в то далекое время детских восторгов. Целыми часами, целыми днями могла бы я рассказывать тебе, как я тогда жила тобой. |
| 933 |
Теперь, когда я уже неживой, меня поставили здесь, наверху, так высоко, что мне видны все скорби и вся нищета столицы. И хотя сердце теперь у меня оловянное, я не могу удержаться от слез. Далеко, в узкой улочке, я вижу убогий дом. Одно окошко открыто, и мне видна женщина, сидящая у стола. Лицо у нее изможденное, руки огрубевшие и красные, они сплошь исколоты иглой, потому что она швея. Она вышивает страстоцветы на шелковом платье прекрасной фрейлины королевы для придворного бала. А в постельке, поближе к углу, ее больное дитя. Ее мальчик лежит в лихорадке и просит, чтобы ему дали апельсинов. Но у матери нет ничего, только речная вода. И вот этот мальчик плачет. Ласточка, маленькая ласточка, не снесешь ли ты ей рубин из моей шпаги? Ноги мои прикованы к постаменту, и я не в силах сдвинуться с места. |
| 934 |
Утром показалось, что это ночной ветер со стуком распахивает ставни, бьет ими в стены – открыл глаза – нет, уже светло, и отовсюду глядит в залепленные снегом окна белая белизна, нанесенная до самых подоконников, а на потолке лежит ее белый отсвет. Все еще несет, но тише и уже по-дневному. С изголовья тахты видны напротив два окна с двойными, почерневшими от времени рамами в мелкую клетку, третье, влево от изголовья, белее и светлее всего. На потолке этот белый отсвет, а в углу дрожит, гудит и постукивает втягиваемая разгорающимся огнем заслонка печки – как хорошо, он спал, ничего не слышал, а верная, любимая Таня растворила ставни, потом тихо вошла в валенках, в снегу на плечах и на голове, закутанной платком, и затопила печку. И не успел он подумать, как она вошла, неся поднос с чаем, уже без платка. |
| 935 |
Конечно, она тронула его тем, что так растерялась вчера, когда он назвал ей свое имя, поражена была неожиданным знакомством с известным писателем, – чувствовать и видеть эту растерянность было, как всегда, приятно, это всегда располагает к женщине, если она не совсем дурна и глупа, сразу создает некоторую интимность между тобой и ею, дает смелость в обращении с ней и уже как бы некоторое право на нее. Но не одно это возбуждало его: он, видимо, поразил ее и как мужчина, а она его тронула именно всей своей бедностью и простосердечностью. Он уже усвоил себе бесцеремонность с поклонницами, легкий и скорый переход от первых минут знакомства с ними к вольности обращения, якобы артистического, и эту наигранную простоту расспросов: кто вы такая и откуда, замужняя или нет. Так расспрашивал он и вчера. |
| 936 |
Но я знаю, что в ней есть и кое-что другое. Ничего особенного. Но я не могу объяснить, что я вижу. Никому не могу объяснить. В этом все и дело – я тихо погружаюсь на дно, туда, где страх. Среди этих веселых и здравых голосов я один. Парни вокруг меня все время говорят друг с другом, с ликованием обнаруживая, что их взгляды совпадают. Господи, как они дорожат тем, что все думают одно и то же. Стоит только посмотреть на выражение их лиц, когда среди них появляется вдруг человек с взглядом, как у вытащенной из воды рыбы, устремленным внутрь себя, человек, с которым никак невозможно сойтись во мнениях. Когда мне было восемь лет и я играл парке, был один такой человек – он усаживался под навесом у решетки, выходящей на улицу. Он не говорил ни слова, но время от времени вытягивал ногу и с испугом на нее смотрел. |
| 937 |
Он встал, оглядел пляж, заткнул пробкой бутылочку с маслом и убрал ее в боковой карман рюкзака. Затем подошел к кромке воды, чувствуя, как холодеет песок под ногами. Он оглянулся на девушку: его взгляд выхватил ее, лежавшую на склоне с закрытыми глазами, вытянув руки вдоль тела. Чуть в стороне от нее валялся рюкзак, и выше по склону виднелись островки чахлой прибрежной травы. Надо сказать ей, чтобы не лежала так долго под палящим солнцем, подумал он. Он зашел в море и поплыл, рассекая прозрачную холодную воду, потом перевернулся и поплыл на спине, глядя, как с каждым ударом его рук и ног удаляется пляж. Затем снова перевернулся, нырнул, коснувшись руками шершавого песчаного дна, всплыл на поверхность и поплыл медленным размашистым кролем. Выйдя на берег, он подошел к девушке и увидел, что она спит. |
| 938 |
Он курил папиросу за папиросой, широко шагал по грязи аллей, а порой просто куда попало, по высокой мокрой траве среди яблонь и груш, натыкаясь на их кривые корявые сучья, пестревшие размокшим лишайником. Он сидел на разбухших, почерневших скамейках, уходил в лощину, лежал на сырой соломе в шалаше, на том самом месте, где лежал с Аленкой. От холода, от ледяной сырости воздуха большие руки его посинели, губы стали лиловыми, бледное лицо с провалившимися щеками приняло фиолетовый оттенок. Он лежал на спине, положив нога на ногу, а руки под голову, дико уставившись в черную соломенную крышу, с которой падали крупные ржавые капли. Потом скулы его стискивались, брови начинали прыгать. Он порывисто вскакивал, вытаскивал из кармана уже сто раз прочитанное, измятое письмо и опять жадно пожирал его. |
| 939 |
Затем Брикки с такой же скоростью кинулся на гостившего у меня тонкого, длинного, долговолосого поэта и сшиб его ударом головы в живот со скамейки в газон. Потом он ринулся в курятник и выгнал оттуда всех кур, петухов, гусей и уток. Он, кроме того, обтрепал в бахрому нижний край брюк старенького, добродушного лесничего, истоптал и погрыз на рабатках почти все молодые нежные всходы ранних амариллисов, крокусов и нарциссов; изгрыз руку одной старой дамы, думая, вероятно, что играет с косточкой, и в самом высшем стиле перепрыгнул, не коснувшись, через маленькую нарядную девочку, которая, сидя на скамейке, лепила куличи, а та от ужаса шлепнулась на землю задушкой и заревела на весь сад. А после всех своих подвигов Брикки лег на солнце, на песке с таким невинным видом, как будто ничего не случилось. |
| 940 |
Они плавали вместе уже четвертый сезон. Все матросы были американцами, все с побережья Калифорнии и с давних пор знали друг друга. Эти славные люди были очень предупредительны по отношению к миссис Уэлдон как к жене судовладельца, к которому они питали беспредельную преданность. Надо сказать, что все они были широко заинтересованы в прибылях китобойного промысла и до сих пор получали немалый доход от каждого плавания. Если они и трудились, не жалея сил, так как судовая команда была весьма невелика, то всякая лишняя работа увеличивала их долю в доходах при подведении баланса по окончании сезона. На этот раз, правда, не ожидалось почти никакого дохода, и потому они с достаточным основанием проклинали «этих негодяев из Новой Зеландии». Только один человек на судне не был американцем по происхождению. |
| 941 |
Я признала, что спала хорошо, кушала еще лучше и вообще все мне тут у них нравится. Паренек расплылся в щербатой улыбке и пообещал, что когда я приеду к ним в следующий раз, то тоже не разочаруюсь. Я по секрету призналась ему, что намереваюсь остаться в Догеве на веки вечные и даже выбрала место, где меня похоронят. Они зря подослали ко мне мальчишку с такой выразительной мимикой. Он последовательно изобразил удивление, страх и замешательство, а потом робко сказал, что я должна уехать добровольно, иначе ему придется меня уговорить. Я была так сыта и добра, что не стала превращать ни в чем не повинное дитя в жабу, а просто метнула из глаз пару простеньких, но очень эффектных молний, после чего ехидно предложила уговорить меня силой. Парень благоразумно дал деру. Я гладила Ромашку, ожидая продолжения. |
| 942 |
Мга то сгущалась, то бледнела. Тогда сквозь нее проступали, как через матовое стекло, туманные видения вековых ракит на берегах, увядшие пажити и полосы изумрудных озимей. Я плыл на лодке вниз по реке и вдруг услышал, как в небе кто-то начал осторожно переливать воду из звонкого стеклянного сосуда в другой такой же сосуд. Вода булькала, позванивала, журчала. Звуки эти заполняли все пространство между рекой и небосводом. Это курлыкали журавли. Я поднял голову. Большие косяки журавлей тянули один за другим прямо к югу. Они уверенно и мерно шли на юг, где солнце играло трепещущим золотом в затонах Оки, летели к теплой стране с элегическим именем Таврида. Я бросил весла и долго смотрел на журавлей. По береговой проселочной дороге ехал грузовик. Шофер остановил машину, вышел и тоже начал смотреть на журавлей. |
| 943 |
У них снова завязался разговор, и пробирался он по той же дорожке, как и прежде; только на этот раз Санин меньше молчал. Внутренно он и на себя сердился и на Марью Николаевну. Он старался доказать ей всю неосновательность ее теории, как будто ее занимали теории. Он стал с ней спорить, чему она втайне очень порадовалась: коли спорит, значит уступает или уступит. На прикормку пошел, подается, дичиться перестал. Она возражала, смеялась, соглашалась, задумывалась, нападала, а между тем его лицо и ее лицо сближались, его глаза уже не отворачивались от ее глаз. Эти глаза словно блуждали, словно кружили по его чертам, и он улыбался ей в ответ – учтиво, но улыбался. Ей на руку было уже и то, что он пускался в отвлеченности, рассуждал о честности взаимных отношений, о долге, о святости любви и брака. |
| 944 |
Лонгрен поехал в город, взял расчет, простился с товарищами и стал растить маленькую Ассоль. Пока девочка не научилась твердо ходить, вдова жила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь он будет сам все делать для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и воспоминания на маленьком существе. Десять лет скитальческой жизни оставили в его руках очень немного денег. Он стал работать. Скоро в городских магазинах появились его игрушки – искусно сделанные маленькие модели лодок, катеров и парусников – того, что он близко знал, что, в силу характера работы, отчасти заменяло ему грохот портовой жизни и живописный труд плаваний. |
| 945 |
Генка выходил на улицу, где в тополях и кленах посвистывал ветер августа. И в листьях плясало солнце. Но день был испорчен, потому что до вечера сидело в Генке это чувство безнадежности, едкое, как запах сырой известки в пустых коридорах. А ветер шумел и сейчас, качал в палисаднике ветки сирени. Но Генка не радовался ветру. Он сидел и злился на весь белый свет. Злость бывает разная. Иногда рассердишься и будто сил прибавится, а иногда наоборот: приходит злость беспомощная, такая, что даже кулаки сжать как следует не хватает силенок. Только сидишь и смотришь на все кругом из-под насупленных бровей. И хорошо еще, если есть что насупить. А если вместо бровей – чуть заметные полоски редких рыжеватых волосков? Генка с отвращением глянул в зеркало на дверце облезлого гардероба. Но лица не увидел. |
| 946 |
Я шел по множеству коридоров и галерей, сплошь уставленных книгами, которые, казалось, знали обо мне больше, чем я о них. Мне вдруг пришло в голову, что за каждым корешком таится безбрежный непознанный мир, в то время как за этими стенами течет совсем другая жизнь, с футбольными матчами и радиосериалами, скромной утехой тех, кто едва ли способен разглядеть что-либо дальше собственного носа. Может быть, эта мысль, а может, случай или его более знатная родственница судьба распорядились так, что я тут же понял, какую именно книгу мне предстоит взять под свою опеку. Или сама книга изъявила готовность стать моим опекуном. Последняя в ряду, она скромно выглядывала с самого края полки, предлагая мне прочесть свое тисненное золотом на бордовой коже название, так и сиявшее в лившихся из-под купола лучах. |
| 947 |
Далеко-далеко, в северной части Уральских гор, в непроходимой лесной глуши спряталась деревушка Тычки. В ней всего одиннадцать дворов, собственно десять, потому что одиннадцатая избушка стоит совсем отдельно, но у самого леса. Кругом деревни зубчатой стеной поднимается хвойный лес. Из-за верхушек елей и пихт можно разглядеть несколько гор, которые точно нарочно обошли Тычки со всех сторон громадными синевато-серыми валами. Ближе других стоит к Тычкам горбатая Ручьева гора, с седой мохнатой вершиной, которая в пасмурную погоду совсем прячется в мутных, серых облаках. С Ручьевой горы сбегает много ключей и ручейков. Один такой ручеек весело катится к Тычкам и зиму и лето всех поит студеной, чистой, как слеза, водой. Избы в Тычках выстроены без всякого плана, как кто хотел. Две избы стоят над самой речкой. |
| 948 |
Бывали и другие видения, но ни одно не могло сравниться с этим по мощи. Вдруг отчаянно захотелось, вопреки всему, чтобы здесь появился Генри, чтобы можно было исповедоваться о своих симптомах этому охотнику за привидениями. Сейчас Саул вспоминал о нем почти с нежностью. Лужа перед ним образовывала большой неровный овал, окаймленный, точно картина, рамой из розовых морских анемонов. Поверхность ее темнела, когда в небе над головой проплывало облако, меняла окраску в зависимости от освещения, покрывалась рябью при порывах ветра. Но когда сквозь облака снова пробивалось солнце, он видел в ней не только отражение своего лица и колен. Лужица превращалась во что-то вроде живой витрины кунсткамеры. Он предпочитал гулять по суше, наблюдать за птицами, но понимал и людей, которых завораживал подводный мир. |
| 949 |
Она говорила с ними на утренней и вечерней службе. Говорила им о своей необходимости на следующей неделе побыть вдали от них. Говорила об ответе на их молитвы – о предстоящем строительстве новой, настоящей церкви, которая станет их собственностью, и обо всей значительности этого события. И просила молиться за нее, когда она будет вдали. Флоренс вцепилась в кафедру и закрыла глаза. Ее губы слегка шевелились, она молила бога дать ей сил. История этого дома была жуткой, полной смертей, самоубийств и сумасшествия. Он был страшнейшим образом осквернен, и она молилась, чтобы положить конец висящему над ним проклятию. Закончив молитву, Флоренс подняла голову и обвела взглядом церковь. Она любила ее всей душой. И все же, чтобы построить настоящую церковь для своей паствы, нужно иметь истинный дар небес. |
| 950 |
Оглохший и обалдевший лежал на твердой крышке сундука и видел над собой потолок с извилистой трещиной. Прибежала бабушка. Запричитала, закрестилась, схватила Генку на руки и, не отпуская его, стала затаптывать язычки пламени на крышке подполья. С тех пор перед каждой грозой Генку начинал давить страх. Такой же темный, тяжелый и неотвратимый, как сама грозовая туча. Когда Генка был еще маленький, страх перед молнией загонял его на диван, заставлял прятаться с головой под папиным пальто и лежать почти без дыхания, пока не утихнут самые дальние раскаты. Потом Генка вырос и прятаться перестал. Больше молний он боялся теперь, что кто-нибудь узнает о его страхе. И когда подходила гроза, Генка садился на подоконник, небрежно листал книжку и старался презрительно улыбаться при каждом громовом ударе. |
| 951 |
Время от времени мистер Моррис отводил кого-нибудь из гостей в сторону, выходил с ним в соседнюю приемную и после короткого разговора возвращался в гостиную один, а гость уже больше не появлялся. После того как это повторилось несколько раз, любопытство поручика достигло крайней степени. Он решил добиться объяснения хотя бы этой только тайны, пробрался незаметно в приемную перед гостиной и спрятался в амбразуре окна, прикрывшись занавесками модного зеленого цвета. Едва он успел это сделать, как послышались шаги и голоса. Выглянув в щелку между двумя занавесками, он увидел мистера Морриса, идущего рядом с толстым, краснощеким субъектом, похожим с виду на коммивояжера и уже раньше обратившим на себя внимание поручика своим грубым хохотом и дурными манерами за столом. Хозяин и гость остановились против окна. |
| 952 |
Оказывается, вот как все просто, подумал он. Ее тянет на молодых. И он ощутил смутное разочарование, будто предал память о тех женщинах, которых не был никогда достоин. Он вернулся на свое место за стойкой и больше не смотрел в ее сторону. Студенты, думал он. Один из них к тому же еще и очкарик. Для хозяина все американцы до тридцати пяти с короткими стрижками были студентами, но эти были настоящими, высокими, сутулыми, тощими типами с огромными руками и ногами – по крайней мере в два раза большими, чем у любого француза. Мягкая и уверенная в себе, не выходила у него из головы мысль о собственной ошибке и разочаровании. И не удивительно. Последовала суета очередных прибытий и прощаний, и где-то с полчаса хозяин был занят. Затем последовало небольшое затишье и он снова повернулся в ее сторону. |
| 953 |
Скоро придет черед и одногодкам Льока приобщиться к охотничьим тайнам. Каждый мальчик с малых лет мечтал об этом событии, самом торжественном в его жизни. Но Льок был седьмым сыном женщины, не родившей ни одной девочки, а по древнему поверью считалось, что отцом седьмого мальчика бывает дух – покровитель рода. С самого детства Льоку твердили, что он станет колдуном. В прошлом году старый колдун стойбища не вернулся с морского промысла, и теперь охотникам был нужен новый колдун. Вот почему они все чаще и настойчивее спрашивали Льока: не снится ли ему что-нибудь по ночам, не беседуют ли с ним в темноте духи. Встревоженному юноше и в самом деле стали сниться страшные сны. Наступила весна. Увеличивался день, и начало пригревать солнце. Снег подтаивал даже под елями в лесу, но за ночь покрывался корочкой льда. |
| 954 |
На меня нашло странное, неопределенное беспокойство. Думалось мне, вот сижу я глухой и ненастной зимней ночью в ветхом доме, среди деревни, затерявшейся в лесах и сугробах, в сотнях верст от городской жизни, от общества, от женского смеха, от человеческого разговора. И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер, будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за окнами ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром, так же тревожно буду ходить я взад и вперед по моей комнате, так же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола – странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома в семье есть нечего, и к бушеванию ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске. |
| 955 |
Он глядел на приближающуюся усадьбу, видел наконец то, о чем слышал так много, но по-прежнему казалось, что жила и умерла Лушка не двадцать лет тому назад, а чуть ли не во времена незапамятные. По долине терялся в куге след мелкой речки, над ней летала белая рыбалка. Дальше, на полугоре, лежали ряды сена, потемневшие от дождя; среди них, далеко друг от друга, раскидывались старые серебристые тополи. Дом, довольно большой, когда-то беленый, с блестящей мокрой крышей, стоял на совершенно голом месте. Не было кругом ни сада, ни построек, только два кирпичных столба на месте ворот да лопухи по канавам. Когда лошади вброд перешли речку и поднялись на гору, какая-то женщина в летнем мужском пальто, с обвисшими карманами, гнала по лопухам индюшек. Фасад дома был необыкновенно скучен: окон в нем было мало. |
| 956 |
Предмет, который Путешественник по Времени держал в руке, представлял очень искусно сделанный блестящий металлический остов немного больше маленьких часов. Он был сделан из слоновой кости и частично из какого-то прозрачного хрустального вещества. Теперь я должен быть очень точным в своем рассказе, так как все последующее совершенно непостижимо. Он взял один из маленьких восьмиугольных столиков, стоявших в углу, и поставил его прямо перед огнем так, что две его ножки помещались на каминном коврике. На этот столик он поместил свой аппарат. Затем придвинул стул и сел на него. Кроме аппарата, на столе стояла еще небольшая лампа под абажуром, от которой падал яркий свет, и горело около дюжины свечей: две в бронзовых подсвечниках на камине, а остальные в канделябрах, так что комната была ярко освещена. |
| 957 |
Кажется, большой дороги поблизости не было, и он через болотце, держась ближе к кустам, двинулся к крайней хате. Под полой у него был немецкий автомат с двенадцатью патронами в магазине, армейские сапоги на ногах и на плечах какая-то немудреная крестьянская свитка. Внешне он напоминал обычного сельского парубка, такого, как и все тут, без задержки дошел до огородов, потом от гумна по стежке, что вела меж плетней, свернул к ближней хате. К несчастью, хата стояла на противоположной стороне улицы, он оглянулся – вблизи никого не было, только где-то во дворе скрипнула дверь и замычала корова, – должно быть, хозяйка шла доить ее. Не успел он перебежать покропленную росой дорогу, как из соседнего двора кто-то вышел на улицу. Иван даже не взглянул на него, только почувствовал, что тот заметил его. |
| 958 |
Все существовало лишь постольку, поскольку имело отношение к тебе, все в моей жизни лишь в том случае приобретало смысл, если было связано с тобой. Ты изменил всю мою жизнь. До тех пор равнодушная и посредственная ученица, я неожиданно стала первой в классе; я читала сотни книг, читала до глубокой ночи, потому что знала, что ты любишь книги, к удивлению матери, я вдруг начала с неистовым усердием упражняться в игре на рояле, так как предполагала, что ты любишь музыку. Я чистила и чинила свои платья, чтобы не попасться тебе на глаза неряшливо одетой, и я ужасно страдала от четырехугольной заплатки на моем школьном переднике, перешитом из старого платья матери. Я боялась, что ты заметишь эту заплатку и станешь меня презирать, поэтому, взбегая по лестнице, я всегда прижимала к левому боку сумку с книгами. |
| 959 |
Я не люблю принимать приглашения задолго. Как поручиться, что в определенный день через три недели или через месяц захочешь обедать у таких-то? Возможно, тем временем подвернется случай провести этот вечер приятнее, а когда приглашают так задолго, явно соберется многочисленное и церемонное общество. А как в таком случае быть? День назначен давным-давно, званые гости вполне могли заранее освободить его, и нужен очень веский предлог для отказа, иначе оскорбишь хозяев своей неучтивостью. Принимаешь приглашение, и целый месяц это обязательство тяготит тебя и омрачает настроение. Оно нарушает дорогие твоему сердцу планы. Оно вносит беспорядок в твою жизнь. По сути, есть только один выход – увильнуть в самую последнюю минуту. Но на это у меня то ли не хватает мужества, то ли совесть не позволяет. |
| 960 |
Больше всех ею восхищается Томас Уортон. Он влюбился в нее, когда она еще пела на концертной сцене, и стал преследовать предложениями руки и сердца. Раз пять она ему отказывала и, как я подозреваю, вышла за него не без колебаний. Она думала, что он станет большим художником, и когда он оказался всего лишь приличным ремесленником, лишенным оригинальности и воображения, почувствовала себя обманутой. Ее оскорбляло, что знатоки смотрят на него свысока. Томас любил жену. Он глубоко уважал ее мнение, и ее одобрительное слово было бы ему дороже хвалебных рецензий во всех лондонских газетах. Но она была слишком честна, чтобы говорить не то, что думала. Его жестоко уязвляло, что жена так мало ценит его работу, и, хотя он пытался обратить это в шутку, видно было, что втайне он обижен ее замечаниями. |
| 961 |
Если бы вы видели эту девушку, это боязливое милое существо, видели, как она со страхом озиралась по сторонам, стоило ей случайно заговорить чуть громче, – у вас отпали бы все сомнения. Есть девушки, чья стыдливость настолько велика, что с ними можно поступать как вам заблагорассудится, ибо они совершенно беспомощны и скорее снесут все что угодно, чем доверятся кому-нибудь. Я с улыбкой наблюдал за ней и радовался тому, что моя игра удалась. Но вот она вернулась – и кровь застучала у меня в висках. Это была другая девушка, другая походка. Она шла взволнованно, жаркий румянец заливал ее лицо, очаровательное смущение сковывало шаги. И так весь день. Ее взгляд устремлялся к каждому окну, словно там ждала ее разгадка, провожал каждого, кто проходил мимо, и однажды упал на меня, однако я от него уклонился. |
| 962 |
Сюжет моей повести вращался вокруг некой загадочной ручки, случайно напоминавшей ту самую, из магазина. Она была заколдована. Точнее, в нее вселилась неприкаянная душа писателя, бывшего ее хозяина, который умер от голода и холода. Попав в руки одного начинающего литератора, она стала воплощать на бумаге последнее произведение прежнего владельца, которое он не завершил при жизни. Уже не помню, как возник этот замысел, могу лишь сказать, что больше никогда ничего подобного мне в голову не приходило. Попытки облечь этот замысел в слова завершились полным крахом. Отсутствие воображения вылилось в чахлый синтаксис, а полет моих метафор напоминал объявления о лечебных ваннах для ног, из тех, что расклеивают на остановках. Я винил карандаш и жаждал обрести ручку, которая превратит меня в настоящего мастера. |
| 963 |
Внушительный диалог приходил на ум капитану все реже и реже, так как Грэй шел к цели со стиснутыми зубами и побледневшим лицом. Он выносил беспокойный труд с решительным напряжением воли, чувствуя, что ему становится все легче и легче по мере того, как суровый корабль вламывался в его организм, а неумение заменялось привычкой. Случалось, что петлей якорной цепи его сшибало с ног, ударяя о палубу, что не придержанный канат вырывался из рук, сдирая с ладоней кожу, что ветер бил его по лицу мокрым углом паруса с вшитым в него железным кольцом, короче сказать, вся работа являлась пыткой, требующей пристального внимания, но, как ни тяжело он дышал, с трудом разгибая спину, улыбка презрения не оставляла его лица. Он молча сносил насмешки, издевательства и брань, пока не стал в новой сфере своим. |
| 964 |
Она поговорила с генералом, который уже и сам отчасти стыдился своей вспыльчивости, и Гарри был переведен на женскую половину, где он почувствовал себя как в раю. Он очень гордился своей службой у такой красавицы и смотрел на поручения леди Ванделер, как на знаки особого к нему расположения. Перед другими мужчинами, насмехавшимися над ним и презиравшими его, он, как будто назло, особенно любил появляться в роли дамской горничной мужского пола или модистки в брюках. С нравственной точки зрения он свою жизнь совершенно не был в состоянии обсудить. Он знал только одно, что все мужчины злы, что злость составляет основную черту их характера, и находил, что проводить целые дни с милой женщиной, толкуя с ней об отделках и прошивках, все равно, что жить на волшебном острове, защищенном от житейских бурь. |
| 965 |
Достигать своих целей слишком легко – это большая ошибка. Серьезные люди, с уважением относившиеся к нему, никогда не были уверены в том, что он не одурачит их просто ради шутки. Они всегда чувствовали, что их репутация умных людей была в его руках подобна хрупкому фарфору в руках ребенка. Вот почему, как мне кажется, ни один из нас в течение последующей недели ни слова не сказал о путешествии по Времени, хотя, без сомнения, оно заинтересовало всех. Видимая правдоподобность и вместе с тем практическая несообразность подобного полета, возможность изменения во время него всех прошлых событий нашей жизни и полный хаос, который вызвало бы такое обстоятельство, – все это занимало нас. Что же касается меня лично, то я особенно интересовался фокусом с моделью. Помню, что я поспорил об этом с доктором. |
| 966 |
Разгулявшаяся вешняя вода реки перешагнула оба берега и далеко затопила оба побережья, захватив огороды, сенокосы и болота, так что на водной поверхности не редкость было встретить одиноко торчащие тополи и кусты, похожие в потемках на суровые утесы. Погода казалась мне великолепной. Было темно, но я все-таки видел деревья, воду и людей. Мир освещался звездами, которые всплошную усыпали все небо. Не помню, когда в другое время я видел столько звезд. Буквально некуда было пальцем ткнуть. Тут были крупные, как гусиное яйцо, и мелкие, с конопляное зернышко. Ради праздничного парада вышли они на небо все до одной, от мала до велика, умытые, обновленные, радостные, и все до одной тихо шевелили своими лучами. Небо отражалось в воде; звезды купались в темной глубине и дрожали вместе с легкой зыбью. |
| 967 |
Молодой человек хотел подняться в номер к девушке, но, войдя в холл гостиницы и обнаружив возле стойки с ключами свою бамбуковую удочку и корзину с рыболовными снастями, снова вышел на яркий свет улицы, спустился к кафе и дальше на пирс, залитый слепящим солнечным светом. Солнце было жарким, но бриз освежал; отлив только начался. Дэвид пожалел, что не захватил спиннинг и блесны: тогда он смог бы делать заброс поперек течения, за валуны у противоположного берега канала. А так пришлось довольствоваться обычной удочкой с поплавком из пробки и гусиного пера. Он отрегулировал глубину с таким расчетом, чтобы червь находился там, где, по его мнению, должна была кормиться рыба. Какое-то время Дэвид ловил без малейшего успеха. В далекой синеве моря мелькали лодки рыбаков, высокие облака бросали на воду тень. |
| 968 |
Хитрость удалась как нельзя лучше. Увидев Татьяну, он сперва, по обыкновению, с ласковым мычанием закивал головой; потом вгляделся, уронил лопату, вскочил, подошел к ней, придвинул свое лицо к самому ее лицу. Она от страха еще более зашаталась и закрыла глаза. Он схватил ее за руку, помчал через весь двор и, войдя с ней в комнату, где заседал совет, толкнул ее прямо к Капитону. Татьяна так и обмерла. Герасим постоял, поглядел на нее, махнул рукой, усмехнулся и пошел, тяжело ступая, в свою каморку. Целые сутки не выходил он оттуда. Антипка сказывал потом, что он сквозь щелку видел, как Герасим, сидя на кровати, приложив к щеке руку, тихо, мерно и только изредка мыча, пел, то есть покачивался, закрывал глаза и встряхивал головой, как ямщики или бурлаки, когда они затягивают свои заунывные песни. |
| 969 |
Я спросил их, какой дорогой ехали они со станции, не ехали ли они через тот лес, где произошло убийство, не отделялся ли кто-нибудь из них от компании, хотя бы даже на короткое время, и не был ли им слышен раздирающий душу крик Ольги. Допрос этот не привел ни к чему. Испуганные им цыгане отрядили из хора двух молодцов и послали их в деревню нанять подводы. Бедняги страстно желали уехать. К их несчастью, в деревне, где уже шли разговоры об убийстве в лесу, подозрительно взглянули на смуглых послов и, задержав их, привели ко мне. Только вечером измученный хор избавился от кошмара и вздохнул свободно, наняв втридорога пять мужицких подвод и выехав из графского дома. Впоследствии за их приезд было им заплачено, но никто не заплатил им за нравственные муки, которые претерпели они в графских хоромах. |
| 970 |
Это было так удивительно, что он даже приостановился, на миг оторопел. Потом решительно пошел прямо на нее, не спуская с нее глаз. Аленка была тоже невелика, подвижна. Несмотря на то что она пришла на грязную работу, она была в белой ситцевой кофте, подпоясанной черным поясом, в такой же юбке, в розовом шелковом платочке, в красных шерстяных чулках и в черных мягких чунях, в которых (вернее, во всей ее маленькой легкой ноге) было тоже что-то Катино, то есть женское, смешанное с чем-то детским. И головка у нее была невелика и темные глаза стояли и сияли почти так же, как у Кати. Когда Митя подходил, она одна не работала, как бы чувствуя свою некую особенность среди прочих, стояла на валу, поставив правую ногу на вилы и негромко разговаривая со старостой. Староста лежал под яблоней на своем пиджаке и курил. |
| 971 |
Господа, а я в первый раз влюбился, или, вернее, потерял невинность, лет в двенадцать. Был я тогда гимназистом и ехал из города домой, в деревню, на рождественские каникулы, в один из тех теплых серых дней, что так часто бывают на святках. Поезд шел среди сосновых лесов в глубоких снегах, я был детски-счастлив и спокоен, чувствуя этот мягкий зимний день, эти снега и сосны, мечтая о лыжах, ожидавших меня дома, и совсем один сидел в жарко натопленном первом классе старинного вагона, состоявшего всего из двух отделений, то есть из четырех красных бархатных диванов с высокими спинками, – от этого бархата было как будто еще жарче и душнее, – и четырех таких же бархатных диванчиков возле окон с другой стороны, с проходом между ними и диванами. Там беззаботно, мирно и одиноко провел я больше часа. |
| 972 |
Когда я был еще совсем молодой и мне не давала покоя тяга закатиться куда-нибудь туда, где нас нет, люди зрелые уверяли меня, будто в зрелости от этого зуда излечиваются. Когда мой возраст подошел под эту мерку, в качестве целебного средства мне пообещали пожилые годы. В пожилые годы я услышал заверения, что со временем моя лихорадка все-таки пройдет, а теперь, когда мне стукнуло пятьдесят восемь, остается, видимо, уповать на глубокую старость. До сих пор ничего не помогало. От четырех хриплых пароходных гудков шерсть у меня на загривке встает дыбом, ноги сами собой начинают притоптывать. Услышу рев реактивного самолета, прогревание мотора, даже цоканье копыт по мостовой, и сразу – извечная дрожь во всем теле, сухость во рту, блуждающий взор, жар в ладонях и желудок подкатывает куда-то под самые ребра. |
| 973 |
Гарри бегал по всевозможным поставщикам и поставщицам, рассказывая вздорные небылицы и уплачивая мелкие суммы в погашение больших счетов, чтобы получить отсрочку. Отсрочку обыкновенно давали, и миледи со своим секретарем получали возможность перевести дух. Дело в том, что и сам генерал любил франтовство, любил хорошо одеваться и тратил почти все свое казенное жалование на портных. Он нашел картонку там, где ему было указано, тщательно оделся и вышел из дома. Солнце невыносимо пекло. Идти, куда его послали, было далеко, и тут он с досадой вспомнил, что генеральский набег помешал генеральше дать своему секретарю денег на извозчика. Таким образом, ему предстояло терпеть мучение от жары и духоты, да и само по себе – маршировать чуть не через весь Лондон с картонкой в руках было просто невыносимо для него. |
| 974 |
Я покорно поцеловал ей руку, она позвала горничную, и та с лампой, хотя было довольно светло от месяца, низко стоявшего за садом, провела меня сперва главной, потом боковой аллеей на просторную поляну, в эту старинную ротонду с деревянными колоннами. И я сел у раскрытого окна, в кресле возле постели, стал курить, думая: напрасно совершил я этот глупый, внезапный поступок, напрасно заехал, понадеялся на свое спокойствие, на свои силы. Ночь была необыкновенно тиха, было уже поздно. Должно быть, прошел еще небольшой дождь – еще теплее, мягче стал воздух. И в прелестном соответствии с этим неподвижным теплом и тишиной протяжно и осторожно пели вдали, в разных местах села, первые петухи. Светлый круг месяца, стоявшего против ротонды, за садом, как будто замер на одном месте, как будто выжидательно глядел. |
| 975 |
Весь остаток этого дня настроение в доме было веселое и спокойное. Вечером Кнехт по настоянию Плинио кратко изложил другу события последних дней, и в первую очередь оба своих разговора с мастером Александром. Вечером же он записал на листке бумаги одну замечательную строфу. Дело тут вот в чем. Перед ужином хозяин дома оставил его на час одного. Кнехт увидел набитый старинными книгами шкаф, который пробудил его любопытство. Это тоже было давно недоступное, почти забытое за долгие годы воздержности удовольствие, живо напомнившее ему теперь студенческие времена: стоять перед незнакомыми книгами, запускать в них наугад руку и выуживать какой-нибудь том, поманивший тебя позолотой ли, именем ли автора, форматом или цветом переплета из кожи. С наслаждением оглядел он сперва заголовки на корешках. |
| 976 |
Не знаю, сколько пройдет лет, только в Каперне расцветет одна сказка, памятная надолго. Ты будешь большой, Ассоль. Однажды утром в морской дали под солнцем сверкнет алый парус. Сияющая громада алых парусов белого корабля двинется, рассекая волны, прямо к тебе. Тихо будет плыть этот чудесный корабль, без криков и выстрелов: на берегу много соберется народу, удивляясь и ахая; и ты будешь стоять там. Корабль подойдет величественно к самому берегу под звуки прекрасной музыки; нарядная, вся в золоте и цветах, поплывет от него быстрая лодка. Тогда ты увидишь храброго красивого принца, он будет стоять и протягивать к тебе руки. Он посадит тебя в лодку, привезет на корабль, и ты уедешь навсегда в блистательную страну, где всходит солнце и где звезды спустятся с неба, чтобы поздравить тебя с приездом. |
| 977 |
Девушка уговаривала ее успокоиться и ободриться. Все было готово. Через полчаса Маша должна была навсегда оставить родительский дом, свою комнату, тихую девическую жизнь. На дворе была метель, ветер выл, ставни тряслись и стучали, все казалось ей угрозой и печальным предзнаменованием. Скоро в доме все утихло и заснуло. Маша окуталась шалью, надела теплый капот, взяла в руки шкатулку свою и вышла на заднее крыльцо. Служанка несла за ней два узла. Они сошли в сад. Метель не утихала, ветер дул навстречу, как будто силясь остановить молодую преступницу. Они насилу дошли до конца сада. На дороге сани дожидались их. Лошади не стояли на месте, кучер Владимира расхаживал перед оглоблями, удерживая ретивых. Он помог барышне и ее девушке усесться и уложить узлы и шкатулку, взял вожжи, и лошади полетели. |
| 978 |
Она то и дело ранила его, а он, обороняясь, становился высокомерен и нетерпим. Нет муки злее, чем презрение единственного человека, чьей похвалы жаждешь больше всего на свете, и хоть Томас был невыносим, нельзя было ему не посочувствовать. Но если в моем описании Мэри выглядит вечно недовольной, капризной и немного утомительной особой, значит, я оказался несправедлив. Она была верным другом и очаровательной собеседницей. С ней можно было поговорить о чем угодно. Она была весела и остроумна. Жизнь била в ней ключом. Сейчас она сидела по левую руку от хозяина, и вокруг нее завязался разговор. Я занят был соседкой с другой стороны, но по взрывам смеха, которым встречали каждую шуточку Мэри, догадывался, что она сегодня блистает остроумием. Если она бывала в таком настроении, с ней никто не мог сравниться. |
| 979 |
Стук упавшего стула слился в эту минуту с настойчивым тактом танца. Я запомнил этот момент потому, что начал испытывать сильнейшее желание немедленно удалиться. Оно было непроизвольно. Не могло быть ничего хуже такого состояния, ничего томительнее и тревожнее среди веселой музыки и яркого света. Еще не вставая, я заглянул в себя, пытаясь найти причину и спрашивая, не утомлен ли я Филатром. Однако было желание сидеть в этом кафе именно с ним, которое мне понравилось. Но я уже не мог оставаться. Должен заметить, что я повиновался своему странному чувству с досадой, обычной при всякой несвоевременной помехе. Я взглянул на часы, сказал, что разболелась голова, и ушел, оставив доктора допивать вино. Выйдя на тротуар, я остановился в недоумении, как останавливается человек, стараясь угадать нужную ему дверь. |
| 980 |
И вот я вдруг обнаружил, что не знаю своей собственной страны. Я – американский писатель, пишущий об Америке, – работаю, полагаясь только на память, а память и в лучшем случае источник ненадежный, того и гляди получится перекос. Я давно не слышал говора Америки, не вдыхал запаха ее трав, деревьев, ее сточных вод, не видел ее холмов, рек и озер, ее красок, ее теней и света. О переменах, которые произошли в ней, мне известно только из книг и газет. Но мало того, за последние двадцать пять лет у меня исчезло ощущение, какая она, эта страна. Короче говоря, я писал о том, о чем не имел понятия, а по-моему для так называемых писателей в подобной практике есть нечто преступное. Разрыв в двадцать пять лет сделал свое дело – воспоминания мои порядком оскудели. Когда-то я путешествовал в хлебном фургоне. |
| 981 |
Я пришел бы в большое затруднение, если бы меня заставили рассказать подробно, что происходило со мной в течение недели после моей неудачной ночной экспедиции. Это было странное, лихорадочное время, хаос какой-то, в котором самые противоположные чувства, мысли, подозрения, надежды, радости и страдания кружились вихрем; я страшился заглянуть в себя, если только шестнадцатилетний мальчик может в себя заглянуть, страшился отдать себе отчет в чем бы то ни было; я просто спешил прожить день до вечера; зато ночью я спал, детское легкомыслие мне помогало. Я не хотел знать, любят ли меня, и не хотел сознаться самому себе, что меня не любят; отца я избегал – но Зинаиды избегать я не мог. Меня жгло как огнем в ее присутствии, но к чему мне было знать, что это был за огонь, на котором я горел и таял. |
| 982 |
Через минуту он увидел, что диктатор провожает в дом при слабом неверном свете фонаря какого-то субъекта самой непредставительной и даже подозрительной наружности. Через полчаса посетителя тем же порядком выпроводили на улицу. Мистер Ванделер поставил фонарь на один из деревянных столов и под листвой каштана стал закуривать, о чем-то глубоко раздумывая, свою сигару. Фрэнсис следил за ним сквозь просвет в листве и видел, как он затягивается, как стряхивает пепел. Сигара была почти уже докурена, как из дома послышался голос молодой девушки, которая сообщила старику который час. Он бросил окурок сигары, взял фонарь и скрылся в темноте на веранде. Дверь заперли, и дом погрузился опять в полную темноту. Как ни напрягал свое зрение Фрэнсис, он не мог разглядеть за ставнями ни малейшей полоски света. |
| 983 |
В трактире знали Герасима и понимали его знаки. Он спросил себе щей с мясом и сел. Муму стояла подле его стула, спокойно поглядывая на него своими умными глазками. Шерсть на ней так и лоснилась: видно было, что ее недавно вычесали. Принесли Герасиму щей. Он накрошил туда хлеба, мелко изрубил мясо и поставил тарелку на пол. Муму принялась есть с обычной своей вежливостью, едва прикасаясь мордочкой до кушанья. Герасим долго глядел на нее; две тяжелые слезы выкатились вдруг из его глаз: одна упала на крутой лобик собачки, другая – во щи. Он заслонил лицо свое рукой. Муму съела полтарелки и отошла, облизываясь. Герасим встал, заплатил за щи и вышел вон, сопровождаемый несколько недоумевающим взглядом полового. Увидев Герасима, Ерошка заскочил за угол и, пропустив его мимо, опять отправился вслед за ним. |
| 984 |
Вся ее головка была очень мила; даже немного толстый и круглый нос ее не портил. Мне особенно нравилось выражение ее лица: так оно было просто и кротко, так грустно и так полно детского недоумения перед собственной грустью. Видимо, она ждала кого-то; в лесу что-то слабо хрустнуло: она тотчас подняла голову и оглянулась; в прозрачной тени быстро блеснули передо мной ее глаза, большие, светлые и пугливые, как у лани. Несколько мгновений прислушивалась она, не сводя широко раскрытых глаз с места, где раздался слабый звук, вздохнула, повернула тихонько голову, еще ниже наклонилась и принялась медленно перебирать цветы. Веки ее покраснели, горько шевельнулись губы, и новая слеза прокатилась из-под густых ресниц, останавливаясь и лучисто сверкая на щеке. Так прошло много времени, бедная девушка не шевелилась. |
| 985 |
Я промолчал. Гагин переменил разговор. Чем больше я узнавал его, тем сильнее я к нему привязывался. Я скоро его понял. Это была прямо русская душа, правдивая, честная, простая, но, к сожалению, немного вялая, без цепкости и внутреннего жара. Молодость не кипела в нем ключом, она светилась тихим светом. Он был очень мил и умен, но я не мог себе представить, что с ним станется, как только он возмужает. Быть художником... Без горького, постоянного труда не бывает художников, а трудиться, думал я, глядя на его мягкие черты, слушая его неспешную речь, – нет, трудиться ты не будешь, сжаться ты не сумеешь. Но не полюбить его не было возможности: сердце так и влеклось к нему. Часа четыре провели мы вдвоем, то сидя на диване, то медленно расхаживая перед домом. И в эти четыре часа сошлись окончательно. |
| 986 |
Пассажир оказался никто иной, как старый Джек Ванделер, парагвайский диктатор. Если с кем-нибудь молодой викарий не желал встречаться, так это именно с ним. Спальные вагоны делятся на три отделения или купе – в двух крайних помещаются пассажиры, а в среднем уборная и умывальники. Двери отделений обыкновенно никогда не запираются, так что все пассажиры находятся на виду друг у друга. Когда мистер Рольс ознакомился с устройством вагона, он почувствовал себя совершенно беззащитным. Если диктатор пожелает сделать ему ночной визит, ему ничего больше не останется, как принять этот визит. Оградить себя он ничем не может, на него можно здесь напасть, как в чистом поле. Такая обстановка привела его в совершенное расстройство. Он вспомнил хвастливые слова своего попутчика, сказанные за обедом в клубе. |
| 987 |
Я собрался было встать и снова попытать счастья, как вдруг глаза мои остановились на неподвижном человеческом образе. Я вгляделся: то была молодая крестьянская девушка. Она сидела в двадцати шагах от меня, задумчиво потупив голову и уронив обе руки на колени; на одной из них, до половины раскрытой, лежал густой пучок полевых цветов. Чистая белая рубаха, застегнутая у горла и кистей, ложилась короткими мягкими складками около ее стана; крупные желтые бусы в два ряда спускались с шеи на грудь. Она была очень недурна собой. Густые белокурые волосы прекрасного пепельного цвета расходились двумя тщательно причесанными полукругами из-под узкой алой повязки, надвинутой почти на самый лоб, белый, как слоновая кость; остальная часть ее лица едва загорела тем золотистым загаром, который принимает одна тонкая кожа. |
| 988 |
Я верю в то, что человек, упавший с лошади, может сломать себе шею, но не верую в предзнаменования. Отдав повода мужику и обивая хлыстом пыль с ботфортов, я побежал в дом. Меня никто не встретил. Окна и двери в комнатах были открыты настежь, но, несмотря на это, в воздухе стоял тяжелый, странный запах. То была смесь запаха ветхих, заброшенных покоев с приятным, но едким, наркотическим запахом тепличных растений, недавно принесенных из оранжереи в комнаты. В зале, на одном из диванов, обитых светло-голубой шелковой материей, лежали две помятые подушки, а перед диваном на круглом столе я увидел стакан с несколькими каплями жидкости, распространявшей запах крепкого рижского бальзама. Все это говорило за то, что дом обитаем, но я, обойдя все одиннадцать комнат, не встретил ни одной живой души. |
| 989 |
Но вместе с тем это заставляет задуматься. Ведь пока они будут лелеять подлую надежду всплыть наверх, в других будет жить страх. Будет таиться и скрываться, чтобы когда-нибудь взять верх. Слишком глубоко и прочно вбита в сознание многих позорная рабская мораль: как бы чего не вышло. И если случится, что где-нибудь слезами обольется правда, разве не подумает кто-то: а не лучше ли пересидеть, промолчать, переждать за углом, отвернуться? А они будут ловить удобный для себя момент. Опыт у них богатый. Я забредаю в самый темный угол на площади. В густой тени под деревьями на скамейке притаилась пара. Замолчала, насторожилась и ждет. Нет, я туда не пойду. Им нужно уединение, мне тоже. Тут царство покоя и тишины. Тут ночь. А напротив, по другую сторону площади, всеми окнами светится огромное здание вокзала. |
| 990 |
Потолок на чердаке был такой низкий, что невозможно было выпрямиться во весь рост. А если забудешь ненароком и выпрямишься, то тут же больно ударишься о балку на потолке. Кроме того, на чердаке было очень тесно, сохранился лишь узенький проход между наваленными вещами, которые хранились здесь или попросту были забыты и которые не смог бы отыскать ни один родственник. Этот проход вел от южного окошка к северному. Потолок между балками был выкрашен в голубой цвет. София не взяла с собой фонарик, и этот коридорчик на темном чердаке казался пустынной, беспредельно длинной улицей, с причудливыми домами, освещенными лунным светом. Улица эта упиралась в окно, открывавшее кусочек неба, а под ним, в темном углу, лежал шлафрок с застывшими складками, словно привидение, черное как уголь. София захлопнула крышку. |
| 991 |
По крайней мере, Люси воспользуется возможностью, чтобы набрать малины на варенье. Она направилась в кухню и занялась приготовлениями к пикнику. Но расположение духа у нее было странное, и она осознавала всю абсурдность своего плохого настроения. Она ничего не сказала Фрэнку о своем недавнем открытии. Вообще, ему давно следовало рассказать ей об этом. Что за тайны друг от друга? Она ничего от него не скрывала, целиком принадлежала ему и справедливо требовала от него, чтобы он тоже принадлежал ей. Более того, после визита в город Люси предлагала ему всякую возможность исправить свое упущение и ждала, теряя терпение, его запоздалой доверительности. Но он ничего не говорил. Ее сердило это явно умышленное утаивание. Она в раздражении подняла голову и увидела через выходившее на задний двор окно фигуры. |
| 992 |
Затем пыл постепенно угасал, она вставала, одевалась и спускалась вниз приготовить завтрак. Ибо она не оставила своих забот. Напротив, забот как-то незаметно прибавилось, и она, хотя держалась особняком, постоянно доказывала свою значимость. Завтраки, которые подавались мужу, никогда не были так хороши и никогда их лучше не сервировали. Она прилежно и невозмутимо подогревала его свежее белье, держала у камина его перчатки, даже подходила к двери, чтобы молча помочь мужу надеть новое пальто. Но как лихорадочно бурлило под этим спокойствием ее возбуждение. Наступила суббота, но Люси не стала ни мудрее, ни проще. После ссоры прошло четыре дня, и каждое утро приветствовало ее немыслимым великолепием. Ясные и солнечные дни, освеженные дуновением осени, словно тащились мимо нее, не принося удовлетворения. |
| 993 |
С самого утра Зинаида Павловна чувствовала себя плохо: тоскливое предчувствие беды сжимало ее сердце. К вечеру это угнетенное состояние так усилилось, что она, не сказав никому ни слова, тихонько оделась и вышла из дома, думая, что свежий воздух хоть немного ободрит ее. Ей пришлось пересекать бульвар. На скамейке около будки, где летом продавали сельтерскую воду, сидел какой-то человек, который уперся локтями в колени и опустил на ладони лицо. Зинаида Павловна, не отдавая себе отчета в своем поступке, движимая каким-то неясным внутренним побуждением, быстро и решительно подошла к этому человеку. Это был Аларин. Она сильно удивилась его окрику, но не испугалась. Увидев его расстроенное лицо, услышав страдание в его голосе, она поняла, что Александра Егоровича постигло какое-то страшное несчастье. |
| 994 |
Она сломала длинную ветку, положила ее к себе на плечо, как ружье, повязала себе голову шарфом. Помнится, нам встретилась многочисленная семья белокурых и чопорных англичан; все они, словно по команде, с холодным изумлением проводили Асю своими стеклянными глазами, а она громко запела, как бы им назло. Воротясь домой, она тотчас ушла к себе в комнату и появилась только к самому обеду, одетая в лучшее свое платье, тщательно причесанная, перетянутая и в перчатках. За столом она держалась очень чинно, почти чопорно, едва отведывала кушанья и пила воду из рюмки. Ей явно хотелось разыграть передо мной новую роль – роль приличной и благовоспитанной барышни. Гагин не мешал ей: заметно было, что он привык потакать ей во всем. Он только по временам добродушно взглядывал на меня и слегка пожимал плечом. |
| 995 |
Я изменил бы автора писем, пожилого господина, дописал бы этот образ. Я думаю, что ни в каком возрасте нельзя безнаказанно писать страстные письма и вживаться в воображаемую любовь. Я попытался бы изобразить, как игра становится действительностью, как он думает, что сам управляет игрой, хотя игра уже давно управляет им. Расцветающая красота девушки, которую он, как ему кажется, наблюдает со стороны, на самом деле глубоко волнует и захватывает его. И в эту минуту, когда все выскальзывает у него из рук, им овладевает мучительная тоска по прерванной игре и по игрушке. Меня увлекло бы в этом чувстве то, что делает страсть пожилого человека столь похожей на страсть мальчика, ибо оба не чувствуют себя достойными любви; я заставил бы старика томиться и робеть, он у меня лишился бы покоя, поехал бы следом за ней. |
| 996 |
На величественные громады гор спустился тревожный ветреный вечер. Горы начали быстро темнеть, сузились и без того сжатые тучами дали: исчез серебристый блеск хребта – туманное марево без остатка поглотило его. На фоне чуть светлого неба чернели гигантские близнецы ближней вершины, а за ней – другая, пониже. В седловине, вероятно, был перевал, туда и вела тропа. Обычно вечер угнетающе действовал на Ивана. Ни днем, ни ночью, ни утром не было так тоскливо, так бесприютно, тревожно и тягостно, как при наступлении сумерек. Со всей остротой он почувствовал это в годы войны, да еще в плену, на чужой земле – в неволе, в голоде и стуже. Вечерами особенно остро донимало одиночество, чувство беззащитности, зависимости от злой и неумолимой вражеской силы. И нестерпимо хотелось мира, покоя, родной и доброй души рядом. |
| 997 |
И тогда, в то легкомысленное молодое время, я не остался глух на печальный голос, воззвавший ко мне, на торжественный звук, долетевший до меня из-за могилы. Помнится, несколько дней спустя после того дня, когда я узнал о смерти Зинаиды, я сам, по собственному неотразимому влечению, присутствовал при смерти одной бедной старушки, жившей в одном с нами доме. Покрытая лохмотьями, на жестких досках, с мешком под головой, она трудно и тяжело кончалась. Вся жизнь ее прошла в горькой борьбе с ежедневной нуждой; не видела она радости, не вкушала от меду счастья – казалось, как бы ей не обрадоваться смерти, ее свободе, ее покою. А между тем пока ее ветхое тело еще упорствовало, пока грудь еще мучительно вздымалась под налегшей на нее леденящей рукой, пока ее не покинули последние силы, – старушка все крестилась. |
| 998 |
Мне исполнилось восемнадцать лет, на меня начали оглядываться на улице молодые люди, но это только сердило меня. Любовь, или только игра в любовь к кому-нибудь, кроме тебя, была для меня немыслима, невозможна, одно уже поползновение на это я сочла бы за измену. Моя страсть к тебе оставалась неизменной, но с окончанием детства, с пробуждением чувств она стала более пламенной, более женственной и земной. И то, чего не понимала девочка, которая, повинуясь безотчетному порыву, позвонила у твоей двери, стало теперь моей единственной мыслью: подарить себя, отдаться тебе. Окружающие считали меня робкой, называли дикаркой, ибо я, стиснув зубы, хранила свою тайну. Но во мне зрела железная решимость. Все мои мысли и стремления были направлены на одно: назад в Вену, назад к тебе. И я добилась своего. |
| 999 |
Знатная дама, чье лицо и фигура, казалось, могли отвечать лишь ледяным молчанием огненным голосам жизни, чья тонкая красота скорее отталкивала, чем привлекала, так как в ней чувствовалось надменное усилие воли, лишенное женственности, – эта Лилиан, оставаясь наедине с мальчиком, делалась простой мамой, говорившей любящим, кротким тоном те самые сердечные пустяки, какие не передашь на бумаге – их сила в чувстве, не в самих них. Она решительно не могла в чем бы то ни было отказать сыну. Она прощала ему все: пребывание в кухне, отвращение к урокам, непослушание и все причуды. Если он не хотел, чтобы подстригали деревья, деревья оставались нетронутыми, если он просил простить или наградить кого-либо, заинтересованное лицо знало, что так и будет; он мог ездить на любой лошади, брать в замок любую собаку. |
| 1000 |
Выражение ее лица изменилось, но не из-за его слов, а из-за тона, которым они были сказаны. В нем чувствовалось безразличие и к погоде, и к жене – Фрэнк все еще был обижен. Но она и виду не подала, что это ее задевает. Вчерашний спор, в котором она так твердо отстаивала свою позицию, не доставил ей удовольствия. Конечно, у нее были свои оправдания, но сейчас лучше не возвращаться к этой теме. Люси и так достаточно наговорила. Пусть между ними пока остается натянутость – эта натянутость быстро пройдет, если сегодня Люси выберет правильный тон. Она немного подождала, думая, что муж предложит ей чашку чая – иногда по воскресеньям он действительно сам приносил утренний чай, поскольку строгое воспитание Нетты не позволяло ей входить в супружескую спальню, – но Фрэнк не выказал знаков этого доброго намерения. |
| 1001 |
Анна вся состояла из веселой безалаберности и милых, иногда странных противоречий. Она охотно предавалась самому рискованному флирту во всех столицах и на всех курортах Европы, но никогда не изменяла мужу, которого, однако, презрительно высмеивала и в глаза и за глаза; была расточительна, страшно любила азартные игры, танцы, сильные впечатления, острые зрелища, посещала за границей сомнительные кафе, но в то же время отличалась щедрой добротой и глубокой, искренней набожностью, которая заставила ее даже принять тайно католичество. У нее были редкой красоты спина, грудь и плечи. Отправляясь на большие балы, она обнажалась гораздо больше пределов, дозволяемых приличием и модой, но говорили, что под низким декольте у нее всегда была надета власяница. Вера же была строго проста, со всеми холодно любезна. |
| 1002 |
Свет лампы отбрасывал широкий круг в притихший сад, объединяя сидевших за столом в одну дружескую компанию. Кругом царила тьма, маленькая лампа светила в ней столь ослепительно, что даже высокое небо казалось при взгляде на него черным. Лишь посмотрев какое-то время вверх, можно было угадать глубокую синеву чистого неба и разглядеть звезды – они сочились на необъятном небосводе световыми каплями. Невидимо заявлял о своем присутствии обнесенный стеной сад. Благоухание фиалок, аромат первых зеленых листочков куста жасмина и хвои елей плыли нежными волнами сквозь темноту и сливались с тихим шорохом листьев и макушек деревьев в одну мелодию, с тактами которой в сердца собравшихся за столом проникало ощущение весны, цветущих фиалок и совершенной красоты сада. Все были во власти чар тихого вечернего часа. |
| 1003 |
Ассоль было уже пять лет, и отец начинал все мягче улыбаться, посматривая на ее нервное, доброе личико, когда, сидя у него на коленях, она трудилась над тайной застегнутого жилета или забавно напевала матросские песни. В передаче детским голосом и не везде с буквой Р эти песенки производили впечатление танцующего медведя, украшенного голубой ленточкой. В это время произошло событие, тень которого, павшая на отца, укрыла и дочь. Была весна, ранняя и суровая, как зима, но в другом роде. Недели на три припал к холодной земле резкий береговой норд. Рыбачьи лодки, вытащенные на берег, образовали на белом песке длинный ряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто не отваживался заняться промыслом в такую погоду. На единственной улице деревушки редко можно было увидеть человека, покинувшего дом. |
| 1004 |
Однажды июньским вечером, около половины девятого я не без досады вышел из квартиры, которую снимал на улице Полумесяца, и отправился за угол, на обед к Макдональдам. Они мне нравились. Много лет назад я взял себе за правило не делить трапезу с людьми, которых не люблю или презираю, и тем самым отказался от гостеприимства многих, в чьих домах мог бы приятно проводить время, однако и по сей день полагаю, что решил правильно. Макдональды очень милы, но вечера у них – сущая лотерея. Они почему-то воображают, что, если пригласить шесть человек, которым совершенно не о чем друг с другом говорить, вечер обречен на неудачу, но если утроить число таких гостей и пригласить восемнадцать, все пройдет прекрасно. Я немного запоздал, это почти неизбежно, когда живешь по соседству с домом, куда приглашен. |
| 1005 |
Никто в доме не знал о предположенном побеге. Письма, накануне ею написанные, были сожжены, ее горничная никому ни о чем не говорила, опасаясь гнева господ. Священник, отставной корнет, усастый землемер и маленький улан были скромны, и недаром. Кучер Терешка никогда ничего лишнего не высказывал, даже и во хмелю. Таким образом тайна была сохранена более, чем полудюжиной заговорщиков. Но Марья Гавриловна сама, в беспрестанном бреду, высказывала свою тайну. Однако ее слова были столь несообразны ни с чем, что мать, не отходившая от ее постели, могла понять из них только то, что дочь ее была смертельно влюблена во Владимира Николаевича, и что вероятно любовь была причиной ее болезни. Она советовалась со своим мужем, с некоторыми соседями, и наконец единогласно все решили, что видно такова была судьба. |
| 1006 |
Я была словно натянутая струна, начинавшая дрожать при твоем приближении. Я никогда не оставляла тебя: неотступно, с напряженным вниманием следила за тобой, но для тебя это было так же незаметно, как напряжение пружины часов, которые ты носишь в кармане и которые во мраке терпеливо отсчитывают и отмеряют твои дни и сопровождают тебя на твоих путях неслышным биением сердца, а ты лишь в одну из миллионов отстукиваемых ими секунд бросаешь на них беглый взгляд. Я знала о тебе все, знала все твои привычки, все твои галстуки, все костюмы; я знала и скоро научилась различать всех твоих знакомых, я делила их на тех, кто мне нравился, и на тех, кого ненавидела; с тринадцати до шестнадцати лет я жила только тобой. Сколько же я делала глупостей. Я целовала ручку двери, к которой прикасалась твоя рука. |
| 1007 |
Случилось это в доисторические времена, не сохранившиеся в человеческой памяти, во времена, когда можно было, не замочив ног, пройти из Франции (как мы теперь ее называем) в Англию и когда широкая Темза лениво несла свои воды меж топких берегов навстречу отцу своему, Рейну, пересекавшему обширную равнину, которая ныне находится под водой и известна нам как Северное море. В те далекие времена низменности у подножия меловых холмов Южной Англии еще не существовало, а на юге Сэррея тянулась гряда поросших елью гор, чьи вершины большую часть года были покрыты снегом. Остатки этих вершин сохранились и по сей день. На нижних склонах за поясом лугов, где паслись дикие лошади, росли тисы, дубы, каштаны и вязы, и в темных чащах скрывались серые медведи и гиены, а по ветвям карабкались серые обезьяны. |
| 1008 |
Маленькая пчела даже не подозревает, что этот деревенский дом является, прежде всего, храмом любви, благополучия, радости и хорошего настроения, потому что в нем живет Артур. Длинный балкон с деревянной решеткой заново выкрашен краской такого нежного голубого цвета, что никто не удивляется, когда к нему пристают облачка, желающие немного отдохнуть. Сам дом освежили прежней светлой краской, и теперь он ослепительно сверкает на солнце. Просто изумительно. Наша пчела влетела в крытое патио. Там так жарко и стоит слабый запах свежей, не до конца просохшей краски. Этот запах дурманит маленькую пчелку, и она, отдаваясь на волю воздушных течений, в ритме плавного танца движется вдоль стены дома. Она проплывает над огромным шерстяным ворохом, не обладающим ни малейшим намеком на какие-либо конечности. |
| 1009 |
В то холодное, дождливое лето Софию обуял дух противоречия, но на открытом воздухе было неуютно проводить часы обиженного одиночества. И София частенько находила приют на чердаке. Она сидела на коробке рядом с шлафроком, произнося ужасные, убийственные слова. Шлафроку было трудно ей возразить. В часы непродолжительных перемирий София и бабушка играли в карты, но обе так немилосердно жульничали, что игра всегда кончалась ссорой. Раньше такого никогда не бывало. Чтобы лучше понять внучку, бабушка пыталась вспомнить, какой была она сама в переходном возрасте, но в ее памяти возникал только образ милой, послушной девочки. Мудрая бабушка пришла к выводу, что переходного возраста у нее еще не было и он может нагрянуть лет этак в восемьдесят пять, так что надо последить за собой. Все лето напролет лил дождь. |
| 1010 |
Месяц спустя она сидела в своем новом доме за завтраком, состоявшим из бутерброда с маслом и чашки чая, при свете горелки, из которой со свистом вырывался язычок газа. Еще не было восьми, и слабый свет зари едва пробивался сквозь пелену тумана, нависшего над городом и зловеще подступавшего к самому окну. Комната не отличалась привлекательностью, впрочем, Люси это мало волновало. Зато в ее жилище было несколько полезных приспособлений. Перед ней под окном размещалась облупленная раковина с краном – из него постоянно капало, зато можно было в любой момент набрать воды. Справа стояла кухонная плита – на ее графитовой поверхности была небольшая газовая горелка, соединенная трубкой с газовым рожком. Слева к стене прикреплялся потертый деревянный короб, одновременно служивший угольным ящиком и скамьей. |
| 1011 |
Небольшой квадратный стол, за которым сидела Люси, два плетеных стула, ее собственное кресло-качалка и узкая железная кровать в нише у нее за спиной отличались той же скромностью. Через открытую дверь этой комнаты была видна остальная часть квартиры: темная, как колодец, прихожая, дверь, ведущая в другую спальню, где не было ничего, кроме платяного шкафа и второй железной кровати, а также крошечная ванная комната, в которой на подгнившем деревянном поддоне стояла ванна, покрытая потрескавшейся желтоватой эмалью. Стены в каждом помещении, так же как и в кухне, были оклеены коричневатыми глянцевыми обоями с неразличимым рисунком и в тусклом свете казались довольно мрачными. Такова была новая квартира Люси – тихое местечко, в котором она так жаждала поселиться. Однако она сделала все, что было в ее силах. |
| 1012 |
По шаткой лестнице, в темноте, меня проводили в маленькую каморку второго этажа, узкую и неравномерную в ширину, как футляр для виолы. В то время как в Италии, даже в самых дешевых гостиницах, можно найти и мягко постланную постель, и вкусный ужин с бутылкой вина, у нас проезжающим, – кроме богачей, везущих за собой на мулах десятки набитых тюков, – все еще приходится довольствоваться черным хлебом, плохим пивом и ночлегом на старой соломе. Душным и тесным показался мне первый мой приют на родине, особенно после чистых, точно полированных спален в домиках тех нидерландских купцов, к которым доступ открывали мне рекомендательные письма. Но я знавал и худшие ночи во время трудных странствий, так что постарался поскорее с головой уйти в сон, не слушая, как в нижнем зале пьяный голос напевал новую песенку. |
| 1013 |
Капитан стал засыпать, но не замечал этого. Ему захотелось выпить, и он потянулся к мешку, развязывая его уже во сне. Затем ему перестало сниться; следующие два часа были для Грэя не долее тех секунд, в течение которых он склонился головой на руки. За это время Летика появлялся у костра дважды, курил и засматривал из любопытства в рот пойманным рыбам – что там. Но там, само собой, ничего не было. Проснувшись, Грэй на мгновение забыл, как попал в эти места. С изумлением видел он счастливый блеск утра, обрыв берега среди ярких ветвей и пылающую синюю даль; над горизонтом, но в то же время и над его ногами висели листья орешника. Внизу обрыва – с впечатлением, что под самой спиной Грэя, – шипел тихий прибой. Мелькнув с листа, капля росы растекалась по сонному лицу холодным шлепком. Везде торжествовал свет. |
| 1014 |
Когда на небе засияла луна, Соловей прилетел к Розовому Кусту, сел к нему на ветку и прижался к его шипу. Всю ночь он пел, прижавшись грудью к шипу, и холодная хрустальная луна слушала, склонив свой лик. Всю ночь он пел, а шип вонзался в его грудь все глубже и глубже, и из нее по каплям сочилась теплая кровь. Сперва он пел о том, как прокрадывается любовь в сердце мальчика и девочки. И на Розовом Кусте, на самом верхнем побеге, начала распускаться великолепная роза. Песня за песней – лепесток за лепестком. Сперва роза была бледная, как легкий туман над рекой, – бледная, как стопы зари, и серебристая, как крылья рассвета. Отражение розы в серебряном зеркале, отражение розы в недвижной воде – вот какова была роза, расцветавшая на верхнем побеге Куста. А Куст кричал Соловью, чтобы тот еще крепче прижался к шипу. |
| 1015 |
Подумав хорошенько, я решил, что справлюсь с этим делом. Тогда я пошел и купил бутыль свинцовой примочки и велосипед. Домой меня провожал инструктор, чтобы преподать мне начальные сведения. Мы уединились на заднем дворе и принялись за дело. Велосипед у меня был не вполне взрослый, а так, жеребеночек – дюймов пятидесяти, с укороченными педалями и резвый, как полагается жеребенку. Инструктор кратко описал его достоинства, потом сел ему на спину и проехался немножко, чтобы показать мне, как это просто делается. Он сказал, что труднее всего выучиться соскакивать, так что это мы оставим напоследок. Однако он ошибся. К его изумлению и радости обнаружилось, что ему нужно только посадить меня и отойти в сторонку, а соскочу я сам. Я соскочил с невиданной быстротой, несмотря на полное отсутствие опыта. |
| 1016 |
В нескольких шагах от меня – на поляне, между кустами зеленой малины – стояла высокая, стройная девушка в полосатом розовом платье и с белым платочком на голове; вокруг нее теснились четыре молодые человека, и она поочередно хлопала их по лбу теми небольшими серыми цветками, которых имени я не знаю, но которые хорошо знакомы детям: эти цветки образуют мешочки и разрываются с треском, когда хлопнешь ими по чему-нибудь твердому. Молодые люди так охотно подставляли свои лбы, а в движениях девушки было что-то такое очаровательное, повелительное, ласкающее, насмешливое и милое, что я чуть не вскрикнул от удивления и удовольствия и тут же бы отдал все на свете, чтобы только и меня эти прелестные пальчики хлопнули по лбу. Ружье мое соскользнуло на траву, я все забыл, я пожирал взором этот стройный стан. |
| 1017 |
Я набирал в ведро воды из пруда, бросал в эту воду траву и ждал. Красные поплавки неподвижно стояли в воде. Потом один из них начинал вздрагивать, пускал легкие круги, внезапно нырял или быстро плыл в сторону. Отец подсекал, леска натягивалась, ореховое удилище сгибалось в дугу, и в тумане над прудом начиналось бульканье и плеск. Вода разбегалась, качая кувшинки, торопливо удирали во все стороны водомерки, и наконец в загадочной глубине появлялся бьющийся золотой блеск. Нельзя было разобрать, что это такое, пока отец не выволакивал на траву тяжелого карася. Он лежал на боку, отдувался и шевелил плавниками. От его чешуи шел удивительный запах подводного царства. Я пускал карася в ведро. Он ворочался там среди травы, неожиданно бил хвостом и обдавал меня брызгами. Я слизывал эти брызги со своих губ. |
| 1018 |
Быть может, мне просто приходила на ум банальная, но неизбежная мысль, которая всегда приходит на ум при виде увядшей матери рядом с цветущей дочерью – человека и его тени, – мысль о том, что в каждом юном лице уже таятся морщины, в улыбке – усталость, в мечте – разочарование. А может быть, меня просто привлекало это неосознанное, смятенное, бьющее через край томление, та неповторимая, чудесная пора в жизни девушки, когда взгляд ее с жадностью устремляется на все, ибо нет еще того единственного, к чему она прилепится, как водоросли к плавучему бревну. Я мог без устали наблюдать ее мечтательный, влажный взгляд, бурную порывистость, с которой она ласкала каждое живое существо, будь то кошка или собака, беспокойство, которое заставляло ее браться сразу за несколько дел и ни одно не доводить до конца. |
| 1019 |
Ее робкую улыбку затопила яркая краска стыда. Молодой человек приостановился, посмотрел на нее внимательнее – что, впрочем, вполне понятно, когда тебя встречают таким страстным взглядом, полным тысячи невысказанных признаний, – и с улыбкой направился к ней. Уже не сомневаясь в том, что он и есть тот, кого она так долго ждала, она обратилась в бегство, потом пошла медленней, потом снова побежала, то и дело оглядываясь: извечный поединок между желанием и боязнью, страстью и стыдом, поединок, в котором слабое сердце всегда одерживает верх над сильной волей. Он, явно осмелев, хотя и не без удивления, поспешил за ней, почти догнал ее – и я уже со страхом предвидел, что сейчас все смешается в диком хаосе, как вдруг на дороге показались ее мать и тетка. Девушка бросилась к ним, как испуганная птичка. |
| 1020 |
Когда Генка подбежал к Владькиному дому, в канавах уже пенились ручьи. Сквозь косую завесу дождя Генка увидел на крыше черную Владькину фигурку. Владик стоял, чуть наклонившись вперед и запрокинув голову. Левая рука была привычно согнута в локте. Значит, он до сих пор держал нитку. Значит, фрегат до сих пор не упал. Не упал вопреки всем законам природы, несмотря на бешеный ливень. Видно, наверху ветры вступили со змеем в союз и решили помочь ему удержаться на высоте во что бы то ни стало. Генка не добежал до калитки: знал, что она заперта. А звать Владика было бесполезно. Подпрыгнув, Генка ухватился за верхнюю кромку забора, подтянулся, лег животом на доски и перевалился в мокрые лопухи. В ту же секунду взорвалось небо. Генке показалось, что над головой, в зените, вспыхнула ослепительная звезда. |
| 1021 |
Покорные поплакали, порубили и яблони, и коров – не отдавать же их, действительно, чужим людям, – но некоторые рассудили, что монарший гнев пролетит и тучи снова рассеются, и затаились. Одна соседка, уж очень любившая свою телку, завела ее в лодку и отвезла на необитаемый остров на озере – у нас он назывался Ландышевый остров – и та бродила по нему, ничего не понимая, и, вероятно, жевала эти ландыши, а хозяйка ездила к ней на утреннюю дойку – в тумане по гладкой воде, и на вечернюю – по бурным айвазовским волнам, с ведром и чистыми бидонами для белого этого, ландышевого молока. У Янсона не было детей, только жена, поэтому он мог посвящать все свое свободное от аптеки время кроликам или вишням, в нашей же семье детей было видимо-невидимо, не успели подрасти младшие, как старшие нарожали своих. |
| 1022 |
Однажды осенью я ехал на лодке по реке. Был полдень. Низкое солнце висело на юге. Его свет падал на темную воду и отражался от нее. Полосы солнечных отблесков от волн, поднятых веслами, мерно бежали по берегам, поднимаясь от воды и потухая в вершинах деревьев. Полосы света проникали в гущу трав и кустарников, и на одно мгновение берега вспыхивали сотнями красок, будто солнечный луч ударял в россыпи разноцветной руды. Свет открывал то черные блестящие стебли травы с оранжевыми засохшими ягодами, то огненные шапки мухоморов, как будто забрызганные мелом, то слитки слежавшихся дубовых листьев и красные спинки божьих коровок. Часто осенью я пристально следил за опадающими листьями, чтобы поймать ту незаметную долю секунды, когда лист отделяется от ветки и начинает падать на землю. Но это мне долго не удавалось. |
| 1023 |
Но когда на следующий день он убедился, что она и не думает мешать его любимому занятию, то преспокойно стал пользоваться ее беспечностью и тешить свое праздное любопытство. На следующий день у мадам Зефирин оказался гость, которого Сайлес еще ни разу не видел. То был высокий, крупного сложения мужчина лет пятидесяти или даже больше. Костюм из пестрой шерстяной материи и цветная сорочка, а также густые, длинные, светлые бакенбарды изобличали в нем британца. Его суровые глаза произвели на Сайлеса неприятное, холодное впечатление. Во все время разговора, скоро перешедшего в шепот, он свой рот то кривил на обе стороны, то вытягивал вперед губы. Американцу показалось, будто он несколько раз в течение разговора указывал рукой на его комнату, но из всего разговора он уловил только лишь одну фразу. |
| 1024 |
Бабка была деспотична, придирчива. Она выкуривала в день не меньше фунта крепчайшего черного табака. Курила она его в коротких раскаленных трубках. Она ведала хозяйством. Ее черный глаз замечал малейший непорядок в доме. По праздникам она надевала атласное платье, отороченное черными кружевами, выходила из дому, садилась на завалинку, дымила трубкой и смотрела на быструю реку Рось. Изредка она громко смеялась своим мыслям, но никто не решался спросить ее, чему она смеется. Единственной вещью, которая немного примиряла нас с бабкой, был твердый розовый брусок, похожий на мыло. Он был спрятан у нее в комоде. Она изредка вынимала его и с гордостью давала нам нюхать. Брусок издавал тончайший запах роз. Отец рассказал мне, что долина вокруг Казанлыка – родного города бабки – называется Долиной роз. |
| 1025 |
Был седьмой час вечера – время, когда белая акация и сирень пахнут так сильно, что, кажется, воздух и сами деревья стынут от своего запаха. В городском саду играла музыка. Лошади звонко стучали по мостовой; со всех сторон слышались смех, говор, хлопанье калиток. Встречные солдаты козыряли офицерам, гимназисты кланялись Никитину; видимо, всем гуляющим, спешившим в сад на музыку, было приятно глядеть на кавалькаду. А как тепло, как мягки на вид облака, разбросанные в беспорядке по небу, как кротки и уютны тени тополей и акаций, – тени, которые тянутся через всю широкую улицу и захватывают на другой стороне дома до самых балконов. Выехали за город и побежали рысью по большой дороге. Здесь уже не пахло акацией и сиренью, не слышно было музыки, но зато пахло полем, зеленели молодые рожь и пшеница. |
| 1026 |
Другие рабы с любопытством глядели за борт. На носу галеры сидел заклинатель акул и бил в барабан. Спустя некоторое время ныряльщик показался из воды и, тяжело дыша, уцепился за лестницу, и в правой руке держал он жемчужину. Негры отобрали ее и столкнули раба обратно в воду. Другие рабы дремали за веслами. Ныряльщик являлся снова и снова и каждый раз приносил прекрасный жемчуг. Капитан галеры взвешивал жемчужины и прятал их в кошелек. Молодой король хотел заговорить, но губы его не слушались и язык, казалось, присох к небу. Негры болтали друг с другом и ссорились из-за нитки разноцветных бус. Два журавля кругами летали над судном. Затем ныряльщик появился в последний раз, и принесенная им жемчужина была прекраснее всех жемчугов Ормуза, ибо она была подобна полной луне и казалась белее утренней звезды. |
| 1027 |
Услышав это, молодой король пронзительно вскрикнул и проснулся, и за окном он увидел длинные тусклые персты зари, вцепившиеся в бледнеющие звезды. И он снова уснул, и видел сон, и вот что приснилось ему. Ему привиделось, что он бредет по сумрачному лесу, а вокруг растут странные плоды и прекрасные ядовитые цветы. Вслед ему шипели гадюки, и разноцветные попугаи крича перелетали с ветки на ветку. Грузные черепахи спали в теплой тине. На деревьях сидело множество обезьян и павлинов. Он шел и шел, пока не достиг опушки, и там увидел он великое множество людей, работавших в русле высохшей реки. Толпами взбирались они на утесы. Они рыли глубокие колодцы в почве и спускались туда. Одни из них огромными топорами раскалывали камни, другие рылись в песке. Они с корнями вырвали кактус и растоптали алые цветы. |
| 1028 |
Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце или закрывалось облаком; она то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами; то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли без блеска, все белые, как только что выпавший снег, до которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь. |
| 1029 |
У одного из дубов сломало верхушку, и падая она чуть-чуть задела коттедж, откуда мы наблюдали за тем, что делается вокруг. Следующий порыв впятил в комнату большую оконную раму. Я водворил ее обратно и топориком забил клинья вверху и внизу. Как мы и ожидали, электричество сразу же потухло, телефон замолчал. По радио предупредили, что волны достигнут высоты в восемь футов. Мы видели, как ветер рыщет по земле и по морю, точно свора терьеров, спущенных с привязи. Деревья кланялись и гнулись – ни дать ни взять травинки; исхлестанная ветром вода вспенилась. Чья-то лодка, оборвав якорную цепь, с разгона въехала на берег, следом за ней другая. Дома, выстроенные благодатной весенней порой и ранним летом, принимали волны в окна вторых этажей. Наш коттедж стоит на небольшом холме на тридцать футов выше уровня моря. |
| 1030 |
И он не упускал ее из виду все время, одновременно приветствуя новых посетителей и раскланиваясь с уходящими. Одинокая женщина в ночном клубе в два часа ночи вовсе не редкость, и он почти всегда точно угадывал, что им нужно. Среди них были пьяницы, которые не могли сами купить лишний бокал спиртного, были и взбалмошные американские девицы, мотавшиеся в поисках приключений, пока папаша не закрывал им чековую книжку и не сажал насильно на пароход, везущий их домой. Встречались и голодные, обычно разведенные дамы, которые каждую минуту болезненно ощущали мгновения уходящей молодости и старались как можно дольше растягивать получаемое от бывшего мужа пособие. Они боялись, что покончат собой, если им придется провести еще одну ночь в одиноком номере гостиницы. Конечно, клуб предназначен для увеселений. |
| 1031 |
Вскоре совсем стемнело, громады скал слились в одну непроглядную массу, черное, беспросветное небо сомкнулось с горами. Стало так темно, что Иван то и дело оступался, натыкался на камни, несколько раз больно ушиб ногу, и тогда впервые им овладело беспокойство – где тропа. Он согнулся, внимательно вгляделся, попробовал нащупать тропу ногами, но кругом были одни камни, и он понял, что они заблудились. Выпрямившись, он отвернулся от ветра и стал ждать девушку. Когда та доковыляла до него, Иван сказал ей остановиться, а сам пошел в сторону. Джулия восприняла это молча, почти равнодушно, сразу опустилась на камень и скорчилась от холода. Он же, сдерживая в душе тревогу, отошел еще дальше, всматриваясь под ноги и время от времени ощупывая землю ногами – тропы не было. Постепенно в воздухе что-то замерцало. |
| 1032 |
Дурманящий запах свежей краски пьянит насекомое все больше и больше. Пчела не понимает, почему это место пользуется дурной славой, ведь здесь все устроено так, чтобы вам было хорошо. Впрочем, недостатки есть: к примеру, на горизонте не видно ни одного цветка. Но пчела, кажется, начала забывать о цели своего полета. Неожиданно она обнаруживает настоящее сокровище. На широких перилах стоит блюдце, посреди которого сверкает на солнце небольшой желеобразный холмик, с виду ужасно аппетитный. Пчелка подлетает к холмику, садится рядом и вперивает в него взор своих фасеточных глаз. И не верит ни одной из тысяч своих фасеток. Рядом с ней высится сладкая гора, полностью готовая к транспортировке. У нее дома такую гору назвали бы чудом. У нас она называется гораздо более прозаично: варенье на блюдечке. |
| 1033 |
Эйлин ласково улыбнулась – этот недостающий зуб спереди придавал ей такой милый вид – и с внезапным тайным волнением поцеловала мальчика; завиток ее волос упал ему на глаза. Потом Питер остался один. В матовом круглом светильнике с розовой окантовкой мерцал крошечный язычок газа, окно было приоткрыто сверху, и по стене, к которой повернулся Питер, метались причудливые тени. Хотя ему было почти девять, эти чудовищные мечущиеся фигуры по-прежнему обладали властью превращать комнату в пристанище страха. Иногда он весь покрывался потом, думая, что кто-то машет позади него длинными, когтистыми лапами, а через некоторое время, стиснув зубы, оборачивался и видел пустоту. Да, пустота была там всегда, но все же ее могло и не быть. Но в этот вечер мальчик не видел пляски чудовищ, порожденной его живым воображением. |
| 1034 |
Чинк постоянно пытался проделывать самые нелепые и невозможные штуки, а когда брался за что-нибудь обыкновенное и легкое, неизменно портил все дело какой-нибудь выходкой. Например, однажды он провел целое утро в напрасных попытках вскарабкаться на высокую прямую сосну, в ветвях которой он увидел белку. Самой заветной мечтой Чинка было поймать суслика. Суслики во множестве жили вокруг палатки. Эти маленькие животные имеют обыкновение усаживаться на задние лапы, выпрямившись и плотно сложив передние лапки на груди, благодаря чему издали их можно принять за колышки. Вечером, когда нам надо было привязать лошадей, мы нередко направлялись к какому-нибудь суслику, и ошибка выяснялась только после того, как суслик исчезал в норе. Чинк в первый же день своего прибытия решил непременно поймать суслика. |
| 1035 |
В своей комнате он взглянул запухшими от слез глазами на часы и испугался: два без двадцати минут. Торопясь и стараясь не шуметь, он свел велосипед с балкона, тихо и скоро повел его по двору. За воротами вскочил в седло и, круто согнувшись, бешено заработал ногами, прыгая по песчаным ухабам просеки, среди бегущей на него с двух сторон и сквозящей на предрассветном небе частой черноты стволов. Он работал все горячее, вытирая потный лоб сгибом руки: курьерский из Москвы пролетел мимо станции – без остановки – в два пятнадцать, – ему оставалось всего несколько минут. Вдруг, в полусвете зари, еще похожем на сумерки, глянул в конце просеки темный вокзал станции. Он решительно вильнул по дороге влево, вдоль железнодорожного пути, вильнул вправо, на переезд, под шлагбаум, потом опять влево, между рельсами. |
| 1036 |
Грэй присел на корточки, заглядывая девушке в лицо снизу и не подозревая, что напоминает собой фавна с картины Арнольда Беклина. Быть может, при других обстоятельствах эта девушка была бы замечена им только глазами, но тут он иначе увидел ее. Все стронулось, все усмехнулось в нем. Разумеется, он не знал ни ее, ни ее имени, ни тем более почему она уснула на берегу, но был этим очень доволен. Он любил картины без объяснений и подписей. Впечатление такой картины несравненно сильнее; ее содержание, не связанное словами, становится безграничным, утверждая все догадки и мысли. Тень листвы подобралась ближе к стволам, а Грэй все еще сидел в той же малоудобной позе. Все спало на девушке: спали темные волосы, спало платье и складки платья; даже трава поблизости ее тела, казалось, задремала в силу сочувствия. |
| 1037 |
Под могучими дубами, возле моего рыбачьего коттеджа, с независимым видом возвышался красавец Росинант, и соседи (некоторых мы и знать не знали) приходили полюбоваться им. В их глазах я читал нечто такое, что потом мне пришлось замечать повсюду, во всех уголках нашей страны: это было жгучее желание уехать, сдвинуться с места, пуститься в путь-дорогу, куда – неважно, лишь бы прочь отсюда. Они сдержанно говорили, что хорошо бы когда-нибудь сняться с якоря, уехать и разъезжать себе, куда захочется, и не в погоне за чем-нибудь, а просто так, лишь бы подальше от того, что здесь. Такое я подмечал и такое слышал везде, в каждом штате, где мне пришлось побывать. Чуть ли не каждый американец стремится куда-то вдаль. Один мальчик лет тринадцати приходил к нам ежедневно. Он робко стоял в сторонке и глазел на Росинанта. |
| 1038 |
Он со страхом сунулся в шалаш, в его темноту, пахнущую сухой прелой соломой, зорко оглянул его и почти с радостью убедился, что там еще никого нет. Но роковой миг близился, и он стал возле шалаша, весь превратясь в чуткость, в напряженное внимание. Весь день почти ни на минуту не оставляло его необыкновенное телесное возбуждение. Теперь оно достигло высшей силы. Но странно – как днем, так и теперь, оно было какое-то самостоятельное, не проникало его всего, владело только телом, не захватывая души. Сердце, однако, билось страшно. А кругом было так поразительно тихо, что он слышал только одно – это биение. Беззвучно, неустанно вились, крутились мягкие бесцветные мотыльки в ветвях, в серой листве яблонь, разнообразно и узорно рисовавшихся на вечернем небе, и от этих мотыльков тишина казалась еще тише. |
| 1039 |
Из картонки высыпалось целое сокровище бриллиантов, и вот они лежали, частью втоптанные в землю, частью рассыпавшиеся по ней, сверкая и ослепляя своим блеском. Тут была и роскошная диадема, которой он так часто любовался на леди Ванделер, и кольца, и брошки, и серьги, и браслеты, и кроме того множество необработанных бриллиантов, которые обсыпали собой розовый куст и блестели на нем, подобно каплям утренней росы. На земле лежало целое княжеское состояние в самой завидной, прочной и неизменной форме, а между тем все это можно было забрать в фартук и разом унести. Оно, кроме того, само по себе представляло безусловную красоту и отражало солнечный свет миллионами радужных сверканий. Он разом вспомнил все случившееся за этот день и начал понемногу соображать, в какую кашу он, сам того не зная, попал. |
| 1040 |
Но и тут подтвердить доказательствами своего мнения он не мог или не хотел – его трудно было разобрать. Из магазина он выписал еврейскую музыку, и ему прислали какого-то знаменитого кантора, певшего с хором. Сперва отец Иван слушал его, по своему обыкновению, в одиночестве, ночью, но потом, как-то в праздник, устроил у себя большой съезд, пригласил соседнее духовенство и родственников и торжественно преподнес им кантора. Хотя в это время мода на граммофоны распространилась широко и почти у каждого состоятельного иерея имелся свой инструмент, но такой музыки не было ни у кого, и слушали со вниманием и смехом. Была одна такая песня, кажется, погребальная, в которой невидимый певец захлебывался скорбью – не плакал и не пел он, а кричал истово и безумно, как путник в лесу под ножом разбойника. |
| 1041 |
Проходили месяцы, а они все бродили среди диких просторов этой неисследованной земли, где не было людей, но где когда-то побывали люди, если верить легенде о покинутой хижине. Переходили горные хребты, разделявшие реки, и не раз их здесь застигали снежные бураны. Дрожали от холода под полуночным солнцем на голых вершинах, между границей лесов и вечными снегами. Спускались в теплые долины, где тучами носилась мошкара, и в тени ледников собирали спелую землянику и цветы, которые могли соперничать красотой с лучшими цветами Юга. Осенью они очутились в волшебной стране озер, печальной и безмолвной, где, должно быть, когда-то водилась дичь, но теперь не было нигде и признака жизни – только холодный ветер свистел, замерзала вода в укрытых местах да меланхолически журчали волны, набегая на пустынный берег. |
| 1042 |
И я задумал снова все увидеть своими глазами и попытаться открыть заново эту огромную страну. Только так, казалось мне, можно нащупать истину в каждом отдельном случае и поставить диагнозы, которые лягут в основу истины большего охвата. Но тут возникало одно серьезное затруднение. За последние двадцать пять лет мое имя приобрело широкую известность. А я на собственном опыте убедился, что, если люди знают вас с хорошей ли, с дурной ли стороны, их словно подменяют. Робея или испытывая иные ощущения в присутствии известной личности, они становятся сами на себя не похожи. А поскольку это так, мое имя и мою известность лучше было забыть дома. Я решил превратиться в странствующие глаза и уши, стать чем-то вроде чувствительной фотопластинки. Мне нельзя было оставлять свою подпись в гостиничных книгах. |
| 1043 |
Со вчерашнего вечера он ни на одну секунду не сомкнул глаз, и чудовищные мысли, одна другой нелепее, одна другой фантастичнее, теснились в его пылающей голове. Он то вспоминал с горечью и стыдом свое вчерашнее безумное поведение, мысленно называя себя подлецом, то терзался сожалением, что устроил все так неловко и неумело, как мальчишка, как школьник. Он осыпал проклятиями ни в чем не повинную, кроткую девушку и тотчас затем готов был молиться на ее чистый, светлый образ, всю ночь с яркостью носившийся пред его духовными очами. У него, умевшего всю свою жизнь подчинять всех своей воле, никогда не колебавшегося и всегда знавшего наперед, что ему надо предпринять в каких бы то ни было случайностях, теперь сбились в одну безобразную кучу понятия о честном и нечестном, о возможном и невозможном. |
| 1044 |
Однако на войне я почти перестал испытывать тоску. Она бывала по временам. Но вскоре проходила. И я на войне впервые почувствовал себя почти счастливым. Я подумал: отчего это так? И пришел к мысли, что здесь я нашел прекрасных товарищей и вот почему перестал хандрить. Это было логично. В нашем полку мы очень дружно жили. И солдаты, и офицеры. Впрочем, может быть, тогда мне так казалось. В девятнадцать лет я был уже поручиком. В двадцать лет – имел пять орденов и был представлен в капитаны. Но это не означало, что я был герой. Это означало, что два года подряд я был на позициях. Я участвовал во многих боях, был ранен и отравлен газами. Испортил сердце. Тем не менее радостное мое состояние почти не исчезало. В начале революции я вернулся в Петроград. Я не испытывал никакой тоски по прошлому. |
| 1045 |
Август прошлого года я провел в Италии, одном из тех местечек на берегу озера Комо, что так укромно притаились среди белых вилл и темных деревьев. Даже в самые шумные весенние дни, когда толпы туристов наводняют узкую полоску берега, в городке царят мир и покой, а теперь, в августовский зной, это была сама тишина, солнечная и благоухающая. Отель был почти пуст – немногочисленные обитатели его с недоумением взирали друг на друга, не понимая, как можно избрать местом летнего отдыха этот заброшенный уголок, и каждое утро, встречаясь за столом, изумлялись, почему никто до сих пор не уехал. Меня особенно удивлял один уже немолодой человек, чрезвычайно представительный и элегантный, нечто среднее между английским лордом и парижским щеголем. Он не занимался водным спортом и целые дни просиживал на одном месте. |
| 1046 |
Переулок неожиданно загнулся, и Гарри скрылся из глаз своих преследователей. Бывают обстоятельства, при которых самый неэнергичный мужчина делается вдруг и смелым, и решительным, когда самый осторожный забывает о трусости и становится способным на храбрый поступок. Так произошло теперь и с Гарри. Он остановился, перебросил в сад через забор картонку, с невероятной ловкостью прыгнул на забор, ухватился руками за его верх, перекинулся через него всем телом и свалился в сад. Через минуту он опомнился и увидел себя на краю небольшого розового кустика, часть которого он примял своим телом. Руки и колени он себе все ободрал до крови, потому что верх забора был усыпан битым стеклом для предупреждения именно подобных перепрыгиваний; во всем теле он чувствовал боль, а в голове неприятное кружение и шум. |
| 1047 |
Дорога к развалине вилась по скату узкой лесистой долины; на дне ее бежал ручей и шумно прядал через камни, как бы торопясь слиться с великой рекой, спокойно сиявшей за темной гранью круто рассеченных горных гребней. Гагин обратил мое внимание на некоторые счастливо освещенные места; в словах его слышался если не живописец, то уж наверное художник. Скоро показалась развалина. На самой вершине голой скалы возвышалась четырехугольная башня, вся черная, еще крепкая, но словно разрубленная продольной трещиной. Мшистые стены примыкали к башне; кое-где лепился плющ; искривленные деревца свешивались с седых бойниц и рухнувших сводов. Каменистая тропинка вела к уцелевшим воротам. Мы уже подходили к ним, как вдруг впереди нас мелькнула женская фигура, быстро перебежала по груде обломков и поместилась на уступе стены. |
| 1048 |
Светать только еще начинало, вокруг было серо, туманно. Старый немецкий окоп, в котором устроил свой временный командный пункт капитан Ахунбаев, находился на краю картофельного поля. На почерневшей ботве, стоявшей на уровне глаз, холодно белели мельчайшие капли воды. Справа тянулось невидимое шоссе, обсаженное старыми вязами. Их толстые стволы и голые ветки туманно рисовались на белом предутреннем небе, как на матовом стекле. Несколько разбитых острых, готических крыш так же туманно виднелись слева. Впереди же была черная мокрая земля картофельного поля, полого спускавшегося в низину, наполненную синеватым туманом. А еще дальше, за низиной, начиналась опять возвышенность, но сейчас ее совсем не было видно. На ней были немецкие позиции, которые с наступлением дня должен был атаковать и занять батальон. |
| 1049 |
Потому что в первую секунду чердак показался ему кораблем. Конечно, только в первую секунду. Никакой чердак с кораблем не сравнишь. Но все-таки что-то похожее было. Генка вспомнил старый фильм, где высокие волны качали с борта на борт тяжелый трехмачтовый парусник, в темном трюме плескалась вода, а на мостике капитан в промокшей треуголке кричал в медный рупор красивые испанские ругательства. Почему это вспомнилось Генке? Может быть, пасмурный свет дождливого дня был похож на свет киноэкрана, а толстые балки чердачных перекрытий напоминали корабельные шпангоуты. Может быть, потому, что посвистывал и звенел влажный ветер. А самое главное – то, что на одной из поперечных балок блестели медью и никелем приборы. Генка еще не разглядел, что это за приборы. Он видел только белые циферблаты и тонкие усики стрелок. |
| 1050 |
Где бы ни была ты теперь, восхитительное дитя Васильевского острова, по какой бы далекой земле ни ступали нынче твои маленькие, слабые ножки, какое бы солнце ни грело твое хрустальное тело – всюду я шлю тебе мой душевный привет и мой поклон до земли. Всюду я шлю тебе, незлобный земной ангел, мою просьбу покорную, да простишь ты мне, что я решаюсь рассказать людям твою сердечную повесть. Протяни мне твои маленькие прозрачные ручки; дохни на эти строки твоим чистым дыханием и поклонись из них своей грациозной головкой всему широкому миру божьему, куда случай занесет неискусный рассказ мой про твою заснувшую весну, про твою любовь до слез, про твои горячие, пламенные восторги. И чувствует сердце мое, что дошла до тебя моя просьба; я слышу откуда-то, из сурового далека твой благословляющий голос. |
| 1051 |
Дерзающим, а не просто смелым почти всегда улыбается судьба. Смелый может иной раз действовать необдуманно. Дерзающий сначала думает, затем действует. В этом тонкое различие. Дик Сэнд был дерзающий. В пятнадцать лет он умел уже принимать решения и доводить до конца все то, на что обдуманно решился. Его оживленное и серьезное лицо привлекало внимание. В отличие от большинства своих сверстников Дик был скуп на слова и жесты. В возрасте, когда дети еще не задумываются о будущем, Дик осознал свою участь и пообещал себе стать человеком своими силами. И он добился своего: он был уже взрослым в ту пору, когда его сверстники еще оставались детьми. Ловкий, подвижный и сильный, Дик был одним из тех одаренных людей, о которых можно сказать, что они родились с двумя правыми руками и двумя левыми ногами. |
| 1052 |
Я вел войну, и читатель вправе ожидать от меня описания средств, которые дали мне победу, и он, наверное, ждет следовательских тонкостей, которыми так блещут романы Габорио. Я готов оправдать ожидания читателя, но одно из главных действующих лиц оставляет поле битвы, не дождавшись конца сражения, – его не делают участником победы; все, что было им сделано ранее, пропадает даром, – и оно идет в толпу зрителей. Это действующее лицо – ваш покорнейший слуга. На другой день после описанной беседы я получил приглашение, вернее, приказ подать в отставку. Сплетни и разговоры наших уездных кумушек сделали свое дело. Моему увольнению много способствовали также убийство в арестантском доме, показания, взятые товарищем прокурора тайком от меня у прислуги, и, если помнит читатель, удар, нанесенный мной мужику. |
| 1053 |
Листва на березах была еще почти вся зелена, хотя заметно побледнела; лишь кое-где стояла одна, молоденькая, вся красная или вся золотая, и надобно было видеть, как она ярко вспыхивала на солнце, когда его лучи внезапно пробивались, скользя и пестрея, сквозь частую сетку тонких веток, только что смытых сверкающим дождем. Ни одной птицы не было слышно: все приютились и замолкли; лишь изредка звенел стальным колокольчиком насмешливый голосок синицы. Прежде чем я остановился в этом березовом леску, я со своей собакой прошел через высокую осиновую рощу. Признаюсь, я не слишком люблю это дерево – осину – с ее бледно-лиловым стволом и серо-зеленой, металлической листвой, которую она вздымает как можно выше и дрожащим веером раскидывает на воздухе; не люблю я вечное качание ее круглых неопрятных листьев. |
| 1054 |
Постепенно роман рассыпался на тысячу историй, словно предмет, который, попав в зеркальную галерею, теряется в многочисленных отражениях. Минуты и часы пролетали как во сне. Завороженный чтением, я едва различил, как на кафедральном соборе колокол пробил полночь. Медный свет лампы погрузил меня в мир образов и чувств, прежде неведомых, а персонажи, казавшиеся такими же реальными, как воздух, которым я дышал, увлекали за собой в нескончаемый лабиринт тайн и приключений, и выхода искать не хотелось. Перелистывая страницу за страницей, я целиком пребывал во власти романа и его мира, пока легкий предрассветный ветерок не повеял в мое окно. Но вот усталые глаза скользнули по последним строкам. В голубоватом утреннем свете я лежал на кровати с книгой на груди, прислушиваясь к глухим звукам спящего города. |
| 1055 |
Поезд стоял, было довольно многолюдно и суетливо, но тоже как-то захолустно. Приятно пахло чадом станционной кухни. Митя с удовольствием съел тарелку щей и выпил бутылку пива, потом опять задремал – глубокая усталость напала на него. А когда он опять очнулся, поезд мчался по весеннему березовому лесу, уже знакомому, перед последней станцией. Опять по-весеннему сумрачно темнело, в открытое окно пахло дождем и как будто грибами. Лес стоял еще совсем голый, но все же грохотанье поезда отдавалось в нем отчетливее, чем в поле, а вдали уже мелькали по-весеннему печальные огоньки станции. Вот и высокий зеленый огонь семафора, особенно прелестный в такие сумерки в березовом голом лесу. Поезд со стуком стал переходить на другой путь. Боже, как по-деревенски жалок и мил работник, ждущий барчука на платформе. |
| 1056 |
Оленька должна была радоваться. От венчального аналоя до самых царских врат тянутся два ряда представительниц нашего уездного цветника. Гостьи разодеты так, как разоделись бы они, если бы женился сам граф: лучших нарядов и желать нельзя. Тут все больше аристократки. Ни одной попадьи, ни одной купчихи. Есть даже такие, которым Оленька ранее не считала себя вправе даже кланяться. Жених Оленьки – управляющий, привилегированный слуга, но от этого не может страдать ее тщеславие. Он дворянин и имеет в соседнем уезде заложенное имение. Отец его был уездным предводителем, а сам он уже девять лет состоит мировым судьей своего родного уезда. Чего же еще нужно честолюбию дочери личного дворянина? Даже ее шафер, известный всей губернии бонвиван, может пощекотать ее гордость. На него заглядываются все гостьи. |
| 1057 |
Прекрасное венецианское зеркало в резной раме со звездами. Такая оправа мне по душе, я бы не прочь в нем покрасоваться. Антуан вздохнул. Он не помнил, как и когда это случилось. Человек, потерявший тень, знает точно: он заключил сделку с дьяволом, и тот его тень забрал. Но я не заключал никакой сделки, я вообще не заметил, когда именно что-то изменилось и даже не сразу понял, что мое отражение исчезло. Когда окружающие замечают, что вы потеряли тень, поднимается шум. Но если вы потеряли отражение, этого не замечает никто. Да и сами вы вспоминаете об этом, разве что когда надо завязать галстук. В общем, без зеркала вполне можно обойтись. Не женщине, конечно. А я и брился всегда не глядя. Если не считать странности с отражением, Антуан – самый обыкновенный человек, интересующийся всем на свете. |
| 1058 |
Я потому рассказываю тебе все это, любимый, все эти до смешного мелкие пустяки, чтобы ты понял, каким образом ты мог с самого начала приобрести такую власть над робким ребенком, каким была я. Еще раньше, чем ты вошел в мою жизнь, вокруг тебя уже создался какой-то нимб, ореол богатства, необычайности и тайны; все мы, в нашем маленьком домике на окраине, нетерпеливо ждали твоего приезда. Ты ведь знаешь, как любопытны люди, живущие в маленьком, тесном мирке. И как разгорелось мое любопытство к тебе, когда однажды, возвращаясь из школы, я увидела перед домом фургон с мебелью. Большую часть тяжелых вещей носильщики уже подняли наверх и теперь переносили отдельные мелкие предметы; я остановилась у двери, чтобы все это видеть, потому что все твои вещи чрезвычайно изумляли меня – я таких никогда не видала. |
| 1059 |
Людей всегда мучают разнообразные сожаления – большие и малые, серьезные и смешные. Что касается меня, то я часто жалею, что не стал ботаником и не знаю всех растений Средней России. Правда, этих растений, по приблизительным подсчетам, чертова уйма – больше тысячи. Но тем интереснее было бы знать все эти деревья, кустарники и травы со всеми их свойствами. Самое сильное сожаление вызывает у нас чрезмерная и ничем не оправданная стремительность времени. Действительно, не успеешь оглянуться, как уже вянет лето – то невозвратное лето, которое почти у всех людей связано с воспоминаниями детства. Не успеешь опомниться, как уже блекнет молодость и тускнеют глаза. А между тем ты еще не увидел и сотой доли того очарования, какое жизнь разбросала вокруг. Свои сожаления есть у каждого дня, а порой и у каждого часа. |
| 1060 |
Мне кажется теперь, что он как-то ощущал свою неполноценность. С виду он был совсем взрослой собакой с крепкими ногами, черной спиной и рыжими подпалинами на животе и на морде. Он был силен и велик для своего возраста, но во всех движениях его сквозили неуверенность и напряженность. И еще морде его и всему телу была свойственна сконфуженная вопросительность. Он прекрасно знал, что все живые существа, окружающие его, свободнее и стремительнее, чем он. Они быстро и уверенно бегали, легко и твердо ходили, не спотыкаясь и не натыкаясь ни на что. Шаги их по звуку отличались от его шагов. Сам он двигался всегда осторожно, медленно и несколько боком. Часто многочисленные предметы преграждали ему путь. Между тем куры, собаки и воробьи, кошки и люди и многие другие животные смело взбегали по лестницам. |
| 1061 |
Полковой командир, в ту самую минуту, как он услышал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что-нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста-полковника и свою генеральскую важность, а главное – совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и пришпоривая лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, если она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру. |
| 1062 |
Потом я узнала, что была в обмороке. Я слышала, как мать вполголоса рассказывала ожидавшему за дверью отчиму, что я вдруг отшатнулась и, вскинув руки, рухнула на пол. Не могу тебе описать, что происходило в ближайшие дни, как я, беспомощный ребенок, боролась против всесильной воли взрослых. Даже сейчас, когда я пишу об этом, у меня дрожит рука. Я не могла выдать свою тайну, поэтому мое сопротивление казалось просто упрямством. Никто больше со мной не заговаривал, все делалось за моей спиной. Для подготовки к переезду пользовались теми часами, когда я была в школе; каждый день, вернувшись домой, я видела, что еще одна вещь продана или увезена. На моих глазах разрушалась наша квартира, а с ней и моя жизнь, и однажды, придя из школы, я узнала, что у нас побывали упаковщики мебели и все вынесли. |
| 1063 |
Человек становится слишком мудрым, чтобы всегда подчиняться голосу инстинктов и желаний, но он еще слишком слаб, чтобы всегда побеждать их. Пока он был зверем, силы природы влекли его за собой, но и став человеком, он еще не вполне научился подчинять их себе. Будучи в таком переходном состоянии, человек уже не руководствуется слепо инстинктами, и не действует в гармонии с природой, но еще и не настолько мудр, чтобы создать другую гармонию, подвластную его воле. Вот почему человек подобен подхваченной ветром былинке: во власти порывов страстей он действует то под влиянием воли, то инстинкта, он ошибается и исправляет свои ошибки, падает и снова поднимается; он – существо, чьи поступки невозможно предугадать. Нам остается только утешать себя мыслью, что эволюция человека никогда не прекратится. |
| 1064 |
Сорок колонн, по четыре в ряд, поддерживали потолок судилища, и все они были обложены кедром и оканчивались капителями в виде лилий; пол состоял из штучных кипарисовых досок, и на стенах нигде не было видно камня из-за кедровой отделки, украшенной золотой резьбой, представлявшей пальмы, ананасы и херувимов. В глубине зала шесть ступеней вели к возвышению трона, и на каждой ступени стояло по два бронзовых льва, по одному с каждой стороны. Самый же трон был из слоновой кости с золотой инкрустацией и золотыми локотниками в виде лежащих львов. Высокая спинка трона завершалась диском. Завесы из фиолетовых и пурпурных тканей висели от пола до потолка при входе в зал, отделяя притвор, где между пяти колонн толпились истцы, просители и свидетели, а также обвиняемые и преступники под крепкой стражей. |
| 1065 |
Редкой красота покойной была потому, что она на редкость удовлетворяла тем требованиям, которые ставят себе, например, модные художники, изображающие идеально хорошеньких женщин. Тут было все, что полагается: прекрасное сложение, прекрасный тон тела, маленькая и без единого изъяна нога, детская, простодушная прелесть губ, небольшие и правильные черты лица, чудесные волосы. И все это теперь было уже мертво, все стало каменеть, блекнуть, и красота делала мертвую еще страшнее. Волосы ее были в полном порядке, прическа такова, что хоть на бал. Голова лежала на приподнятой диванной подушке, и подбородок слегка касался груди, что давало ее остановившимся, полуоткрытым глазам и всему ее лицу как бы несколько озадаченное выражение. И все это странно озарял опаловый фонарик, висевший под потолком, в дне черного зонта. |
| 1066 |
Ростов долго стоял у угла, издалека глядя на пирующих. В уме его происходила работа, которую он никак не мог довести до конца. В душе поднимались страшные сомнения. То ему вспоминался Денисов со своим изменившимся выражением, со своей покорностью и весь госпиталь с этими оторванными руками и ногами, с этой грязью и болезнями. Ему так живо казалось, что он теперь чувствует этот больничный запах мертвого тела, что он оглядывался, чтобы понять, откуда мог происходить этот запах. То ему вспоминался этот самодовольный Бонапарт со своей белой ручкой, который был теперь император, которого любит и уважает император Александр. Для чего же оторванные руки, ноги, убитые люди? То вспоминался ему награжденный Лазарев и Денисов, наказанный и непрощенный. Он заставал себя на таких странных мыслях, что пугался их. |
| 1067 |
Зима наступила рано. Пошли свинцовые тучи, совсем обнажившийся сад шумел беспокойно, торопливо, точно убегал куда-то, ночью белая половинка луны так и ныряла в клубах туч. Усадьба и деревня казались безнадежно бедны и грубы. Потом стал порошить снег, убеляя мерзлую грязь точно сахарной пудрой, и усадьба и видные из нее поля стали сизо-белы и просторны. На деревне кончали последнюю работу – ссыпали в погреба на зиму картошки, перебирая их, отбрасывая гнилые. Как-то он пошел пройтись по деревне, надев поддевку на лисьем меху и надвинув меховую шапку. Северный ветер трепал ему усы, жег щеки. Надо всем висело угрюмое небо, покатое поле за речкой казалось очень близким. В деревне лежали на земле возле порогов веретья с ворохами картошек. На веретьях работали бабы и девки, закутанные в пеньковые шали. |
| 1068 |
Он одиноко ходил твердой поступью, в дорогой и прочной обуви, в черном пальто и клетчатой каскетке, шагал взад и вперед, то навстречу ветру, то под ветер, дыша этим сильным воздухом осени и Волги. Он доходил до кормы, стоял на ней, глядя на расстилавшуюся и бегущую серой зыбью сзади парохода реку, и опять, резко повернувшись, шел к носу, на ветер, нагибая голову в надувшейся каскетке и слушая мерный стук колесных плиц, с которых стеклянным холстом катилась шумящая вода. Наконец он вдруг приостановился и хмуро улыбнулся: показалась поднимавшаяся из пролета лестницы, с нижней палубы, из третьего класса, черная дешевенькая шляпка и под ней испитое, милое лицо той, с которой он случайно познакомился вчера вечером. Он пошел к ней навстречу широкими шагами. Вся поднявшись на палубу, неловко пошла и она на него. |
| 1069 |
Фрэнсис был просто вне себя от ужаса и удивления. Его чувства были оскорблены и возмущены до последней степени. С какой надеждой, с какой нежностью в сердце садился он на скамью – и к какому пришел разочарованию и отвращению. Старик мистер Скримджиер, думалось ему, гораздо добрее и благонадежнее этого опасного и жестокого интригана. Однако он сохранил в себе полное присутствие духа и не упустил ни одной минуты, а сейчас же погнался по горячему следу за диктатором. Старый джентльмен шел быстрым шагом вперед, подгоняемый яростью, и дошел до своего дома, ни разу не оглянувшись назад. Его дом находился на улице Лепик, с которой открывается вид на весь Париж, и где такой чистый воздух от окрестных холмов. Дом был двухэтажный с зелеными оконными ставнями. Все окна, выходившие на улицу, были плотно закрыты. |
| 1070 |
Табак страшно могуч; как масло, вылитое в скачущий разрыв волн, смиряет их бешенство, так и табак: смягчая раздражение чувств, он сводит их несколькими тонами ниже; они звучат плавнее и музыкальнее. Поэтому тоска Грэя, утратив наконец после трех трубок наступательное значение, перешла в задумчивую рассеянность. Такое состояние длилось еще около часа; когда исчез душевный туман, Грэй очнулся, захотел движения и вышел на палубу. Была полная ночь; за бортом в сне черной воды дремали звезды и огни мачтовых фонарей. Теплый, как щека, воздух пахнул морем. Грэй, подняв голову, прищурился на золотой уголь звезды, мгновенно проникла в его зрачки огненная игла далекой планеты. Глухой шум вечернего города достигал слуха, иногда с ветром по чуткой воде влетала береговая фраза, сказанная как бы на палубе. |
| 1071 |
Когда начался концерт, она закрыла глаза, отрешившись от всего, кроме волн музыки, которые теперь окружали ее. Она словно осталась одна. Она была в пещере, сводчатом гроте, поющем с мелодичной настойчивостью огромной морской раковины. Его наполняло эхо далекой переклички ветра и волн, и сквозь эти отголоски слышалась более живая мелодия, которая стремилась проникнуть в грот извне, то слабея, то нарастая с сокрушительной мощью. А потом Люси ясно увидела себя. Она стоит на скале, освещенной тусклым светом, в окружении просвечивающей воды. Женская фигура остается неизменной – она не стареет. Душа ее страстно стремится к внешней силе, которая призывно приближается к ней. Звучит крещендо, и наконец поток звуков прорывается сквозь узкую расщелину. Люси видит пенистые гребни: к ней одна за другой несутся три волны. |
| 1072 |
С восходом солнца она принялась искать пристанища. Один из соседних кварталов сохранился почти в первоначальном виде, и Королевская Аналостанка решила приютиться там. Ей были известны некоторые из тамошних ходов и выходов. Но, перебравшись туда, она была неприятно поражена обилием кошек, изгнанных, подобно ей, со старого местожительства. Теперь на каждый мусорный ящик приходилось по нескольку кошек. Это означало голод, и киска, потерпев несколько дней, была вынуждена отправиться на розыски своего другого дома, на Пятой авеню. Она застала его запертым и пустым. Прокараулив там целый день, она поссорилась с высоким человеком в синем пальто и на следующий вечер возвратилась в свою переполненную трущобу. Прошел сентябрь, за ним и октябрь. Многие из кошек околели с голоду или попались в лапы своих врагов. |
| 1073 |
Когда мой дядя окончательно состарился, он стал интересоваться ботаникой. Свою собственную семью он так и не завел, но у него были многочисленные сердобольные родственники, которые о нем заботились; они купили ему дорогие, прекрасно иллюстрированные книги по ботанике. Дядя похвалил книги и отложил их в сторону. Но когда родственники отправлялись на работу, в школу или еще куда-нибудь, каждый по своим делам, он выходил из дома, садился в трамвай и ехал в ботанический сад. Ехать туда было далеко и неудобно, почти всю дорогу приходилось мерзнуть, но все неудобства этой поездки окупались ожиданием момента, когда он распахнет ворота оранжереи и в лицо ему ударит теплый воздух, напоенный сильным и вечным запахом цветов. Не менее приятно было погрузиться в тишину. Посетителей здесь не было почти никогда. |
| 1074 |
Уже восемь минут я сомневалась в своих математических способностях. Вроде бы он сказал – четвертая тропа. Вроде бы на четвертую я и свернула. Или у вампиров другая система счисления? Но тут в мою щеку алчно впился рыжий речной комар. Жажда крови ни к чему хорошему не приводит. Комар поплатился за свое злодеяние, я смахнула его бренные останки с ладони и подбодрила Ромашку. Деревья раздвинулись, тропа круто оборвалась, и мы с лошадкой выбрались на небольшую прогалинку возле уютного лесного озера, маленького, но чистого до черноты. Родичи невинно убиенного комара накинулись на меня со страстной жаждой мщения и крови. Я поаплодировала им и спешилась. Озеро было занято. Серые штаны конкурента раскинулись на ольховом кусте. Рядом валялась потрепанная кожаная куртка, сапоги и странного покроя рубашка. |
| 1075 |
Этот случай закрепил ранее неполное отчуждение. Став полным, оно вызвало прочную взаимную ненависть, тень которой пала и на Ассоль. Девочка росла без подруг. Три десятка детей ее возраста, живших в Каперне, пропитанной, как губка водой, грубым семейным началом, основой которого служил непоколебимый авторитет матери и отца, переимчивые, как все дети в мире, вычеркнули раз навсегда маленькую Ассоль из сферы своего внимания. Совершилось это, разумеется, постепенно, путем внушения и окриков взрослых приобрело характер страшного запрета, а затем, усиленное пересудами, разрослось в детских умах страхом к дому матроса. К тому же замкнутый образ жизни Лонгрена освободил теперь истерический язык сплетни; про матроса говаривали, что он где-то кого-то убил, оттого его больше не берут служить на суда. |
| 1076 |
Для Люси это был решающий момент, который определял ее судьбу. Наверняка здесь она достигнет успеха. Наверняка она права, полагая, что мисс Тинто расположена к ней. Разве не заметила она искорки понимания и сочувствия в глазах этой женщины? Люси сидела, уставившись невидящим взором на огромный сейф, сложив на коленях маленькие руки. Ее волосы, сияя молодым блеском, падали изящными завитками на белую шею. Вид у нее был оживленный и немного напряженный. Это не прекрасная возможность, а насущная необходимость. Пусть жалование невелико, для нынешних целей его хватит. Если у Люси все получится, она выкинет из головы мысли о жалкой комнате. Строя планы на будущее, она видела себя в небольшой скромной квартирке. На перевозку немногочисленных вещей много денег не понадобится. По крайней мере, будет крыша над головой. |
| 1077 |
Вот так я переползал из класса в класс, пока наконец, к своему изумлению, не обнаружил, что мне придется сдавать экзамен на аттестат зрелости. Между тем я понимал, что плотный кокон невежества никуда не делся и что мои знания по-прежнему неудовлетворительные. Моя матушка к экзамену заказала мне у портного смокинг, и вот наступил день самого большого для меня позора, потому что я явился в смокинге, единственный из всех семиклассников, и в этом смокинге предстал перед комиссией, тогда как одноклассники надели обыкновенные выходные костюмы. Письменные работы я еще кое-как вытерпел, тогда я сидел, как и все прочие, за партой, и ответы на вопросы мне продиктовали соседи сбоку и сзади или же подсунули свои шпаргалки. Но когда я стоял в смокинге, как юный джентльмен, перед комиссией, с меня лил пот. |
| 1078 |
Из вежливости допив бокал и доев отбивную, я откланялась. Меня не удерживали – нам всем было о чем подумать, а если мысли на одну тему, но с разных точек зрения, то думать лучше по отдельности. Конечно, мне помогли подняться, довели до двери, рассыпались в комплиментах, пожелали спокойной ночи, доброго здоровья и прочей ерунды. Эриус вызвался меня проводить, я отказалась и по пути чуть не снесла лбом ель на повороте тропинки. Конечно, я ушла не сразу – постояла, подслушивая, у двери, но вампиры погасили свечи и перешли на драматический шепот, и до меня доносились только шипящие и свистящие звуки. Пришлось идти домой, нащупывая руками ели, благо тучи разошлись и месяц выглянул. Темный лес, прыгающие тени и скрипящие ветки меня не страшили – я их просто не замечала, погруженная в свои нелегкие думы. |
| 1079 |
Долго лежал подросток, полный страха и тревоги. Вдруг совсем близко, почти над его головой, зашелестели тяжелые крылья. Даже не открывая глаз, Льок узнал крылатого гостя. Боясь спугнуть его, подросток еще крепче прижался к скале. Непривычно скользя широко расставленными лапами по прибрежному льду, огромный лебедь медленно сложил крылья. Приподняв голову, Льок увидел, что лебедь замер на месте. Тревожно выгибая шею, он рассматривал черневшую во льду полынью. Близость ревущего порога, должно быть, беспокоила птицу. Это был разведчик, который летит впереди стаи, чтобы найти место, пригодное для ее отдыха. Если летят лебеди, значит, пришла настоящая весна. Скоро прилетят и другие птицы, добычи будет много, голоду придет конец. Но сейчас Льок об этом не думал. Его рука потянулась к метательной дубинке. |
| 1080 |
И вот прекрасным июньским субботним днем она нехотя брела по дороге от станции к дому Ричарда. Оказавшись у кованых железных ворот, она открыла их и вошла в сад. От взгляда Люси не укрылось, что со времени ее последнего визита сад изменился: лужайка превращена в теннисный корт, вдоль аккуратной дорожки высажен ряд молодых лип, небольшая теплица недавно выкрашена белой краской. Глядя на подобные свидетельства процветания Ричарда, Люси приободрилась и решительно позвонила. Служанка провела ее в гостиную, где Люси уселась у открытого окна и стала ждать. Она ждала минут пять, медленно блуждая взором по изысканной мебели в бархатных чехлах, фортепиано из черного дерева, высокому кашпо со спиреей и веренице фотографий на каминной полке. В центре ряда стояло фото, на котором были сняты Люси с Питером. |
| 1081 |
Разницу между днем и ночью улавливали только приборы. Для нас ничего не менялось. В любое время длинных, пятидесятичасовых суток человека, выбравшегося из тамбура пузыря, встречали все та же фиолетовая мгла, черное переплетение мертвого леса да редкие снежинки – они всегда носились в воздухе, как комары. Это была самая настоящая зимовка. Хуже полярной, потому что выйти без скафандра нельзя, потому что ближайшее человеческое жилье месяц назад ушло к соседней системе и вернется только через два месяца или двадцать девять местных дней. Мы ждали, пока кончится зима. Оставалось еще пара недель. Планета крутилась вокруг своей звезды по сильно вытянутому эллипсу; и зимой, когда она далеко уходила от звезды, смерзались облака и падали на поверхность сплошным ковром. Разумеется, на ней все умирало. |
| 1082 |
В течение целой недели я обучался каждый день часа по полтора. После двенадцатичасового обучения курс науки был закончен, так сказать, начерно. Мне объявили, что теперь я могу кататься на собственном велосипеде без посторонней помощи. Такие быстрые успехи могут показаться невероятными. Чтобы обучиться верховой езде хотя бы начерно, нужно гораздо больше времени. Правда, я бы мог выучиться и один, без учителя, только это было бы рискованно, ведь я от природы неуклюж. Самоучка редко знает что-нибудь как следует и обычно в десять раз меньше, чем узнал бы с учителем; кроме того, он любит хвастаться и вводить в соблазн других легкомысленных людей. Некоторые воображают, будто несчастные случаи в нашей жизни, так называемый жизненный опыт, приносят нам какую-то пользу. Желал бы я знать, каким образом. |
| 1083 |
Женщины в тех краях не носили шорты, поэтому девушка не решалась надевать их, когда они отправлялись в город. Зато в деревушке, в которой находилась их гостиница, все относились к молодой паре с большой симпатией и не обращали ни малейшего внимания на странный наряд девушки; разве что местный священник выражал ей свое неодобрение. Однако на воскресную мессу девушка всегда надевала юбку и свитер с длинными рукавами, а голову повязывала шарфом. Молодой человек тоже приходил в церковь и стоял вместе с мужчинами в задних рядах. Они пожертвовали на нужды церкви двадцать франков, что по тем временам составляло больше доллара. Священник оценил их отношение к церкви и перестал воспринимать шорты как угрозу нравственности – теперь он считал этот предмет туалета одним из проявлений эксцентричности иностранцев. |
| 1084 |
Я неприметно погрузился в воспоминания. Во все мои четыре года каторги я вспоминал беспрерывно все мое прошедшее и, кажется, в воспоминаниях пережил всю мою прежнюю жизнь снова. Эти воспоминания вставали сами, я редко вызывал их по своей воле. Начиналось с какой-нибудь точки, черты, иногда неприметной, и потом мало-помалу вырастало в цельную картину, в какое-нибудь сильное и цельное впечатление. Я анализировал эти впечатления, придавал новые черты уже давно прожитому и, главное, поправлял его, поправлял беспрерывно, в этом состояла вся забава моя. На этот раз мне вдруг припомнилось почему-то одно незаметное мгновение из моего первого детства, когда мне было всего девять лет от роду, – мгновение, казалось бы, мной совершенно забытое, но я особенно любил тогда воспоминания из самого детства. |
| 1085 |
У хозяина бывало минутами плохое настроение, иногда он был равнодушным, часто от него раздражающе пахло одеколоном. Но чаще всего он был добр, и тогда Арктур изнывал от любви, шерсть его становилась пушистой, а тело кололо как бы иголками. Ему хотелось вскочить и помчаться, захлебываясь радостным лаем. Но он сдерживался. Уши его распускались, хвост останавливался, тело обмякало и замирало, только громко и часто колотилось сердце. Когда же хозяин начинал толкать его, щекотать, гладить и смеяться прерывистым воркующим смехом, что это было за наслаждение. Звуки голоса хозяина были тогда протяжными и короткими, булькающими и шепчущими, они были сразу похожи на звон воды и на шелест деревьев и ни на что не похожи. Каждый звук рождал какие-то искры и смутные запахи, как капля рождает дрожь воды. |
| 1086 |
Жюли было двадцать семь лет. После смерти своих братьев она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива, но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что она стала очень богатой невестой, а также то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с ней и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была семнадцатилетняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с невестой, а как с знакомой, не имеющей пола. |
| 1087 |
Они здесь – ожидающие, молчаливые. Они не толпятся, не требуют, не напоминают. Будто погруженные в сон, безмолвно стоят они вдоль стены, но имя каждой смотрит на тебя подобно отверстому оку. Когда ты пробегаешь по ним взглядом, касаешься руками, они не кричат тебе умоляюще вслед, не рвутся вперед. Они не просят. Они ждут, когда ты откроешься им сам, и лишь тогда они открываются тебе. Сначала тишина: вокруг нас, внутри нас. Потом ты готов принять их – вечером, отринув заботы, днем, устав от людей, утром, очнувшись от сновидений. Под их музыку хочется помечтать. Предвкушая блаженство, подходишь к шкафу, и сто глаз, сто имен молча и терпеливо встречают твой ищущий взгляд, как рабыни в серале взор своего повелителя – покорно, но втайне надеясь, что выбор падет на нее, что наслаждаться будут только ею. |
| 1088 |
Во время этого разговора она стояла в дверях на крыльце, а он на тротуаре. Шляпу он снял от жары, а под мышкой держал картонку. Конфузясь от ее комплиментов, направленных прямо по его адресу, он смущенно оглядывался по сторонам. Вдруг на другом конце переулка, он к своему великому неудовольствию, встретился взглядом с глазами самого генерала Ванделера. Генерал, чрезвычайно возбужденный от зноя, ходьбы и гнева, сперва погнался по улицам за своим шурином, но потом увидев мельком беглого секретаря, переменил объект своей погони. Его гнев потек другим каналом, и он с криком и угрожающими жестами вбежал в переулок. Гарри одним прыжком вбежал в дом, втолкнув впереди себя горничную, и дверь захлопнулась перед самым носом генерала. Он попросил запереть дверь на засов, когда на весь дом раздался страшный стук. |
| 1089 |
Женщина, сидящая за своим столиком и спокойно евшая бутерброд, запивая его пивом, не относилась к сумасбродным американским девицам, она была абсолютно трезвой и, судя по дорогому наряду, явно не экономила на своем пособии. Даже если ей было одиноко, она никак этого не проявляла. Он наблюдал, как американцы обратились к ней из-за соседнего столика, как и следовало ожидать. Их голоса перекрывали грохот музыки, но она вежливо улыбнувшись, покачала головой, отказываясь от их предложения. После этого они просто оставили ее в покое. Ночь проходила спокойно, и у хозяина было время поразмышлять о незнакомке. Он разглядывал ее сквозь пелену дыма. Она сидела, откинувшись в кресле и слушая негритянского пианиста. И хозяин подумал, что она очень похожа на тех двух или трех женщин, которых он встречал в своей жизни. |
| 1090 |
Это была не та гроза, которая полдня собирает над городом кучевые облака, громоздит их в тучу, медленно гасит солнце, а потом уже под вспышки и грохот опрокидывает на крыши ливень. Она пришла издалека и неудержимо надвигалась на город, глотая последние обрывки рассеянных солнечных облаков. Черно-синяя, плотная, зловещая. Тусклая неторопливая молния загорелась внутри тучи и осветила дымные провалы. Грома не было. И это молчаливое движение грозы было еще страшнее. Туча подошла совсем близко. Теперь уже без молний Генка видел темные клубы, рваные клочья и завихрения. А впереди, как первая штормовая волна, катилось длинное серое облако, похожее на клубящийся след громадного паровоза. Оно именно катилось – двигалось, вращаясь. При вращении верхняя часть этой облачной цепи устремлялась вперед и вниз. |
| 1091 |
Приятно будет охладиться в тени: пока они шли под палящим солнцем, ему напекло голову. В кафе царила приятная прохлада. Он заказал вермут с содовой, достал перочинный нож и вскрыл письма. Все три письма были от издателей, причем два из них содержали газетные вырезки и образцы рекламных объявлений. Он пробежал глазами вырезки и принялся за длинное письмо. Издатель выражал надежду и сдержанный оптимизм. Пока еще рано говорить о том, как разойдется книга, но, вероятнее всего, хорошо. Отзывы идут отличные. Конечно, есть и критические, но этого следовало ожидать. Издатель подчеркнул в рецензиях фразы, которые собирался использовать в рекламной кампании, и выразил сожаление, что не может сообщить более точных сведений о том, как продается книга, ибо не в его правилах давать прогнозы относительно продаж. |
| 1092 |
Время от времени незнакомец неторопливо затягивался сигаретой, неотрывно глядя мне в глаза. Когда соборный колокол пробил полночь, он легонько кивнул мне; я догадался, что он улыбается, хотя и не мог этого видеть. Я хотел ответить на его приветствие, но почему-то не мог пошевелиться. Он развернулся и пошел прочь, прихрамывая. Я едва ли придал бы значение появлению незнакомца в любой другой день. Когда его фигура скрылась в ночной дымке, я почувствовал, что у меня перехватило дыхание, а на лбу выступил холодный пот. Точно такая же сцена была описана в «Тени ветра». Главный герой романа каждый вечер выходил на балкон, и из полумрака на него смотрел неизвестный, затягиваясь сигаретой. Его лицо всегда оставалось в тени, и лишь глаза мерцали, словно угольки. В романе Каракса этим незнакомцем был дьявол. |
| 1093 |
Люси держалась несколько театрально, но не сознавала этого. Она не хотела больше терпеть у себя в доме эту презренную вульгарную женщину, поэтому без колебаний прогнала ее. И действительно, Полли ушла, покорившись суровому взгляду Люси и что-то бормоча, и в такт брюзжанию сотрясался ее жирный двойной подбородок. Вот так, казалось, сама судьба заставила Люси принять предложение мисс Хокинг. Но не по воле судьбы это произошло, судьба даже не склоняла чашу весов в ту сторону. Это сделала сама Люси – она подчинилась велению души, и это определило ее дальнейший путь. Она сказала Полли, что переедет, и последовала своим словам, не желая передумывать и отступать. На следующий день после визита Полли она сообщила мисс Хокинг, что согласна принять ее предложение, и та очень обрадовалась. Как же она ликовала. |
| 1094 |
Рос Елагин в трепете перед отцом. Но трепет не есть трусость, и особенно перед родителями, да еще у человека, которому дано сугубое чувствование всего того наследства, которое связывает его со всеми его отцами, дедами и прадедами. Да, наружность Елагина не есть классическая наружность гусара, но и в этом я вижу одно из доказательств незаурядности его натуры: вглядитесь, сказал бы я прокурору, попристальнее в этого рыжеватого, сутулого и тонконогого человека, и вы почти со страхом увидите, как далеко от незначительности это веснушчатое лицо с маленькими глазами. И потом, обратите внимание на его дегенеративную силу: в день убийства он был на учении, с раннего утра, конечно, и выпил за завтраком шесть рюмок водки, бутылку шампанского, две рюмки коньяка и остался при этом почти совершенно трезвым. |
| 1095 |
Молодым девушкам совершенно безразлично, какие стихи они читают – плохие или хорошие, искренние или лживые. Стихи – лишь сосуды, а какое вино – им безразлично, ибо хмель уже в них самих, прежде чем они пригубят вино. Так и эта девушка была полна смутной тоски, это чувствовалось в блеске глаз, в дрожании рук, в походке, робкой и в то же время словно окрыленной. Видно было, что она изнывает от желания поговорить с кем-нибудь, поделиться чрезмерной полнотой чувств, но вокруг не было никого – одно лишь одиночество, да стрекотание спиц слева и справа, да холодные, бесстрастные взгляды обеих женщин. Бесконечное сострадание охватывало меня. И все же я не решался подойти к ней. Что для молодой девушки в подобные минуты такой старик, как я? К тому же я испытывал непреодолимый ужас перед всякими семейными знакомствами. |
| 1096 |
Мужчины, ломавшие то, что прежде считалось непреложными законами природы, пребывали в рабстве у женщин, занятых только тугими корсетами, визитными карточками и разговорами, от которых в горле першило, как от смешанного запаха духов. Впрочем, пора прекратить эту литанию обид. Жены ученых в Стокгольме приглашали ее к себе: и на лучшие званые вечера, и на ужины в узком кругу. Они хвалили ее и даже выставляли напоказ. Может, Софья и для них была курьезом, но таким, который они приняли и одобрили? Что-то вроде попугая-полиглота или тех гениев, которые моментально определят, что такой-то день в четырнадцатом веке пришелся на вторник. Нет, это несправедливо. Они с уважением относились к тому, чем занималась Софья, и многие из них считали, что женщинам надо последовать ее примеру и когда-нибудь так и будет. |
| 1097 |
В ту же ночь я уехал в Ярославскую губернию, в деревню к одному из моих лицейских товарищей, прожил у него до осени. Осенью, по протекции его отца, поступил в Петербург в министерство иностранных дел и написал отцу, что навсегда отказываюсь не только от его наследства, но и от всякой помощи. Зимой узнал, что он, оставив службу, тоже переехал в Петербург – с прелестной молоденькой женой, как сказали мне. И, входя однажды вечером в партер в Мариинском театре за несколько минут до поднятия занавеса, вдруг увидел и его и ее. Они сидели в ложе возле сцены, у самого барьера, на котором лежал маленький перламутровый бинокль. Он, во фраке, сутулясь, вороном, внимательно читал, прищурив один глаз, программу. Она, держась легко и стройно в высокой прическе белокурых волос, оживленно озиралась кругом. |
| 1098 |
Он высок, широкоплеч и плотен, как хорошая рабочая лошадь. Все его тело дышит здоровьем и силой. Лицо розовое, руки велики, грудь широкая, мускулистая, волосы густы, как у здорового мальчика. Ему под сорок. Одет он со вкусом и по последней моде в новенький, недавно сшитый костюм. На груди большая золотая цепь, на мизинце мелькает крошечными яркими звездочками бриллиантовый перстень. Но, что главнее всего и что так немаловажно для всякого мало-мальски порядочного героя романа или повести – он чрезвычайно красив. Я не женщина и не художник. Мало я смыслю в мужской красоте, но господин с кокардой своей наружностью произвел на меня впечатление. Его большое мускулистое лицо осталось навсегда в моей памяти. На этом лице вы увидите настоящий греческий нос с горбинкой, тонкие губы и хорошие голубые глаза. |
| 1099 |
Чувствуя, что нет ни малейшей надежды заснуть, он тихо спустился с балкона, решив выйти на дорогу к станции и промаять себя, прошагать версты три. Но во дворе остановился: теплый сумрак, сладкая тишина, млечная белизна неба от несметных мелких звезд. Он пошел по двору, опять остановился, поднял голову: уходящая все глубже и глубже ввысь звездность и там какая-то страшная черно-синяя темнота, провалы куда-то и спокойствие, молчание, непонятная, великая пустыня, безжизненная и бесцельная красота мира, безмолвная, вечная религиозность ночи и он один, лицом к лицу со всем этим, в бездне между небом и землей. Он стал внутренне, без слов молиться о какой-то небесной милости, о чьей-то жалости к себе, с горькой радостью чувствуя свое соединение с небом и уже некоторое отрешение от себя, от своего тела. |
| 1100 |
Ночью грянул норд-вест. Он ударил так, что несколько шиферных плиток сорвались с крыши и застучали о деревянное крыльцо. Застонали расшатанные ворота. Потом, когда первая волна ветра ушла и он сделался ровнее, Владик услышал гудение проводов. Они дрожали в потоках воздуха, как басовые струны, и низкий звук их проникал сквозь шум ближних деревьев и беспорядочное, как перестрелка, хлопанье калиток. Владику захотелось подняться на чердак и проверить стрелку флюгера. Но он побоялся разбудить отца. Ведь отец обязательно проснется от осторожных Владькиных шагов. Нет, пусть уж спит, он и так лег совсем недавно. Владик еще слышал неостывший запах обуглившейся газеты, которой отец прикрывал лампу, когда сидел над чертежами. Владик нащупал упавшее на пол одеяло, натянул его до подбородка и стал медленно засыпать. |
| 1101 |
По субботам и воскресеньям поезда, приходившие на станцию из Москвы, даже утром были переполнены народом, праздничными гостями дачников. Иногда шел тот прелестный дождь сквозь солнце, когда зеленые вагоны, обмытые им, блестели, как новенькие, белые клубы дыма из паровоза казались особенно мягкими, а зеленые вершины сосен, стройно и часто стоявших за поездом, круглились необыкновенно высоко в ярком небе. Приезжие наперебой хватали на изрытом горячем песке за станцией извозчичьи тележки и с дачной отрадой катили по песчаным дорогам в просеках бора, под небесными лентами над ними. Наступило полное дачное счастье в бору, который без конца покрывал окрест сухую, слегка волнистую местность. Дачники, водившие московских гостей гулять, говорили, что тут недостает только медведей, наслаждались своим благополучием. |
| 1102 |
Три офицера и доктор поспешили повиноваться, и минут десять глубокую тишину нарушала только возня крыс в полах и потолках. Наконец, где-то скрипнула на петлях дверь, и этот скрип особенно отчетливо прозвучал среди абсолютного безмолвия. Вслед за тем послышались тихие, осторожные шаги по лестнице. После каждого второго шага идущий, по-видимому, останавливался и прислушивался, и во время этих остановок тревога сидящих в комнате все росла и росла. Доктор Ноэль, при всей своей привычке к опасностям и треволнениям, расстроился почти до физических страданий. Грудь его тяжело, со свистом, дышала, зубы скрежетали, а когда он нервно менял свою позу, то громко трещали все его суставы. Но вот за дверь взялась чья-то рука. С легким стуком отскочила задвижка, дверь отворилась и впустила в комнату полоску утреннего света. |
| 1103 |
На другой день он проснулся рано. Ставни дома оказались отворенными, шторы были подняты, комнаты проветривались утренним воздухом. Однако, через несколько минут мистер Ванделер собственноручно спустил опять шторы и закрыл ставни. Фрэнсис смотрел и изумлялся, к чему такая предосторожность. В это время из дома вышла молодая девушка и заглянула в сад. Она пробыла вне дома не больше двух минут, но Фрэнсис успел заметить, что она прехорошенькая и замечательно мила и привлекательна. Она произвела на него сильное впечатление и возбудила в нем любопытство в высшей степени. Неприятные манеры и двусмысленный образ жизни его отца сразу потеряли для него значение и отошли на задний план. Он почувствовал к своей новой семье горячее влечение. И кто бы ни была эта молодая девушка, он решил, что она – переодетый ангел. |
| 1104 |
Отель выпирал из этого порядка, как стальной зуб. Полынов не спеша миновал несколько кварталов. Все здесь было, в общем, как и везде: те же витрины, тот же поток машин, те же фонари и люминесцентные панели, которые силуэтом высвечивали ноги проходящих девушек. И все же кое-что здесь было совсем другим. На плитах тротуара значились чьи-то полустертые имена – такого Полынов нигде не видел. Моделью мусорных ящиков послужил не иначе как Сатурн – их круглые бока почему-то опоясывали широкие кольца. Но главное отличие было в чем-то ином, общем, пока неуловимом. Вечер стоял теплый и тихий. Под ноги неподвижно ложилась резная тень листьев. Во многих окнах скользили радужные тени; поужинав, там созерцали стерео, и обитатели этих квартир сейчас находились в ином, зрелищном мире. Мимо прошла стайка девочек. |
| 1105 |
В конце концов, я уже почти сутки здесь, а тварь все не торопится с визитом. Может, она ждет, пока я организую ей достойную встречу? Отыскав кузницу по толстой струе черного дыма, я заглянула под навес. В глубине стояла наковальня, зловеще коптили угли и пузатые меха протянули к горну свои стальные рыла. Повсюду какие-то железяки, обрезки, куски оплавленного металла. Сам кузнец, черный от копоти, как исчадие ада, размеренно плющил молотом раскаленный добела прут. Я поздоровалась, он обернулся, кивнул, передал прут и молот помощнику и подошел ко мне. Я без лишних слов сунула ему меч. Повертев в руках сие грозное орудие, кузнец недоуменно поинтересовался, во что же я хочу его перековать. Я объяснила, что меч нужно не перековать, а заточить и сбалансировать. Опущенный в воду прут громко зашипел. |
| 1106 |
Хозяйка сказала, что глаза бы ее вокруг не глядели. И в самом деле неинтересно глядеть: в окно видны грядки с капустной рассадой, около них безобразные канавы, вдали маячит засыхающая лиственница. Охая и держась за бока, вошел хозяин и стал мне жаловаться на неурожаи, холодный климат, нехорошую землю. Он благополучно отбыл каторгу и поселение, имел теперь два дома, лошадей и коров, держал много работников и сам ничего не делал, был женат на молоденькой, а главное, давно уже имел право переселиться на материк – и все-таки жаловался. В полдень я ходил по слободке. На краю слободки стоит хорошенький домик с палисадником и с медной дощечкой на дверях, а возле домика в одном с ним дворе лавочка. Я зашел купить себе чего-нибудь поесть. Пока я разговаривал с приказчиком, в лавочку вошел сам хозяин. |
| 1107 |
Это был новый пассажир. Он до сих пор молчал, и на него никто не обращал никакого внимания, но теперь все на него оглянулись, вероятно, все подивились, как он мог до сих пор оставаться незамеченным. Это был человек огромного роста, со смуглым открытым лицом и густыми волнистыми волосами свинцового цвета: так странно отливала его проседь. Он был одет в подряснике с широким монастырским ременным поясом и в высоком черном суконном колпачке. Послушник он был или постриженный монах – этого отгадать было невозможно, потому что монахи ладожских островов не только в путешествиях, но и на самых островах не всегда надевают камилавки, а ограничиваются колпачками. Этому новому нашему спутнику, оказавшемуся впоследствии чрезвычайно интересным человеком, по виду можно было дать с небольшим лет за пятьдесят. |
| 1108 |
Но не говоря о внутреннем достоинстве этого рода историй (может быть, они для кого-нибудь и чего-нибудь и нужны), истории культуры, к которым начинают более и более сводиться все общие истории, знаменательны тем, что они, подробно и серьезно разбирая различные религиозные, философские, политические учения, как причины событий, всякий раз, как им только приходится описать действительное историческое событие, как например поход двенадцатого года, описывают его невольно, как произведение власти, прямо говоря, что поход этот есть произведение воли Наполеона. Говоря таким образом, историки культуры противоречат самим себе, они доказывают, что та новая сила, которую они придумали, не выражает исторических событий, а что единственное средство понимать историю есть та власть, которой они будто бы не признают. |
| 1109 |
С летами грезы Зинаиды Павловны приняли более жгучий характер; особенно сильно повлияли на нее в этом отношении лекции истории, которую увлекательно читал симпатичный, знающий учитель. Зина слушала его со сверкающими глазами и полуоткрытым ртом, а он в минуты своих горячих импровизаций обращался к ней одной. Его объяснения не прошли даром для Зинаиды Павловны. По ночам она до мельчайших подробностей переживала все то, что ей приходилось узнать днем. Описание блеска и роскоши средневековой жизни, победы и завоевания римских цезарей гораздо меньше шевелили ее воображение, чем пассивный героизм мучеников идеи. Она так живо вызвала в своем воображении казнь Иоанна Гуса, что плакала и молилась всю ночь до утра. Она обожала Жанну дАрк и иногда находила в ее образе и поступках много общего с собой. |
| 1110 |
Колесо уже прищемило край материнского пальто. Но тут снова раздался звончатый перебой буферов. Савка не сразу понял, что эшелон еще не тронулся – он лишь брал разбег для долгой дороги. Колесо двинулось обратно, освобождая прижатый к рельсу край пальто матери. Они прижались к шпалам, а над ними, быстро наращивая скорость, пошло перекатывать вагоны, теплушки, цистерны и платформы. Савка видел между бегущими колесами как бы узкий туннель, наполненный грохотом и воем гудящего железа. Вот уже глянул просвет в конце туннеля, под самым последним вагоном. Савка не успел увернуться, и громадный крюк сцепления, болтавшийся в самом хвосте эшелона, сильно ударил его в плечо, проволочил по шпалам. Ярчайше сияли звезды. Было тихо, когда Савка очнулся, а в отдалении еще помигивал красный огонек уходящего эшелона. |
| 1111 |
Восемь лет назад, когда я робко тронула колотушкой бронзовую бляху на воротах школы, никто не верил, что из меня получится даже травница. Я была диковатым десятилетним подростком с оптимальным количеством прыщей вперемешку с веснушками. И уймой талантов, запрятанных так глубоко, что на собеседовании их не выявили. Да особенно и не пытались. Школа предпочитала брать на обучение городских ребят из обеспеченных семей, более-менее образованных, воспитанных и готовых в случае чего поддержать школу материально. На собеседовании мне долго пытались втолковать, чем левая рука отличается от правой, которую я должна была положить на лист бумаги и представить, как он обугливается под фалангами пальцев. Что такое фаланги, я тоже не знала. В общем, школа стояла и намеревалась стоять дальше без моего участия. |
| 1112 |
Между тем приближалось время моего отъезда. Собственно говоря, все мои служебные обязанности в Переброде были уже покончены, и я умышленно оттягивал срок моего возвращения в город. Я еще ни слова не говорил об этом Олесе, боясь даже представить себе, как она примет мое извещение о необходимости уехать. Вообще я находился в затруднительном положении. Привычка пустила во мне слишком глубокие корни. Видеть ежедневно Олесю, слышать ее милый голос и звонкий смех, ощущать нежную прелесть ее ласки – стало для меня больше чем необходимостью. В редкие дни, когда ненастье мешало нам встречаться, я чувствовал себя точно потерянным, точно лишенным чего-то самого главного, самого важного в моей жизни. Всякое занятие казалось мне скучным, лишним, и все мое существо стремилось в лес, к милому привычному лицу Олеси. |
| 1113 |
Сидя на вороном коне, подаренном ей графом, одетая в черную амазонку и с белым пером на шляпе, она уже не походила на ту девушку в красном, которая несколько месяцев тому назад встретилась нам в лесу. Теперь в ее фигуре было что-то величественное. Каждый взмах хлыстом, каждая улыбка – все было рассчитано на аристократизм, на величественность. В ее движениях и улыбках было что-то вызывающее, зажигательное. Она надменно-фатовски поднимала вверх голову и с высоты своего коня обливала все общество презрением, словно ей нипочем были громкие замечания, посылаемые по ее адресу нашими добродетельными дамами. Она бравировала и кокетничала своим нахальством, своим положением при графе, словно ей было неизвестно, что она уже надоела графу и что последний каждую минуту ждал случая, чтоб отвязаться от нее. |
| 1114 |
Мистеру Рольсу приходилось читать, что некоторые носят деньги в поясах, но не случалось ни разу видеть, как это делается. А то, что представилось в эту минуту его глазам, было еще страннее, потому что, как оказалось, Ванделер носил у себя в рукавах за подкладкой бриллианты. Молодой человек видел, как он выкладывает из рукава в картонку сверкающие бриллианты один за другим. Он стоял пригвожденный к месту и следил за странной работой своего попутчика. Бриллианты были по большей части мелкие и ничего особенного собой не представляли. Но вот Ванделер чем-то затруднился, видимо, он тащил из-под подкладки большую вещь. Вещь оказалась огромной бриллиантовой диадемой, которую он несколько секунд осматривал, прежде чем положить вместе с другими в картонку от шляпы. Эта диадема объяснила мистеру Рольсу все. |
| 1115 |
Наша цивилизация находится еще на середине своего пути. Мы уже не звери, ибо в своих действиях руководствуемся не только одним инстинктом, но еще и не совсем люди, ибо мы руководствуемся не только голосом разума. Тигр не отвечает за свои поступки. Мы видим, что природа наградила его всем необходимым для его жизни, – он бессознательно повинуется врожденным инстинктам и находит в них защиту. И мы видим, что человек далеко ушел от логовища в джунглях, его инстинкты притупились с появлением собственной воли, но эта воля еще не настолько развилась, чтобы занять место инстинктов и безошибочно точно управлять его поступками. Человек становится слишком мудрым, чтобы всегда подчиняться голосу инстинктов и желаний, но он еще слишком слаб, чтобы всегда побеждать их. Пока он был зверем, силы природы влекли его за собой. |
| 1116 |
С Лугановичем я был знаком мало, только официально, и ни разу у него не был. Я только на минутку зашел к себе в номер, чтобы переодеться, и отправился на обед. И тут мне представился случай познакомиться с Анной Алексеевной, женой Лугановича. Тогда она была еще очень молода, не старше двадцати двух лет, и за полгода до того у нее родился первый ребенок. Дело прошлое, и теперь бы я затруднился определить, что, собственно, в ней было такого необыкновенного, что мне так понравилось в ней, тогда же за обедом для меня все было неотразимо ясно; я видел женщину молодую, прекрасную, добрую, интеллигентную, обаятельную, женщину, какой я раньше никогда не встречал; и сразу я почувствовал в ней существо близкое, уже знакомое, точно это лицо, эти приветливые, умные глаза я видел уже когда-то в детстве. |
| 1117 |
Сгорая от любопытства, бродила я вокруг все растущей груды; слуга не отгонял меня, но и не поощрял, поэтому я не посмела прикоснуться ни к одной книге, хотя мне очень хотелось потрогать мягкую кожу на переплетах. Я только робко рассматривала сбоку заголовки – тут были французские, английские книги, а некоторые на совершенно непонятных языках. Я часами могла бы любоваться ими, но мать позвала меня в дом. У меня самой был только десяток дешевых книжек в истрепанных бумажных переплетах, которые я все очень любила и постоянно перечитывала. Меня страшно занимала мысль, каким же должен быть человек, который прочел столько прекрасных книг, знает столько языков, который так богат и в то же время так образован. Мне казалось, что таким ученым может быть только какое-нибудь сверхъестественное существо. |
| 1118 |
Гарри поблагодарил ее от всего сердца и, так как ему теперь было уже не до экономии, побежал на ближайшую извозчичью биржу, где взял кэб и поехал на Итонскую площадь. В доме, когда он приехал, царило какое-то смущение. Можно было подумать, что случилась катастрофа. Лакеи толпились на галерее и при виде оборванного секретаря не могли, а может быть даже и не старались, удержаться от смеха. Он прошел мимо них с достоинством, на какое только был способен, и направился прямо в будуар. Когда он отворил туда дверь, его глазам представилось удивительное и даже грозное зрелище. Он увидел генерала, генеральшу и Чарли, составивших тесную группу и рассуждавших о каком-то, по-видимому, очень важном деле. Гарри сразу догадался, что генералу сделано было полное признание в неудавшемся покушении на его карман. |
| 1119 |
Но самое тяжелое было то, что ни разу не удалось покурить. Как известно, солдату легче обойтись без еды и без сна, чем без затяжки добрым, крепким табачком. Как на грех, все три солдата были заядлые курильщики. Так что, хотя боевое задание было выполнено как нельзя лучше и в сумке у старшого лежала карта, на которой с большой точностью было отмечено более десятка основательно разведанных немецких батарей, разведчики чувствовали себя раздраженными, злыми. Чем ближе было до своего переднего края, тем сильнее хотелось курить. В подобных случаях, как известно, хорошо помогает крепкое словечко или веселая шутка. Но обстановка требовала полной тишины. Нельзя было не только переброситься словечком – даже высморкаться или кашлянуть: каждый звук раздавался в лесу необыкновенно громко. Луна тоже сильно мешала. |
| 1120 |
И все же попытка выказать свое недоверие не принесла ей облегчения. Конечно, она полагала, что Анна ее обманывает, а иначе как объяснить ее необычайную приветливость? Будь Анна в дурном расположении духа, измученная подозрениями Люси могла бы сослаться на ту же причину. Этот ужин стал для нее просто невыносимым. Она с трудом глотала, давясь каждым куском. У нее вдруг возникло желание выбежать на свежий воздух, спастись от нестерпимого бремени мыслей. Но она не могла пошевелиться, не могла встать. Она была вынуждена сидеть, слушать и наблюдать, ибо некая нарастающая сила заставляла ее болезненно ловить каждое слово или взгляд, которым обменивались эти двое; любой жест, который мог бы подтвердить ужасную правду, приводящую ее в ярость. Но наконец ужин закончился. Анна сразу вернулась в гостиную. |
| 1121 |
Митя шел по аллее прямо на солнце, сухо блестевшее на гумне и в поле. И этот блеск и трезвон колоколов, как-то очень хорошо и мирно сливавшийся с ним и со всем этим деревенским утром, и то, что Митя только что вымылся, причесал свои мокрые, глянцевитые черные волосы и надел студенческий картуз, все вдруг показалось так хорошо, что Митю, опять не спавшего всю ночь и опять прошедшего ночью через множество самых разнородных мыслей и чувств, вдруг охватила надежда на какое-то счастливое разрешение всех его терзаний, на спасение, освобождение от них. Колокола играли и звали, гумно впереди жарко блестело, дятел, приостанавливаясь, приподнимая хохолок, быстро бежал вверх по корявому стволу липы в ее светло-зеленую, солнечную вершину, бархатные черные шмели заботливо зарывались в цветы на полянах. |
| 1122 |
Одевается она не строго по моде, но живописно, и у нее слабость к ожерельям и каким-то необыкновенным серьгам. Она резковата, мгновенно подмечает чужую глупость, язычок у нее острый, и потому ее многие не любят. Но все признают, что она умница. Она не только настоящий музыкант, но и очень начитанна и до страсти увлекается живописью. Она на редкость тонко чувствует искусство. Интерес к искусству у нее не показной, а искренний, и она за гроши покупала картины безвестных художников, к которым потом приходила слава. В ее доме слышишь новейшую музыку, и стоит в Европе появиться писателю, способному сказать новое, необычное слово, она немедля ринется за него в бой. Вы скажете, что она интеллектуалка – так оно и есть; но вкус у нее едва ли не безошибочный, ее суждения здравы и восторги непритворны. |
| 1123 |
Пчелка, загипнотизированная сокровищем, упирается всеми шестью лапками в блюдце, запускает в гору хоботок и начинает всасывать сладость с мощью хорошего пылесоса. Щеки у нее раздуваются. Брюшко ходит ходуном, пытаясь разместить как можно больше сокровищ. Чтобы принести в улей столько нектара, ей пришлось бы облететь сотню цветов. Она улетала утром на работу как простая рабочая пчела, а вернется национальной героиней. Она совершает подвиг, избавляя свой народ от целого дня упорной работы. Ее будут славить, она станет настоящим триумфатором. Ее поздравит сама королева, хотя королева и не любит, когда кому-нибудь из пчел удается выделиться. Но наша пчела, опьяненная изобилием сладкого, знает только одно: она будет королевой, пусть даже на один день. И эта мысль ободряет ее и заставляет качать сладость еще. |
| 1124 |
Если ты – девушка с косой, в возрасте томления и ожидания, и стоит белый вечерний июнь с немеркнущим светом, и никто не спит, и смерти нет, и в небе словно бы музыка, – хорошо тогда выйти постоять на такой террасе, обняв белую штукатурку колонны, и смотреть, как от ступеней вниз стекает море цветущей сирени, и вдыхать запах этой белой, сумеречной пены, и запах своего чистого тела, и запах своих волос. Потом жизнь обманет, но это уж потом. Мы там жили на первом этаже, и я помню таинственную тень проходных комнат, голландскую печку с простыми темно-зелеными изразцами, гладкими, без рисунка; по чьей-то ошибке или прихоти две кафелинки были синими, и это несовершенство рождало жалость, а значит, любовь; помню рукомойник с тазом на тумбе и с облупленным кувшином; помню полукруглые окна мезонина. |
| 1125 |
Небольшой приземистый автомобиль катился по черной дороге, бегущей сквозь холмы и поля. Справа они все время видели синий океан, который отделяли от шоссе ровный пляж – целых две мили желтого песка – и пустынный бульвар вдоль границы пляжа. Впереди со стороны океана громоздились большой отель и здание казино, а слева тянулись молодые деревца и баскские виллы – белые и бревенчатые, в окружении собственных садов. Молодые люди медленно вели машину вдоль бульвара, поглядывая на великолепный пляж и горы Испании, в сумерках казавшиеся голубыми. Машина миновала казино и большой отель и двигалась к концу бульвара. Впереди находилось устье реки, впадавшей в океан. Было время отлива, и за ярким песчаным пляжем они увидели старинный испанский городок, зеленые холмы за заливом и у самого горизонта маяк. |
| 1126 |
Наши взгляды на секунду встретились. Затем отец встал и удалился в свою комнату, унося с собой свою молчаливую боль. Я собрал тарелки и сложил их в маленькой мраморной раковине. Вернувшись в столовую, я погасил свет и сел в старое отцовское кресло. Шторы подрагивали, колеблемые дыханием улицы. Спать не хотелось, не хотелось даже делать попытку заснуть. Я подошел к открытому балкону и выглянул на улицу, привлеченный мерцанием фонарей. В темном пятне тени на мостовой угадывалась неподвижная фигура. Нервно подрагивавший янтарный огонек сигареты отражался в его глазах. Он был одет в темное, одна рука – в кармане пиджака, в другой – зажата сигарета, окутывавшая легким облачком дыма контур его мрачного лица. Он молча смотрел на меня, и фонарь, светивший ему в спину, не позволял мне разглядеть его. |
| 1127 |
Первый месяц и вообще начало моей острожной жизни живо представляются теперь моему воображению. Последующие мои острожные годы мелькают в воспоминании моем гораздо тусклее. Иные как будто совсем слились между собой, оставив по себе одно цельное впечатление: тяжелое, однообразное, удушающее. Но все, что я выжил в первые дни моей каторги, представляется мне теперь как будто вчера случившимся. Да так и должно быть. Помню ясно, что с первого шагу в этой жизни поразило меня то, что я как будто и не нашел в ней ничего особенно поражающего, необыкновенного или, лучше сказать, неожиданного. Все это как будто и прежде мелькало передо мной в воображении, когда я старался угадать вперед мою долю. Но скоро бездна самых странных неожиданностей, самых чудовищных фактов начала останавливать меня почти на каждом шагу. |
| 1128 |
На хромавшей лошади я мог подвигаться вперед лишь медленно и был еще далеко от города, когда стало уже плохо видно в сером сумраке, а с травы поднялся едкий туман. Я проезжал в это время густым, буковым лесом и не без опаски помышлял о ночлеге в совершенно незнакомой мне местности, как вдруг с поворота увидел, у самого края дороги, на небольшой просеке, весь скривившийся деревянный домик, одинокий, словно заблудившийся там. Ворота его были плотно заперты, и нижние окна походили скорее на большие бойницы, но под крышей болталась на веревке полуразбитая бутыль, указывавшая, что это – гостиница, подъехав, я начал колотить в ставню рукоятью шпаги. На мой решительный стук и на ожесточенный лай собаки выглянула хозяйка дома, но долго отказывалась впустить меня, расспрашивая, кто я, куда и зачем еду. |
| 1129 |
Я стал считать, что пессимистический взгляд на жизнь есть единственный взгляд человека мыслящего, утонченного, рожденного в дворянской среде, из которой и я был родом. Значит, меланхолия, думал я, есть мое нормальное состояние, а тоска и некоторое отвращение к жизни – свойство моего ума. Видимо, не только моего ума. Видимо – всякого ума, всякого сознания, которое стремится быть выше сознания животного. Очень печально, если это так. В природе побеждают грубые ткани. Торжествуют грубые чувства, примитивные мысли. Все, что истончилось, погибает. Так думал я в свои восемнадцать лет. И я не скрою от вас, что я так думал и значительно позже. Но я ошибался. И теперь счастлив сообщить вам об этой моей ужасной ошибке. Эта ошибка мне тогда чуть не стоила жизни. Я хотел умереть, так как не видел иного исхода. |
| 1130 |
Почти сейчас же вслед за тем калитку осторожно отворили; из нее выглянуло чье-то бледное лицо, и чья-то рука стала делать знаки дожидавшимся. Три джентльмена в мертвом молчании вошли в калитку, которая сейчас же за ними затворилась, и пошли за своим проводником по многочисленным аллеям сада к кухонному крыльцу. В большой, с каменным полом, кухне горела одна свеча, а когда три джентльмена стали подниматься наверх по витой лестнице, кругом подняли возню и писк бесчисленные крысы, свидетельствуя о полной запущенности дома. Проводник шел впереди со свечкой. Это был худой, сгорбленный человек, но еще бодрый и проворный. По временам он оборачивался и делал предостерегающие знаки, чтобы никто не разговаривал и не шумел. Полковник шел за ним, держа под мышкой одной руки футляр со шпагами, а в другой пистолет. |
| 1131 |
Естественно, прошло немного времени, и все переселились ко мне. И чем больше штурманская рубка обретала обжитой семейный вид, тем острее ощущал я свое одиночество. Не могу со всей силой не подчеркнуть опасность, когда кто-то из ваших друзей возьмет да женится или возьмет да станет придворным изобретателем. Вот ты являешься членом Нелегальной Колонии, окружен искателями приключений, готовыми пуститься в путь, как только им взгрустнется, и у тебя обширный выбор – вся карта мира. И вдруг все это их уже не интересует. Они хотят сидеть в тепле. Они боятся дождя. Они начинают собирать всякие большие вещи, которые нельзя упаковать, и болтают о пустяках. Им слабо внезапно решиться и переиначить свою жизнь. Прежде они ставили паруса, а теперь кропают этажерки для фарфора. Можно ли без слез говорить о подобных вещах. |
| 1132 |
Через час Хлобыстов дежурил у своего самолета. Стояли северные весенние дни, солнце только приближалось к горизонту, но так и не опускалось за него. Летчики дежурили круглые сутки, сидя в своих горбатых жужжащих истребителях. Спать было почти некогда. Но даже и в те немногие часы, какие оставались на сон, Хлобыстов не мог заснуть. Он неподвижно лежал на своей койке и молча, безотрывно смотрел на соседнюю, пустую. Во время дежурства он сидел в кабине, рассеянно поглядывая по сторонам. Глядя на соседний самолет, он вдруг вспомнил первый самолет, который он близко увидел. Это было под Москвой. На строительную площадку их завода неожиданно сел самолет. Самолет был старенький, потрепанный, но Хлобыстов, тогда еще мальчишка, ощутил какую-то странную дрожь и желание немедленно влезть в эту кабину. |
| 1133 |
Отлогий подъем в гору показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, тепло и запахи ночного летнего уездного города. Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый небритый лакей в розовой косоворотке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя свечами на подзеркальнике, – и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой. |
| 1134 |
Я знаю, что все равно останусь опять одна. А ведь нет ничего более ужасного, чем одиночество среди людей. Я узнала это тогда, в те бесконечные два года, проведенные в Инсбруке, от шестнадцати до восемнадцати лет, когда я, словно пленница, словно отверженная, жила в своей семье. Отчим, человек очень спокойный, скупой на слова, хорошо относился ко мне; мать, словно стараясь загладить какую-то нечаянную вину передо мной, исполняла все мои желания; молодые люди домогались моего расположения, но я отталкивала всех с каким-то страстным упорством. Я не хотела быть счастливой, не хотела быть довольной вдали от тебя. Я нарочно замыкалась в мрачном мире самоистязания и одиночества. Новых платьев, которые мне покупали, я не надевала; я отказывалась посещать концерты и театры, принимать участие в пикниках. |
| 1135 |
Шум дождя начал заглушать говор посетителей духана. Вода пела в водосточных трубах и с шипением хлестала в закрытые окна. Капли торопливо выстукивали дощатые стены и вывески, будто тысячи маленьких жестянщиков и плотников затеяли веселое соревнование. Дул западный ветер. Он гнал тучи, как отару серых овец. Постепенно к плеску и бульканью, ко всем легкомысленным звукам воды присоединились тяжелый гул людских голосов и выкрики. Посетители духана бросились к окнам. Мокрая толпа валила по мостовой. Впереди бежали мальчишки. За ними шел высокий мрачный человек с ружьем, закинутым за плечо. Глаза его дико сверкали. Он гордо нес за хвост черного мохнатого зверя. С морды зверя падали капли дождя и крови. Из соседней парикмахерской выскочил старик с намыленным лицом. Мыло стекало на его серую черкеску. |
| 1136 |
Таким образом, Грэй жил в своем мире. Он играл один – обыкновенно на задних дворах замка, имевших в старину боевое значение. Эти обширные пустыри, с остатками высоких рвов, с заросшими мхом каменными погребами, были полны бурьяна, крапивы, репейника, терна и скромно-пестрых диких цветов. Грэй часами оставался здесь, исследуя норы кротов, сражаясь с бурьяном, подстерегая бабочек и строя из кирпичного лома крепости, которые бомбардировал палками и булыжником. Ему шел уже двенадцатый год, когда все намеки его души, все разрозненные черты духа и оттенки тайных порывов соединились в одном сильном моменте и, тем получив стройное выражение, стали неукротимым желанием. До этого он как бы находил лишь отдельные части своего сада – просвет, тень, цветок, дремучий – во множестве садов иных и вдруг увидел их ясно. |
| 1137 |
Длинные потеки грязи, сползавшие с крыш высотных зданий, тянулись вниз по непрочным, покрытым копотью стенам. По стене одного из небоскребов протянулась трещина длиной в десять этажей, похожая на застывшую в момент вспышки молнию. Над крышами в небосвод вклинилось нечто кривое, с зазубренными краями. Это была половина шпиля, расцвеченная алым заревом заката, со второй половины давно уже облезла позолота. Этот свет напоминал огромное, смутное опасение чего-то неведомого, исходившего неизвестно откуда, отблески пожара, но не бушующего, а затухающего, гасить который уже слишком поздно. Эдди пошел дальше, напоминая себе, что опаздывает на работу. Он был далеко не в восторге от того, что ему там предстояло, но он должен был это сделать, поэтому решил не тянуть время и ускорил шаг. Он завернул за угол. |
| 1138 |
Я сидел в березовой роще осенью, около половины сентября. С самого утра перепадал мелкий дождик, сменяемый по временам теплым солнечным сиянием; была непостоянная погода. Небо то все заволакивалось рыхлыми белыми облаками, то вдруг местами расчищалось на мгновение, и тогда из-за раздвинутых туч показывалась лазурь, ясная и ласковая, как прекрасный глаз. Я сидел и глядел кругом, и слушал. Листья чуть шумели над моей головой; по одному их шуму можно было узнать, какое тогда стояло время года. То был не веселый, смеющийся трепет весны, не мягкое шушуканье, не долгий говор лета, не робкое и холодное лепетанье поздней осени, а едва слышная, дремотная болтовня. Слабый ветер чуть-чуть тянул по верхушкам. Внутренность рощи беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце или закрывалось облаком. |
| 1139 |
Нельзя сказать, чтобы ее приглашение отзывалось особенной настойчивостью, и я уже было хотел отказаться от него, но Олеся, в свою очередь, попросила меня с такой милой простотой и с такой ласковой улыбкой, что я поневоле согласился. Она сама налила мне полную тарелку крупника – похлебки из гречневой крупы с салом, луком, картофелем и курицей – чрезвычайно вкусного и питательного кушанья. Садясь за стол, ни бабушка, ни внучка не перекрестились. За ужином я не переставал наблюдать за обеими женщинами, потому что, по моему глубокому убеждению, которое я и до сих пор сохраняю, нигде человек не высказывается так ясно, как во время еды. Старуха глотала крупник с торопливой жадностью, громко чавкая и запихивая в рот огромные куски хлеба, так что под ее дряблыми щеками вздувались и двигались большие гули. |
| 1140 |
Вернувшись однажды к обеду с довольно продолжительной прогулки, я с удивлением узнал, что буду обедать один, что отец уехал, а матушка нездорова, не желает кушать и заперлась у себя в спальне. По лицам лакеев я догадывался, что произошло нечто необыкновенное. Расспрашивать их я не смел, но у меня был приятель, молодой буфетчик Филипп, страстный охотник до стихов и артист на гитаре – я к нему обратился. От него я узнал, что между отцом и матушкой произошла страшная сцена; что матушка моя упрекала отца в неверности, в знакомстве с соседней барышней, что отец сперва оправдывался, потом вспыхнул и в свою очередь сказал какое-то жестокое слово, якобы об ее летах, отчего матушка заплакала; что матушка также упомянула о векселе, будто бы данном старой княгине, и очень о ней дурно отзывалась и о барышне также. |
| 1141 |
Остров, на котором стояла дедовская хата, был, конечно, самым таинственным местом на свете. За домом лежали два огромных глубоких пруда. Там всегда было сумрачно от старых ив и темной воды. За прудами, вверх по склону, поднималась роща с непролазным орешником. За рощей начинались поляны, заросшие по пояс цветами и такие душистые, что от них в знойный день разбаливалась голова. За полянами на пасеке курился слабый дымок около дедовского шалаша. А за дедовским шалашом шли неизведанные земли – красные гранитные скалы, покрытые ползучими кустами и сухой земляникой. В углублениях этих скал стояли маленькие озера дождевой воды. Трясогузки, подрагивая пестрыми хвостами, пили теплую воду из этих озер. Неуклюжие и нахальные шмели, свалившись с размаху в озера, кружились и гудели, тщетно взывая о помощи. |
| 1142 |
В холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских дорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями, к длинной избе, в одной связи которой была казенная почтовая станция, а в другой частная горница, где можно было отдохнуть или переночевать, пообедать или спросить самовар, подкатил закиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом, тройка довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. На козлах тарантаса сидел крепкий мужик в туго подпоясанном армяке, серьезный и темноликий, с редкой смоляной бородой, похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик-военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит. |
| 1143 |
Она сделала пару шагов навстречу незваному гостю, и поспевший вовремя разряд молнии позволил ей заглянуть в глаза пришельца. Взгляд этих глаз был сфокусирован тем особым способом, который немедленно подскажет любому из тех, кто в курсе, что носитель этого взгляда уже никогда и ничего не сможет разглядеть. Последним судорожным усилием сунув сверток в руки матушки, пришелец рухнул под ноги ведьмы, явив взору оперение всаженной глубоко в спину арбалетной стрелы. К костру тем временем шагнули еще три тени; другой паре глаз было суждено встретить взгляд матушки. И глаза эти были подернуты льдом, обжигающим, как склоны преисподней. Их обладатель отшвырнул в сторону арбалет и обнажил меч. Из-под сбившегося, пропитанного влагой плаща показалась чешуя кольчуги. Он не стал выписывать клинком восьмерки. |
| 1144 |
Вся история человечества – неустанное стремление к скорости, к нарастанию поспешного бега в будущее. Со времен незапамятных человек старался побеждать замедленность своей жизни. Оттого-то и ценились арабские скакуны, многовесельные галеры, высокая парусность чайных клиперов. Покорение пара и электричества лишь ускорило эту гонку – за мили и метры, за часы и минуты. Бог войны Марс с высоты своего величия презрительно взирал на людскую спешку и все самое быстрое тут же отбирал для своих нужд – нужд воинственных и убийственных. Мотоциклы еще не успели войти в спорт, как германцы уже водрузили на них пулеметы. Аэропланы еще не научились перевозить пассажиров, зато они уже умели сбрасывать на головы людей бомбы. А за три года до войны в России произошло событие, о котором еще не раз будут вспоминать наши историки. |
| 1145 |
Ассоль никогда не бывала так глубоко в лесу, как теперь. Ей, поглощенной нетерпеливым желанием поймать игрушку, не смотрелось по сторонам; возле берега, где она суетилась, было довольно препятствий, занимавших внимание. Мшистые стволы упавших деревьев, ямы, высокий папоротник, шиповник, жасмин и орешник мешали ей на каждом шагу: одолевая их, она постепенно теряла силы, останавливаясь все чаще и чаще, чтобы передохнуть или смахнуть с лица липкую паутину. Когда потянулись осоковые и тростниковые заросли, Ассоль совсем было потеряла из виду алое сверкание парусов, но, обежав излучину течения, снова увидела их, степенно и неуклонно бегущих прочь. Раз она оглянулась, и лесная громада, с ее пестротой, переходящей от дымных столбов света в листве к темным расселинам дремучего сумрака, глубоко поразила девочку. |
| 1146 |
И вот так нас доставляют в замок. Я не думал вновь увидеть его так скоро; на самом деле почти надеялся не видеть его больше никогда. Чувствую себя глупо, будто человек, который долго и сердечно прощался с близким другом на станции и затем обнаружил, что они по недоразумению едут в одном поезде. И все же, когда грузовики сворачивают с дороги и оставляют позади вереницу беженцев, я спрашиваю себя, какой прием нас ждет. Мы подъезжаем, и я высматриваю дым, опасаясь, что вчерашние солдаты разграбили наш дом и предали его огню. Но пока в небе над деревьями, окружающими замок, лишь серые облака, плывущие с севера. По дороге лейтенант тщательно исследует экипаж и находит много такого, что приводит ее в восторг. Я оглядываюсь, как раз когда она обнаруживает у тебя в ногах шкатулку с драгоценностями. |
| 1147 |
Он сейчас же по описанию узнал в ней вещь из числа украденных у Гартлея оборванцем. Ошибиться было нельзя, ее именно так описывал ему сыскной чиновник. Рубиновые звезды, в середине крупный изумруд, несколько полумесяцев между ними, грушевидные подвески с отдельным камнем каждый, составлявшие главную ценность диадемы леди Ванделер. Мистер Рольс почувствовал облегчение. Диктатор оказывался замешанным в это дело не меньше, чем он. В порыве радости у викария вырвался глубокий вздох, а так как в груди у него давно уже было стеснение, а в горле пересохло, то за вздохом последовал кашель. Мистер Ванделер поднял глаза. Его лицо исказилось. Глаза широко раскрылись, нижняя челюсть отвисла от удивления и отчасти от злости. Инстинктивно он набросил на картонку пальто. С полминуты оба смотрели молча друг на друга. |
| 1148 |
Вот и все, любимый. С той самой минуты, как я почувствовала на себе твой мягкий, ласковый взгляд, я была твоя. Позже, и даже очень скоро, я узнала, что ты даришь этот обнимающий, зовущий, обволакивающий и в то же время раздевающий взгляд, взгляд прирожденного соблазнителя, каждой женщине, которая проходит мимо тебя, каждой продавщице в лавке, каждой горничной, которая открывает тебе дверь, – узнала, что этот взгляд не зависит от твоей воли и не выражает никаких чувств, а лишь неизменно сам собой становится теплым и ласковым, когда ты обращаешь его на женщин. Но я, тринадцатилетний ребенок, этого не подозревала, – меня точно огнем опалило. Я думала, что эта ласка только для меня, для меня одной, и в этот миг во мне, подростке, проснулась женщина, и она навек стала твоей. С этого мгновения я полюбила тебя. |
| 1149 |
Она перебирала игрушки, из них парочка оказались новинкой для нее. Одна такая новинка была миниатюрной гоночной яхтой. Белое суденышко это несло алые паруса, сделанные из обрезков шелка, употреблявшегося для оклейки пароходных кают – игрушек богатого покупателя. Здесь, видимо, сделав яхту, он не нашел подходящего материала на паруса, употребив что было – лоскутки алого шелка. Ассоль пришла в восхищение. Пламенный веселый цвет так ярко горел в ее руке, как будто она держала огонь. Дорогу пересекал ручей с переброшенным через него жердяным мостиком. Отойдя в лес за мостик, по течению ручья, девочка осторожно спустила на воду у самого берега пленившее ее судно; паруса тотчас сверкнули алым отражением в прозрачной воде: свет, пронизывая материю, лег дрожащим розовым излучением на белых камнях дна. |
| 1150 |
Но эти дни норда выманивали Лонгрена из его маленького теплого дома чаще, чем солнце, забрасывающее в ясную погоду море и Каперну покрывалами воздушного золота. Он выходил на мостик, настланный по длинным рядам свай, где на самом конце этого дощатого мола подолгу курил раздуваемую ветром трубку, смотря, как обнаженное у берегов дно дымилось седой пеной, еле поспевающей за валами, грохочущий бег которых к черному, штормовому горизонту наполнял пространство стадами фантастических гривастых существ, несущихся в свирепом отчаянии к далекому утешению. Стоны и шумы, пальба огромных взлетов воды и, казалось, видимая струя ветра, полосующего окрестность – так силен был его ровный пробег, – давали измученной душе Лонгрена ту притупленность, которая, низводя горе к смутной печали, равна действием глубокому сну. |
| 1151 |
Он родился капитаном, хотел быть им и стал им. Огромный дом, в котором родился Артур Грэй, был мрачен внутри и величествен снаружи. К переднему фасаду примыкали цветник и часть парка. Лучшие сорта тюльпанов – серебристо-голубых, фиолетовых и черных с розовой тенью – извивались в газоне линиями прихотливо брошенных ожерелий. Старые деревья парка дремали в рассеянном полусвете над осокой извилистого ручья. Ограда замка, так как это был настоящий замок, состояла из витых чугунных столбов, соединенных железным узором. Каждый столб оканчивался наверху пышной чугунной лилией; эти чаши по торжественным дням наполнялись маслом, пылая в ночном мраке обширным огненным строем. Отец и мать Артура были надменные невольники своего положения, богатства и законов того общества, к которому они принадлежали. |
| 1152 |
Два дня назад была им сунута в шкаф мелкая ассигнация, последние его деньги, на которые рассчитывал он взять извозчика, а также купить съестного. Но он забыл, куда сунул ее, некстати задумавшись перед тем о тридцать второй главе; об этой же главе думал он и теперь, пока текст телеграммы не разорвал привычные чары. Он увидел милое лицо Тави и засмеялся. Теперь все его мысли были о ней. С судорожным нетерпением бросился он искать деньги, погрузив руки во внутренности третьей полки, куда складывал все исписанное. Упругие слои бумаги сопротивлялись ему. Быстро осмотрясь, куда сложить все это, он выдвинул из-под стола сорную корзину и стал втискивать в нее рукописи, иногда останавливаясь, чтобы пробежать случайно мелькнувшую на обнаженной странице фразу или проверить ход мыслей, возникших годы назад. |
| 1153 |
Я был один, в тишине, отмериваемой стуком часов. Тишина мчалась, и я ушел в область спутанных очертаний. Два раза подходил сон, а затем я уже не слышал и не помнил его приближения. Так, незаметно уснув, я пробудился с восходом солнца. Первым чувством моим была улыбка. Я приподнялся и уселся в порыве глубокого восхищения – несравненного, чистого удовольствия, вызванного эффектной неожиданностью. Я спал в комнате, о которой упоминал, что ее стена, обращенная к морю, была, по существу, огромным окном. Оно шло от потолочного карниза до рамы в полу, а по сторонам на фут не достигало стен. Его створки можно было раздвинуть так, что стекла скрывались. За окном, внизу, был узкий выступ, засаженный цветами. Я проснулся при таком положении восходящего над чертой моря солнца, когда его лучи проходили внутрь комнаты. |
| 1154 |
На вокзал Софья приехала за полчаса до отправления поезда. Ей хотелось выпить горячего чая и купить пастилки для горла, но она была сейчас не в состоянии выносить ни очередей, ни разговоров по-французски. Можно прекрасно владеть иностранным языком, но стоит пасть духом или почувствовать недомогание, и вас потянет назад, к языку детской. Она села на скамью и опустила голову. Посплю чуть-чуть. Чуть-чуть обернулось четвертью часа. Вокруг нее собралась целая толпа, все бегали, суетились, мимо проезжали багажные тележки. Софья поспешила к своему поезду. По пути мелькнул мужчина в меховой шапке, как у Максима. Лица она не увидела, однако широкие плечи и то, как он прокладывал себе путь, очень сильно напоминало Максима. Тележка, доверху нагруженная чемоданами, вклинилась между ними, и мужчина исчез. |
| 1155 |
С этого дня я стал частым гостем в избушке на курьих ножках. Каждый раз, когда я приходил, Олеся встречала меня со своим привычным сдержанным достоинством. Но всегда, по первому невольному движению, которое она делала, увидев меня, я замечал, что она радуется моему приходу. Старуха по-прежнему не переставала бурчать что-то себе под нос, но явного недоброжелательства не выражала благодаря невидимому для меня, но несомненному заступничеству внучки; также немалое влияние в благотворном для меня смысле оказывали приносимые мной иногда подарки: то теплый платок, то банка варенья, то бутылка вишневой наливки. У нас с Олесей, точно по безмолвному обоюдному уговору, вошло в обыкновение, что она меня провожала, когда я уходил домой. И всегда у нас в это время завязывался живой, интересный разговор. |
| 1156 |
Кончилось тем, что генерал, будучи и на службе самым нетерпеливым и взыскательным из начальников, в бешенстве вскочил однажды со стула и объявил своему секретарю, что больше не нуждается в его услугах. Свои слова он сопроводил жестом, весьма мало употребительным в джентльменской среде. На беду дверь была отворена, так что мистер Гартлей вылетел из нее стремглав и растянулся. Он встал, слегка ушибленный и глубоко огорченный. Жилось ему в генеральском доме очень хорошо. Все-таки он там, хотя и на сомнительной ноге, вращался в лучшем обществе; работал мало, питался прекрасно и имел возможность замирать от восторга в присутствии леди Ванделер, которую в глубине сердца называл гораздо более нежным именем. Получив такое солдафонское оскорбление, он сейчас же побежал в будуар и пожаловался на свое горе. |
| 1157 |
Попав в неприятное ей место, она, естественно, попыталась выплыть и в результате поплыла к берегу. К которому же? Любовь к родине никогда не обманывает: единственным берегом для нее был южный, ближайший к дому. Мокрая, она вскарабкалась на илистый берег и пробралась между грудами угля и кучами сора, черная, замазанная и совсем не царственная, а самая обыкновенная трущобная кошка. Немного оправившись от потрясения, королевская трущобница почувствовала, что ванна пошла ей на пользу. Ей стало тепло, и у нее появилось гордое сознание победы – ведь она перехитрила трех больших чудовищ. Нос, память и чувство направления склоняли ее вернуться к старому следу, но прямой путь кишел одноглазыми громовиками, и осторожность заставила ее пойти по речному берегу, который своей вонью напоминал ей о родине. |
| 1158 |
Но впечатление загадочности от этого озера оставалось у всех, и я, сколько ни пытался, не мог установить причину этого явления. Для меня таинственность состояла в том, что вода в озере была совершенно прозрачная, но казалась по цвету жидким дегтем. В этой водяной черноте жили, по рассказам престарелых словоохотливых колхозников, караси величиной с поднос от самовара. Поймать хоть одного такого карася никому не случалось, но изредка в глубине озера вдруг вспыхивал бронзовый блеск и, вильнув хвостом, исчезал. Ощущение таинственности возникает от ожидания неизвестного и не совсем обыкновенного. А густота и высота зарослей вокруг озера заставляли думать, что в них непременно скрывается что-нибудь до сих пор не виданное: или стрекоза с красными крыльями, или синяя божья коровка в белую крапинку. |
| 1159 |
Он в своих желаниях не признавал препятствий: чем больше их было, тем сильнее разгоралось в нем желание достигнуть заветной цели, и он смело шагал через них, обольщая дерзостью и порабощая слабую волю женщины своей дикой, необузданной волей. Но как только цель бывала достигнута, ему становилось скучно, впереди рисовались другие заманчивые перспективы, иные соблазны. И судьба, как будто умышленно, покровительствовала ему, все предприятия этого человека носили на себе печать необыкновенного успеха. Он играл, рискуя последним, и всегда был баснословно счастлив, ударился в коммерческие предприятия и неожиданно для всех разбогател. В любви, как и во всем остальном, он не знал проигрыша, но шатание по женским сердцам интересовало его только до тех пор, пока он не убедился, что нового в них не встретишь. |
| 1160 |
Я дошел по тихой и темной дороге до виллы Карлотта и сел на холодные ступени. Ночь была чудесная. Огни города, которые раньше, словно светлячки, мерцали между деревьями, теперь казались бесконечно далекими и один за другим медленно падали в густой мрак. Молчало озеро, сверкая, как черный алмаз, оправленный в прибрежные огни. Плещущие волны с легким рокотом набегали на ступени – так белые руки легко бегают по светлым клавишам. Бледная даль неба, усеянная тысячами звезд, казалась бездонной, звезды сияли в торжественном молчании, лишь изредка одна из них стремительно покидала искрящийся хоровод и низвергалась в летнюю ночь, в темноту, в долины, ущелья, в дальние глубокие воды, низвергалась, не ведая куда, словно человеческая жизнь, брошенная слепой силой в неизмеримую глубину неизведанных судеб. |
| 1161 |
А внутри острова – никем не тронутая глухомань. Через густой ельник едва проникают лучи солнца, горькие осины трепетно дрожат ветвями. В душных зарослях можжевельника и вереска, в россыпях брусники и клюквы кроются тропы зверей, еще не обиженных человеком. Среди обилия дикой малины, срывая ее пухлыми теплыми губами, бродят олени. Слепые лисицы живут на том острове – слепые, ибо чайки смолоду выклевывают им глаза, чтобы лисицы не воровали яиц из их гнездовий. А в глуши острова покоятся десятки озер – красоты удивительной. И веками висит над лесом тишина, освященная древностью. Лишь бьется о берег море, гудят вершинами сосны да чайка, пролетая над озером, крикнет – и отзовется крик птицы над островом печально и одиноко. Полтысячи лет назад на островах Соловецкого архипелага высадились первые русские люди. |
| 1162 |
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиной. Видно было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, и что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол. |
| 1163 |
С минуту призрак стоял неподвижно, оцепенев от возмущения; затем, в сердцах швырнув пузырек на пол, он с глухими стенаниями помчался по коридору, излучая жуткий зеленый свет. Но не успел он добраться до верхней площадки широкой дубовой лестницы, как распахнулась дверь одной из комнат, на пороге появились две маленькие, одетые в белое фигурки, и мимо его головы просвистела большая подушка. Сообразив, что нельзя терять ни минуты, призрак поспешил воспользоваться для бегства четвертым измерением и исчез сквозь деревянную обшивку стены, после чего в доме снова воцарилась тишина. Очутившись в потайной комнате, призрак прислонился к лунному лучу, чтобы перевести дух, собраться с мыслями и обдумать создавшееся положение. Никогда еще за все триста лет его блестящей карьеры ему не наносили столь грубого оскорбления. |
| 1164 |
Еще неделю назад я и вообразить не могла, что когда-нибудь окажусь в Догеве, да еще по делу. До окончания школы оставался полуторагодовой запас гранита науки, хотя по некоторым предметам я значительно опережаю не только адептов-погодков, но и наставников. Даже учитель, что там греха таить, не всегда может разобраться в наведенных мной абстракциях. Учитель преподает практическую магию со второго курса. Он требователен, сварлив и капризен, как старая дева. Угодить ему чрезвычайно сложно. А я к тому же ненавижу угождать. Одно время я всерьез подумывала – а не бросить ли мне всю эту муру и перевестись на факультет ворожей или травников. Но привыкла, втянулась, растеряла половину ершистости и стала обращать на учителя не больше внимания, чем на ежевичную плеть, которая колется и цепляется за одежду. |
| 1165 |
При таком сильном дожде трудно было разобрать, кто плачет. Для тех, кто, подобно самому Хью, считал бестактным раскрыть зонт в присутствии смерти, погода предусмотрела видимость проявления скорби, которое сердце не могло или не хотело почерпнуть из более горячего источника. У Хью слез не было. А вот Пенни, безусловно, плакал. Хью поглядел на внука. Тщедушный, совсем ребятенок в этом своем школьном плащике, худенькое лицо покраснело от горя, стоит, то и дело вытирая кулаком глаза, и смотрит вниз, в яму, где капли дождя будоражат поверхность скопившейся на дне воды. Бабушку свою он почти не знал, но оттого, что она была его бабушкой, он любил ее и теперь горевал безраздельно, как об огромной утрате. Хью позавидовал этой безраздельности. А между тем в мальчике чувствовалось что-то хрупкое, почти девичье. |
| 1166 |
И мы сидели, сидели в каком-то недоумении счастья. Одной рукой я обнимал тебя, слыша биение твоего сердца, в другой держал твою руку, чувствуя через нее всю тебя. И было уже так поздно, что даже и колотушки не было слышно, – лег где-нибудь на скамье и задремал с трубкой в зубах старик, греясь в месячном свете. Когда я глядел вправо, я видел, как высоко и безгрешно сияет над двором месяц и рыбьим блеском блестит крыша дома. Когда глядел влево, видел заросшую сухими травами дорожку, пропадавшую под другими травами, а за ними низко выглядывавшую из-за какого-то другого сада одинокую зеленую звезду, теплившуюся бесстрастно и вместе с тем выжидательно, что-то беззвучно говорившую. Но и двор и звезду я видел только мельком – одно было в мире: легкий сумрак и лучистое мерцание твоих глаз в сумраке. |
| 1167 |
Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно вздохнуло что-то в белом зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и дверьми, или, забравшись в трубу, скулит так жалобно, скучно и непрерывно, то поднимая все выше и тоньше свой голос, до жалобного визга, то опуская его вниз, до звериного рычанья. Порой бог весть откуда врывался этот страшный гость и в мою комнату. |
| 1168 |
Каштановые волосы и борода густы и мягки, как шелк. Говорят, что мягкие волосы служат признаком мягкой, нежной души. Преступники и злые, упрямые характеры имеют, в большинстве случаев, жесткие волосы. Правда это или нет, читатель увидит далее. Ни выражение лица, ни борода – ничто так не мягко и не нежно в господине с кокардой, как движения его большого, тяжелого тела. В этих движениях сквозят воспитанность, легкость, грация и даже, простите за выражение, некоторая женственность. Не много нужно усилий моему герою, чтобы согнуть подкову или расплющить в кулаке коробку из-под сардинок, а между тем ни одно его движение не выдает в нем физически сильного человека. За дверную ручку или за шляпу он берется, как за бабочку: нежно и осторожно, слегка касаясь пальцами. Шаги его бесшумны, рукопожатия слабы. |
| 1169 |
В книжке были пьесы – ужасно смешные, а потом рассказ про полисмена, он влюбляется в одну очень хорошенькую девушку, которая вечно нарушает правила движения. Но полисмен женат и, конечно, не может жениться на девушке. А потом девушка гибнет, потому что она вечно нарушает правила. Потрясающий рассказ. Вообще я больше всего люблю книжки, в которых есть хоть что-нибудь смешное. Конечно, я читаю всякие классические книги вроде «Возвращения на родину», и всякие книги про войну, и детективы, но как-то они меня не очень увлекают. А увлекают меня такие книжки, что как их дочитаешь до конца – так сразу подумаешь: хорошо бы, если бы этот писатель стал твоим лучшим другом и чтоб с ним можно было поговорить по телефону, когда захочется. Но это редко бывает. Я бы с удовольствием позвонил этому писателю. |
| 1170 |
В разрывах открывались поля зрелой ржи, гречихи и пшеницы. Они лежали разноцветными платами, плавно поднимаясь к последнему пределу земли, теряясь во мгле – постоянной спутнице отдаленных пространств. В этой мгле поблескивали тусклой медью хлеба. Они созрели, налились, и сухой их шелест, бесконечный шорох колосьев непрерывно бежал из одной дали в соседнюю даль, как величавая музыка урожая. А там, за хлебами, лежали, прикорнув к земле, сотни деревень. Они были разбросаны до самой нашей западной границы. От них долетал – так, по крайней мере, казалось – запах только что испеченного ржаного хлеба, исконный и приветливый запах русской деревни. Над последним планом висела сизоватая дымка. Она протянулась по горизонту над самой землей. В ней что-то слабо вспыхивало, будто загорались и гасли мелкие осколки слюды. |
| 1171 |
Прежде чем я остановился в этом березовом лесу, я со своей собакой прошел через высокую осиновую рощу. Признаюсь, я не слишком люблю это дерево – осину – с ее бледно-лиловым стволом и серо-зеленой, металлической листвой, которую она вздымает как можно выше и дрожащим веером раскидывает на воздухе; не люблю я вечное качание ее круглых неопрятных листьев, неловко прицепленных к длинным стебелькам. Она бывает хороша только в иные летние вечера, когда, возвышаясь отдельно среди низкого кустарника, приходится в упор рдеющим лучам заходящего солнца и блестит и дрожит, с корней до верхушки облитая одинаковым желтым багрянцем, или когда в ясный ветреный день она вся шумно струится и лепечет на синем небе, и каждый лист ее, подхваченный стремлением, как будто хочет сорваться, слететь и умчаться вдаль. |
| 1172 |
И она неумело, но отважно закурила, быстро, по-женски затягиваясь. И в нем еще раз дрогнула жалость к ней, к ее развязности, а вместе с жалостью – нежность и сладострастное желание воспользоваться ее наивностью и запоздалой неопытностью, которая, он уже чувствовал, непременно соединится с крайней смелостью. Теперь, сидя в столовой, он с нетерпением смотрел на ее худые руки, на увядшее и оттого еще более трогательное личико, на обильные, кое-как убранные темные волосы, которыми она все встряхивала, сняв черную шляпку и скинув с плеч, с бумазейного платья, серое пальтишко. Его умиляла и возбуждала та откровенность, с которой она говорила с ним вчера о своей семейной жизни, о своем немолодом возрасте, и то, что она вдруг так расхрабрилась теперь, делает и говорит как раз то, что так удивительно не идет к ней. |
| 1173 |
Последнюю свою зиму Оля совсем сошла с ума от веселья, как говорили в гимназии. Зима была снежная, солнечная, морозная, рано опускалось солнце за высокий ельник снежного гимназического сада, неизменно погожее, лучистое, обещающее и на завтра мороз и солнце, гулянье на Соборной улице, каток в городском саду, розовый вечер, музыку и эту во все стороны скользящую на катке толпу, в которой Оля казалась самой беззаботной, самой счастливой. И вот однажды, на большой перемене, когда она вихрем носилась по сборному залу от гонявшихся за ней и блаженно визжавших первоклассниц, ее неожиданно позвали к начальнице. Она с разбегу остановилась, сделала только один глубокий вздох, быстрым и уже привычным женским движением оправила волосы, дернула уголки передника к плечам и, сияя глазами, побежала наверх. |
| 1174 |
Мистер Скеддамор отличался некоторыми мелкими недостатками, от которых не только не удерживался, но, напротив, сам потворствовал им. Главной его слабостью было любопытство. Он был прирожденный сплетник и подглядыватель. Жизнью и в особенности теми ее сторонами, которые были ему еще не известны, он интересовался просто до страсти. Это был настойчивый и упорный расспрашиватель, доводивший свои расспросы до крайних пределов нескромности. Все он исследовал и обшаривал, во все решительно совал свой нос. Получив письмо с почты, он прикидывал на руке, сколько оно весит, переворачивал его во все стороны, тщательно прочитывал адрес, пересматривал все штемпеля. Когда ему удалось случайно найти щелку в перегородке между своей комнатой и номером мадам Зефирин, то он не заткнул ее, а, напротив, расширил. |
| 1175 |
Я перелетел через руль, свалился головой вниз, инструктору на спину, и увидел, что велосипед порхает в воздухе, застилая от меня солнце. Хорошо, что он упал на нас: это смягчило удар, и он остался цел. Через пять дней я встал, и меня повезли в больницу навестить инструктора; оказалось, что он уже поправляется. Не прошло и недели, как я был совсем здоров. Это оттого, что я всегда соблюдал осторожность и соскакивал на что-нибудь мягкое. Некоторые рекомендуют перину, а по-моему – инструктор удобнее. Наконец инструктор выписался из больницы и привел с собой четырех помощников. Мысль была неплохая. Они вчетвером держали изящную машину, покуда я взбирался на седло, потом строились колонной и маршировали по обеим сторонам, а инструктор подталкивал меня сзади. Велосипед, что называется, писал восьмерки. |
| 1176 |
Толстая оранжевая морская звезда застыла на краю наполовину в воде, то ли хочет выбраться, то ли погрузиться назад. Обитающая на дне рыба словно затеяла игру в прятки: плотное создание с выпяченными губками сливалось по цвету с песком, ее присутствие выдавали лишь золотистые глазки. Крохотный красный краб торопливо, бочком пересекал пространство, двигаясь в сторону того, что для него было черной дырой, ведущей вниз, возможно, в нескончаемый лабиринт из крохотных пещер в камне, образовавшихся за долгие годы постоянных приливов и отливов. И если достаточно долго и самозабвенно созерцать этот удивительный микрокосм, все остальное забывалось, куда-то отступало, даже тень его собственного отражения. Здесь Глория и нашла его, и Саул этого ожидал, зная, что камни стали для нее тем же, чем маяк для него. |
| 1177 |
Мур сидел не шевелясь. Он пожелал спокойной ночи сыну, вбежавшему с возбужденным потным лицом, потом стал ждать. Казалось, он всегда ждет чего-то – немного нервно, немного мрачно, словно в предчувствии какого-то несчастья, которое однажды его настигнет. Эта склонность Фрэнка иногда заставляла жену недоуменно качать головой. Ей, женщине подвижной и деятельной, было чуждо его мироощущение. Часто Люси хотелось, чтобы он не был таким вялым, таким безразличным к мелочам, из которых состоит жизнь. В самом деле, не приходилось сомневаться в том, что лень родилась раньше слабохарактерного Мура, вдобавок у него часто менялось настроение, он на многие вещи смотрел скептически. Словом, Мур был чудаком, не лишенным талантов. Например, он мог очистить кожуру с яблока одной длинной лентой не толще облатки. |
| 1178 |
Беглецам было страшно. В каждой темной рощице, на каждом тонущем в тени лужке им мерещилась опасность. Когда небо посветлело еще больше, капитан остановил повозку у вершины холма – посмотреть, не преследуют ли их. Королевство расстилалось у подножия, а дорога, прямая, как стрела, разделяла мир на две половинки. В конце ее, на горизонте, возвышался дворец, издалека похожий на кучку забытых детских кубиков. За беглецами никто не гнался: наверное, принц Ледяной Песок считал, что принцессы больше нет, раз уж Остроглаз поработал над ней своей кистью. Немного успокоившись, они продолжили путь. Небо светлело, и пейзаж вокруг вырисовывался четче, как если бы его писал неведомый художник: сначала появились неясные очертания и приглушенные краски, затем контуры стали более определенными, а цвета – живыми и насыщенными. |
| 1179 |
По мягкому песку океанского побережья шел, не оставляя за собой следов, маленький мальчик. В чистом небе без солнца метались, крича, чайки, а в спокойной воде пресного океана играла крупная форель. Вдалеке, почти у самого горизонта, показался на миг морской змей, изогнул тело семью чешуйчатыми арками и вновь исчез в пучине. Ребенок свистнул, подзывая, но гигантское пресмыкающееся, занятое охотой на китов, так больше и не всплыло на поверхность. Мальчик зашагал дальше, по-прежнему не отбрасывая тени и не оставляя следов на полоске пляжа между морем и обрывистым берегом. Впереди, на травянистом уступе, притулилась избушка на четырех ножках. Пока малыш карабкался по тропинке, петлявшей по склону утеса, избушка развернулась кругом и потерла друг о друга передние конечности словно муха или адвокат в суде. |
| 1180 |
Она посмотрела, как Филипп обследует ниши за алтарем, и попробовала представить себе эту церковь полной народу. Сияющее над крышами солнце, льющийся в окна свет, и толпа в воскресных нарядах заполняет церковь, люди поют, слушают проповедь священника, затем вереницей выходят. Наверное, среди летнего зноя тут царила прохлада, кругом белизна, чистота. Но представить все это было трудно. Тусклый свет, проникающий сквозь толщу воды, глухая тишина – все здесь, казалось, отвергало самую возможность иного прошлого, в котором жива была и церковь, и деревня, внушая, что изначально все было здесь, как сейчас, а человеческие голоса и солнечный свет на улицах, обтекаемых тогда только ветром, напротив, были лишь сном – мимолетным младенческим всплеском жизни, которой не суждено было достигнуть зрелости. |
| 1181 |
Это происшествие чуть не заставило меня прекратить игру, но я не устоял перед соблазном и решил воспользоваться этим так кстати подвернувшимся случаем; вечером я написал ей особенно длинное письмо, которое должно было подтвердить ее догадку. Меня забавляла мысль ввести в игру вторую марионетку. Наутро я просто испугался – все ее черты выражали сильнейшее смятение. Счастливая взволнованность уступила место непонятной мне нервозности, глаза покраснели от слез, какая-то тайная боль терзала ее. Само ее молчание казалось подавленным криком, скорбно хмурился лоб, горькое отчаяние застыло во взгляде, в котором именно сегодня я ожидал увидеть ясную, тихую радость. Мне стало страшно. Впервые в мою игру вкралось что-то неожиданное, марионетка отказалась повиноваться и плясала совсем иначе, чем я того хотел. |
| 1182 |
Представьте вы себе самый маленький в мире зал с некрашеными деревянными стенами. Стены увешаны фотографиями в рамочках и аттестатами. В углу перед маленьким образом тихо теплится и слабо отражается в серебряной оправе синий огонек. У стен жмутся стулья, по-видимому, недавно купленные. Куплено много лишних, но и их поставили: девать некуда. Тут же теснятся кресла с диваном в чехлах с оборками и кружевами и круглый лакированный стол. На диване дремлет ручной заяц. Уютно, чистенько и тепло. На всем заметно присутствие женщины. Даже этажерка с книгами глядит как-то невинно, по-женски, словно ей так и хочется сказать, что на ней нет ничего, кроме слабеньких романов и смирных стихов. Прелесть таких уютных, теплых комнаток чувствуется не так весной, как осенью, когда ищешь приюта от холода и сырости. |
| 1183 |
Я верил, что справедливый человек еще где-то уцелел, и я его действительно вскоре встретил. Я его видел в борьбе с целым обществом, которое он стремился победить один и не сробел. Это было минувшим летом. Я выехал из Петербурга с одним набожным приятелем, который взманил меня посмотреть одно большое религиозное торжество. Путь был не длинен и не утомителен: прохладным вечерком мы сели в вагон в Петербурге, а на следующее утро уже были на месте. Через полчаса мой набожный друг уже поссорился с соборным псаломщиком, который сказал ему какую-то непочтительность, а вечером, когда мой спутник уселся в занятом нами номере писать в Петербург жалобу на псаломщика, я, в сопровождении одного легконравного артиста, прибывшего сюда читать сцены, отправился подышать воздухом и кстати посмотреть: чем здесь люди живы. |
| 1184 |
Царица Астис возлежала в маленьком потайном покое. Небольшое квадратное отверстие, искусно скрытое тяжелым занавесом, выходило прямо к алтарю и позволяло, не выдавая своего присутствия, следить за всеми подробностями священнодействия. Легкое узкое платье из льняного газа, затканное серебром, вплотную облегало тело царицы, оставляя обнаженными руки до плеч и ноги до половины икр. Сквозь прозрачную материю розово светилась ее кожа и видны были все чистые линии и возвышения ее стройного тела, которое до сих пор, несмотря на тридцатилетний возраст царицы, не утеряло своей гибкости, красоты и свежести. Волосы ее, выкрашенные в синий цвет, были распущены по плечам и по спине, и концы их убраны ароматическими шариками. Лицо было сильно нарумянено и набелено, а тонко обведенные тушью глаза казались громадными. |
| 1185 |
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда-нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку. |
| 1186 |
Со мной что-то случилось, сомнений больше нет. Эта штука выявилась как болезнь, а не так, как выявляется нечто бесспорное, очевидное. Она проникла в меня исподтишка, капля по капле: мне было как-то не по себе, как-то неуютно – вот и все. А угнездившись во мне, она затаилась, присмирела, и мне удалось убедить себя, что ничего у меня нет, что тревога ложная. И вот теперь это расцвело пышным цветом. Не думаю, что ремесло историка располагает к психологическому анализу. В нашей сфере мы имеем дело только с нерасчлененными чувствами, им даются родовые наименования – например, честолюбие или корысть. Между тем, если бы я хоть немного знал самого себя, воспользоваться этим знанием мне следовало бы именно теперь. Например, что-то новое появилось в моих руках – в том, как я, скажем, беру трубку или держу вилку. |
| 1187 |
В тот туманный и дождливый вечер Клара похитила мое сердце, дыхание и сон. Под покровом колдовского сумрака ее пальцы начертали на моем лице проклятие, которое преследовало меня долгие годы. Пока я завороженно рассматривал Клару, она поведала мне свою историю, рассказав заодно и о том, как впервые, тоже случайно, познакомилась с сочинением Каракса. Это произошло в маленьком провансальском поселке. Ее отец, известный адвокат, ведавший делами кабинета министров, не был лишен дара предвидения и в самом начале гражданской войны отправил дочь и жену к своей сестре во Францию. Многие считали такие меры предосторожности излишними, поскольку Барселоне ничто не грозит: в Испании, колыбели и последнем прибежище христианской цивилизации, последним проявлением варварства, по их мнению, могли быть лишь шалости анархистов. |
| 1188 |
Не могу точно сказать, сколько я времени проспал, но когда я открыл глаза – вся внутренность леса была наполнена солнцем и во все направления, сквозь радостно шумевшую листву, сквозило и как бы искрилось ярко-голубое небо; облака скрылись, разогнанные взыгравшим ветром; погода расчистилась, и в воздухе чувствовалась та особенная, сухая свежесть, которая, наполняя сердце каким-то бодрым ощущением, почти всегда предсказывает мирный и ясный вечер после ненастного дня. Я собрался было встать и снова попытать счастья, как вдруг глаза мои остановились на неподвижном человеческом образе. Я вгляделся: то была молодая крестьянская девушка. Она сидела в двадцати шагах от меня, задумчиво потупив голову и уронив обе руки на колени; на одной из них, до половины раскрытой, лежал густой пучок полевых цветов. |
| 1189 |
Наш век – век всевозможных приспособлений и удобств. У нас дела в разных местах – и вот по этой причине изобретены железные дороги. Железные дороги разлучают нас с нашими друзьями – и вот к нашим услугам телеграфные линии, посредством которых мы можем быстро соединиться друг с другом через громадные расстояния. В гостиницах к нашим услугам подъемные машины, избавляющие нас от труда ходить по сотням ступеней. Мы знаем, что жизнь еще поприще, на котором нам бы хотелось подвизаться только до тех пор, пока нам это нравится, пока нам это доставляет удовольствие. Среди совокупности удобств, составляющих современный комфорт, недостает пока только одного удобства: нет приличного и мягкого пути, чтобы в любое время удалиться с жизненного поприща; нет лестницы, ведущей к свободе; нет особого хода в жилище смерти. |
| 1190 |
Веял прохладный северный ветерок. Нас со всех сторон окружали яркие осенние краски: коричневые, красные и желтые, – земля была сыровата, хотя не чавкала под ногами. Я вбирал в себя ароматы леса и земли. Над далекой каминной трубой курился дымок, я вспомнил о древнейших богах и подумал, насколько же изменится этот мир, если им откроют врата. Мир и без вмешательства свыше может быть весьма красив, а может быть мерзок до отвращения; мы сами научились справляться с существующим порядком вещей, разработали свои категории добра и зла. К некоторым богам лучше обращаться душой, нежели искать их во плоти. Что же касается древнейших, я не видел смысла пытаться иметь дело с кем-то, кто уже преступил все возможные границы. Я предпочитаю рассматривать такие вещи абстрактно – платоновские реальности и все прочее. |
| 1191 |
Если не ошибаюсь, этот своеобразный фокус состоит в том, что она, идя за мной следом шаг за шагом, нога в ногу, и неотступно глядя на меня, в то же время старается подражать каждому, самому малейшему моему движению, так сказать, отождествляет себя со мной. Пройдя таким образом несколько шагов, она начинает мысленно воображать на некотором расстоянии впереди меня веревку, протянутую поперек дороги на аршин от земли. В ту минуту, когда я должен прикоснуться ногой к этой воображаемой веревке, Олеся вдруг делает падающее движение, и тогда, по ее словам, самый крепкий человек должен непременно упасть. Только много времени спустя я вспомнил сбивчивое объяснение Олеси, когда читал отчет доктора Шарко об опытах, произведенных им над двумя пациентками, профессиональными колдуньями, страдавшими истерией. |
| 1192 |
В январе следующего года, в Татьянин день, снова был бал воронежских студентов. Уже московский студент, я проводил Святки дома, в деревне, и приехал в тот вечер в Воронеж. Поезд пришел весь белый, дымящийся снегом от вьюги, по дороге со станции в город, пока сани несли меня в гостиницу, едва видны были мелькавшие сквозь вьюгу огни фонарей. Но после деревни эта городская вьюга и городские огни возбуждали, сулили близкое удовольствие войти в теплый, слишком даже теплый номер старой губернской гостиницы, спросить самовар и начать переодеваться, готовиться к долгой бальной ночи и студенческому пьянству до рассвета. За то время, что прошло с той страшной ночи, а потом с ее замужества, я постепенно оправился, во всяком случае, привык к тому состоянию душевнобольного человека, которым втайне был. |
| 1193 |
Почти во всяком городе есть личности, которые хотя и пользуются всеми внешними знаками уважения, но существование которых, подверженное разным неожиданным превратностям, не может не быть подозрительным даже для самого близорукого наблюдателя. Конечно, никто даже в мыслях не подумает назвать их темными личностями, потому что темная личность ходит обыкновенно в отрепьях, одна штанина навыпуск, другая – в сапоге, говорит возвышенным слогом, называя себя благородным офицером, пострадавшим за правду, и не выдерживает более двух секунд внимательно устремленного на нее взгляда. Но зато каждый мирный обыватель, который вчера только видел одного из них в самом бедственном положении, а нынче застает его в шикарном ресторане, бросающего без счета новенькими кредитками, невольно начинает терзаться смутной мыслью. |
| 1194 |
Тем временем крылатый посланец напрочь забыл о возложенной на него миссии, зевнул, пошлепал губами и закрыл глаза, смирившись с моим присутствием в интерьере. Я деликатно кашлянула. Мышь взбодрилась, прожгла меня убийственным взглядом и неохотно, словно оказывая мне одолжение, нагадила на пол. Вряд ли посол мог позволить себе подобную выходку. Я схватила полотенце, скомкала и швырнула в мышь, та сорвалась с балки и, громко хлопая крыльями, заметалась по комнате в поисках выхода. Я подобрала полотенце и устрашающе завертела им над головой, оттесняя мышь к окну, через которое она и удалилась после короткой схватки, визгливо проклиная всю мою родню до пятого колена. Прикрыв окно, я торопливо разделась и легла под одеяло. В селянских домах с глиняными полами белье отсыревает за несколько часов. |
| 1195 |
В середине августа вдруг наступили отвратительные погоды, какие так свойственны северному побережью Черного моря. То по целым суткам тяжело лежал над землей и морем густой туман, и тогда огромная сирена на маяке ревела днем и ночью, точно бешеный бык. То с утра до утра шел не переставая мелкий, как водяная пыль, дождик, превращавший глинистые дороги и тропинки в сплошную густую грязь, в которой увязали надолго возы и экипажи. То задувал с северо-запада, со стороны степи, свирепый ураган; от него верхушки деревьев раскачивались, пригибаясь и выпрямляясь, точно волны в бурю, гремели по ночам железные кровли дач, и казалось, будто кто-то бегает по ним в подкованных сапогах; вздрагивали оконные рамы, хлопали двери, и дико завывало в печных трубах. Несколько рыбачьих баркасов заблудилось в море. |
| 1196 |
Но подлинной жемчужиной его коллекции было полное собрание переплетенных томов первобытного еженедельника. Время от времени он самозабвенно погружался в этот странный мир, где жизнь была жизнью, а смерть – смертью, где человек принимал решения безвозвратно, где нельзя было ни воспрепятствовать злу, ни способствовать добру и где битва при Ватерлоо, будучи однажды проигранной, оставалась проигранной раз и навсегда. Ему очень нравилась старинная поговорка, в которой утверждалось, что написанное пером уже не может быть уничтожено даже грубым орудием из железа. Как невыносимо трудно бывало ему после этого возвращаться мыслями к вечности – к миру, в котором реальность была чем-то мимолетным и изменчивым и где люди вроде него держали судьбы человечества в своих руках, придавая им по желанию лучшую форму. |
| 1197 |
Он не уйдет, он нарочно дождался грозы и стоит сейчас к ней лицом, лицом к ветру, связанный со змеем чуткой живой ниткой. Он связан с ним воедино и чувствует всю стремительность грозовых течений, наверное, ему кажется, что сам он там, в бешеном небе. Конечно, так и есть. Ведь это же Владька. Он отчаянный, и он никогда не видел, как взрываются шаровые молнии. Теперь Генка понимал. Он даже ясно представил, как Владик, вытянувшись в струнку навстречу ветру, стоит на гребне крыши, маленький, бесстрашный и беззащитный. Открытый всем молниям. Рядом с железным стержнем флюгера. Генке показалось, что в груди у него стало пусто. Сердце съежилось в комок, толкнулось несколько раз и затерялось в этой пустоте. А белый змей, вздрагивая, стоял в темном небосводе. Снова сверкнуло и почти сразу же грохнуло. |
| 1198 |
Она явилась слишком рано и прочитала на табло, что экспресс опаздывает на пять минут. Однако в тот момент, когда она размеренным шагом двинулась по перрону обратно, послышался пронзительный гудок паровоза и под золотистые своды с усталым лязгом въехал длинный темный состав, который с оглушительным шипением начал тормозить. Люси застыла, быстро оглядывая плывущие мимо вагоны. И вот она увидела, как Питер выходит из купе и вместе с толпой приближается к ней. Теперь это был не тот мальчуган, который, вцепившись в материнскую руку, семенил рядом по платформе, а благодаря какому-то чуду, свершавшемуся постепенно, аккуратный крепкий юноша, уверенно шагающий сам по себе, без ее присмотра. Не двигаясь, она стояла, глядя на него и ожидая, когда он ее заметит. Улыбка тронула ее губы и осветила бледное лицо. |
| 1199 |
Потом я видел, как она сидела между матерью и теткой, видел, как она по временам судорожно прижимала руку к груди, – без сомнения, она спрятала там письмо. Игра увлекла меня. Вечером я написал ей второе письмо, и так все последующие дни; мне доставляло своеобразное удовольствие описывать в своих посланиях чувства влюбленного юноши, изображать нарастание выдуманной страсти; это превратилось для меня в увлекательный спорт, то же самое, вероятно, испытывают охотники, когда расставляют силки или заманивают дичь под выстрел. Успех мой превзошел всякие ожидания и даже напугал меня; я уже хотел прекратить игру, но искушение было слишком велико. Походка ее стала легкой, порывистой, танцующей, лицо озарилось трепетной, неповторимой красотой, должно быть, сам сон ее стал лишь беспокойным ожиданием письма. |
| 1200 |
Лицо ее сильно монгольского типа с довольно заметными скулами, с узенькими глазами, которые она к тому же по близорукости щурила, с надменным выражением в маленьком, чувственном рте, особенно в слегка выдвинутой вперед полной нижней губе. Однако, лицо это пленяло какой-то неуловимой и непонятной прелестью, которая заключалась, может быть, в улыбке, может быть, в глубокой женственности всех черт, может быть, в пикантной, задорно-кокетливой мимике. Ее грациозная некрасивость возбуждала и привлекала внимание мужчин гораздо чаще и сильнее, чем аристократическая красота ее сестры. Она была замужем за очень богатым и очень глупым человеком, который ровно ничего не делал, но числился при благотворительном учреждении и имел звание камер-юнкера. Мужа она терпеть не могла, но родила от него двух детей. |
| 1201 |
Тьма теплой августовской ночи, еле видны тусклые звезды, мерцающие в облачном небе. Мягкая, неслышная от глубокой пыли дорога в поле, по которой катится тележка с двумя молодыми седоками – мелкопоместной барышней и гимназистом. Пасмурные зарницы освещают иногда пару ровно бегущих рабочих лошадей со спутанными гривами, в простой упряжи, и картуз и плечи малого на козлах, на мгновение открывают впереди поля, опустевшие после рабочей поры, и дальний печальный лесок. Вчера вечером на деревне был шум, трусливый лай и визг собак: с удивительной дерзостью, когда по избам уже ужинали, волк зарезал в одном дворе овцу и едва не унес ее – вовремя выскочили на собачий гам мужики с дубинами и отбили ее, уже околевшую, с разорванным боком. Теперь барышня нервно хохочет, зажигает и бросает в темноту спички. |
| 1202 |
Ее тропически крепкое тело, его кофейная нагота была открыта на груди, на плечах, на руках и на ногах до колен, а стан и бедра как-то повиты яркой зеленой тканью. Маленькие ступни с красными ногтями пальцев выглядывали между красными ремнями лакированных сандалий желтого дерева. Дегтярные волосы, высоко поднятые прической, странно не соответствовали своей грубостью нежности ее детского лица. И неправдоподобно огромны и великолепны были черные ресницы – подобие тех райских бабочек, что так волшебно мерцают на райских индийских цветах. Красота, ум, глупость – все эти слова никак не шли к ней, как не шло все человеческое: поистине, была она как бы с какой-то другой планеты. Единственное, что шло к ней, была бессловесность. И она полулежала и молчала, мерно мерцая черным бархатом своих ресниц-бабочек. |
| 1203 |
Керн резко привстал на постели, вырываясь из черного, сумбурного сна, и прислушался. Как все гонимые и затравленные, он мгновенно очнулся, напряженный и готовый к бегству. Наклонив вперед худощавое тело, он сидел неподвижно, прикидывая, как бы улизнуть, если на лестнице уже появились полицейские. Он жил на пятом этаже. Окно комнаты выходило во двор, но не было ни балкона, ни карниза, чтобы добраться до водосточной трубы. Значит, бежать через двор невозможно. Оставался единственный путь: пройти по коридору к чердаку, а оттуда по крыше к соседнему дому. Керн взглянул на светящийся циферблат своих часов. Начало шестого. В комнате было почти совсем темно. На двух других кроватях едва обозначились простыни, серые и расплывчатые. Поляк, спавший у стены, храпел. Керн осторожно соскользнул с постели. |
| 1204 |
Удивление вызвал не робот, которого он там увидел. Большой, гуманоидного типа, весь в громоздкой броне, он был предназначен для тяжелой физической работы в экстремальных условиях. Фон, место действия – вот что показалось завораживающим. Ничто не мешало лицезреть эту сцену, кроме разве что пары каких-то конструкций. По космическому кораблю, довольно метко прозванному скелетом, разгуливали роботы, которые не нуждались ни в воздухе, ни в еде, ни в питье, похоже, вообще ни в чем, кроме разве что подзарядки, да и то не слишком частой. В углу экрана виднелась часть гигантского диска Юпитера, поверхность его была затенена вихрящимися облаками – знак того, что там происходят бури. Одной такой бури было бы достаточно, чтоб поглотить Землю целиком. В нижнем углу на миг мелькнула Ио. Одна сцена быстро сменяла другую. |
| 1205 |
На кухне Грэй немного робел: ему казалось, что здесь всем двигают темные силы, власть которых есть главная пружина жизни замка; окрики звучали как команда и заклинание; движения работающих, благодаря долгому навыку, приобрели ту отчетливую, скупую точность, какая кажется вдохновением. Грэй не был еще так высок, чтобы взглянуть в самую большую кастрюлю, бурлившую подобно Везувию, но чувствовал к ней особенное почтение; он с трепетом смотрел, как ее ворочают две служанки; на плиту выплескивалась тогда дымная пена, и пар, поднимаясь с плиты, волнами наполнял кухню. Раз жидкости выплеснулось так много, что она обварила руку одной девушке. Кожа мгновенно покраснела, даже ногти стали красными от прилива крови, и Бетси, плача, натирала маслом пострадавшие места. Слезы неудержимо катились по ее перепуганному лицу. |
| 1206 |
Грэй несколько раз приходил смотреть эту картину. Она стала для него тем нужным словом в беседе души с жизнью, без которого трудно понять себя. В маленьком мальчике постепенно укладывалось огромное море. Он сжился с ним, роясь в библиотеке, выискивая и жадно читая те книги, за золотой дверью которых открывалось синее сияние океана. Там, сея за кормой пену, двигались корабли. Часть их теряла паруса, мачты и, захлебываясь волной, опускалась в тьму пучин, где мелькают глаза рыб. Другие, схваченные бурунами, бились о рифы; утихающее волнение грозно шатало корпус; обезлюдевший корабль с порванными снастями переживал долгую агонию, пока новый шторм не разносил его в щепки. Третьи благополучно грузились в одном порту и выгружались в другом; экипаж, сидя за трактирным столом, воспевал плавание и любовно пил водку. |
| 1207 |
И точно была гроза, но она проходила очень далеко, так что и грома не было слышно; только на небе непрерывно вспыхивали неяркие, длинные, словно разветвленные молнии: они не столько вспыхивали, сколько трепетали и подергивались, как крыло умирающей птицы. Я встал, подошел к окну и простоял там до утра. Молнии не прекращались ни на мгновение; была, что называется в народе, воробьиная ночь. Я глядел на немое песчаное поле, на темную массу Нескучного сада, на желтоватые фасады далеких зданий, тоже как будто вздрагивавших при каждой слабой вспышке. Я глядел – и не мог оторваться; эти немые молнии, эти сдержанные блистания, казалось, отвечали тем немым и тайным порывам, которые вспыхивали также во мне. Утро стало заниматься; алыми пятнами выступила заря. С приближением солнца все бледнели и сокращались молнии. |
| 1208 |
Аларин не мог стоять, потому что его ноги дрожали и подгибались, он через силу доплелся до кровати и лег. Он знал, что ему надо собрать разбегающиеся мысли, уяснить, обдумать свое положение и предпринять что-нибудь. Но рассудок совсем не повиновался, в голове царил невообразимый хаос. Все, что думалось, было чрезвычайно незначительно и совершенно не относилось к делу. Аларин лежал, повернувшись лицом к стене, и машинально обводил пальцем узор, нарисованный на обоях, а перед его глазами, как это бывает после долгой игры, одна за другой ярко обрисовывались различные карты: короли грозно хмурили брови, дамы с изумленными лицами протягивали желтые цветки. Аларин даже позабыл о своем тяжелом положении, ему начало казаться, что это безразличное состояние покоя, лишенное всяких мыслей, продолжится навсегда. |
| 1209 |
Прежде чем прийти к Стерсу, я прошел по набережной до того места, где останавливался вчера пароход. Теперь на этом участке набережной не было судов, а там, где сидела неизвестная мне Биче Сениэль, стояли грузовые катки. Итак, это ушло, возникло и ушло, как если бы его не было. Воскрешая впечатление, я создал фигуры из воздуха, расположив их группой вчерашней сцены; сквозь них блестели вечерняя вода и звезды огней рейда. Сосредоточенное усилие помогло мне увидеть девушку почти ясно. Сделав это, я почувствовал еще большую неудовлетворенность, так как точнее очертил впечатление. По-видимому, началась своего рода сердечная мигрень – чувство, которое я хорошо знал и, хотя не придавал ему особенного значения, все же нашел, что такое направление мыслей действует, как любимый мотив. Действительно, это был мотив. |
| 1210 |
За окном плыли облака. Таких облаков я раньше не видел. Снизу они были блестящими, гладкими и отражали весь город – крыши с причудливыми резными коньками, кривые улочки, мощенные кварцевыми шестигранниками, людей в кирасах и цилиндрах, идущих по улочкам, старомодные автомобили и полицейских на перекрестках. В углу у окна располагалось самое любимое из отражений – кусочек набережной, рыболовы с двойными удочками, влюбленные парочки, женщины с малышами. И дома, и люди на облаках были маленькими, и мне часто приходилось додумывать то, чего я никак не мог разглядеть. Доктор приходил после завтрака и садился на табурет у моей постели. Он глубоко вздыхал и жаловался мне на свои многочисленные болезни. Наверное, он думал, что человеку, попавшему в мое положение, приятно узнать, что не он один страдает. |
| 1211 |
Он повернулся и начал обходить всех. Привыкнув к роли хозяина в самом высшем кругу, он очаровывал и покорял каждого, к кому подходил и с кем разговаривал. В его обращении было вообще что-то властное, а его необыкновенная холодность в особенности должна была импонировать такому полусумасшедшему обществу. Переходя от одного к другому, Флоризель пристально глядел и внимательно слушал, что говорилось кругом, так что очень скоро он составил себе полное представление об обществе, в котором находился. Как и во всех подобных собраниях, преобладал один тип: самая зеленая молодежь, с наружностью вполне интеллигентной, но с очень малыми признаками силы и тех качеств, которые дают человеку успех. Почти не было никого старше тридцатилетнего возраста, зато было много таких, которые не достигли еще и девятнадцати лет. |
| 1212 |
На береговых откосах среди ярких головок армерий, словно вышитых бисером, торчали пучки жесткой травы и тростника. Наконец путники миновали последнюю излучину ручья и вышли на берег моря. Люси глубоко вдохнула соленый воздух. Ее взгляд упал на голубую воду залива, где сквозь мерцание парил, как чайка, белый парус кеча. Теперь она чувствовала себя более свободно, но в ней все еще дремало это странное тревожное ощущение. На обратном пути, убаюканная разнеживающим покачиванием лодки, она закрыла глаза, притворяясь, что дремлет. На нее действительно навалилась странная усталость, апатия, происходящая от неосознанного перерасхода душевных сил. Трое ее попутчиков пели – пели, казалось, в полном умиротворении. Над спокойной водой неслись негромкие мягкие голоса, которым аккомпанировал плеск весел. |
| 1213 |
Я делаю простое сопоставление, которое мне кажется интересным. Согласен, можно объяснить происшествие двойным сознанием Рибо или частичным бездействием некоторой доли мозга, подобным уголку сна в нас, бодрствующих как целое. Сопоставление очевидно, оно напрашивается само. Как ответ ни загадочен, скрытый интерес дан таинственными словами, хотя их прикладной смысл утерян. Как ни поглощено внимание игрока картами, оно связано в центре, но свободно по периферии. Оно там в тени, среди явлений, скрытых тенью. Слова Стерса могли вызвать разряд из области тени раньше, чем блеснул центр внимания. Ассоциация с чем бы то ни было могла быть мгновенной, дав неожиданные слова, подобные трещинам на стекле от попавшего в него камня. Направление, рисунок, число и длина трещин не могут быть высчитаны заранее. |
| 1214 |
Если бы волчонок умел мыслить, как человек, он, возможно, пришел бы к выводу, что жизнь – это неутомимая жажда насыщения, а мир – арена, где сталкиваются все те, кто, стремясь к насыщению, преследуют друг друга, охотятся друг за другом, поедают друг друга; арена, где льется кровь, где царит жестокость, слепая случайность и хаос без начала и конца. Но волчонок не умел мыслить, как человек, и не обладал способностью к обобщениям. Поставив себе какую-нибудь одну цель, он только о ней и думал, только ее одной и добивался. Кроме закона добычи, в жизни волчонка было множество и других, менее важных законов, которые все же следовало изучить и далее повиноваться им. Мир был полон неожиданностей. Жизнь, играющая в волчонке, и силы, управляющие его телом, служили ему неиссякаемым источником счастья. |
| 1215 |
Но если даже предположить, что Александр Первый пятьдесят лет тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии некоторого времени окажется несправедливым в своем воззрении на то, что есть благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом, и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру. |
| 1216 |
Я путешествовал без всякой цели, без плана; останавливался везде, где мне нравилось, и отправлялся тотчас далее, как только чувствовал желание видеть новые лица – именно лица. Меня занимали исключительно одни люди; я ненавидел любопытные памятники, замечательные собрания, один вид лакея возбуждал во мне ощущение тоски и злобы; я чуть с ума не сошел. Природа действовала на меня чрезвычайно, но я не любил так называемых ее красот, необыкновенных гор, утесов, водопадов; я не любил, чтобы она навязывалась мне, чтобы она мне мешала. Зато живые, человеческие лица – речи людей, их движения, смех – вот без чего я обойтись не мог. В толпе мне было всегда особенно легко и отрадно; мне было весело идти, куда шли другие, кричать, когда другие кричали, и в то же время я любил смотреть, как эти другие кричат. |
| 1217 |
В футляре, в углублении из зеленого бархата, лежал бриллиант чудовищной величины и чистейшей воды. Величиной бриллиант был с утиное яйцо, великолепно огранен и без единого порока. Под лучами солнца он сверкал, точно электричество, и, казалось, горел на руке миллионами внутренних огней. Мистер Рольс мало знал толка в драгоценностях, но бриллиант раджи был таким чудом, которое говорило само за себя. Найди его наивный деревенский житель, он бы тут же с криком побежал в ближайший коттедж. Дикарь сейчас же сделал бы его фетишем и кланялся бы ему как божеству. Красота камня ослепляла глаза, мысль об его неисчислимой цене захватила его ум. Он знал, что он держит в руке ценность, во много раз превышающую стоимость архиепископской кафедры; что своему обладателю он может дать абсолютную свободу во всем. |
| 1218 |
У него были обыкновенные глаза. Серые, с синеватыми прожилками. Как у многих мальчишек. Мальчик их редко поднимал, почти все время глаза были прикрыты полутенью длинных, загнутых кверху ресниц. Разве догадаешься? Генка иногда встречал на улицах слепых людей. Два раза он даже переводил через дорогу высокого мужчину в синих очках. У него было напряженное, какое-то застывшее лицо, движения скованные, хотя и быстрые. И это сухое постукивание неизменной тросточки. А маленький капитан белого змея был совсем не такой. Двигался неторопливо и легко. И лицо было живое. Славное такое лицо не робкого, но застенчивого мальчишки, который из-за своей застенчивости привык держать глаза опущенными. Ну как Генка мог догадаться, что эти глаза не видят? Он стоял перед мальчиком и чувствовал себя каким-то беспомощным. |
| 1219 |
Они сидели в кафе, смотрели, как в воде отражается солнце, как на город спускаются сумерки, и пили коньяк. В кафе заходило много людей – всем хотелось незаметно рассмотреть девушку: во-первых, потому что она была иностранкой, а во-вторых, потому что она нравилась местным жителям и к тому же была необычайной красавицей. Конечно, в тот день все обсуждали рыбу, которую поймал Дэвид, однако новая стрижка девушки была не менее выдающимся событием для их деревушки. В тех краях ни одна приличная девушка не стала бы стричься так коротко, и даже в Париже очень немногие отваживались на подобные эксперименты, поскольку отношение к коротким стрижкам было неоднозначным: кто-то считал их красивыми, кто-то – донельзя безобразными. Для одних женщин короткая стрижка означала самые серьезные перемены в жизни. |
| 1220 |
Когда со стола было убрано, Люси взяла газеты и вечное перо, чтобы ответить на объявления, которые отметила в поезде на обратном пути. Ей всегда требовалось время, чтобы сочинить текст, и сегодня она писала медленнее обычного, тщательно взвешивая каждое слово и выбирая фразы, наиболее точно выражающие ее пригодность для каждого вида деятельности. В каждое письмо Люси вкладывала всю свою энергию, но все же порой ее внимание рассеивалось, и с замершим в руке пером она прислушивалась к звукам, доносившимся из гостиной. Один раз ей показалось, что открылась и захлопнулась дверь, но, кроме этого, она ничего подозрительного не услышала. Написав письма, Люси запечатала их и наклеила марки, после чего выпрямилась и оценивающе взглянула на плоды своих трудов. Вид аккуратной маленькой стопки удовлетворил ее. |
| 1221 |
Когда я открыл глаза – вся внутренность леса была наполнена солнцем и во все направления, сквозь радостно шумевшую листву, сквозило и как бы искрилось ярко-голубое небо; облака скрылись, разогнанные взыгравшим ветром; погода расчистилась, и в воздухе чувствовалась та особенная, сухая свежесть, которая, наполняя сердце каким-то бодрым ощущением, почти всегда предсказывает мирный и ясный вечер после ненастного дня. Я собрался было встать и снова попытать счастья, как вдруг глаза мои остановились на неподвижном человеческом образе. Я вгляделся: то была молодая крестьянская девушка. Она сидела в двадцати шагах от меня, задумчиво потупив голову и уронив обе руки на колени; на одной из них, до половины раскрытой, лежал густой пучок полевых цветов и при каждом ее дыхании тихо скользил на клетчатую юбку. |
| 1222 |
Манеры его были тихие, вкрадчивые. Но пороха он выдумать не мог, в этом нужно было отдать ему полную справедливость. Совсем не годился ни для войны, ни для мирного управления государством. По счастливой случайности и отчасти через протекцию он в трудную минуту получил место личного секретаря у генерал-майора сэра Томаса Ванделера, командора ордена Бани. Сэр Томас был мужчина лет шестидесяти, с громким голосом, с резкими манерами, характером крутым и властным. За какие-то услуги, о которых ходили темные слухи, передававшиеся на ухо и неоднократно опровергавшиеся, раджа кашгарский пожаловал этому офицеру шестой из известнейших на свете алмазов. Этот подарок превратил генерала Ванделера из бедного человека в богача, из безвестного, непопулярного солдата в одного из львов лондонского общества. |
| 1223 |
На берегу запруды Люси зачерпнула мягкий влажный песок и, за неимением мыла, принялась сосредоточенно оттирать им руки. Мелкие песчинки были до блеска отполированы сильным течением. Холодная быстрая зыбь, как молоко, пенилась вокруг ее рук. Вдруг Люси вздрогнула от резкого вскрика. Фрэнк с Анной вернулись, со смехом продираясь сквозь папоротники, беззаботные и веселые, как будто ее вообще не существовало. В ней заговорило чувство собственника. Но она и виду не подала – выражение лица оставалось холодным, а в душе разгорался гнев. Как гром среди ясного неба, на нее накатило смутное и непостижимое чувство, которое невозможно было описать, – ни ревность, ни подозрение: то и другое казалось одинаково нелепым. Не то чтобы она хотела обвинить Фрэнка в недостойном поведении, это было бы абсурдно. |
| 1224 |
Понурив головы, взмахивая хвостами, лошади снова поплелись по дороге, спотыкаясь на каждом шагу, и с такими усилиями выбираясь из вязкой грязи, что при каждом рывке казалось – они вот-вот развалятся на части. Всякий раз, как кучер, дав им передохнуть, тихонько покрикивал на них, коренная из задней пары отчаянно мотала головой и всем, что на нее было нацеплено, и при этом с такой необыкновенной выразительностью, как если бы она всеми силами давала понять, что втащить карету на гору нет никакой возможности. И всякий раз, как коренная поднимала этот шум, шагавший рядом пассажир сильно вздрагивал, словно это был чрезвычайно нервный человек и его что-то очень тревожило. Все ложбины кругом были затянуты туманом, он стлался по склонам, ощупью пробираясь вверх, словно неприкаянный дух, не находящий приюта. |
| 1225 |
Конечно, Анна другая. У нее нет ни идеалов, ни амбиций, ни цели, ни правил. Похоже, несчастье с ребенком в точности показало ее отношение к жизни. Почему же она не вышла замуж за отца этого ребенка и не устроила себе нормальную жизнь? Но это было бы не в духе Анны. Без сомнения, она насмешничала и вела себя своенравно, делая вид, что ей все безразлично. Мужчина наверняка оказался слабаком, непостоянным и неразумным, мечтающим лишь о том, чтобы в конечном счете освободиться от обязательств. И Анна позволила ему ускользнуть. Но это неправильно, ошибочно и совершенно противоположно семейной политике Люси, с ее прямотой и открытостью. Допустим, например, что она примет беззаботное поведение Фрэнка, который может, как известно, быть непостоянным и неразумным, – какое будущее в этом случае их ожидает. |
| 1226 |
Мальчик был совсем не похож на того крепкого, грубоватого австралийского внука, которого он успел создать в своем воображении. Зная, как выглядит отец мальчика, они все ожидали увидеть неотесанного сорванца, а не это воздушное, трогательное создание. Хью перевел взгляд на Миранду. Она тоже казалась моложе своих лет. Наверно, ей уже четырнадцать. Или меньше? Нехорошо, следовало бы знать. На ее лице, очень бледном, в веснушках, как у матери, застыло нарочито сосредоточенное выражение. Она не плакала. Она упорно смотрела вверх, твердо решив не встречаться глазами с родителями и словно погруженная в какие-то сложные расчеты. По временам она нервно поправляла черную шапочку, прикрывавшую ее золотисто-рыжие волосы – обычно они спадали ей на плечи толстыми прядями, как капюшон из осенних листьев. |
| 1227 |
Как для астрономии трудность признания движения земли состояла в том, чтобы отказаться от непосредственного чувства неподвижности земли и такого же чувства движения планет, так и для истории трудность признания подчиненности личности законам пространства, времени и причин состоит в том, чтобы отказаться от непосредственного чувства независимости своей личности. Но, как в астрономии новое воззрение говорило: правда, мы не чувствуем движения земли, но, допустив ее неподвижность, мы приходим к бессмыслице; допустив же движение, которого мы не чувствуем, мы приходим к законам, так и в истории новое воззрение говорит: правда, мы не чувствуем нашей зависимости, но, допустив нашу свободу, мы приходим к бессмыслице; допустив же свою зависимость от внешнего мира, времени и причин, приходим к законам. |
| 1228 |
Ближайший пляж оказался платным. Не очень даже расстроившись, Сашка сделала крюк вокруг забора, спрыгнула с невысокого бетонного парапета, и под ногами у нее захрустела галька. Выискав свободное местечко на камнях, сбросила на сумку полотенце, сарафан, рядом оставила босоножки и, морщась, заковыляла по камням к полосе прибоя. Едва добравшись до воды, опустилась на четвереньки, плюхнулась, поплыла. Вот оно, счастье. Вода в первую секунду показалась холодной, а во вторую – парной, как молоко. У берега покачивались на волнах водоросли и обрывки пакетов, но Сашка плыла дальше и дальше, и вода перед ней очистилась и сменила цвет, позади остались надувные матрасы и дети на ярких кругах, вокруг открылось море, и вспыхнул ярко-красный конический буек – как знак совершенства между двумя голубыми полотнищами. |
| 1229 |
Она действительно явилась и с одобрением разглядывала его обновки, в особенности похвалив цвет подтяжек. О самой школе она ничего не сказала. Как оказалось, отец мисс Хокинг, о котором она иногда упоминала, обучался в привилегированной английской частной школе, а сама она получила образование в Лейпциге. Ей очень понравились эти подтяжки, и она заходилась безудержным смехом, когда Питер без всякого стеснения скакал по комнате в пижаме, сползающей при каждом прыжке и приоткрывающей голое тело. Поэтому каждый новый прыжок Питера вызывал у Пинки взрыв хохота. В ее голубых глазах мелькал странный интерес, смешанный с волнением. Люси отвечала ей бледной улыбкой. До начала семестра оставались считаные дни, и ей казалось, что они стремительно проносятся мимо. Люси терзалась в ожидании предстоящей разлуки. |
| 1230 |
Старик будет помнить все, что видит и переживает в данный момент, но не станет волноваться за внучку. Миссия Келены чрезвычайно важна для племени. Но сердце от этого не забьется чаще ни на одну сотую такта. Да и она сама, оставив родной остров позади, вспомнит о дедушке без лишних сантиментов. Надо пользоваться радостью в настоящем. Грустить сейчас, восхищаться здесь; беспокоиться над обрывом, а не в ста шагах от него или в падении. Сиюминутность – единственная крепость, которая заслуживает обороны. За спиной Келены тянулся луг – бурый, высохший от летней жары. Когда осень осчастливит землю дождями, на лугу распустятся цветы. Гиацинты, фиалки, дикие пионы придут на смену весенним красавцам: ирисам и тюльпанам. Еще дальше пейзаж был выдержан в серых тонах, оживляем лишь желтизной зарослей дрока. |
| 1231 |
В дальнем углу двора стояла лачуга из листового железа и загон для свиней у самого входа в небольшую расщелину. Расщелина напоминала длинный каньон, промытый в камне водой. Острые белые обломки скал, словно зубья, торчали из рыжей земли. На его склонах росли искривленные оливы, земляничные деревья и мышиный терн. Обычно в таких расщелинах много пещер, которые пастухи используют как загоны для овец. Меликетти походил на мумию. Морщинистая кожа висела на нем, как на вешалке, абсолютно безволосая, кроме небольшого белого пучка, росшего посреди груди. Шею поддерживал ортопедический воротник, застегнутый зелеными эластичными липучками. Из одежды на нем были только видавшие виды черные штаны и коричневые стоптанные пластиковые сандалии. Он видел, как мы подъезжаем на наших велосипедах, но даже не повернул головы. |
| 1232 |
Изумленным взором она поглядела на Пола. Он глубоко вздохнул, пытаясь утихомирить бушевавшую в груди бурю. Специя уже подействовала, и слова матери воспринимались преломленными ею: голос матери вздымался и опадал, словно тень бушующего огня. И все время в голосе ее звучал этот проклятый цинизм – слишком хорошо он изучил ее. Но ничто не могло остановить это пламя, вспыхнувшее внутри него с первым глотком. Ужасное предназначение. Он чувствовал его, это сознание расы, и не мог никуда скрыться. Восприятие его обрело остроту и ясность, данные вливались в мозг, отсчитывавший с холодной точностью. Отдавшись этому потоку, он скользнул на пол, сел, прислонившись к скалистой стенке пещеры. Его затягивало за пределы времени, откуда он мог рассматривать время, ощущать возможные судьбы, ветры будущего и минувшего. |
| 1233 |
С самым любезным видом мистер Моррис проводил гостя до дверей на лестницу, сдав его на попечение дворецкого. Когда он, возвращаясь в гостиную, проходил опять мимо окна, поручик Рич слышал, как он облегченно вздохнул. Очевидно, он избавился от тяжелой задачи, угнетавшей его нервы. С час еще продолжали подъезжать извозчики, привозя новых гостей, так что на каждого удаляемого старого гостя являлся всякий раз новый, и число гостей не уменьшалось. Но потом приезды сделались реже и, наконец, совсем прекратились, хотя процесс удаления продолжался. Гостиная начала пустеть. Баккара прекратилась, за неимением банкомета. Некоторые распрощались с хозяином по собственному почину, а с оставшимися мистер Моррис удвоил свою любезность. С самыми ласковыми взглядами и с самыми любезными словами переходил он от группы к группе. |
| 1234 |
Через миг паром отчалил под шум гребного винта, дугой удаляясь от причала и оставляя за собой бурлящий пенный след, от которого медленно расходились и накатывали на берег волны. За судном летели чайки. Над гладким, спокойным морем повисла легкая дымка, сквозь нее просвечивали рассеянные, но все же яркие лучи солнца. Острый нос судна рассекал воздух, прозрачная вода искрилась и сверкала. Для Люси, убаюканной этим всемирным покоем, отплытие в жемчужном сиянии показалось прекрасным. Она не отрывала взгляда от медленно отступающего берега, открывающегося простора бухты, медленно вырастающих голубых холмов за кормой. В этом было что-то таинственное – то, как уменьшались деревья и дома, стог сена сжимался в желтую точку, а бегущий поезд превращался в тоненькую нить, вьющуюся под спиралью белого дыма. |
| 1235 |
Видимо, она ждала кого-то. В лесу что-то слабо хрустнуло: она тотчас подняла голову и оглянулась; в прозрачной тени быстро блеснули передо мной ее глаза, большие, светлые и пугливые, как у лани. Несколько мгновений прислушивалась она, не сводя широко раскрытых глаз с места, где раздался слабый звук, вздохнула, повернула тихонько голову, еще ниже наклонилась и принялась медленно перебирать цветы. Веки ее покраснели, горько шевельнулись губы, и новая слеза прокатилась из-под густых ресниц, останавливаясь и лучисто сверкая на щеке. Так прошло довольно много времени. Бедная девушка не шевелилась, лишь изредка тоскливо поводила руками и слушала, все слушала. Снова что-то зашумело по лесу, она встрепенулась. Шум не переставал, становился явственней, приближался, послышались наконец решительные, проворные шаги. |
| 1236 |
Огромный фотографический аппарат на подставке с колесиками, аляповато разрисованный синий занавес, стены, сплошь покрытые фотографиями детей, сделанными в торжественные даты: первое причастие, день рождения. Стены покрывались фотографиями постепенно, год за годом, и у доктора Урбино, обдумывавшего тут по вечерам шахматные ходы, не раз тоскливо екало сердце при мысли о том, что случай собрал в этой портретной галерее семя и зародыш будущего города, ибо именно этим детишкам суждено когда-нибудь взять в свои руки бразды правления и до основания перевернуть этот город, не оставив ему и следа былой славы. На письменном столике, рядом с банкой, где хранились курительные трубки старого морского волка, лежала шахматная доска с незаконченной партией. И доктор Урбино не удержался от искушения рассмотреть ее. |
| 1237 |
Не одна красота Олеси меня в ней очаровывала, но также и ее цельная, самобытная, свободная натура, ее ум, одновременно ясный и окутанный непоколебимым наследственным суеверием, детски невинный, но и не лишенный лукавого кокетства красивой женщины. Она не уставала меня расспрашивать подробно обо всем, что занимало и волновало ее первобытное, яркое воображение: о странах и народах, об явлениях природы, об устройстве земли и вселенной, об ученых людях, о больших городах. Многое ей казалось удивительным, сказочным, неправдоподобным. Но я с самого начала нашего знакомства взял с ней такой серьезный, искренний и простой тон, что она охотно принимала на бесконтрольную веру все мои рассказы. Иногда, затрудняясь объяснить ей что-нибудь, слишком, по моему мнению, непонятное для ее полудикарской головы. |
| 1238 |
Чтобы отвести от себя малейшее подозрение – ибо иногда я чувствовал, что ее взгляд испытующе останавливается на мне, – я дал ей понять, что автор письма живет не здесь, а в одном из соседних курортов и ежедневно приезжает сюда на лодке или пароходом. И после этого, как только раздавался колокол прибывающего парохода, она под любым предлогом ускользала из-под материнской опеки, забивалась в какой-нибудь уголок на пристани и затаив дыхание следила за приезжающими. И вдруг однажды – стоял серый, пасмурный день, и я от нечего делать наблюдал за ней – произошло нечто неожиданное. Среди других пассажиров с парохода сошел красивый молодой человек, одетый с той броской элегантностью, которая отличает молодых итальянцев; он огляделся вокруг, и взгляд его встретился с отчаянным, зовущим взглядом девушки. |
| 1239 |
Такого пути Ивлев не знал. Места становились все беднее и глуше. Кончился рубеж, лошади пошли шагом и спустили покосившийся тарантас размытой колдобиной под горку; в какие-то еще не кошенные луга, зеленые скаты которых грустно выделялись на низких тучах. Потом дорога, то пропадая, то возобновляясь, стала переходить с одного бока на другой по днищам оврагов, по буеракам в ольховых кустах и верболозах. Была чья-то маленькая пасека, несколько колодок, стоявших на скате в высокой траве, краснеющей земляникой. Объехали какую-то старую плотину, потонувшую в крапиве, и давно высохший пруд – глубокую яругу, заросшую бурьяном выше человеческого роста. Пара черных куличков с плачем метнулась из них в дождливое небо. А на плотине, среди крапивы, мелкими бледно-розовыми цветочками цвел большой старый куст. |
| 1240 |
День был пасмурным, с деревьев капало. Туман так и не развеялся, и противоположный берег вырисовывался вдали неясным пятном. Листья под ногами больше не шуршали, они имели безжизненный вид – намокшие и втоптанные в землю; все, что когда-то выросло из нее, она принимала снова. От укрытого пеленой пространства веяло сыростью и унынием, распадом, ощущением конца. По временам из тумана пробивалось солнце, и бледный свет растекался по стеклянной воде лимана. Оттуда сквозь солоноватую висящую дымку доносилась неторопливая перекличка невидимых судов, проходящих мимо или идущих к берегу на монотонный и скорбный зов колокола на маяке. Промозглая сырость навела на Люси тоску помимо воли, поеживаясь, она ускорила шаг. В церкви она никак не могла настроиться на благочестивый лад, служба тянулась медленно. |
| 1241 |
В такой безуспешной и тревожной погоне прошло около часа, когда с удивлением, но и с облегчением Ассоль увидела, что деревья впереди свободно раздвинулись, пропустив синий разлив моря, облака и край желтого песчаного обрыва, на который она выбежала, почти падая от усталости. Здесь было устье ручья; разлившись нешироко и мелко, так что виднелась струящаяся голубизна камней, он пропадал во встречной морской волне. С невысокого, изрытого корнями обрыва Ассоль увидела, что у ручья, на плоском большом камне, спиной к ней, сидит человек, держа в руках сбежавшую яхту, и всесторонне рассматривает ее с любопытством слона, поймавшего бабочку. Отчасти успокоенная тем, что игрушка цела, Ассоль сползла по обрыву и, близко подойдя к незнакомцу, воззрилась на него изучающим взглядом, ожидая, когда он поднимет голову. |
| 1242 |
В великолепии солнечного света блестела прежде неприметная дорога, и опрятные дома вдоль нее, утратив обычную четкость линий, будто плыли в ослепительно-золотом потоке. Люси был хорошо знаком этот вид: сверкающая вода, словно заключенная в объятия изогнутого дугой побережья, лес на мысе Ардмор, затененный голубоватой дымкой, расселины западных гор, величественно вздымающихся на фоне бледного полога небес. Но сегодня этот преображенный пейзаж был отмечен неуловимой прелестью, радующей сердце. В эту пору, несмотря на жару, ощущались первые приметы осени: шелест одинокого листа, своевольно слетевшего на тропинку, залежи морских водорослей на берегу, еле слышные крики грачей вдали от моря. Как она любила все это. У Люси вырвался счастливый вздох. Она заслонила глаза ладонью от слепящего света. |
| 1243 |
Конечно, я и тогда не был наивным человеком и знал, что превращаюсь в профессионального убийцу замыслов. Но что мне было делать? Вокруг меня были протянутые ладони. Я швырял в них пригоршни букв. Но они требовали еще и еще. Пьянея от чернил, я готов был какой угодно ценой форсировать новые и новые темы. Замученная фантазия не давала их больше: ни единой. Тогда я и решился искусственно возбудить ее, прибегнув к старому испытанному средству. Я велел очистить одну из комнат квартиры. Но пойдемте, будет проще, если я это покажу. Он поднялся. Я вслед. Мы прошли анфиладой комнат. Порог, еще порог, коридор – он подвел меня к запертой двери, скрытой портьерой. Звонко щелкнул ключ, потом – выключатель. Я увидел себя в комнате: в глубине, против порога, камин; у камина полукругом семь тяжелых резных кресел. |
| 1244 |
И вся эта ночь слилась в волшебную, чарующую сказку. Взошел месяц, и его сияние причудливо пестро и таинственно расцветило лес, легло среди мрака неровными, бледными пятнами на корявые стволы, на мягкий мох. Тонкие стволы берез белели резко и отчетливо, а на их редкую листву, казалось, были наброшены серебристые, прозрачные покровы. Местами свет вовсе не проникал под густой навес сосновых ветвей. Там стоял полный, непроницаемый мрак, и только в самой середине его скользнувший неведомо откуда луч вдруг ярко озарял длинный ряд деревьев и бросал на землю узкую правильную дорожку, такую светлую, нарядную и прелестную, точно аллея, убранная эльфами для торжественного шествия Оберона и Титании. И мы шли среди этой улыбающейся живой легенды, без единого слова, подавленные своим счастьем и жутким безмолвием леса. |
| 1245 |
Из темноты выступали закопченные бревна, покрытые кое-где плесенью, развешанная в углу сеть, недоконченные новые лапти, несколько беличьих шкурок, а ближе всего сам старик – сгорбленный, седой, с ужасным лицом. Это лицо точно было сдвинуто на одну сторону, так что левый глаз вытек и закрылся припухшим веком. Впрочем, безобразие отчасти скрадывалось седой бородой. Для Музгарки старик не был ни красив, ни некрасив. Пока старик растоплял печь, уже рассвело. Серое зимнее утро занялось с таким трудом, точно невидимому солнцу было больно светить. В избушке едва можно было рассмотреть дальнюю стену, у которой тянулись широкие нары, устроенные из тяжелых деревянных плах. Единственное окно, наполовину залепленное рыбьим пузырем, едва пропускало свет. Музгарко сидел у порога и терпеливо наблюдал за хозяином. |
| 1246 |
Западная окраина города лежит на широком пологом холме. Этот холм обрывается у реки крутыми глинистыми откосами, а с другой стороны спускается к городскому центру длинным, почти незаметным склоном. Если шагать по старым улицам вверх, к водонапорной башне, то даже не чувствуется, что дорога ведет в гору. Но остановишься, повернешься лицом к востоку – и сразу видно: высоко забрался. Весь город как на ладони: разноцветные корпуса новых кварталов, трубы и стеклянные крыши станкостроительного завода, зеленая туча центрального парка, блестящий шпиль клуба речников с горящим на солнце якорем, серебряный пояс реки, краны над пристанью и, как строгий часовой, тонкая высокая телевышка. Улицы западной окраины самые высокие. Но больших зданий здесь нет. Две четырехэтажные школы, больница, кинотеатр – вот, пожалуй, и все. |
| 1247 |
Гость мой был такой же бедняк, как и я: он знал, что право на чудачество – единственное право полуголодных поэтов. Спокойно меня оглядев, он положил книгу на стол и спросил, согласен ли я выслушать его поэму. Закрыв за ним и за поэмой дверь, я тотчас же постарался убрать книгу куда-нибудь подальше: вульгарные золотые буквы на вспучившемся корешке расстраивали только-только налаживавшуюся игру в замыслы. По параллели я продолжал работу и над рукописями. Новая пачка их, посланная по старым адресам, к моему искреннейшему удивлению, не возвратилась: вещи были приняты и напечатаны. Оказывалось: то, чему не могли научить меня сделанные из бумаги и краски книги, было достигнуто при помощи трех кубических метров воздуха. Теперь я знал, что делать: я снимал их, одни за другими, мои воображаемые книги, фантазмы. |
| 1248 |
В Городище мы добирались ночью. Сквозь дремоту я слышал надоедливое дребезжание рессоры, потом шум воды около мельницы, лай собак. Фыркали лошади и скрипели плетни. Ночь сияла незакатными звездами. Из сырой темноты тянуло бурьяном. Тетушка Дозя вносила сонного меня в теплую хату, устланную разноцветными половиками. В хате пахло топленым молоком. Я открывал на минуту глаза и видел около своего лица пышную вышивку на белоснежных рукавах тетушки Дози. Утром я просыпался от жаркого солнца, бившего в белые стены. Красные и желтые мальвы покачивались за открытым окном. Вместе с ними заглядывал в комнату цветок настурции; в нем сидела мохнатая пчела. Замерев, я следил, как она сердито пятится и выбирается из тесного цветка. По потолку без конца бежали светлые струи, легкие волны – отражения реки. |
| 1249 |
Ночная птица крикнула в третий раз. Не давая себе отчета в том, что делает, повинуясь лишь безрассудному толчку каприза и забыв о могущих произойти последствиях, Стар нажал пуговку погашенного перед тем фонаря и облил женщину светом. Если он позабыл прописи, твердящие о позднем раскаянии, то вспомнил их мгновенно и испугался одновременно с девушкой, тоскливо ожидая крика, тревоги и нападения. Но крик застрял в ее горле, изогнув тело, откинувшееся назад резким, судорожным толчком. Миндалевидные, полные ужаса глаза уставились в лицо Стара; таинственный свет в руке белого человека наполнял их безысходным отчаянием. Девушка была очень молода; трепещущее лицо ее собиралось заплакать. Стар открыл рот, думая улыбнуться, как вдруг вытянутые, смуглые руки упали к его ногам вместе с маленьким телом. |
| 1250 |
Все люди, как известно, смертны и, как опять-таки известно, неожиданно смертны. Каждый представляет собой мину замедленного действия, момент взрыва которой неведом. Авария, инфаркт, сорвавшийся тромб, псих с ножом, террорист-смертник – мало ли какая случайность или неслучайность может сыграть роль твоего персонального детонатора. За день на Земле умирает сто пятьдесят тысяч человек, из них треть в отнюдь не старческом возрасте. Теоретически с любым человеком всегда может случиться что угодно. Однако мы знаем, что завод нашего часового механизма рассчитан лет на восемьдесят, и это знание помогает большинству до поры до времени не зацикливаться на неизбежном. И Вера не стала бы зацикливаться. Характером и душевным складом она больше походила на солнечный зайчик, а не на луны волшебной полосы. |
| 1251 |
Конечно, она мечтает о любви, а кто может постичь девичьи мечты, эти белые, легкие облака, которые бесцельно плывут в лазури и, как все облака, постепенно загораются к вечеру более жаркими красками – сперва розовеют, потом вспыхивают ярко-алым огнем. Ничто не покажется ей неправдоподобным или невозможным. Поэтому я и решил изобрести для нее таинственного возлюбленного. В тот же вечер я написал ей длинное письмо, исполненное самой смиренной и самой почтительной нежности, туманных намеков и без подписи. Письмо, ничего не требовавшее и ничего не обещавшее, пылкое и в то же время сдержанное – словом, настоящее любовное письмо из романтической поэмы. Зная, что, гонимая смутным волнением, она всегда первой выходит к завтраку, я засунул письмо в ее салфетку. Настало утро. Я наблюдал за ней из сада. |
| 1252 |
Сестры радостно поцеловались. Они с самого раннего детства были привязаны друг к другу теплой дружбой. По внешности они до странного не были схожи между собой. Старшая, Вера, пошла в мать, красавицу англичанку, своей высокой гибкой фигурой, нежным, но холодным и гордым лицом, прекрасными, хотя довольно большими руками и той очаровательной покатостью плеч, какую можно видеть на старинных миниатюрах. Младшая, Анна, наоборот, унаследовала монгольскую кровь отца, татарского князя, древний род которого восходил до самого Тамерлана. Она была на полголовы ниже сестры, несколько широкая в плечах, живая и легкомысленная. Лицо ее сильно монгольского типа с довольно заметными скулами, с узенькими глазами, которые она к тому же по близорукости щурила, с надменным выражением в маленьком, чувственном рте. |
| 1253 |
Однако Олеся нашла в себе достаточно силы, чтобы достоять до конца обедню. Может быть, она не поняла настоящего значения этих враждебных взглядов, может быть, из гордости пренебрегла ими. Но когда она вышла из церкви, то у самой ограды ее со всех сторон обступила кучка баб, становившаяся с каждой минутой все больше и все теснее сдвигавшаяся вокруг Олеси. Сначала они только молча и бесцеремонно разглядывали беспомощную, пугливо озиравшуюся по сторонам девушку. Потом посыпались грубые насмешки, крепкие слова, ругательства, сопровождаемые хохотом, потом отдельные восклицания слились в общий пронзительный бабий гвалт, в котором ничего нельзя было разобрать и который еще больше взвинчивал нервы расходившейся толпы. Несколько раз Олеся пыталась пройти сквозь это живое ужасное кольцо, но ее постоянно отталкивали. |
| 1254 |
Когда известный писатель Р. после поездки для отдыха в горы возвратился ранним утром в Вену и, купив на вокзале газету, взглянул на число, он вдруг вспомнил, что сегодня день его рождения. Сорок первый, быстро сообразил он, и этот факт не обрадовал и не огорчил его. Бегло перелистал он страницы газеты, взял такси и поехал к себе на квартиру. Слуга доложил ему о приходивших в его отсутствие двух посетителях, о нескольких вызовах по телефону и принес на подносе накопившуюся почту. Писатель лениво просмотрел корреспонденцию, вскрыл несколько конвертов, заинтересовавшись фамилией отправителя; письмо, написанное незнакомым почерком и показавшееся ему слишком объемистым, он отложил в сторону. Удобно усевшись в кресло, он еще раз пробежал газету, потом закурил сигару и взялся за отложенное письмо. |
| 1255 |
Близко на шоссе послышались знакомые звуки автомобильного трехтонного рожка. Это подъезжала сестра княгини Веры – Анна, с утра обещавшая по телефону приехать помочь сестре принимать гостей и по хозяйству. Тонкий слух не обманул Веру. Она пошла навстречу. Через несколько минут у дачных ворот круто остановился изящный автомобиль, и шофер, ловко спрыгнув с сиденья, распахнул дверцу. Сестры радостно поцеловались. Они с самого раннего детства были привязаны друг к другу теплой и заботливой дружбой. По внешности они до странного не были схожи между собой. Старшая, Вера, пошла в мать, красавицу англичанку, своей высокой гибкой фигурой, нежным, но холодным и гордым лицом, прекрасными, хотя довольно большими руками и той очаровательной покатостью плеч, какую можно часто видеть на старинных миниатюрах. |
| 1256 |
Другие деревья, может быть, превратились в музыкальные инструменты, даже в виолончель. Тут она втихомолку рассмеялась. Прислушалась, ожидая уловить потюкивание, но оно прекратилось. Она следовала за плывущим впереди мужчиной. Она могла бы догнать и перегнать его. Она была сильнее, чем могло показаться, возможно, даже сильнее, чем он. Но он молод, он полон мужской гордости. Поэтому она уступала ему первенство. Несколько минут они плыли над зачарованным подводным лесом, затем очутились над местом, где когда-то пролегала дорога. Филипп остановился, взбаламутив воду облаком мягкой грязи, поднятой его ластами, достал обернутую полиэтиленом карту. Женщина парила рядом, наблюдая, как поднимаются к поверхности пузырьки. Его дыхание. Затем он спрятал карту под футболку, кивнул в сторону дороги и поплыл дальше. |
| 1257 |
Где-то слышится тиканье часов. Но не часами измеряется это ускользнувшее от самого себя время, здесь ему иная мера; вот книги, которые странствовали многие века прежде, чем наши губы произнесли их имя, вот – совсем юные, лишь вчера увидевшие свет, лишь вчера порожденные смятением и нуждой безусого отрока, но все они говорят на магическом языке, все заставляют сильнее вздыматься нашу грудь. Они волнуют, но они и успокаивают, они обольщают, но они и унимают боль доверившегося сердца. И незаметно для себя ты погружаешься в них, наступает покой и созерцание, тихое парение в их мелодии, мир по ту сторону мира. О вы, чистые мгновения, уносящие нас из будничной суеты, о вы, книги, самые верные, самые молчаливые спутники, как благодарить вас за постоянную готовность, за неизменно ободряющее и окрыляющее участие. |
| 1258 |
В существование солнца верилось почему-то меньше всего. Телефонный звонок или стук в дверь обрывал мысленную цепочку. Он снова погружался в реальность, переставал обращать внимание на солнце и задумываться о природе его происхождения. Проблемы, которые постоянно приходилось решать, возвращали уверенность в несомненной подлинности жизни. Но только на время. Желтый шар медленно катился по голубому полю, опускаясь к реке. Становился оранжевым, красным или багровым. Плескался в ледяных брызгах, растапливая последние хрупкие осколки весеннего льда на ожившей реке. Разливался вдоль полосы горизонта розовой глазурью и тихо таял, уже не оставляя сомнений в том, что его и не было никогда. Наступала ночь, и чернота неба, усыпанного мелкой сеткой серебряных звезд, окончательно стирала в памяти желтизну прошедшего дня. |
| 1259 |
Грэй неутомимо изучал замок, делая поразительные открытия. Так, на чердаке он нашел стальной рыцарский хлам, книги, переплетенные в железо и кожу, истлевшие одежды и полчища голубей. В погребе, где хранилось вино, он получил интересные сведения относительно мадеры и хереса. Здесь, в мутном свете окон, придавленных косыми треугольниками каменных сводов, стояли маленькие и большие бочки; самая большая, в форме плоского круга, занимала всю поперечную стену погреба, столетний темный дуб бочки лоснился как отшлифованный. Среди бочонков стояли в плетеных корзинках пузатые бутыли зеленого и синего стекла. На камнях и на земляном полу росли серые грибы с тонкими ножками: везде – плесень, мох, и сырость. Огромная паутина золотилась в дальнем углу, когда, под вечер, солнце высматривало ее последним лучом. |
| 1260 |
Где-нибудь далеко, оканчивая собой тонкую ветку, неподвижно стоит отдельный листок на голубом клочке прозрачного неба, и рядом с ним качается другой, напоминая своим движением игру рыбьего плеса, как будто движение то самовольное и не производится ветром. Волшебными подводными островами тихо наплывают и тихо проходят белые круглые облака, и вот вдруг все это море, этот лучезарный воздух, эти ветки и листья, облитые солнцем, – все заструится, задрожит беглым блеском, и поднимется свежее, трепещущее лепетанье, похожее на бесконечный мелкий плеск внезапно набежавшей зыби. Вы не двигаетесь – вы глядите: и нельзя выразить словами, как радостно, и тихо, и сладко становится на сердце. Вы глядите: та глубокая, чистая лазурь возбуждает на устах ваших улыбку, невинную, как она сама, как облака по небу. |
| 1261 |
Он сомневался, пребывая в нерешительности, но в то же время убеждал себя, что этот ход может оказаться удачным. Несмотря на то что он в свое время питал в отношении Мура надежды и Люси ему нравилась, его уступка основывалась не только на сочувствии и приязни. Он понимал, что вдова Мур молодая, видная женщина, более того – вероятно, она может рассчитывать на сочувственное отношение заказчиков из-за перенесенной ею тяжелой утраты. Он, Леннокс, ничем не рискует: вознаграждение будет определяться в основном на базе комиссионных, да и сама работа несложная, подразумевает осведомленность в ценах и качестве, и Люси легко сможет это освоить. Да, он был осторожен, очень осторожен, он объяснил ей, что подобное отступление от общепринятой практики будет беспрецедентным новшеством, и новшеством едва ли успешным. |
| 1262 |
Старый Джек Ванделер был замечательно сильного телосложения, и, видимо, привык к самым трудным физическим упражнениям. Похож он был не на сухопутного военного, а скорее на моряка, только немного больше других привыкшего к седлу. Его орлиные черты выражали смелость, надменность и хищность, а все лицо и наружность обличали в нем человека порывистого, жестокого и беззастенчивого. Густые седые волосы и шрам от сабельного удара, перерубившего ему нос, придавали что-то дикое его внешности, одновременно замечательной и страшной. В его товарище, принце Богемском, мистер Рольс с удивлением узнал того самого джентльмена, который посоветовал ему читать Габорио. Очевидно, принц Флоризель, редко посещавший клуб, где он числился почетным членом, только ради Джека Ванделера и заходил туда в прошлый вечер. |
| 1263 |
Она разрезала ножницами ленту и бросила в корзину вместе с бумагой, на которой был написан ее адрес. Под бумагой оказался небольшой ювелирный футляр красного плюша, видимо, только что из магазина. Вера подняла крышечку, подбитую бледно-голубым шелком, и увидела втиснутый в черный бархат овальный золотой браслет, а внутри его бережно сложенную красивым восьмиугольником записку. Она быстро развернула бумажку. Почерк показался ей знакомым, но, как настоящая женщина, она сейчас же отложила записку в сторону, чтобы посмотреть на браслет. Он был золотой, низкопробный, очень толстый, но дутый и с наружной стороны весь сплошь покрытый небольшими старинными, плохо отшлифованными гранатами. Но зато посредине браслета возвышались, окружая какой-то странный маленький зеленый камешек, пять прекрасных гранатов-кабошонов. |
| 1264 |
Гарри послушался, а садовник, ползая на коленях, собрал рассыпанные драгоценности и положил обратно в картонку. Всю дюжую фигуру этого человека прохватывала дрожь от волнения, вызванного одним прикосновением к бриллиантам. Его лицо преобразилось, в глазах горела жадность. Он находил сладострастное наслаждение в этой возне с блестящими камнями и старался продлить его, перебирая в руках каждый бриллиант. Но вот он уложил в картонку все драгоценности и, прикрывая ее своей рубашкой, кивнул Гарри, приглашая его в дом. Недалеко от дверей им встретился молодой человек, по-видимому, из духовного сословия, очень красивый, но с выражением в глазах какой-то смеси слабости и решительности. Одет он был по-пасторски, но очень нарядно и франтовато. Садовнику эта встреча не понравилась, но он сделал приятное лицо. |
| 1265 |
С этого мгновения я полюбила тебя. Я знаю, женщины часто говорили тебе эти слова. Но поверь мне, никто не любил тебя с такой рабской преданностью, с таким самоотвержением, как то существо, которым я была и которым навсегда осталась для тебя, потому что ничто на свете не может сравниться с потаенной любовью ребенка, такой непритязательной, беззаветной, такой покорной, настороженной и пылкой, какой никогда не бывает требовательная и – пусть бессознательно – домогающаяся взаимности любовь взрослой женщины. Только одинокие дети могут всецело затаить в себе свою страсть, другие выбалтывают свое чувство подругам, притупляют его признаниями, – они часто слышали и читали о любви и знают, что она неизбежный удел всех людей. Они тешатся ею, как игрушкой, хвастают ею, как мальчишки первой выкуренной папиросой. |
| 1266 |
Сгорая от сильного нетерпения, не чувствуя ни сырости, ни холода, она, как резная фигура на носу корабля, плыла вперед – сама движущая сила этого суденышка. Одна лишь ее воля гнала его в морскую даль. Клубы тумана проплывали мимо, как кольца дыма, кружащиеся в безжизненной бездне. Люси не видела ничего – ничего, кроме этой непроницаемой белизны, парализующей ее зрение, душащей ее, оседающей на волосах и стекающей по щекам, как слезы. Вокруг нее сомкнулась пустота, промозглая, как холодное дыхание зимы, вязкая от влажного морского воздуха. Как предостережение, еле раздавался тонкий колокольный звон маяка, звучавший уныло и монотонно. Люси задрожала и стиснула зубы. Точно какой-то незримый, витающий в воздухе призрак коснулся ее лба холодными пальцами. Дрожащая, одинокая, она ничего не видела. |
| 1267 |
У подножия этой гряды, среди лесов, болот и лугов и разыгралась та маленькая драма, о которой я собираюсь рассказать. Пятьдесят тысяч лет прошло с тех пор, если подсчеты геологов правильны. Как и сейчас, в те далекие дни весна вселяла радость во все живое и заставляла кровь быстрей струиться в жилах. По голубому небу плыли громады белых облаков, веял теплый западный ветер, мягко лаская лицо. Взад-вперед носились вернувшиеся с юга ласточки. Берега реки были усеяны лютиками, на болотистых местах, всюду, где опустив свои мечи, отступали полчища осоки, сверкали звездочки сердечника и горел алтей, а в реке, неуклюже барахтаясь, играли откочевывающие к северу лоснящиеся черные чудовища – бегемоты, сами не зная, чему радуясь, охваченные только одним желанием – взбаламутить до самого дна всю реку. |
| 1268 |
Этот день был солнечный, вполне летний, но без жары. С ласковым пушистым теплом. Помню, что ощущение пушистости возникало у меня от невесомых, с длинными белыми волосками, семян, которые плавали в тихом воздухе. Иногда они касались моих щек. Эти семена – от высоких городских сорняков, которые растут вдоль заборов. Не знаю, как эти растения называются. Про себя я всегда называл их белоцветом. В августе головки белоцвета лопаются, пухнут, семена расправляют волоски и отправляются в неспешный полет. Они – признак присмиревшего, уходящего лета. Белоцвет и сейчас растет у забора, окружающего заброшенную стройку рядом с многоэтажным домом, где я сейчас живу. Белые семена залетают на балкон и напоминают про тот день – первое сентября сорок пятого года. Тогда эти семена висели в воздухе неподвижно. |
| 1269 |
Дорога пошла под уклон, мимо высоких шатающихся стволов; она петляла и свивалась – пологий, легкий путь к замку, только долгий. Ливень, теперь совсем буйный, впивался в щеки, клеил волосы к голове, уже пробрался за шиворот и полз по коже с ледяной фамильярностью холодной сороконожки. Я орал на вздорные горы, безмозглую промозглость и свое проклятое невезенье. Я остановился у тропинки, глянул вниз и, решив срезать, направился прямо по склону. Я дважды съехал по грязевому тесту и гниющим листьям; чтобы не падать дальше, приходилось хвататься за влажную вязкую землю. Пальцы чертили борозды в холодной дряни и тухлом перегное последнего листопада, студеном и буром; я как мог вытирал руки о траву, оставляя пятна грязи. Мое драгоценное пальто отяжелело от дождя, все потемнело от нескончаемого душа. |
| 1270 |
В начале седьмого часа я уже пробирался между возами и ярмарочными балаганами к теневской церкви. Торговый шум, несмотря на раннее утро и на то, что обедня еще не кончилась, уже стоял в воздухе. Скрипение возов, ржание лошадей, мычание коров, игра в игрушечные трубы – все это мешалось с возгласами барышников-цыган и пением уже успевших налимониться мужиков. Сколько веселых, праздничных лиц, сколько типов. Сколько прелести и движения в этой массе, пестреющей яркими цветами платьев, залитой светом утреннего солнца. Все это, многотысячное, копошилось, двигалось, шумело, чтобы в несколько часов сделать свое дело и к вечеру разъехаться, оставив после себя на площади, как бы в воспоминание, сенные отбросы, рассыпанный местами овес и ореховую скорлупу. Народ густыми толпами валил к церкви и от церкви. |
| 1271 |
В десять часов вечера на другой день, быстро поднявшись в лифте к ее двери, я отворил дверь своим ключиком и не сразу вошел из темной прихожей: за ней было необычно светло, все было зажжено – люстры, канделябры по бокам зеркала и высокая лампа под легким абажуром за диваном, а пианино звучало началом Лунной сонаты – все повышаясь, звуча чем дальше, тем все томительнее, призывнее, в блаженной грусти. Я захлопнул дверь прихожей, звуки оборвались, послышался шорох платья. Потом я вошел – она прямо и несколько театрально стояла возле пианино в черном бархатном платье, делавшем ее тоньше, блистая его нарядностью, праздничным убором смольных волос, смуглой янтарностью обнаженных рук и плеч, сверканием алмазных сережек вдоль чуть припудренных щек, угольным бархатом глаз и бархатистым пурпуром губ. |
| 1272 |
Безукоризненность его туалета стояла на одной высоте с достоинством его осанки, с изящностью – немного чопорной и сдержанной, на английский лад, – но все-таки пленительной изящностью его манер. С первого взгляда становилось явно, что этот красивый, несколько строгий, отлично воспитанный и превосходно вымытый молодой человек привык повиноваться высшим и повелевать низшим и что за прилавком своего магазина он неизбежно должен был внушать уважение самим покупателям. В сверхъестественной его честности не могло быть ни малейшего сомнения: стоило только взглянуть на его туго накрахмаленные воротнички. И голос у него оказался такой, какого следовало ожидать: густой и сочный, но не слишком громкий, с некоторой даже ласковостью в тембре. Таким голосом особенно удобно отдавать приказания подчиненным. |
| 1273 |
Чудесный город, весь похожий на сдобную, славную попадью с маслеными глазами и красным ртом. Как мне забыть эти часы, когда, возбужденный теплым тополевым запахом весенней ночи, я ходил из церкви в церковь, не минуя единоверцев, греков и старообрядцев. Красота женских лиц, освещаемых снизу живым огнем, этот блеск белых зубов, и прелесть улыбающихся нежных губ, и яркие острые блики в глазах, и тонкие пальчики, делающие восковые катышки. Точно со стороны, точно мальчишка, выключенный из игры, я видел, что всем беспричинно хотелось смеяться и приплясывать. И мотивы ирмосов были все такие древние и веселые. И все смеялись: смеялись новой весне, воскресенью, цветам, радостям тела и духа. Один я походил на изгнанника, который смотрит сквозь заборную щелку, таясь от всех, на чужое веселое празднество. |
| 1274 |
Мистер Гарри Гартлей получал обыкновенное джентльменское воспитание, то есть учился сначала в частной школе, а потом в одном из тех больших учебных заведений, которыми Англия справедливо славится. С этого времени у него явилось необыкновенное отвращение к учению; из родителей у него были жива только мать, слабая и невежественная женщина; она позволила сыну бросить учение и заняться исключительно совершенствованием в области разных светских пустяков. Два года спустя он остался сиротой и почти нищим. Для производительного труда он был совершенно непригоден как от природы, так и по воспитанию. Он умел петь романсы и мило аккомпанировать себе на фортепьяно; красиво ездил верхом, хотя и боялся ездить; превосходно играл в шахматы. Природа наделила его удивительно привлекательной, на редкость красивой наружностью. |
| 1275 |
Трапеза на этом завершилась. Тарелки, вымытые Люси в проточной воде и вытертые Фрэнком, были аккуратно уложены в корзину. Компания отправилась к морю вниз по течению ручья. День погружался в теплую истому. Аромат собранной малины, раздавленной собственным весом, шел от корзины вверх, наподобие редкостного эфира. Вокруг жужжали насекомые. Люси шагала, охваченная тем чувством старой ностальгии, тем почти мучительным желанием, которое она часто испытывала, стремлением к чему-то, что ей надо ухватить и ни за что не отпускать. Переходя вброд ручей по плоским камням, она обернулась и взяла мужа за руку. Пусть Анна насмехается над этим проявлением собственнического чувства – ей было все равно. Люси сильно привязана к мужу и не станет этого скрывать. Они пересекли неширокое поле, заросшее лютиками. |
| 1276 |
В ней не было ничего похожего на местных девчат, лица которых под уродливыми повязками, прикрывающими сверху лоб, а снизу рот и подбородок, носят такое однообразное, испуганное выражение. Моя незнакомка, высокая брюнетка лет около двадцати – двадцати пяти, держалась легко и стройно. Просторная белая рубаха свободно и красиво обвивала ее молодую, здоровую грудь. Оригинальную красоту ее лица, раз его увидев, нельзя было позабыть, но трудно было, даже привыкнув к нему, его описать. Прелесть его заключалась в этих больших, блестящих, темных глазах, которым тонкие, надломленные посредине брови придавали неуловимый оттенок лукавства, властности и наивности; в смугло-розовом тоне кожи, в своевольном изгибе губ, из которых нижняя, несколько более полная, выдавалась вперед с решительным и капризным видом. |
| 1277 |
Я особенно над этим не задумывалась, даже после того, как однажды утром, отправляясь в школу, увидела уходившую от тебя даму под густой вуалью. Мне ведь было только тринадцать лет, и я не знала, что страстное любопытство, с которым я подкарауливала и подстерегала тебя, уже означало любовь. Но я знаю, любимый, совершенно точно день и час, когда я всей душой и навек отдалась тебе. Возвратившись с прогулки, я и моя школьная подруга, болтая, стояли у подъезда. В это время подъехал автомобиль, и не успел он остановиться, как ты, со свойственной тебе быстротой и гибкостью движений, которые и сейчас еще пленяют меня, соскочил с подножки. Невольно я бросилась к двери, чтобы открыть ее для тебя, и мы чуть не столкнулись. Ты взглянул на меня теплым, мягким, обволакивающим взглядом и ласково улыбнулся мне. |
| 1278 |
Вечером в усадьбе было тихо, наступило успокоение, чувство семейственности, гости в шесть часов уехали. Теплые сумерки, лекарственный запах цветущих лип за кухней. Сладкий запах дыма и кушаний из кухни, где готовят ужин. И мирное счастье всего этого – сумерек, запахов – и все еще что-то обещающая мука ее присутствия, ее существования возле него, разрывающая душу мука любви к ней – и ее беспощадное равнодушие, отсутствие. Он сошел с переднего балкона, слушая мерный, с промежутками, визг и скрип качелей под соснами, прошел к ним – да, это она. Он остановился, глядя, как она широко летает вверх и вниз, все туже натягивая веревки, силясь взлететь до последней высоты, и делает вид, что не замечает его. С визгом колец жутко летит кверху, исчезает в ветвях и, как подстреленная, стремительно несется вниз. |
| 1279 |
Что мне еще очень понравилось – это полное отсутствие незваных квартирантов, вроде мышей, клопов и тараканов. Нигде ничего не скреблось, не пищало и не кусалось, и не было нужды ставить ножки кровати в тазики с водой. Несмотря на непривычную обстановку, обилие впечатлений и долгий путь убаюкали меня в считанные минуты. Я уже задремывала, когда один из четвероногих обитателей решил возместить мне потерю кошачьего мурлыканья, и разразился тоскливым протяжным воем, от которого я разом покрылась пупырышками, как тепличный огурец. Пес старательно выводил гулкие рулады, подражая ветру, запутавшемуся в горлышке бутыли. Я тешила себя надеждой, что он замолчит, исполнив соло, но его собратья посчитали своим долгом подхватить затихающую ноту, ввести элемент разноголосья и усладить мой слух хоровым напевом. |
| 1280 |
Все эти странные люди живут рядом друг с другом, говорят на разных языках, по-разному думают; они верят в разных богов и по-разному оценивают мир; лишь две страсти у них общие – любовь и голод. Глядя на них, иногда вы ощущаете их мощную жизненную силу. Хотя воздух столь нежен, а небо такое голубое, вы чувствуете горячую страсть, которая трепетно пульсирует в толпе. Хотя полисмен, стоящий на углу на возвышенной площадке, указывающий белой дубинкой направление транспорту, создает атмосферу респектабельности, вы не можете отделаться от отчетливого впечатления, что эта респектабельность – лишь поверхность, под которой скрыта тьма и тайна. Вас охватывает трепет, замирает сердце, совсем как в ночном лесу, когда тишину вдруг нарушит глухой настойчивый удар барабана. Вы можете ожидать всего что угодно. |
| 1281 |
И все же богатство и превосходство над другими кружили ей голову. Сидя за роялем, катаясь, гуляя или стоя перед зеркалом, она была преисполнена сознанием своей красоты, обворожительности, сознанием того, что это значит для мужчин и какую зависть внушает женщинам. Временами при виде бедных, плоскогрудых и некрасивых девушек она проникалась жалостью; временами в ней вспыхивала необъяснимая неприязнь к какой-нибудь девице или женщине, дерзнувшей соперничать с ней красотой или положением в обществе. Случалось, что дочери из видных семейств, встретившись с Эйлин в роскошных магазинах в центре города или на прогулке в парке, верхом или в экипаже, задирали носы в доказательство того, что они лучше воспитаны и что это им известно. При таких встречах обе стороны обменивались уничтожающими взглядами. |
| 1282 |
Грэй вышел из чащи в кустарник, разбросанный по скату холма. Дымилась и горела трава; влажные цветы выглядели как дети, насильно умытые холодной водой. Зеленый мир дышал бесчисленностью крошечных ртов, мешая проходить Грэю среди своей ликующей тесноты. Капитан выбрался на открытое место, заросшее пестрой травой, и увидел здесь спящую молодую девушку. Он тихо отвел рукой ветку и остановился с чувством опасной находки. Не далее как в пяти шагах, свернувшись, подобрав одну ножку и вытянув другую, лежала головой на уютно подвернутых руках утомившаяся Ассоль. Ее волосы сдвинулись в беспорядке; у шеи расстегнулась пуговица, открыв белую ямку; раскинувшаяся юбка обнажала колени; ресницы спали на щеке, в тени нежного виска, полузакрытого темной прядью; мизинец правой руки, бывшей под головой, пригибался к затылку. |
| 1283 |
Сумерки и тучи все сгущались, пока ехали от станции по большому селу, тоже еще весеннему, грязному. Все тонуло в этих необыкновенно мягких сумерках, в глубочайшей тишине земли, теплой ночи, слившейся с темнотой неопределенных, низко нависших дождевых туч, и опять Митя дивился и радовался: как спокойна, проста, убога деревня, эти пахучие курные избы, уже давно спящие, и как хорошо в этом темном и теплом степном мире. Тарантас нырял по ухабам, по грязи, дубы за двором богатого мужика высились еще совсем нагие, неприветливые, чернели грачиными гнездами. У избы стоял и вглядывался в сумрак странный, как будто из древности, мужик: босые ноги, рваный армяк, баранья шапка на длинных прямых волосах. И пошел теплый, сладостный, душистый дождь. Митя подумал о девках, о молодых бабах, спящих в этих избах. |
| 1284 |
А во дворах сердитые домохозяйки колдуют над помидорными и земляничными грядками и зорко поглядывают кругом: не пробрались ли сюда за добычей мальчишки. Но мальчишкам не до этого. Плевать им сейчас на помидоры и землянику с высоты своих крыш. С запада движется плотный ровный ветер. Здесь не мешают ему многоэтажные дома, и он течет над улицами холма широкой воздушной рекой. Мальчишки под негодующие крики матерей и соседок взбираются на дома. Крыши – взлетные площадки. С них поднимаются к желтым облакам пестрые гудящие конверты. А еще выше, туда, где синева прошита белыми нитками реактивных лайнеров, улетают мысли, мечты о такой высоте, когда облака остаются внизу и кажутся комочками ваты, лежащими на зеленых лоскутках лесов и степей. И еще выше. Здесь, на этих крышах, начинаются звездные дороги. |
| 1285 |
Княгиня Вера всеми силами старалась помочь князю удержаться от полного разорения. Незаметно для него, она во многом отказывала себе и, насколько возможно, экономила в домашнем хозяйстве. Теперь она ходила по саду и осторожно срезала ножницами цветы к обеденному столу. Клумбы опустели и имели беспорядочный вид. Доцветали разноцветные махровые гвоздики, а также левкой – наполовину в цветах, а наполовину в тонких зеленых стручках, розовые кусты еще давали – в третий раз за это лето – бутоны и розы, но уже измельчавшие и редкие. Зато пышно цвели своей холодной, высокомерной красотой георгины, пионы и астры, распространяя в чутком воздухе осенний, грустный запах. Остальные цветы после своей роскошной любви и чрезмерного обильного летнего материнства тихо осыпали на землю бесчисленные семена будущей жизни. |
| 1286 |
Как бы ни готовили их на Земле, но Эллис в эти секунды ощущала себя загнанной в угол, ничего не понимающей женщиной. Понятия космос, космический корабль не налагали на ее сознание никаких преимуществ. Наоборот, они порождали в душе безысходность. Крохотная частичка рукотворного вещества, летящая сквозь мрак вселенной, – это подразумевало безвыходность. Эллис, которой никак не удавалось справиться с бившей ее дрожью, кинула затравленный взгляд вдоль пустого коридора, обернулась к аварийной переборке, что так внезапно преградила ей путь. Опустив наконец пистолет, который она все еще сжимала ладонями обеих рук, Эллис внимательно осмотрела контур располагавшегося в переборке люка. Шаги за спиной стали четче, явственнее. Казалось, что они шуршат по покрытию пола за ближайшим плавным изгибом стен. |
| 1287 |
В следующую субботу должен был состояться пикник, задуманный Питером еще до приезда Анны. Как ни странно, у Люси не было большого желания развлекаться. Она не могла объяснить почему – просто не хотела ехать. Но Фрэнк воспринял эту идею с большим оживлением, обсуждая различные планы, начиная от аренды парусника, на котором они поплывут по заливу, и заканчивая линейкой для поездки. Люси кратко отвечала ему, что, если пикник и состоится, они просто дойдут на гребной лодке до леса на мысу Ардмор. Мыс, как сказала Люси, находится неподалеку и она, по крайней мере, воспользуется возможностью, чтобы набрать малины на варенье. Она направилась в кухню и занялась приготовлениями к пикнику. Но расположение духа у нее было странное, и она осознавала всю абсурдность своего настроения, уже два дня угнетавшего ее. |
| 1288 |
Утч отвергла кнут и продолжила рыться в старых вещах, стараясь держаться поближе к двери и подальше от старика, следовавшего за ней по пятам. Едва взгляд ее упал на открытки в витрине, она немедленно узнала Европу. Она попросила показать открытки: это была Франция времен Первой мировой войны. Она поинтересовалась, откуда они здесь. Он был американским солдатом Первой мировой и встретил победу во Франции. Единственное, что осталось у него с тех времен, были эти открытки. Старик сказал, что черно-белые фотографии точнее отражают реальность. Она знала, что открытки мне понравятся, и купила их – более четырехсот штук за один доллар. Я рассматривал их неделями и рассматриваю до сих пор. Там есть дамы в длинных черных платьях, мужчины с черными зонтиками, крестьянские дети, лошадиные упряжки, старинные авто. |
| 1289 |
Я сфокусировал ваш свободный выбор, помогая вам выбирать из большего набора вероятностей, выработав в вас привычку заглядывать вперед, и я уверен, что этим я помог вам преодолеть тысячелетие борьбы. А что вы делаете в вашей новой эре основания – этого в моих предсказаниях нет. Возможно, человечество станет лучше. Для меня сие означает рационально мыслящий разум, который приобретет стойкий иммунитет к психосторическим прогнозам. Я надеюсь на это, иначе ваша новая эра также закончится закатом и падением, и человечество исчезнет из галактики, а его заменят новые разумные существа, которые и теперь развиваются в тех бесчисленных звездных системах, планеты которых не совместимы с биологией человека. Период истории человечества не превышает двухсот тысяч лет, пусть мы и расселились по всей галактике. |
| 1290 |
Сырой ветер взбалтывает, тащит смерчики листвы по серым дорожным колдобинам, горстями сыплет в холодные лужи на дне канав. Желтые, красные и бурые листья; гамма пожара посреди влажного холода. Несколько листьев еще цепляются за ветки над дорогой; жалкие ручейки не обрамляет лед, а холмы по краям равнины бесснежны под полуденным солнцем, что повисло на громадном ломте чистого неба. И все равно, похоже, осень в прошлом. Далекие горы на севере скрылись в осаде серой облачной флотилии. Быть может, на вершинах снег, но нам пока не разглядеть. Оттуда налетает ветер, гонит по склонам пелену дождя. Южнее, в полях, столбами поднимается дым, его косо сносит ветром. Какой-то миг ветер пахнет дождем и пожаром. Ветер стихает вновь, и в его угасании я обоняю пот немытых тел и вонь двух коняг, что волокут нашу кибитку. |
| 1291 |
Перед юношей раскинулась блестящая гладь моря. Где-то у подножия утесов виднелась армия мятежников под предводительством его брата. Дорога постепенно превратилась в петлявшую по песчаным склонам тропу, видневшееся то слева, то справа море неуклонно приближалось. Внезапно тропинка кончилась. Белый жеребец легко спрыгнул с невысокого обрыва и галопом понесся по песчаному пляжу. Выйдя из-под прикрытия дюн, Рикард увидел длинную цепь выстроившихся на песке людей, а за их спинами – три черных корабля. Его собственное войско как раз переваливало через дюны. Морской бриз трепал голубые флаги, ровный рокот моря перекрывал гул голосов. Без каких-либо прелюдий или переговоров две армии сошлись – меч на меч, человек на человека. Грифон с леденящим душу криком взмыл в воздух, сорвав с руки Рикарда поводок. |
| 1292 |
Обернувшись к выходу, Грэй увидел над дверью огромную картину, сразу содержанием своим наполнившую душное оцепенение библиотеки. Картина изображала корабль на гребне морского вала. Струи пены стекали по его склону. Он был изображен в последнем моменте взлета. Корабль шел прямо на зрителя. Высоко поднявшийся бушприт заслонял основание мачт. Гребень вала напоминал крылья гигантской птицы. Паруса, полные неистовой силы шторма, валились всей громадой назад, чтобы, перейдя вал, выпрямиться, а затем, склоняясь над бездной, мчать судно к новым лавинам. Разорванные облака низко трепетали над океаном. Тусклый свет обреченно боролся с надвигающейся тьмой ночи. Но всего замечательнее была в этой картине фигура человека, стоящего на баке спиной к зрителю. Она выражала все положение, даже характер момента. |
| 1293 |
Я готов поверить, что Мэри увидела в Джерарде обаяние и физическую привлекательность, к которым почти все оставались слепы. Он был маленький, сморщенный, бледное умное лицо, за стеклами очков блеклые голубые глаза, огромный выпуклый лоб и сияющая лысина. Внешность отнюдь не романтического любовника. С другой стороны, он бесспорно был очень тонкий критик и отличный эссеист. Меня несколько раздражало, что он пренебрежительно отзывался обо всех английских авторах, кроме тех, кто благополучно отошел в мир иной; но это лишь возвышало его в глазах нашей интеллигенции, охотно верящей, будто на почве отечества не произрастает ничего путного. Однажды я сказал ему, что достаточно изречь пошлость по-французски, чтобы он счел ее остроумной, и он настолько оценил мою шуточку, что вставил ее как свою в очередное эссе. |
| 1294 |
Он, побывавший в Ирландии в тот самый год, ни слова не сказал о происшествии в семье. Мысль об этом не давала покоя. Люси нахмурилась и судорожно вздохнула. Она воздвигла в уме странное сооружение, которому для завершения не хватало лишь замкового камня. Может быть, никакого замкового камня нет. Может быть, ею движет одна ревность. Поморщившись от такого предположения, Люси все же задумалась. И спокойно отбросила эту мысль. Нет, ревность – следствие эгоизма. А ее любовь не эгоистична. Все ее существо стремится к конечной цели – благу Фрэнка. Она так хорошо его знает, до конца понимает, любит его всепоглощающей любовью, поэтому не допустит ни вмешательства в его счастье, ни нарушения мирного течения его жизни. Это не ревность. Это верность, преданность, здравомыслие – да, возвышенная суть ее любви. |
| 1295 |
Это был, по всем признакам, избалованный камердинер молодого, богатого барина. Его одежда изобличала притязание на вкус и щегольскую небрежность. Румяное и нахальное лицо его принадлежало к числу лиц, которые почти всегда возмущают мужчин и, к сожалению, очень часто нравятся женщинам. Он, видимо, старался придать своим грубоватым чертам выражение презрительное и скучающее; беспрестанно щурил свои и без того крошечные глазки, морщился, опускал углы губ, принужденно зевал и то поправлял рукой виски, то щипал желтые волосики, торчавшие на толстой верхней губе, – словом, ломался нестерпимо. Начал он ломаться, как только увидел молодую крестьянку; медленно подошел он к ней, постоял, передернул плечами, засунул обе руки в карманы пальто и, едва удостоив бедную девушку беглым взглядом, опустился на землю. |
| 1296 |
Обладатель бриллианта раджи был допущен в самые исключительные кружки. И нашлась молодая, красивая девушка из знатной семьи, которая согласилась стать носительницей этого бриллианта ценой супружества. Леди Ванделер была не только сама по себе бриллиантом чистейшей воды, но и умела показать себя свету в самой великолепной оправе. Многие авторитетные лица признавали ее одной из трех женщин, считавшихся в Англии первыми франтихами. Секретарские обязанности Гарри были не особенно обременительны, но у него было природное отвращение ко всякому продолжительному труду. Ему не нравилось возиться с чернилами, а прелести леди Ванделер и ее туалеты побуждали его чересчур часто перекочевывать из библиотеки в будуар. Он умел обходиться с женщинами, любил и умел поговорить с ними о модах и делал это с увлечением. |
| 1297 |
Походка ее стала легкой и танцующей, лицо озарилось трепетной, неповторимой красотой, должно быть, сон ее стал лишь беспокойным ожиданием письма, потому что по утрам черные тени окружали ее тревожно горящие глаза. Она даже начала заботиться о своей наружности, вкалывала в волосы цветы; беспредельная нежность ко всему на свете исходила от ее рук, в глазах стоял вечный вопрос; по тысяче мелочей из моих писем она догадывалась, что их автор где-то поблизости. Она так оживилась в последние дни, что это превращение не ускользнуло даже от ее туповатых спутниц, и они не раз, с любопытством посматривая на нее, украдкой переглядывались и обменивались добродушными усмешками. Голос ее обрел звучность, стал громче, выше, смелей, в горле у нее что-то трепетало, словно песня хотела вырваться ликующей трелью. |
| 1298 |
Они уходили все дальше и дальше в немую ворсистую мглу. Ее нервы были натянуты до предела. Она застыла, вглядываясь вперед. Ее глаза горели, подобно ранам, на бледном, точно размытом, лице. А если она проиграет? Но она знала, что этого не может быть. Она была убеждена, что должна выиграть. Фрэнк вряд ли успел пересечь залив, он неподалеку, где-то впереди. Сама ее решимость будет его спасением. Ей бы только проникнуть взглядом сквозь эти колышущиеся складки тумана. Но он был плотным и, казалось, все сгущался над спокойной поверхностью моря. Запахнув воротник пальто, Люси наклонилась вперед и закашлялась от всепроникающей сырости. Потом туман еще более сгустился, и в его пелене утонуло все, кроме двух фигур на палубе. В мгновение ока они превратились в два призрака, затерявшихся в туманной пустыне. |
| 1299 |
Над кронами высоких деревьев по небу в мягких оттенках красок плыли легкие ночные облачка, а над скользящими облачками покойно висела тихая сияющая луна. По окрестным садам и темному парку в слабом ветре носилось множество запахов, вступающих один с другим в спор. Сдержанно и едва уловимо витало в воздухе благородное благоухание чайных роз, рядом издавали мимолетный, но неистовый и чувственный запах гвоздики, ощущался сильный и тяжелый аромат гелиотропов, богато и уверенно пахла сирень. Но еще богаче, сильнее и пронзительнее был насыщенный страстью аромат жасмина, перебивавший все остальные. Приторно сладкий, дурманящий, он нестерпимее всего будоражил волшебной ночью в начале лета. Он разливался обширными волнами и проникал в самые глубины старого парка, оглушал наплывом возбуждающих любовных историй. |
| 1300 |
Шляпу ты держал в руке, и я с неописуемым изумлением увидела твое юное оживленное лицо и светлые волосы. Уверяю тебя, я прямо испугалась, до того меня потрясло, что ты такой молодой и красивый, такой стройный и изящный. И разве не странно: в этот первый миг я сразу ясно ощутила то, что и меня и всех других всегда так поражало в тебе, – твою двойственность: ты – легкомысленный, увлекающийся игрой и приключениями юноша и в то же время в своем творчестве неумолимо строгий, верный долгу, бесконечно начитанный и образованный человек. Я безотчетно поняла, как понимали все, что ты живешь двойной жизнью: своей яркой стороной она обращена к внешнему миру, а другую, темную, знаешь только ты один; это глубочайшее раздвоение, эту тайну твоего бытия я, девочка, завороженная тобой, ощутила с первого взгляда. |
| 1301 |
Бен застыл перед открытым почтовым ящиком, растерянно разглядывая веселую обложку каталога и белую наклейку с адресом, на котором было указано имя его покойной жены. В сумерках наступающего вечера холл многоэтажки казался непривычно спокойным. Кроме охранника и самого Бена, никого не было. Снаружи дул порывистый пронизывающий ветер, плачем встречавший наступление зимы. Бен провел пальцем по обложке каталога. Энни обожала покупки, даже если она заказывала их по каталогу. Универмаг Роузена был одним из ее самых любимых магазинов. Неожиданно на глаза Бена навернулись слезы. Прошло уже два года, а он так и не смог примириться с потерей жены. Иногда ему казалось, что ее исчезновение – всего лишь игра его воображения, что, когда он вернется домой, Энни, как обычно, выйдет ему навстречу. Он глубоко вздохнул. |
| 1302 |
Вопреки вашему примеру, своего имени я вам не скажу. От предков своих я произошел самым обыкновенным путем и получил от них в наследство триста фунтов годового дохода. Сколько мне лет – это тоже неинтересно. Воспитание я получил хорошее. Умею играть на скрипке почти настолько хорошо, что мог бы зарабатывать себе деньги службой в оркестрах. То же замечание можно отнести к флейте. Играть в вист я научился настолько, что могу проигрывать около сотни фунтов в год в эту научную игру. Благодаря знанию французского языка, я мог в Париже мотать деньги почти с такой же легкостью, как в Лондоне. Словом, моя личность полна всевозможных совершенств. Приключения я испытал самые разнообразные, до дуэли из-за пустяка включительно. Два месяца тому назад я встретил молодую женщину, вполне подходящую к моему вкусу. |
| 1303 |
Близился вечер. Они отплыли с острова рано утром в большой лодке, которую Грейс прятала вдали от пирса. Биолог больше не появлялась, хотя Контроль окидывал взглядом морские просторы с тревогой. Но Кукушка почувствовала бы ее присутствие задолго до того, как они могли оказаться в опасности. Ей не хотелось говорить ему, ради своего же блага, что океаны, через которые проплывает сейчас биолог, куда шире и глубже, нежели то пространство, что им предстояло пересечь на пути к маяку. Они двинулись к маяку по берегу, выбрав тропинку, где было меньше риска попасть под обстрел снайпера, возможно, засевшего где-то наверху. Грейс считала, что все здесь или погибли, или давно покинули это место, но она могла и ошибаться. Со стороны моря не появлялся никто, будь то призраки или создания из плоти и крови. |
| 1304 |
Однако целую неделю их никто не беспокоил, и только неизменное появление кровавого пятна на полу в библиотеке возбуждало всеобщее внимание. Это действительно было очень странно, так как на ночь мистер Отис сам запирал двери, а окна закрывались ставнями. Много толков вызывала также склонность пятна менять окраску подобно хамелеону. То оно было темно-красным, почти коричневым, то цвета киновари, то принимало сочный пурпурный оттенок, а однажды все увидели, что пятно стало изумрудно-зеленым. Разумеется, такие изменения весьма забавляли всех членов семьи, и за ужином по этому поводу заключались веселые пари. Единственным человеком, не принимавшим участия в шутках, была маленькая Вирджиния. Она при виде пятна всегда расстраивалась, а в то утро, когда оно стало изумрудно-зеленым, даже чуть не заплакала. |
| 1305 |
Они проводили вместе весь день, но не разговаривали между собой, а молча склонялись над рукоделием, вплетая в узоры всю свою бездумность, – неумолимые парки душного мира скуки и ограниченности. И с ними была молодая девушка, дочь одной из них; угловатая незавершенность ее лица и фигуры уже сменялась женственной округлостью. В сущности, она была некрасива – слишком худа, незрела и, конечно, безвкусно одета, но в ней угадывалось какое-то трогательное, беспомощное томление; большие глаза, полные темного огня, испуганно прятались от чужого взгляда и поблескивали мерцающими искорками. Она тоже повсюду носила с собой рукоделие, но руки ее часто медлили, пальцы замирали над работой, и она тихо сидела, устремив на озеро мечтательный, неподвижный взгляд. Быть может, мне просто приходила на ум банальная мысль. |
| 1306 |
В этом мире, естественно, возвышалась над всем фигура капитана. Он был судьбой, душой и разумом корабля. Его характер определял досуги и работу команды. Сама команда подбиралась им лично и во многом отвечала его наклонностям. Он обладал в глазах подчиненных магическим знанием. Он отражал бурю противодействием системы сложных усилий, убивая панику короткими приказаниями; плавал и останавливался где хотел; распоряжался отплытием и нагрузкой, ремонтом и отдыхом; большую власть в живом деле, полном непрерывного движения, трудно было представить. Такое представление о капитане, такой образ и такая истинная действительность его положения заняли, по праву душевных событий, главное место в блистающем сознании Грэя. Никакая профессия, кроме этой, не могла бы так удачно сплавить в одно целое все сокровища жизни. |
| 1307 |
В детстве одно время, может быть, из-за того, что меня всегда окружали книги, я хотел стать писателем и прожить жизнь, похожую на мелодраму. Побудительным мотивом к выбору литературной карьеры, если не считать волшебной легкости, с которой человек взирает на жизнь с высоты своих пяти лет, стало чудо мастерства, выставленное в витрине магазина на соседней улице. Предмет моего восхищения – черная авторучка с причудливыми узорами – венчал витрину, словно драгоценный камень корону. Эта ручка, великолепная сама по себе, была к тому же воплощением барочного бреда из золота и серебра, а ее бесконечные грани ослепительно сверкали. Когда отец выводил меня на прогулку, я канючил, пока не уговаривал его свернуть к магазину. Втайне я считал, что из-под прекрасного пера могут выйти только самые достойные сочинения. |
| 1308 |
Затем он внимательно обошел всех оставшихся, всматриваясь им в лица и опрашивая их таинственными словами, составлявшими пропуск нынешней ночи. Два других жреца провезли вдоль храма и вокруг каждой из его колонн серебряную кадильницу на колесах. Синим, густым, пьянящим, ароматным фимиамом наполнился храм, и сквозь слои дыма едва стали видны разноцветные огни лампад, сделанных из прозрачных камней, – лампад, оправленных в резное золото и подвешенных к потолку на длинных серебряных цепях. В давнее время этот храм отличался небольшими размерами и беднотой и был выдолблен наподобие пещеры в глубине горы. Узкий подземный коридор вел к нему снаружи. Но во дни царствования Соломона, взявшего под свое покровительство все религии, храм разросся в глубину и в высоту и украсился богатыми приношениями. |
| 1309 |
В тот вечер перед возвращением Фрэнка со службы она с особой тщательностью готовилась к его приходу. Чувствуя настоятельную потребность в этом, она днем до блеска вымыла дом. Навела безупречный порядок в комнате Анны, сменила постельное белье, распахнула окна, чтобы свежий морской воздух выветрил все следы пребывания ненавистной гостьи. В этом действе было нечто символическое – будто совершалось очищение храма. С тем же неослабевающим рвением Люси приготовила любимое блюдо мужа, поставила его домашние туфли к каминной решетке, причесалась волосок к волоску. Она старалась сделать что-то со своей внешностью, чувствуя, что находится не в лучшей форме, беспокоясь, что ее губы покажутся Фрэнку бледными, а лицо утомленным. Неудивительно – после всего, что было. А она так горячо желала понравиться ему. |
| 1310 |
Одеваясь, я вспоминала подслушанный разговор. Интересно, дождутся ли они вечера или выставят меня из Догевы сразу после обеда? На кухне меня поджидала Крина. Охотно поддержав разговор о хорошей погоде и отведав блинков со сметаной, я с трудом поднялась со скамьи, подавила сытую отрыжку, вежливо поблагодарила хозяйку и вышла во двор. Ромашка, оседланная и недовольная, стояла у крыльца, сдерживаемая под уздцы худощавым подростком лет тринадцати. Он начал издалека. Я признала, что спала хорошо, кушала еще лучше и вообще все мне тут у них нравится. Паренек расплылся в щербатой улыбке и пообещал, что когда я приеду к ним в следующий раз, то тоже не разочаруюсь. Я по секрету призналась ему, что намереваюсь остаться в Догеве на веки вечные и даже выбрала место, где меня похоронят - вон под той осиной. |
| 1311 |
Женщины обладают безошибочным чутьем и сразу распознают мужчину, который в них до смерти влюблен, тем более если упомянутый мужчина – малолетка, да еще и набитый дурак. Я обладал всеми необходимыми качествами, чтобы Клара дала мне от ворот поворот, но предпочитал думать, будто ее слепота гарантирует мне некоторую безопасность и что мое преступление, мое безоглядное преклонение перед женщиной, которая вдвое меня старше, умнее и выше, останется незамеченным. Я мучился вопросом, что она сумела во мне разглядеть, предлагая свою дружбу; возможно, она почувствовала во мне что-то близкое ей самой, ее одиночеству и ее утратам. В своих мальчишеских мечтах я всегда представлял нас как двух беглецов, спасающихся от жизни на книжном корешке, жаждущих затеряться в вымышленных мирах и взятых напрокат грезах. |
| 1312 |
Это случилось внезапно. Мерный гул корабельных двигателей, легкое дрожание корпуса, звездная бесконечность за бортом – все было как всегда. Но какое-то смутное чувство беды заставило Пера сделать шаг в сторону пульта. А уже в следующее мгновение страшная сила отбросила его к задней стене рубки. На секунду он потерял сознание, но грохот тормозных двигателей привел его в чувство, что-то тянуло корабль вперед. Перегрузка становилась невыносимой. Он полз вдоль гладкой переборки корабля, и каждое движение стоило ему невероятных усилий. В ушах теперь стоял сплошной гул, а перед глазами расплывались радужные круги. Он двигался медленно, почти на ощупь, пока руки не провалились в люк. Пер уже не помнил, как очутился внутри, только почувствовал, что сработала автоматика защитной аппаратуры. Стало легче дышать. |
| 1313 |
Год от году беспорядок в тесной квартире Дрэпа увеличивался, принимал затейливые очертания сна или футуристического рисунка со смешением разнородных предметов в противоестественную коллекцию, но увеличивалась также и стопа его рукописи, лежащей в среднем отделении небольшого шкафа. Давно уже терпела она соседство всякого хлама. Скомканные носовые платки, книги, битая посуда, какие-то рамки и фотографии и много других вещей, покрытых пылью, валялось на широкой полке, среди тетрадей, блокнотов или просто перевязанных бечевкой разнообразных обрывков, на которых в нетерпении разыскать приличную бумагу нервный и рассеянный Дрэп писал свои внезапные озарения. Года три назад, как бы опомнясь, он сговорился с женой швейцара: она должна была за некоторую плату раз в день производить уборку квартиры. |
| 1314 |
Шестьсот сорок конурок кишели несчастными людьми, втиснутыми в один акр помойки. И на этом коротком отрезке улицы стояли три подобных дома. Здесь в цивилизованных условиях двадцатого столетия проживало около четырех тысяч человеческих существ. Это были так называемые сертифицированные квартиры: на двери каждой из них вывешивался сертификат, дающий право ночному инспектору корпорации войти туда и проследить, чтобы не было перенаселения. Спасительные меры предосторожности заботливых властей. Тем не менее, несмотря на эти меры, бывало, что в какой-нибудь комнате размером десять на пятнадцать футов в гармонии и комфорте спала добрая дюжина человек – представителей трех поколений. По крайней мере, гармония и комфорт предполагались, поскольку до слуха домовладельца никогда не доходило никаких жалоб. |
| 1315 |
Грэй лег у костра, смотря на отражавшую огонь воду. Он думал, но без участия воли; в этом состоянии мысль, рассеянно удерживая окружающее, смутно видит его; она мчится, подобно коню в тесной толпе, давя, расталкивая и останавливая; пустота, смятение и задержка попеременно сопутствуют ей. Она бродит в душе вещей; от яркого волнения спешит к тайным намекам; кружится по земле и небу, беседует с воображенными лицами, гасит и украшает воспоминания. В облачном движении этом все живо, выпукло и бессвязно, как бред. И часто улыбается отдыхающее сознание, видя, например, как в размышление о судьбе вдруг жалует гостем образ совершенно неподходящий: какой-нибудь прутик, сломанный два года назад. Так думал у костра Грэй, но в мыслях был не здесь. Локоть, которым он опирался, поддерживая рукой голову, затек. |
| 1316 |
Крина спала. Я сбросила туфли у порога, на цыпочках прокралась в комнату, притворила дверь и зажгла свечи. Уходя, я оставила окно нараспашку, и теперь на потолочной балке вниз головой висела крупная летучая мышь. Она встретила меня очень неприязненно. Я вежливо поприветствовала мышь и с нетерпением стала ожидать, когда же она превратится в человека, вернее, вампира. Но мышь не торопилась – видимо, стеснялась. Умостившись поудобней, она запахнулась в крылья и мрачно оглядела меня с ног до головы. В ее взгляде было столько презрения и гордости, что короли, вычеканенные на монетах, ей и в подметки не годились. Я давно мечтала посмотреть на двустороннюю трансформацию, позволяющую вампирам принимать облик летучей мыши и возвращать свой. Она интересовала меня исключительно с научной точки зрения. |
| 1317 |
Да, все на земле рождается земными условиями и к этим условиям приспосабливается. Время и материя, неутомимо отбирая лучшее, создают жизнеспособное. В природе этот отбор длится миллионы лет. Терпеливый и заботливый, в строгом соответствии с извечными законами бытия. Эти же приспособились всего за три десятилетия. Теперь все валят на культ. Это верно, культ их породил. Он умело использовал их динамизм для своих весьма неблаговидных дел. Но и они не бессребреники. Где это было возможно, они тоже старались отхватить от общего пирога куски покрупнее и послаще. Культ с его системой подавления стал их стихией. Он развил их хватательные способности. Другие же за ненадобностью атрофировались. И теперь, когда обнаружилась их общественная неполноценность, они удивились: за что? Ведь они так старались. |
| 1318 |
Залы и комнаты теперь пусты; балконы и зубчатые стены нависают смутно, будто перила в порожнем мраке. В темноте, пред ликом воспоминаний, замок кажется бесчеловечным. Забитые окна дразнят видом, которого больше не могут себе позволить; вот спираль каменной лестницы исчезает в потолке, где давно уничтожили старую башню, а вот комнаты открываются одна в другую, подразумевая коридор, на века заброшенный и перестроенный. Я сижу у распахнутого высокого окна, гляжу на ров, наблюдаю, как нарастающий прилив тумана вздымается, поглощая замок: громадная медлительная волна затмевающего звезды мрака поверх мрака выползает из леса и придавливает нас. Я помню, мы танцевали тогда, много лет назад; мы ушли с бала полюбоваться ночью. Замок – огромный каменный корабль, залитый светом и плывущий по морю черноты. |
| 1319 |
У Люси появилась настоятельная потребность самой сделать уборку. Она придавала этому действу символический смысл: пусть Анна разбрасывается своей жизнью, но Люси устроит свою, и устроит подобающим образом. Она навела в спальне порядок, затем подобрала со столика беспечно разбросанные безделушки, чтобы положить их в маленькую зеленую шкатулку, стоящую у зеркала. Люси открыла ее. Потом вдруг замерла на месте, отдернув руку. Ее глаза, лицо и вся фигура выражали странное напряженное внимание. Не шевелясь, она с побледневшим лицом пристально и сурово смотрела на что-то, находящееся в шкатулке. Потом медленным движением извлекла это. У нее в руках оказалась фотография, всего лишь маленький измятый детский портрет. Он изрядно выцвел, однако сходство ребенка с кем-то знакомым бросилось Люси в глаза. |
| 1320 |
В ветер леса шумят. Гул проходит по вершинам сосен, как волны. Одинокий самолет, плывущий на головокружительной высоте, кажется миноносцем, наблюдаемым со дна моря. Простым глазом видны мощные воздушные токи. Они поднимаются от земли к небу. Облака тают, стоя на месте. Сухое дыхание лесов и запах можжевельника, должно быть, доносятся и до самолетов. Кроме сосновых лесов, мачтовых и корабельных, есть леса еловые, березовые и редкие пятна широколиственных лип, вязов и дубов. В дубовых перелесках нет дорог. Они непроезжи и опасны из-за муравьев. В знойный день пройти через дубовую заросль почти невозможно: через минуту все тело, от пяток до головы, покроют рыжие злые муравьи с сильными челюстями. В дубовых зарослях бродят безобидные медведи. Они расковыривают старые пни и слизывают муравьиные яйца. |
| 1321 |
Снег сошел, оставшись еще местами грязными рыхлыми клочками в лощинах и тенистых перелесках. Из-под него выглянула мокрая, теплая земля, отдохнувшая за зиму и теперь полная свежих соков, полная жажды нового материнства. Над черными нивами вился легкий парок, наполнявший воздух запахом оттаявшей земли, – тем свежим, вкрадчивым и могучим пьяным запахом весны, который даже и в городе узнаешь среди сотен других запахов. Мне казалось, что вместе с этим ароматом вливалась в мою душу весенняя грусть, сладкая и нежная, исполненная беспокойных ожиданий и смутных предчувствий, – поэтическая грусть, делающая в ваших глазах всех женщин хорошенькими и всегда приправленная неопределенными сожалениями о прошлых веснах. Ночи стали теплее, в их густом влажном мраке чувствовалась незримая творческая работа природы. |
| 1322 |
Логика Раули была безупречна, и потому он спокойно смотрел на серые скалы и желтый песок, пятнами проступающий среди пожухлой травы, которой заросли давно заброшенные сельскохозяйственные угодья. Раньше, до прихода людей, здесь плескалось первобытное море. Теперь же, по прошествии полутора веков с момента колонизации, от него остались лишь два солончаковых озера с непригодной для питья водой. Кристофер смотрел на обезвоженный ландшафт, напоминающий творение художника-сюрреалиста, и не испытывал при этом никаких угрызений совести ни перед природой, ни перед людьми. Он прожил слишком долгую, насыщенную событиями жизнь, чтобы предаваться сейчас глупым, нерациональным чувствам. Собственно говоря, лично он не имел прямого отношения к тем драматическим изменениям, которые претерпел данный участок планеты. |
| 1323 |
Маяк проглядывал сквозь туман, словно зыбкое отражение самого себя; серый холодный пляж, песок шелестел и терся об обшивку лодки, оставленной ими на мелководье. Гребни мелких волн загибались полукругом – эдакий бульон из искаженных вопросительных знаков. Маяк не соответствовал воспоминаниям Кукушки – все стены обгорели, краска облупилась до самого верха, до фонарной комнаты, где лежали изуродованные и потухшие прожекторы. Огонь закоптил и окна на лестничных площадках, и в сочетании с кусками разбитого стекла и разбросанными кругом предметами, талисманами, накопленными людьми за долгие годы, все это превращало маяк в нечто шаманское. Теперь здание могло служить лишь ориентиром для их лодки – простейшая из функций, а больше было никому не нужно. Маяк превратился в высокий, узкий, населенный призраками редут. |
| 1324 |
Мое пальто отяжелело от дождя, все потемнело от нескончаемого душа, изящно скроенная элегантность обвисла в дождевой пене, быть может погубленная навсегда. В конце избранного мной пути, чтобы вернуться на тропинку, следовало преодолеть крутой склон и глубокую канаву; проморгавшись в текущей по лицу воде, глянув туда и сюда, я попытался вычислить дорогу попроще, но насыпь и канава тянулись вплотную друг к другу, и простого пути не было. Я решил прыгать, но едва отступил, чтобы взять разбег, насыпь подо мной осела, и я скатился по склизкому склону. Я налетел на древесные корни и кувырнулся вперед, приземлившись на спину на дальнем откосе канавы, задохнувшись, головой хлопнувшись о камень, не удержался и скатился дальше, в темные нечистые глубины. Я лежал, руками вцепившись в мерзость по краям канавы. |
| 1325 |
Два дня он размышлял. Утром провожал ее на работу, пытался читать, смотрел видео. Но не мог сосредоточиться. Начал гулять по городу. Однажды даже поднялся на купол. Случилось это ночью. На небе сияли мириады звезд. Но даже звезды не заинтересовали его. Ничего его не интересовало. Впрочем, нет. Одно видео привлекло внимание. Об одном растении с планеты с засушливым климатом. Когда растение достигало зрелости, оно отрывалось от корней и позволяло ветру катить его по округе, по ходу рассыпая семена. На мгновение показалось, что он и есть такое растение — засохшее, влекомое ветром по мертвой земле. Но нет, он знал, что это неправда. Потому что растение жило и разбрасывало семена. В Лейеле же семян не осталось. Он разбросал их давно. На третье утро он посмотрел на свое отражение в зеркале и невесело рассмеялся. |
| 1326 |
Это случилось в библиотеке. Ее высокая дверь с мутным стеклом вверху была обыкновенно заперта, но защелка замка слабо держалась в гнезде створок: надавленная рукой, дверь отходила, натуживалась и раскрывалась. Когда дух исследования заставил Грэя проникнуть в библиотеку, его поразил пыльный свет, вся сила и особенность которого заключалась в цветном узоре верхней части оконных стекол. Тишина покинутости стояла здесь, как прудовая вода. Темные ряды книжных шкафов местами примыкали к окнам, заслонив их наполовину, между шкафов были проходы, заваленные грудами книг. Там – раскрытый альбом с выскользнувшими внутренними листами, там – свитки, перевязанные золотым шнуром; стопы книг угрюмого вида; толстые пласты рукописей, насыпь миниатюрных томиков, трещавших как кора, если их раскрывали; здесь – чертежи и карты. |
| 1327 |
Мистер Отис попросил, чтобы за ними прислали экипаж, и все семейство в прекрасном расположении духа пустилось в путь. Стоял чудесный июньский вечер, и в теплом воздухе слышался легкий запах сосны. Время от времени до Отисов доносилось сладкое воркование лесного голубя, иногда в зарослях папоротника мелькала блестящая грудка фазана. Маленькие белки поглядывали с веток буков на проезжавший мимо них экипаж, а зайцы бросались наутек в кустарник. Но как только экипаж въехал в аллею, ведущую к замку, небо заволокло тучами, казалось, в воздухе застыла странная тишина, большая стая грачей бесшумно пронеслась над головами Отисов, и не успели они войти в дом, как на землю упали первые тяжелые капли дождя. На крыльце их поджидала пожилая женщина в аккуратном черном шелковом платье, белоснежном переднике и чепце. |
| 1328 |
В сгущавшемся мраке тучи на небе и очертания строений становились едва различимыми, принимая коричневатый оттенок, – так, увядая, блекнут с годами краски на старинных холстах. Длинные потеки грязи, сползавшие с крыш высотных зданий, тянулись вниз по непрочным, покрытым копотью стенам. По стене одного из небоскребов протянулась трещина длиной в десять этажей, похожая на застывшую в момент вспышки молнию. Над крышами в небосвод вклинилось нечто кривое. Это была половина шпиля, расцвеченная алым заревом заката, со второй половины давно уже облезла позолота. Этот свет напоминал огромное, смутное опасение чего-то неведомого, исходившего неизвестно откуда, отблески пожара, но не бушующего, а затухающего, гасить который уже слишком поздно. Эдди пошел дальше, напоминая себе, что опаздывает на работу. |
| 1329 |
Мимо с шумом проносились улицы, зеленые леса уходили вдаль, все обволокло туманом, и корабль стал медленно подниматься ввысь, втягиваясь в тихий гул бесконечности. Подплывали облака, появились звезды, и кругом разлилась глубокая синева; вдруг среди всего этого колыхания, словно колыбельная песня, плавной дугой надвинулся розово-золотой берег, и снова бесшумно опустились мостки. Мориц спустился по ним, когда он оглянулся, корабля уже не стало, и он очутился один на чужом берегу. Перед ним вытянулась длинная, ровная дорога. Престарелый путник не стал долго раздумывать: дороги существуют для того, чтобы по ним идти, – а уж его ноги исходили дай бог сколько дорог. Он шел недолго. Вскоре из-за серебряных деревьев показались огромные, сверкающие ворота, а за ними – поблескивающие купола и башни. |
| 1330 |
Если бы путешественник, сидевший у окна, не устал так в дороге и внимательнее посмотрел бы на снежинки, планирующие с неба, как птичьи перья, он смог бы почувствовать, что приближается сильный буран, и, возможно, вернулся бы назад, поняв, что отправляется в путешествие, которое изменит всю его жизнь. Но ему и в голову не пришло вернуться. Он смотрел на небо, которое стало светлее земли, когда начало вечереть, и видел кружащиеся на ветру снежинки, становившиеся все крупнее, но они казались ему не предвестниками приближающейся беды, а возвратившимися наконец знаками счастья и чистоты из далекого детства. Неделю назад путешественник, сидевший у окна, впервые за двенадцать лет вернулся в город, где провел годы детства и где был счастлив. Он вернулся в Стамбул из-за смерти матери и пробыл там четыре дня. |
| 1331 |
Библиотека покойного дядюшки представляла собой полутемную пыльную комнату. Тут стояли мягкие кресла, глобусы, но Джо более всего интересовали книги. Стоило тетушке прилечь отдохнуть или заняться гостями, как Джо спешила в это тихое убежище. Забравшись с ногами в кресло, Джо принималась читать. Она поглощала все подряд – стихи, романы, исторические труды, записки путешественников. Уставая от чтения, девочка принималась разглядывать иллюстрации. Словом, день ото дня страсть к книгам все больше завладевала ею. Но, как часто случается на этом свете, подобные мгновения длились недолго. Джо бывало очень обидно, когда, дойдя до самого интересного места в романе, или наслаждаясь чудесными стихами, или сопереживая приключениям какого-нибудь путешественника, она вдруг слышала пронзительный голос тетушки. |
| 1332 |
Она подошла к сыну и положила руку ему на плечо, следуя глазами за его взглядом. Там, на холме, теперь едва различимое, озаренное последними бледными лучами уходящего дня, стояло то самое здание, средоточие их амбиций и надежд. В тот момент мрачное, а для них величественное, казалось, оно охраняло ту захудалую округу, в которой они находились. В профессорских домах яркими точками светилось несколько окон. Потом тяжелыми ударами пробил время колокол на башне. Унылый провинциальный город; небольшой и ничем не примечательный университет; два обыкновенных человека, смотрящих на него из бедной комнаты. Ничего особенного – обычное дело, не содержащее в себе ничего важного, и все же, как ни странно, эта минута была незабываема. В сердце Люси росло неудержимое стремление к чему-то высшему, недосягаемому. |
| 1333 |
Чудная картина открывается с этой высокой скалы, у подошвы которой растут, пробиваясь между камней, дикие полярные маки. У берега еще видна открытая зеркальная вода, а там, дальше, полыньи и лиловые, уходящие в таинственную глубину ледяные поля. Здесь необыкновенной кажется прозрачность полярного воздуха. Тишина и простор. Только ястреб иногда пролетит над одинокой могилой. Льды идут мимо нее, сталкиваясь и кружась, одни медленно, другие быстрее. Вот проплыла голова великана в серебряном сверкающем шлеме; все можно рассмотреть: зеленую косматую бороду, уходящую в море, и приплюснутый нос, и прищуренные глаза под нависшими седыми бровями. Вот приближается ледяной дом, с которого, звеня бесчисленными колокольчиками, скатывается вода; а вот большие праздничные столы, покрытые чистыми скатертями. |
| 1334 |
Портретист Томас Уортон когда-то пользовался немалым успехом, но не оправдал надежд, которые подавал в молодости, и критики давно уже не принимают его всерьез. Зарабатывает он прилично, однако на ежегодной выставке в Королевской Академии, куда он неизменно посылает добросовестно выполненные, но скучные портреты процветающих коммерсантов или землевладельцев – любителей охоты на лисиц, посетители едва удостаивают эти портреты беглым взглядом. Вы бы и рады восхищаться его работами, ведь сам он человек благодушный и доброжелательный. Если вы писатель, он искренне восхищается всем, что вы написали, радуется каждой вашей удаче, и так приятно было бы с чистой совестью тепло отозваться о его произведениях. Но это невозможно, и остается прибегнуть к единственно спасительной фразе, какая еще остается. |
| 1335 |
Люси повернулась и замерла перед дубовым платяным шкафом, рассматривая себя в зеркале с той серьезностью, с какой любая женщина почти с самого рождения оценивает свое отражение. Она была невысокой, но очень изящной, и муслиновое платье выгодно подчеркивало девичью грацию ее фигуры. Люси казалась на удивление неискушенной и выглядела очень молодо: скорее на шестнадцать, чем на двадцать шесть, как однажды, изменив своей обычной сдержанности, заметил Фрэнк. Маленькое, открытое, живое лицо Люси дышало выразительностью и темпераментом. Свежая кожа, которой слегка коснулось теплое дыхание солнечного лета, придавала ей цветущий вид. Широко поставленные глаза были голубыми, с темными лучиками вокруг зрачка, в которых словно заблудились искорки света, и от этого ее взгляд казался необычайно искренним и открытым. |
| 1336 |
Керн не ответил. Он пытался скрыть наручники под рукавами пиджака. Несколько возчиков стояли у фургонов и с любопытством глазели. Окна в домах напротив были открыты. В темных отверстиях мерцали лица, похожие на расплывшееся тесто. Какая-то женщина хихикала. К фургонам подвели около тридцати арестованных. Большинство из них поднималось в кузова молча. Среди задержанных была и владелица дома, полная блондинка лет пятидесяти. Только она возбужденно протестовала. Несколько месяцев назад, затратив ничтожные средства, хозяйка переоборудовала два пустующих этажа полуразвалившегося дома под своего рода пансион. Вскоре пошли слухи, что у нее можно ночевать, не регистрируясь в полиции. У хозяйки было только четыре настоящих жильца с полицейской пропиской. Остальные приходили вечером, после наступления темноты. |
| 1337 |
На тротуарах играли и резвились дети, здесь же ползали малыши, выставляя напоказ жалкую одежонку. Ребятишки смеялись, дрались, без зазрения совести поднимая радостный гомон. Женщины, праздно сложив руки и без умолку болтая, стояли у подъездов, иногда прерываясь, чтобы с любопытством взглянуть на прохожих или громко осадить расшалившихся отпрысков. У открытых окон мужчины в рубашках посасывали трубку, читали газету, то и дело с удовольствием поднимая банку с пивом или самоуверенно поплевывая в окно. На углу в танцевальном зале шло шумное веселье. Более того, у дверей собрания, сутулясь и надвинув на глаза кепки, стояла компания юнцов с сигаретами в зубах. Проводив Люси и ее сына пристальными взглядами, они рассмеялись им вслед циничным смехом – так смеются те, кто успел многое повидать на своем веку. |
| 1338 |
Тысячи людей, в большинстве своем выполнявших тяжелую работу и живших тяжелой жизнью, склонялись в свободные часы над квадратами и крестами из букв, заполняя пробелы по определенным правилам. Поостережемся видеть только комичную или сумасшедшую сторону этого занятия и воздержимся от насмешек над ним. Те люди с их детскими головоломками и образовательными статьями вовсе не были ни простодушными младенцами, ни легкомысленными феаками, нет, они жили в постоянном страхе среди политических, экономических и моральных волнений и потрясений, вели ужасные войны, в том числе гражданские, и образовательные их игры были не просто бессмысленным ребячеством, а отвечали глубокой потребности закрыть глаза и убежать от нерешенных проблем и страшных предчувствий гибели в как можно более безобидный фиктивный мир. |
| 1339 |
Утро выдалось бодрящим, с той осенней свежестью, которую она так любила, и Люси с удовольствием прошлась пешком до города. Право, город всегда нравился ей. На широких и чистых улицах, обсаженных молодыми липами, ясенями и каштанами, дышалось легко, как на бульварах; магазины зазывно выставляли напоказ имена титулованных покупателей, вывешивая над дверями дворянские грамоты. Это был приятный городок, чем-то напоминающий по своему расположению курорт с минеральными водами, тем не менее предназначенный исключительно для проживания, гордящийся своей культурой и неповторимостью, всего лишь терпящий многочисленных летних посетителей; город, в котором оседали со своими деньгами вышедшие на покой местные набобы, дабы предаться заслуженным удовольствиям. Здесь царила атмосфера порядка и хорошего вкуса. |
| 1340 |
С минуту понаблюдав за девушкой, Люси спрятала улыбку, неожиданно осознав собственное счастье, испытывая нелепое удовлетворение, смешанное с приятным чувством успеха и комфорта, которое она ощутила после переодевания, и с уверенностью, что она честно заработала свой нынешний досуг. Ей всегда нравился этот момент возвращения мужа из города, не утрачивающий новизны от повторения. Она переоделась, подготовилась к встрече, работа сделана, безупречный дом ожидает его. Это неизменно заставляло ее немного волноваться в предвкушении. Люси прошла через узкую прихожую, открыла входную дверь и медленно двинулась по дорожке. На маленькой лужайке радовали глаз цветущие лобелии и герани. Люси осторожно выдернула сорняк, мешавший самой пышной из гераней, и отбросила в сторону. Потом подошла к воротам и распахнула их. |
| 1341 |
Его мать была одною из тех натур, которые жизнь отливает в готовой форме. Страстная, почти религиозная привязанность к своему странному ребенку была, надо полагать, единственным клапаном тех ее склонностей, законсервированных воспитанием и судьбой, которые уже не живут, но смутно бродят, оставляя волю бездейственной. Знатная дама напоминала паву, высидевшую яйцо лебедя. Она болезненно чувствовала прекрасную обособленность сына; грусть, любовь, нежность и стеснение наполняли ее, когда она прижимала мальчика к груди, где сердце говорило другое, чем язык. Так облачный эффект, причудливо построенный солнечными лучами, проникает в обстановку казенного здания, лишая ее банальных достоинств; глаз видит и не узнает помещения: таинственные оттенки света среди убожества творят ослепительную гармонию. |
| 1342 |
Нахмурившись при упоминании о кафе, она все же воздержалась от замечания. Он вновь взялся за книги. Сидя на другом конце стола, она вязала ему носки, потом пыталась читать роман, лежащий перед ней, с изумлением спрашивая себя: как могла она выдержать столь долгое пребывание ее мальчика в школе? Только потому, что это делалось во имя его блага и того требовали обстоятельства. Но теперь Люси понимала: благодаря происшедшей в нем или в ней перемене она никогда не сможет разлучиться с ним. Она тайком изучала его, пристально следила за его усилиями, мысленно поддерживая их неосознанным напряжением воли. Стоящие на каминной полке часы отсчитывали секунды, неслышным дождем падавшие на мать с сыном; к ужину на плите медленно кипел суп; из соседней квартиры время от времени доносились приглушенные звуки шагов. |
| 1343 |
В этой комнате царила любовь в сочетании с высокими устремлениями, а также удивительная нежность. Да, в любви Люси к сыну была такая нежность, какой она уже давно не испытывала. Дни стремительно проносились мимо, и ей казалось, что Питер занимается чересчур усердно. Он мог получить одну из нескольких стипендий, одинаковых по размеру, и она считала ненужным и пагубным для его здоровья стремление стать лучшим. Поскольку он попал в число первых двадцати кандидатов, грант так или иначе должен был достаться ему, но его это мало удовлетворяло – Питер притязал на первое место в открытом состязании. И конечно, Люси горячо желала сыну успеха, с необычным рвением молясь за него. Обходя трущобы, она взяла в привычку забегать в церковь своего округа и посвящать несколько минут ревностной молитве за Питера. |
| 1344 |
Однако беспокойство Люси росло с каждым днем. И вот настало утро экзамена. На прощание Люси поцеловала Питера – подобное проявление чувств она позволяла себе крайне редко, – он же спокойно отправился навстречу своей судьбе, и мать, смахнув с ресниц слезу, побежала в гостиную посмотреть, как сын идет по улице. Когда Питер обернулся и с ласковой улыбкой уверенно помахал ей рукой, ее затопили гордость и нежность. Ее восхищала его собранность. Она сама от волнения чувствовала себя беспомощной и вялой, ее закаленная жизненным опытом воля ослабла. Она выполняла свою работу, вела разумные беседы, толково отвечала на вопросы, но делала это полубессознательно и позже не могла вспомнить ни одной подробности этого дня. Питер обедал в университете, и она не пошла домой в середине дня, а отправилась одна в кафе. |
| 1345 |
Она не пошевелилась, но вдруг посмотрела на него сияющими глазами, испытывая прилив мимолетного сочувствия к несчастным матерям тех парней, которые написали ужасно. У нее перехватило дух от радости и гордости. На миг она лишилась дара речи и стояла не двигаясь, новыми глазами глядя на долговязую фигуру сына. Он лежал на спине, вытянувшись во весь рост. Она с нежностью и жалостью смотрела на его тонкие запястья, торчащие из коротких рукавов, на лоснящиеся локти костюма, на его бледное лицо и на постоянное свидетельство его трудов, пробуждающее в ней самые сильные эмоции, – пятна от чернил на пальцах и щеке. Теперь, когда Питер достиг желаемого, он буквально затопил ее потоком слов, подробно описывая экзамен. Она внимала рассказу, размышляя о той жертве, которую принесла, отправив его в школу. |
| 1346 |
В следующие несколько дней Питер, лишившись стимула к великим свершениям, пребывал в состоянии апатии. Результаты должны были сообщить почти через месяц, а пока делать было нечего. У него изменилось настроение – он слонялся по дому, сетуя на жару и пыль на городских улицах. Он жаловался на отсутствие друзей, на то, что у него нет даже велосипеда, на котором он мог бы кататься в прохладе пригорода. Разумеется, водить компанию с местными парнями было немыслимо, а купить велосипед Люси не могла – во всяком случае пока. Однажды, возвращаясь вечером с работы, она заметила, как он выходит из бара, куда вполне оправданно зашел, чтобы утолить жажду холодным напитком. Она встревожилась, замечая, как сын иногда сутулится, и опасаясь, что его здоровье может пострадать из-за отсутствия перемены обстановки. |
| 1347 |
Потом неожиданно, как снег на голову, пришло письмо. Оно приятно удивило Люси, всегда отрицавшую свою удачу и считавшую, что везение приходит к ней только благодаря собственным стараниям. Ибо это было письмо от Эдварда, в котором она разглядела угрызения совести – хотя таковых там могло и не быть. Он писал, что поначалу надеялся провести с Питером несколько дней на каникулах, но теперь сожалеет, что это оказалось невозможным. Ему рекомендовали отправиться на Мадейру, чтобы подлечить печень, и вот, в качестве вещественного подтверждения своего сожаления, он прилагает пять фунтов. Как это было похоже на Эдварда. Он не любил, когда у него просили денег, предпочитая в своей особой манере делать неожиданные подарки. Целых пять фунтов! Люси была потрясена, с восторгом ощупывая хрустящую банкноту. |
| 1348 |
У нее возникло инстинктивное желание сберечь эти деньги или разумно потратить их. Питеру в комнату нужен был по меньшей мере ковер, в ее кровати, купленной на распродаже, уже сломалась одна пружина. Но Люси с горячностью отбросила эти мысли. Неожиданно ею овладело безрассудство, своего рода помешательство. И хотя она корила себя за эту слабость, ее подталкивали к этому необычные обстоятельства. Долгий период занятий Питера, его измученный вид, городская суета, подрывающая силы их обоих, отчаянная убежденность в том, что они по справедливости заслуживают отдыха, тот факт, что она как служащая, несмотря на недавнее вступление в должность, получит в июле десятидневный отпуск, – все это повлияло на решение Люси. Вяло плетясь по грязным раскаленным тротуарам своего района, она мысленно видела голубое море. |
| 1349 |
Люси почти ничем не занималась – ее главную радость составляла праздность. Больше всего ей нравилось сидеть на теплых скалах и смотреть на море – не на голубой океан, который когда-то рисовало ей воображение, а на серый сверкающий простор воды, на волны, беспокойно и бесконечно накатывающие на берег и лижущие гальку около ее ног, на длинные пенные гребни, возникающие вдали с постоянством вечности. Настойчивая тема движущейся воды была как тема жизни. Люси вдохновлял вид прибоя, но она не осознавала этого и подолгу сидела на берегу, впитывая энергию и силу моря всем телом. На скалах над глубокой заводью с зеленой водой был устроен трамплин, и здесь Питер каждое утро купался. Когда Люси видела, как он ныряет и его тело изгибается дугой в прыжке, она чувствовала странное волнение и удовольствие. |
| 1350 |
Я пошел посмотреть, откуда переселяется муравейник. Странный хруст колебался вокруг, некто невидимый шел рядом со мной, приминая траву, шелестя хвоей. И в движении ветвей было что-то неоправданное, непонятное. Песчаный холм осеняли десятка два мощных сосен, кроны их, точно чаши, были налиты опаловой мутью. Перед холмом, в котловине, рассеянно торчали чахлые елки, тонкоствольные березы, серебристая осина трепетала пугливо; дальше деревья соединялись все плотнее, и между ними возвышались сосны, покрытые по бронзовым стволам зеленоватой окисью лишаев. У корней деревьев бегали, точно белки, взмахивая красными хвостами, веселые огни, курился голубой дымок. Было хорошо видно, как огонь, играя, влезает по коре стволов, извивается вокруг них, прячется куда-то, а вслед за ним ползут золотые муравьи. |
| 1351 |
Было ему тогда всего двадцать лет. Прежде всего объявляю, что Алеша был вовсе не фанатик и даже и не мистик. Заранее скажу мое полное мнение: был он просто ранний человеколюбец, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что в то время она одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его. И поразила его эта дорога лишь потому, что на ней он встретил тогда необыкновенное, по его мнению, существо – нашего знаменитого старца Зосиму, к которому привязался всей горячей первой любовью своего неутолимого сердца. Впрочем, я не спорю, что был он и тогда уже очень странен, начав даже с колыбели. Кстати, я уже упоминал про него, что, оставшись после матери всего лишь по четвертому году, он запомнил ее потом на всю жизнь. |
| 1352 |
Такие воспоминания могут запоминаться даже и из более раннего возраста, но лишь выступая всю жизнь как бы светлыми точками из мрака, как бы вырванным уголком из огромной картины, которая вся погасла и исчезла, кроме этого только уголочка. Так точно было и с ним: он запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца, в комнате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу как бы под покров богородице, и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге. Алеша запомнил в тот миг и лицо своей матери: он говорил, что оно было прекрасное. |
| 1353 |
Алеша запомнил в тот миг и лицо своей матери: он говорил, что оно было исступленное, но прекрасное, судя по тому, сколько мог он припомнить. Но он редко кому любил поверять это воспоминание. В детстве и юности он был мало экспансивен и даже мало разговорчив, но не от недоверия, не от робости или угрюмой нелюдимости, вовсе даже напротив, а от чего-то другого, от какой-то как бы внутренней заботы, собственно личной, до других не касавшейся, но столь для него важной, что он из-за нее как бы забывал других. Но людей он любил: он, казалось, всю жизнь жил, совершенно веря в людей, а между тем никто и никогда не считал его ни простачком, ни наивным человеком. Что-то было в нем, что говорило и внушало, что он не хочет быть судьей людей, что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не осудит. |
| 1354 |
Лето было уже на носу – вылезли первые листочки, и ветреница расцвела. Скоро придет пора играть в шарики, гонять обруч и запускать воздушных змеев; можно уже ходить босиком, а воздух такой мягкий и пахучий, и пар поднимается от земли, и птицы в лесу весело поют. Из комнат выносят печки и убирают на чердак, а на рынке уже продают пестрые соломенные шляпы и рыболовные крючки, и девчонки гуляют в белых платьях и голубых лентах, а мальчишкам не сидится на месте, и всем ясно, что проклятой зиме конец. Зима – хорошая штука, когда это настоящая зима – со льдом на реках, градом, мокрым снегом, трескучими морозами, вьюгами и всем прочим, а вот весна никуда не годится – сплошные дожди и слякоть, одно слово – тоска, и уж скорей бы она кончилась. Вот и Том то же говорит. Мы радовались теплу и солнышку. |
| 1355 |
Но волчонок не умел мыслить, как человек, и не обладал способностью к обобщениям. Поставив себе какую-нибудь цель, он только о ней и думал, только ее и добивался. Кроме закона добычи, в жизни волчонка было множество других, менее важных законов, которые все же следовало изучить и повиноваться им. Мир был полон неожиданностей. Жизнь, играющая в волчонке, силы, управляющие его телом, служили ему неиссякаемым источником счастья. Погоня за добычей заставляла его дрожать от наслаждения. Ярость и битвы приносили с собой одно удовольствие. И даже ужасы и тайны неизвестного помогали ему жить. Кроме того, в жизни было много других приятных ощущений. Полный желудок, ленивая дремота на солнышке – все это служило волчонку наградой за его рвение и труды, а рвение и труды сами по себе доставляли ему радость. |
| 1356 |
И закон этот говорил: ешь, или съедят тебя самого. Волчонок не мог ясно и четко сформулировать этот закон и не пытался сделать из него вывод. Он даже не думал о нем, а просто жил согласно его велениям. Действие этого закона волчонок видел повсюду. Он съел птенцов куропатки. Ястреб съел их мать и хотел съесть самого волчонка. Позднее, когда волчонок подрос, ему захотелось съесть ястреба. Он съел маленькую рысь. Мать-рысь съела бы волчонка, если бы сама не была убита и съедена. Так оно и шло. Все живое вокруг волчонка жило согласно этому закону, крохотной частицей которого являлся и он сам. Он был хищником. Он питался только мясом, живым мясом, которое убегало от него, взлетало на воздух, карабкалось по деревьям, пряталось под землю или вступало с ним в бой, а иногда и обращало его в бегство. |
| 1357 |
Во двор Московского экономического института вышел молодой нерусский человек Назар Чагатаев. Он с удивлением осмотрелся кругом и опомнился от минувшего долгого времени. Здесь, по этому двору, он ходил несколько лет, и здесь прошла его юность, но он не жалеет о ней – он взошел теперь высоко, на гору своего ума, откуда виднее весь этот летний мир, нагретый вечерним отшумевшим солнцем. По двору росла случайная трава, в углу стоял рундук для мусора, затем находился ветхий деревянный сарай, и около него жила одинокая старая яблоня без всякого участия человека. Вскоре после этого дерева лежал самородный камень весом пудов в сто, наверно, и неизвестно откуда, и еще далее впилось в землю железное колесо от локомобиля девятнадцатого века. Двор был пуст. Молодой человек сел на порог сарая и сосредоточился. |
| 1358 |
Молодой человек сел на порог сарая и сосредоточился. Он получил в канцелярии института справку о защите дипломной работы, а самый диплом ему вышлют после по почте. Больше он сюда не вернется. Он втайне прощался со всеми здешними, мертвыми предметами. Когда-нибудь они тоже станут живыми – сами по себе или посредством человека. Он обошел все ненужные дворовые вещи и потрогал их рукой; он хотел почему-то, чтобы предметы запомнили его и полюбили. Но сам в это не верил. По детскому воспоминанию он знал, что после долгой разлуки странно и грустно видеть знакомое место: ты с ним еще связан сердцем, а неподвижные предметы тебя уже забыли и не узнают, точно они прожили без тебя деятельную, счастливую жизнь, а ты был им чужой, одинок в своем чувстве и теперь стоишь перед ними жалким неизвестным существом. |
| 1359 |
В мире и согласии жили мои родители, любя друг друга, выполняя свои обязанности пред людьми, заботясь о своем имуществе, вверенном им волей бога, воспитывая своих детей, как они умели лучше, и милостиво относясь к нашим многочисленным рабам и слугам, так что мне надлежало лишь следовать примеру, бывшему у меня с первых лет пред глазами, чтобы не вовлекаться в те несчастья, которые дважды в жизни поколебали все мое существо и едва не привели меня к смерти постыдной и страшной, за коей не осталось бы мне надежды даже на неизреченное милосердие божие. Сам я, по буйству души своей, не восхотел принять этих благих уроков, и сам повел себя, в детской самонадеянности и в обольщении страстями, на край погибели, о чем ныне и хочу, со всей откровенностью, поведать тебе, о мой благосклонный читатель. |
| 1360 |
Белый Клык принадлежал людям, как принадлежали им все собаки. Его поступки зависели от их велений. Его тело они вольны были искалечить, растоптать или пощадить. Этот урок Белый Клык запомнил быстро, но дался он ему не легко, – слишком многое в его натуре восставало против того, с чем ему приходилось сталкиваться на каждом шагу. И вместе с тем незаметно для самого себя Белый Клык начинал постигать прелесть новой жизни, хотя привыкать к ней было и трудно, и неприятно. Он отдал свою судьбу в чужие руки и снял с себя всякую ответственность за собственное существование. Уже одно это служило ему наградой, потому что опираться на другого всегда легче, чем стоять одному. Но все это случилось не сразу – за один день нельзя отдаться человеку и душой и телом. Белый Клык не мог отречься от наследия предков. |
| 1361 |
Затем проигравшие уплатили пари. С этого дня Белый Клык уже с нетерпением ждал той минуты, когда вокруг его загородки снова соберется толпа. Это предвещало драку, а драка стала теперь для него единственным способом проявлять свою сущность. Сидя взаперти, затравленный, обезумевший от ненависти, он находил исход для этой ненависти только тогда, когда хозяин впускал к нему в загородку собаку. Красавчик Смит, видимо, умел рассчитывать силы Белого Клыка, потому что Белый Клык всегда выходил победителем из сражений. Однажды к нему впустили одну за другой трех собак. Потом, через несколько дней, – только что пойманного взрослого волка. А в третий раз ему пришлось драться с двумя собаками сразу. Из всех его драк это была самая отчаянная, и хотя он уложил обоих своих противников, но к концу побоища и сам еле дышал. |
| 1362 |
Если в натуре Белого Клыка была заложена хоть малейшая возможность сблизиться с представителями его породы, то возможность эта безвозвратно погибла после того, как он стал вожаком упряжки. Собаки возненавидели его; возненавидели за то, что хозяин подкидывал ему лишний кусок мяса; возненавидели за все те действительные и воображаемые преимущества, которыми он пользовался; возненавидели за то, что он всегда бежал в голове упряжки, доводя их до бешенства одним видом своего пушистого хвоста и быстро мелькающих ног. И Белый Клык проникся к собакам точно такой же острой ненавистью. Роль вожака не доставляла ему ни малейшего удовольствия. Он через силу мирился с тем, что ему приходится убегать от собак, которые в течение трех лет находились под его властью. Но с этим надо было мириться, иначе ему грозила гибель. |
| 1363 |
Такое насилие над собой не проходит безнаказанно. Если волос, выросший на теле, заставить расти в глубь кожи, он будет причинять мучительную боль. То же самое происходило и с Белым Клыком. Всем своим существом он стремился разделаться с собаками, преследующими его по пятам, но волю богов нарушать было нельзя, тем более что воля их подкреплялась ударами тридцатифутового бича, свитого из оленьих кишок. И Белый Клык терпел все это, затаив в себе такую ненависть и злобу, на какую только был способен его свирепый и неукротимый нрав. Если какое-нибудь живое существо и можно было назвать врагом своих собратьев, то это относилось именно к Белому Клыку. Он никогда не просил пощады и сам никого не щадил. Раны и шрамы не сходили у него с тела, а собаки, в свою очередь, не расставались с отметинами его зубов. |
| 1364 |
Зрители заключали новые пари, увеличивали ставки. Белый Клык прыгнул на бульдога еще и еще раз, рванул его зубами и отскочил в сторону невредимым, а этот необычный противник продолжал спокойно и как бы деловито бегать за ним, не торопясь, но и не замедляя хода. В его поведении чувствовалась какая-то определенная цель, от которой его ничто не могло отвлечь. Все его движения, все повадки были проникнуты этой целью. Он сбивал Белого Клыка с толку. Никогда в жизни не встречалась ему такая собака. Шерсть у нее была совсем короткая, кровь показывалась на ее теле от малейшей царапины. И где пушистый мех, который так мешает в драках? Зубы Белого Клыка без всякого труда впивались в податливое тело бульдога, который, судя по всему, совсем не умел защищаться. И почему он не лает, как делают все собаки в таких случаях. |
| 1365 |
Чероки нельзя было упрекнуть в неповоротливости. Он вертелся и сновал из стороны в сторону, но Белый Клык все-таки ускользал от него. Чероки тоже был сбит с толку. Ему еще ни разу не приходилось драться с собакой, которая не подпускала бы его к себе. Желание сцепиться друг с другом до сих пор всегда было обоюдным. Но эта собака все время держалась на расстоянии, прыгала взад и вперед и увертывалась от него. И, даже рванув Чероки зубами, она сейчас же разжимала челюсти и отскакивала прочь. А Белый Клык никак не мог добраться до горла своего противника. Бульдог был слишком мал ростом; кроме того, выдающаяся вперед челюсть служила ему хорошей защитой. Белый Клык бросался на него и отскакивал в сторону, ухитряясь не получить ни одной царапины, а количество ран на теле Чероки все росло и росло. |
| 1366 |
Ваза была высотой в полметра. На выпуклой поверхности художник изобразил синей краской городской пейзаж. Тесно стояли дома с острыми голландскими крышами, упирались в круглые облака башни и колокольни, раскидывал голубые струи фонтан с русалками, кудрявились деревья, и вилась между ними горбатая, выложенная булыжниками мостовая. А над крышами и в конце улицы поднимались мачты с подобранными парусами и длинными флагами. Стояла ваза на тумбочке, вровень с подоконником, и хорошо была видна прохожим сквозь чистое стекло. Когда Федя проезжал здесь на велосипеде, она оказывалась на уровне его глаз. Маленький синий город написан был тонкой кистью, с множеством всяких деталей, и каждый раз Федя успевал заметить какую-нибудь новую подробность: то флюгер над башенкой, то рыбака под аркой каменного мостика. |
| 1367 |
Окно с нездешним городом было крайним в большом ряду. Дом был длинный, одноэтажный, старинный. С украшениями в виде строгих женских масок под карнизом. Время прошлось по алебастровым маскам неласковой рукой, и теперь каждая из них жила со своим выражением. Улица здесь называлась хорошо – Садовая. Кстати, много лет носила она другое имя – Жданова. Но недавно ей вернули прежнее название, полученное еще лет двести назад. Говорят, в ту пору здесь росло множество садов. Улица и сейчас была зеленая. Над крышами поднимались косматые вековые тополя. И поэтому здесь не было зноя даже в такую жару, которая навалилась нынче, в середине июня. Федя открыл для себя Садовую весной этого года, когда стал уезжать на велосипеде подальше от дома. То есть он бывал на этой улице и раньше, но редко и не замечал, какая она хорошая. |
| 1368 |
Проехав мимо окна с вазой, Федя уже не вертел педали, позволяя велосипеду самому ехать под уклон по тропинке между асфальтом и деревянным штакетником. Скорость постепенно нарастала, но в конце спуска и поворота Федя обязательно оглядывался через плечо. На пустынной улице это не страшно. К тому же в свои двенадцать лет он был человеком постоянных привычек. Этот секундный взгляд через плечо тоже стал привычкой. Конечно, вазы в дальнем окне уже не было видно, только поблескивало стекло. Но сама Садовая казалась отсюда удивительной и даже немного таинственной. Как средневековый замок, ощетинивался кирпичными башенками дом, в котором помещались всякие конторы. Торчала над кленами старая и красивая пожарная вышка, правее ее краснела готическая колокольня костела, который построили ссыльные польские повстанцы. |
| 1369 |
Она упрется в эту стенку, когда учителя начнут намекать, что тот или иной предмет более полезен для девочки. Когда члены совета колледжа начнут говорить, что это неправильно и даже эгоистично – ходить на такие-то и такие лекции. Поскольку она не мальчик и в жизни ей эти знания никогда не пригодятся. И если она упрется в стенку не сейчас, позже это все равно произойдет. Когда она выйдет замуж и обзаведется собственными детьми. Конечно, можно и не выходить замуж, но тогда ее ждет страшно одинокая жизнь. Чего бы ни достигла такая женщина, люди все равно будут говорить, как она антисоциальна. И даже по-своему жалеть ее. Что еще хуже, чем открытая ненависть. И ей придется жить в специально предназначенном для одиноких алькове. Если не повезет и она не найдет себе приемлемую и одобренную компаньонку. |
| 1370 |
Белый Клык сам выработал условия этого договора. Они были очень просты. За поклонение божеству он отдал свою свободу. От бога он получил общение с ним, покровительство, корм и тепло. Взамен он сторожил его имущество, защищал его тело, работал на него и покорялся ему. Если у тебя есть бог, ему надо служить. И Белый Клык служил своему богу, повинуясь чувству долга и благоговейного страха. Но он не любил его. Он не знал, что такое любовь, и никогда не испытывал этого чувства. Кичи стала далеким воспоминанием. Кроме того, отдавшись человеку, Белый Клык не только порвал с Северной глушью и со своими сородичами, но подчинился и такому условию договора, которое не позволило бы ему покинуть бога и пойти за Кичи, даже если бы он встретил ее. Преданность человеку стала законом, и закон этот был сильнее любви к свободе. |
| 1371 |
Перемена в отношениях с собаками стала ясна вскоре после возвращения в поселок. Люди разделывали тушу только что убитого лося. Он получил копыто с частью берцовой кости, на которой было довольно много мяса. Убежав от дерущихся собак подальше в лес, чтобы его никто не видел, Белый Клык принялся за свою добычу. И вдруг на него налетел Бесик. Еще не успев как следует сообразить, в чем дело, Белый Клык дважды полоснул старого пса зубами и отскочил в сторону. Остолбенев от такой дерзкой и стремительной атаки, Бесик бессмысленно уставился на Белого Клыка, а кость со свежим мясом лежала между ними. Бесик был стар и уже испытал на себе отвагу той самой молодежи, которую раньше ему ничего не стоило припугнуть. Как это ни было горько, но обиды приходилось глотать, призывая на помощь всю свою мудрость. |
| 1372 |
Слушать рассказы о незнакомых местах было моей болезненной страстью. Лет десять назад я мог вцепиться в первого встречного и требовать отчета о его родном городе. Избытка людей, готовых добровольно выслушивать чужие речи, в те времена не наблюдалось – поэтому всякий, кто попадался мне под руку, вел свой рассказ прилежно и старательно. Бывало даже, что совершенно незнакомые мне люди где-то узнавали о таком чудаке и специально приходили что-нибудь рассказать. Словно бросая камушки в пересохший колодец, они повествовали мне о самых разных вещах – и уходили, одинаково удовлетворенные. Одни говорили с умиротворением, другие – с раздражением. Одни строго по сути вопроса, а другие всю дорогу не пойми о чем. Бывали скучные рассказы, бывали грустные, слезливые – а иной раз случались дурацкие розыгрыши. |
| 1373 |
Словно бросая камушки в пересохший колодец, они повествовали мне о самых разных вещах – и уходили, одинаково удовлетворенные. Одни говорили с умиротворением, другие – с раздражением. Одни строго по сути вопроса, а другие всю дорогу не пойми о чем. Бывали скучные рассказы, бывали грустные, слезливые – а иной раз случались дурацкие розыгрыши. Однако я всех выслушивал серьезно, как только мог. Не знаю, в чем здесь причина, но каждый каждому – или, скажем так, каждый всему миру – отчаянно хочет что-то передать. Мне это напоминает стаю обезьян, засунутую в ящик из гофрированного картона. Вот я вынимаю такую обезьяну из ящика, бережно стираю с нее пыль, хлопаю по попе и выпускаю в чистое поле. Что с ними происходит потом, мне неизвестно. Не иначе, грызут где-нибудь свои желуди, покуда все не вымрут. |
| 1374 |
Вдали появился молодой человек, мчавшийся галопом на коне по горному склону, иссеченному широкими полосами света и тени, в зависимости от того, густо или редко росли там деревья. Девушка мельком посмотрела на него и снова принялась за работу, но потом стала рассеянной и запела четвертый куплет песни. Когда девушка пела последний куплет, всадник был уже так близко, что она могла, подняв голову, разглядеть и его костюм и его лицо. Это был красивый молодой человек в широкополой шляпе с изогнутым красным пером, реявшим в плавном полете. Поля шляпы отбрасывали тень на лицо, и в полусвете сверкали черные глаза: очевидно, они легко могли вспыхнуть и пламенем гнева, и пламенем любви. Нос у него был прямой, точеный, усы чуть подкручены кверху, и между ними и бородкой поблескивали великолепные белые зубы. |
| 1375 |
Самолет расстался с землей, и выше облаков открылась иная красота. Ничем не связанная с земным миром, она всякий раз удивляет поднявшихся к ней людей. Они, скучая, смотрят в ее сторону через стекло и засыпают, не зная, как понимать ее. Это отсутствие конкретности пугает человека. Он стремится придать ей знакомые контуры, называет ее облаками или дымкой, но всякий раз, чувствуя свое бессилие, отступает, не зная, что с ней делать. Человек не может принять ее вне своих объяснений, и только самолет, отдавшийся ей, усмиривший свой огненный жар страстей, принимает ее форму. Его усыпанное серебром совершенное тело – сияя красотой и покоем – кораблем плывет в миру посвященных, неся внутри спящих, закрывших на все глаза людей. Подумав так, Саша оторвал взгляд от облаков и оглянулся на спящих соседей. |
| 1376 |
Было совершенно ясно, что это их последняя ссора. Но хотя он ждал чего-то подобного уже несколько дней, а то и недель, сдержать гнев и возмущение все-таки не удалось. Она была не права, но отказывалась признать свою не правоту. Всякий его довод, всякая попытка примириться и воззвать к благоразумию выворачивались наизнанку и обращались против него. Как она смела попрекать его за тот невинный вечер в кафе, что он провел с Дженнифер? Как она смела назвать его подарок жалким, да еще уверять, будто у него бегали глаза, когда он его вручал? И как она смела заговорить о его матери, как смела она обвинить его, что он слишком часто навещает мать? Словно сомневалась в его зрелости, в его силе, даже в его мужественности. Он невидяще смотрел перед собой, не замечая ни окружающих предметов, ни пешеходов. |
| 1377 |
Молодой человек, высокий и худой, с выбеленными солнцем русыми волосами и обветренным загорелым лицом, в вылинявшей фланелевой рубашке, крестьянских штанах и чувяках на веревочной подошве, наклонился, продел руку под лямку кожаного мешка и взвалил тяжесть на плечо. Потом просунул другую руку под другую лямку и поудобней устроил мешок на спине. Взмокшая от пота рубашка под мешком еще не высохла. Сгибаясь под тяжестью мешков, потея, они карабкались вверх по склону, поросшему сосновым лесом. Молодой человек не различал никакой тропы под ногами, но они уверенно продвигались все выше, потом пересекли небольшой ручей, и старик ровным шагом пошел впереди вдоль его каменистого русла. Подъем становился все круче и трудней, пока они не добрались до того места, где ручей, перевалив через гранитный уступ, срывался вниз. |
| 1378 |
В тот год, поздним летом, мы жили в деревенском доме, откуда открывался вид на горы, отделенные рекой и равниной. Вдоль русла валялись высушенные, выбеленные солнцем голыши и булыжники, а по протокам быстро неслась прозрачно-голубая вода. По дороге мимо дома шли войска, и поднятая ими пыль оседала на кронах деревьев и на стволах, а листья в тот год опали рано. Мы видели, как шагают по дороге солдаты, поднимая пыль, и как падают листья под порывом ветра, но вот солдаты уходили, и оставалась пустая, выбеленная дорога, если не считать опавшей листвы. Равнина утопала во фруктовых садах, а за ней коричневели голые горы. В горах шли бои, и по ночам можно было видеть артиллерийские вспышки. В темноте это походило на летнюю зарницу, но ночи стояли прохладные, никаких признаков надвигающейся грозы. |
| 1379 |
Иногда в темноте мы слышали под окнами мерный топот и гул тягачей, волокущих орудия. По ночам движение возрастало: шли мулы с вьючными седлами, а по бокам у них болтались коробки с боеприпасами, серые грузовики везли людей, за ними тянулись другие – с ящиками снарядов, накрытых брезентом. Случалось, что и днем тягачи провозили тяжелые орудия со стволами, прикрытыми ветками и вьющимися растениями. На севере просматривалась долина, за ней каштановая роща и еще одна гора по эту сторону реки. За гору тоже шли бои, но безуспешные; осенью зарядили дожди, листва с каштанов облетела, мокрые стволы почернели. Виноградники тоже поредели и оголились, и сама деревенская округа вымокла, порыжела и увяла вместе с осенью. Над речкой повисли туманы, а над горой облака, из-под колес грузовиков разлеталась жидкая грязь. |
| 1380 |
Над речкой повисли туманы, а над горой облака, из-под колес грузовиков разлеталась жидкая грязь, и солдаты топали по дороге в промокших грязных накидках, оттопыренных на животе из-за двух пристегнутых к ремню кожаных патронташей, набитых под завязку узкими длинными патронами калибра шесть с половиной миллиметра, так что казалось, будто они на шестом месяце. На огромной скорости, разбрызгивая больше грязи, чем тягачи, проносились серые легковые автомобили; впереди, рядом с водителем, обычно сидел офицер и еще несколько на заднем сиденье. Если сзади между двух генералов обнаруживался офицерик такого росточка, что можно было разглядеть лишь верх его фуражки да узкую спину, и при этом автомобиль мчался особенно быстро, то это скорее всего был король. Он жил в Удине и почти каждый день проезжал мимо. |
| 1381 |
Следующий год принес нам много побед. Мы отбили гору, что за долиной, и холм с каштановой рощей, и были победы в южном направлении, на плато за равниной, а в августе мы форсировали реку и поселились в Гориции, в доме с фонтаном и мощными тенистыми деревьями в саду за каменной стеной и пурпурными побегами глицинии на боковине самого дома. Теперь бои шли в ближних горах, меньше чем в миле от нас. Городок был чудесный и дом прекрасный. Река осталась сзади, город достался нам как на блюдечке, а вот горы взять не удалось, и оставалось только радоваться тому, что австрийцы, судя по всему, намеревались когда-нибудь, если война закончится, вернуться в городок, так как они не старались его разрушить с помощью своей артиллерии, а наносили, с военной точки зрения, минимальный урон. Жизнь продолжалась. |
| 1382 |
Жизнь продолжалась, кончилось лето, ночи стали прохладнее, в горах шли бои, железнодорожный мост получил отметины от снарядов, тоннель возле реки разрушили во время сражения, зато стояли нетронутыми деревья по периметру площади и на ведущей к ней длинной аллее; это, вкупе с приехавшими в город девочками и проезжающим неспешно в автомобиле королем, чье лицо с седой бородкой, похожей на клок волос на том же месте у козла, теперь можно было порой разглядеть помимо тщедушного тельца с вытянутой шеей; все это, вместе с неожиданно открывшимися интерьерами домов, потерявших одну стену после прямых попаданий, и груд обломков кирпичей и штукатурки в прилегающем садике, а то и на улице, и удачным наступлением на гору Карсо, делало осень столь непохожей на прошлогоднюю, когда мы спокойно жили в деревне. |
| 1383 |
От дубовой рощи на горе осталось одно воспоминание. Летом, когда мы вошли в город, она стояла зеленая, а сейчас лишь пни, да обрубки стволов, да вывороченная земля, и как-то в конце осени я оказался на месте бывшей рощи и увидел наплывающее облако. Оно двигалось очень быстро, и солнце потускнело, и все сделалось серым, небо заволокло, облако накрыло гору, и вот уже всюду снег. Его косило ветром, он покрывал голую землю и торчащие пни, снег лежал на орудиях и заметал дорожку, что вела к сортиру позади траншей. Позже, уже в городе, я наблюдал за падающим снегом из окна борделя для офицеров, где мы с приятелем распивали бутылку и, глядя на обильный снегопад, понимали, что военная кампания этого года закончилась. Горы так и не взяли – ни в верховьях реки, ни за ней. Эта задача перенеслась на следующий год. |
| 1384 |
Мой приятель увидел, что по улице, старательно обходя грязь, идет полковой священник, с которым мы встречаемся в офицерской столовой, и постучал в окно, чтобы привлечь его внимание. Священник задрал голову, увидел нас и улыбнулся. Мой приятель сделал ему знак – мол, заходите. Священник покачал головой и пошел дальше. Вечером в столовой народ быстро, со знанием дела наворачивал спагетти: кто-то сначала поднимал их на вилке и, лишь оторвав от тарелки, отправлял по назначению, другие одним движением всасывали в рот, запивая вином из четырехлитровой плетеной фляги. Фляга раскачивалась в железной люльке, ты наклонял ее указательным пальцем, и отличное прозрачное вино красного дубильного цвета выливалось в стакан, который надо было держать в той же руке. А после спагетти капитан начал подтрунивать над священником. |
| 1385 |
Гарри провел их через зал, расположенный за пунктом контроля. Казалось, они попали в совершенно другой мир. Зал был светлым и прохладным. В нем было просторно и много воздуха, хотя на окнах и навешены защитные решетки и ячеистые сетки. Сквозь ячейки металлической сетки видны зеленые поля восточной Оклахомы. Сотни миль зеленой равнины и пологих холмов. Страна фермеров. И самое главное – горизонт. Ричард заметил его полоску между двумя красными башнями задних ворот тюрьмы, видных только из второго административного корпуса, в котором они сейчас как раз и находились. Внешний мир – Ричард уже успел забыть о его существовании. Тотальная, огромная тяжесть тюремного заключения делала прошлую жизнь чем-то призрачным, ненастоящим. Все другое в этом мире постепенно исчезало из сознания заключенного. |
| 1386 |
Сквозь ячейки металлической сетки видны зеленые поля. Сотни миль зеленой равнины и пологих холмов. Страна фермеров. И самое главное – горизонт. Ричард заметил его полоску между двумя красными башнями задних ворот тюрьмы, видных только из второго административного корпуса, в котором они сейчас как раз находились. Внешний мир – Ричард уже успел забыть о его существовании. Тотальная, огромная тяжесть тюремного заключения делала прошлую жизнь чем-то призрачным, ненастоящим. Все другое в этом мире постепенно исчезало из сознания заключенного. Ричард на короткое мгновение вспомнил сладкие образы своей жизни на свободе, удовольствия, которые он получал в то время, и свои идиотские призрачные гражданские права, которыми он тогда пользовался. Его охватила жалость к себе, и он еще раз осознал свою беспомощность. |
| 1387 |
Мелкий дождь стал крупным. Похоже, скоро он превратится в ливень. Небо полностью заволокло темными тучами, и дождь будет лить без остановки всю ночь. Себастьяна промочит до костей, и его лихорадка только обострится. Такой зимний дождь легко может убить человека, если у того нет надежного укрытия. Она наблюдала за странником, прилаживающим к поясу портупею. Он не стал крепить топор на пояснице, как обычно носят солдаты, а привесил на правом боку. Проверив остроту лезвия, остался доволен. Короткому мечу нашел место на ремне у левого бедра. Все оружие оказалось в таком положении, чтобы в случае необходимости до него было легко дотянуться. Потом Себастьян плотно запахнул свой плащ. И снова стал выглядеть, как обычный путник. Джен подозревала, что это впечатление обманчиво. У Себастьяна были какие-то секреты. |
| 1388 |
Очень он хорошо со мной обошелся, сбил цену на скайвей почти до себестоимости и продавал его вовсю, почти всегда ухитряясь убедить покупателя оставить ему обертку. А я так вообще нагромоздил пирамиды мыла по обе стороны стойки, за которой торговал, и сопровождал каждый стакан кока-колы тирадой в честь старого мыла скайвей, отмывающего добела, напичканного витаминами, повышающего ваши шансы попасть сразу в рай, не говоря уж о том, что оно изготовлено из отборных продуктов, улучшает кожу и не требует прибегать к пятой поправке к конституции. Я стал таким бесстыжим, что удрать от меня, не купив мыла, мог только глухой или спринтер. И только кудесник мог исхитриться, купив мыло, унести его из аптеки вместе с оберткой. Взрослых я просто убеждал, детишкам, если приходилось, платил цент за штуку. |
| 1389 |
Я сопровождал каждый стакан кока-колы тирадой в честь старого мыла скайвей, отмывающего добела, напичканного витаминами, повышающего ваши шансы попасть сразу в рай, не говоря уж о том, что оно изготовлено из отборных продуктов, улучшает кожу и не требует прибегать к пятой поправке к конституции. Я стал таким бесстыжим, что удрать от меня, не купив мыла, мог только глухой или спринтер. И только кудесник мог исхитриться, купив мыло, унести его из аптеки вместе с оберткой. Взрослых я просто убеждал, детишкам, если приходилось, платил цент за штуку. Если они приносили обертки со стороны, я платил десять центов за дюжину и прибавлял порцию мороженого. Условия конкурса позволяли каждому участнику присылать неограниченное количество предложений, лишь бы только они были напечатаны на обертке мыла скайвей. |
| 1390 |
Итак, я собирал обертки. И посылал их с разными текстами. И так до бесконечности, пока я уже не начал чувствовать вкус мыла во сне. Тексты сочиняли для меня и папа, и мама, и мистер Чартон. Я их записывал в специальный блокнот и на уроках, и на работе, и среди ночи. Придя как-то вечером домой, я обнаружил, что отец сделал мне ящик с карточками; я расположил их в алфавитном порядке, чтобы избежать повторения. Это здорово помогло, потому что под конец я их отсылал по сотне в день. Росли почтовые расходы, не говоря уже о том, что мне приходилось покупать обертки. В конкурсе принимали участие и другие ребята нашего городка, а может, и взрослые тоже, но вряд ли у кого дело было поставлено так, как у меня. В десять я уходил с работы, бежал домой с обертками и придуманными предложениями, забирал у родителей тексты. |
| 1391 |
Итоги этого конкурса должны были объявить четвертого июля. За девять недель я успел сгрызть ногти до основания. Конечно, за это время и еще кое-что произошло. Я кончил школу, родители подарили мне часы, учащиеся продефилировали перед директором и получили аттестаты. Было приятно, что программа, изученная по настоянию папы, отличалась от того, чему я научился в нашей милой старой школе, на шесть порядков от ноля. А перед выпуском состоялись все положенные мероприятия: день прогулов, прощальный вечер нашего класса, выпускной бал и встреча с младшеклассниками – в общем, полный комплект трюков, чтобы звери вели себя тихо. Мистер Чартон отпускал меня пораньше, если я просил, но просил я не часто, потому что голова была занята другим, а ухаживать я ни за кем не ухаживал. То есть ухаживал раньше. |
| 1392 |
Бок планеты круглился, тяжкой громадой закрывал звезды. Пятна облаков и спирали циклонов густо покрывали ее, скрадывая очертания материков, на густую синь океана ложился размытый огненный блик от светила. У стены, превращенной в огромный объемный экран, стояли существа, отдаленно напоминающие вставших на задние лапы небольших львов, или, скорее, павианов, вот только вместо звериных морд с длинными мощными челюстями лица у существ были только что не человечьи. Высокие, длинноногие, покрытые коротким густым мехом, только лицо и кисти рук розовели голой кожей, они стояли с непринужденным изяществом, выдававшем в них прямоходящих существ. Мех одного был жемчужно-серым, у второго же светло-бурым, с золотой искрой, как у породистого соболя. Длинные тонкие хвосты с кисточками на концах не доставали до полу. |
| 1393 |
В кронах деревьев заливался соловей, небо бледнело быстро, как обычно на юге. Где-то на веранде жестяным голосом пел граммофон, слышался смех. Борис огляделся, вскочил на завалинку, просунул руку в отдушину и быстро, на ощупь присоединил толстый медный провод в резиновой изоляции к клемме рубильника. Соскочив, отошел на пару шагов в тень, оглянулся. Все тихо. Борис быстро зашагал назад, к тетушкиному дому. Толстый провод, проложенный под заборами, был совершенно незаметен во мраке. Конечно, падение напряжения будет заметное, но для прожектора должно хватить. Оно и лучше, кстати, не нужен балластный реостат. Закрыв за собой калитку, студент обогнул дом и забрался на чердак по приставной лестнице. На чердаке его ждал все тот же телескоп, только теперь рядом с ним красовался старый прожектор. |
| 1394 |
Чуть поодаль тикали ходики – что делать, если часы остались в залоге. Надо же было как-то определять время. Граммофон, наполнявший окрестности невнятным жестяным гудением, поперхнулся и замолк. Пару минут слышались голоса – похоже, дачные гости прощались с хозяевами – а затем и они стихли. Поселок окончательно заснул. В темноте зажглись знакомые зеленые глаза, и на стул рядом с Борисом вспрыгнула кошка – она явилась для проведения очередного сеанса астрономических наблюдений. Борис зажег фонарик, глянул на стрелки ходиков – пора. Он запустил будильник, разом наполнивший чердак громким тиканьем, забивавшим даже ходики. Жестяной круг прожектора, присобаченный на выступающей оси телескопа, заметно отягощал благородный инструмент, но мощный часовой механизм старого будильника как-то справлялся. |
| 1395 |
Я не плакал, когда смотрел, как она уходила. Не плакал и когда вернулся в маленький дом с большой закладной. Дом, в котором не появился ребенок и уже никогда не появится. Я просто лег на кровать, которая теперь принадлежала только мне, прикрыл рукой глаза и стал скорбеть. Без слез. Но никакого эмоционального блока у меня нет. В этом Кристи ошиблась. Однажды мама встретила меня, девятилетнего, у двери, когда я вернулся из школы, и сказала, что моего колли, Лохмача, сбил насмерть грузовик, а водитель даже не остановился. Я не плакал на похоронах Лохмача, хотя отец говорил, что никто не примет меня за слюнтяя, если я заплачу, но слезы потекли из глаз, когда мне сказали о гибели собаки. Отчасти – потому что я впервые столкнулся со смертью. В основном – потому что ответственность за гибель пса лежала на мне. |
| 1396 |
Не заиграли скрипки, не зазвенели тревожные колокольчики, когда я взял сочинение уборщика, лежавшее первым в тоненькой стопке еще не прочитанных, и положил перед собой. Не возникло никакого ощущения, что в моей заурядной жизни грядут перемены. Но мы никогда не знаем, что нас ждет впереди. Жизнь может развернуться на пятачке. Уборщик пользовался дешевой шариковой ручкой, паста во многих местах перепачкала все пять страниц, исписанных корявым, но разборчивым почерком, и он, похоже, очень сильно нажимал на ручку, потому что буквально выгравировал эти слова на бумаге. Закрыв глаза и пройдясь подушечками пальцев по обратной стороне вырванных листов, я мог бы прочесть текст, как по Брайлю. Каждая буква у снизу заканчивалась маленьким завитком. Это я помню особенно ясно. Помню я и начало его сочинения. |
| 1397 |
На середине первой страницы у меня защипало глаза, и я отложил красную ручку. А когда добрался до того места, где описывалось, как он залез под кровать, а кровь заливала ему глаза, из моих собственных глаз покатились слезы – Кристи бы очень мной гордилась. Я дочитал до конца, не исправив ни единой ошибки, вытирая лицо, чтобы влага не размыла слова, которые, несомненно, дались ему с огромным трудом. Раньше я думал, что с головой у него хуже, чем у остальных, что он, возможно, только на полшага опережает тех, кого принято называть поддающимися обучению умственно отсталыми. Что ж, клянусь богом, на то была причина. Как и причина для хромоты. Просто чудо, что он вообще остался в живых. Но он выжил. Милый человек, который всегда улыбался и никогда не повышал голос на детей. Милый человек, который прошел через ад. |
| 1398 |
Просто чудо, что он вообще остался в живых. Но он выжил. Милый человек, который всегда улыбался и никогда не повышал голос на детей. Милый человек, который прошел через ад, а теперь стремился – смиренно и с надеждой, как большинство моих учеников, – получить аттестат средней школы. Хотя до конца жизни ему предстояло быть уборщиком, неприметным парнем в зеленой или коричневой униформе, шурующим шваброй и соскабливающим с пола жвачку шпателем, который он всегда носил в заднем кармане. Может, он и стал бы кем-то еще, но за один вечер жизнь его круто переменилась, и теперь он – лишь неприметный парень, прозванный школьниками за походку Жаба. Я плакал. Настоящими слезами, которые идут от самого сердца. До меня донесся победный марш школьного оркестра. Хозяева праздновали победу, и я мог порадоваться за них. |
| 1399 |
До меня донесся победный марш школьного оркестра. То есть хозяева праздновали победу, и я мог только порадоваться за них. Позже, когда зал опустеет, Гарри и паре его коллег предстояло откатить трибуны и выгрести весь мусор, который набросали зрители. Я поставил жирную красную пятерку в верхнем правом углу первого листа. Посмотрел на нее пару секунд, а потом добавил большой плюс. Потому что он написал хорошее сочинение и потому что его боль вызвала во мне, читателе, эмоциональную реакцию. А разве не это должно вызывать сочинение, за которое ставят пять с плюсом? Разве не эмоциональную реакцию? Если же говорить обо мне, остается только сожалеть, что моя бывшая ошиблась. С эмоциональным блоком у нее вышла промашка. Потому что эти слезы стали началом всех последовавших событий – всех этих ужасов. |
| 1400 |
Я прочитал еще два сочинения. В стопке осталось только четыре, но раскрывать их я не стал. Пропал настрой. В итоге смахнул оставшиеся работы в портфель и отбыл. Мелькнула мысль, а не подняться ли в секретариат, чтобы пожелать удачного лета Глории, но я решил, что необходимости в этом нет. Я знал, что всю следующую неделю она проведет в школе – будет заниматься подготовкой отчета за учебный год, – а я собирался прийти сюда в понедельник, чтобы очистить полки буфета: дал себе слово. Иначе преподаватели, решившие летом использовать учительскую, обнаружат, что она кишит тараканами. Если бы я мог предположить, что меня ждет, обязательно поднялся бы повидаться с Глорией. Возможно, одарил бы ее поцелуем, который словно висел между нами в воздухе последнюю пару месяцев. Но разумеется, я не знал, что меня ждет. |
| 1401 |
Летняя простуда не могла вызвать те хрипы в голосе Эла, тот надсадный кашель. И грипп тоже. Судя по объявлению, речь шла о чем-то более серьезном. Но какая тяжелая болезнь способна так развиться за двадцать четыре часа? Часы показывали половину третьего. Вчера вечером я ушел от Эла без четверти шесть, и он прекрасно себя чувствовал. Пребывал в очень приподнятом настроении, чуть ли не в экзальтации. Помнится, я спросил его, не многовато ли он пьет кофе собственного приготовления, и он ответил, что нет, просто думает о том, чтобы взять отпуск. Разве люди, которые заболевают, причем так тяжело, чтобы закрыть заведение, где в одиночку хозяйничали больше двадцати лет, говорят о намерении уйти в отпуск? Кто-то, возможно, и говорит, но не так чтобы многие. Дверь открылась, как только я потянулся к ручке. |
| 1402 |
Поражало не то, что обычно румяные щеки Эла ввалились и побледнели. И не то, что какие-то выделения сочились из уголков его голубых глаз, теперь выцветших и сощуренных, как при близорукости. И не то, что практически черные волосы стали совсем седыми, – в конце концов, он мог пользоваться красящим бальзамом, а тут вдруг смыл его, и волосы приняли естественный цвет. Дело было в другом: за двадцать два часа, прошедших с нашей последней встречи, Эл Темплтон похудел как минимум на тридцать фунтов. Может, на сорок, то есть потерял четверть своего прежнего веса. Никто не может похудеть за день на тридцать или сорок фунтов, никто. Но я видел перед собой такого человека. Вот тут-то туман нереальности и накрыл меня с головой. Эл улыбнулся мне, и стало понятно, что, кроме веса, он потерял еще и зубы. |
| 1403 |
Может быть, счастьем для меня оказалось то, что в ту же ночь я опасно захворал. Не знаю, простудился ли я в пути, или просто потрясения последних недель так на меня подействовали, но только сделалась со мной лихорадка, и уже утром я не в силах был подняться с постели. Скоро затем начался у меня бред, и я совершенно потерял сознание всего происходящего, смутно лишь вспоминая, что я нахожусь в родном доме. Десять дней я находился в таком состоянии, несмотря на все усилия призванных медиков; десять дней я лежал в жестоком жару, смешивая образы бреда с действительностью, принимая мать, ухаживавшую за мной, за Гесперию, и сестру – за умершую девочку Намию, выкрикивая бессмысленные слова и все порываясь бежать в лес и в горы, чтобы там укрыть свой позор. Заботы матери и ученое старание медиков вернули меня к жизни. |
| 1404 |
Капитан в последний раз ткнул пальцем в сенсорную клавишу пульта, откинулся назад, заложив руки за спину. Укол несколько освежил его, позволив закончить очередной этап профилактических работ. Теперь робот сделает все остальное сам, и можно поспать, не вставая с кресла. Хрот ухмыльнулся. Профилактические работы. Хорошо, что все орки заняты сейчас. Они очень бы удивились, узнав содержание проводимых мероприятий. Регламент полетел под хвост. Более того, некоторые из принимаемых мер со стороны нельзя было рассматривать иначе, как диверсию. Но что делать? Хрот трезво оценивал свои силы. Разумеется, ему не под силу выловить и уничтожить вирус. Но попытаться ограничить его возможности можно и нужно. Корабль, по сути, представлял собой единый мозг, общую компьютерную сеть, управляемую иерархически. |
| 1405 |
Всем распоряжается центральный суперкомпьютер. Надо лишить его этой власти. Надо расчленить единую корабельную сеть, превратив огромный кибернетический организм в конгломерат изолированных, не связанных между собой агрегатов и устройств. Причем сделать это так, чтобы не бросалось в глаза, иначе возникнет масса крайне нежелательных вопросов. Разумеется, никакой гарантии нет. Многие из жизненно важных систем корабля имеют свои собственные управляющие компьютеры, достаточно мощные, чтобы в их недрах спрятать сколь угодно изощренный вирус. В первую голову это относится к реактору, энергетическому сердцу корабля. Но надо же что-то делать! Конечно, потом все придется восстановить. В таком виде корабль не в состоянии выполнить гиперпереход, и даже маневрирование на орбите под вопросом. Но это потом. |
| 1406 |
Кто бы мог подумать, что незначительный случай решит мою судьбу. В то время я был холост и жил в доме научных работников. В один из весенних ленинградских вечеров я сидел у открытого окна и любовался на деревца сквера, покрытые светло-зеленым молодым пушком. Верхние этажи домов пылали палевыми лучами заката, нижние погружались в синие сумерки. Вдали виднелись зеркало Невы и шпиль Адмиралтейства. Было удивительно хорошо, не хватало только музыки. Мой ламповый радиоприемник испортился. Нежная мелодия, заглушенная стенами, чуть доносилась из соседней квартиры. Я завидовал соседям и в конце концов пришел к мысли, что Антонина Ивановна, моя соседка, без труда могла бы помочь мне наладить радиоприемник. Я не был знаком с этой девушкой, но знал, что она работает ассистентом физико-технического института. |
| 1407 |
Я смутно помню наше путешествие от Ленинграда до таинственного Кэца. Я был слишком взволнован своей неожиданной поездкой, смущен собственным поведением, подавлен Тониной энергией. Тоня не хотела терять ни одного лишнего дня и составила маршрут путешествия, использовав все быстрые современные средства сообщения. От Ленинграда до Москвы мы летели на аэроплане. Над Валдайской возвышенностью нас здорово потрепало, а так как я не выношу ни морской, ни воздушной качки, мне стало плохо. Тоня заботливо ухаживала за мной. В пути она стала ко мне относиться тепло и ровно – словом, переменилась к лучшему. Я все больше изумлялся: сколько сил, женской ласки, заботливости у этой девушки. Перед путешествием она работала больше меня, но на ней это совершенно не отразилось. Она была весела и часто напевала какие-то песенки. |
| 1408 |
Некоторые кораллы сохранили даже окраску. Значит, на Луне существовала жизнь. Быть может, нам удастся обнаружить остатки этой жизни. Небольшой камешек пролетел мимо меня и опустился в коралловый куст. Это вернуло меня к действительности. Я поднял голову вверх и увидел на краю расщелины мигающие огоньки. Мои спутники, вероятно, уже давно сигнализировали мне. Надо было возвращаться. Я помигал им в ответ своим фонарем, затем поспешно собрал наиболее интересные образцы и нагрузил ими походную сумку. Вероятно, на земле эта кладь весила бы более шестидесяти килограммов. Значит, здесь весит не более десяти. Эта добавочная тяжесть не слишком обременяла меня, и я быстро поднялся на поверхность. Мне пришлось выслушать от астронома выговор за самовольную отлучку, но когда я рассказал ему о своей находке, он смягчился. |
| 1409 |
Но вот мы идем на посадку. Я вижу с дирижабля общий вид города. Он расположен в очень длинной, узкой высокогорной долине меж снеговых вершин. Долина имеет почти прямое направление с запада на восток. Возле самого города она расширяется. У южного края ее находится большое горное озеро. Альпинист говорит нам, что оно очень глубокое. Сотни две домов сверкают плоскими металлическими крышами. Большинство крыш белые, как алюминий, но есть и темные. На северном склоне горы стоит большое здание с куполом – вероятно, обсерватория. За жилыми домами фабричные корпуса. Наш аэродром расположен в западной стороне города, в восточной лежит какой-то удивительный железнодорожный путь – с очень широкой колеей. Он идет до самого края долины и там, по-видимому, обрывается. Наконец-то земля. Мы едем в гостиницу. |
| 1410 |
Ракета вдруг описала небольшой круг и перевернулась кормой вниз. Пламя вырвалось из дюз, и она все медленнее стала снижаться к озеру. Длина ее намного превышала длину самого большого паровоза. И весила она, наверное, не меньше. И вот эта тяжелая громадина, не долетая до поверхности воды нескольких десятков метров, как бы повисла в воздухе: сила взрывающихся газов поддерживала ее в висячем положении. Отбросы газов рябили и волновали поверхность воды. Клубы дыма расстилались по озеру. Затем стальная сигара стала едва заметно опускаться и скоро кормой коснулась воды. Вода забурлила, заклокотала, зашипела. Пар окутал ракету. Взрывы прекратились. Среди пара и дыма показался верхний острый конец ракеты и опустился вниз. Тяжелый всплеск воды. Большая волна, качая на своем гребне катера и глиссеры, пошла по озеру. |
| 1411 |
Затем стальная сигара стала едва заметно опускаться и скоро кормой коснулась воды. Вода забурлила, заклокотала, зашипела. Пар окутал ракету. Взрывы прекратились. Среди пара и дыма показался верхний острый конец ракеты и опустился вниз. Тяжелый всплеск воды. Большая волна, качая на своем гребне катера и глиссеры, пошла по озеру. Ракеты не было видно. Но вот она блеснула в лучах прожектора и закачалась на поверхности воды. Толпа дружными криками приветствовала благополучный спуск. Флотилия катеров набросилась на плавающую ракету, как касатки на кита. Маленький черный катер взял ее на буксир и отвел в гавань. Два мощных трактора вытащили ее по специальному мосту на берег. Наконец открылся люк, и из ракеты вышли межпланетные путешественники. Первый из них, как только вышел, начал громко чихать. |
| 1412 |
Дорога была прекрасная. Мы быстро оставили за собой последние дома. И перед нами как на ладони предстал ракетодром. На широком пути лежала ракета, похожая на гигантского сома. Возле ракеты копошились люди. Вдруг завыла сирена. Люди поспешно отбежали в сторону. Набирая скорость, ракета двинулась по рельсам и, наконец, заскользила с невероятной быстротой. Пока она еще не пускала в ход взрывателей и двигалась при помощи электрического тока, как трамвай. Путь поднимался в гору градусов на тридцать. Когда до конца пути осталось не более километра, из хвоста ракет вырвался огромный сноп пламени. Клубы дыма окутали ее. Вслед за тем долетел звук оглушительного взрыва. Еще через несколько секунд нас обдало сильной волной воздуха, мы пошатнулись. Оставляя за собой цепочку дымовых клубов, ракета взвилась к небу. |
| 1413 |
Едва перешагнул незримую черту, отделяющую ванную от кухни, по левой стене, что мгновенно стала огромным экраном, побежали ролики событий за последние часы. Я чуть расслабил мышцы лица, старался не показывать Ульяне сотрясающий меня со сна ужас – сегодня снова приснилась сингулярность. Опять в виде огненной стены, что отгораживает от нас вселенную. Сердце во сне трепетало, как бабочка в пламени костра, дух почти умер в ужасе, я не мог противиться силе, что неумолимо несла к этому плазменному огню, перед которым даже недра Солнца не жарче инея на стекле, и вот уже чувствую, как вносит в исполинский ад. Всякий раз просыпался в холодном ужасе, приходил в себя и только тогда делал вид, что вот проснулся, все путем, жизнь хороша, а временами и удивительна. На кухне по стенам быстро бегут ролики о взрывах. |
| 1414 |
Она умолкла, стараясь с помощью изощренных алгоритмов разобраться в загадке человека. Искусственный интеллект первого порядка, незаменим в быту. Интеллект второго уровня, такой, как моя Сюзанна, уже создан, но еще не вошел в серию. В двух научно-исследовательских центрах, где сейчас днями и ночами работают над третьим, что позволит резко обогнать весь мир и фактически стать властелинами планеты. Если, конечно, искусственный интеллект не уничтожит человечество одним движением мысли и не станет властелином сам, чего опасаются не только алармисты из ученых и почти вся так называемая мягкая интеллигенция из гуманитариев, но и массы простого и очень даже простого народа, впервые зажившего хорошо и привольно. Народ озлоблен, напомнил я себе. Экономисты и футурологи не принимают этого во внимание. |
| 1415 |
Интеллект третьего уровня, позволит резко обогнать весь мир и фактически стать властелинами планеты. Если, конечно, искусственный интеллект не уничтожит человечество одним движением мысли и не станет властелином сам, чего опасаются не только алармисты из ученых и почти вся так называемая мягкая интеллигенция из гуманитариев, но и массы простого и очень даже простого народа, впервые зажившего хорошо и привольно. Народ озлоблен, напомнил я себе. Экономисты и футурологи не принимают этого во внимание, для них важнее уровень благосостояния, что никогда не был так высок, как сегодня, потому не понимают, почему насилие даже в неблагополучные времена не захлестывало с такой силой мир, как сейчас. Бунты и волнения поднимают не голодные, декабристы не голодали, а недовольные, уровень благосостояния роли не играет. |
| 1416 |
Я в еде неразборчив, потреблял и раньше все, обращая внимание только на баланс минералов и аминокислот, а теперь даже за этой ерундой следят носимые и встроенные в организм датчики. Мысль вернулась к тому, как совсем недавно нас учили, что есть только два класса: рабочие и крестьяне, а между ними прокладка интеллигенции. Но сейчас очень быстро растет бесполезный класс, в котором не только вполне бодрые пенсионеры, им при нынешнем уровне здравоохранения жить очень долго, но и люди среднего возраста, чью работу стремительно отбирает автоматизация. Социологи вешают обществу лапшу на уши, успокаивая, что с принятием безусловного базового дохода люди получили больше времени для совершенствования, для обучения новым профессиям, для развития нравственных ценностей, попугаи тупые, даже не понимают, что говорят. |
| 1417 |
Он появился из глубин космоса неожиданно, пронзив половину Солнечной системы и буквально врезавшись в Луну. Относительная скорость столкновения объекта, невидимого при движении, и спутника Земли составляла около трехсот километров в секунду, но на объекте это не сказалось никак, зато лунная поверхность отреагировала, оказавшись в зоне неизвестных физикам Земли сил. То есть часть верхнего слоя Луны в районе Моря Дождей просто исчезла, освободив подповерхностную каверну с газом, и возможно, именно это обстоятельство позволило объекту сделать рикошет, в результате которого он понесся к Земле, хотя и с гораздо меньшей скоростью. Ночь пятого июня выдалась безоблачная, и Константин задержался в обсерватории чуть ли не до утренних часов, переживая счастливые минуты созерцания звездного неба и Луны. |
| 1418 |
Когда-то в России и правда жило беспечальное юное поколение, которое улыбнулось лету, морю и солнцу – и выбрало пепси. Сейчас уже трудно установить, почему это произошло. Наверно, дело было не только в замечательных вкусовых качествах этого напитка. И не в кофеине, который заставляет ребятишек постоянно требовать новой дозы, с детства надежно вводя их в кокаиновый фарватер. И даже не в банальной взятке – хочется верить, что бюрократ, от которого зависело заключение контракта, просто взял и полюбил эту жидкость всеми порами своей разуверившейся в коммунизме души. Скорей всего, причина была в том, что идеологи страны считали, что истина бывает только одна. Поэтому у поколения П на самом деле не было никакого выбора, и дети советских семидесятых выбирали пепси точно так же, как их родители выбирали Брежнева. |
| 1419 |
И тут случилось непредвиденное. С вечностью, которой Татарский решил посвятить свои труды и дни, тоже стало что-то происходить. Этого Татарский не мог понять совершенно. Ведь вечность – так, во всяком случае, он всегда думал – была чем-то неизменным, неразрушимым и никак не зависящим от скоротечных земных раскладов. Например, если маленький томик Пастернака, который изменил его жизнь, уже попал в эту вечность, то не было никакой силы, способной его оттуда выкинуть. Оказалось, что это не совсем так. Оказалось, что вечность существовала только до тех пор, пока Татарский искренне в нее верил, и нигде за пределами этой веры ее, в сущности, не было. Для того чтобы искренне верить в вечность, надо было, чтобы эту веру разделяли другие, – потому что вера, которую не разделяет никто, называется шизофренией. |
| 1420 |
Само пространство, куда были направлены эти прежние взгляды, стало сворачиваться и исчезать, пока от него не осталось только микроскопическое пятнышко на ветровом стекле ума. Вокруг замелькали совсем другие ландшафты. Татарский пробовал с этим бороться, делая вид, что ничего на самом деле не происходит. Сначала это получалось. Тесно общаясь с другими людьми, которые тоже делали вид, что ничего не происходит, можно было на некоторое время в это поверить. Конец наступил неожиданно. Однажды во время прогулки Татарский остановился у закрытого на обед обувного магазина. За его витриной оплывала в летнем зное толстая миловидная продавщица, которую Татарский почему-то сразу назвал про себя Манькой, а среди развала разноцветных турецких подделок стояла пара обуви несомненно отечественного производства. |
| 1421 |
Когда дорога пошла в гору, старенький паровоз сбавил ход. Это было весьма кстати – за окном открылась панорама удивительной красоты, и оба пассажира в купе, только что закончившие пить чай, надолго погрузились в созерцание. На вершине высокого холма белела дворянская усадьба, возведенная, несомненно, каким-то расточительным сумасбродом. Здание было красивым и странным: оно напоминало не то жилище эльфов, не то замок рыцарей-монахов. Белые шпили, стрельчатые окна, легкие мраморные беседки, поднимавшиеся из причудливо остриженных кустов парка – все это казалось нереальным на сквозном российском просторе, среди серых изб, косых заборов и торчащих по огородам пугал, похожих на кресты с останками еще при Риме распятых рабов. Но даже необычнее белого замка выглядел пахарь, идущий за плугом по склону холма. |
| 1422 |
В воздухе повисло напряженное молчание. А затем дневной свет вдруг померк и наступила тьма – поезд въехал в туннель, и перестук колес, отраженный от каменных стен, сразу заглушил все остальные звуки. Неизвестно, что именно происходило в грохочущей темноте в следующую минуту или две. Когда опять стало светло, купе выглядело более чем странно. В воздухе плавали клубы сизого порохового дыма. В оконном стекле зияли три пулевые пробоины. Простреленный клобук отца Паисия валялся на полу. Бессознательный Кнопф с багровым кровоподтеком на лбу лежал на кожаном диване, открыв рот и выставив перед собой связанные собственным галстуком руки. А отец Паисий возился с замками окна. В дверь купе громко постучали. Отец Паисий никак на это не отреагировал – только удвоил свои усилия. Но окно не поддавалось. |
| 1423 |
В рассеянном свете с шумным шелестом завертелась серебряная лента, и из тумана времени появился странствующий библиотекарь с котомкой книг. Вращаясь, лента входила в стену, словно разрезая припорошенную снегом булку, а путешественник, обретая телесность, проникал в больничную палату, белую, как декабрь. Там лежал несчастный, забытый всеми; лицо его было бледнее снега и зимнего ветра. Он был вовсе не стар, но метался в предсмертной лихорадке. Наверно, он не почувствовал, как воздух рядом с его постелью расступился, чтобы впустить посланника. Больной не открывал глаз, дыхание с трудом вырывалось из груди. Его вытянутые вдоль туловища руки не потянулись навстречу принесенным дарам. Казалось, он уже покинул этот мир. И только при звуках незнакомого голоса его глаза дрогнули под сомкнутыми веками. |
| 1424 |
Я прошел долгий путь, чтобы сказать: твои труды не пропали даром. Кит опустился на дно совсем ненадолго. Настанет год, пока еще затерянный в дымке времени, когда у твоей могилы соберутся великие и прославленные, простые и безвестные, чтобы сказать в один голос: он оживает, он поднимается и белая громада всплывет на свет, и великий ужас восстанет навстречу шторму и огням святого Эльма, и ты тоже восстанешь из бездны: вы будете неразделимы, ваши голоса сольются воедино, и никто не сможет сказать, где умолк один и зазвучал другой, где ты остановился, а он пошел бороздить белый свет, чтобы в вашем общем фарватере поднималась безымянная флотилия из кораблей-библиотек, чтобы хранители и читатели книг толпились в доках и провожали вас в далекие скитания и ловили ваш одинокий крик в три часа штормовой ночи. |
| 1425 |
Влача трос, с несмазанным скрипом крутился шкив подъемника. С тех пор как берег не замерзшей пока реки осквернили привозным грунтом, вздыбив береговой скат до кондиций горнолыжной трассы, фанаты здесь не переводятся, был бы снег. Наиболее отпетые, впрочем, и посейчас высокомерно игнорируют искусственный холм, предпочитая наезженное не одним поколением местечко километрах в трех отсюда – гораздо хуже, зато роднее. Тоже люди, что с них взять. Я притормозил на опушке. Мимо тотчас пронеслись два парня с номерами трафаретом на спинах, и один из них взглянул на меня, как мне показалось, насмешливо. Ну и правильно, с легкой обидой подумал я, знай свое место. Не мальчишка ведь, а туда же – устроил спринтерский забег. Ну и дыши теперь со свистом, и отплевывайся, а мышцы уже дрожат и завтра болеть будут. |
| 1426 |
Спортсмены гальванизируют подувядшую за лето форму. Если только не негласное наблюдение, что очень может быть. Поди разберись. Когда нужно, кардинал умеет быть неназойливым. Как водится, на холме народу было больше, однако все же не толчея. Не сезон еще. Когда снег ляжет окончательно, примяв до самой весны заросли борщевика в низинах, сюда явятся не одни фанаты. Пока что была благодать. И странную группу, скучившуюся у подножия холма подле раскидистого одинокого дерева, я заметил сразу. Мне не понравилась эта группа. Что-то там было неладное. Далось им это дерево. Не могут здоровенные амбалы ни с того ни с сего суетиться столь бестолково, весь мой опыт говорил, что не могут без причины, и пока я, скользя вниз, давал крюка по пологим спускам, подозрение это укрепилось и превратилось в уверенность. |
| 1427 |
Побросав всю эту дрянь в рюкзачок, он направился к выходу со счастливым видом человека, совершившего после долгих поисков удачную покупку. Что подумали о нем одинаковые молодые люди, оставалось только гадать. Он неспешно обогнул площадь вдоль зеленых насаждений, где пальмы соседствовали с елками и где за геометрически искромсанными кустами надсадно трещали газонокосилки, отделывая газон под полубокс. От срезанной травы шел вкусный арбузный запах – трава была свежая, сочная, совсем не августовская. Похоже, в Керчи за все лето не пролилось ни одного дождя, деревья выпили воду на много метров вглубь, склоны Митридата выгорели до рыжины, а здесь поди ж ты – поливают. Город менялся буквально на глазах: сегодня он был не таким, как вчера, а вчера не таким, как позавчера. Общая паника еще не началась. |
| 1428 |
Общая паника еще не началась – но звоночки были. Заливались вовсю. Витал страх, еще не очень определенный. Страх неизвестности. Так сердце необстрелянного солдата пропускает такт при первом выстреле противника: мимо или в меня? У страха не глаза, а прямо-таки радары – в этом Малахов убеждался ежеминутно. Вчера дежурная по этажу в гостинице потребовала от него не дышать в ее сторону – сегодня просто сбежала. Можно было заметить, что на улицах меньше народу, чем полагалось бы в приморском городе в курортный сезон, и люди сторонятся друг друга. Не раз и не два навстречу попадались субъекты в респираторах, многослойных марлевых повязках, а один был даже в мембранном противогазе и, наверно, мнил себя в безопасности. Пустые глаза людей, угрожающие жесты в сторону тех, кто пересек границу зоны безопасности. |
| 1429 |
Вот так вот. Слава богу, санитария консервативна, так что я до сих пор обычно понимаю, о чем идет речь. Если практикующий врач желает быть в курсе новинок, дабы не выродиться в фельдшера, он должен учиться непрерывно, и времени на больных у него уже не остается. Заколдованный круг. Когда я развиваю эту малопопулярную тему вслух, то иногда прибавляю, что потому я и пошел в санитарные врачи. Хотя, конечно, не поэтому. Однажды мне пришло в голову, что Моисей не зря водил евреев по пустыне сорок лет, ох не зря. Нет, вовсе не для того, чтобы вытравить из богоизбранного народа рабский менталитет – это позднейшие красивые выдумки. Гнилая лепра пряталась меж беглецов, выкашивая одного за другим, и фараоновы солдафоны, хоть и преследовали изгнанных, отнюдь не горели желанием догнать их, тем более умертвить. |
| 1430 |
Я подумал, а не пройтись ли мне по главной улице, чтобы посмотреть, как она изменилась, но тут же отказался от этой мысли. Незачем искушать судьбу. Вдруг кто-нибудь спросит о моей одежде. Я полагал, что мои пиджак спортивного покроя и слаксы более-менее сойдут, но мало ли. Да еще волосы, которые касались воротника. В мое время для учителя средней школы такое считалось вполне нормальным, однако могло вызвать недоуменные взгляды в десятилетие, когда мужчины не выходили из парикмахерской без выбритой сзади шеи, а баки позволяли себе только фанаты рокабилли вроде того парня, что назвал меня папашей. Разумеется, я всегда мог притвориться туристом, ведь в Висконсине мужчины носили более длинные волосы, и все это знали, – но не только прическа и одежда вызывали ощущение, что я выделяюсь среди остальных. |
| 1431 |
Кто-то мог бы и обидеться, счесть это грубостью, но только не Кристи. Она знала, что Бен такой человек – увлекающийся. Ничего тут не поделаешь. Он не просто увлекался – то, чем он занимался, поглощало его до такой степени, что он забывал о существовании всего остального. Она всегда будет помнить, как в аспирантуре он увлекся индейцами. Много месяцев подряд он занимался этой темой и ничем больше. В выходные ездил в резервации или копался в старых книгах в пыльных библиотеках. Приглашал индейцев на ужин. Носил мокасины из оленьей кожи. Кристи уже была готова к тому, что однажды увидит его в боевой раскраске. Но таким уж он был. Как-то летом она научила его бриджу – не прошло и месяца, как Бен не только стал обыгрывать Кристи, но еще и изводил ее, требуя играть в бридж каждую свободную секунду. |
| 1432 |
Утром меня разбудила батарея в палисаднике по соседству. Уже светило солнце, я встал с кровати и подошел к окну. Гравий на дорожках был влажный и трава мокрая от росы. Батарея дала два залпа, и каждый раз от движения воздуха дрожало оконное стекло, и развевались полы моей пижамы. Орудий я не видел, но стреляли они как раз поверх наших голов. Иметь их под боком удовольствие ниже среднего, но хотя бы не самые большие, и на том спасибо. Пока я высматривал что-то в палисаднике, со стороны дороги затарахтел грузовик. Я оделся, спустился вниз, выпил кофе на кухне и пошел в гараж. Под длинным навесом выстроились в ряд десять машин. Тупоносые санитарные машины, выкрашенные в серый цвет и похожие на мебельные фургоны. Одну во дворе ремонтировали механики. Еще три машины дежурили в горах возле перевязочных пунктов. |
| 1433 |
На галерее в бабушкином доме в Черкассах стояли в зеленых кадках олеандры. Они цвели розовыми цветами. Мне очень нравились сероватые листья олеандров и бледные их цветы. С ними соединялось почему-то представление о море – далеком, теплом, омывающем цветущие олеандрами страны. Бабушка хорошо выращивала цветы. Зимой у нее в комнате всегда цвели фуксии. Летом в саду, заросшем около заборов лопухом, распускалось столько цветов, что сад казался сплошным букетом. Запах цветов проникал даже в дедушкин мезонин и вытеснял оттуда табачный перегар. Дедушка сердито захлопывал окна. Он говорил, что от этого запаха у него разыгрывается застарелая астма. Цветы чудились мне тогда живыми существами. Резеда была бедной девушкой в сером заштопанном платье. Только удивительный запах выдавал ее сказочное происхождение. |
| 1434 |
Самым интересным цветком был, конечно, портулак – ползучий, пылающий всеми чистыми красками. Вместо листьев у портулака торчали мягкие и сочные иглы. Стоило чуть нажать их, и в лицо брызгал зеленый сок. Бабушкин сад и все эти цветы с необыкновенной силой действовали на мое воображение. Должно быть, в этом саду и родилось мое пристрастие к путешествиям. В детстве я представлял себе далекую страну, куда непременно поеду, как холмистую равнину, заросшую до горизонта травой и цветами. В них тонули деревни и города. Когда скорые поезда пересекали эту равнину, на стенках вагонов толстым слоем налипала пыльца. Я рассказал об этом братьям, сестре и маме, но никто меня не хотел понять. В ответ я впервые услышал от старшего брата презрительную кличку фантазер. Понимала меня, пожалуй, одна тетя Надя. |
| 1435 |
Бабушка поднималась на минуту в мезонин попрощаться с дедом. Когда она спускалась от деда, в зал входила тетя Надя. Она всегда опаздывала. Она не входила – она влетала, как тонкая сверкающая птица, в белом платье из легкого шелка с треном и буфами. Она тяжело дышала, и желтая роза трепетала у нее на груди. Казалось, весь свет, вся радость мира сияли в ее потемневших глазах. Бабушка останавливалась на лестнице и подносила платок к глазам. Она не могла сдержать слез при виде красоты своей младшей дочери. Каждый раз бабушка, очевидно, думала о судьбе тети Нади, о том, что будет с ней в суровой этой жизни, и мысли эти невольно заставляли бабушку прослезиться. На этот раз, когда мы возвратились из церкви, отец не спал. Он открыл настежь окна из гостиной в сад. Было очень тепло. Мы сели за стол разговляться. |
| 1436 |
На этот раз, когда мы возвратились из церкви, отец не спал. Он открыл настежь окна из гостиной в сад. Было очень тепло. Мы сели за стол разговляться. Ночь стояла рядом с нами. Звезды мерцали прямо в глаза. Из сада долетало попискивание бессонной птицы. Все говорили мало и прислушивались к то возникавшему, то затихавшему в темноте колокольному звону. Тетя Надя сидела бледная, усталая. Я заметил, как отец передал ей в передней, когда помогал снять пелерину, синюю телеграмму. Тетя Надя вспыхнула и скомкала телеграмму. После разговения меня тотчас послали спать. Проснулся я поздно, когда в столовой звенели чашки и взрослые уже пили кофе. За обедом тетя Надя сказала, что получила телеграмму из соседнего городка от своей подруги. Она приглашает тетю Надю приехать погостить на один день к себе в усадьбу. |
| 1437 |
Они говорят, что я необщительна, что плохо схожусь с людьми. Странно. Потому что на самом деле я очень общительна. Все зависит от того, что понимать под общением. По-моему, общаться с людьми – значит болтать вот как мы с вами. Или разговаривать о том, как удивительно устроен мир. Я люблю бывать с людьми. Но собрать всех в кучу и не давать никому слова сказать – какое же это общение? Урок по телевизору, урок баскетбола, бейсбола или бега, потом урок истории – что-то переписываем, или урок рисования – что-то перерисовываем. Знаете, мы в школе никогда не задаем вопросов. По крайней мере большинство. Сидим и молчим, а нас бомбардируют ответами, а потом еще сидим часа четыре и смотрим учебный фильм. Где же тут общение? Сотня воронок, и в них по желобам льют воду только для того, чтобы она вылилась с другого конца. |
| 1438 |
Знаете, мы в школе никогда не задаем вопросов. По крайней мере большинство. Сидим и молчим, а нас бомбардируют ответами, а потом еще сидим часа четыре и смотрим учебный фильм. Где же тут общение? Сотня воронок, и в них по желобам льют воду только для того, чтобы она вылилась с другого конца. Да еще уверяют, будто это вино. К концу дня мы так устаем, что только и можем либо завалиться спать, либо пойти в парк развлечений – задевать гуляющих, или бить стекла в специальном павильоне для битья стекол, или большим стальным мячом сшибать автомашины в тире для крушений. Или сесть в автомобиль и мчаться по улицам – есть, знаете, такая игра: кто ближе всех проскочит мимо фонарного столба или мимо другой машины. Да, должно быть, они правы, наверно, я такая и есть, как они говорят. У меня нет друзей. |
| 1439 |
Где же тут общение? Сотня воронок, и в них по желобам льют воду только для того, чтобы она вылилась с другого конца. Да еще уверяют, будто это вино. К концу дня мы так устаем, что только и можем либо завалиться спать, либо пойти в парк развлечений – задевать гуляющих, или бить стекла в специальном павильоне для битья стекол, или большим стальным мячом сшибать автомашины в тире для крушений. Или сесть в автомобиль и мчаться по улицам – есть такая игра: кто ближе всех проскочит мимо фонарного столба или мимо другой машины. Да, должно быть, они правы, наверно, я такая и есть, как они говорят. У меня нет друзей. И это будто бы доказывает, что я ненормальная. Но все мои сверстники либо кричат и прыгают как сумасшедшие, либо колотят друг друга. Вы заметили, как теперь люди беспощадны друг к другу? |
| 1440 |
Но чем быстрее он наполнял его, тем стремительнее песок просыпался сквозь сито. Руки у него устали, песок был горячий, как огонь, а сито все оставалось пустым. Он молча сидел на берегу в душный июльский день, и слезы катились по его щекам. Теперь, когда поезд мчал его, потряхивая и качая, по пустым подземным коридорам, он вспомнил безжалостную логику сита и, опустив глаза, вдруг увидел, что держит в руках раскрытую Библию. В вагоне были люди, но он, не скрываясь, держал книгу в руках, и в голову ему вдруг пришла нелепая мысль: если читать быстро и все подряд, то хоть немного песка задержится в сите. Он начал читать, но слова просыпались насквозь, а ведь через несколько часов он увидит Битти и отдаст ему книгу, поэтому ни одна фраза из нее не должна ускользнуть, нужно запомнить каждую строчку. |
| 1441 |
Вы безнадежный романтик. Это было бы смешно, если бы не было так серьезно. Вам не книги нужны, а то, что когда-то было в них, что могло бы и теперь быть в программах наших гостиных. То же внимание к подробностям, ту же чуткость и сознательность могли бы воспитывать и наши радио- и телевизионные передачи, но они этого не делают. Нет, книги не выложат вам сразу все, чего вам хочется. Ищите это сами всюду, где только можно, – в старых граммофонных пластинках, в старых фильмах, в старых друзьях. Ищите это в окружающей вас природе, в самом себе. Книги – только одно из вместилищ, где мы храним то, что боимся забыть. В них нет никакой тайны, никакого волшебства. Волшебство лишь в том, что они говорят, в том, как они сшивают лоскутки вселенной в единое целое. Конечно, вам неоткуда было это узнать. |
| 1442 |
Вы делали, что могли. В масштабах всей страны это дало бы прекрасные результаты. Но наш путь борьбы проще и лучше, как нам кажется. Наша задача – сохранить знания, которые нам еще будут нужны, сберечь их в целости и сохранности. Пока мы не хотим никого задевать и никого подстрекать. Ведь если нас уничтожат, погибнут и знания, которые мы храним, быть может, погибнут навсегда. Мы в некотором роде самые мирные граждане: бродим по заброшенным колеям, ночью прячемся в горах. И горожане оставили нас в покое. Иной раз нас останавливают и обыскивают, но никогда не находят ничего, что могло бы дать повод к аресту. У нас очень гибкая, неуловимая, разбросанная по всем уголкам страны организация. Некоторые из нас сделали себе пластические операции – изменили свою внешность и отпечатки пальцев. Сейчас нам очень тяжело. |
| 1443 |
Когда я был еще мальчиком, умер мой дед. Он был очень добрый человек, очень любил людей, это он помог очистить наш город от трущоб. Детям он мастерил игрушки, за свою жизнь он создал, наверно, миллион разных вещей. Руки его всегда были чем-то заняты. И вот, когда он умер, я вдруг отчетливо понял, что плачу не о нем, а о тех вещах, которые он делал. Я плакал потому, что знал: ничего этого больше не будет; дедушка уже не сможет вырезать фигурки из дерева, разводить с нами голубей на заднем дворе, играть на скрипке или рассказывать нам смешные истории – никто не умел так их рассказывать, как он. Он был частью нас самих, когда он умер, все это ушло из нашей жизни: не осталось никого, кто мог бы делать это так, как делал он. Он был особенный, ни на кого не похожий. Очень нужный для жизни человек. |
| 1444 |
Я плакал потому, что знал: ничего этого больше не будет; дедушка уже не сможет вырезать фигурки из дерева, разводить с нами голубей на заднем дворе, играть на скрипке или рассказывать нам смешные истории – никто не умел так их рассказывать, как он. Он был частью нас самих, когда он умер, все это ушло из нашей жизни: не осталось никого, кто мог бы делать это так, как делал он. Он был особенный, ни на кого не похожий. Очень нужный для жизни человек. Я и теперь часто думаю о том, каких прекрасных творений искусства лишился мир из-за его смерти, сколько забавных историй осталось не рассказано, сколько голубей, вернувшись домой, не ощутят уже ласкового прикосновения его рук. Он переделывал облик мира. Он дарил миру новое. В ту ночь, когда он умер, мир обеднел на десять миллионов прекрасных поступков. |
| 1445 |
Вода – как спокойное и тихое зеленое зеркало от горизонта до горизонта. Жаркий день. Сияющее желтое солнце струит свой свет сквозь скопления тонких, с золотистыми краями, облаков. Корабль неподвижно покоится на воде, блестя голубовато-серебристыми металлическими боками; его открытая палуба – маленький островок активности в океане покоя. Мужчины и женщины – маленькие, как насекомые, – работают у черпалок и тралов. Из моря, истекая водой, поднимаются большие когти, полные ила и водорослей. Потом они опускают содержимое в открытый люк. В стороне жарятся на солнце сосуды с гигантскими молочными медузами. Но вот вдруг возникло какое-то беспокойство. Несколько человек без всякой видимой причины бросили свою работу и побежали прочь, растерянно оглядываясь. Остальные работали, не обращая ни на что внимания. |
| 1446 |
Большие металлические когти, теперь открытые и пустые, снова качнулись над водой и нырнули вниз: одновременно на другой стороне корабля такие же когти поднялись вверх. Люди снова куда-то побежали. Двое мужчин столкнулись и упали на палубу. Потом из-под корабля появилось первое щупальце. Оно поднималось все выше и было длиннее, чем когти черпалки. Когда оно появилось из воды, то казалось похожим на человеческое туловище, было таким же толстым, а к концу утончалось до размеров руки. Щупальце было белым и слизистым. По всей его нижней стороне располагались розовые круги размером с блюдце, они вращались и пульсировали, когда щупальце изгибалось над кораблем. Конец щупальца разветвлялся на более мелкие щупальца. Они были похожи на темных змей. Оно поднималось все выше, потом изогнулось вниз и обвило корабль. |
| 1447 |
Несмотря на солнечный день, темно было под елками. Где-нибудь в этой темноте, подальше от дороги, наверно, сидит лесовик. Вдруг лес кончился, и я увидел большое поле, подобное круглому озеру. В самом центре его, как остров, стояла деревня. Голубые масленые волны бродили по полю. Это цвел лен. Высокий небесный купол упирался в лесные верхушки, окружавшие поле со всех сторон. Я глядел на деревню и не знал, как она называется, и, уж конечно, не думал, что стану жить здесь, снова увижу старушку в белом платочке и даже лесовика. Лесная дорога пошла через поле – стала полевой. Дошла до деревни превратилась в деревенскую улицу. По сторонам стояли высокие и крепкие дома. Их крыши были покрыты осиновой щепой. На одних домах щепа стала от ветра и времени серой, а на других была новой, золотилась под солнцем. |
| 1448 |
Голубые масленые волны бродили по полю. Это цвел лен. Высокий небесный купол упирался в лесные верхушки, окружавшие поле со всех сторон. Я глядел на деревню и не знал, как она называется, и, уж конечно, не думал, что стану жить здесь, снова увижу старушку в белом платочке и даже лесовика. Лесная дорога пошла через поле – стала полевой. Дошла до деревни превратилась в деревенскую улицу. По сторонам стояли высокие и крепкие дома. Их крыши были покрыты осиновой щепой. На одних домах щепа стала от ветра и времени серой, а на других была новой, золотилась под солнцем. Пока я шел к колодцу, во все окошки смотрели на меня люди: что за человек. Я споткнулся и думал, в окошках засмеются, но все оставались строгими за стеклом. Напившись, я присел на бревно у колодца. В доме напротив раскрылось окно. |
| 1449 |
У меня не получились страусы и косточки у авокадо оказались слишком большими, – печально признался бог, очутившись по случаю на Земле. Вот так замечательно зацепился в памяти какой-то американский фильм, из которого ничего не помню, а вот на страусов теперь без нежности смотреть не могу. Неудачные вы, лапочки, такие не фламинго. С тех пор как я поняла, что мне и половины не сделать из того, что должна была и могла, проблема большой косточки авокадо стала мне застить свет. Боюсь неудачи. Я даже специально купила эту божью поделку, добралась до твердой середины. Действительно, можно было и поменьше. Зато как хорошо лежит в кулаке, как шершавится. А если еще запустить в глаз. Нет, это не вишня и даже не слива. Хотя хорошо бы написать именно про вишню, про то, как она цветет, какой белый дым стоит. |
| 1450 |
С тех пор как я поняла, что мне и половины не сделать из того, что должна была и могла в своей жизни, проблема большой косточки авокадо стала мне застить весь белый свет. Боюсь неудачи. Я даже специально купила эту божью поделку, добралась до твердой середины. Действительно, можно было и поменьше. Зато как хорошо лежит в кулаке, как шершавится. А если еще запустить в глаз. Нет, это не вишня и даже не слива. Хотя хорошо бы написать именно про вишню, про то, как она цветет, какой белый дым стоит. Такое счастье набухает внутри, что трещат ребра. Но за вишневый сад и схлопотать можно. Он у нас один – цветущий, срубленный, в печи стопленный, на все голоса спетый, а потому нечего про него. И сливовую косточку не тронь: ею уже сто лет все не может подавиться один невоспитанный, жадный до фруктов мальчик. |
| 1451 |
Почти рассвело, и в полутьме на тропинку ложатся диковинные тени. Хана старается не думать о существах, что вот-вот цапнут ее за ноги. Она идет за матерью к морю. Ветерок едва заметно треплет ночную рубашку. Сзади шуршат тихие шаги. Не оглядываясь, Хана знает, что за ними идет отец, на руках у него спит ее сестра. На берегу их уже ждет горстка женщин. Она узнает их лица в занимающемся рассвете, но шаманку видит впервые. Жрица одета в традиционный наряд – васильково-красный. Едва они спускаются на песчаную полосу, шаманка начинает танцевать. Остальные отступают от нее и замирают, слегка сгорбившись, околдованные грациозным танцем. Шаманка приветствует морского бога-дракона монотонным пением, приглашает его на их прекрасный остров, зовет пройти через бамбуковые врата на безмятежные берега острова. |
| 1452 |
В начале своей карьеры Хоити был очень беден, но вскоре у него появился покровитель и друг, который стал ему помогать. Священник местного храма очень любил поэзию и музыку. Он часто приглашал Хоити в храм, чтобы тот мог выступать со своими сказаниями. Позднее, очарованный талантом молодого поэта, он предложил ему перебраться в храм окончательно, чтобы обрести в нем дом. Поэт с благодарностью принял предложение. Хоити дали комнату в храме и обеспечили пищей. Взамен музыкант должен был по определенным дням услаждать слух священника своими песнопениями и время от времени выступать в храме. Однажды ночью, в летнюю пору, священника вызвали к умирающему совершить последний обряд. В дом прихожанина он отправился вместе со служкой, а Хоити остался в помещении храма один. Ночь была жаркой и душной. |
| 1453 |
Ночь была жаркой и душной, и в поисках прохлады слепой певец расположился на веранде перед входом в свою комнату. Веранда выходила в маленький сад, разбитый во дворе храма. На веранде было немного прохладнее, и Хоити решил дождаться здесь возвращения настоятеля. Чтобы скоротать время и скрасить одиночество, он по привычке взял инструмент и принялся негромко наигрывать. Между тем минула полночь, а священник не возвращался. Пора было вернуться в комнату и лечь спать, но внутри еще было слишком жарко. Поэтому Хоити остался снаружи. Наконец он услышал шаги – они приближались, кто-то шел от задней калитки. Человек пересек сад, подошел к веранде, поднялся и остановился напротив. Но это был не священник. Глубокий голос назвал слепого по имени, но прозвучало это не так, как обычно, а резко, почти грубо. |
| 1454 |
Рука, которая вела Хоити, если только его не подводили ощущения, была одета в железную перчатку. Звон и лязг, раздававшиеся при каждом шаге воина, ясно указывали, что тот был при полном вооружении и в доспехах. Хоити заключил, что это, вероятно, один из воинов стражи. Тревога, поначалу охватившая музыканта, утихла. Напротив, заключил он, ему улыбнулась настоящая удача – не случайно тот, кто сопровождал его, упомянул о господине очень высокого ранга. Он подумал, что это, должно быть, один из очень немногих в Японии владетельных князей высшего уровня. Сопровождавший музыканта самурай остановился. Хоити понял, что они стоят у больших ворот. Но куда же они пришли? Он точно знал, что никаких больших ворот в городской стене с этой стороны не было. В Амидадзи только одни ворота – главные городские. |
| 1455 |
По интонациям их Хоити понял, что женщины исполняют обязанности прислуги в этом благородном доме, но их голоса не могли помочь ему понять, куда он все-таки попал, а времени подумать об этом у него совсем не было. Его взяли под руки и помогли преодолеть несколько ведущих вверх каменных ступеней, затем сняли с него сандалии. Женская рука повела его по поверхности деревянного пола – босыми ногами он ощущал его. Они шли бесконечными переходами куда-то вглубь обширного помещения, но поворачивали так часто, что Хоити совсем перестал ориентироваться, пока наконец не очутился в большом зале. Музыкант догадался об этом: он слышал звуки множества шелковых одежд, и они были подобны шелесту листьев в лесу. Он слышал звучание голосов и их оттенки. Он понял, что помещение, где он находится, велико и просторно. |
| 1456 |
Мой домик, хотя и изящный, как клетка для канарейки, оказался слишком мал для комфортного проживания при приближении жаркого времени года: комнатки его в высоту едва ли больше пароходных кают и такие узкие, что повесить в них обычный москитный полог было бы просто невозможно. Мне жаль было лишиться красивого вида на озеро, но я счел необходимым переехать в северную часть города, на очень тихую улочку позади ветшающего замка. Мой новый дом – старинная усадьба какого-то самурая высокого ранга. Он отгорожен от проезжей дороги, идущей вдоль замкового рва, длинной высокой стеной. По низкой широкой лестнице с каменными ступенями вы поднимаетесь к воротам, почти столь же большим, как на входе в храмовый двор, а справа от ворот из стены выступает смотровое окно, забранное плотной решеткой, наподобие большой клетки. |
| 1457 |
По низкой широкой лестнице с каменными ступенями вы поднимаетесь к воротам, почти столь же большим, как на входе в храмовый двор, а справа от ворот из стены выступает смотровое окно, забранное плотной решеткой, наподобие большой деревянной клетки. Оттуда в феодальные времена вооруженные слуги пристально следили за всеми проходящими мимо – невидимые стражи, поскольку прутья решетки расположены столь плотно, что лицо за ними с дороги разглядеть невозможно. За воротами ведущая к дому дорожка также ограждена стенами по обеим сторонам, таким образом, посетитель, если он не из числа привилегированных, может видеть перед собой только вход в дом, всегда загороженный белой дверью. Как и все дома самураев, само жилище всего лишь в один этаж, но внутри него – четырнадцать комнат, и все они просторные. |
| 1458 |
Здесь нет ни озера, ни очаровательного вида. Часть горы с замком на вершине, наполовину скрытым сосновым парком, видна за гребнем стены, которая выходит на улицу, но только лишь часть ее; а всего в ста ярдах за домом начинается поросшая густым лесом возвышенность, загораживающая не только горизонт, но также и часть неба. Однако за это заточение имеется справедливое вознаграждение в виде восхитительного сада или, скорее, группы садовых участков, с трех сторон окружающих жилой дом. К ним обращены широкие веранды, с угла одной из которых я могу наслаждаться видом двух садов сразу. Изгороди из бамбука и плетеного тростника с широкими проходами посредине отмечают границы трех участков этого сада тихих радостей. Но эти плетни не предназначены служить настоящими изгородями, их назначение – украшать. |
| 1459 |
А сейчас несколько слов о том, что представляют собой японские сады в общем смысле. После того как вы узнаете – только лишь наблюдая, ибо для практического освоения этого сложного искусства требуются годы учения и опыта, помимо естественного врожденного восприятия красоты, – кое-что о японской манере составления цветочных композиций, европейские идеи декорирования цветами могут показаться вам не более чем вульгаризмами. Это наблюдение вовсе не результат какого-то бездумного восторга, а твердое убеждение, выношенное после долгого проживания в глубинке. Ко мне пришло понимание невыразимой прелести одинокой ветки в цвету, поставленной так, как умеет ее поставить японский мастер, – не просто воткнув ветку в вазу, а быть может, затратив целый час трудов на подрезку, установку и тончайшие манипуляции. |
| 1460 |
Это твердое убеждение, выношенное после долгого проживания в глубинке. Ко мне пришло понимание невыразимой прелести одинокой ветки в цвету, поставленной так, как умеет ее поставить японский мастер, – не просто воткнув ветку в вазу, а быть может, затратив целый час трудов на подрезку, установку и тончайшие манипуляции, – и поэтому я не могу ныне считать то, что мы, люди Запада, называем букетом, чем-либо иным, кроме как вульгарным убиением цветов, надругательством над чувством цвета, проявлением жестокосердия и дурного вкуса. Примерно в том же духе и по схожим причинам, после того как я узнал, что такое японский сад, я вспоминаю наши самые роскошные сады страны лишь как безграмотные демонстрации того, чего способно добиться богатство в создании несуразностей, представляющих собой насилие над природой. |
| 1461 |
Когда папа действительно думает о прочности бетона, мама ему никогда не мешает. Ходит на цыпочках, приносит ручку и бумагу. Папа хочет написать книгу об испытании прочности бетона. Он выводит какие-то формулы, что-то считает, записывает на бумаге, а мама штопает носки и улыбается. Я люблю смотреть, как мама улыбается. Лицо у нее круглое и ямочки на щеках, а глаза ясные, синие. Если она сидит у окна и солнечный луч сбоку светит, падает маме прямо в глаза – хрусталики ее горят, словно прозрачные камушки. Мама моя добрая, я ее злой никогда еще не видел. Даже когда сердится, она все равно добрая. Волосы у мамы русые, она их в косы заплетает и укладывает кольцом на голове. За это папа зовет ее солнышком. Имя у мамы, как и лицо, – округлое и доброе: Ольга. Работает она главным санитарным врачом района. |
| 1462 |
Прекраснее моей родины вы ничего на свете не сыщете. Вообразите замечательный луг с прудом посередине. К прозрачной и вкусной воде склонились деревья. У берегов вытянулся камыш. На глубине цветут лилии. Это дивное зрелище предстало моему взору в тот самый час, когда я впервые себя осознал. Поэтому оно мне особенно дорого. Луг обрамляла живая изгородь. Когда я бежал вдоль нее, то видел сначала поля, затем густой ельник, потом дорогу и дом хозяина и, наконец, обрыв, под которым журчал ручей. До того, как я научился есть траву, мама не отпускала меня ни на шаг. Она кормила меня молоком. Когда же мне есть не хотелось, мы могли сколько угодно вместе играть. В жаркие дни мы с мамой устраивались под сенью деревьев у пруда. А сарай возле ельника спасал нас от холода. Золотое и беззаботное детство. |
| 1463 |
Так сидя рядом с мисс Джонс, следя за каждым движением ее губ, видя частый взмах ее черных ресниц над голубыми глазами, он почувствовал, что к ним в дом пришел сентябрь месяц и сидит в гостиной. Внезапно чувство глубокого умиротворения охватило Денби. Богатые, полные изобилия сентябрьские дни проходили длинной чередой перед его глазами, и он понял, чем они отличались от остальных дней: осенние дни были полны содержания, красоты и спокойствия, ибо их голубое небо вселяло надежду и уверенность, что наступят дни еще более богатые и содержательные. Они отличались тем, что были полны смысла. Мгновение было столь мучительно сладостным, что Денби страстно хотел, чтобы оно оказалось вечным. Даже мысль, что оно пройдет, потрясла его невыносимой болью, и он инстинктивно сделал то единственное, что мог сделать. |
| 1464 |
Он поднял голову и окинул с возвышения осенние пустыри и главы монастыря отсутствующим взором. Его курносое лицо исказилось. Шея его вытянулась. Если бы таким движением поднял голову волчонок, было бы ясно, что он сейчас завоет. Закрыв лицо руками, мальчик зарыдал. Летевшее навстречу облако стало хлестать его по рукам и лицу мокрыми плетьми холодного ливня. К могиле прошел человек в черном, со сборками на узких облегающих рукавах. Это был брат покойной и дядя плакавшего мальчика, расстриженный по собственному прошению священник Николай Николаевич Веденяпин. Он подошел к мальчику и увел его с кладбища. Они ночевали в одном из монастырских покоев, который отвели дяде по старому знакомству. Был канун Покрова. На другой день они с дядей должны были уехать далеко на юг, в один из губернских городов Поволжья. |
| 1465 |
Они ночевали в одном из монастырских покоев, который отвели дяде по старому знакомству. Был канун Покрова. На другой день они с дядей должны были уехать далеко на юг, в один из губернских городов Поволжья, где отец Николай служил в издательстве, выпускавшем прогрессивную газету края. Билеты на поезд были куплены, вещи увязаны и стояли в келье. С вокзала по соседству ветер приносил плаксивые пересвистывания паровозов. К вечеру сильно похолодало. Два окна на уровне земли выходили на уголок невзрачного огорода, обсаженного кустами желтой акации, на мерзлые лужи проезжей дороги и на тот конец кладбища, где днем похоронили Марию Николаевну. Огород пустовал, кроме нескольких муаровых гряд посиневшей от холода капусты. Когда налетал ветер, кусты облетелой акации метались как бесноватые, и ложились на дорогу. |
| 1466 |
Можно было подумать, будто буря заметила Юру и, сознавая, как она страшна, наслаждается производимым на него впечатлением. Она свистела и завывала и всеми способами старалась привлечь его внимание. С неба оборот за оборотом бесконечными мотками падала на землю белая ткань, обвивая ее погребальными пеленами. Вьюга была одна на свете, ничто с ней не соперничало. Первым движением Юры, когда он слез с подоконника, было желание одеться и бежать на улицу, чтобы что-то предпринять. То его пугало, что монастырскую капусту занесет и ее не откопают, то, что в поле заметет маму и она бессильна будет оказать сопротивление тому, что уйдет еще глубже и дальше от него в землю. Дело опять кончилось слезами. Проснулся дядя, говорил ему о Христе и утешал его, а потом зевал, подходил к окну и задумывался. Они начали одеваться. |
| 1467 |
Юра думал, что он запомнил дорогу, и всякий раз, как поля разбегались вширь и их тоненькой каемкой охватывали спереди и сзади леса, Юре казалось, что он узнает то место, с которого дорога должна повернуть вправо, а с поворота показаться и через минуту скрыться десятиверстная кологривовская панорама с блещущей вдали рекой и пробегающей за ней железной дорогой. Но он все обманывался. Поля сменялись полями. Их вновь и вновь охватывали леса. Смена этих просторов настраивала на широкий лад. Хотелось мечтать и думать о будущем. Ни одна из книг, прославивших впоследствии Николая Николаевича, не была еще написана. Но мысли его уже определились. Он не знал, как близко его время. Скоро среди представителей тогдашней литературы, профессоров университета и философов революции должен был появиться этот человек. |
| 1468 |
Ни одна из книг, прославивших впоследствии Николая Николаевича, не была еще написана. Но мысли его уже определились. Он не знал, как близко его время. Скоро среди представителей тогдашней литературы, профессоров университета и философов революции должен был появиться этот человек, который думал на все их темы и у которого, кроме терминологии, не было с ними ничего общего. Все они скопом держались какой-нибудь догмы и довольствовались словами и видимостями, а отец Николай был священник, прошедший толстовство и революцию и шедший все время дальше. Он жаждал мысли, окрыленно вещественной, которая прочерчивала бы нелицемерно различимый путь в своем движении и что-то меняла на свете к лучшему и которая даже ребенку и невежде была бы заметна, как вспышка молнии или след прокатившегося грома. Он жаждал нового. |
| 1469 |
Были неприятности, имеются последствия. Например, долго нельзя на государственную службу. Не пускают в столицы. Но это ерунда. Вернемся к предмету разговора. Я сказал – надо быть верным Христу. Сейчас я объясню. Можно быть атеистом, можно не знать, есть ли бог и для чего он, и в то же время знать, что человек живет не в природе, а в истории, и что в нынешнем понимании она основана Христом, что Евангелие есть ее обоснование. А что такое история? Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению. Для этого открывают математическую бесконечность и электромагнитные волны, для этого пишут симфонии. Двигаться вперед в этом направлении нельзя без некоторого подъема. Для этих открытий требуется духовное оборудование. Данные для него содержатся в Евангелии. |
| 1470 |
Для этих открытий требуется духовное оборудование. Данные для него содержатся в Евангелии. Это любовь к ближнему, этот высший вид живой энергии, переполняющей сердце человека и требующей выхода и расточения, и затем это главные составные части современного человека, без которых он немыслим, а именно идея свободной личности и идея жизни как жертвы. Имейте в виду, что это до сих пор чрезвычайно ново. Истории в этом смысле не было у древних. Там было свинство жестоких Калигул, не подозревавших, как бездарен всякий поработитель. Там была хвастливая мертвая вечность бронзовых памятников и мраморных колонн. Века и поколения только после Христа вздохнули свободно. Только после него началась жизнь в потомстве, и человек умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в разгаре работ по преодолению смерти. |
| 1471 |
Ники не оказалось ни в саду, ни в доме. Юра догадывался, что он прячется от них, потому что ему скучно с ними и Юра ему не пара. Дядя с Иваном Ивановичем пошли заниматься на террасу, предоставив Юре слоняться без цели вокруг дома. Здесь была удивительная прелесть! Каждую минуту слышался чистый трехтонный высвист иволог, с промежутками выжидания, чтобы влажный, как из дудки извлеченный звук до конца пропитал окрестность. Стоячий, заблудившийся в воздухе запах цветов пригвожден был зноем неподвижно к клумбам. Это напоминало Антибы. Юра поминутно поворачивался направо и налево. Над лужайками слуховой галлюцинацией висел призрак маминого голоса, он звучал Юре в мелодических оборотах птиц и жужжании пчел. Юра вздрагивал, ему то и дело мерещилось, будто мать аукается с ним и куда-то его подзывает. |
| 1472 |
Над лужайками слуховой галлюцинацией висел призрак маминого голоса, он звучал Юре в мелодических оборотах птиц и жужжании пчел. Юра вздрагивал, ему то и дело мерещилось, будто мать аукается с ним и куда-то его подзывает. Он пошел к оврагу и стал спускаться. Он спустился из редкого и чистого леса, покрывавшего верх оврага, в ольшаник, выстилавший его дно. Здесь была сырая тьма, бурелом и падаль, было мало цветов и стебли хвоща были похожи на жезлы и посохи с египетским орнаментом, как в его иллюстрированном священном писании. Юре становилось все грустнее. Ему хотелось плакать. Он повалился на колени и залился горючими слезами. В душераздирающей тоске звал он ее с неба, и вдруг не выдержал, упал наземь и потерял сознание. Он не долго лежал без памяти. Когда очнулся, он услышал, что дядя зовет его сверху. |
| 1473 |
На остановках пассажиры как угорелые бросались в буфет, и садящееся солнце из-за деревьев освещало их ноги и светило под колеса вагонов. Все движения на свете в отдельности были рассчитанно трезвы, а в общей сложности безотчетно пьяны общим потоком жизни, который объединял их. Люди трудились и хлопотали, приводимые в движение механизмом собственных забот. Но механизмы не действовали бы, если бы главным их регулятором не было чувство высшей беззаботности. Эту беззаботность придавало ощущение связности человеческих существований, уверенность в их переходе одного в другое, чувство счастья по поводу того, что все происходящее совершается не только на земле, в которую закапывают мертвых, а еще в чем-то другом, в том, что одни называют царством божиим, а другие историей, а третьи еще как-нибудь. |
| 1474 |
Из этого правила мальчик был горьким и тяжелым исключением. Его конечной пружиной оставалось чувство озабоченности, и чувство беспечности не облегчало и не облагораживало его. Он знал за собой эту унаследованную черту и с мнительной настороженностью ловил в себе ее признаки. Она огорчала его. Ее присутствие его унижало. С тех пор как он себя помнил, он не переставал удивляться, как это при одинаковости рук и ног и общности языка и привычек можно быть не тем, что все, и притом чем-то таким, что нравится немногим и чего не любят? Он не мог понять положения, при котором, если ты хуже других, ты не можешь приложить усилий, чтобы исправиться и стать лучше. Что значит быть евреем? Для чего это существует? Чем вознаграждается или оправдывается этот безоружный вызов, ничего не приносящий, кроме горя. |
| 1475 |
У нее был ясный ум и легкий характер. Она была очень хороша собой. Она и Родя понимали, что всего в жизни им придется добиваться своими боками. В противоположность праздным и обеспеченным, им некогда было предаваться преждевременному пронырству и теоретически разнюхивать вещи, практически их еще не касавшиеся. Грязно только лишнее. Лара была самым чистым существом на свете. Брат и сестра знали цену всему и дорожили достигнутым. Надо было быть на хорошем счету, чтобы пробиться. Лара хорошо училась не из отвлеченной тяги к знаниям, а потому что для освобождения от платы за учение надо было быть хорошей ученицей, а для этого требовалось хорошо учиться. Так же хорошо, как она училась, Лара без труда мыла посуду, помогала в мастерской и ходила по маминым поручениям. Она двигалась бесшумно и плавно. |
| 1476 |
Он шел быстро, словно поспешность его походки могла приблизить время, когда все на свете будет разумно и стройно, как сейчас в его разгоряченной голове. Он знал, что их стремления последних дней, беспорядки на линии, речи на сходках и их решение бастовать, не приведенное пока еще в исполнение, но и не отмененное, – все это отдельные части этого большого и еще предстоящего пути. Но сейчас его возбуждение дошло до такой степени, что ему не терпелось пробежать все это расстояние разом. Он не соображал, куда он шагает, широко раскидывая ноги, но ноги прекрасно знали, куда несли его. Тиверзин долго не подозревал, что после ухода его и Антипова из землянки на заседании было постановлено приступить к забастовке в этот же вечер. Члены комитета тут же распределили между собой, кому куда идти и кого где снимать. |
| 1477 |
В наше время очень участились сердечные кровоизлияния. Они не все смертельны. Иногда люди выживают. Это болезнь новейшего времени. Я думаю, ее причины нравственного порядка. От нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия. Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь; распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит тебе несчастье. Наша нервная система не пустой звук, не выдумка. Она – состоящее из волокон физическое тело. Наша душа занимает место в пространстве и помещается в нас, как зубы во рту. Ее нельзя без конца насиловать безнаказанно. Мне тяжело было слышать твой рассказ о ссылке, о том, как ты вырос в ней и как она тебя перевоспитала. Это как если бы лошадь рассказывала, как она сама объезжала себя в манеже. |
| 1478 |
Еще печальнее было видеть оставленные дачи с их внезапным простором, пустотой и оголенностью, с разбитыми стеклами, брошенными собаками и всяческим дачным сором из окурков, бумажек, черепков, коробочек и аптекарских пузырьков. Но к началу сентября погода вдруг резко и совсем нежданно переменилась. Сразу наступили тихие безоблачные дни, такие ясные, солнечные и теплые, каких не было даже в июле. На обсохших сжатых полях, на их колючей желтой щетине заблестела слюдяным блеском осенняя паутина. Успокоившиеся деревья бесшумно и покорно роняли желтые листья. Княгиня Вера Николаевна Шеина, жена предводителя дворянства, не могла покинуть дачи, потому что в их городском доме еще не покончили с ремонтом. И теперь она очень радовалась наступившим прелестным дням, тишине, уединению и чистому воздуху. |
| 1479 |
Теперь она ходила по саду и осторожно срезала ножницами цветы к обеденному столу. Клумбы опустели и имели беспорядочный вид. Доцветали разноцветные махровые гвоздики, а также левкой – наполовину в цветах, а наполовину в тонких зеленых стручках, пахнувших капустой, розовые кусты еще давали бутоны и розы, но уже измельчавшие, редкие, точно выродившиеся. Зато пышно цвели своей холодной, высокомерной красотой георгины, пионы и астры, распространяя в чутком воздухе осенний грустный запах. Остальные цветы после своей роскошной любви и чрезмерного обильного летнего материнства тихо осыпали на землю бесчисленные семена будущей жизни. Близко на шоссе послышались знакомые звуки автомобильного трехтонного рожка. Это подъезжала сестра княгини Веры – Анна, с утра обещавшая по телефону приехать помочь сестре. |
| 1480 |
На глухой станции за Владимиром Берг пересел на поезд узкоколейной дороги. Август стоял жаркий и безветренный. В поезде пахло ржаным хлебом. Берг сидел на подножке вагона, жадно дышал, и ему казалось, что он дышит не воздухом, а удивительным солнечным светом. Кузнечики кричали на полянах, заросших белой засохшей гвоздикой. На полустанках пахло немудрыми полевыми цветами. Ярцев жил далеко от станции, в лесу, на берегу глубокого озера с черной водой. Он снимал избу у лесника. Вез Берга на озеро сын лесника Ваня Зотов – сутулый и застенчивый мальчик. Телега стучала по корням, скрипела в глубоких песках. Иволги печально свистели в перелесках. Желтый лист изредка падал на дорогу. Розовые облака стояли высоко в небе над вершинами мачтовых сосен. Берг лежал в телеге, и сердце у него глухо и тяжело билось. |
| 1481 |
Озеро Берг увидел внезапно сквозь чащу поредевших лесов. Оно лежало косо, как бы поднималось к горизонту, а за ним просвечивали сквозь тонкую мглу заросли золотых берез. Мгла над озером висела от недавних лесных пожаров. По черной, как деготь, прозрачной воде плавали палые листья. На озере Берг прожил около месяца. Он не собирался работать и не взял с собой масляных красок. Он привез только маленькую коробку с французской акварелью, сохранившуюся еще от парижских времен. Берг очень дорожил этими красками. Целые дни он лежал на полянах и с любопытством рассматривал цветы и травы. Особенно его поразил бересклет, его черные ягоды были спрятаны в венчик из карминных лепестков. Берг собирал ягоды шиповника и пахучий можжевельник, листья осин, где по лимонному полю были разбросаны черные и синие пятна. |
| 1482 |
Ты не сможешь из меня уйти, потому что я сама тебя выдумала. Наверное, все так и есть, как говорит Начо. Наверное, я выдумала тебя, чтобы спастись любовью. Ни о чем не жалею. Потому что я любила тебя и люблю, мое сердце ожило благодаря тебе, я согрелась в твоих объятиях, пусть и выдуманных. Важно не то, что мы видим. Куда важнее то, что мы чувствуем. Только прочувствованное и пережитое никогда не забывается, это и есть основная составляющая воспоминаний. Своими я научилась гордиться. Было время, когда я убегала от них – нет, только не они, пожалуйста, мне больно, не хочу вспоминать, избавьте. Юная дурочка, я надеялась, что обязательно появится тот, кто избавит меня от воспоминаний. Он и появился. Только не для того, чтобы спасти от прошлого. Он появился для того, чтобы подарить мне новые дни. |
| 1483 |
Ты не сможешь уйти из меня, потому что из сердца никто никогда не уходит. Физически это возможно, но не на уровне сердца. Те, кто в него допускается, навсегда в нем остаются. Возможна только перестановка мест, к примеру с первых рядов на дальние, но от этого суть не меняется: в сердце погостить невозможно, в нем остаются только на постоянное место жительства. Было время, когда я бунтовала, всеми возможными способами пыталась стереть тех, кого допустила в свое сердце. Тех, о ком думала долгими ночами, но кто не думал обо мне. Тех, кому я звонила, перешагнув через свою гордость. Это не были безрассудные поступки юности. Просто в любви я сдаюсь абсолютно всем порывам, рождаемым в глубине сердца. Хотя, конечно, часть из них неплохо было бы сдерживать. Ведь каждый смотрит глазами собственного опыта. |
| 1484 |
Было время, когда я всеми возможными способами пыталась стереть тех, кого допустила в сердце. Тех, о ком думала долгими ночами, но кто не думал обо мне. Тех, кому я звонила, перешагнув через свою гордость. Это не были безрассудные поступки юности. Просто в любви я сдаюсь абсолютно всем порывам, рождаемым в глубине сердца. Хотя, конечно, часть из них неплохо было бы сдерживать. Ведь каждый смотрит глазами собственного опыта, и не всегда те тепло и нежность, которые я отдавала, воспринимались как любовь. Некоторые мужчины, наверное, полагали меня чрезмерно назойливой или изнемогающей от желания поскорее выйти замуж. Я уходила, меня бросали, мы расходились, но я все равно продолжала беречь их образы в своем сердце, потому что иначе не могла. Сердце и на заре человечества не слушало разум, и теперь не научилось. |
| 1485 |
Я хочу сказать тебе спасибо. За то, что ты прижал меня к себе тогда, когда я уже никому не верила. Даже себе. При первом твоем прикосновении я слегка вздрогнула, опустила глаза, недоверчиво повинуясь внутренним порывам. В эти секунды мне хотелось оторваться, убежать к морю, а потом объяснить тебе: «Прости, я не могу. Боюсь снова привыкнуть». К одиночеству ведь тоже привыкаешь. С ним даже возможен гармоничный союз: живешь наедине с собой, готовишь ужин на одного, засыпаешь перед телевизором и не ждешь появления спасителя, которое все равно случается лишь в книгах и фильмах. Да, это одиночество болезненное, морозное, но зато оно честное – лучше быть одной, чем с кем попало. К моменту встречи с тобой я так приспособилась к состоянию отчаянной невесомости, что положить свою руку в твою ладонь мне было нелегко. |
| 1486 |
Я укладываю Сию и, тихо собравшись, спускаюсь к набережной. Вокруг угрюмая ночь, кошки прячутся в тени переполненных мусорных баков, с верхнего этажа одного из зданий доносится женский плач, и мне совсем не страшно, хотя недалеко отсюда на меня было совершено нападение. Все, что сейчас окружает меня, настолько приблизилось ко мне, что уже ничем не пугает – я все рассмотрела, пощупала, приняла, к чему-то привыкла. Я будто отсюда, будто всегда здесь была. Знаю запах здешних закоулков – в каждом из них будто кто-то жарит каштаны, которые подгорают. Знаю, что здесь не принято болеть прошлым, этот вирус занесли приезжие. Я уже числюсь в списке тех, кто исцелился на этой горячей от солнца земле, и теперь отчетливо чувствую, что живу там, где нужно, на своем месте, и от этого жадно предвкушаю каждый новый день. |
| 1487 |
Подхожу к морю. Оно волнуется из-за проделок ветра, но все равно улыбается и говорит мне, что ждет солнца и нового дня, который отправит восвояси эти холодные порывы воздуха, вторую ночь тревожащие сон рыб. Я мысленно обнимаю море и шепчу ему на ухо те слова, которые когда-то оно сказало мне: «Боль – это часть счастья». После длительного перерыва снова закуриваю. Сигарета сейчас для меня что-то самое близкое, молчаливо понимающее. Каждым долгим выдохом словно преодолеваю волнение. И пусть это иллюзия, но сейчас она необходима. Через четыре дня буду в Желтой деревне. От Рэ по-прежнему никаких новостей. Попросила Панду проведать наш домик, та обещала завтра утром сходить. Сегодня перечитывала написанное за последние три дня. В каждой записи смирение с тем, что Погода покинул мою жизнь. Будто он ушел. |
| 1488 |
Путешествовать с альбомом и красками, несмотря на револьвер и документы, в занятой пруссаками стране – предприятие смелое. Но в наше время смельчаками хоть пруд пруди. Стоял задумчивый, с красной на ясном небе зарей вечер, когда Шуан со слугой подъехали к разрушенному городку. Оба совершали путь верхом. Они миновали обгоревшие развалины станции и углубились в мертвую тишину улиц. Шуан первый раз видел разрушенный город. Зрелище захватило и смутило его. Казалось, далекой древностью отмечены были мертвые обломки стен и оград. Не было ни одного целого дома. Груды кирпичей и мусора лежали под ними. Всюду, куда падал взгляд, зияли огромные бреши, сделанные снарядами, и глаз художника, угадывая местами по развалинам живописную старину или оригинальный замысел современного архитектора, болезненно щурился. |
| 1489 |
Творческая мысль Шуана работала в направлении только что виденного. И вдруг, как это бывает в счастливые, роковые минуты вдохновения, Шуан ясно, со всеми подробностями увидел ненаписанную картину, ту самую, о которой в тусклом состоянии ума и фантазии тоскуют, не находя сюжета, а властное желание произвести нечто вообще грандиозное, без ясного плана, даже без отдаленного представления об искомом, не перестает мучить. Таким произведением, во всей гармоничности замысла, компоновки и исполнения, был полон теперь Шуан и, как сказано, весьма отчетливо представлял его. Он намеревался изобразить помешанных, отца и мать, сидящих за столом в ожидании детей. Картина разрушенного помещения была у него под руками. Стол, как бы накрытый к ужину, должен был, по плану Шуана, ясно показывать невменяемость стариков. |
| 1490 |
Он проплыл привычные полторы сотни метров в открытое море и еще столько же к берегу, пока не коснулся ногами круглой прибрежной гальки. Вытерся полотенцем, висевшим на сухом белом стволе выброшенного морем дерева, надел рубашку и сандалии и поднялся по узкой тропинке, которая вела от бухты к башне. Там он приготовил кофе и принялся за работу. Несколько дней подряд ему не удавалось подобрать нужный оттенок для неба, и теперь он кропотливо наносил на грунт голубые и серые мазки. Последнее время он почти не спал, и в эту ночь он наконец понял, что лишь холодные цвета способны правильно оттенить унылую даль, где белесая дымка скрывает силуэты шагающих по кромке моря солдат. Четыре дня подряд, бродя вдоль берега и глядя на поверхность воды, он тщетно пытался уловить странный цвет бледного утреннего неба. |
| 1491 |
Четыре дня подряд, бродя вдоль берега и глядя на поверхность воды, он тщетно пытался уловить странный цвет бледного утреннего неба и затем передать его на фреске лессировкой титановыми белилами. На этот раз он добавил к белилам кобальт, немного светлой охры и получил пронзительный голубой оттенок. Затем, сделав несколько пробных мазков на подносе, служившем ему палитрой, приглушил тон, добавив немного желтого кадмия, и безостановочно проработал все утро. Наконец сунул кисть в зубы, отступил назад и полюбовался результатом. Теперь море и небо на фреске, покрывающей всю внутреннюю стену башни, сочетались более гармонично, и хотя впереди было много работы, он добился главного: зыбкая полоска на далеком размытом дождем горизонте подчеркивала одиночество людей – темных силуэтов с металлическим отблеском доспехов. |
| 1492 |
Осень того года выдалась в Бретани чрезвычайно теплой и солнечной. Старый парк вокруг дворца графини Аламбер весь утопал в золоте. Лишь редкие зеленые пятна хвои разрушали это единство. В отличии от лета, которое было дождливым и туманным, осень поражала разнообразием красок и на удивление теплыми солнечными днями. Все дорожки в парке были усыпаны листвой, садовник с утра до вечера сгребал листья в большие золотые горы, и по парку тянулся серебристыми шлейфами голубоватый дым сжигаемой листвы. Садовник поджигал кучи всегда на закате солнца, когда обитатели дворца покидали ставшую прохладной террасу и, кутаясь в шали, уходили в залы к каминам. Здесь, в селении Мато, все дышало таким осенним спокойствием, что, казалось, ничто не в силах разрушить идиллическую картину. Время словно остановилось. |
| 1493 |
Надо было раньше покинуть безвременье. Раньше проявиться в настоящем, выбросив к черту негативы пограничного состояния. Надо было раньше начаться снова. Но, наверное, никогда нельзя успеть – у счастья нет расписания сеансов, оно может начаться даже после выключения проектора. Поэтому глупо бежать за тем, что и так должно случиться, как, впрочем, и бежать от него. Ничего, никого не искать в толпе. То, что нужно нам, уже находится рядом с нами. Просто мы привыкли смотреть далеко вперед. Лучше было бы присмотреться к тому, что на расстоянии вытянутой руки. Сейчас я вижу окончательную точку своего спасения. И не хочу от нее отдаляться – вдруг вернутся дни потертых сидений, перегоревших лампочек и пыльных штор, через которые не видно солнца. Мое желание быть с ней – не корыстное стремление удержать себя на плаву. |
| 1494 |
Выходные самотеком вливаются в будни. Я смотрю на нее спящую – вентилятор с потолка ласково треплет ее густые волосы, и в ее лице я вижу весь прошлый опыт. Он проложил наш единый путь между двумя отдельными тропками, на которых мы поодиночке сражались с валунами-препятствиями, но не теряли друг друга из виду. Это называлось дружбой. Это и сейчас дружба, но еще более глубокая, более спокойная. Сложить усилия – вот что лежит в основе. Наперекор времени, отбрасывавшему нас в совершенно противоположные стороны, в объятия разных людей, но все равно заново соединившему нас. Всегда есть возможность перемен. На этом пути можно выиграть самый главный приз, а можно стать совсем чужими друг другу, особенно если один останавливается в прошлом, а другой спешит в будущее. Спасение в руках – они не должны размыкаться. |
| 1495 |
На этом пути можно выиграть самый главный приз, а можно стать совсем чужими друг другу, особенно если один останавливается в прошлом, а другой спешит в будущее. Спасение в руках – они не должны размыкаться. Я стал бояться бегущего времени: его так мало и так много недосказанного, несделанного, непрощенного. Не то чтобы опасаюсь ничего не успеть – в спешке тоже немало вреда, суета растрачивает энергию. Меня сильнее пугает вероятность не получить сполна того, что заложено во времени. Ощущения. Надо бы подарить больше тепла, которого внутри, при любой степени недоверия к миру. Надо бы встретить больше рассветов – в них концентрат надежд, а мы их ошибочно ищем в ночи. Надо бы смягчить зигзаги разочарований, а мы, потрясенные, с ними не расстаемся, обеспечивая себя горечью на всю последующую жизнь. |
| 1496 |
Каждое утро, в бледном предрассветном свечении, сто мужчин добирались до острова вплавь и приводили его в порядок: чинили и восстанавливали все детали ландшафта, попорченные погодой, или дикими птицами, или водами озера. Также они разбирали и перестраивали участки, поврежденные в действительности – наводнениями, землетрясениями и обвалами, – дабы карта на острове отражала мир правильно. Таким, каким он был на самом деле. Император был очень доволен, и так продолжалось почти целый год, а потом начал он замечать, что снедает его недовольство, и остров больше не мил его сердцу, и каждую ночь, перед тем как заснуть, раздумывал он над созданием новой карты, в сотую долю своей империи. Каждая хижина, каждый дом, каждый дворец, каждое дерево, каждый холм, каждый зверь будет представлен на ней точной копией. |
| 1497 |
Белый Клык ощетинился, не переставая наблюдать за враждебными действиями незнакомых богов. Однако ни женщина, ни мужчина, обнявший вслед за ней хозяина, не сделали ему ничего плохого. Незнакомцы и хозяин уложили вещи в коляску, сели в нее сами, и Белый Клык побежал следом за ней, время от времени подскакивая вплотную к лошадям и словно предупреждая их, что он не позволит причинить никакого вреда богу, которого они так быстро везут по дороге. Через четверть часа коляска въехала в каменные ворота и покатила по тенистой аллее, обсаженной густым, переплетающимся наверху орешником. За аллеей по обе стороны расстилался большой луг с видневшимися на нем местами могучими дубами. Подстриженную зелень луга оттеняли золотисто-коричневые, выжженные солнцем поля, еще дальше были холмы с пастбищами на склонах. |
| 1498 |
Дождь шел давно. Отражения фонарей растекались по черному асфальту, как яичные желтки по сковороде. Деревья, дома, газетные киоски и гипсовые горнисты у входа в маленький сквер привыкли к такой погоде. Они уже вымокли как только могли, и теперь им было все равно. И каждый продолжал заниматься своим делом: деревья качали ветками, заборы держали на себе сырые афиши о приезде Московского цирка, дома хлопали парадными дверями и светили разноцветными окнами, а горнисты держали у губ свои фанфары и готовились затрубить, если что-нибудь случится. Только газетные киоски ничего не делали. Они уже были закрыты и тоскливо глядели темными стеклами. А трамваям дождь нравился. Вымытые вагончики так сверкали красными боками, словно их только что выпустили с завода. Они бегали по городу особенно резво и весело звонили. |
| 1499 |
Этот молодой человек пропал. В один прекрасный день его скромные пожитки исчезли из маленькой комнаты на вилле. И ничего тут не попишешь. Инспектор частенько пытался представить себе, что стало с мальчишкой. Но эти проблемы с албанцами. И без того делаешь все, что можешь. По крайней мере, Дори не работает больше на улицах. На самом деле можно сказать, что судьба Дори гораздо важнее, потому что у нее малыш. Ему сейчас должно быть сколько? Около трех месяцев. Возвращаясь в свой полицейский участок во дворце Питти после проведенного за городом прекрасного весеннего дня, инспектор от души надеялся на то, что наступающее лето будет менее жарким, чем прошлое. Он все еще помнил удушающую жару и толпы праздных туристов в тот день, когда они вернулись из отпуска, проведенного у него на родине в Сиракузах. |
| 1500 |
Возвращаясь в свой полицейский участок после проведенного за городом прекрасного весеннего дня, инспектор от души надеялся на то, что наступающее лето будет менее жарким, чем прошлое. Он все еще помнил удушающую жару и толпы туристов в тот день, когда они вернулись из отпуска, проведенного у него на родине в Сиракузах. Инспектор перевернул страницы путеводителя. Хорошие фотографии. И цена хорошая. Он готов был биться об заклад – путеводитель оставила здесь женщина, приходившая заявить о потере или краже бумажника, который наверняка забыла на прилавке, пока покупала эту книгу. В такую жару забываешь все на свете. Вздохнув, он откинулся в своем кожаном кресле. Возвращаясь из отпуска отдохнувшим и полным надежд, думаешь, что теперь все будет иначе. Заходишь в свой кабинет, а там все по-прежнему. |
| 1501 |
Воздух дрожал и горел белым огнем. Казалось, вся земля притаилась, не смея пошевелиться под ужасным солнечным гневом. Чиж еще не успел выбраться из переулка, как пот уже назойливо и липко побежал со лба, повис на ресницах и едкими струйками покатился на губы и обвисшие усы. В глазах потемнело, в висках застучали твердые молоты. Чиж пришел в отчаяние. И решил зайти в клуб. Белый двухэтажный дом клуба был пуст и прохладен. В раскрытые двери библиотеки стройными рядами виднелись как будто никому не нужные книги. За стеклами строго блестели их золотые названия и сурово смотрели в пустые залы. В карточной выжидательно зеленели ломберные столики. Было тихо, как в церкви, и только в буфете отрывисто звякали тарелки. Чиж повесил картуз на вешалку, где висела только одна, хорошо знакомая шляпа доктора. |
| 1502 |
В глазах потемнело, в висках застучали твердые молоты. Чиж пришел в отчаяние. И решил зайти в клуб. Белый дом клуба был пуст и прохладен. В раскрытые двери библиотеки стройными рядами виднелись как будто никому не нужные книги. За стеклами строго блестели их золотые названия и сурово смотрели в пустые залы. В карточной выжидательно зеленели ломберные столики. Было тихо, как в церкви, и только в буфете отрывисто звякали тарелки. Чиж повесил картуз на вешалку, где висела только одна, хорошо знакомая шляпа доктора Арнольди, и через зал, мимо тонконогих ломберных столиков пошел в столовую. Доктор Арнольди был там. Графинчик водки стоял перед ним, и огромная, задыхающаяся от жары туша доктора в чесучовом просторном промокшем под мышками пиджаке поглощала что-то жирное, облитое сметаной и жидким хреном. |
| 1503 |
Маленький городок был расположен в степи, и тому, кто, выйдя за околицу, вглядывался в марево дальних полей, в призраки отдаленных лесов, ползущих по горизонту, и в высокое бесстрастное небо, становилось ясно, что ничтожность кучки людей, живущих, страдающих и умирающих на земле, не красивая трагическая фраза, а простая и скудная правда. Летом горячее солнце стояло над степью, зимой она одевалась холодным белым саваном, в жаркие ночи над ней вставали горы туч, и гром торжествующе прокатывался из конца в конец черного простора, но всегда она была одинаково уныла, загадочна и чужда человеку. Когда поднимался ветер, в степи вставала сухая пыль и мертвым полчищем серых призраков неустанно шла на город. Она бесшумно садилась на крыши и окна домов, ложилась на стоячие воды реки, покрывала весь город мягким налетом. |
| 1504 |
Когда поднимался ветер, в степи вставала мелкая сухая пыль и мертвым полчищем серых призраков неустанно шла на город. Она бесшумно садилась на крыши и окна домов, ложилась на стоячие воды реки, покрывала весь город мягким безвольным налетом, и тогда он казался таким же старым и ветхим, как мир. Все было в нем однообразно и убого, как кучка праха, не развеянного ветром. Именно в таком сером городишке прежде, чем среди зеленых дерев, синих морей и великолепных зданий, могла зародиться мысль, впоследствии вышедшая в мир и пронесшаяся по лицу земли, как призрак смерти. Скала, брошенная в море, исчезает бесследно, но маленький камешек на поверхности стоячего пруда далеко разгоняет неизбежные круги. И то, что каждый день незаметно свершается в грохоте большой жизни, здесь до дна всколыхнуло души и поколебало умы. |
| 1505 |
То, что каждый день незаметно свершается в грохоте большой жизни, здесь до дна всколыхнуло души и поколебало многие умы. Позже искали и нашли причину в лице некоего Наумова, нового инженера на заводе местного богача Арбузова. Возможно, тень этого сумрачного человека легла на жизнь, и, действительно, в развитии событий и в их ускорении он играл большую роль. Глядя вокруг открытыми глазами, нельзя не видеть, что никакая человеческая воля не может ни на йоту прибавить, ни на йоту убавить того, что есть в жизни, что развивается из корня, вросшего в самую глубину земли, и что раньше или позже, так или иначе, должно привести к неизбежному концу. В тишине обыденной жизни, в кропотливой суете вековечных укладов давно уже зрела эта страшная катастрофа, но еще за три месяца до нее все казалось так обычно. |
| 1506 |
Городок изнывал от жары, тихо и скучно шла обычная жизнь. Безнадежно и озлобленно скучал и маленький студент Чиж, торопливо бежавший с одного урока на другой. Старый белый картуз с выцветшим синим околышем по самые уши сидел на его остром черепе, под которым неустанно суетились мысли. Вот уже два года, высланный из большого города, он застрял в этом городишке, без всякой надежды когда-нибудь выбраться, и потому ненавидел его всеми силами души, до тоски, до боли. Рассыпая миллионы искр, стоная и грохоча в муках и восторгах, где-то куется великая боевая, человеческая жизнь, а здесь, точно от начала веков, никто не слышал громкого слова, не видел открытого живого лица. Не то они спят, не то притаились, не то и не живут вовсе, а так, просто копошатся, словно кучка червей, брошенная в пыль у края дороги. |
| 1507 |
Рассыпая миллионы искр, стоная и грохоча в муках и восторгах, где-то куется великая боевая, человеческая жизнь, а здесь, точно от начала веков, никто не слышал громкого слова, не видел открытого живого лица. Не то они спят, не то притаились, не то и не живут вовсе, а так, просто копошатся, словно кучка червей, брошенная в пыль у края дороги. Солнце стояло прямо над городом, и воздух дрожал от жары, струясь вдоль заборов зыбкой угарной дымкой. Жалкие скелеты акаций на пустынном бульваре беспомощно свесили свои костлявые ветки, и под ними, чуть живая, лежала их убогая высохшая тень. Почти все окна были закрыты от солнца ставнями, и чувствовалось, как томительно задыхаются за ними от зноя и скуки потные, вялые, не думающие, не чувствующие люди. Все как будто вымерло, и даже воробьи не чирикали. |
| 1508 |
Я не женщина и не художник. Мало я смыслю в мужской красоте, но господин с кокардой своей наружностью произвел на меня впечатление. Его большое мускулистое лицо осталось навсегда в моей памяти. На этом лице вы увидите настоящий греческий нос с горбинкой, тонкие губы и хорошие голубые глаза, в которых светятся доброта и еще что-то, чему трудно подобрать подходящее название. Это что-то можно подметить в глазах маленьких животных, когда они тоскуют или когда им больно. Что-то умоляющее, детское, безропотно терпящее. У хитрых и очень умных людей не бывает таких глаз. От всего лица так и веет простотой, широкой, простецкой натурой, правдой. Если не ложь, что лицо есть зеркало души, то в первый день свидания с господином с кокардой я мог бы дать честное слово, что он не умеет лгать. Я мог бы даже держать пари. |
| 1509 |
Ни выражение лица, ни борода – ничто так не мягко в господине с кокардой, как движения его большого, тяжелого тела. В этих движениях сквозят воспитанность, легкость, грация и даже – простите за выражение – некоторая женственность. Не много нужно усилий моему герою, чтобы согнуть подкову или сплющить в кулаке коробку из-под сардинок, а между тем ни одно его движение не выдает в нем физически сильного. За дверную ручку или за шляпу он берется, как за бабочку: нежно, осторожно, слегка касаясь пальцами. Шаги его бесшумны, рукопожатия слабы. Глядя на него, забываешь, что он могуч, как Голиаф, что одной рукой может поднять он то, чего не поднять пяти человекам. Глядя на его легкие движения, не верится, что он силен и тяжел. Спенсер мог бы назвать его образцом грации. Войдя ко мне в кабинет, он сконфузился. |
| 1510 |
Доктор сказал это таким безнадежно скучным тоном, что Чиж потерял всякую охоту продолжать разговор. Все это было ему совершенно чуждо и непонятно. Он даже не поверил искренности доктора. Для маленького студента жизнь была кипение, а природа – неисчерпаемая сокровищница богатства и красоты. Как бедному человеку, не видевшему другого дворца, кроме полуразвалившегося дома разорившегося барина, кажется, что на свете не может быть ничего богаче и красивее, так Чижу казалось, что земля с ее голубенькими морями, кудрявыми деревцами и розовенькими горками есть венец красоты и величия. Мысль его ползала по земле и не могла подняться ввысь, туда, где безграничные пространства, вечный кристальный холод, миллиарды светил и великая неподвижность вечности. И бессмысленная человеческая жизнь возбуждала в нем преклонение. |
| 1511 |
Город на фоне сахарных облаков и на фоне синевы между ними вставал во всей красе. Громада старой крепости была весело освещена солнцем. Сколько в этой крепости у нас было приключений! Кружевной стеклянный мост выгибался над крепостью искрящейся дугой, а выше его висели два серебристых аэростата и держали громадный плакат с клоуном – рекламу цирка. Я подумал, что ужасно давно не был в нашем цирке. Вон купол его блестит, словно крышка чайника. Сторожевые башни и колокольни Троицкого монастыря поднимаются на речном обрыве, словно сказочный городок. Слева от него – могучая башня аттракционов, опоясанная спиралью детской железной дороги. А на террасах курчавится зелень здешних акаций и кленов. Не видно никаких небоскребов, а за пологим холмом с домиками Привокзальной слободы торчит вышка стадиона. |
| 1512 |
Добро пожаловать в замок Амбер. Я – ваш гид. Я буду сопровождать вас на экскурсии по замку, показывать самые интересные комнаты, знакомить со всеми, кого нам случится встретить. Прежде чем мы тронемся, позвольте сделать одно признание. Я долго жила и многое совершила. Однако никогда прежде не была экскурсоводом. Не стала бы и в этот раз, если бы не королевское поручение. Обычно он просит главного слугу или кого-нибудь из младших принцев. Однако Мерлин сейчас в отлучке, а главный слуга Роджер слег с воспалением легких. Поэтому сегодня утром Рэндом вызвал меня и попросил провести экскурсию по замку. Он сказал, что я одарена красноречием, что ходить со мной будет приятнее и поучительнее, чем с кем-либо еще. Он сказал, что ради сегодняшних гостей стоит расстараться. Все это – чистейшая правда. |
| 1513 |
Отец мне говорил, что нет такой силы, которая была бы сильнее другой. Любое качество в одних условиях благо, в других только мешает. Я в этом воочию убедился, глядя, как главарь нашей банды свесил задницу из окна. Да, ящеры намного сильнее и тяжелее любого человека. В рукопашной схватке это, несомненно, является значительным преимуществом, но вот карабкаться по карнизу не помогает нисколько. Однако Шарки это не волновало – он видел перед собой цель, хотел до нее добраться, а остальное отошло для него на второй план. И его вес, и толстый хвост, свешивающийся над пятидесятиметровой пропастью, только ухудшая равновесие, и длинная морда, не позволяющая вертеть головой на карнизе. Я мог двигаться, прижимаясь спиной к стене, ему же из-за хвоста и особенностей осанки пришлось встать на карниз наоборот. |
| 1514 |
С каждой новой цифрой на индикаторе я напрягался все больше. У меня даже пот на лбу выступил, что бывало со мной крайне редко. Пролетая последние три этажа, я прикидывал, чего хочу больше – столкнуться с полицией и провести годика три на работах по снабжению Велланского союза магической рудой или же встретиться с Гафи, после чего меня ждало несколько недель ужасных пыток, а потом смерть, путешествие по Призрачному Миру и скорее всего потеря всего накопленного за последние годы. На самом деле, если бы замели не только меня, но и Алла, что намного уменьшило бы вероятность разграбления моего тайника, то я предпочел бы встречу с полицией. Проблема в том, что у меня вряд ли был выбор. С кем столкнусь, с тем столкнусь. Наконец лифт остановился, а защитный барьер начал таять. Я не знал, куда девать кастер. |
| 1515 |
Наконец лифт остановился, а защитный барьер начал таять. Я не знал, куда девать кастер. Если впереди полиция, лучше его сразу бросить, если же цверг, то наоборот. Но в коридоре не оказалось никого. С меня тут же градом сошло семь потов. И несмотря на то что расслабляться было рано, мне все равно стало намного легче. Сунув кастер за пояс, я быстрым шагом метнулся к выходу в вестибюль. Там за пультом охраны никого не было – это означало, что полиция уже обо всем уведомлена и спешит на место перестрелки, а охране рекомендовано не отсвечивать. При этом можно даже не пытаться открыть входные двери, они со стопроцентной вероятностью заблокированы. Нужно искать другой выход. Не обязательно из здания, хотя бы из ситуации. Причем не особо дергаясь и шныряя по коридорам, поскольку везде понатыканы магические кристаллы. |
| 1516 |
Было тихое летнее утро. Солнце уже довольно высоко стояло на чистом небе; но поля еще блестели росой, из недавно проснувшихся долин веяло душистой свежестью, и в лесу, еще сыром и не шумном, весело распевали ранние птички. На вершине пологого холма, сверху донизу покрытого только что зацветшей рожью, виднелась небольшая деревенька. К этой деревеньке, по узкой проселочной дорожке, шла молодая женщина, в белом кисейном платье, круглой соломенной шляпе и с зонтиком в руке. Казачок издали следовал за ней. Она шла не торопясь и как бы наслаждаясь прогулкой. Кругом, по высокой, зыбкой ржи, переливаясь то серебристо-зеленой, то красноватой рябью, с мягким шелестом бежали длинные волны; в вышине звенели жаворонки. Молодая женщина шла из собственного своего села, отстоявшего не более версты от деревеньки. |
| 1517 |
Грохот грозы призрачно смешивался с ураганным огнем, словно бог устал от людей и принялся обстреливать землю. Вспомнился солдат из батальона морской пехоты, который играет на гармонике, скверно и невыносимо тоскливо. Затем Рим под дождем и мокрое шоссе под Руаном. Концлагерь, нескончаемый ноябрьский дождь барабанит по крышам бараков; убитые испанские крестьяне – в их раскрытых ртах стояла дождевая вода. Влажное, светлое лицо Клер, дорога к университету, овеянная тяжким ароматом сирени. Волшебный фонарь былого. Бесконечная вереница образов прошлого, скользящих мимо, как улицы за окном автомобиля. Отрава и утешение. Он загасил сигарету и выпрямился. Довольно: кто слишком часто оглядывается назад, легко может споткнуться и упасть. Машина поднималась по узким улицам на Монмартр. Дождь кончился. |
| 1518 |
Он не спеша достал сигарету и зажег спичку; когда желтое пламя осветило его сложенные ладони, словно пещеру с темными пропастями и трещинами, он понял – ничто не сможет помешать ему убить Хааке. Каким-то странным образом теперь это стало самым главным, гораздо более значительным, чем просто личная месть. Ему казалось, что если он не сделает этого, то совершит какое-то огромное преступление. Если он будет бездействовать, мир навсегда потеряет что-то очень важное. Он понимал, что все это, разумеется, не так, и тем не менее, вопреки всякой логике, в крови у него пульсировало мрачное сознание необходимости такого поступка – словно от него кругами разойдутся волны и вызовут впоследствии гораздо более существенные события. Он понимал, что Хааке, маленький чиновник по ведомству страха, сам по себе значит немного. |
| 1519 |
Тем не менее, вопреки всякой логике, в крови у него пульсировало мрачное сознание необходимости такого поступка – словно от него кругами разойдутся волны и вызовут впоследствии гораздо более существенные события. Он понимал, что Хааке, маленький чиновник по ведомству страха, сам по себе значит совсем немного, и все же убить его было бесконечно важно. Огонек в пещере его ладоней погас. Он бросил спичку. В листве повисли сумерки, занимался рассвет. Серебряная паутина, поддерживаемая чириканием пробуждающихся воробьев. Он удивленно оглянулся. Что-то в нем произошло. Состоялся незримый суд, был вынесен приговор. С необыкновенной отчетливостью он видел деревья, желтую стену дома, серую чугунную решетку рядом с собой, улицу в синеватой дымке. Казалось, эта картина никогда не изгладится из его памяти. |
| 1520 |
Женщина покачала головой и взяла сигарету. Равик поднес ей горящую спичку. Она сделала несколько глубоких затяжек. Равик бросил спичку через парапет. Словно маленькая падающая звезда, спичка пролетела сквозь тьму и погасла, достигнув воды. На мост медленно въехало такси. Шофер остановил машину, посмотрел на них, немного выждал и двинулся дальше, вверх по мокрой, поблескивающей в темноте улице. Внезапно Равик почувствовал, как сильно он устал. Весь день напролет он работал и, придя домой, не мог уснуть. Тогда он вышел на улицу – хотелось выпить. И теперь, в промозглой сырости глубокой ночи, он чувствовал неодолимую усталость. Равик посмотрел на женщину. С ней что-то стряслось, это было ясно. Но какое ему дело. Мало ли он встречал женщин, с которыми что-то случалось, особенно ночью, особенно в Париже. |
| 1521 |
Море, которое раскинулось передо мной сейчас, когда я пишу эти строки, не сверкает, а скорее рдеет в мягком свете майского солнца. Начался прилив, и оно тихо льнет к земле, почти не тронутое рябью и пеной. Ближе к горизонту оно окрашено в пурпур, прочерченный изумрудными штрихами. У самого горизонта оно темно-синее. Ближе к берегу, где вид на него ограничивают желтые скалы, протянулась зеленая полоса посветлее, ледяная и чистая, но не прозрачная, а матовая. Здесь север, и яркий солнечный свет не проникает в толщу моря. Там, где вода лижет скалы, на ее поверхности еще сохраняется пленка цвета. У самого горизонта очень бледное безоблачное небо разбросало по темной воде легкие серебряные блики. К зениту небесная синь густеет и как будто вибрирует. Но небо холодное, даже солнце какое-то холодное. |
| 1522 |
Октавиану бросилась в глаза опрятность седого ежика на теплой беззащитной шее. Его потянуло прикоснуться к ней, потрогать ткань пиджака, тихонько потереть ее в любопытных пальцах. Перед ним, собранные в комплект, были части человеческого существа, его одежда, телесные составляющие. Его потрясло таинство истечения жизни, внезапный распад живого человека на части, на куски, на материал. Радичи, который мало с чем умел справляться, на этот раз не сплоховал. Октавиан никогда не чувствовал особой симпатии к нему. Никогда особо близко не знал его. Радичи принадлежал к числу тех чудаков, которым, при наличии большого и даже блестящего ума, недостает некоего существенного качества в оценках и потому не суждено подниматься выше должности помощника замминистра. Считалось, что мозги у него слегка набекрень. |
| 1523 |
Для Мари время совместных трапез имело особое значение. То были минуты общения, дружеского обрядового единения, почти духовного по своей сути. За разговором, в будничном кругу застолья, затягивались раны и царапины, очевидные, быть может, лишь для обостренного и беспокойного восприятия самой Мари, заново воссоздавая всякий раз относительную гармонию, в существовании которой, быть может, опять-таки отдавала себе отчет одна она. При этих точках общего соприкосновения Мари обладала верховенством, которое никто не оспаривал. Если в доме существовало коллективное бессознательное, то Мари олицетворяла собой коллективную сознательность. Размеренное чередование завтрака и ланча, чая и обеда было к тому же одной из немногих составляющих установленного распорядка в ситуации неустойчивого равновесия. |
| 1524 |
Семнадцати лет она казалась почти чужой среди сестер и братьев и чуждалась родителей. Блиды были народ практический, жизнь принимали, как она есть; днем работали, спали по ночам и не желали иных развлечений, кроме праздника жатвы да застолий в честь рождества. Истово религиозны они не были, но полагали, что воздавать богу богово надобно столь же исправно, как платить налоги, а стало быть, молились на ночь, по праздникам ходили к обедне, в сочельник пели псалмы и дважды в году причащались. Они не отличались любознательностью; что же до чувства прекрасного, то они не оставались глухи к душещипательным романсам, а когда наступало лето, по лугам расстилалась мурава, по полям зеленели всходы, они говорили о том, как теперь славно жить в деревне; но все же поэтическими натурами их было не назвать. |
| 1525 |
Бартолина же – совсем иное: ее не занимали события в деннике и в хлеву, в полях и на кухне, нисколько не занимали. Она любила стихи. Стихами она жила, ими грезила, в них верила, как ни во что почти на свете. Родителей, братьев и сестер, соседей – редко когда стоило послушать, потому что мысли их невысоко летали над землей и над насущными делами, в точности как взгляд их не в силах был оторваться от будничной всячины, какая только находилась прямо у них перед глазами. Но стихи, они несли небывалые мысли и откровения о большом мире, где скорбь черна, а радость красна, они искрились образами, играли и пенились рифмами и ритмами, и были все про молодых девушек, и девушки все были чисты и прекрасны, и сами не догадывались, до чего они хороши; и сокровища их сердца, их красота были дороже всего на свете. |
| 1526 |
Обхождение их отличалось тонкой любезностью и старинной легкостью. Речь их, пространно закругленная, обдуманная, нередко отдавала риторикой, но это даже шло им и приятно отвечало их облику – высоким лбам, густым волнистым волосам, спокойному блеску улыбчивых глаз и красивым носам с горбинкой; но нижняя часть лица у всех была тяжелая, рот чересчур широк и чересчур толсты губы. Подобно тому как эти внешние черты стали слабей у юного Люне, ум его тоже словно бы притомился, и духовные задачи, наслаждения искусством, которые предлагала ему жизнь, совсем не подстрекали в нем горячего усердия и рвения; он подступал к занятиям с добросовестным тщанием, не сдобренным ощущением прибывающих сил и не украшенным гордой радостью, когда сил этих достало. Довольство тем, что дело сделано, было всей его наградой. |
| 1527 |
Но вот в один прекрасный день к ней является искатель. Юный Люне замыкал мужскую линию рода, который уже три поколения кряду считался украшением губернии. В должности бургомистров, податных инспекторов, а то королевских комиссаров и в чине юстиции советников они в пору зрелости верой и правдой служили королю и отечеству. В дни юности, умело и с пользой проведя образовательные поездки по Франции и Германии, они вывозили оттуда плоды учения, наслаждений искусством и жизненные впечатления, которые так жадно впитывал их ум и так щедро предлагали эти страны; и потом годы на чужбине не терялись среди старых воспоминаний, как теряется память о бале, когда свечи отгорели и отгремела музыка, – нет, жизнь на родине, напротив, возводилась на этих годах, и пробудившимся тогда интересам не давали заглохнуть. |
| 1528 |
Он побывал в тех краях, где победное войско одарило немеркнущей славой имена полей, где ползет к купам дерев дым цыганских костров и увитые виноградом развалины смотрят с высот в ясные долины, где шумит мельничное колесо и стада, позвякивая колокольчиками, устремляются на ночлег. Обо всем этом рассказывал он ей, но не так, как поэты, куда будничней и проще; так дома у них говорилось про уезд, про соседний приход. Рассказывал он и о поэтах и живописцах, до небес превознося имена, каких она не слыхивала прежде. Он показывал ей их портреты, читал их стихи в саду, на холме; откуда открывались ясные воды моря и темные вересковые волны. Страсть делала его поэтичным, и все вокруг наполнялось красотой – облака делались облаками из стихов, а деревья в саду одевались той самой листвой, что шелестела в балладах. |
| 1529 |
Бартолина была счастлива, ибо любовь обращала сутки в цепь поэтических сцен. Сколько поэзии было в том, чтобы ждать его на дороге, и встреча была поэзия – и прощание; сама поэзия была в том, как стояла она на холме в лучах заката и махала ему, пока он не скроется из виду, а потом, объятая сладкой тоской, шла в одинокую свою комнату, чтобы думать и думать о нем без помехи; и когда она молилась за него перед сном – это тоже была поэзия. Она избавилась от смутных порывов и томлений; ей довольно было нынешних тонких переходов чувства, и мысли ее и взгляды прояснились оттого, что явился наконец тот, кому она могла высказать все, без утайки, не страшась быть непонятой. Она и в другом переменилась: счастье сделало ее снисходительней к родным, и она решила, что в них куда больше ума и сердца, чем ей казалось прежде. |
| 1530 |
В первый год все шло почти как в пору помолвки, но потом он уже не мог скрывать от себя самого, что устал постоянно искать для своей любви новых знаков, постоянно пребывать в оперение поэзии и каждый миг расправлять крылья для полета за переменчивые облака фантазий и над бездонными пропастями идей; ему хотелось поуютней усесться на ветке и соснуть, спрятав усталую голову под пушистое крылышко. Ему любовь представлялась не вечным жадным пламенем, что беспощадно озаряет все закоулки жизни, не тем неуемным огнем, в чьем свете все делается огромным и странным, но тихим, уютным тлением теплых угольков в кромешной тьме, которое помогает забыть о дальнем, близкое же делает еще ближе и родней. Он устал, измучился, он уже не в силах был выносить всю эту поэзию, он томился по твердой почве обыденности. |
| 1531 |
Уже давно Бартолина с грустью заметила, что взгляд ее на Люне переменился, что он не стоял уже на той головокружительной высоте, куда она поместила его. Правда, она пока не сомневалась в том, что он – натура поэтическая, но ее пугала то и дело проглядывавшая в нем проза. Она еще усердней гналась теперь за поэзией, стараясь вернуть былое, и низвергала на мужа еще более пламенные чувства и еще более пылкие восторги; но отзыв бывал так слаб, что она самой себе уже едва не казалась сентиментальной. Еще какое-то время силилась она увлечь за собой Люне; ей не хотелось верить тому, о чем она догадывалась; но когда бесплодность ее усилий зародила в ней сомнение в том, впрямь ли так богаты ее собственное сердце и ее ум, как она всегда думала, она вдруг отвернулась от мужа, сделалась холодна, молчалива. |
| 1532 |
Ребенок свел родителей, ибо у его колыбели сходились их надежды, радости и страхи; о нем они говорили, о нем думали оба часто и подолгу, и каждый был благодарен другому за мальчика, за радость и за любовь к нему. Но они оставались друг другу далеки. Люне с головой ушел в хозяйство и заботы прихода, нисколько, впрочем, не стремясь ни к видной роли, ни к нововведениям; но он совестливо вникал в положение, присматривался к нему, как участливый зритель, и соглашался на осторожные меры, по зрелом размышление, весьма зрелом размышление предлагаемые ему старым приказчиком или приходским старостой. Он и не думал употребить в дело прежние познания; для этого он слишком мало доверял тому, что именовал теорией, и слишком почитал исстари заведенный обычай, в котором другие усматривали истинно практическую мудрость. |
| 1533 |
Словом, ничто в нем не напоминало о том, что не всю свою жизнь он жил здесь и жил таким именно образом. Исключая, впрочем, одной малости. Часто целых полчаса мог он недвижно просидеть у калитки или на межевом камне, безотчетно уставив околдованный взор на зеленые ржи либо налитые, золотые овсы. Это был иной, прежний, юный Люне. Бартолина же не могла так быстро, сразу, без колебаний и мук смириться с тем, что выпало ей на долю. Сперва она сетовала, с помощью множества бывших тогда в большом хождение цитат, на несчетные преграды, оковы и узы, теснящие жизнь человеческую; и жалобы то сливались с водопадами гнева, низвергавшимися на троны владык и темницы тиранов, то облекались тихой и доброй печалью при виде того, как свет красоты покидает слепое и жалкое племя рабов, влекущих ярмо пустой обыденности. |
| 1534 |
Однажды ясным июньским утром, когда нынешний век был еще зеленым юнцом, к большим чугунным воротам пансиона для молодых девиц под началом мисс Пинкертон, расположенного на Чизикской аллее, подкатила со скоростью четырех миль в час вместительная семейная карета, запряженная парой откормленных лошадей в блестящей сбруе, с откормленным кучером в треуголке и парике. Как только экипаж остановился у ярко начищенной медной доски с именем мисс Пинкертон, слуга, дремавший на козлах рядом с толстяком кучером, расправил кривые ноги, и не успел он дернуть за шнурок колокольчика, как, по крайней мере, два десятка юных головок выглянуло из узких окон старого внушительного дома. Зоркий наблюдатель мог бы даже узнать красный носик мисс Пинкертон, выглянувший из-за горшков герани в окне ее собственной гостиной. |
| 1535 |
Мисс Седли была дочерью лондонского купца, человека довольно состоятельного, тогда как мисс Шарп училась в пансионе на положении освобожденной от платы ученицы, обучающей младших. По мнению мисс Пинкертон, для нее и без того было довольно сделано, чтобы еще удостаивать ее на прощание высокой чести поднесения словаря. Хотя письмам школьных наставниц можно доверять не больше, чем надгробным эпитафиям, однако случается, что почивший и на самом деле заслуживает всех тех похвал, которые каменотес высек над его останками: он действительно был примерным христианином, преданным родителем, любящим чадом, супругой или супругом и воистину оставил безутешную семью, оплакивающую его. Так и в училищах, мужских и женских, иной раз бывает, что питомец вполне достоин похвал, расточаемых ему беспристрастным наставником. |
| 1536 |
Сундуки, подарки и шляпные картонки мисс Седли уже уложены в карету вместе с потрепанным кожаным чемоданчиком, к которому чья-то рука аккуратно приколола карточку мисс Шарп и который слуга подал ухмыляясь, а кучер водворил на место с подобающим случаю фырканьем. И вот настал час разлуки. Его печаль была в значительной мере развеяна примечательной речью, с которой мисс Пинкертон обратилась к своей питомице. Нельзя сказать, чтобы это прощальное слово побудило Эмилию к философским размышлениям или же вооружило ее тем спокойствием, которое осеняет нас в результате глубокомысленных доводов. Речь эта была невыносимо скучна, напыщенна и суха, да и сам вид грозной воспитательницы не располагал к бурным проявлениям печали. В гостиной было предложено угощение: тминные сухарики и бутылка красного вина. |
| 1537 |
Мисс Шарп только скрестила руки и с очень холодной улыбкой присела, решительно уклоняясь от предложенной чести, на что мисс Пинкертон с большим негодованием тряхнула тюрбаном. Собственно говоря, это была маленькая баталия между молодой женщиной и старой, причем последняя оказалась побежденной. Затем начались суматоха и прощание внизу. Словами этого не выразить. В прихожей собралась вся прислуга, все милые сердцу, все юные воспитанницы и только что приехавший учитель танцев. Поднялась такая кутерьма, пошли объятия, поцелуи и рыдания, что никаким пером не описать, и нежному сердцу лучше пройти мимо этого. Но объятиям пришел конец, и подруги расстались, – то есть рассталась мисс Седли со своими подругами. Мисс Шарп уже несколькими минутами раньше уселась в карету. Никто не плакал, расставаясь с ней. |
| 1538 |
И она действительно не была ангелом. Ибо если в течение этого короткого разговора, происходившего, пока карета лениво катила вдоль реки, мисс Шарп имела случай дважды возблагодарить бога, то первый раз это было по поводу освобождения от некоей ненавистной ей особы, а во второй – за ниспосланную ей возможность в некотором роде посрамить своих врагов; ни то ни другое не является достойным поводом для благодарности творцу и не может быть одобрено людьми кроткими и склонными к всепрощению. Но мисс Шарп в ту пору своей жизни не была ни кроткой, ни склонной к всепрощению. Все обходятся со мной плохо, решила эта юная мизантропка. Однако, мы уверены, что особы, с которыми все обходятся плохо, полностью заслуживают такого обращения. Мир – это зеркало, и он возвращает каждому его собственное изображение. |
| 1539 |
Отец мисс Шарп был художник и давал уроки рисования. Человек одаренный, приятный собеседник, беспечный служитель муз, он отличался редкой способностью влезать в долги и пристрастием к кабачку. В пьяном виде он нередко поколачивал жену и дочь и на следующее утро, поднявшись с головной болью, честил весь свет за пренебрежение к его таланту и поносил – весьма остроумно, а иной раз и совершенно справедливо – художников, своих собратьев. С величайшей трудностью поддерживая свое существование и задолжав всем в Сохо, где он жил, он решил поправить свои дела женитьбой на молодой женщине, француженке по происхождению и балетной танцовщице по профессии. О скромном призвании своей родительницы мисс Шарп никогда не распространялась, но зато не забывала упомянуть, что Антраша – именитый гасконский род. |
| 1540 |
Рядом с другими воспитанницами Ребекка казалась ребенком. Но она обладала печальной особенностью бедняков – преждевременной зрелостью. Скольких кредиторов приходилось ей уламывать и выпроваживать за отцовские двери; скольких торговцев она умасливала и улещала, приводя их в хорошее расположение духа и приобретая тем возможность лишний раз пообедать. Дома она обычно проводила время с отцом, который очень гордился своей умненькой дочкой, и прислушивалась к беседам его приятелей-забулдыг, хотя часто разговоры эти мало подходили для детских ушей. По ее же собственным словам, она никогда не была ребенком, чувствовала себя взрослой уже с восьмилетнего возраста. Зачем мисс Пинкертон впустила в свою клетку такую опасную птицу. Дело в том, что старая дама считала Ребекку смиреннейшим в мире созданием. |
| 1541 |
И вот после смерти матери девочка была перевезена в пансион, который должен был стать ее домом. Строгая его чинность угнетала ее; молитвы и трапезы, уроки и прогулки, сменявшие друг друга с монастырской монотонностью, тяготили ее свыше всякой меры. Она с таким сожалением вспоминала о свободной и нищей жизни дома, в старой мастерской, что все, да и она сама, думали, что она изнывает, горюя об отце. Ей отвели комнатку на чердаке, и служанки слышали, как Ребекка мечется там по ночам, рыдая. Но рыдала она от бешенства, а не от горя. Если раньше ее нельзя было назвать лицемеркой, то теперь одиночество научило ее притворяться. Она никогда не бывала в обществе женщин; отец ее, при всей своей распущенности, был человеком талантливым; разговор с ним был для нее в тысячу раз приятней болтовни с пансионерками. |
| 1542 |
Когда молодой человек и девушка сойдутся и начнут толковать на такие деликатные темы, между ними устанавливается известная откровенность и короткость. Нет нужды дословно приводить здесь разговор, который завязался между мистером Седли и Ребеккой; беседа их не отличалась ни особенным остроумием, ни красноречием; она редко и бывает такой в частном кругу, да и вообще где бы то ни было, за исключением разве надуманных романов. И так как в соседней комнате занимались музыкой, то беседа, разумеется, велась в тихом и задушевном тоне, хотя, если говорить правду, нашу парочку у фортепьяно не мог бы потревожить и более громкий разговор, настолько она была поглощена своими собственными делами. Чуть ли не в первый раз за всю свою жизнь мистер Седли беседовал без малейшей робости и стеснения с особой другого пола. |
| 1543 |
Чуть ли не в первый раз за всю свою жизнь мистер Седли беседовал без малейшей робости и стеснения с особой другого пола. Мисс Ребекка засыпала его вопросами об Индии, что дало ему случай рассказать много интересных анекдотов об этой стране и о самом себе. Он описал балы в губернаторском дворце и как в Индии спасаются от зноя в жаркую пору, прибегая к опахалам, циновкам и тому подобному; очень остроумно прошелся насчет шотландцев, которым покровительствовал генерал-губернатор, лорд Минто; описал охоту на тигра и упомянул о том, как вожак его слона был стащен со своего сиденья разъяренным животным. Как восхищалась мисс Ребекка губернаторскими балами, как она безудержно хохотала над рассказами о шотландцах, называя мистера Седли гадким и злым насмешником, и как испугалась, слушая рассказ о слоне. |
| 1544 |
Он немного поплескался в море: слишком мелко, чтобы плавать, но забираться на глубину было опасно из-за акул. Потом вышел на берег и побрел в душевую. Прохлада пресного душа была очень приятна после соленой липкости океанских волн, таких теплых даже в семь утра, что купание не бодрило, а, наоборот, еще больше размаривало. Вытерся и крикнул повару, что будет к завтраку через пять минут. По полосе жесткой травы, которую Уокер гордо считал газоном, он прошел босиком в свое бунгало одеваться. Оделся он быстро – весь его костюм состоял из рубашки и парусиновых брюк – и перешел через двор в дом начальника. Они обычно ели вместе, но повар сказал, что Уокер уехал верхом в пять утра и вернется не раньше, чем еще через час. Макинтош спал скверно и с отвращением посмотрел на поставленную перед ним еду. |
| 1545 |
Москиты тучами летали за сеткой, под которой он спал, их грозное гудение сливалось в одну протяжную ноту, словно где-то звучал отдаленный орган – и только задремлешь на минутку, как тут же просыпаешься в совершенной уверенности, что хоть один из их воинства да проник под полог. Было так жарко, что он лежал совсем голый. Ворочался с боку на бок. И понемногу глухое биение прибоя на рифе, такое монотонное, что обычно его не замечаешь, проникло в его сознание, забарабанило по нервам, и он судорожно сжал кулаки, терпя из последних сил. Мысль, что нет никакой возможности оборвать эти звуки, что они так и будут повторяться до скончания века, была мучительна и будила в нем сумасшедшее желание вскочить и помериться силой со стихией. Казалось, еще немного, и он утратит власть над собой, сойдет с ума. |
| 1546 |
Мысль, что нет никакой возможности оборвать эти звуки, что они так и будут повторяться до скончания века, была мучительна и будила в нем сумасшедшее желание вскочить и помериться силой со стихией. Казалось, еще немного, и он утратит власть над собой, сойдет с ума. И теперь, глядя из окна на лагуну и белую полосу пены на рифе, он содрогнулся от ненависти к этому ослепительному солнечному пейзажу. А безоблачное небо было как опрокинутая, придавившая его чаша. Макинтош закурил трубку и начал перебирать пачку оклендских газет, привезенных несколько дней назад. Самая свежая была трехнедельной давности. От них веяло несказанной скукой. Потом он прошел в канцелярию. Это была большая пустая комната с двумя столами и скамьей у стены. На скамье сидело несколько туземцев, в ожидании администратора они болтали. |
| 1547 |
Полицейский зачерпнул половинку скорлупы кокосового ореха и подал Уокеру. Тот брызнул несколько капель на пол, пробормотал требуемое обычаем приветствие и жадно осушил скорлупу. Потом велел полицейскому напоить туземцев, и каждый с теми же церемониями напился из скорлупы – по порядку, определяемому возрастом или занимаемым положением. Только после этого Уокер приступил к делу. Он был заметно ниже среднего роста, просто коротышка, и поражал неимоверной толщиной. Крупное бритое лицо подпирал огромный тройной подбородок, щеки обвисали по сторонам тяжелыми складками, небольшой нос и глаза тонули в сале, и совершенно голая лысая голова, если не считать полумесяца седых волос на затылке. Что-то вроде мистера Пиквика, нелепая, гротескная фигура – и все же, как ни странно, в нем было свое достоинство. |
| 1548 |
Что-то вроде мистера Пиквика, нелепая, гротескная фигура – и все же, как ни странно, в нем было свое достоинство. Голубые глазки за большими очками в золотой оправе смотрели проницательно и весело, а в выражении лица было несокрушимое упорство. Ему уже исполнилось шестьдесят, но природное жизнелюбие не поддавалось натиску возраста. Несмотря на толщину, двигался он быстро, а ступал тяжело и решительно, словно хотел оставить на земле отпечатки своих шагов. Голос у него был громкий и грубый. С тех пор как Макинтош получил назначение на должность его помощника, прошло уже два года. Уокер, который четверть века занимал пост администратора Талуа, одного из относительно крупных островов архипелага Самоа, был широко известен лично или хотя бы по рассказам в Южных морях, и Макинтош предвкушал встречу с ним. |
| 1549 |
Теперь он с горечью вспоминал о том, какими интересными эти рассказы ему поначалу показались. С тех пор он их сто раз слышал от самого Уокера. Уокер знал, что он – легендарная личность, дорожил своей славой и сознательно ей подыгрывал. Он ревниво следил за тем, чтобы анекдоты о нем были точны во всех подробностях. И смешно сердился, если слышал, что какой-нибудь рассказчик их перевирает. Сначала Макинтошу нравилось грубоватое добродушие Уокера, а тот, радуясь свежему слушателю, показывал себя с самой лучшей стороны: был весел, сердечен, внимателен. Макинтош до тридцати четырех лет вел тепличное существование лондонского чиновника, пока воспаление легких, грозившее в дальнейшем туберкулезом, не вынудило его просить перевода на острова Тихого океана, и жизнь Уокера показалась ему необыкновенно романтичной. |
| 1550 |
Жизнь Уокера показалась ему необыкновенно романтичной. Характерно было уже первое приключение, с которого тот начал подчинять себе обстоятельства. В пятнадцать лет он сбежал из дому в море и больше года шуровал уголь на угольщике. Был он заморышем, и матросы, да и помощники капитана его жалели, но сам капитан по какой-то причине терпеть его не мог. Он бил, пинал и гонял мальчика с такой жестокостью, что бедняга часто от боли не мог спать по ночам. Капитана он ненавидел всеми силами души. А потом кто-то подсказал ему лошадь на скачках, и он умудрился занять двадцать пять фунтов у одного знакомого в Белфасте. Лошадь, на которую он поставил, была аутсайдером, и в случае проигрыша ему неоткуда было бы взять деньги для уплаты долга, но ему и в голову не приходило, что он может проиграть. Он был уверен в удаче. |
| 1551 |
Книги, которым Макинтош отдавал досуг, его раздражали, он считал, что читать их – одно позерство. А так как держать язык на привязи он был не обучен, то свое мнение высказывал не стесняясь. Макинтош постепенно начинал видеть его в истинном свете и под шумным добродушием обнаружил плебейскую хитрость, которая была ему отвратительна. Уокер оказался хвастлив и нахален, но при всем том еще в глубине души как-то странно робок и оттого питал вражду к людям не своего пошиба. О других он простодушно судил по манере выражаться и если не слышал божбы и грязных ругательств, составлявших значительную часть его собственного лексикона, то глядел на собеседника с подозрением. По вечерам они вдвоем играли в пикет. Уокер играл плохо, но заносился ужасно, выигрывая, глумился над противником, а если проигрывал, выходил из себя. |
| 1552 |
Уокер особенно смачно рассказывал историю своей женитьбы: на свадьбе он так напился, что новобрачная сбежала, и больше он ее никогда не видел. У него было множество пошлых и грязных приключений с туземками, но он описывал их, безумно гордясь своей лихостью, и оскорблял щепетильный слух Макинтоша. Грубый старик, он считал Макинтоша слюнтяем за то, что Макинтош не принимает участия в его многочисленных амурных похождениях и сидит трезвый в пьяной компании. Презирал он Макинтоша и за педантичность в исполнении служебных обязанностей. Макинтош любил во всем строгий порядок. Его письменный стол всегда выглядел аккуратно, документы были разложены по местам, чтобы сразу можно было достать все, что понадобится, и он знал назубок все правила и инструкции, которыми регулировалось управление островом. |
| 1553 |
Уокер совершенно не догадывался о неприязни, которая из месяца в месяц зрела в душе его подчиненного. Сам он хотя и смеялся над Макинтошем, но, постепенно привыкнув, почти полюбил его. Он вообще относился к чужим слабостям довольно терпимо и скоро успокоился на том, что Макинтош – безобидный чудак. А может быть, он в глубине души потому и питал к нему нежность, что мог сколько угодно над ним потешаться. Ему нужна была мишень для грубых шуток, в которых выражалось его чувство юмора. А тут все: и дотошность помощника, и его нравственные правила, и трезвые привычки – давало повод для издевки. И сама его шотландская фамилия служила отличным предлогом, чтобы лишний раз припомнить какой-нибудь избитый анекдот. Уокер прямо-таки упивался, когда приезжали гости и можно было потешать их, высмеивая Макинтоша. |
| 1554 |
Уокер и не подозревал, что Макинтош не выносил, когда над ним смеялись. Он просыпался среди ночи – среди душной, влажной ночи в сезон дождей – и мучительно, угрюмо переживал заново насмешливое замечание, которое походя обронил Уокер неделю назад. Оно жгло его, переполняло его яростью, и он лежал и придумывал способы, как посчитаться с обидчиком. Сначала он пробовал отвечать ему тем же, но Уокер в карман за словом не лез и тут же отшучивался плоско и банально, всегда выходя победителем. Тупость делала его неуязвимым для тонких насмешек, самодовольство служило непробиваемым щитом. Громкий голос, гулкий смех были оружием, которому Макинтош не мог ничего противопоставить, и он на горьком опыте убедился, что лучше всего ничем не выдавать своего раздражения. Он научился сдерживаться. Но его ненависть все росла. |
| 1555 |
Макинтош научился сдерживаться. Но его ненависть все росла и росла, пока не превратилась в настоящую манию. Он следил за Уокером с чуткостью безумца. Он тешил свое больное самолюбие, замечая каждую подлость Уокера, каждое проявление его детского тщеславия, хитрости, вульгарности. Уокер некрасиво ел, жадно и громко чавкал, и Макинтош наблюдал за ним с тайным злорадством. Он упивался каждой глупостью, сказанной Уокером, каждой грамматической ошибкой в его речи. Он знал, что Уокер считает его ничтожеством, и находил в этом горькое удовлетворение, – чего же еще ждать от этого глупого самодовольного старика. И особенно его тешило, что Уокер даже понятия не имеет о том, как помощник его ненавидит. Уокер – глупец, любящий, чтобы к нему хорошо относились, вот он и воображает, будто все им восхищаются. |
| 1556 |
Над этим Макинтош беззвучно и долго смеялся, не дрогнув ни единым мускулом своего длинного лица. Однако ненависть его не была слепой, наоборот, она отличалась необыкновенной проницательностью, и заслуги Уокера Макинтош оценивал вполне точно. Уокер умело правил своим маленьким царством. Был честен и справедлив. Хотя он имел много возможностей быстрой наживы, он не только не разбогател с тех пор, как занял свой пост, но даже стал заметно беднее и в старости мог рассчитывать только на казенную пенсию, которую должен был получить, уйдя на покой. Главной его гордостью было то, что он с одним помощником и клерком-полукровкой ведет дела куда эффективнее, нежели целая армия чиновников на Уполу. Для поддержания власти в его распоряжении было несколько туземных полицейских, но он никогда не прибегал к их помощи. |
| 1557 |
Главное расхождение с властями в Апии у него было по вопросу о том, имеет ли он абсолютную юрисдикцию над жителями своего острова. Какие бы преступления они ни совершили, он упорно отказывался предать их соответствующим судебным инстанциям, и не раз между ним и губернатором затевалась в связи с этим желчная переписка. Просто он считал туземцев своими детьми. Как ни странно, но этот грубый, вульгарный эгоист горячо любил остров, на котором так долго прожил, и относился к его жителям с суровой нежностью, поистине удивительной. Он любил разъезжать по острову на старой серой кобыле, и красота вокруг ему никогда не приедалась. Труся по травянистой тропе между кокосовыми пальмами, он время от времени останавливался полюбоваться пейзажем. Потом сворачивал в туземную деревушку, и староста подавал ему чашу с кавой. |
| 1558 |
Иногда он поворачивал кобылу к морю и ехал вдоль берега, а иногда поднимался на холм, и его взгляду открывались широкие долины и приютившиеся среди высоких деревьев деревушки – весь мир земной, и так он сидел чуть не час, и душа его замирала от восторга. Но у него не было слов для выражения таких чувств, и, чтобы дать им выход, он отпускал непристойную шутку. Словно не в силах выдержать напряжения, он искал разрядку в грубости. У Макинтоша его восторги вызывали ледяную брезгливость. Уокер всегда много пил, он любил, вернувшись в очередной раз из Апии, похвастать, как отправил под стол собутыльника вдвое моложе себя, и, по обычаю всех пьяниц, был слезлив и сентиментален. Плакал над журнальными рассказами, но спокойно мог отказать в займе попавшему в беду торговцу, с которым был знаком двадцать лет. |
| 1559 |
Туземцы подчинялись ему безоговорочно и по одному его слову отказывали своему пастырю в пище и услугах. Не потакал он и торговцам, следя за тем, чтобы они не обманывали туземцев, чтобы те получали справедливое вознаграждение за свой труд, а торговцы не извлекали непомерной прибыли, сбывая им товары. Он беспощадно пресекал сделки, которые считал нечестными. Иногда торговцы жаловались в Апии, что их притесняют. Но им же было от этого хуже. Уокер не брезговал никакой клеветой, никакой самой возмутительной ложью, лишь бы посчитаться с ними, и они убеждались, что должны принимать его условия, если желают сносно жить или хотя бы просто существовать. Не раз случалось, что у неугодного ему торговца сгорал дотла склад с товарами, и лишь своевременность этого несчастья говорила о том, что Уокер приложил к нему руку. |
| 1560 |
Уокер принял это за комплимент. Конечно, его восхищение природой было лишь слезливой чувствительностью пьяницы. Не трогало Макинтоша и отношение начальника к туземцам. Он любил их потому, что они были в его власти – так эгоист любит свою собаку, – и по умственному уровню нисколько их не превосходил. Их юмор был примитивен и груб, и у него тоже всегда была наготове грязная шутка. Он понимал их, а они понимали его. Он гордился своим влиянием на них, смотрел на них как на собственных детей и вмешивался во все их дела. Но к своей власти Уокер относился очень ревниво: сам пас их жезлом железным и не терпел возражений, однако другим белым на острове не давал их в обиду. С особой бдительностью он следил за миссионерами: стоило им чем-то заслужить его неодобрение, и он превращал их жизнь в сущий ад. |
| 1561 |
Одни долго и запутанно спорили, кому принадлежит крохотный клочок земли, другие не могли поделить улов рыбы. Кто-то жаловался, что белый торговец обвешивает и обмеривает. Уокер внимательно выслушивал всех до единого, быстро принимал и объявлял решение. После этого он уже ничего не слушал, а если жалобщик не унимался, полицейский выводил его. Макинтош наблюдал за происходящим и злился. В целом нельзя было не признать, что тут творилось пусть варварское, но правосудие, однако помощника раздражало, что начальник полагается на свое чутье, а не на факты. Он не принимал во внимание никаких доводов, свидетелями помыкал как хотел, а если они показывали не то, что ему от них было нужно, обзывал их ворами и лгунами. Напоследок Уокер оставил мужчин, сидевших кучкой в углу. До сих пор он ни разу не взглянул в их сторону. |
| 1562 |
Группа состояла из старого вождя и нескольких влиятельных жителей деревни. Они поссорились с Уокером, и верх одержал он. Теперь он по своей привычке намерен был покуражиться над ними вволю, а заодно и извлечь для себя выгоду из их поражения. История эта была очень своеобразной. Уокер любил строить дороги. Когда он приехал на Талуа, по острову лишь кое-где петляли узкие тропки, но со временем он проложил настоящие дороги от деревни к деревне, и своим благосостоянием остров в значительной степени был обязан именно им. Если прежде было невозможно доставить туземные товары на берег, чтобы погрузить на шхуны или моторные катера для перевозки в Апию, то теперь это стало проще простого. Заветным желанием Уокера было построить дорогу по берегу вокруг всего острова, и значительная часть ее была уже готова. |
| 1563 |
Он надышаться не мог на свои дороги и постоянно объезжал их, проверяя, в порядке ли они содержатся. Дороги были очень примитивны – просто широкие, поросшие травой проселки, которые прокладывались через дикие заросли и плантации. Но приходилось выкорчевывать пни, выкапывать или взрывать каменные глыбы, а в некоторых местах срезать пригорки и засыпать ложбины. Он гордился, что своими силами справлялся со всеми трудностями. Хвастал тем, как удачно выбирал для дороги место – и для дела удобно, и можно любоваться красотами острова, которые были так милы его сердцу. О дорогах он говорил почти как поэт. Они проходили среди очаровательных пейзажей, и Уокер позаботился, чтобы в одних местах они тянулись прямыми зелеными аллеями с высокими деревьями по сторонам, а в других вились и петляли, радуя глаз разнообразием. |
| 1564 |
Безо всякой на то причины, разве что из желания показать всем, какой он рачительный хозяин, не то что эти транжиры в Апии, он заставлял туземцев проводить все работы за почти символическую плату. Из-за этого у него и вышел спор с жителями деревни, старейшины которой явились теперь к нему на прием. Сын вождя прожил год на Уполу и, вернувшись, рассказал односельчанам о тех больших суммах, которые платят в Апии за общественные работы. Долгими досужими беседами он сумел разжечь в их сердцах алчность. Рисовал перед ними картины сказочных богатств, и им уже грезилось виски, которого они могли бы тогда накупить – виски стоило дорого, закон запрещал продавать его туземцам, и они платили за него вдвое больше белых, – грезились сандаловые сундучки для хранения сокровищ, и душистое мыло, и консервированная лососина. |
| 1565 |
Когда администратор объявил, что они должны проложить дорогу от своей деревни до такого-то места, за что получат двадцать фунтов, они запросили сто. Сын вождя сказал, что они должны стоять друг за друга и администратор уступит. Ведь он очень хочет, чтобы дорога была построена, и когда убедится, что за меньшую плату они работать не согласны, даст им столько, сколько они попросили. Надо только держаться твердо. Что бы он ни говорил, стоять на своем – сказали, сто фунтов, вот пусть сто фунтов и дает. Услышав эту цифру, Уокер разразился своим утробным хохотом. И сказал, чтобы они бросили валять дурака, а поскорее брались за работу. Он сегодня добрый и обещает устроить им праздник, после того как дорога будет готова. Когда выяснилось, что они и не думают приступать к работе, он отправился в деревню. |
| 1566 |
Когда выяснилось, что туземцы и не думают приступать к работе, Уокер отправился в деревню и спросил, что это за дурацкие шутки. Но Манума хорошо подготовил туземцев. Они говорили очень спокойно и не вступали в спор, хотя канаки обожают спорить; они просто пожали плечами: они построят дорогу за сто фунтов, а если он им не даст этих денег, они работать не будут. Пусть сам решает. А им все равно. Тут Уокер пришел в неописуемую ярость. Выглядел он страшно. Короткая толстая шея угрожающе вздулась, красное лицо полиловело, на губах выступила пена. На туземцев обрушились громы и молнии. Уязвить и унизить – это он умел. И запугать тоже. Старики побледнели и оробели. Они готовы были дрогнуть. Если бы не Манума с его вестями из широкого мира и если бы не их страх перед его насмешками, они бы уступили. |
| 1567 |
Они боялись этого толстого старого грешника, и ни брань, которой его осыпали миссионеры, ни презрение, которому Манума научился в Апии, никак не могли разуверить их в том, что он наделен дьявольской хитростью и что все до единого, кто отваживался ему перечить, рано или поздно за это поплатились. Не прошло и суток, как они узнали, какую уловку он изобрел теперь. Она была вполне в его духе. На следующий день в деревню явилась толпа мужчин, женщин и детей, и их старейшины объяснили, что подрядились строить дорогу. Уокер предложил им двадцать фунтов, и они согласились. Хитрость же заключалась в том, что правила гостеприимства у полинезийцев имеют силу священного закона, и нерушимый этикет требовал, чтобы жители деревни не только предоставили гостям кров, но также кормили и поили их все время, пока те будут у них. |
| 1568 |
Обитатели деревни попали в ловушку. Каждое утро рабочие веселой толпой отправлялись на строительство: валили деревья, взрывали скалы, выравнивали полотно, а вечером наводняли деревню, ели и пили – ели так, что за ушами трещало, танцевали, пели духовные гимны и вообще вовсю наслаждались жизнью. Для них это был долгий веселый пикник. Но лица их хозяев постепенно вытягивались. Гости оказались с хорошим аппетитом и ненасытно уничтожали бананы и плоды хлебного дерева; не осталось на ветках ни единого авокадо, а ведь в Апии за них можно было бы получить немалые деньги. Над деревней нависла угроза полного разорения. И тут выяснилось, что работают гости не торопясь. Может быть, Уокер дал им понять, что особой спешки от них не требуется? При таких темпах, пока построят дорогу, в деревне не останется ни крошки еды. |
| 1569 |
Хуже того: они стали всеобщим посмешищем. Когда кто-нибудь из жителей Матауту приходил по делам хоть в самое отдаленное селение, выяснялось, что все равно слухи его опередили, и ему навстречу звучал издевательский смех. А для канаков нет ничего страшнее насмешек. Вскоре среди пострадавших поднялся сердитый ропот, Манума перестал быть героем; ему пришлось выслушать немало горьких слов, а затем произошло и то, что напророчил Уокер: ожесточенный спор перешел в ссору, полдесятка молодых людей набросились на сына вождя и так его отделали, что он неделю пролежал на циновках весь в синяках, ворочаясь с боку на бок и не находя облегчения. Каждый день на старой кобыле приезжал администратор и смотрел, как продвигается строительство. Он был не из тех, кто противостоит соблазну поиздеваться над поверженным противником. |
| 1570 |
Он был не из тех, кто противостоит соблазну поиздеваться над поверженным противником и упустит случай лишний раз напомнить ему об унижении. Он сломил дух жителей Матауту. И как-то утром, спрятав гордость в карман (это чистая фигура речи, так как карманов у них не было), они вместе с гостями отправились на строительство. Дорогу необходимо было докончить как можно скорей, чтобы уберечь хотя бы остатки съестных припасов, и потому в работе приняла участие вся деревня. Но работали они молча, затаив в сердцах ярость и обиду – даже дети трудились и молчали. Женщины плакали, связывая и унося обрубленные ветки. Когда Уокер это увидел, он так захохотал, что чуть не свалился с седла. Весть о новом повороте событий облетела остров и насмешила всех туземцев. Ну и потеха, как он их в конце концов оставил в дураках. |
| 1571 |
Весть о новом повороте событий облетела остров и страшно насмешила всех туземцев. Ну и потеха, как он их в конце концов оставил в дураках, этот хитрый белый старик, которого не удалось еще обойти ни одному самоанцу. И они приходили из самых отдаленных деревень, приходили с женами и детьми, чтобы поглядеть на глупых людей, которые не взяли двадцати фунтов, чтобы построить дорогу, а теперь должны работать даром. Но чем усерднее работали хозяева, тем с большей прохладцей трудились гости. Зачем торопиться, когда они едят на даровщинку хорошую пищу, и чем дольше будут тянуть, тем смешнее выйдет шутка. Кончилось тем, что несчастные жители деревни не выдержали и в то утро пришли просить администратора, чтобы он отослал рабочих домой. Если он это сделает, то они сами достроят дорогу даром. Он одержал победу. |
| 1572 |
Временами Сашке хотелось перестать делать то, что называется жизнью: не умываться по утрам холодной водой, в которой плавают тоненькие пластинки льда, не ходить в гимназию, не слушать там, как все его ругают, и не испытывать боли в пояснице и во всем теле, когда мать ставит его на целый вечер на колени. Но так как ему было тринадцать лет и он не знал всех способов, какими люди перестают жить, когда захотят этого, то он продолжал ходить в гимназию и стоять на коленках, и ему показалось, что жизнь никогда не кончится. Пройдет год, и еще год, а он будет ходить в гимназию и стоять дома на коленках. И так как Сашка обладал непокорной и смелой душой, то он не мог спокойно отнестись ко злу и мстил жизни. Для этой цели он бил товарищей, грубил начальству, рвал учебники и целый день лгал то учителям, то матери. |
| 1573 |
Пройдет год, и еще год, а он будет ходить в гимназию и стоять дома на коленках. И так как Сашка обладал непокорной и смелой душой, то он не мог спокойно отнестись ко злу и мстил жизни. Для этой цели он бил товарищей, грубил начальству, рвал учебники и целый день лгал то учителям, то матери, не лгал он только одному отцу. Когда в драке ему расшибали нос, он нарочно расковыривал его еще больше и орал без слез, но так громко, что все испытывали неприятное ощущение, морщились и затыкали уши. Проорав сколько нужно, он сразу умолкал, показывал язык и рисовал в черновике карикатуру на себя, как орет, на надзирателя, заткнувшего уши, и на дрожащего от страха победителя. Вся тетрадка заполнена была карикатурами, и чаще всех повторялась такая: толстая и низенькая женщина била скалкой тонкого, как спичка, мальчика. |
| 1574 |
Это дало ему свободу, и он бросил умываться по утрам, бегал целый день с ребятами и бил их, и боялся одного голода, так как мать перестала совсем кормить его, и только отец прятал для него хлеб и картошку. При этих условиях Сашка находил существование возможным. В пятницу, накануне рождества, Сашка играл с ребятами, пока они не разошлись по домам и не проскрипела ржавым, морозным скрипом калитка за последним из них. Уже темнело, и с поля, куда выходил одним концом глухой переулок, надвигалась серая снежная мгла; в низеньком черном строении, стоявшем поперек улицы, на выезде, зажегся красноватый немигающий огонек. Мороз усилился, и, когда Сашка проходил в светлом круге, который образовался от зажженного фонаря, он видел медленно реявшие в воздухе маленькие сухие снежинки. Приходилось идти домой. |
| 1575 |
Нет на человеческом языке таких слов, чтобы выразить всю свежесть и прелесть этих извилистых стежек, капризно вьющихся под сплошным покровом листвы, где с каждым поворотом перед путником открывается новая, еще более таинственная глубь, более заманчивый и еще более зеленый уголок. Когда на лугах каждый стебель высокой, стоящей стеной травы палим полуденным зноем, когда насекомые неумолчно жужжат и перепел, укрывшийся в колее, призывает в любовном томлении подружку, – невольно кажется, будто прохлада и тишь находят себе убежище как раз на этих стежках. Можете шагать по ним час, другой – и не услышать иного звука, кроме полета дрозда, вспугнутого вашим появлением, или неспешных прыжков крохотной лягушки, зеленой и блестящей, как изумруд. Даже придорожная канава таит в себе целый мир живых существ. |
| 1576 |
Но уже через несколько шагов лошадка, не созданная для скачки, перешла на мерный шаг, гневная вспышка Бенедикта улеглась, сменившись стыдом и раскаянием, а дядюшка Лери тем временем уже успел погрузиться в глубокий сон. Теперь они ехали по узенькой зеленой дороге, именуемой на местном наречии стежкой, по дороге столь узкой, что даже двуколка цеплялась боками за ветви росших по обочинам деревьев, и Атенаис ухитрилась нарвать большой букет боярышника, просунув ручку в белой перчатке сквозь боковое окошко их экипажа. Нет на человеческом языке таких слов, чтобы выразить всю свежесть и прелесть этих извилистых стежек, капризно вьющихся под сплошным покровом листвы, где с каждым поворотом перед путником открывается новая, еще более таинственная глубь, более заманчивый и еще более зеленый уголок. |
| 1577 |
Опустив поводья и не правя своим мирным рысаком, Бенедикт впал в глубокую задумчивость. Странный нрав был у этого юноши; за невозможностью сравнить его с другими молодыми людьми такого же склада, окружающие не были способны подвести его под общую мерку. Большинство презирало его, как человека, не способного ни к какому полезному и серьезному делу; и если посторонние не выказывали юноше своего пренебрежения, то лишь потому, что вынуждены были признать за ним недюжинную физическую силу и знали, что он не прощает обид. Зато семейство Лери, простодушное и благожелательное, не колеблясь отдавало ему пальму первенства за ум и ученость. Славные эти люди были слепы к недостаткам Бенедикта; в их глазах племянник страдал от избытка воображения и, будучи обременен знаниями, не мог вкушать душевный покой. |
| 1578 |
В двадцать два года Бенедикт еще не сумел овладеть тем, что зовется практическими знаниями. Попеременно снедаемый страстью то к искусству, то к наукам, он не приобрел в Париже никакой специальности. Работал он много, но как только дело доходило до практических занятий, он охладевал к науке. В тот самый момент, когда другие начинали пожинать плоды своих трудов, он с отвращением отходил в сторону. Любовь к учению кончалась для него там, где начиналось ремесло. Стоило ему овладеть сокровищами искусства и науки, и он уже не испытывал эгоистического чувства, заставлявшего настойчиво применить их к делу ради собственной выгоды, и так как он не умел приносить пользу даже самому себе, каждый, видя его праздным, не раз задавался вопросом, на что он годен. С малых лет Атенаис была наречена ему в невесты. |
| 1579 |
Даже придорожная канава таит в себе целый мир живых существ, целый лес разнообразной растительности; ее прозрачные воды неслышно бегут по глинистому ложу, становясь от этого лишь еще прозрачнее, и рассеянно ласкают по пути растущие по берегам кресс, одуванчики и тростник; здесь и фонтиналь, трава с длинными стеблями, именуемая водяными лентами, здесь и речной мох, лохматый, плакучий, беспрестанно подрагивающий в бесшумной круговерти; по песочку с лукаво-пугливым видом подпрыгивает трясогузка; ломонос и жимолость образуют тенистый свод, где соловей прячет свое гнездышко. По весне здесь все сплошь цветы да ароматы; осенью лиловые ягоды терновника плотно сидят на ветках, которые в апреле первыми оденутся белизной; красные ягоды, до которых так охочи певчие дрозды, приходят на смену цветам жимолости. |
| 1580 |
С малых лет Атенаис была наречена ему в невесты; таков был наилучший ответ завистникам, обвинявшим семейство Лери в том, что, разбогатев, они иссушили свое сердце, равно как и ум. Правда и то, что их крестьянский здравый смысл, обычно непогрешимо верный, значительно поблек в атмосфере достатка. Они уже не относились с прежним уважением к простым и скромным добродетелям и после тщетных усилий искоренить их в себе постарались сделать все, чтобы задушить их в зародыше у своих отпрысков; но старики по-прежнему холили обоих детей, не отдавая предпочтения родной дочери, и, веря, что трудятся для счастья молодых, трудились для их погибели. Подобное воспитание принесло достаточно богатые плоды. Подобно мягкому, послушному воску, Атенаис переняла в пансионе Орлеана все недостатки юных провинциалок. |
| 1581 |
Подобно мягкому, послушному воску, Атенаис переняла в пансионе все недостатки юных провинциалок: тщеславие, непомерное честолюбие, зависть, мелочность. Но сердечная доброта жила в ней, как священное наследие, доставшееся от матери, и никакие влияния не могли его вытеснить. Поэтому смело можно было надеяться, что уроки времени и житейского опыта пойдут ей на пользу. Гораздо более серьезный ущерб был нанесен Бенедикту. Воспитание не только не усыпило его великодушных порывов, напротив, они развились сверх всякой меры, стали мучительной и лихорадочной тревогой. Этот страстный характер, эта впечатлительная душа нуждались в упорядоченной системе идей, в обуздывающих принципах. Возможно, даже сельский труд, телесная усталость стали бы выходом для избытка силы, дремавшей в этой деятельной натуре. |
| 1582 |
Свет цивилизации, развивший в человеке столько ценных качеств, пожалуй, в той же мере извратил их. Такова беда поколения, стоящего между теми, кто ничего не знает, и теми, что узнают достаточно: оно знает чересчур много. Лери с супругой не догадывались о всей опасности положения. Они отказывались даже предвидеть его в будущем и, не видя иной радости, кроме как одаривать близких, кичились в простоте душевной, что обладают мощным средством утешения против всех горестей Бенедикта: по их мнению, то была хорошая ферма, красотка фермерша и приданое в двести тысяч франков наличными. Но Бенедикт был нечувствителен ко всем этим лестным дарам родственной любви. Деньги возбуждали в нем глубочайшее презрение, в котором выражает себя энтузиазм молодости, склонный все преувеличивать, легко менять принципы. |
| 1583 |
Бенедикт чувствовал, что им владеют какие-то честолюбивые помыслы, но это скрытое честолюбие не было связано с деньгами, как обычно у юношей, оно искало своего удовлетворения в более возвышенной сфере. Он и сам еще не знал главной цели этого неясного и тягостного ожидания. Иной раз ему мерещилось, будто он познал эту цель в живых образах фантазии, завладевавшей его воображением. Но фантазии эти испарялись как дым, не принося с собой радости. Ныне он ощущал это ожидание как некий враждебный недуг, притаившийся в его груди, и ожидание терзало Бенедикта тем сильнее, чем меньше он сам понимал, на что следует его обратить. Скука, эта страшная болезнь, которой поражено нынешнее поколение в большей степени, чем в какую-либо иную эпоху истории общества, отметила судьбу Бенедикта еще в самую пору цветения. |
| 1584 |
В Париже одиночество опостылело ему. И хотя, по мнению Бенедикта, оно было предпочтительнее общества людей, но в его студенческой комнатушке это чересчур торжественное одиночество становилось пагубным для человека таких энергических свойств, как он. В конце концов оно отразилось на его здоровье, добросердечные опекуны совсем перепугались и отозвали Бенедикта из столицы. Уже через месяц яркий румянец на щеках свидетельствовал о несокрушимом здоровье юноши; но сердце его тревожилось сильнее прежнего. Поэзия полей, с детства владевшая его душой, доводила почти до неистовства пыл неосознанных желаний, подтачивавших его. Жизнь в родной семье, столь приятная и благотворная поначалу, чуть ли не до оскомины приедалась ему после каждого нового опыта пребывания в деревне. Никакой склонности к Атенаис он не чувствовал. |
| 1585 |
Слишком далеко было ей до созданных его мечтой химер, и мысль осесть здесь, жить среди сумасбродства или тривиальности – а эти контрасты мирно уживались в семье Лери, – мысль эта стала для него непереносимой. Сердце его легко открывалось для нежности и признательности, но чувства эти превратились в источник борьбы и вечных укоров совести. Он не мог подавить внутреннюю, неумолимо жестокую усмешку при виде окружающей его мелочности, этой смеси скупости и расточительности, что делает повадки выскочек особенно нелепыми. Супруги Лери, отъявленные деспоты, в то же время по-отечески заботливые, по воскресеньям выставляли своим работникам превосходное вино, зато на неделе упрекали их за каждую каплю уксуса, подлитую в воду. Они, не колеблясь, приобрели для дочки прекрасное фортепьяно, книги в роскошных переплетах. |
| 1586 |
Они, не колеблясь, приобрели для дочки прекрасное фортепьяно, книги в роскошных переплетах, но ворчали на Атенаис, если по ее приказанию батрак кидал в очаг чересчур большую охапку хвороста. У себя дома они держались как люди маленькие, бедные, чтобы приучить слуг к усердию и бережливости; в обществе они горделиво пыжились и сочли бы смертельной обидой для себя малейшее сомнение в их достатке. Добрые, милосердные, но слишком податливые на лесть, они ухитрились по собственной глупости внушить ненависть соседям, впрочем, еще более глупым и тщеславным, чем сами Лери. Вот этих-то недостатков и не мог простить им Бенедикт. Молодость куда более жестока и нетерпима к старости, чем старики к молодым. Однако сквозь этот мрак отчаяния, сквозь смутные и неясные порывы пробился луч надежды, озаривший жизнь юноши. |
| 1587 |
Луиза три недели назад поселилась в Гранжневе. Вначале из-за разницы в возрасте их близость была спокойной и мирной; кое-какие предубеждения Бенедикта против Луизы, которую он увидел впервые после двенадцати лет разлуки, скоро изгладились благодаря ее прелести и трогательной чистоте обращения. Их общие вкусы, образование, симпатии способствовали быстрому сближению, и Луиза, умудренная годами, своими бедами и своими добродетелями, вскоре приобрела неограниченное влияние на юного друга. Но недолгой оказалась их сладостная близость. Бенедикт, склонный действовать опрометчиво, умевший, как никто другой, обожествлять предмет своего поклонения и отравлять собственные радости крайностями, вообразил, будто влюблен в Луизу, будто именно она избранница его сердца, будто отныне он не способен жить без нее. |
| 1588 |
Ослепленный злобой, он в душе обвинял Луизу в гордости. Потом, вспомнив обо всем, что пережила Луиза, он скрепя сердце складывал оружие, признавая, что она столь же достойна уважения, как и жалости. Пару раз он почувствовал в ее присутствии, что вновь в душе его просыпаются пылкие надежды, чересчур страстные для простой дружбы; но Луиза умела утишить его порывы. Она не прибегала к доводам рассудка, который склонен заблуждаться, идти на сделки; житейский опыт научил ее остерегаться сочувствия, она не жалела Бенедикта, и хотя душа ее была чужда жестокости, она прибегала к ней, желая исцелить юношу. Волнение, проявленное Бенедиктом нынче во время их беседы, было как бы последней его попыткой бунта. Теперь он уже раскаивался в своем сумасбродстве и, поразмыслив, понял, что еще не пришел его час любить. |
| 1589 |
Атенаис не ждала такой удачи; и вчера и нынче утром Бенедикт, не желавший с ней танцевать, уверял, будто вывихнул себе ногу и даже нарочно прихрамывал. Когда же она увидела, как он шагает с решительным видом, сердце ее запрыгало от радости; уже не говоря о том, что для самолюбия хорошенькой девицы унизительно не открыть бала со своим женихом, Атенаис по-настоящему любила Бенедикта. Инстинктивно она признавала его явное превосходство над собой, и, так как в каждой любви есть доля тщеславия, Атенаис была в душе польщена тем, что предназначена человеку, который образованнее и воспитаннее всех ее кавалеров. Итак, она появилась на полянке, блистая живостью и свежестью; даже наряд, столь сурово осужденный Бенедиктом, был очаровательным на менее изощренный вкус. Женщины даже позеленели от зависти. |
| 1590 |
Наконец он остался один. Сколько усталости. Целый день встреч и разговоров. Жгучие, волнующие темы. Заботы и хлопоты о деле, которое так взяло все время. Так взяло все время, что теперь, в минуту отдыха, вдруг не хочется думать о нем. Усталость обволакивает все чувства липкой пеленой. Глаза не хотят глядеть. Прилег на диван. На письменном столе стынет недопитый стакан чая. Бледное, нервное лицо склонилось. На красной подушке оно кажется особенно бледным и худым. Припомнилась далекая Сибирь. Подневольное житье в ней. Лютые морозы. Земля, которая даже летом не оттаивала глубоко. Товарищи суровой ссылки. Долгие, долгие ночи. И такой мрак, и такой холод. Захотелось безопасности, уюта, семьи. Услышать детский лепет в этой квартире, слишком большой и слишком богатой для одного, и внезапный смех. |
| 1591 |
Опять тонкая дремота. И вдруг легкие шаги. Встрепенулся. Открыл глаза. Никого нет. Странно, в последнее время он не раз замечал, в минуты усталости и отдыха, что он не один. Легкие шаги шуршали по полу недалеко от него, словно кто-то маленький тихонько проходил мимо него, осторожно, босыми ногами. Маленький, едва достигавший головой до дивана. Подходил, всматривался, поднимая прекрасное нездешнее лицо. Прислушивался. Говорил что-то тихое и странно внятное. Но стоило открыть глаза, и странный посетитель с легким шорохом скрывался. И уже казалось, что и не было его. Сначала Пусторослев не думал об этих посещениях. Мало ли что приснится или покажется в минуты тоски и усталости. Но вот уже несколько дней подряд маленький гость стал занимать его внимание. Прежде он приходил изредка. Теперь – каждый вечер. |
| 1592 |
Маленький ночной гость уходил не торопясь, Пусторослев наконец приметил, куда он уходит. Это было место на стене. Самое обыкновенное на невнимательный взгляд. Немного ниже и наискосок от того места, где в черной раме висела небольшая гравюра. Между двух стульев. Узор обоев ничем не отличался. Но было какое-то странное и значительное выражение в этих зеленоватых странных цветах. И когда Пусторослев долго всматривался в узор, ему вдруг начинало казаться, что это место на стене чем-то обведено, словно за ним скрывается тайная дверь. Лежал, закрыв глаза. От лампы на столе поодаль падали неподвижные пятна света на тонкое лицо. Услышал легкие шаги. Маленький посетитель подошел, всматривался и чего-то ждал. И в этом ожидающем стоянии неизвестного посетителя было что-то жуткое, тоскливое и влекущее. |
| 1593 |
Рядом с гостиной находилась небольшая столовая, где обычно завтракали. Я тихонько прошла туда. Там стоял книжный шкаф. Я выбрала себе книжку, предварительно убедившись, что в ней много картинок. Взобравшись на широкий подоконник, я уселась, поджав ноги по-турецки, задернула почти вплотную красные штофные занавесы и оказалась таким образом отгороженной с двух сторон от окружающего мира. Тяжелые складки пунцовых драпировок загораживали меня справа, слева оконные стекла защищали от непогоды, хотя и не могли скрыть картину унылого ноябрьского дня. Перевертывая страницы, я время от времени поглядывала в окно, наблюдая, как надвигаются зимние сумерки. Вдали тянулась сплошная завеса туч и тумана, на переднем плане раскинулась лужайка с растрепанными бурей кустами, их непрерывно хлестали потоки дождя. |
| 1594 |
Я и прежде знала, что в нашем городе существует такое депо. Это была первая вывеска, которую мне удалось самостоятельно прочитать, и я на всю жизнь запомнила большие белые буквы с веселыми хвостиками на зеленом фоне. Правда, мне казалось, что в этом депо, так же как и в пожарном, должна быть вместо лестницы дырка со столбом, по которому можно мгновенно спуститься вниз в случае тревоги. Но хотя дырки не оказалось, все-таки это был не совсем обыкновенный дом, навсегда оставшийся для меня именно депо, то есть местом, где все происходит неожиданно и ничего нельзя предсказать. Неожиданно, например, за стеной появлялись мамонты, спускались и поднимались по лестнице – это грузчики таскали вверх и вниз тяжелые инструменты. Я провела у Львовых шесть недель. Но все, что я увидела в депо, было для меня ново. |
| 1595 |
Все, что я увидела и услышала в депо, было так ново для меня, что эти шесть недель еще и теперь кажутся мне чем-то очень долгим, интересным и стоящим как бы отдельно от того, что случилось потом. Конечно, мне запомнилось только самое главное, то, что поразило меня, когда врач позволил мне вставать. Я обошла всю квартиру и в каждой комнате нашла самое главное, а уже за ним, в отдалении, нарисовалось – и рисуется до сих пор – все остальное. Таким самым главным в комнате Андрея, где я лежала, отгороженной двумя комодами от столовой, была таблица вранья, на которой он каждый вечер отмечал, сколько раз ему пришлось соврать и по какой причине. Посреди таблицы шла зигзагами синяя линия – кривая, как объяснил мне Андрей. При помощи кривой он определял силу и зависимость вранья от различных обстоятельств жизни. |
| 1596 |
В столовой самым главным для меня был портрет белокурого молодого человека с бородой и усами, в таком высоком стоячем воротнике, что сразу становилось ясно, почему у молодого человека такой растерянный вид. Андрей сказал, что это шарж на отца, то есть что художник нарочно нарисовал отца в смешном виде, чтобы друзья и знакомые подсмеивались над ним. Отец Андрея и Мити был известный адвокат, которого в Киеве черносотенцы убили камнем, когда он ехал из суда в открытой пролетке. В Митиной комнате самым главным была лежавшая на столе запаянная стеклянная трубка, о которой Андрей сказал, что это яд кураре и что одной капли этого яда достаточно, чтобы отравить сто семьдесят шесть человек. А сто семьдесят седьмой уже не умрет, но на всю жизнь останется инвалидом. Тут же он добавил, что, вероятно, это вранье. |
| 1597 |
В комнате Агнии Петровны самым главным было то, что комната была красная. Обои, гардины, кушетка, ковер над кушеткой, абажур на толстых шнурах – все было красное или розовое, но розовое лишь потому, что выгорело на солнце. Это было устроено очень давно и не для Агнии Петровны, а для ее сестры, которая никак не могла выйти замуж. По мнению Андрея, у нее была отталкивающая внешность. Но на фоне этой красной комнаты ее внешность уже не так отталкивала, так что в конце концов один пожилой ветеринарный врач сделал ей предложение. И сестра уехала, а комната так и осталась красной. Андрей сказал, что если в эту комнату поместить быка, он сначала взбесится, а потом увидит, что абсолютно все красное, и станет смирным, как теленок. Комнату, которая находилась рядом со мной, занимал родной брат Агнии Петровны. |
| 1598 |
Комнату, которая находилась рядом со мной, занимал родной брат Агнии Петровны, дядя Павел, который так напугал меня, когда я очнулась. Он был больной и очень старый, чуть не на двадцать пять лет старше Агнии Петровны. Это он постоянно скрипел пером и бормотал за стеной. Но когда я присмотрелась к нему, мне показалось, что он не такой уж страшный. Стуча своими двумя палками, согнувшись пополам, он ходил по дому. Дядя Павел был доктором, но уже давно почти никого не лечил. Зато он писал, и стоило заглянуть к нему в комнату, чтобы убедиться в том, что это у него получалось прекрасно. Вся комната была завалена бумагой, исписанной отчетливым мелким почерком – каждая буква отдельно. Под столом, на окнах, на шкафу – всюду лежали журналы, из которых торчали закладки. Он писал труд, как сказал мне Андрей. |
| 1599 |
Все у Павла Петровича было ветхое и старомодное: ковровое кресло с выдвижной скамейкой для ног, столик для курения, висевшая над постелью малиновая скатерть, оклеенная голубыми раковинками туфля для часов и очень много фотографий, на которых была одна и та же красивая дама – то в бархатном платье с длинным шлейфом, то в шлеме и латах, то в русском национальном костюме. Сам доктор тоже был снят – еще совсем молодой, с бородой и усами, в цилиндре и в белом жилете. В комнате было два окна с широкими подоконниками. На одном стоял прибор, о котором Андрей сказал, что это микроскоп, вроде подзорной трубы, но подзорная труба увеличивает в сто раз, а микроскоп – в тысячу. На другом подоконнике было много стеклянных трубочек, и в старом, треснувшем стакане постоянно лежало что-нибудь заплесневелое. |
| 1600 |
Конечно, не только эта книга заставила меня на время совершенно забыть свою прежнюю жизнь. Прежняя жизнь – это был трактир Алмазова, в котором однажды я полдня простояла на коленях за пятнышко на столовом ноже. Это были поздние возвращения домой, сперва очень страшные и тоскливые, а потом привычные и все-таки страшные, особенно когда я поднималась на Ольгинский мост и картина бедного посада издалека открывалась передо мной. По крутой обледеневшей лестнице я спускалась на набережную, и голые тополя встречали меня глухим звоном ветвей. Прежняя жизнь – это была наша комната в деревянном двухэтажном доме с такими тонкими перегородками, что мы с мамой привыкли шептаться, хотя нам нечего было скрывать от соседей. Как я ни была мала, но уже тяготилась знанием всего, что каждый час происходило в доме. |
| 1601 |
Конечно, не только эта книга заставила меня на время совершенно забыть свою прежнюю жизнь. Прежняя жизнь – это была наша комната в деревянном двухэтажном доме с такими тонкими перегородками, что мы с мамой привыкли шептаться, хотя нам нечего было скрывать от соседей. Как я ни была мала, но уже тяготилась знанием всего, что каждый час происходило в доме. Прежняя жизнь – это была, например, Лелька Алмазова, которая, возвращаясь после уроков, нарочно проходила мимо меня со своей круглой заячьей муфточкой на шнурах, которая так нравилась мне, что один раз мне даже приснилось, что я ее съела. Лелька была дочерью хозяина и училась в прогимназии. Да мало ли чем еще была эта прежняя жизнь. Так или иначе, она волшебно оборвалась в то самое мгновение, когда высокий гимназист направил на меня револьвер. |
| 1602 |
Я хотела привстать и оглядеться, но в эту минуту где-то очень близко за стеной раздались шаги и что-то тяжелое стало толкаться о стены. С медленно бьющимся сердцем я долго слушала эти шаги. Потом шаги умолкли, и с другой стороны, за стеной, послышались скрип пера и долгое невнятное бормотание. Я прислушивалась – звуки не прекращались. Но самое главное заключалось в том, что в этой комнате я была не одна. Он был совсем другой, чем вчера, – я еще не знала, что меня чуть живую привезли в этот дом не вчера. Тогда под тенью козырька у него было острое, злое лицо. А сейчас – доброе и веселое, как у ангела на картинке. Подложив под щеку ладонь, скорчившись так, что подбородок упирался в колени, он крепко спал в старом кресле у моего изголовья. Он спал, хотя было утро или день и яркое солнце смотрело в окно. |
| 1603 |
Подложив под щеку ладонь, скорчившись так, что подбородок упирался в колени, он крепко спал в старом кожаном кресле у моего изголовья. Он спал, хотя было утро или день и яркое солнце смотрело в окно, освещая странные домики с многоэтажными крышами, изображенные на выгоревших обоях. Мне было трудно дышать, какие-то твердые бинты с палками на груди мешали мне, я не могла даже подняться на локте. Но я все-таки поднялась. Я долго разглядывала его. Он неслышно дышал, и вокруг было так тихо, как будто дом был заколдован и все остановилось в этой солнечной, однообразной тишине, прерываемой лишь скрипом пера да сонным бормотанием за стеной. К счастью, мамонт больше не спускался с лестницы, хотя теперь мне даже немного хотелось, чтобы он спустился еще раз. Зато я сама куда-то спускалась, очень медленно. |
| 1604 |
Бобриковы отпустили с черного хода, я побежала домой и, спускаясь с Ольгинского моста, снова увидела этих людей в светлых шинелях. Они раздвоились или у меня стало двоиться в глазах, но за первыми двумя поодаль шли еще двое. Потом они замедлили шаги и стали негромко разговаривать; до меня, к сожалению, не доносилось ни слова. Они стояли и разговаривали, как будто был не декабрь месяц, а май, когда молодежь из окрестных деревень приезжала погулять в посаде. Это было действительно странно. Зачем они приехали сюда так поздно. Зачем свернули с набережной и пошли через поле. Что собираются делать в двух шагах от кожевенного завода, у которого теперь, во время войны, всегда стояла охрана. Почему двое отошли в сторону, а двое закурили и, постояв, стали крупно шагать по полю, точно собрались измерить его шагами. |
| 1605 |
Мать часто рассказывала мне, как она, еще юной девушкой, видела его и как все приветствовали его, как люди расступались перед ним – хотя, возможно, причиной тому был не только его талант, но и вспыльчивый нрав. Однако печальная правда заключалась в том, что, сколь ни изобиловала Флоренция живописцами, я ни с одним из них не была знакома. Даже при том, что в нашей семье не было таких строгостей, как в некоторых других, все равно для незамужней дочери почти не существовало возможности оказаться в обществе мужчин – любых, не говоря уж о ремесленниках. Разумеется, это не мешало мне общаться с ними мысленно. Всем известно, что в городе немало мастерских художников. Сам великий Лоренцо основал одну такую мастерскую и заполнил ее скульптурами и картинами из своего собственного знаменитого собрания. |
| 1606 |
Я представляла себе здание, залитое светом и заполненное запахом разноцветных красок, вкусным, как пар над супом; и пространство этого здания казалось бесконечным, как воображение самих художников. Мои собственные рисунки были скромны: пока я лишь старательно процарапывала серебряным карандашом самшитовые дощечки или водила углем по бумаге, когда мне удавалось ее раздобыть. Большинство своих рисунков я уничтожила, а лучшие припрятаны в надежном месте. Мне рано дали понять, что сестрино вышивание крестом удостоится больших похвал, нежели любой из моих набросков. И потому я сама не знаю, способна я к рисованию или нет. Я как Икар без крыльев. Но желание летать во мне только крепнет. Наверное, я всегда ждала своего Дедала. Как видите, я была тогда совсем юной: мне не стукнуло и пятнадцати лет. |
| 1607 |
Быстро осмотрясь, куда сложить все это, он выдвинул из-под стола сорную корзину и стал втискивать в нее рукописи, иногда останавливаясь, чтобы пробежать случайно мелькнувшую на странице фразу или проверить ход мыслей, возникших годы назад в связи с этим трудом. Когда Дрэп начинал думать о своей работе или же просто вспоминал ее, ему казалось, что не было совсем в его жизни времени, когда не было бы в его душе или на его столе этой работы. Она родилась, росла, развивалась и жила с ним, как развивается и растет человек. Для него была подобна она радуге, скрытой пока туманом напряженного творчества, или же видел он ее в образе золотой цепи, связывающей берега бездны; еще представлял он ее громом и вихрем, сеющим истину. Он и она были одно. Он разыскал ассигнацию, застрявшую в пустой сигарной коробке. |
| 1608 |
Надежда Александровна откладывала письмо, и оно ложилось, покорное и виноватое, рядом с ножом, запачканным сливочным соусом. Коровье масло было свежайшее, свое. Да все было свое, а что не было – так станет. Она и сама не заметила, как под мягким, почти неощутимым нажимом доктора из безупречной светской дамы, утонченной книжницы превратилась в настоящую помещицу, хозяйку доходной усадьбы, которая из прелестной дорогой безделицы потихоньку становилась кормилицей. Конечно, денег у княгини и без усадьбы всегда было куры не клюют. Главное оказалось в том, свои эти куры или чужие. Поначалу хозяйство было для нее чем-то диким и чуждым. Неопрятные, темные мужики, которых она так искренне, всем сердцем, жалела, норовили обмануть на каждом шагу или хотя бы сжульничать и цели своей неизменно достигали. |
| 1609 |
Поначалу хозяйство было для нее чем-то диким и чуждым. Неопрятные мужики, косноязычные, темные, которых она так искренне, всем сердцем, жалела, норовили обмануть на каждом шагу или хотя бы сжульничать и цели своей неизменно достигали, земля стояла в запустении либо сдавалась в аренду – нелепо, полосками, так что Борятинская долго не могла понять, чьей прохваченной маками и васильками пшеницей любуется – своей или чужой – и можно ли сорвать колосок или ее поволокут за это к мировому. Коровники стояли худые, скот болел, за яйцами и птицей посылать приходилось в деревню – и все было мелкое, кислое, битое паршой или червивое, притом что местные черноземы можно было мазать на хлеб и лакомиться. Чистый черный ароматный жир. Все валилось из рук, тревожило, раздражало. Слава богу, Мейзель был рядом. |
| 1610 |
Мейзель прописал растирания пчелиным ядом, пояс из собачьей шерсти, полный покой. Приедете, как сможете. Мы и без вас управимся великолепно. Врал, конечно. Он и сам боялся. Не хотел в Петербург еще больше, чем княгиня. Но отправить Тусю в сопровождении только горничной девушки было просто немыслимо. С гувернанткой простились еще в сентябре – слез и объятий с ее стороны было немало. Мейзель крякнул и пошел укладывать вещи. А вместо этого простоял всю ночь у окна, затянутого тонким ледяным гобеленом пугающей какой-то красоты: пушистые папоротники, хрустальные единороги, – и думал, что вот окно это, и этот узор есть самое убедительное доказательство существования бога, лучшего и представить себе нельзя, а он все равно не верит. Ни во что не верит и ничего не чувствует. Кроме усталости и страха. |
| 1611 |
Отец строго осматривал Радовича, потом накрытый стол, негромко говорил – благодарю. И наконец улыбался. Часто в первый и последний раз за день. И ради этой минуты Радович забывал все: и что отцовский фрак, вышедший из моды еще двадцать лет назад, состоял из целой коллекции заплат, и что крахмал на манжетах был самодельный, и что флакон от одеколона давно опустел и отец тайком подливает туда обычную можжевеловку да самую дешевую розовую воду, которой без всякой меры заливали себя все ярмарочные девки. Даже жизнь спустя отец не казался Радовичу жалким. Это был королевский выход. И отец его был король. Пусть совершенно нищий, но король. И только ради того, чтобы еще раз увидеть, как он улыбается, Радович готов был нестись домой сломя голову и каждое воскресенье скрести треклятое столовое серебро. |
| 1612 |
Он читал их прямо с пистолетом к руке, все, залпом. Он засмеялся, когда она передала ему привет от Сени и Вени. Он испугался, что ей все равно, раз он не пишет. Он обрадовался, что дождь висит над городом, а значит, она не осуществит свою идею – прилететь самолетом. Он сам, сам приедет к ней. Завтра. Он был счастлив, потому что все обрело смысл, раз были, были письма, и были они прекрасны. Вот тогда он испугался того, что мог сделать. И почувствовал головокружение, представив это. Он начал заталкивать письма в куртку и не мог понять, почему ему неудобно это делать. Потом сообразил – это пистолет, который он продолжает держать. Снова подумал: какой я идиот, если бы это сделал. И он положил его обратно, осторожно положил, как бомбу. Теперь осталось уйти. И тогда он осознал, что ему не пройти мимо старухи. |
| 1613 |
Борис Петрович влюбился в меня с первого взгляда. По крайней мере, он не раз заявлял об этом в своих многочисленных интервью. Не берусь утверждать, но точно помню, что мою квартиру после происшествия в переулке он покидал крайне неохотно, ближе к вечеру следующего дня. За это время он успел трижды покушать, принять ванну, выспаться и рассказать мне историю своей жизни. В ней было много страданий и завистников. Я прониклась сочувствием, тем более что Борис Петрович без конца потирал поврежденное бедро и морщился. Через день он пришел опять, сообщив, что обнаружил во мне родственную душу. Согласитесь, такое происходит не часто. Потом он стал заходить ежедневно и вскоре уже практически не покидал моей квартиры, должно быть, из-за боязни, что назад я его уже не пущу. Но я была далека от этого. |
| 1614 |
На самом деле его звали Константином, но ему казалось, что Костас звучит гораздо лучше, и он придумал себе бабку – то ли грузинку, то ли гречанку. Может, такая и была в наличии, но я знала лишь Сусанну, которая изводила Костаса насмешками над его живописью и называла мазилкой. Кстати, когда мы познакомились с Костасом, он тоже числился непризнанным гением. Наш брак, то есть обрушившееся на него счастье, перевернул душу художника, и он внезапно создал шедевр, потом второй, потом шедевры бесперебойно последовали один за другим. Картины охотно раскупали иностранцы. Теперь они находятся во многих частных собраниях и музеях мира, а стоят столько, что мне иногда становится неловко. Так как первым шедевром был мой портрет, да и потом Костас очень часто рисовал меня, малая толика его славы досталась и мне. |
| 1615 |
Этому певцу он, кстати, страшно завидовал. Мне в то время только что исполнилось восемнадцать, я была романтична, глупа, мечтала жить за границей и могла влюбиться в кого попало, а тут все-таки музыкант. Наш роман был бурным, по-итальянски темпераментным и закончился свадьбой. Он увез меня в Рим, и я смогла убедиться, что мои мечты о загранице не имеют ничего общего с действительностью. Дабы не умереть от скуки, а заодно и от голода, и вспомнив, что за плечами у меня музыкальная школа, я начала петь в захудалом ресторанчике по соседству с нашим домом. Антонио по доброте душевной написал для меня несколько песенок, чтобы разнообразить мой репертуар. Песенки неожиданно понравились. Потом меня услышал музыкальный продюсер, бог знает как оказавшийся в нашем заведении. Последовал невероятный поворот судьбы. |
| 1616 |
Но каждый день, а иногда и через день он с трудом подползал к ней и проглатывал несколько кусочков мяса. Прошло почти две недели, прежде чем ноги снова начали служить ему. Наконец он приплелся к хижине. Едва Мики вышел на вырубку, как его охватило ощущение беды. Хижина стояла на прежнем месте. Она как будто была совсем такой, как пятнадцать дней назад. Но над трубой не вился дымок, а окна заросли густым слоем пушистого инея. Снег вокруг хижины был белым, как чистая простыня, и его белизну не нарушал ни единый след. Мики нерешительно направился к двери. И там тоже не было следов. Ветер намел у порога высокий сугроб. Мики взвизгнул и заскребся в дверь. Ему ответила только тишина. Из хижины не донеслось ни единого звука. Мики вернулся в лес и начал ждать. Он ждал до вечера и время от времени подходил к двери. |
| 1617 |
День уже начинал клониться к вечеру, когда они наконец выбрались из низины и поднялись по еще зеленому склону холма. До этих пор ни Нееве, ни Мики не приходилось сталкиваться с ужасами лесного пожара – они вообще не имели ни малейшего представления о том, что это такое. Тем не менее едва они добрались до вершины, как сразу же поняли, что происходит. В их мозгу и в мышцах пробудился инстинкт, родившийся из опыта, накопленного тысячами прошлых поколений: окружающий мир находился во власти огня. На востоке, на юге, на западе леса скрывала непроницаемая пелена, подобная ночной тьме, а к противоположному краю болота, из которого Неева и Мики только что вышли, уже подбирались первые языки пламени. Теперь, когда они поднялись на холм, они почувствовали палящее дыхание ветра, дувшего с той стороны. |
| 1618 |
Вянущие листья предупреждают не только о возможной гибели в бушующем море огня, но и о том, что зимой дичи и пушного зверя будет мало, а именно это самая страшная беда для охотников. Пятое августа застало Нееву и Мики на большом высыхающем болоте. В низинах духота была особенно невыносимой. Друзья брели по краю глубокой черной рытвины, которая всего месяц назад была руслом полноводной речки, а теперь производила такое же гнетущее впечатление, как и сама эта тягостная жара. Неева высунул длинный красный язык, а Мики дышал так тяжело, что бока у него вздымались и опадали, словно кузнечные мехи. Солнца не было видно, потому что его лучи не могли пробиться сквозь зловещий багровый туман, затягивавший небо и сгущавшийся с каждым часом. Друзья находились во впадине, к тому же густо поросшей кустами. |
| 1619 |
Но это было лето засух и пожаров, а потому ягод было совсем мало. Уже в середине июля леса начало окутывать сероватое дрожащее марево. В течение трех недель не выпало ни одного дождя. Даже ночи были жаркими и сухими. Каждый день все факторы в этих местах обводили окрестности тревожным взглядом, а к первому августа служащие на факториях индейцы принялись систематически обходить ближние леса, проверяя, не занялся ли где-нибудь пожар. Лесные жители, еще не покинувшие свои хижины и типи, были начеку и днем и ночью. Утром, в полдень и на закате они влезали на высокие деревья и вглядывались в мутное, колышущееся марево – не клубится ли над чащей дым. День за днем дул ровный и устойчивый юго-западный ветер. Он был сухим и жгучим, словно приносился в северные леса из раскаленных экваториальных пустынь. |
| 1620 |
Начиналась уже третья неделя их странствований, когда они наконец добрались до хижины Нанетты. Она осталась точно такой же, какой Мики видел ее в последний раз, и когда они с Неевой оглядели вырубку, притаившись за кустами, его хвост уныло повис. Над трубой не поднимался дым, и не было заметно никаких других признаков жизни. Только стекло в окошке было теперь разбито – возможно, какому-нибудь любопытному медведю захотелось узнать, что находится внутри заброшенного человеческого жилья. Мики подошел к окошку, встал на задние лапы, сунул морду в дыру и понюхал воздух. Запах людей еще не исчез, но стал еле различимым. А больше там ничего от нее не осталось. Комната была пуста, если не считать плиты, стола и грубо сколоченной скамьи. Все остальное исчезло. Еще около получаса Мики не отходил от хижины. |
| 1621 |
Еще около получаса Мики не отходил от хижины и то и дело вставал у окна на задние лапы, пока Нееву наконец не разобрало любопытство и он не последовал примеру приятеля. Неева тоже уловил слабый запах, еще таившийся в хижине, и долго принюхивался. Чем-то этот запах напоминал тот, который его ноздри уловили, когда он, только что покинув берлогу, стоял с Мики на залитом солнцем уступе. И все-таки это были разные запахи: запах в хижине казался менее навязчивым и далеко не таким противным. Целый месяц Мики не желал уходить из окрестностей хижины. Его удерживало тут смутное, но властное чувство, которое он не был способен понять. Некоторое время Неева мирился с капризом приятеля. Потом ему надоело бродить по одним и тем же местам: рассердившись, он обиженно ушел и три дня странствовал в одиночестве. |
| 1622 |
Сквозь сон донеслись далекие грубые голоса, конское ржание. Я поднял веки, минуту смотрел на стену из крупных каменных глыб. Из узкого окна ворвался золотой луч, на полу на шкурах неведомого зверя высветился скошенный квадрат, весело скачут колючие искорки. Голоса и ржание слышны снизу, я вскочил и, на ходу протирая глаза, добрался до окна. Камень под моим животом теплый и надежный, как кора гигантского дерева, внизу во дворе после короткого ночного дождика унесло грязь с вымощенного булыжником пространства, камни блестят, как панцири черепах, а вода бежит в канавке под стеной, иногда выплескиваясь в неглубокие лужи. Дети пускают щепочки, над влажной землей под жаркими лучами дрожит воздух, утреннее солнце пронизывает чуть ли не насквозь. Я оглянулся на разложенные на широкой лавке доспехи. |
| 1623 |
Камни блестят, как панцири черепах, а вода бежит в канавке под стеной, иногда выплескиваясь в неглубокие лужи. Дети пускают щепочки, над влажной землей под жаркими лучами дрожит воздух, утреннее солнце пронизывает чуть ли не насквозь. Я оглянулся на разложенные на широкой лавке доспехи: пора к народу, что выбрать? Кожаные сразу пропитываются потом, от них пахнет, как от стада взмыленных коней, сохнут долго, однако и железо на голое тело не наденешь: придется сперва вязаную рубашку, она же поглотит и пот, но это как в разгар лета нести на плечах наковальню. Снизу со двора уже не просто голоса, а вопли. В дальнем углу семь человек упражняются в стрельбе из лука, мой черный конь с рогом посреди лба бродит между ними, помахивает хвостом, за ним крадутся, страшась приблизиться, полные ужаса конюхи. |
| 1624 |
Несмотря на утро, в массивных медных держаках полыхают факелы. Я только на третий день заметил, что их не меняют, а в светильники никто не подливает масла. Гунтер объяснил как само собой разумеющееся, что таково желание предыдущего владельца замка, чтобы факелы горели сами, я кивнул с умным видом, если так, то какие вопросы, желание хозяина – закон для подчиненных, даже если в числе подчиненных – замок. Жаль, что хозяин не подумал о сквозняках, он же последние годы вообще не покидал своих покоев, а там не дует. Мой личный кабинет выходит на другую сторону двора, сюда с утра солнечные лучи не достигают, сейчас здесь ровный красноватый свет факелов, не слишком яркий, скорее тусклый, но я уже привык, что при каждом моем движении черная тень колышется, двигается по стене, а в углах переламывается. |
| 1625 |
С лестницы посмотрел на нижний зал, украшенный стягами, гобеленами и, главное, огромным щитом с моей эмблемой. Народ пирует: одни празднуют освобождение из темниц, другие – повышение, третьи просто рады пожрать и выпить. Ладно, мешать не буду, прошел дальше, стараясь не громыхать, спустился по боковой лестнице, минуя пирующих и вышел во двор. Один из слуг суетливо подбежал и преклонил колено. Я постарался удержать лицо от улыбки, а голову от благодарственного кивка. Я феодал, и должен принимать эти знаки внимания, как должное. И смотреть всегда либо поверх голов, не замечая эту шушеру, либо испепелять гневным взором. Во дворе пахнуло теплым летним воздухом, пропитанным ароматом свежеиспеченного хлеба, горящим железом, запахами конских каштанов, выделываемых кож, донесся стук молотов по металлу. |
| 1626 |
Скобы внутри башни поскрипывают под моим весом, прогибаются, как резиновые, даже повизгивают. Надо бы укрепить, здесь народ помельче, а подо мной могут обломиться. Да и вообще гарантийный срок давно истек, Рихтер признавался, что много лет не покидал свой уютный кабинет. Можно сказать, апартаменты. Голова уперлась в перекладину, приподнял, в ноздри шибанул резкий запах трав и горелой коры. Все же так пахнет мышами, это зверье с поперечных балок свисает плотными гроздьями. В подобных серых узелках, покрытых пылью, старушки хранят сушеные ягоды и целебные корешки. С десяток мышек спят вниз головами, зацепившись коготками за щели и неровности стены. Все пространство заставлено, на широких сундуках сундуки поменьше, на них ларцы и горы старинных фолиантов. Одна из мышек раскрыла сонные глазки. |
| 1627 |
По дороге к своим покоям выглянул в окно, снизу шибануло конским потом. Это неугомонный Гунтер вновь заставляет стрелков упражняться с утра до вечера: с рассвета стреляют в круглую мишень, отходя все дальше, стреляют на меткость, на скорость, стреляют против слепящего солнца, стреляют при ветре, стреляют в полумраке. Он хотел еще учить стрелять в лесу, но я указал резонно, что сперва пусть обучатся защищать замок, а лесные приключения – это на потом. Зато посоветовал научить стрелять в сумерках, а то и ночью, при слабом свете факелов, даже вовсе в темноте, стрелять в ответ на подозрительный шорох. Уже со второго дня он учил их стрелять, сделав три круга бегом по двору, а потом с разбега взбежав на стену. Они должны были поразить движущуюся цель, как если бы враги уже ворвались в наш замок. |
| 1628 |
Он беспомощно разводил руками, сам не вполне убежденный в своих словах, смущался, то опускал глаза, то смотрел умоляюще, не вздумаю ли на костер за плохие ответы, наверняка же явился спрашивать насчет философского камня, я смолчал, в груди похолодело. Маг сам не понимает, насколько прав, хотя сам уже не видит смысл в словах, вычитанных в старых книгах. Он просто не знает, что автомобили признают только ровные дороги. Желательно, вообще без выбоин. А вот если дорогу расколет простейшая трещина, даже самые мощные и сверхскоростные автомобили замрут на краю. Тут надежнее обыкновенный конь. Конечно, все местные маги это поняли, принялись за коней. Возможно, у меня даже не конь, а что-то наподобие автомобиля, только вместо колес четыре ноги. И с кормлением, или заправкой, вопрос благополучно решили. |
| 1629 |
Наступила весна, и тихая дача огласилась громким говором, скрипом колес и грязным топотом людей, переносящих тяжести. Приехали из города дачники, целая веселая ватага взрослых, подростков и детей, опьяненных воздухом, теплом и светом; кто-то кричал, кто-то пел, смеялся высоким женским голосом. Первой, с кем познакомилась собака, была хорошенькая девушка в коричневом форменном платье, выбежавшая в сад. Жадно и нетерпеливо, желая охватить и сжать в своих объятиях все видимое, она посмотрела на ясное небо, на красноватые сучья вишен и быстро легла на траву, лицом к горячему солнцу. Потом так же внезапно вскочила и, обняв себя руками, целуя свежими устами весенний воздух, сказала, как ей весело. Сказала и быстро закружилась. И в ту же минуту собака яростно вцепилась зубами в раздувавшийся подол платья. |
| 1630 |
Ночью собака подкралась к заснувшей даче и бесшумно улеглась на свое место под террасой. Пахло людьми, и в открытые окна приносились тихие звуки короткого дыхания. Люди спали, были беспомощны и не страшны, и собака ревниво сторожила их: спала одним глазом и при каждом шорохе вытягивала голову с двумя неподвижными огоньками светящихся глаз. А тревожных звуков было много в чуткой весенней ночи: в траве шуршало что-то невидимое, маленькое и подбиралось к самому носу собаки; хрустела прошлогодняя ветка под заснувшей птицей, и на близком шоссе грохотала телега и скрипели нагруженные возы. И далеко окрест в неподвижном воздухе расстилался запах душистого, свежего дегтя и манил в светлеющую даль. Приехавшие дачники были очень добрыми людьми, а то, что они были далеко от города, делало их еще добрее. |
| 1631 |
С привычкой к умеренности, создавшеюся годами бродячей, голодной жизни, она ела очень мало, но и это малое изменило ее до неузнаваемости: длинная шерсть, прежде висевшая рыжими, сухими космами и на брюхе вечно покрытая засохшей грязью, очистилась, почернела и стала лосниться, как атлас. И когда она от нечего делать выбегала к воротам, становилась у порога и важно осматривала улицу вверх и вниз, никому уже не приходило в голову дразнить ее или бросить камнем. Но такой гордой и независимой она бывала только наедине. Страх не совсем еще выпарился огнем ласк из ее сердца, и всякий раз при виде людей, при их приближении, она терялась и ждала побоев. И долго еще всякая ласка казалась ей неожиданностью, чудом, которого она не могла понять и на которое она не могла ответить. Она не умела ласкаться. |
| 1632 |
И долго еще всякая ласка казалась ей неожиданностью, чудом, которого она не могла понять и на которое она не могла ответить. Она не умела ласкаться. Другие собаки умеют становиться на задние лапки, тереться у ног и даже улыбаться, и тем выражают свои чувства, но она не умела. Единственное, что могла Кусака, это упасть на спину, закрыть глаза и слегка завизжать. Но этого было мало, это не могло выразить ее восторга, благодарности и любви, – и с внезапным наитием Кусака начала делать то, что, быть может, когда-нибудь она видела у других собак, но уже давно забыла. Она нелепо кувыркалась, неуклюже прыгала и вертелась вокруг самой себя, и ее тело, бывшее всегда таким гибким и ловким, становилось неповоротливым, смешным и жалким. Все собирались и хохотали, а Кусака вертелась, кувыркалась и падала. |
| 1633 |
И все собирались и хохотали, а Кусака вертелась, кувыркалась и падала, и никто не видел в ее глазах странной мольбы. И как прежде на собаку кричали, чтобы видеть ее отчаянный страх, так теперь нарочно ласкали ее, чтобы вызвать в ней прилив любви, бесконечно смешной в своих неуклюжих и нелепых проявлениях. Не проходило часа, чтобы кто-нибудь из подростков или детей не кричал Кусаке, чтобы она поиграла. И Кусака вертелась, кувыркалась и падала при несмолкаемом веселом хохоте. Ее хвалили при ней и за глаза и жалели только об одном, что при посторонних людях, приходивших в гости, она не хочет показать своих штук и убегает в сад. Постепенно Кусака привыкла к тому, что о пище не нужно заботиться, так как в определенный час кухарка даст ей помоев и костей, уверенно и спокойно ложилась на свое место. |
| 1634 |
Кусака долго металась по следам уехавших людей, добежала до станции и вернулась на дачу вся промокшая и грязная. Там она проделала еще одну новую штуку, которой никто, однако, не видел: первый раз взошла на террасу и, приподнявшись на задние лапы, заглянула в стеклянную дверь. Но в комнатах было пусто, и никто не ответил Кусаке. Поднялся частый дождь, и отовсюду стал надвигаться мрак осенней длинной ночи. Быстро и глухо он заполнил пустую дачу; бесшумно выползал он из кустов и вместе с дождем лился с неприветного неба. На террасе, с которой была снята парусина, отчего она казалась обширной и странно пустой, свет долго еще боролся с тьмой и печально озарял следы грязных ног, но скоро уступил и он. Наступила ночь. И когда уже не было сомнений, что она наступила, собака жалобно и громко завыла. |
| 1635 |
Кому неизвестен странный каприз времени: когда торопишься, когда каждый миг дорог, то часы летят, как минуты. Но когда ждешь или тоскуешь – минуты растягиваются в часы. Я не знал, куда девать эти два часа. Зашел побриться, купил цветов – гвоздики и фиалок, – купил засахаренных каштанов, и еще много у меня оставалось досуга, чтобы побродить по набережной. После вчерашнего дождя и шторма был ясный солнечный день, тихий и теплый, и вся Марсель казалась заново вымытой. Я с удовольствием, расширенными ноздрями втягивал в себя крепкие запахи большого морского порта. Пахло озоном, рыбой, водорослями, арбузом, мокрыми досками, смолой и чуть-чуть резедой. В груди моей вдруг задрожало предчувствие блаженства и тотчас же ушло. Ровно в двенадцать часов я спустился в ресторан. Моя знакомая незнакомка была уже там. |
| 1636 |
В груди моей вдруг задрожало предчувствие великого блаженства и тотчас же ушло. Ровно в двенадцать часов я спустился в ресторан. Моя знакомая незнакомка была уже там и сидела на том же месте, что и вчера вечером. На ней было темно-красное пальто и такая же шляпка, на плечах широкий палантин из какого-то зверька, порыжее соболя, но такого же блестящего. Боже мой, как она была прекрасна в этот день, я не могу, не умею этого рассказать. Она была не одна. Против нее сидел молодой моряк. О профессии его легко можно было догадаться по золотым якорям, по золотому канту на рукавах и по золотым эмблемам. Я не знаю, как у других, но у меня всегда, с первой минуты знакомства с человеком, укрепляется в памяти, кроме его разных имен и званий, еще какое-то летучее прозвище, моего собственного изобретения. |
| 1637 |
Но все это только по первому быстрому поверхностному взгляду. Несколько минут спустя я убедился, что он не только очень, но исключительно, поразительно, необычайно хорош собой. Не скажу – прекрасен. Прекрасное – это изнутри. Иногда вот бывает дурнушка, совсем не видная и плохо сложенная, с веснушками около носа. Но как поднимет вдруг ресницы, как покажет на мгновение золотое и ласковое сияние глаз, то сразу чувствуешь, что перед этой прелестью померкнет любая красавица. Видел я также лицо одного морского капитана во время тайфуна в Китайском море. В обычной жизни был он уж очень неказист. Но во время урагана, когда вокруг рев, грохот, крики, стоны, ужас, близкое дыхание смерти, когда он держал в своих руках жизнь и волю сотен человек – что за прекрасное, что за вдохновенное было у него лицо. |
| 1638 |
Мне все это было внове, и я сделал несколько шагов вперед. Узкий мощеный проход круто уходил вниз. По его сторонам поднимались дома, один другого выше, и каждый этаж выпячивался над предыдущим, так что между верхними виднелась лишь узкая полоска неба. То, что мне удалось разглядеть в окнах, и почтенный вид людей, входивших в эти дома и выходивших из них, показывали, что живут тут важные особы, и место это заинтересовало меня, точно сказочная повесть. Я все еще смотрел по сторонам, как вдруг у меня за спиной послышались мерные шаги и лязг стали. Быстро обернувшись, я увидел десяток вооруженных солдат и между ними высокого человека в длинном плаще. Он шел, сутуля плечи, как бы из особой обходительности, изысканной и вкрадчивой. На ходу он убедительно жестикулировал, и лицо у него было красивым и скрытным. |
| 1639 |
Барышня строго им выговаривала, а они, очевидно, смущенно перед ней оправдывались, и я окончательно убедился, что она принадлежит к семье вождя клана. Немного погодя все трое начали обшаривать свои карманы, но, насколько я заметил, отыскать им удалось лишь полфартинга. Я невольно улыбнулся при мысли, что у всех горцев спораны столь же пусты, сколь благородны манеры. Неожиданно барышня обернулась, и я впервые увидел ее лицо. Нет ничего удивительнее того, как юное женское лицо вдруг навсегда запечатлевается в сердце мужчины, и он даже не в силах объяснить почему. Просто кажется, что он всегда жил в ожидании этой минуты. У нее были необыкновенные, сияющие как звезды глаза, и, наверное, они сыграли свою роль, но яснее всего я помню губы. Однако в чем бы ни заключалась причина, но я застыл на месте. |
| 1640 |
Можете себе представить мое разочарование. Рушились все мои надежды. Чем туманнее звучали обвинения в адрес помещика, тем больше они настораживали, тем ярче рисовало их мое воображение. Что же это за дом, если при одном его имени люди вздрагивают и глядят на тебя с недоумением. И каков должен быть помещик, коли дурная молва о нем ходит по всей округе. Если б до города было недалеко, я тотчас повернул бы назад. Но было уже поздно. К тому же глупо было отказываться от своего намерения из-за одних только слухов. Самолюбие подстрекало меня идти вперед, и я шел, несмотря на обескураживающие замечания, положив во что бы то ни стало самому во всем убедиться. Правда, шагал я уже тише, на душе у меня были недобрые предчувствия. День медленно клонился к закату, когда, поднимаясь в гору, я завидел впереди женщину. |
| 1641 |
Я шел, положив во что бы то ни стало самому во всем убедиться. Правда, шагал я уже тише, на душе у меня были недобрые предчувствия. День медленно клонился к закату, когда, поднимаясь в гору, я завидел впереди женщину, шедшую мне навстречу. Рослая, полная, с загорелым угрюмым лицом, она шла тяжело, как видно, издалека. Поравнявшись с ней, я спросил дорогу в поместье Шос. Женщина резко обернулась, вызвалась меня проводить и с холма указала на большое строение слева, угрюмо возвышавшееся в глубине долины. Местность вокруг была живописна: лесистые склоны холмов, по которым сбегали ручьи, тучные нивы. Урожаи, как видно, здесь собирали хорошие. И только дом показался мне очень странным: издалека – будто развалины, ни дороги к нему, ни дымка из трубы, ни сада вокруг; все точно вымерло. Сердце во мне так и упало. |
| 1642 |
Этот мужчина уже не способен любить. Но, может быть, тот, кто ничего не чувствует сам, способен возбудить чувство в других? Вот страшный вопрос, разрешить который я стараюсь уже давно, с тех пор как живу, с тех пор как я вас люблю. Я никак не решаюсь поверить, что столько любви и поэзии может источаться из вас, а в душе не таится очага той и другой. От человека этого веет таким холодом. Все, к чему он прикасается, становится таким отвратительным, что пример его утешает меня и воодушевляет. Если бы сердце ваше так же омертвело, я бы не любил вас, я питал бы к вам такой же ужас, как и к нему. И вместе с тем в каком безысходном лабиринте сомнений терзается мой разум. Вы ведь не разделяете того ужаса, который человек этот мне внушает. Напротив, вас как будто притягивает к нему какая-то неодолимая сила. |
| 1643 |
У меня нет права на ревность. Поэтому я и не буду говорить вам о том, как я иногда страдаю, но меня огорчает, когда я вижу вас подпавшей под влияние этого зловещего человека. Ведь вы и без того такая грустная, такая разочарованная, вас надо бы поддерживать надеждой и нежностью. А вместо этого около вас находится существо отчаявшееся, опустошенное. Ибо человек этот иссушен дыханием страстей. В его окаменевших чертах нет и следа юношеской свежести, губы его разучились улыбаться, щеки не знают румянца, он ходит, говорит, совершает какие-то поступки, движимый привычкой, воспоминанием. Но искра жизни давно уже погасла в его груди. Я в этом убежден, я давно уже наблюдаю этого человека, я проник сквозь завесу окутывающей его тайны. Если он говорит вам, что любит вас, это ложь. Он уже не способен любить. |
| 1644 |
Нет, если он даже ваш брат, он не может любить вас больше, чем я, и вы не должны быть с ним откровеннее, чем со мной. Как же он счастлив, проклятый, если вы поверяете ему все ваши страдания и если у него есть сила их облегчить. Горе мне, вы не оставляете за мной даже права их разделить. Значит, я совершеннейшее ничтожество. Значит, любовь моя совсем ничего не стоит. Значит, я дитя, слабый еще и ни на что не годный, если вы боитесь переложить на меня хотя бы частицу вашего тяжелого бремени. Я несчастлив, Лелия. Ибо вы несчастны и не пролили ни одной слезы у меня на груди. Есть дни, когда вы стараетесь быть со мной веселой, будто боитесь стать мне в тягость, дав волю одолевающей вас печали. Лелия, эта учтивость ваша оскорбительна, я не раз от нее страдал. С ним вы никогда не бываете веселой. |
| 1645 |
В этой просьбе чувствовалось что-то еще, Антуан отдавал себе в этом отчет, но не понимал, что именно. Он подошел к окну, повернул шпингалет. Створка рванулась с такой силой, что он едва не упал навзничь. Ему удалось снова закрыть ее, всем телом навалившись на ручку. Антуан сел завтракать. Он знал, что мать не задаст ни одного вопроса. Она привычным движением намазывала маслом подсушенный хлеб, джем стоял на столе на своем обычном месте. Есть Антуану не хотелось. После нескольких минут безмолвного диалога, представлявшего собой перечень их взаимных непониманий, он встал и вернулся к себе. Антуан достал игровую приставку и начал партию, но его занимало другое. Услышав, что телевизор заработал громче, он вышел в коридор и спустился на несколько ступенек. В ближайшие часы ожидалась сильная гроза. |
| 1646 |
В ближайшие часы ожидалась сильная гроза и усиление ветра. Комментатор советовал не выходить на улицу. И это было еще только начало. Не прошло и часа, как прогноз подтвердился. Окна трепетали, как листья, порывы ветра проникали повсюду, дом наполнился чудовищными скрипами и треском. Забеспокоившись, госпожа Куртен поднялась на чердак, но не пробыла там и пяти минут: черепицы дрожали под натиском ветра, некоторые выпали, и через образовавшиеся щели вдоль стен на пол стекала вода. Спустившись, мать была бледна от страха. Она вздрогнула и вскрикнула, когда раздался удар. Звук шел из северной части дома. Антуан сказал, что сходит посмотреть. Он надел парку и ботинки. Мать могла бы попытаться остановить его, но она буквально оцепенела и поняла, какой опасности подвергается ее сын, только когда он открыл дверь. |
| 1647 |
Он встал на коленки, пригнул голову как можно ниже и закрыл ее обеими руками. В саду упала ель. Они посадили ее под рождество. Фотографии, запечатлевшие семейную церемонию, возникли у него перед глазами: тогда отец еще жил с ними. Весь город пришел в непрерывное движение, которое заставляло его гнуться; казалось, его вот-вот вырвет с корнем. Антуан распрямился и на мгновение ослабил бдительность. Этого оказалось достаточно, чтобы резкий порыв ветра поднял его, протащил около метра и швырнул на землю. Антуан попробовал удержаться, но он сопротивлялся необоримой силе. Он покатился по земле и остановился, лишь ударившись о садовый забор. Он прижался к нему, пригнув голову к коленям. Дыхание у него перехватило. Антуан пришел в себя. Добраться до двери дома представлялось ему невыполнимой задачей. |
| 1648 |
Антуан дополз до изгороди, разделяющей их и соседский сады, и заглянул в щель. Качели валялись на земле. Все остальное было сметено и отброшено к невысокому забору. Все, включая мусорные мешки. Тот, в котором находился труп собаки, был порван. Антуан увидел развороченное и потемневшее тело Улисса, наполовину торчавшее из мешка. Антуан испугался. Он бросился назад. На углу дома опасно раскачивалась параболическая антенна. Если бы не мать, которая наверняка беспокоилась, что он не возвращается, он бы остался здесь, сел бы у стенки и смотрел, как дом разлетается на куски. В конце концов Антуан улегся на землю, чтобы ветру не за что было ухватиться, и пополз. Ему потребовалось больше четверти часа, чтобы пересечь сад таким способом. Ему удалось обогнуть дом и зайти через маленькую заднюю дверь. |
| 1649 |
Довольно скоро я очутился в пределах крамондского прихода и стал теперь расспрашивать встречных, как мне попасть в Шос. Однако при этом слове на лицах людей изображалось сильное удивление. Сперва я решил, что причиной тому моя простая, деревенская одежда, изрядно запылившаяся за сутки пути. Ничуть не бывало. Получив несколько уклончивых ответов, сопровождавшихся недоуменными взглядами, я заключил, что причина, должно быть, другая. Как видно, дело было в самом поместье. Чтобы рассеять закравшиеся опасения, я решил спрашивать по-другому, и, когда со мной поравнялась телега, на которой стоял деревенский малый, держа вожжи, я спросил, не слышал ли он о поместье Шос. Малый придержал лошадь и вперил в меня удивленный взгляд, какой вперяли, впрочем, и все другие, к кому я обращался с подобным вопросом. |
| 1650 |
Тут моя провожатая, проговорив это, будто черное заклинание, повернулась и вмиг исчезла, точно ее и не было. Я опешил, волосы мои стали дыбом. В те времена еще верили в колдовство и ведьм, и проклятия повергали людей в трепет. Тирада, произнесенная незнакомкой, прозвучала как последнее предостережение; еще было время одуматься, отказаться от честолюбивых помыслов, еще было время вернуться. Я сел у обочины и стал смотреть на усадьбу. Чем долее я глядел, тем больше нравилось мне это место. Кусты боярышника, усыпанные белым цветом, на лугах мирно пасутся овцы, вот в небе с гомоном пролетела стая грачей. Да, природа здесь благодатна и земля щедра. И только дом, уродливый, мрачный, вызывал у меня неприятные чувства. Между тем с полей начали возвращаться крестьяне. Я сидел у обочины, погруженный в раздумье. |
| 1651 |
В траве я разглядел тропинку, ведущую к дому, до того неприметную, что даже не верилось, что по ней ходят; однако другой я не видел – верно, ее и не было. Тропа привела меня к обветшалой каменной арке с облупившимися колоннами и гербом. Рядом стояла сторожка привратника, только почему-то без крыши. Ни кованых железных ворот, ни садовой ограды, ни подъездной аллеи – ничего этого не было. Виднелась дощатая калитка, привязанная жгутом, которой, видно, никто не пользовался, а тропа, огибая колонны справа, уходила во двор. Чем ближе подходил я к дому, тем мрачнее и безобразнее он мне казался. На вид это был и не дом вовсе, а только одно крыло незавершенной постройки. Средняя часть строения тоже была недостроена и наверху сквозила маршами лестницы. Всюду, куда ни глянь, зияли пустые глазницы окон. |
| 1652 |
Осторожно я подошел к крыльцу. В доме гремели посудой, затем раздался сухой отрывистый кашель. Прошла минута, кашель затих, но никаких голосов я не расслышал, не было и собачьего лая. Дверь, сколько я мог различить в сгустившихся сумерках, была дубовая, чрезвычайно массивная, обитая чуть не сплошь гвоздями. Собравшись с духом, я постучал. Никто не отозвался – в доме все замерло, одни летучие мыши откликнулись на мой стук и закружили над головой. Я постучал снова – опять тихо. Теперь, напрягая слух, погружаясь в безответную тишину дома, я уловил, как тикают часы за дверью, но все по-прежнему было глухо, как будто там, внутри, люди затаили дыхание. Я стал раздумывать, уж не дать ли мне тягу, но тут меня взяла злость, и я изо всей силы, руками, ногами стал колотить в дверь, зычным голосом клича хозяина. |
| 1653 |
И все на замке. Вообразите, в обширной комнате со сводчатым лепным потолком. Отроду я не видывал ничего подобного. Наконец закрепив последнюю цепочку, обитатель дома вошел в кухню. Это было тщедушное, сгорбленное создание с землистым, изрытым морщинами лицом. На вид ему было лет пятьдесят, но с тем же успехом его можно было принять и за семидесятилетнего старца. На нем был фланелевый ночной колпак, фланелевый же халат поверх рубашки, который заменял ему и камзол и кафтан. Лицо старика покрывала густая щетина, но самое неприятное, гнетущее впечатление производили его глаза, украдкой следившие за каждым моим движением и ускользавшие от моего взгляда. Трудно было решить с первого раза, к какому сословию принадлежит этот человек, что за нужда держит его в этом доме. Более всего он походил на лакея. |
| 1654 |
Я не успел промолвить и слова, как дядя живо захлопнул дверь и повернул ключ в замке. Поистине хоть плачь, хоть смейся. В комнате было сыро и холодно, как в колодце. Я добрел до кровати, но она оказалась сырее болота. По счастью, я захватил свой узелок с вещами. Закутавшись в плед, я лег на полу возле кровати и тотчас заснул. Когда я проснулся, уже рассвело. Я увидел, что нахожусь в большой комнате с тремя окнами, обитой тисненой кожей и обставленной дорогой мебелью с инкрустацией. Лет десять, а может быть, двадцать тому назад покои эти были роскошны. Теперь здесь царило страшное запустение: грязь, сырость, мыши и пауки сделали свое дело. Несколько оконных стекол было выбито. И видимо, неспроста. Казалось, дядя сидел в осаде, обороняясь от разъяренной толпы соседей. Между тем за окном ярко светило солнце. |
| 1655 |
На другой день я завтракал у Лугановичей; после завтрака они поехали к себе на дачу, чтобы распорядиться там насчет зимы, и я с ними. С ними же вернулся в город и в полночь пил у них чай в тихой семейной обстановке, когда горел камин, и молодая мать все уходила взглянуть, спит ли ее девочка. И после этого в каждый свой приезд я непременно бывал у Лугановичей. Ко мне привыкли, и я привык. Обыкновенно входил я без доклада, как свой человек. Анна Алексеевна выходила ко мне с озабоченным лицом и всякий раз спрашивала, почему меня так долго не было. Ее взгляд, изящная и благородная рука, которую она подавала мне, ее домашнее платье, прическа, голос, шаги всякий раз производили на меня все то же впечатление чего-то нового, необыкновенного в моей жизни и важного. Мы беседовали подолгу и подолгу молчали. |
| 1656 |
Я живу в деревне и занимаюсь хозяйством уже очень давно, с тех пор, как кончил в университете. По воспитанию я белоручка, по наклонностям – кабинетный человек, но на имении, когда я приехал сюда, был большой долг, а так как отец мой задолжал отчасти потому, что много тратил на мое образование, то я решил, что не уеду отсюда и буду работать, пока не уплачу этого долга. Я решил так и начал тут работать, признаюсь, не без некоторого отвращения. Здешняя земля дает немного, и, чтобы сельское хозяйство было не в убыток, нужно пользоваться трудом крепостных или наемных батраков, что почти одно и то же, или же вести свое хозяйство на крестьянский лад, то есть работать в поле самому, со своей семьей. Середины тут нет. Но я тогда не вдавался в такие тонкости. Я не оставлял в покое ни одного клочка земли. |
| 1657 |
Это было неожиданно, так как с Лугановичем я был знаком мало и ни разу у него не был. Я только на минутку зашел к себе в номер, чтобы переодеться, и отправился на обед. И тут мне представился случай познакомиться с Анной, женой Лугановича. Тогда она была еще очень молода, не старше двадцати двух лет, и за полгода до того у нее родился первый ребенок. Дело прошлое, и теперь бы я затруднился определить, что, собственно, в ней было такого необыкновенного, что мне так понравилось в ней, тогда же за обедом для меня все было неотразимо ясно; я видел женщину молодую, прекрасную, добрую, интеллигентную, обаятельную, женщину, какой я раньше никогда не встречал; и сразу я почувствовал в ней существо близкое, уже знакомое, точно это лицо, эти приветливые, умные глаза я видел уже когда-то в детстве, в альбоме. |
| 1658 |
Она думала о муже, о детях, о своей матери, которая любила ее мужа, как сына. Если бы она отдалась своему чувству, то пришлось бы лгать или говорить правду, а в ее положении то и другое было бы одинаково страшно и неудобно. И ее мучил вопрос: принесет ли мне счастье ее любовь, не осложнит ли она моей жизни, и без того тяжелой, полной всяких несчастий? Ей казалось, что она уже недостаточно молода для меня, недостаточно трудолюбива и энергична, чтобы начать новую жизнь, и она часто говорила с мужем о том, что мне нужно жениться на умной достойной девушке, которая была бы хорошей хозяйкой, помощницей, и тотчас же добавляла, что во всем городе едва ли найдется такая девушка. Между тем годы шли. У Анны Алексеевны было уже двое детей. Когда я приходил к Лугановичам, прислуга улыбалась приветливо. |
| 1659 |
Когда я приходил к Лугановичам, прислуга улыбалась приветливо, дети кричали, что пришел дядя Павел, и вешались мне на шею; все радовались. Не понимали, что делалось в моей душе, и думали, что я тоже радуюсь. Все видели во мне благородное существо. И взрослые, и дети чувствовали, что по комнате ходит благородное существо, и это вносило в их отношения ко мне какую-то особую прелесть, точно в моем присутствии и их жизнь была чище и красивее. Я и Анна Алексеевна ходили вместе в театр; мы сидели в креслах рядом, плечи наши касались, я молча брал из ее рук бинокль и в это время чувствовал, что она близка мне, что она моя, что нам нельзя друг без друга, но, по какому-то странному недоразумению, выйдя из театра, мы всякий раз прощались и расходились, как чужие. В городе уже говорили о нас бог знает что. |
| 1660 |
Я поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы расстались – навсегда. Поезд уже шел. Я сел в соседнем купе – оно было пусто – и до первой станции сидел тут и плакал. Потом пошел к себе в Софьино пешком. Пока Алехин рассказывал, дождь перестал, и выглянуло солнце. Буркин и Иван Иваныч вышли на балкон, отсюда был прекрасный вид на сад и на плес, который теперь на солнце блестел, как зеркало. Они любовались и в то же время жалели, что этот человек с добрыми, умными глазами, который рассказывал им с таким чистосердечием, в самом деле вертелся здесь, в этом громадном имении, как белка в колесе, а не занимался наукой или чем-нибудь другим, что делало бы его жизнь более приятной; и они думали о том, какое, должно быть, скорбное лицо было у молодой дамы, когда он прощался с ней в купе и целовал ей лицо и плечи. |
| 1661 |
Без низшей расы он не мог бы прожить и двух дней. В обществе мужчин ему было скучно, не по себе, с ними он был неразговорчив, холоден, но когда находился среди женщин, то чувствовал себя свободно и знал, о чем говорить с ними и как держать себя; и даже молчать с ними ему было легко. В его наружности, в характере было что-то привлекательное, неуловимое, что располагало к нему женщин, манило их; он знал об этом, и самого его тоже какая-то сила влекла к ним. Опыт многократный, в самом деле горький опыт, научил его давно, что всякое сближение, которое вначале так приятно разнообразит жизнь и представляется легким приключением, у порядочных людей, особенно у москвичей, тяжелых на подъем, нерешительных, неизбежно вырастает в целую задачу, сложную чрезвычайно, и положение в конце концов становится тягостным. |
| 1662 |
В знойном небе ни облачка. Радует глаз бездонная синева его, опрокинутая над сопками и падями, над пашнями и дремучим лесом. Утренние просторы земли повиты тончайшим шелковьем лазурного пара, и сверкает земля горячими красками, каких не выдумает ни один художник. Никогда не передаст он того, как тянется к солнцу на мшистом утесе горная астра – золотой огонек в жемчужной оправе, как светится алым рубином подгрудок птахи, распевающей на молодой березке, как струится стеклянной рябью воздух в ясное утро после дождя. Роман и Ганька пашут, легко и проворно ступая за плугом. Неугомонно трещат кузнечики в разогретых травах, на багряных лилиях суетятся пчелы, белогрудые галки важно прохаживаются по пахоте, собирая червей, пестрыми крошечными флажками реют бабочки, серой сеткой висит над пашней мошкара. |
| 1663 |
Он перевернулся на спину, надвинул на глаза фуражку и замолчал. Роман немигающими глазами смотрел на листву. Листва шумела невнятно и загадочно. Прямо над головой его неширокий овальный лист, налитый солнечным светом, сверкал, как золотая медаль. Ревность жгла и давила Романа. Так и подмывало его удариться оземь, прокричать в равнодушный день про свою обиду. Но если бы закадычный друг его Данилка участливо спросил, что с ним, даже ему он не сказал бы правды. В полночь, когда на нарах вповалку крепко спали усталые казаки, Роман осторожно выскользнул из зимовья. Захватив с собой дробовик, седло и уздечку, прокрался он на залежь к пасущимся лошадям. По дребезжащему звуку медного ботала отыскал в туманной ложбинке Гнедого. Испуганный конь шарахнулся в сторону, звеня колечками пута, тревожно всхрапывая. |
| 1664 |
Утро. Выглядываю в кусочек окна, и не узнаю леса. Какое великолепие и спокойствие. Над глубокими, свежими снегами, завалившими чащи елей, – синее, огромное и удивительно нежное небо. Такие яркие, радостные краски бывают у нас только по утрам в афанасьевские морозы. И особенно хороши они сегодня, над свежим снегом и зеленым бором. Солнце еще за лесом, просека в голубой тени. В колеях санного следа, смелым и четким полукругом прорезанного от дороги к дому, тень совершенно синяя. А на вершинах сосен, на их пышных зеленых венцах, уже играет золотистый солнечный свет. И сосны, как хоругви, замерли под глубоким небом. Приехали братья из города. Они привезли с собой много бодрости морозного утра. Пока в прихожей обметали вениками валенки, в комнатах нахолодилось и металлически запахло морозным воздухом. |
| 1665 |
Широкими шагами ходило в тяжком сорок третьем году горе горькое по нашей земле. Не первой была трагедия Кирьяна и Анфисы и не последней эта вот, которая случилась в крохотной деревушке Михайловке. И если бы боль в одном человеческом сердце не отзывалась в другом, щедро и бескорыстно отдавая ближнему тепло свое и всю свою живую и горячую кровь, жить в это время на земле было бы, вероятно, невозможно. Жить было бы невозможно, если бы сердце не обладало способностью радоваться искрящемуся под солнцем снегу и обмытой летним дождем листве, песне соловья на восходе и шелесту поспевающих хлебов, высокому синему небу и человеческим голосам под ним; если бы оно не обладало способностью очищаться со временем от страданий и тоски, не обладало вечной способностью волноваться и вечной потребностью любить. |
| 1666 |
В отеле у меня лежали замечательные ботинки на шнуровке, высокие и легкие. Ноги в них казались изящными, как на старинных фотографиях. И можно было часами бродить в любую погоду, а не ковылять и мучиться, как русалочка Андерсена. Я влетела в свой номер, быстро натянула сухие колготки, потом ботинки. Нет, с костюмом смотрится глупо, ноги кажутся короткими, брюки почти на земле. Любой поклонник сбежит при первой возможности, никакой вуали не понадобится. Положение становилось безвыходным. Хотя, честно говоря, что терять после прабабушки и незаконного сына. И я вытащила юбку. Я купила ее в прошлом году в добротном английском магазине. Вообще-то я искала брюки для работы. Они висели на всех стендах, всех цветов и размеров, – только выбирай. Но, видимо, мне досталась не совсем английская фигура. |
| 1667 |
Белинда – образец прекрасной дамы, не знающей пощады. С ее приходом мрачный, безжалостный мир организованной преступности очень быстро стал еще более кошмарным. Лишь несколько человек знают о том, что именно она является настоящим мозгом организации. Тот факт, что ее отец находится в коме, держат под большим секретом; об этом знает, может быть, человек пять. И один из них – сам Чодо. Меня беспокоило то, что я входил в число остальных четверых. Для меня не составляло труда осознать логичность сокращения четверки до более контролируемой тройки. Если низшие боссы узнают, что получают указания от женщины, организация может скатиться к гражданской войне. Хотя, впрочем, Белинда за это время серьезно поработала над реструктурированием организации, продвигая тех людей, которых нашла более близкими себе по духу. |
| 1668 |
Я не хотел идти на праздник к Чодо. И без того уже слишком многие связывали мое имя с их семьей. Если я там покажусь, это только еще больше убедит тайную полицию, что я более значительная фигура, чем на самом деле. Кроме обвиняющей записки в конверте содержалось несколько документов, подписанных Чодо – очевидно, еще до того инцидента, который привел его в коматозное состояние. Может быть, Чодо предвидел, что нечто подобное может случиться. Жнец Темиск придерживался того мнения, что его наниматель, несомненно, составил на будущее хитроумный план. Именно для этого он наделил Темиска властью своего поверенного и подобрал ему болвана по имени Гаррет, чтобы тот был у него на побегушках. На протяжении всей своей темной карьеры Чодо всегда угадывал правильно. Он всегда находился в нужном месте в нужное время. |
| 1669 |
Мариам вскакивала на ноги, и взору ее, точно, представал Джалиль. Он пускал камешки по воде, источал улыбки, приветственно махал рукой. Мариам знала, что Нана поглядывает на нее, следит, как она себя поведет, и ей стоило немалых усилий не броситься отцу навстречу, а стоять неподвижно и ждать, пока он сам подойдет к ней. Застыв на месте, Мариам смотрела, как Джалиль шагает по высокой траве, пиджак наброшен на одно плечо, красный галстук треплется по ветру. Когда Джалиль вступал на поляну, он бросал пиджак на тандыр и раскрывал объятия. Девочка делала пару шажков к нему, потом срывалась с места, и Джалиль подхватывал ее под мышки и подбрасывал в воздух. Мариам радостно визжала. Сильные руки отца поднимали ее высоко, отсюда Мариам видела его повернутое кверху лицо, широкую улыбку, раздвоенный подбородок. |
| 1670 |
Она обожала его подстриженные усы, его неизменный коричневый пиджак (какая бы погода ни стояла, он всегда являлся к ним в костюме, носовой платок торчит треугольником из нагрудного кармана), его запонки, его небрежно повязанный галстук. И себя Мариам тоже видела со своей верхотуры: вот оно, ее отражение в карих глазах отца – волосы растрепаны, лицо разгорелось, над головой синеет небо. Нана ворчала, что однажды Джалиль ее уронит и она рухнет на землю и сломает себе руку или ногу. Но Мариам не верила, что такое возможно. Уж так надежно держали ее сильные, ухоженные руки отца. В тенечке возле хижины Нана подавала им чай, они с Джалилем улыбались друг другу тревожной улыбкой и кланялись. Джалиль никогда словом не упоминал о том, как Нана кидала в его мальчиков камни и как поносила их подлыми словами. |
| 1671 |
Прошлое невольно врывалось в голову эпизодическими отрывками, в которых Коля являлся ясным воспоминанием в годину тяжелой жизни. Ребенок скрасил долгие, однообразные, серые будни в далеком, пустынном захолустье. Детский лепет заставлял забывать на время тоску отчужденности. Впереди предстояла перспектива заботы, какой-нибудь исход деятельной натуры, обреченной на томительное бездействие. Отец был первым учителем ребенка. Он вложил душу в это дело и шаг за шагом следил за развитием мальчика. Под его любовным, внимательным взором вырастал ребенок на радость отца, желавшего воспитать в первенце человека и гражданина для тех светлых дней, когда взойдет, наконец, заря над родиной и лучшее будущее выпадет на долю его поколения, когда его Коле не придется, подобно отцу, зарывать свой талант в землю. |
| 1672 |
Вера в эти лучшие дни придавала энергию отцу, и он в сыне как будто олицетворял свои несбывшиеся юношеские надежды. Сын радовал отца. Мальчик был способный, талантливый, отзывчивый, мягкая, впечатлительная, богато одаренная, самолюбивая и пылкая натура. Они обожали друг друга, и с летами это обожание перешло в тесную дружбу. Мать ревновала сына к отцу, отец к матери. Когда родился второй сын, старшему уже было восемь лет. Мать оберегала другого сына от исключительного внимания отца, точно боялась, что отец овладеет совсем и другим сыном так же, как и первым. Но он еще был мал, и к тому же в скором времени после его рождения судьба Вязниковых изменилась к лучшему. Они наконец оставили подневольное захолустье. С переездом в Витино отец поступил в мировые посредники. Он был очень занят; вечно в разъездах. |
| 1673 |
Отец был очень занят; вечно в разъездах, вечно деятельный, он точно хотел наверстать потерянное время бездействия, но все-таки он не прекращал занятий со старшим сыном. Вася был ближе к матери. Она первая давала ему уроки, а потом ему взяли учителя. Отец сильно любил обоих сыновей. Хоть он и не признавался в этом, но сердце его как-то ближе лежало к старшему сыну. С Колей его связывали воспоминания, связывали надежды наставника. Да и Коля казался отцу натурой богаче одаренной, чем Вася, более откровенной, симпатичной, изящной и тонкой. Вася рос молчаливым, неприветливым, сосредоточенным дичком, редко ласкавшимся, редко выражавшим чувства с той поспешностью, с которой выражал старший сын. С детства он не блистал способностями. Все ему давалось как-то трудно, с сильным напряжением ума и воли. |
| 1674 |
Вообще мальчик не выдавался. Он казался отцу простоватым, недалеким и даже черствым ребенком. Но мать знала, сколько доброты, сколько сильного и глубокого чувства, сколько ума таилось в этом сдержанном, странном ребенке. Позже узнал это и отец. Он был растроган, упрекал себя в несправедливости, в невнимании к Васе, пробовал ближе подойти к ребенку, нередко подолгу задумывавшемуся, сосредоточенному; но все-таки между отцом и сыном не установилось близости, какая была с Колей. Младший сын не то что боялся отца, а как будто стыдился рассказывать, что занимало его воображение, над чем он задумывался. Бывало, Коля все сейчас расскажет, а Вася – нет, промолчит. Отец его любил, но не так хорошо знал его, как Колю. И теперь, вспоминал отец, в характере младшего сына были странности, приводившие отца в недоумение. |
| 1675 |
Он уединялся, по временам задумывался, бывал рассеян, необщителен. Вообще, между братьями была огромная разница еще в детстве, а с годами она обозначилась резче. Коля блестящим образом кончил гимназию и теперь кончил университет. Он всем нравился своим открытым, веселым нравом. Вася занимался хорошо, но далеко не с таким успехом, зато отлично знал математику, к которой имел пристрастие. Товарищи, как рассказывал Вася отцу, звали его нелюдимом, но у него были друзья, хотя и не все его любили. В университет он не пожелал, а почему-то захотелось ему быть моряком. Его отдали в морское училище, но он там не кончил. Вышла история, о которой будет подробно рассказано в свое время, и Вася приехал в деревню. После этой истории отец еще более привязался к сыну и предложил ему выбрать другую карьеру. |
| 1676 |
После этой истории отец еще более привязался к сыну и предложил ему выбрать другую карьеру. Он стал готовиться в медицинскую академию, но все откладывал поступать, более читал разные книги, чем учебники, и в последнее время с увлечением занимался физической работой, бродил по лесу, возился с мужиками. Вообще в это время в нем, по наблюдениям отца, происходил какой-то перелом. Отец не мешал сыну и не совсем хорошо понимал, что такое делается с юношей. Чуялось ему веяние чего-то нового, непонятного. Вася представлял для него какую-то загадку. Впрочем, отец объяснял странные наклонности сына отчасти знакомством с Лаврентьевым, а отчасти некоторым мистицизмом, не чуждым характеру юноши. У него была полоса необычайной религиозности. Два года тому назад Вася писал отцу письмо, которое тогда поразило его. |
| 1677 |
Он проскакал по фронту полка, поднимая людей. Красноармейцы вставали, выставляя винтовки, хотя степь впереди была еще свободной. Изломанная цепь пошла, скрываясь по пояс в белесой траве. Андрей проехал вперед и уже поднял бинокль, чтобы осмотреть зыбкое пространство, но вдруг спиной ощутил опасность. Представилось, как тот, белоглазый, вскинул сейчас винтовку и с колена выцеливает его, ждет момента, когда можно надавить на спуск. Андрей почувствовал озноб и, пришпорив коня, помчался на левый фланг, к комиссару. Но холодящая спину опасность не отставала. Она чем-то напоминала оставшийся в зрительной памяти размашистый зигзаг молнии – не сморгнуть сразу и не привыкнуть. Тогда он вернулся назад и, поджидая цепь, прилег, обнял шею коня, прижался к ней лицом. Под тонкой кожей дончака билась в жилах горячая кровь. |
| 1678 |
Под тонкой кожей дончака билась в жилах горячая кровь и трепетала под щекой влажная короткая шерсть. И Андрей сразу успокоился. Он словно обогрелся возле коня, как от печи в знобкое осеннее ненастье. Потом он поднял бинокль и несколько минут осматривал степное пространство. Сквозь марево он различил мутные и темные контуры лошадей, похоже, удерживаемых коноводами, группы спешившихся людей и редкие одинокие фигурки в высокой траве. В какой-то момент Андрей даже почувствовал разочарование, что белых было не так густо. Однако этот участок степи имел едва уловимый, но ощутимый зловещий оттенок. Вот стремительно промчался разъезд, возвращаясь к своим, и поднятая копытами пыль надолго повисла в воздухе, замутив светлое марево. Потом он рассмотрел несколько повозок, запряженных парами, походную кухню. |
| 1679 |
Песню подхватили двадцать голосов, и ложечник резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому-то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес и топот лошадей. Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали идти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. |
| 1680 |
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно если сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что-нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину. |
| 1681 |
Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину. Подъехав к крыльцу большого дома у казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик. Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя. Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого. |
| 1682 |
Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду. «Очень вам благодарен, моя дорогая или мой дорогой, за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, мой дорогой. Душевно прошу вас от всего семейства, моя дорогая». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив гостя, граф возвращался в гостиную. |
| 1683 |
Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил в большой мраморный зал, где накрывали стол на восемьдесят кувертов. |
| 1684 |
Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и о графине Апраксиной. Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха. Два молодых человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность. Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал историю о кукле. |
| 1685 |
Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека. Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась. Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла Соня. |
| 1686 |
Боль в руке становилась все мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза. Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта вся история и этот солдат так мучительно, неотступно держали, давили его руку. |
| 1687 |
Он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и всю свою историю с Теляниным. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта вся история и этот солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, если бы они не тянули его; но нельзя было избавиться от них. Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой-то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело. |
| 1688 |
Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например, что этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу пособия, или он не говорил себе, что вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери. |
| 1689 |
Князь Василий сближался с ним и при первой возможности говорил о том, о чем нужно было. Пьер был у него под рукой в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер-юнкеры, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал все, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Если бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что-то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми. |
| 1690 |
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безуховым, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собой. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем-то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, если бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал лестные слова. |
| 1691 |
Если Бланк вырос таким, то лишь потому, что еще ребенком сказал себе: я не хочу быть похожим на него. С детства он ввел себе в правило и привычку при наличии выбора всегда отдавать предпочтение трудному, а не легкому, твердому, а не мягкому, напряжению, а не расслабленности. Не из страсти к самомучительству, но потому что неоднократно убеждался: правильный путь не бывает под горку, по накатанной колее. И еще нужно было научиться преодолевать страх. Это давалось Лексу тяжело – от природы он обладал живой фантазией. Перед тем как нырнуть с утеса в море, обязательно представлял, как напарывается на затаившийся под водой ржавый якорь, а перед скачкой с препятствиями предчувствовал, что сегодня непременно сломает себе позвоночник. И все-таки прыгал в волну, а в конюшне выбирал лошадь поноровистей. |
| 1692 |
Храбрость, если только она происходит не от тусклости воображения, всегда является победой воли над слабостью, разума над эмоцией. Мир держится на инстинктах, но человек тем и отличается от животного, что руководствуется в своих поступках не ими, а рассудком. Всякая коллизия и всякий выбор, если начнешь разбираться, сводятся к конфликту между рацио и эмоцио. Для Лекса альтернативы не существовало. Он поступал так, как должно, а не так, как хочется. И давал привилегию чувству только в том случае, если оно не вредило логике. Взять хоть мелкий эпизод на почтовой станции. Конечно, он сделал потачку своему раздражению. Сначала разозлился на полупьяного болтуна, выворачивающего все потроха перед первым встречным. Ни сдержанности, ни дисциплины, ни деликатности, ни чувства собственного достоинства. |
| 1693 |
Сначала разозлился на болтуна, выворачивающего все потроха перед первым встречным. Как это по-русски! Ни сдержанности, ни дисциплины, ни деликатности, ни чувства собственного достоинства. Вывалить на совершенно чужого человека свои беды, рассказать секреты, разодрать на груди рубаху, да еще обижаться, что тебя не желают слушать. А последовавшая за тем сцена между интендантом и его денщиком окончательно вывела Лекса из себя. Он будто увидел перед собой все, что так люто ненавидел в России: подлую безнаказанность верхов, рабскую покорность низов и полное равнодушие общества. Однако вмешался не сразу. Сначала, как обычно в подобных случаях, отвел взгляд и спросил себя: не выйдет ли какого-нибудь ущерба для Цели, если сделать себе маленький подарок. Решил, что ничего, можно. И только после этого отвел душу. |
| 1694 |
Бланк не мог понять, как можно жить на свете, если не ставишь перед собой какой-нибудь высокой и труднодостижимой задачи. К чему тогда жить? И людей внутренне он делил по этому принципу: на тех, у кого есть Цель, и тех, кто ее даже не ищет. Большинство, конечно, ведут животное существование, смотрят только себе под ноги и ничем не интересуются, кроме собственной утробы. Современные государства, в особенности деспотические, вроде России, еще и нарочно пригибают человека лицом к земле, чтобы не смотрел вперед и вверх. Но если ты родился свободным, умным и здоровым, если ощущаешь в себе большую силу, у тебя нет права быть мелким. Вот так и старался жить Александр Бланк. Дожить до старости с подобной установкой шансов было немного, особенно когда на каждом перекрестке нарочно выбираешь дорогу поопасней. |
| 1695 |
Рассказ бывает прекрасен и завершен – вот только пока еще не облечен в слова. Писатель так и этак ворочает образы, чтобы вписать их в увиденное действие, припоминает диалоги, стараясь воспроизвести их от начала и до конца. Нужно просто расставить буквы, пробелы, запятые – и вот повествование уже готово стремительным лыжником промчаться по искристым склонам книжной индустрии. Книги пишут не эксперты и грамотеи – истории рождаются от прикосновения тайны к нашему безмолвному воображению. Нас годами терзают вопросы, а потом вдруг из неизвестности приходит ураган ответов – лавина стрел, сорвавшихся с незримых луков. Так оно было и у меня. Когда я дописал четвертую часть, наваждение окончилось – история о чайке Джонатане подошла к концу. Я снова и снова перечитывал эту главу. Мне казалось, что все это неправда. |
| 1696 |
В миле от берега забрасывал сети рыбацкий баркас, и, когда по Стае разнеслось Слово, тысяча чаек разом поднялась в воздух, чтобы начать между собой привычную битву за кусочки пищи. Начинался еще один день, полный забот. Но далеко в стороне, паря в полном одиночестве над баркасом и берегом моря, чайка по имени Джонатан Ливингстон занимался совсем иным. На высоте сто футов он опустил свои перепончатые лапки, задрал клюв и, превозмогая боль, напряг все мышцы, чтобы еще круче изогнуть крылья. Так он сможет лететь очень медленно, и наконец он настолько замедлил свой полет, что свист ветра превратился в тихий шепот, а океан под ним замер неподвижно. В яростном напряжении он прищурился, затаил дыхание и еще на дюйм заломил крыло. И тут его перья встали дыбом, он совсем потерял скорость и рухнул вниз. |
| 1697 |
Было утро, и новое солнце золотом разлилось по поверхности моря. Рыбацкая лодка в миле от берега. И зов над водой – это сигнал к завтраку. Большой сбор. Снова и снова раздавался он в воздухе, пока, наконец, тысячи чаек не слетелись в толпу. И каждая из птиц хитростью и силой пыталась урвать кусок пожирнее. Наступил еще один день – полный забот и суеты. Но чайки по имени Джонатан Ливингстон не было в толпе. Он тренировался, вдали от остальных, один, высоко над лодкой и берегом. Поднявшись на сто футов в небо, он опустил перепончатые лапки, поднял клюв и напряженно выгнул крылья, придав им форму жесткой болезненно изогнутой кривой. Такая форма крыльев должна была, по его мнению, до предела замедлить полет. И Джонатан скользил все медленнее и медленнее. Свист ветра в ушах сменился едва слышным шепотом. |
| 1698 |
Вскоре Джонатан снова оказался в море – он учился в одиночестве, голодный и счастливый. На этот раз объектом исследования была скорость, и за неделю практики Джонатан узнал о скорости полета больше, чем самая быстрая чайка постигает за всю жизнь. Отчаянно работая крыльями, он забрался на высоту в тысячу футов и оттуда бросился в крутое пике, несясь вниз навстречу волнам. И тут же понял, почему чайки никогда не пикируют, работая крыльями. Всего за каких-то шесть секунд он набрал скорость в семьдесят миль в час – предел, при котором крыло в момент взмаха теряет устойчивость в набегающем потоке. Он пытался снова и снова. Он работал на пределе своих возможностей. Он был внимателен и осторожен. Но снова и снова терял управление на высокой скорости. Подъем на тысячу футов. Горизонтальный разгон в полную силу. |
| 1699 |
Чайка Джонатан обнаружил, что благодаря скоростному пике может добывать редкую и очень вкусную рыбу, ходившую стаями на глубине десяти футов. Теперь он не был больше привязан к таким, казалось бы, жизненно необходимым вещам, как рыболовецкие суда и размокшие корки заплесневелого хлеба. Он также научился спать на лету, не сбиваясь с курса. Это позволило ему использовать дующий с берега ночной бриз, от заката до восхода преодолевая расстояние в сотню миль. Тот же принцип внутреннего контроля Джонатан применял и для полетов сквозь густой морской туман, постепенно поднимаясь над которым он достигал сияющего неба, в то самое время, когда все без исключения остальные чайки сидели на земле, и уделом их были только дождь и промозглая мгла. А на высотных ветрах Джонатан залетал глубоко вглубь материка. |
| 1700 |
В одиночестве наслаждался Джонатан плодами того, что некогда намеревался подарить всей Стае. Он научился летать и не сожалел о той цене, которую ему пришлось заплатить. Серая скука, и страх, и злоба – вот причины того, что жизнь столь коротка. Осознав это, Джонатан избавил свои мысли от скуки, страха и злобы, и жил очень долго, и был по-настоящему счастлив. И они пришли вечером и нашли его. Он парил один в покое столь любимого им неба. Две чайки появились рядом с ним, и летели крыло к крылу по обе стороны от него. Чистотой своей подобные свету звезды, они мягко сияли во тьме ночного неба, и добротой было исполнено их сияние. Но изумительнее всего было мастерство их полета – расстояние между концами их крыльев и концами крыльев Джонатана при любом движении неизменно оставалось ровно один дюйм. |
| 1701 |
И вдруг я увидел на большой глубине – не меньше тридцати фатомов – много затонувших старинных кораблей. Совсем отчетливо, но в то же время с тем оттенком нереальности, который дает даже самая прозрачная вода. Я попросил задержаться, и мы повисли над бухтой, созерцая угрюмые призраки сражения – с обломанными мачтами, лежащие как попало: на борту, на ровном киле, даже поперек друг друга, вверх днищем. У одного большого корабля сохранились мачты, лишь стеньги были обломаны, и перекошенные нижние реи до сих пор еще сопротивлялись времени и судьбе. Я смотрел и думал о тех, чьи кости лежат там, на пушечных палубах и в трюмах, под сверкающими солнечными волнами Ионического моря, окруженными синими от зноя каменистыми берегами греческой земли, древней и вечно юной, по-прежнему полной жизни и мечты. |
| 1702 |
Ощущение величия и бессмертия владело Селезневым, когда памятная цепь связала его с прошлым и его героями, наследником которых он сделался по праву сохранившихся в нем воспоминаний. Склонный к философским размышлениям, он понял всю мощь земли. Ему казалось, что он стоит на гигантской, устремленной к небу колонне бесчисленных превращений живого, и она возносит его все выше, к невообразимым далям времен и космоса. Сотня тысячелетий отделяла этот год от обрывка истории человека, вспыхнувшей коротким огоньком в сознании Селезнева. Гирин заявил, что это достижение скромно. В дальнейшем наука достигнет больших глубин памяти прошлого. Кто смог бы найти сейчас это место на земном шаре – скалистый горный кряж, несколькими отрогами вдававшийся в степь? Гигантские кедры рвали камни извилистыми корнями. |
| 1703 |
Каждый куст, ложбинка, холмик может стать засадой, откуда вздыбится с ревом громадная кошка. Или еще хуже и еще страшнее, если неожиданно, почти без звука и без предупреждения любой из идущих будет смят тяжелой черной массой прыгнувшего на него тела. Хрустнут позвонки, крик гнева и ужаса замрет на губах, и коварный хищник исчезнет в кустарнике, унося погибшего товарища. Бесполезно искать в темноте, даже по запаху свежей крови. Другие опасности в сравнении с этой случайны, и нерастерявшийся человек обычно спасается и от налета разъяренного носорога, и от затаившегося в сторонке свирепого быка. И ничего нельзя поделать, надо идти, гнаться за добычей, нести ее назад, надо пить, а вода в степи редка и как опасны водопои. Но человек, много ходящий и бегающий, нуждается в большом количестве воды. |
| 1704 |
Надо помнить о жестокой борьбе с природой, освоении растительного мира, поисках новых мест, пищи, создании техники, искусства, медицины, религии, накоплении гигантского опыта речи и письменности. Разве все это далось так просто? Десятки тысячелетий слагались из короткой, насыщенной жизни отдельных людей, когда все силы ума и тела требовались, чтобы прожить и воспитать новое поколение. Громадная мощь человеческого тела и мозга вполне отвечает этой великой жизненной борьбе, хотя неблагодарные потомки, сидя в своих теплых каменных клетках, пытаются представить ее бесцветной, тупой и напуганной жизнью. Все это Селезнев знал инстинктивно, всем существом, наблюдая чудовищное изобилие животных на беспредельной равнине. Этот океан травоядных сулил сытую жизнь, изобилие костного мозга для маленьких детей. |
| 1705 |
Другое дело – люди. Их так мало, каждый на счету, каждый бережно охраняется своими соплеменниками. Как трудно во всех превратностях жизни вырастить бойца-мужчину или способную к продолжению рода крепкую женщину. Бесконечно долго вырастают человеческие детеныши, прежде чем становятся полноценными, обученными и воспитанными членами племени. Поэтому каждый погибший или искалеченный в схватке с хищниками человек – большая утрата, а гибель нескольких охотников или женщин может поставить все племя на грань исчезновения. В этой высокой ценности индивида человек сходен со словом, также вырастающим очень долго под бдительной охраной и боевой защитой. Давно уже хитроумные изобретатели придумали вырывать вдоль важных троп убежища, куда могли спрятаться настигнутые зверем охотники или идущая за водой женщина. |
| 1706 |
Селезнев умолк. Гигант оглушительно заревел, обнажив тупые клыки, затем медленно опустился на четвереньки, теряя сходство с человеком. Поразительно быстрым рывком колоссальный антропоид бросился на Селезнева. Тот нисколько не испугался, отскочил в сторону, чувствуя волну теплого воздуха, коснувшегося его чувствительной кожи, и пустился бежать по каменистому скату, придерживаясь края кустов. Ему стало досадно от непонимания, проявленного зверем. Человек и гигантский антропоид могли бы жить, помогая один другому острым умом и чудовищной силой. Но, видимо, союз силы и ума был невозможен – странные, темные инстинкты привели животное в ярость. Поняв, что она не в силах настичь человека, исполинская обезьяна остановилась, издав высокий, резавший ухо визг. Селезнев усмехнулся и перешел с бега на быстрый шаг. |
| 1707 |
Охотник несся отчаянными прыжками, старательно выбирая дорогу, наконец, он отдалился на безопасное расстояние. Только тогда он оглянулся. Гигантопитек снова стоял, опершись на корень вывернутого пня, резким силуэтом рисуясь над светлым склоном. И вновь сходство с человеком заставило охотника забыть пережитый испуг, наполняя его неясными, несбыточными мечтами. Другая, подлинная реальность вклинилась как-то сбоку в сознание Селезнева; он подумал, что все древние сказки и легенды о великанах обладали совершенно реальной основой, лишний раз доказывая, как долго живут изустные предания, сотни веков передающиеся из поколения в поколение. И не случайно великаны в сказках никогда не бывают добрыми, а лишь глупыми, легенды точно отражают невозможность настоящей доброты при низком уровне интеллекта. |
| 1708 |
Никогда еще Мики не ощущал себя таким одиноким. И его собачьему мозгу представлялось, будто все, что он видел и чувствовал в течение последних недель, было сном, а теперь он очнулся и вновь обнаружил вокруг себя все тот же враждебный лесной мир, полный опасностей и неизбывного одиночества, – мир, где нет дружбы, а есть только нескончаемая, отчаянная борьба за существование. Инстинкты, притупившиеся было за время его пребывания в хижине, вновь обрели силу и остроту. Теперь его опять ни на минуту не оставляло волнующее ощущение постоянных опасностей, которые грозят тому, кто бродит по лесу в одиночку, к нему вернулась осторожность, и на четвертый день он уже крался по вырубке, как волк. На пятую ночь он не лег спать в ямке у двери, а ушел в лес и в миле от хижины отыскал подходящую для ночлега кучу бурелома. |
| 1709 |
И сейчас этот край был великолепен. С высокой скалы, на которой они стояли, он походил на безбрежное солнечное море, и лишь местами еще белели остатки высоких сугробов, наметенных зимними буранами. Их холм круто поднимался над широкой долиной. Повсюду перед ними, насколько хватал глаз, простирались черные полосы леса, мерцали озера, еще не сбросившие ледяной панцирь, блестели речки и ручьи и начинали зеленеть луга, над которыми поднимались благоуханные запахи земли. Нузак, черная медведица, жадно втягивала носом эти бодрящие запахи, обещавшие сытную и изобильную еду. Внизу, в долине, уже буйствовала жизнь. Почки на тополях набухли и должны были вот-вот развернуться, из темной почвы пробивались сочные и нежные стебли трав, съедобные корни наливались соком, подснежники тянулись к теплому блеску солнца. |
| 1710 |
За двадцать лет своей жизни Нузак успела хорошо изучить все эти запахи: восхитительный аромат елей и сосен, резкий сладкий запах корневищ водяных лилий и сочных луковиц, поднимавшийся над оттаявшим болотцем у подножия холма, а главное – победный, преисполненный жизни запах самой земли. Вдыхал эти запахи и Неева. Его тельце впервые дрожало и трепетало от радостного волнения бытия. Еще минуту назад он был окутан темнотой – и вдруг очутился в стране чудес, о существовании которой он и не подозревал. Эти несколько минут необычайно много поведали ему о дарах, припасенных для него матерью-природой. Он еще ничего не знал, но в нем заговорил врожденный инстинкт: он понял, что этот мир создан для него, что солнце и тепло существуют для него и что сладостные запахи земли зовут его вступить во владение ее плодами. |
| 1711 |
Он сморщил бурый носишко, втянул ноздрями воздух и познал острое благоухание всего, что было приятным и желанным. Кроме того, Неева внимательно прислушивался – его настороженные ушки ловили музыку пробуждающейся земли. Даже корни травы словно пели от радости, и всю залитую солнцем долину заполняла тихая бормочущая мелодия, свидетельствовавшая о том, что покой этого мирного края еще не нарушен появлением человека. Повсюду раздавалось журчание бегущей воды, и Неева различал множество еще незнакомых звуков, которые могли издавать только живые существа: чириканье воробьев, серебристые трели малиновки внизу у болотца, пронзительный, радостный крик нарядной канадской сойки, отыскивающей место для гнезда в густой поросли бархатистых елок. А в бездонной высоте над его головой раздался резкий клекот. |
| 1712 |
Я терпеть не мог попусту тратить время, а единственным полезным занятием считал чтение. Никто из членов семьи не разделял моей страсти. Мама целый год читала «Книгу года», потом долго об этом говорила. Отец не читал вовсе и гордился этим. Филипп покупал подборки книг в лавочках на улице Одеон – не для чтения, а чтобы составить библиотеку, а вот я читал запоем, так сказать, за всю семью. По утрам я зажигал свет, хватал книгу и не расставался с ней целый день, чем ужасно нервировал маму. Мама выходила из себя, если я ее не слушал, и не раз отнимала у меня книгу, чтобы получить ответ на поставленный вопрос. Когда ей надоело по сто раз звать меня ужинать, она придумала действенный способ – выключала свет в моей комнате прямо из кухни. Я садился за обеденный стол с книгой, чем выводил из себя отца. |
| 1713 |
Я садился за обеденный стол с книгой, чем выводил из себя отца. Я читал в ванной, чистя зубы, и даже в туалете, и родственникам приходилось барабанить в дверь, чтобы вытурить меня оттуда. Я читал на ходу. Дорога до лицея занимала пятнадцать минут – я из-за чтения тратил полчаса и выходил из дому заранее, но все равно часто опаздывал, за что меня оставляли после уроков. Я решил не объяснять болванам-учителям, что эти опоздания оправданны и неизбежны. Хуже всего были переходы – я мог так увлечься, что водителям приходилось жать на клаксон, чтобы заставить меня очнуться. Я разделил писателей на две категории: тех, кто позволял добраться до лицея вовремя, и тех, кто заставлял опаздывать. За русских авторов меня то и дело оставляли после уроков. В дождь я укрывался под козырьком и продолжал читать. |
| 1714 |
Я никогда не бросал книгу, недочитав, хотя некоторых авторов понять было непросто. Я приводил в отчаяние родителей во время отпуска в горах и на море: меня интересовали только книги, а окружающие красоты оставляли равнодушным. Сотрудницы библиотеки приходили в недоумение, когда я возвращал книги намного раньше положенного срока. Весь их вид выражал недоверие, но мне не было до них дела: я продолжал методично дочитывать очередного автора, снимая с полки книгу за книгой. Я глотал произведения классиков, руководствуясь собственными пристрастиями. Первым делом я всегда читал биографию романиста, и если мне не нравился человек – не нравилось и его произведение. Человек был для меня важнее его творчества. Если оказывалось, что он прожил героическую или наполненную событиями жизнь, его романы очень мне нравились. |
| 1715 |
Она часами говорила по телефону с Морисом. В День матери папа приготовил для нее огромный букет из тридцати девяти красных роз и зарезервировал столик в ресторане. Незадолго до полудня мама заскочила домой, я ее поздравил и показал папин букет. Она едва взглянула и поспешила вернуться в магазин, к аудитору, чтобы уладить детали очередной встречи с налоговым инспектором. Она даже не поблагодарила папу за цветы, а он сделал вид, что ничего не заметил, только назвал извергами чиновников-садистов, которые заставляют матерей семейств работать по воскресеньям. Он поставил букет в вазу прямо в упаковке, и мы отправились в ресторан, хотя настроение было безнадежно испорчено и аппетит пропал. Вечером мама так и не прикоснулась к цветам, даже целлофан не сняла. Через два дня букет завял, и Мария его выбросила. |
| 1716 |
Он написал потрясающую книгу, но в его форте нереальное число интеллектуалов. У нас здесь настоящая жизнь, тупиц – море. Мы все время смотрим в направлении перед собой. Они там. Вот только неизвестно, где именно. В пределах видимости одни кусты и камни. Возможно, они где-то в другом месте. Мы целыми днями ждем появления типов из Фронта национального освобождения Алжира и умираем от скуки. Я часами наблюдаю за радарами, но пока что все сигналы тревоги оказывались ложными – прорывались к нам только кабаны. Тоже неплохо, отличная добавка к рациону. Больше всего меня достает то обстоятельство, что я меняю убеждения. Я был уверен, что мы мерзавцы, считал, что народ против нас и жаждет независимости. Каждый излагает собственную теорию, взгромоздившись на трибуну. Видела бы ты, что творится в деревнях. |
| 1717 |
Они были тенями, париями – без денег, с дипломами, которых никто не признавал. Жены, дети и родина жили в их памяти и сердцах. Они хранили им верность. Редко говорили о прошлом, занятые тем, чтобы заработать на жизнь и найти в ней хоть какой-то смысл. Уйдя на Запад, они отказались от удобных домов и успешной карьеры. Они не думали, что день завтрашний окажется таким невыносимо трудным. Некоторые за несколько часов превратились из высокопоставленных функционеров и руководителей крупных предприятий в бездомных бродяг, и это падение было столь же невыносимым, как одиночество и ностальгия. Многие находили политическое убежище во Франции. Здесь было куда лучше, чем в отвергших их странах, здесь была родина прав человека, конечно, если ты умел помалкивать и не предъявлять слишком высоких требований. |
| 1718 |
Сесиль была мерзлячкой, поэтому мы топили камин и проводили всю вторую половину дня в огромной гостиной окнами на Дворец правосудия. Время от времени Сесиль давала мне какую-нибудь книгу и требовала, чтобы я немедленно ее прочел и высказал свое мнение. Когда я через несколько дней делал попытку поговорить, она успевала забыть о своем поручении или ей было не до того. Я проводил время в кресле, за чтением. Как только выглядывало солнце, Сесиль тут же тянула меня гулять. Мы бродили по набережным Сены, где она искала у букинистов раритетные издания, сидели в Люксембургском саду – ее тянуло туда как магнитом. Мы устраивались под платанами у фонтана Медичи. Это место Сесиль любила больше всего, здесь она пряталась от мира, здесь работала. Мы старались сесть на отшибе, как правило справа от фонтана. |
| 1719 |
Посетители разделились на два лагеря. Градус спора все повышался. Возбуждение росло. Люди перебивали друг друга, торопясь привести свои аргументы и красноречивые примеры. Печально, но факт: ни одно из блистательных рассуждений действия не возымело. Наша неспособность убедить другого является доказательством того, что из всех имеющихся в нашем распоряжении средств самое полезное и действенное – оскорбление, высказанное в презрительной форме, удар кулака или острого ножа, выстрел из пистолета, взрыв бомбы или ракета с ядерной боеголовкой. Причина всех наших несчастий коренится в одном: каждый считает, что его убеждения непогрешимы. Те, кто отказывается изменить мнение, идиоты, как и те, кто дает себя переубедить. Игорь и Вернер сидели на банкетке, разговаривали о жизни и не участвовали в общем споре. |
| 1720 |
Проходя по улице Шампольона, я мог видеть Вернера. Кабина киномеханика нависала над тротуаром. Он часто открывал дверь, чтобы было не так душно. Патрон Вернера выкупил соседний кинотеатр, и теперь ему приходилось обслуживать оба зала. Работы у него стало вдвое больше, но он справлялся, поскольку сеансы не совпадали. Когда выдавалась свободная минутка, Вернер выходил покурить на порог. Мы обменивались несколькими словами, он предлагал мне бесплатно посмотреть фильм, но я чаще всего отказывался. Иногда Вернер сообщал членам клуба, что будет крутить шедевр, который никак нельзя пропустить, и мы шли, хотя сидеть в его узкой будке было неудобно, да и проекционный аппарат издавал противный стрекот. Если зал не был полон, Вернер уговаривал свою приятельницу-билетершу пустить нас на откидные места. |
| 1721 |
Он не манипулировал, не обманывал и ни разу не поднял руку на человека. Он просто приходил, сидел и слушал. Лоньон сказал, что получил задание благодаря своей заурядной внешности и способности незаметно внедряться в любую среду. Если людям не задают вопросов, они теряют бдительность. Задавать вопросы – прерогатива сыщика. Он, Лоньон, никого ни о чем не спрашивал, такой у него метод. Завоевать доверие и помалкивать. Времени требуется больше, но результат гарантирован. Почти все люди испытывают потребность в разговоре. Внимательному слушателю нет нужды задавать вопросы. Ему необходимо терпение и умение ждать. Направлять собеседника можно незаметно, просто меняя выражение лица. Удивление, изумление, растерянность, интерес, сочувствие. Сочувствие играет первостепенную роль. Да, он продолжит делать свое дело. |
| 1722 |
Я шагнул вперед, и Саша закрыл дверь на задвижку, потом отпер дверцу люка. Саша был другим, его темперамент никто не назвал бы славянским. Он не выходил из себя, говорил тихим, хорошо поставленным, чуть усталым голосом, глядя на собеседника с насмешливой улыбкой. Я спрашивал себя, специально ли он культивирует в себе загадочность, и пришел к выводу, что нет. Он любил бродить по своему кварталу. Читал, сидя на скамейке в Люксембургском саду, кормил воробьев хлебными крошками. Мы часто встречались в самых разных местах. Часами разговаривали, стоя на тротуаре. В фотоателье он ходил, только когда ему самому этого хотелось. При желании он мог бы выправить все нужные бумаги и получить постоянную работу. Я не раз пытался выяснить, за что члены клуба затаили на него злобу, но он в ответ только плечами пожимал. |
| 1723 |
Много лет я работал как каторжный, фактически бесплатно, не знал ни сна ни отдыха. То время я считаю потраченным впустую. Сегодня я читаю, сплю, слушаю музыку по радио, гуляю по Парижу, беседую с людьми, хожу в кино, отдыхаю, кормлю кошек, а когда карманы пустеют, отправляюсь в фотоателье, чтобы обеспечить себе прожиточный минимум. Я счастлив, как никогда. Беда не в эксплуатации, а в нашей глупости. Мы принуждаем себя, надрываемся, чтобы иметь лишнее и ненужное. Хуже всех глупцы, вкалывающие ради денег. Проблема не в боссах, рабами нас делают деньги. В день Великого Выбора прав оказался не придурок, слезший с дерева, чтобы превратиться в человека разумного, а обезьяна, оставшаяся висеть на ветке, поедать фрукты и почесывать живот. Люди ничего не поняли в эволюции. Человек работающий – король придурков. |
| 1724 |
Он плохо переносил тишину и включал радио на полную громкость, нимало не заботясь о покое соседей, или открывал окна, выходившие на шоссе, чтобы адский шум дорожного движения заглушил его тоску. Никто не сумел заменить Имре Тибора. Он смирился, жил с пустотой в душе и даже находил в этом некое извращенное удовольствие. Потребление пищи было для Имре монотонным ритуалом. Он питался консервированной чечевицей и белой фасолью, зимой разогревал еду на пару, летом заправлял оливковым маслом с лимоном. Дома и на улице Имре часто разговаривал сам с собой. С Тибором. Они спорили. Рассказывали друг другу о том, как живут и что их заботит, советовались, смеялись, переругивались. Окружающие перестали удивляться и обращать на это внимание. На свете много одиноких людей – с кем им поговорить, если не с собой. |
| 1725 |
Он питался консервированной чечевицей и белой фасолью. Ради разнообразия он решил сделать себе яичницу, поставил на огонь сковородку, положил масло, разбил одно яйцо, потом другое, тюкнул ножом по третьему и услышал пронзительный писк. Он подумал, что это голубь, выглянул в окно и увидел лишь длинную вереницу машин. Голуби не пищат, подумал Имре, приготовился вылить третье яйцо на сковородку и вдруг заметил необычное желтое пятно в скорлупе. Это был живой цыпленок. Имре изумился, рука у него дрогнула, птенец выпал, но он успел подхватить его в сантиметре от кипящего масла. В это мгновение произошло чудо. Такое бывает раз или два в жизни. Любовь с первого взгляда. Только так можно назвать случившееся. Они долго смотрели друг на друга. Имре был очарован. Яичница сгорела. Это произошло в субботу вечером. |
| 1726 |
Жизнь изменилась. Раньше по утрам, когда я вставал, папа был уже в кухне и заканчивал завтракать. Он слушал новости по радио, приглушив звук, потом закуривал первую за день сигарету. Я садился за стол, и он спрашивал, как я спал. Ни о чем серьезном мы не говорили. У него все всегда было хорошо. Иногда он делал мне кофе с молоком, дожидался прогноза погоды, а потом убегал на работу. Из-за ремонта на окружной он всегда торопился. Ему приходилось обслуживать клиентов в разных концах Парижа и в предместье, он должен был самолично отслеживать крупный выгодный заказ, выпутываться из сложного положения, потому что поставщик все еще не отгрузил итальянское оборудование. Что поделаешь, такова жизнь. До вечера, дружище, и не отлынивай от занятий. Теперь в квартире всегда было непривычно тихо. Исчез запах табака. |
| 1727 |
Сесиль попросила поклясться, что я больше никогда не буду так делать. Великие романисты не раз замечали, что все женщины страстно жаждут определенности. Они хотят быть уверены, требуют обещания, клятвы. Они не оставляют попыток добиться своего, для них это вопрос жизни и смерти, и мужчины в конце концов уступают. Я поклялся. Сесиль улыбнулась, и я растаял. Великие романисты подмечали еще один факт: женщины, конечно, умеют добиваться своего, но мужчины, дав клятву, почти всегда ее нарушают. Дело в том, что они придают обещанию разное значение. История предательства описывается во второй части романа – если у писателя хватает фантазии и таланта на второй том. Возможно, главная новизна современного романа заключается в том, что героини тоже могут изменять своим убеждениям, предавать, как это делают мужчины. |
| 1728 |
Не знаю, что сделал Игорь, но дело закрыли. Два месяца спустя Игорь получил положительный ответ. Его диплом был подтвержден, и он решил отпраздновать радостное событие. Вечеринка вышла не слишком веселая. Игорь уехал в Португалию, чтобы уладить формальности. Всех печалила мысль о том, что мы больше не увидимся, но никто этого не показывал. Игорь был счастлив – в Лиссабоне его ждала любимая работа, он говорил, что мы сможем к нему приезжать, когда захотим. Через три дня Игорь вернулся. Он был мрачнее тучи. Выяснилось, что португальские власти хотели послать его на войну в Анголу в качестве военного врача. Игорь отказался. Вернер рассказал, что он вышел из себя и оскорбил полковника медслужбы. Игорь снова стал водить такси и продолжил искать страну, которая согласилась бы признать его дипломы. |
| 1729 |
Я решил проверить Сашину теорию на деле и налил себе виски. Папа любил выпить стаканчик в субботу вечером. У напитка был привкус лекарства, он обжег мне горло. Я попытался допить до конца, но не смог и вылил остаток в раковину. Я сидел, положив перед собой чистый лист бумаги, голова кружилась, к горлу подступала тошнота. Ощущение было восхитительное. Я чувствовал себя пьяным страдальцем и промучился полночи. Сашино правило на меня явно не распространялось. Вдохновение так и не пришло. Я ждал, что перо запорхает по бумаге и заполнит ее волшебными строками, но не мог написать ни слова, ручка как будто прилипла к пальцам. Другой рукой я держался за живот. Заявляю со всей ответственностью: виски не подействовал и не помог мне стать поэтом. Очевидно, тайна творчества заключается в чем-то другом. |
| 1730 |
Она была уже далеко. И наверняка не услышала. Я говорил сам с собой. Пинал ногой невидимых врагов. Проклинал евреев, кибуцизм, социализм, кометы, поэтов и женщин. Мне хотелось орать, вопить, ругаться. По реке мимо меня проплыл кораблик с туристами на палубе. Они щелкали фотоаппаратами. Я в ответ выкрикивал оскорбления. Они ничего не понимали, улыбались и махали в ответ. Я поклялся, что стану другим, что со мной никогда больше не случится ничего подобного. Это был последний теплый день. Назавтра пришедший с севера циклон вернул в Париж зиму. Небо потемнело и обрушилось на головы парижан проливным дождем. Мне такая погода подходила как нельзя лучше. Идея пришла мне в голову неожиданно. Я достал старые шорты Пьера, майку регбиста Парижского университетского клуба и вернулся в Люксембургский сад. |
| 1731 |
Но не для того, чтобы ностальгировать и жалеть себя. Я снова начал бегать. В первые дни держался за группой вышедших на тренировку пожарных. Было нелегко, но я считал делом принципа оставаться среди них, а потом оставил этих парней далеко позади и обгонял любого, чья спина маячила впереди. Дорожки превратились в грязное месиво, но мне нравился булькающий звук шагов по земле. Я побил свой прежний рекорд и перестал считать круги. Бегал по два часа без перерыва и останавливался перед самым закрытием сада, когда кровь начинала бешено стучать в висках, а ноги подгибались от усталости. Я возвращался весь взмокший, принимал обжигающий душ и закрывался в своей комнате. Иногда ко мне заходила Жюльетта, садилась на кровать, говорила обо всем и ни о чем и никогда не спрашивала о Камилле. Я думал о ней все время. |
| 1732 |
Любой нормальный человек на моем месте скакал бы от радости и творил всяческие глупости. Мне было плевать. Я уже две недели не имел никаких известий от Камиллы. Ни телефонного звонка, ни письма, ни свидания. Я ждал, что она объявится после экзамена и мы сможем провести время вместе. Каждый день разлуки все больше отдалял нас друг от друга. Я до изнеможения бегал по Люксембургскому саду, а во второй половине дня отправлялся к лицею. Там никого не было. Списки принятых и провалившихся висели на стендах. Камилла получила оценку хорошо, она сделала свой выбор. Вечером дома мама по моему лицу решила, что я не сдал, и мне пришлось разуверять ее. Она откупорила бутылку шампанского, чтобы отпраздновать успех, но я повел себя как конченый зануда и отказался пить. Мама спросила, чем я намерен заниматься. |
| 1733 |
Когда-то в третий бокал ставили срезанные живые цветы, но это было в другой жизни. В скованном холодом и страхом городе никто цветами не торговал, поэтому Ирина сделала их из бумаги, сплела в гирлянды и венки и украсила стол. Она достала из шкафов милые сердцу вещицы – когда-то их покупали ради удовольствия, теперь они стали ненужными и к тому же опасными. Ирина не знала, правильно ли поступает, прикладывая столько усилий и так рискуя ради ужина, но твердо решила, что сделает все, что должно. Никто не посмеет сказать, что она дала слабину. Вместе с сестрой, невесткой и кузинами она испекла запрещенную советской властью мацу. Женщина на то и женщина, чтобы нарушать запреты. Разве можно праздновать бегство из Египта без этого плоского бездрожжевого хлеба. Ирине пришлось проявить чудеса изобретательности. |
| 1734 |
Я принял приглашение матери на Седер совсем не потому, что был религиозен, и не для того, чтобы доставить ей удовольствие. Нужно было предупредить Игоря, что его вот-вот арестуют, но они выставили меня за дверь, и я не успел. Пришлось звонить. Игорь так и не узнал, что это я его спас. А если бы узнал, все равно не простил бы. Я хотел получить прощение вовсе не ради справедливости. Он был моим братом и любил меня, а любовь не покупается и не продается. Я ждал его прощения двенадцать лет, но в конце концов понял, что не дождусь. Я не держу на него зла. Я один в ответе за все. Я сам совершал преступления, был соучастником ужасных деяний и не заслуживаю милосердия. Человек должен платить за свои ошибки. Жить мне оставалось недолго, лечиться я не хотел, да и лекарства от моей болезни пока никто не придумал. |
| 1735 |
Я много лет был верным солдатом партии, убежденным в правоте коммунистической идеи, считал, что мы должны сражаться и уничтожать наших врагов. Выбор был прост: они или мы. Когда идет война, ты не задаешь вопросов, а выполняешь приказы. Каждый солдат знает свое место. Мы делали революцию. Хотели изменить мир. Покончить с эксплуатацией и эксплуататорами. Нам оказывали сопротивление. Враги делали все, чтобы остановить ход истории, а мы пускали в ход оружие, чтобы уничтожить их. Если люди не могут договориться, не хотят искать компромисс и идти на мировую, остается одно – убить. Альтернатива проста: либо ты, либо тебя. Победа достается выжившему. Ненависть, которую питали к нам одни, была так же сильна, как вера других в пролетарский Интернационал. Разразилась буря столетия. Мы защищались и давали отпор. |
| 1736 |
Враги делали все, чтобы остановить ход истории, а мы пускали в ход оружие, чтобы уничтожить их. Если люди не могут договориться, не хотят искать компромисс и идти на мировую, остается одно – убить. Альтернатива проста: либо ты, либо тебя. Победа достается выжившему. Ненависть, которую питали к нам одни, была так же сильна, как вера других в пролетарский Интернационал. Разразилась буря столетия. Мы защищались и давали отпор. Капиталисты всего мира пошли на нас единым фронтом. Они дрожали от страха за свои жалкие жизни и кровавые деньги. Первая мировая война не закончилась. Враги всех мастей напали на нашу страну, чтобы задушить революцию. Началась Гражданская война, которую они проиграли, но не успокоились и продолжили подрывную деятельность руками внутренних врагов. Пришлось их уничтожить. |
| 1737 |
Николай Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чертом, как говорил Денисов, проехал мимо государя. Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону. Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им. Все только одного желали: под предводительством государя скорее идти против неприятеля. Под командой самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров. |
| 1738 |
Князь Андрей не мог равнодушно смотреть на знамена проходивших батальонов. Глядя на знамя, ему все думалось: может быть, это то самое знамя, с которым мне придется идти впереди войск. Ночной туман к утру оставил на высотах только иней, переходивший в росу, в лощинах же туман расстилался еще молочно-белым морем. Ничего не было видно в той лощине налево, куда спустились наши войска и откуда долетали звуки стрельбы. Над высотами было темное, ясное небо, и направо огромный шар солнца. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись лесистые холмы, на которых должна была быть неприятельская армия, и виднелось что-то. Вправо вступала в область тумана гвардия, звучавшая топотом и колесами и изредка блестевшая штыками; налево, за деревней, такие же массы кавалерии подходили и скрывались в море тумана. |
| 1739 |
Пьер не отвечал, потому что ничего не слышал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и все продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но ему все равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции. Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые так занимали его. |
| 1740 |
А его занимали одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую мучительную, бессонную ночь; только теперь, в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, все на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его. Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель, очевидно, врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. |
| 1741 |
Оставшись один, Пьер продолжал все так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл со связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он, наконец, вступит на тот путь обновления и деятельно-добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было темно. |
| 1742 |
Дело Пьера с Долоховым было замято. Несмотря на тогдашнюю строгость государя в отношении дуэлей, ни оба противника, ни их секунданты не пострадали. Но история дуэли, подтвержденная разрывом Пьера с женой, разгласилась в обществе. Пьер, на которого смотрели снисходительно, покровительственно, когда он был незаконным сыном, которого ласкали и прославляли, когда он был лучшим женихом Российской империи, после своей женитьбы, когда невестам и матерям нечего было ожидать от него, сильно потерял во мнении общества, тем более, что он не умел и не желал заискивать общественного благоволения. Теперь его одного обвиняли в происшедшем, говорили, что он бестолковый ревнивец, подверженный таким же припадкам кровожадного бешенства, как и его отец. И когда Элен вернулась в Петербург, она была принята радушно. |
| 1743 |
Борис часто удивлялся своим быстрым успехам и тому, как другие могли не понимать этого. Вследствие этого открытия его весь образ жизни его, все отношения с прежними знакомыми, все его планы на будущее совершенно изменились. Он был не богат, но последние свои деньги он употреблял на то, чтобы быть одетым лучше других; он скорее лишил бы себя многих удовольствий, чем позволил бы себе ехать в дурном экипаже или показаться в старом мундире на улицах Петербурга. Сближался он и искал знакомств только с людьми, которые были выше его, и потому могли быть ему полезны. Он любил Петербург и презирал Москву. Воспоминание о доме Ростовых и о его детской любви к Наташе было ему неприятно, и он с самого отъезда в армию ни разу не был у Ростовых. В гостиной Анны Павловны он теперь тотчас же понял свою роль. |
| 1744 |
Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это Наполеон. Он слышал, как называли сиром того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собой далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон – его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нему облаками. Ему было совершенно все равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил о нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни. |
| 1745 |
Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собой далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон – его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нему облаками. Ему было совершенно все равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил о нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасной, потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и произвести какой-нибудь звук. Он слабо пошевелил ногой и произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон. |
| 1746 |
За пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, но теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, он молчал. Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, что он не мог отвечать ему. Да и все казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить. |
| 1747 |
Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с ней. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы. Но глаза их, встретившись, сказали друг другу ты и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее. |
| 1748 |
Пьер много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла какая-то большая перемена. Он молчал все время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или, остановив глаза, с видом совершенной рассеянности потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем-то одном, тяжелом и неразрешенном. Этот мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил намекам княжны. |
| 1749 |
Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался со своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретер и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера. Во-первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба. |
| 1750 |
Управляющий, увидев действие, произведенное на Пьера приемами, решительнее обратился к нему с доводами о невозможности и, главное, ненужности освобождения крестьян, которые и без того были совершенно счастливы. Пьер втайне своей души соглашался с управляющим в том, что трудно было представить себе людей, более счастливых, и что бог знает, что ожидало их на воле; но Пьер, хотя и неохотно, настаивал на том, что он считал справедливым. Управляющий обещал употребить все силы для исполнения воли графа, ясно понимая, что граф никогда не будет в состоянии проверить его не только в том, употреблены ли все меры, но и никогда, вероятно, не спросит и не узнает о том, как построенные здания стоят пустыми и крестьяне продолжают давать работой и деньгами все то, что они дают у других, то есть все, что они могут давать. |
| 1751 |
Барский двор находился на конце прямой, по большой дороге расположенной деревни, за вновь вырытым, полно налитым прудом, с не обросшими еще травой берегами, в середине молодого леса, между которым стояло несколько больших сосен. Барский двор состоял из гумна, надворных построек, конюшен, бани, флигеля и большого каменного дома с полукруглым фронтоном, который еще строился. Вокруг дома был рассажен молодой сад. Ограды и ворота были прочные и новые; под навесом стояли две пожарные трубы и бочка, выкрашенная зеленой краской; дороги были прямые, мосты были крепкие с перилами. На всем лежал отпечаток аккуратности и хозяйственности. Встретившиеся дворовые, на вопрос, где живет князь, указали на небольшой, новый флигелек, стоящий у самого края пруда. Старый дядька князя Андрея, Антон, высадил Пьера из коляски. |
| 1752 |
Пьер начинал чувствовать, что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастье и на добро неприличны. Ему совестно было высказывать все свои новые, масонские мысли, в особенности подновленные и возбужденные в нем его последним путешествием. Он сдерживал себя, боялся быть наивным; вместе с тем ему неудержимо хотелось поскорей показать своему другу, что он был теперь совсем другой, лучший Пьер, чем тот, который был в Петербурге. Пьер стал рассказывать о том, что он сделал в своих имениях, стараясь как можно более скрыть свое участие в улучшениях, сделанных им. Князь Андрей несколько раз подсказывал Пьеру вперед то, что он рассказывал, как будто все то, что сделал Пьер, была давно известная история, и слушал не только не с интересом, но даже как будто стыдясь за то, что рассказывал Пьер. |
| 1753 |
На земле, именно на этой земле, нет правды – все ложь и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого. Разве я не чувствую, что я в этом огромном бесчисленном количестве существ, в которых проявляется божество, высшая сила, что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим. Если я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведет от растения к человеку, то отчего же я предположу, что эта лестница прерывается со мной, а не ведет дальше и дальше. Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был. Я чувствую, что, кроме меня, надо мной живут духи и что в этом мире есть правда. |
| 1754 |
Ростов жил по-прежнему с Денисовым, и дружеская связь их со времени их отпуска стала еще теснее. Денисов никогда не говорил про домашних Ростова, но по нежной дружбе, которую командир оказывал своему офицеру, Ростов чувствовал, что несчастная любовь старого гусара к Наташе участвовала в этом усилении дружбы. Денисов, видимо, старался как можно реже подвергать Ростова опасностям, берег его и после дела особенно радостно встречал его целым и невредимым. На одной из своих командировок Ростов нашел в заброшенной разоренной деревне, куда он приехал за провиантом, семейство старика-поляка и его дочери с грудным ребенком. Они были раздеты, голодны, и не могли уйти, и не имели средств выехать. Ростов привез их в свою стоянку, поместил в своей квартире и несколько недель, пока старик оправлялся, содержал их. |
| 1755 |
Денисов с Ростовым жили в вырытой для них солдатами землянке, покрытой сучьями и дерном. Землянка была устроена следующим, вошедшим тогда в моду, способом: прорывалась канава в полтора аршина ширины, два глубины и три с половиной длины. С одного конца канавы делались ступеньки, и это был сход, крыльцо; сама канава была комната, в которой у счастливых, как у эскадронного командира, в дальней, противоположной ступеням стороне лежала на четырех кольях доска – это был стол. С обеих сторон вдоль канавы была снята на аршин земля, и это были две кровати и диваны. Крыша устраивалась так, что в середине можно было стоять, а на кровати даже можно было сидеть, если подвинуться ближе к столу. У Денисова, жившего роскошно, потому что солдаты любили его, была еще доска в фронтоне крыши, и в этой доске было стекло. |
| 1756 |
Ростов знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия. Каждый день стали приходить запросы, требования к суду, и первого мая предписано было Денисову сдать старшему по себе эскадрон и явиться в штаб дивизии для объяснений по делу о буйстве в провиантской комиссии. Накануне этого дня Платов делал рекогносцировку неприятеля с двумя казачьими полками и двумя эскадронами гусар. Денисов, как всегда, выехал вперед цепи, щеголяя своей храбростью. Одна из пуль, пущенных французскими стрелками, попала ему в мякоть верхней части ноги. Может быть, в другое время Денисов с такой легкой раной не уехал бы от полка, но теперь он воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в госпиталь. |
| 1757 |
Она щелкнула выключателем. Майкл медленно спустился по лестнице, в одной руке он нес сумку, а другой держался за перила. Майкл прошел через гостиную, где вечерами под негромкие разговоры женщин частенько играл в шахматы с Лоуренсом, открыл уличную дверь и шагнул в сырую туманную ночь. Он бросил сумку на заднее сиденье, сел в машину, завел мотор, посмотрел наверх – окно на втором этаже было освещено. Затем весь дом погрузился в темноту. Майкл открыл ворота и выбрался на дорогу. Туман клубился над блестящей поверхностью шоссе и рассеивал свет фар. Слезы застилали глаза, он ехал медленно и осторожно, но все равно испугался, когда из мрака выскочила полицейская машина и обогнала его. Но она промчалась, не останавливаясь, полицейским и дела не было до плачущего пьяного человека, который ехал у самой обочины. |
| 1758 |
Он объяснил технику группового затяжного прыжка, указал, в какой последовательности они будут покидать борт самолета, напомнил, что на высоте три с половиной тысячи футов независимо от того, получилась у них правильная звезда или нет, они должны разойтись, чтобы за оставшиеся пять секунд удалиться друг от друга на безопасное расстояние и раскрыть парашюты на высоте две с половиной тысячи футов. Спортсменам все это было известно, но они слушали внимательно. Если бы Маккейн заподозрил кого-то в невнимании, то вполне мог отменить прыжок. Они забрались в самолет, Маккейн сел за штурвал. Дверь была снята, проем оставался открытым, холодный колючий ветер врывался внутрь. Самолет набрал скорость и оторвался от земли. Майкл посмотрел в окно и увидел возле ангара крохотную фигурку в синем пальто, машущую рукой. |
| 1759 |
И теперь вот чемодан, верный попутчик, кажется, уже не в шутку, а по-настоящему потерян. Пожалуй, тут только одно утешение – что отец ничего о пропаже не узнает, как не узнает и о нем самом, даже если вздумает наводить справки. До Америки добрался – вот и все, что ему в корабельной компании сообщат. Жаль только, что он почти не успел попользоваться вещами из чемодана, хотя ему, к примеру, давно бы пора сменить рубашку. Выходит, он проявил бережливость не там, где надо; именно сейчас, на пороге самостоятельной жизни, когда просто необходимо опрятно выглядеть, он будет щеголять в грязной рубашке. Хорошее начало, нечего сказать. Если бы не это, потерю вполне можно пережить, костюм на нем даже лучше, чем тот, что в чемодане, тот вообще костюм на черный день, мама перед самым отъездом срочно его штопала. |
| 1760 |
Однако тут он вспомнил, что в чемодане осталась еще палка копченой колбасы, мама в последнюю минуту успела ему эту колбасу тайком сунуть, он и отрезал-то всего ничего, есть почему-то всю дорогу не хотелось, и супа, что раздавали на полупалубе, ему хватало за глаза. Но теперь колбаса была бы очень даже кстати, он подарил бы ее кочегару. Таких людей легко расположить, подсунув им любую мелочь, Карл хорошо это знал по отцу, тот всех низших чинов, с которыми приходилось иметь дело, задабривал сигаретами. Теперь же из того, что можно подарить, у Карла остались только деньги, но деньги он пока что – тем более раз уж он и чемодана вроде бы лишился – трогать не будет. Мысли его снова вернулись к чемодану, и теперь он и вправду не мог уразуметь, чего ради всю дорогу за этот чемодан трясся, почти не спал из-за него. |
| 1761 |
Он вспомнил, как пять ночей подряд глаз не смыкал, а все из-за маленького словака, – Карл наверное знал, что тот на его чемодан зарится. Казалось, он только и ждет, когда Карл, сморенный усталостью, на секунду задремлет, чтобы длинной тростью – он круглый день с этой тростью то ли играл, то ли упражнялся – перетянуть чемодан к себе. Днем этот словак выглядел вполне безобидно, но с наступлением ночи он то и дело приподнимался с койки и грустно так поглядывал на чемодан. Однако Карлу все было видно, благо то тут, то там кто-то из пассажиров, снедаемый страхом неизвестности, зажигал свечу, хоть это и строжайше запрещено корабельным распорядком, и с тревогой вчитывался в загадочные проспекты американских агентств по приему эмигрантов. Если свечка горела поблизости, Карл мог ненадолго прикорнуть. |
| 1762 |
А утром пришла расплата. Нет, не для надсмотрщиков. А для тех, кто за месяц так и не смог найти общий язык. Тех, кто не желал хоть чем-то помочь своему ближнему. Для рабов. Ворота открыли на час позже. Но не надсмотрщики. Они скопом стояли возле своей небольшой казармы во главе со своим насупившимся офицером и выглядели безучастными зрителями. Командовали построением рабов люди в кожаных доспехах. Они обладали мощной статью, резким гортанным выговором и непереносимым даже для рабов кисло-затхлым запахом. На головах у них были особенные шлемы: островерхие, со свисающими чуть ли не до пояса пышными султанами какой-то травы. С хозяйской последовательностью они осмотрели всех рабов, рассортировали по группам и надели им на руки некое подобие наручников. Но не стальные, а из прочного дерева цвета спелой вишни. |
| 1763 |
Каждую группу соединили длинным канатом, продетым сквозь наручники. И только после этого выдали, как обычно, по полбуханки хлеба. Виктор все это время просидел в бараке, возле самых ворот, сквозь щелочки распухших глаз разглядывая происходящее во дворе. Сначала и его пытались поднять пиками копий, плетками, пинками. Но, увидев запекшуюся кровь по всему телу и болтающиеся, словно у куклы, конечности, оставили в покое. Один из вонючих, как мысленно окрестил их для себя Виктор, гаркнул что-то укоризненное в сторону надсмотрщиков. Но те в ответ только безразлично пожали плечами. А как Виктор страстно хотел уйти из этого барака. Пусть даже и с вонючими. Лишь бы вырваться из этого пекла. Но он не мог вымолвить ни слова из ссохшегося горла, исторгнуть даже хрипа. Не мог сделать просительного жеста. |
| 1764 |
Пришло жуткое осознание, что умирать он будет здесь. Разум затмила горькая мысль, что удача окончательно отвернулась от него, не давая ему и тысячной доли шанса на выживание. И как ни странно, но в тот момент, когда колонны рабов тронулись, группами привязанные к лошадям, некоторые несчастные оглянулись и посмотрели на Виктора со звериной ненавистью, злостью и завистью. От этих взглядов что-то в его груди оборвалось, в сознании лопнула некая струна предвидения, и он вздохнул с облегчением. В каком-то призрачном сиянии ему вдруг привиделось прекрасное лицо фортуны, на котором вместо улыбки кривился жуткий оскал. И уже без удивления наблюдал, как заметались воины-надсмотрщики, собирая свои пожитки и приторачивая к седлам свертки, сумки и баулы. Как они все до единого радостно вскочили в седла. |
| 1765 |
Как они все до единого радостно вскочили в седла и понеслись в другую сторону, к горам. Никого не оставив возле барака и совершенно позабыв про умирающего раба. Какое-то время Виктор мысленно смеялся над предоставленной ему полной свободой. Но поднявшееся солнце наползло жгучими лучами на его измученное побоями тело и начало припекать. Умирать на такой жаре ему не хотелось. Попробовал переползти в тень. Но даже на четвереньки встать не удалось. Тогда он просто стал перекатываться с боку на бок. Через какое-то время услышал шум воды и покатился дальше на этот звук. Все его бросили. Но свинцовую трубу не забрали. Бегущая из нее прохладная вода давала надежду или могла принести хотя бы более легкий конец. Его нашли только на следующий день. Живущие в этих местах крестьяне вернулись на свои поля. |
| 1766 |
Для мальчика лет восьми и девочки лет десяти стать учителями не составило особого труда. И они наперебой стали учить чудом избежавшего смерти человека всему, что знали сами. Утром и вечером появлялись взрослые. Осматривали заживающие раны на теле Виктора, удовлетворенно кивали головами и улыбались. Не прислушиваясь к словам больного и игнорируя его попытки с ними поговорить. И только когда Виктор смог выходить на двор к концу первого месяца своего лечения, он понял, почему взрослые не особо им интересовались. Они работали почти так же много, как и рабы. Целыми днями. Но зато считались свободными да одевались и питались лучше. Но вся их жизнь за редким исключением – только работа в поте лица и никакой особой радости. А уж тем более развлечений. И Виктор возблагодарил небо за доброту этих крестьян. |
| 1767 |
Если бы информация оказалась негативной или ветеран решил бы, что дамочке не следует знакомиться с Костиковым, то уже на следующей станции она бы вышла из поезда. Через сорок минут ветеран получил полные сведения на Александра Костикова. Еще через несколько минут он позвонил очаровательной незнакомке и разрешил ей открыть дверь. Волна от аромата ее приятного парфюма снова прокатилась по всему вагону, когда она открыла дверь. Костиков подумал, что это судьба. Он поспешил выйти в коридор. Костикову и в голову не приходило смотреть в другую сторону, где у окна находился летчик гражданской авиации, глядевший на мелькавшие за стеклом станции и незаметно следивший за реакцией самого Александра. Очаровательная незнакомка появилась через несколько минут. Она вышла в коридор, взглянула на Костикова. |
| 1768 |
Получалось, что из четверых бывших друзей повезло только Александру Костикову. Он улыбнулся. Человеку всегда бывает приятно осознание своей удачи и своего преимущества перед другими людьми. Особенное удовольствие ему доставляют неудачи собственных компаньонов или близких знакомых, ведь все могло сложиться совсем иначе. А может, он просто подсознательно верил в некий закон сохранения энергии, по которому везение не могло быть спутником каждого. Чтобы где-то прибавилось, где-то должно убавиться. Возможно, неудачные судьбы его компаньонов были запрограммированы на удачах самого Костикова. Он не мог даже предполагать, что в этот момент запершаяся в своем купе незнакомка терпеливо ждала звонка ветерана, который должен был сообщить ей более подробные сведения о бизнесмене, находившемся в соседнем купе. |
| 1769 |
В другой конец вагона входил высокий мужчина в форме летчика гражданской авиации. Его соседом был мужчина азиатской наружности лет шестидесяти. Он вежливо здоровался со всеми, проходя по коридору. Еще через несколько минут состав наконец тронулся. Костиков вернулся в свое купе. Закрыл дверь, чтобы переодеться. В коридоре еще чувствовался аромат парфюма его соседки. Интересно, чем она занимается. Нужно будет с ней познакомиться поближе. В конце концов, он холостой человек и имеет законное право на небольшую интрижку. Надев спортивный костюм и тапочки, он вышел в коридор. Один из его телохранителей дежурил в коридоре, другой был в купе. Костиков взглянул на соседнее купе, в котором находилась его очаровательная соседка. Дверь была заперта. Если она не откроет двери, то он не сможет с ней познакомиться. |
| 1770 |
По вокзалу уже объявили, что семнадцатый скорый отойдет точно в срок. До отъезда оставалось около двадцати минут, когда на перроне появился носильщик с тележкой и тремя большими чемоданами. Достаточно было взглянуть на эти чемоданы, чтобы понять, насколько богат их владелец. Они были в коричневых логотипах самой узнаваемой французской фирмы чемоданов, которые позволяют себе покупать известные спортсмены, звезды шоу-бизнеса и очень богатые люди. Очевидно, сорокалетний мужчина, идущий за тележкой, относился именно к третьей категории названных лиц. Незнакомец был не один. Рядом с ним шагали несколько высоких мужчин с характерными бритыми затылками и крепкими мускулами. Несмотря на майскую жаркую погоду, все были одеты в темные костюмы. Не составляло особого труда догадаться, что они являлись телохранителями. |
| 1771 |
Следом за тележкой носильщика они дошли до вагона СВ, где один из носильщиков предъявил четыре билета в третье и четвертое купе. Проводник, бегло просмотрев билеты, согласно кивнул головой, и первым в вагон поднялся один из телохранителей. Он осмотрел пустое купе, остался доволен увиденным и разрешил носильщику вносить чемоданы. Затем там оказался второй телохранитель. Когда все чемоданы были внесены в вагон, двое телохранителей остались на перроне перед вагоном, чтобы проводить поезд, а владелец багажа поднялся в вагон к уже находившимся там охранникам. Александр Викторович Костиков был обычным средним миллионером, которые появились в Москве в середине девяностых. Его состояние оценивалось в семьдесят два миллиона долларов. Он владел двумя хорошими квартирами в Москве, очень неплохой дачей в Юрмале. |
| 1772 |
Костиков был акционером известной фирмы, занимавшейся поставками никеля в Европу и Америку. Он создавал свой капитал в те тревожные годы, когда каждого второго бизнесмена убивали, каждого третьего обманывали, а каждый четвертый разорялся. Чтобы сделать себе состояние в то время, мало было быть просто умным и деловым человеком. Требовалось обладать некоторой толикой везения, иметь нужные связи, умело уходить от прессинга бандитов, налоговых и таможенных служб, избавляться от опеки правоохранительных органов, которые так любили крышевать бизнесменов и договариваться с местными чиновниками. Не всем это удавалось, но выживали самые умелые и пронырливые. Костиков и был таким умелым и пронырливым бизнесменом, который сумел ухватить судьбу за хвост, заложив основу своего состояния в девяностые годы. |
| 1773 |
Теперь он наслаждался относительной свободой. У Костикова была одна странность. Он панически боялся самолетов. Он их просто ненавидел. В тот момент, когда лайнер отрывался от земли, у него начиналась истерика. Не помогали никакие лекарства. Он просто не мог себя пересилить. Предпочитая ездить по всей Европе на поездах, Костиков уже несколько лет не появлялся в аэропортах, чтобы даже не смотреть в сторону самолетов. Его давно приглашали в Крым, где компаньоны приобрели большую виллу бывшего крупного партийного чиновника. Костикова так долго и убежденно уговаривали, что он наконец согласился туда приехать. Для этого его секретарь заказала сразу четыре билета в два купе в спальном вагоне скорого поезда. В первом купе должен был разместиться сам Александр Викторович, а во втором – телохранители. |
| 1774 |
Паша, как утверждали хорошо знающие его совхозные механизаторы, обладал поистине олимпийским спокойствием. Он никогда никуда не торопился, ни разу не ускорил свой неторопливый шаг и ни на кого, даже на собаку, не повысил голоса. Например, рассказывали о нем такую историю. Однажды летним поздним вечером бригадир собирал трактористов с поля на крытой брезентом машине. За Пашей, зная его кропотливый характер, заехали в последнюю очередь. В кузове машины уже сидели два десятка грязных, злых и донельзя уставших механизаторов, которым домой попасть шибко не терпелось, чтобы смыть с себя грязь, поужинать и хоть немного отдохнуть перед новым рабочим днем. Паша, не торопясь, собрал инструмент, тщательно разложил его по своим местам, медленно оделся и стал закрывать кабину трактора. Пошел небольшой дождь. |
| 1775 |
Пошел дождь. Мужики начали Пашу громко и нервно материть, грозясь уехать без него. Но он молча, привычным спокойным шагом под проливным дождем неспешно дошел до машины, не обращая никакого внимания ни на дождь, ни на грозные окрики. После этого случая Пашу стали ждать в абсолютной тишине: а чего нервы тратить и горло драть понапрасну. Паша для Маши был центром вселенной. Она любила все то, что любил Паша. Он ходил у нее неизменно чистый, прибранный и сытый. Что бы Паша ни захотел, это появлялось в короткий срок у него на столе. Маша своим уходом вылечила мужу язву желудка, и тот годами о болезни не вспоминал, только иногда с перепоя, да и то недолго. Зимой, когда у механизаторов появлялись выходные и нормированные рабочие дни, Паша и Маша вместе отдыхали: сидели друг против друга и молчали. |
| 1776 |
Я относилась к ней приблизительно так же: проходила мимо, приветствуя небрежным кивком головы, изо всех сил сдерживая улыбку, пока жизнь не свела нас ближе. Тетя Маша поселилась в одном со мной подъезде, только на нижнем этаже. В ту памятную зиму мой сынишка часто болел: в детсад постоянно проникала какая-нибудь кожная зараза, и родители вынуждены были пережидать карантин с детьми дома. На работе я появлялась не чаще нескольких дней в месяц, за остальные отчитывалась больничными листами или, что того хуже, неоплачиваемыми справками. Меня кое-как терпели, косые взгляды сослуживцев, потеря заработка и вынужденное безделье хорошего настроения не добавляли. В один из зимних дней ко мне и забрела в гости тетя Маша. Принесла с собой и гостинец – большое сито с семечками подсолнуха. Мы разговорились. |
| 1777 |
Маше господь деток не дал, о чем она беспрестанно сокрушалась. Уж она, я думаю, своего малыша в детдом бы никогда не отдала – хоть калеку, хоть дурачка какого, любого бы выпестовала любовью своей недюжинной. Говорить с ней можно было на любые темы, она честно и прямо, без лукавства, высказывала то, что думала. В отношении семейной жизни Маша-крокодил имела четкие правила, которые в своей справедливости, строгости и неукоснительности выполнения чем-то напоминали солдатский устав. Нельзя навязывать мужу собственное мнение, надо создать такую понятную ему обстановку, чтобы он сам захотел выполнить необходимую домашнюю работу. Если хочешь изменить его в чем-то, например отлучить от пьянства, довольно здраво рассуждала она, то дай ему взамен выпивки увлекательное занятие, например купи мотоцикл. |
| 1778 |
Хотя над тетей Машей люди довольно часто беззастенчиво смеялись, она в пререкания с ними не вступала. Только один раз ее вынудили обстоятельства. Дело было так. В нашем крупном семеноводческом совхозе по окончании посевной праздновали Борозду, как ее называли. Выдали рабочим заслуженные премиальные, ну и погуляли все всласть. А на другой день выяснилось, что как-то в суете остался незасеянным отдаленный клин между двумя березовыми колками. Поскольку в район об окончании посевной уже отрапортовали, то в срочном порядке Пашину бригаду на эту работу и отрядили. Про еду хмельные еще трактористы вспомнили, когда время обеда пришло, а продуктов с собой, как оказалось, никто не захватил. До села было около семи километров, поэтому возвращаться не стали, а решили покемарить в тенечке, да тем и обойтись. |
| 1779 |
Однажды мой сынок нечаянно уронил со второго этажа игрушечный пистолетик, которым очень дорожил. Боевое оружие малыша, как на грех, провалилось в щель между стеной и лестницей, угодив прямехонько в Машину кладовку. Проведав об этом, сострадательная женщина, не пожалев времени, в поисках игрушки переворошила все сундуки, весь хлам перетряхнула и поздним вечером, уставшая до изнеможения, принесла-таки парнишке игрушку. Она была в пропыленном платье, с головы до ног в паутине, грязные борозды от стекавшего по лицу пота устрашили бы без преувеличения кого угодно, но мой счастливый малыш бросился ей на шею, крепко обнял и расцеловал. А о пущей признательности она и мечтать не могла. Неудивительно, что, даже повзрослев, сын отчетливо помнит этот случай: доброта хранится в памяти человека пожизненно. |
| 1780 |
Встав к окну спиной, Сильвия прочитала печальные стихи о разлуке. Поэзия стала последней каплей. Бесцеремонно подвинув чернобурку, Меланья ушла к себе, переоделась в блузку и длинную юбку, заколола волосы бабушкиным черепаховым гребнем. От искушения воткнуть в узел антикварные вязальные спицы из слоновой кости с сожалением отказалась. Зато напудрилась и подкрасила губы – не сидеть же среди этих разодетых куриц неухоженной выдрой. К тому времени, когда она вернулась, публика значительно поредела. Остались самые стойкие: родственники, бывшие коллеги мужа, все пассии и старая Катинка. Именно она и предложила смазать уши покойного растопленным утиным жиром. Мол, вреда все одно не будет, а вот польза может приключиться. Ведь знахарка вполне успешно лечила утиным жиром не только синяки и ушибы, но даже переломы. |
| 1781 |
Жил он широко и безудержно, в тратах себя не ограничивал, ел словно в последний раз, пил так, будто назавтра утвердят сухой закон и впредь за спиртное будет полагаться смертная казнь. Потому завтракал Симон вином для бодрости, обедал тутовкой от изжоги, ужинал кизиловкой, чтоб крепко спалось. Несмотря на царящие в деревне пуританские нравы, в интрижках он себе не отказывал. Любил женщин – самозабвенно и на износ, очаровывался с наскока, ревновал и боготворил, на излете отношений обязательно дарил какое-нибудь недорогое, но красивое украшение. Меланья по молодости устраивала мужу сцены ревности, но с годами научилась смотреть на его похождения сквозь пальцы. И все же иногда, чтоб не слишком зарывался, закатывала скандалы с битьем тарелок и чашек, которые заранее откладывала из щербатых, на выброс. |
| 1782 |
Меланья долго раздумывала, как придать покойному приличный вид. От предложения старшей невестки замазать уши тональным кремом сердито отмахнулась – не дам из своего мужа обезьяну делать. Обозвав бессовестной, выставила вон младшую, предложившую повязать ему косынку. Средней невестке не дала даже рта раскрыть – все одно толкового не скажет. Ничего в итоге не придумав, она понадеялась на тактичность земляков и решила оставить все, как есть. Перепоручила невесткам хлопоты по поминальному столу, переоделась в темное и подчеркнуто скромное и уселась в изголовье гроба. Но надежды на тактичность земляков не оправдались. При виде покойного они, позабыв о словах сочувствия, первым делом справлялись, почему у него такие вызывающе-синие уши. Меланья вынуждена была, прерывая молчание, обстоятельно им отвечать. |
| 1783 |
К тому времени, когда у детей Катинки проснулась совесть и они явились за своей матерью, голову Симона украшали большие наушники, отжатые со скандалом у младшего правнука. Наушники надежно фиксировали компрессы с камфорным маслом. Несмотря на неловкость ситуации, покойный выглядел вполне умиротворенным и даже счастливым. Вокруг гроба расселись вдова и бывшие пассии, потягивали вино и откровенничали. Вдовая Сильвия, сдвинув на затылок фетровую шляпу и выставив на обозрение сотоварок почти лысую голову, жаловалась на поредевшие волосы. Софья, сняв фальшивый жемчуг и оттянув ворот водолазки, демонстрировала некрасивый шрам, оставшийся после операции на щитовидке. Элиза с горечью призналась, что сыновья еле сводят концы с концами. Сусанна же с упоением жаловалась на высокомерную городскую свекровь. |
| 1784 |
Запах моря был таким настойчивым, что Вдовая Сильвия проснулась с ощущением, будто оно плещется у нее под окнами. Она повернулась на бок, подогнула ноги, тщательно накрылась одеялом и пролежала так несколько минут, не размыкая век и дыша полной грудью. Форточка, уступив натиску стеклянного зимнего ветра, приоткрылась и впустила в дом солоноватый дух морозного ущелья. Тот метался по комнатам крупным бестолковым щенком, бился башкой о дверные косяки, застревал под тахтой и креслами, путался в тяжелых шторах, воевал с бахромой диванных подушек. Сильвия прислушивалась к его возне, блаженно улыбаясь – как же хорошо. Тем не менее вскоре она поднялась, пробежалась, босая, ежась от холода, по дощатым полам, плотно прикрыла форточку, не давая ей, поддетой порывом ветра, захлопнуться и наделать шума. |
| 1785 |
Улиц, расположенных на плавно спускающемся ко дну ущелья склоне, было три, и все они брали начало с небольшой площади. Недолго проплутав между домов, эти улицы разбегались в разные стороны. Одна стремительно спускалась к подножию холма, а остальные две карабкались вверх и опоясывали его нарядными поясами. Та из дорог, что огибала подножие и заканчивалась низеньким каменным мостом, называлась Нижней. Тянулась она вдоль невинной с виду, но непредсказуемой и взбалмошной горной речки. В сезон таяния снегов и ливней она превращалась в неуправляемую лавину, сносившую на своем пути всякую преграду. Потому дома на Нижней улице выстроились на основательном от берега отдалении и непочтительно отвернулись, отгородившись от него высокими заборами. Вымощенная камнем Садовая улица тянулась до вершины холма. |
| 1786 |
Вымощенная камнем Садовая улица тянулась до вершины холма и заканчивалась у ворот небольшого парка, откуда открывался чудесный вид на окрестности: каменные жилища; сады, в которых золотились хурма и айва; горы, отвыкшие за лето от пронзительного дыхания ветров; осколок далекого озера с линялым ликом неба в отражении. Дома Садовой улицы, расположенные на внушительной высоте, раньше остальных ловили в окнах лучи утреннего солнца и первыми прознавали о приближении дождя. Вдовая Сильвия жила на третьей, Мирной улице, которая тянулась по груди холма, разделяя его пополам. По обочинам Мирной улицы стояли дома с воздушными открытыми верандами и обширными садами и огородами. Защищенные от капризов речки и шумных ветров, они могли позволить себе вольность в виде глубоких погребов, дощатых амбаров и хлипких оград. |
| 1787 |
По обочинам Мирной улицы стояли дома с воздушными открытыми верандами и обширными садами и огородами. Защищенные от капризов речки и шумных ветров, они могли позволить себе вольность в виде глубоких погребов, дощатых амбаров и хлипких оград, сквозь щели которых неустанно шастали цыплята. Мирная улица, карабкаясь на пригорки и проворно устремляясь вниз, путалась под ногами и цеплялась за край одежды, оставляя на ней то цветочную пыльцу, то приставучие колючки чертополоха, а то и иссушенные до невесомости сережки крапивы. Огибая дворы, в самом своем конце она резко поворачивала направо и утыкалась в дом Сильвии, не дойдя каких-то пару метров до ограды. Много лет назад отец Сильвии заделал этот зазор, вымостив его речной галькой в незамысловатом узоре: два светлых каменных полукруга на темном фоне. |
| 1788 |
Много лет назад отец Сильвии заделал этот зазор, вымостив его речной галькой в незамысловатом узоре: два светлых каменных полукруга на темном фоне. Маленькой Сильвии тогда было всего пять, и она с нетерпением ждала вечера, когда отец возвращался с работы. Переодевшись, он забирал ее с собой на речку, где они проводили несколько часов, выискивая крупную гальку нужной формы и расцветки. Бабушка уступила им железное ведерко, в котором хранила всякую каменную мелочь для заточки садового инвентаря, и Сильвия до сих пор невольно жмурилась, вспоминая звонкий стук первой гальки, кинутой на дно этой старой, почти насквозь проржавевшей посудины. Пустив на поиски камня почти два летних месяца, отец наконец принялся мостить дорожку. Маленькая Сильвия запомнила тот день таким, будто наблюдала его с высоты. |
| 1789 |
Отец умудрился где-то раздобыть крепкий корабельный канат и смастерил удобные качели. Сильвия раскачалась до упора, до мурашек и застывшего в горле комка. Чтобы отвлечься от страха, выискивала глазами то бабушку, чистящую зеленые стручки фасоли, то маму, достающую из каменной печи караваи пахнущего сладкой горбушкой хлеба, то деда, поливающего розовые кусты. Прошло уже почти полвека, в жизни произошло много всего, что могло навсегда заслонить собой тот пронзительно-беззаботный день, но Сильвия запомнила его, словно много раз пересмотренный фильм, и часто переживала заново, восстанавливая в памяти мельчайшие подробности и радуясь всплывающим из небытия деталям, о которых успела позабыть: деревянный гребень в волосах бабушки, перекинутое через плечо желтое полотенце, серебряную змейку речки. |
| 1790 |
Над калиткой раскинулась чудом прижившаяся груша неведомого сорта. Обернутый во влажную тряпицу саженец отец вез из крохотного литовского городка, добираясь домой на перекладных почти неделю. Высадил деревце на краю сада, сразу за калиткой, там, где невысокий, но крепкий выступ скалы, образуя мелкую ложбинку, защитил бы непривычное к новому климату растение от промозглой влаги зимы и иссушающего жара лета. Груша сразу же вытянулась, но потом замедлилась в росте и, распавшись в кроне на две макушки, раздалась в боках. К пятому году жизни она обвесилась крупными сочными желтоватыми плодами, нежно розовеющими обернутой к солнцу стороной. Первый свой урожай она дала в год, когда родилась Сильвия, потому в доме принято было считать, что это ее дерево. Сильвия с удовольствием ухаживала за грушей. |
| 1791 |
Весной литовская груша невестилась, покрываясь, словно густой фатой, снежно-кремовыми цветками. Они появлялись еще до листиков, пахли робко-сладким и долго не облетали. Маленькая Сильвия любила встать на цыпочки, осторожно притянуть к себе ветку и, стараясь не дышать, зарыться лицом в нежные лепестки, ловя их легкий аромат. К середине лета, когда налившиеся плоды гнули к земле ветви, она подпирала их специальными двурогими опорами. Когда приходило время, бережно, стараясь не поранить нежную кожицу, укладывала созревшие плоды в деревянные ящички, которые потом отправлялись в большой погреб – на хранение. Бабушка, старавшаяся пускать на заготовки всякий собранный в саду урожай, на литовскую грушу даже не замахивалась, жалея ее для переработки. По далекой детской привычке Сильвия считала литовскую грушу своей. |
| 1792 |
Чувство юмора, наравне с совестливостью и преданностью, она ценила пуще остальных качеств. Терпеть не могла скаредности, но и расточительности не поощряла. Сторонилась завистливых людей, сплетен на дух не переносила, пропуская их мимо ушей. О любви не заговаривала – ни с близкими, ни с родными, однако никто из них не сомневался – о любви она знала больше, чем кто-либо еще в этом мире. На завтрак Сильвия отварила овсяной каши, немного ее передержав – недавно обнаружила, что дочь любит, подождав, когда овсянка остынет, скрести ложкой по дну эмалированной кастрюльки, подъедая подрумяненную корочку. К тому времени, когда она заглянула в спальню, Анна успела переодеть и покормить проснувшегося сына. Сильвия поставила на тумбочку поднос с завтраком, поцеловала сначала дочь, потом, умильно лопоча, – внука. |
| 1793 |
Анна спорить не стала. Она не совсем еще отошла от последнего месяца беременности, когда, измученная беспокойно ворочающимся в тяжелом животе младенцем, вынуждена была бодрствовать почти сутками. Потому сейчас использовала каждую минуту, чтобы доспать. Стараясь не шуметь, Вдовая Сильвия выкатила коляску из дома, изрядно помучилась, спуская ее во двор. Перенесла туда тепло укутанного младенца, накрыла его простеганным ватным одеяльцем. Проверила еще раз содержимое сумки, в которую сложила все, что могло ему понадобиться. Тронулась в путь. С непривычки все выходило не так: сначала она умудрилась зацепиться верхом коляски за ветку литовской груши, затем застряла колесом в проеме калитки, вдобавок еще и не удержала ее, и та, выскользнув, с громким стуком захлопнулась и лязгнула заржавелой щеколдой. |
| 1794 |
У Светки кожа смуглая, как будто она в младенчестве побывала под южным солнцем, да так и прилип к ней навсегда красивый южный загар. Общее у нас – только косы. Темно-русые, толстенькие, заплетенные яркими капроновыми лентами. Этих лент у нас было множество, самых разных расцветок, и мы их никогда не делили между собой, а наоборот, менялись. В тот день на Светке было желтое платье с осликом, и ей очень шли мои желтые ленты. Младшая сестра сидела у окна на деревянной крашеной табуретке и смотрела в окно: ждала маму. Мне из кресла была видна только ее спина с тугими косичками, которые заканчивались канареечного цвета бантами. Светка дышала на замороженное стекло и пыталась пальцем проделать окошечко для обозрения. Ее ноги не доставали не только до пола, но и до перекладины на ножках табуретки. |
| 1795 |
Это какой-то святой ребенок. В кого только такая уродилась! Что я знала совершенно точно, так это то, что уродилась она вовсе не в меня. По натуре я авантюристка и искательница приключений, и если у нас в доме находилось что-то, к чему даже приближаться нельзя, то я обязательно это что-то находила, осматривала, оценивала возможности дальнейшего применения, примеряла, а если необходимо, то и пробовала на зуб. Слава богу, нашим родителям не пришло в голову держать в доме ядохимикаты. От подступившей нежности к Светке у меня все прямо всколыхнулось в душе, я обняла сестренку и расцеловала ее в пухленькие смуглые щечки. Она улыбнулась, а я начала быстро скрывать следы своего преступления: сложила конверты стопочкой, убрала их в дамскую сумочку, в которой мама хранила все документы, и спрятала ее в шкаф. |
| 1796 |
Тому, кто не знает, как растопить печь, может показаться, что это совсем плевое дело. Как бы не так! Важно уложить дрова в топку аккуратно. Мама все делала красиво, даже поленья в печь укладывала. Сначала она положила одно не очень толстое полешко вдоль левой стенки печи, а поперек него – тонкую лучинку. Получился шалашик. Мама взяла еще несколько щепочек и положила их поверх поперечной лучинки вдоль, как и первое полешко. Поперечная щепка не давала остальным упасть, хотя конструкция и не производила впечатление очень прочной. Я стояла рядом наготове – помогала. Скомкав и слегка расправив лист газеты, мама засунула его в пространство под щепками. Поверженная газета, ощетинившись мятыми краями, лезть в печку не желала. Она с неприятным звуком царапала поверхность шершавых щепок – цеплялась за жизнь. |
| 1797 |
Очень скоро выяснилось, что я как раз вовремя справилась с этим делом, потому что Светка, снова прилипшая к окну, закричала, что идет мама. И мы побежали к двери встречать маму. От нее сильно пахло морозом и не сильно – духами. Мы повисли на маме с обеих сторон, а она хохотала и говорила, что мы можем ее уронить. Встреча была настолько радостная, что, если бы незнакомый человек наблюдал эту картину, он мог бы подумать, что вот эта женщина год была на Северном полюсе, где живут белые медведи, а бедные дочери жили от нее вдалеке весь этот долгий год. И переживали: не простудилась ли, не была ли искусана этими самыми белыми медведями, и мечтали, чтоб благополучно вернулась домой. На самом деле все гораздо прозаичнее: наша мама просто ходила в магазин за продуктами. Мама спросила как мы без нее поживали. |
| 1798 |
В ответ Мо слегка ущипнул ее за нос. Мо – именно так она называла своего отца, и никак иначе. В ту ночь, что положила начало стольким событиям и так много изменила, у Мегги под подушкой лежала одна из ее самых любимых книг. И поскольку дождь не давал ей заснуть, она села в постели, протерла глаза и достала из-под подушки книгу. Едва она открыла ее, как страницы тут же заманчиво зашелестели. Мегги всегда казалось, что страницы каждой книги шуршат в первый раз по-своему, и это зависело от того, знала она, о чем будет рассказ, или нет. Теперь ей нужен был только свет. В тумбочке у нее был припрятан спичечный коробок – Мо запретил ей зажигать ночью свечи. Он не любил огня. Но в конце концов, ей уже было двенадцать лет, и она хорошо знала, что надо следить за свечами. Мегги обожала читать при свечах. |
| 1799 |
Она поднесла горящую спичку к одному из черных фитилей и вдруг услышала на улице шаги. Испугавшись, она задула спичку и – как она потом вспоминала спустя много лет, – сев на колени перед мокрым окном, посмотрела на улицу. И тут она увидела его. На фоне светлой стены дождя незнакомец казался тенью, лишь лицо его было освещено, а мокрые волосы прилипли ко лбу. Дождь струился по нему, но он не обращал на это внимания. Он стоял неподвижно, обхватив себя руками, пытаясь хоть немного согреться. Так он и стоял, уставившись на их дом. Нужно разбудить Мо, думала Мегги, но не могла двинуться с места. Сердце бешено колотилось у нее в груди, и она пристально смотрела в ночь, словно оцепенение незнакомца передалось ей. Вдруг он резко повернул голову, и Мегги показалось, что он смотрит ей прямо в глаза. |
| 1800 |
Сердце колотилось у нее в груди, и она пристально смотрела в ночь, словно оцепенение незнакомца передалось ей. Вдруг он резко повернул голову, и Мегги показалось, что он смотрит ей прямо в глаза. Она вскочила с кровати, и раскрытая книга упала на пол. Мегги выбежала босиком в темный коридор. В старом доме было холодно, хотя май уже подходил к концу. В комнате Мо еще горел свет. Он часто не спал до глубокой ночи и читал. Именно от него Мегги унаследовала любовь к книгам. Иногда, проснувшись ночью от кошмара, она прибегала к отцу, ложилась с ним рядом и быстро засыпала под его ровное дыхание и шелест страниц. Шуршание бумаги, как ничто другое, быстро отгоняло страшные сны. Но человек, стоявший перед домом, вовсе ей не приснился. В ту ночь Мо читал книгу в голубом переплете. Это надолго врезалось в память Мегги. |
| 1801 |
Выждав из осторожности несколько секунд, хотя это далось ей нелегко, она снова украдкой вышла в коридор. На двери мастерской висела узкая жестяная табличка. Надпись на ней Мегги знала наизусть. В пять лет она начала упражняться в чтении, пытаясь разбирать старинные буквы: Есть книги, которые надо только отведать, есть такие, которые лучше всего проглотить, и лишь немногие стоит разжевать и переварить. В то время, чтобы расшифровать табличку, ей приходилось взбираться на ящик, а слово разжевать она поняла в буквальном смысле, поэтому с отвращением спросила Мо, почему именно эти слова он повесил себе на дверь. Теперь она знала, что имелось в виду, но ее больше не интересовало, что написано на двери. Она пыталась понять то, о чем за ней говорили: едва различимые, тихо, почти шепотом произносимые слова. |
| 1802 |
Сразу после этого он принес ей три книги, но той, которую он завернул в бумагу, среди них не было. Через час они вынесли вещи во двор. Оказавшись на улице, Мегги стала замерзать. Утро было таким же холодным, как дождь накануне, и солнце одиноко висело над горизонтом бледным пятном, словно потерянная кем-то монетка. Больше года они жили на старом дворе. Мегги любила вид на холмы, ласточкины гнезда под крышей, высохший колодец, зияющий чернотой так, словно доставал до самого сердца земли. Хотя в огромном доме были сквозняки, а в пустовавших комнатах прятались толстые пауки, плата за него была умеренной, да и Мо хватало места для книг и мастерской. Кроме того, рядом с домом находились курятник и сарай, в котором теперь прописался их автобус, хотя ей было бы больше по душе, если бы его место заняли коровы. |
| 1803 |
Она могла бы вполне довольствоваться и парой курочек или козой, но и их нужно было кормить каждый день, а они подолгу отсутствовали. Поэтому Мегги оставалась только рыжая кошка, которая время от времени прокрадывалась в дом, когда уставала от бесконечных склок с собаками на соседском дворе. Живший там крестьянин был их единственным соседом. Иногда его собаки выли так жалобно, что ей приходилось затыкать уши. До соседней деревни, в которую Мегги ходила в школу и где жили две ее подруги, нужно было ехать на велосипеде двадцать минут, но Мо чаще всего отвозил ее туда на автобусе, потому что узкая дорога, вдоль которой не было ничего, кроме полей и темных деревьев, была совсем безлюдная. Автобус, стоявший в сарае и похожий на неуклюжего зверя, был для Мегги роднее всех домов, в которых они когда-либо жили. |
| 1804 |
Автобус, стоявший в пустовавшем сарае и похожий на пестрого неуклюжего зверя, был для Мегги роднее всех домов, в которых они когда-либо жили. Нигде и никогда она не спала так крепко, как на кровати, которую Мо смастерил в автобусе. Конечно, в нем были и стол, и кухонька, и скамейка, под которой стопками лежали путеводители, дорожные карты, затертые записные книжки, появлявшиеся там из ниоткуда. Мегги любила свой автобус, но в то утро она так и не решилась забраться в него. Когда Мо подошел к дому, чтобы закрыть дверь, ей показалось, что она уже больше никогда не вернется сюда, что эта поездка будет не похожа ни на одну прежнюю, что они будут ехать все дальше и дальше отсюда, спасаясь бегством от чего-то, что не имело названия. По крайней мере, для нее. Вот так они и уехали, ни с кем не попрощавшись. |
| 1805 |
Он знает толк только в одном – в запугивании. В этом он непревзойденный мастер. Он живет этим. Хотя мне кажется, ему самому незнакомо то чувство, когда страх сковывает тело и ты ощущаешь свою ничтожность. Но он точно знает, как вызвать страх и поселить его в сердцах и умах. Его люди разносят страх как черную почту: просовывают ее под двери, разбрасывают по почтовым ящикам, расклеивают на стенах и дверях, пока она не заполнит все вокруг, словно чума. У Каприкорна много людей. Большинство служат ему с детства, если он прикажет одному из них отрезать тебе нос или ухо, тот сделает это и глазом не моргнув. Они одеваются во все черное, подобно воронам, и лишь их предводитель носит белую рубашку под черной как сажа курткой. Если кто-то из них встретится тебе на пути, сделай все, чтобы они тебя не заметили. |
| 1806 |
Мегги проснулась оттого, что стало тихо. Равномерный рев мотора, убаюкавший ее в автобусе, стих, и место водителя рядом с ней опустело. Мегги понадобилось какое-то время, чтобы понять, почему она не лежит в своей кровати. К лобовому стеклу прилипли дохлые мушки, а автобус стоял перед железными воротами. Вид их сверкающих зубьев внушал страх – казалось, они только и ждали, что непрошеный гость, попытавшийся перелезть через них, зацепится за их острые прутья и останется на них висеть. Грозные ворота напомнили Мегги одну из ее любимых сказок о Великане, который не хотел пускать детей к себе в сад. Именно такими представляла она себе его ворота. Мо стоял на улице вместе с Сажеруком. Мегги вышла из автобуса и подошла к ним. Дорога упиралась в покрытый густыми зарослями обрыв на берегу большого озера. |
| 1807 |
Просто у меня черные волосы, карие глаза, кожа желтоватая и быстро загорает. К тому же в тот день на мне были самые мои старые, самые затасканные джинсы, нечищеные ездовые сапоги – и больше ничего. Какое-то время мой посетитель смотрел по сторонам. Аккуратные загоны с выкрашенными белой краской изгородями, впереди конюшенный двор, справа – обшитые кедром стойла для жеребят. Первое впечатление, что дело здесь поставлено хорошо и солидно, не было обманчивым. Я работал не жалея сил и мог с чистой совестью просить за своих лошадей хорошие деньги. Гость повернулся налево и посмотрел на сине-зеленую лагуну, дальний конец которой обрамляли прекрасные скалистые горы с покрытыми снегом вершинами. Вокруг каждой вершины – венчик перистых облаков. Дивная, величественная картина, когда видишь ее впервые. |
| 1808 |
Вы родились в Англии, но еще ребенком попали в Австралию. Ваш отец был адвокатом, хорошим адвокатом. Когда вам было восемнадцать лет, ваши родители погибли в океанской катастрофе. На ваши плечи легли заботы о себе, сестрах и брате, и вы стали зарабатывать на жизнь разведением и продажей лошадей. Я знаю, что вы собирались пойти по стопам отца, но деньги, отложенные родителями на вашу учебу, вы пустили на создание собственного дела. Можно сказать, вы преуспеваете. Лошади, которых вы продаете, пользуются репутацией дисциплинированных и хорошо обученных животных. К своей работе вы относитесь серьезно и в своей среде пользуетесь уважением. Директор вашей бывшей школы говорит, что у вас хорошая голова и вы способны на большее. Директор вашего банка говорит, что вы почти ничего не тратите на себя. |
| 1809 |
Если пройдет слух, что какой-то конюх падок на даровые деньги, к нему потянутся мошенники всех сортов, как к неохраняемой золотой жиле. Нашему человеку потребуется сделать одно: намекнуть, что с ним можно иметь дело. Его завалят предложениями, можно не сомневаться. Во всяком случае, мне кажется, этим путем можно докопаться до истины. Честно говоря, положение таково, что мы готовы ухватиться, за любую возможность. Мы уже все испробовали. Безрезультатно. Хотя всех, кто имел какое-то отношение к порченым лошадям, подвергали тщательным допросам. Полиция заявила, что помочь ничем не может. Раз мы не знаем, какой именно допинг применяется, мы не можем дать полиции никаких сведений. Мы наняли фирму частных агентов, но и они ничего не добились. Прямые действия не дали результатов, косвенные – того хуже. |
| 1810 |
Трудно даже выразить словами, какую роль в жизни таких, как я, играет конный спорт. И вот уже второй раз за три года его процветание находится под серьезной угрозой. Во время первой большой волны допинга печать и телевидение не поскупились на злые шутки, и мы не можем позволить, чтобы это повторилось. Пока нам удается усыплять бдительность репортеров, потому что случаи эти происходят не так уж часто – первый произошел больше года назад, – и если у кого-то возникают вопросы, мы просто отвечаем, что результаты анализа отрицательные. Но мы обязаны раскрыть эту новую форму допинга сейчас, пока она не получила широкого применения. Иначе над скачками нависнет смертельная угроза. Представьте себе – число лошадей, победивших под воздействием допинга, все растет, зрители теряют веру, разочаровываются. |
| 1811 |
Он сказал еще что-то, но она уже не слушала. Она просто уставилась на книги. Полки, на которых они стояли, пахли свежесрубленным деревом и доставали до небесно-голубого потолка, с которого, словно звезды, свисали крошечные лампы. Возле полок стояли узкие деревянные лестницы с колесиками, готовые вознести читателя на самый верх. Здесь же имелись пюпитры, на которых лежали раскрытые книги, пристегнутые желтыми латунными цепочками. Рядом стояли витрины с книгами, страницы которых с появившимися на них от времени пятнами открывали взору каждого, кто приближался, удивительнейшие картины. Мегги ничего не могла с собой поделать. Шаг вперед, быстрый взгляд на Элинор, которая, к счастью, стояла к ней спиной, и она уже перед витриной. Ниже и ниже склонялась она над стеклом до тех пор, пока не уперлась в него носом. |
| 1812 |
Казалось, он был полностью поглощен изучением книг, но у Мегги было такое чувство, что от него не ускользало то, что говорилось за его спиной. В кухне Элинор книг не было, ни одной книги. На деревянном столе их ждал отличный ужин. Элинор утверждала, что раньше этот стол находился в канцелярии одного монастыря. Мегги не поверила ей, ведь она знала, что монахи работали за столами с наклонной поверхностью. Но она решила оставить знание при себе. Она взяла еще кусочек хлеба, пытаясь распробовать сыр, стоявший на так называемом письменном столе, как вдруг заметила, что Мо что-то шепнул на ухо Элинор. Глаза Элинор от жадности расширились, отчего Мегги сделала вывод, что речь могла идти только о книге, и она сразу вспомнила об упаковочной бумаге, о зеленом льняном переплете и о раздраженном голосе Мо. |
| 1813 |
Он делал вид, что не проявляет никакого интереса к их разговору. Но Мегги показалось, что они тайно торговались. Через некоторое время Мо встал и вышел. Мегги спросила Элинор, где находится туалет, и пошла следом за отцом. Она еще никогда не шпионила за Мо, поэтому ею овладело странное чувство. Ей было стыдно идти за ним по пятам. Но он был сам виноват. Почему он спрятал от нее ту книгу? А теперь собирался отдать Элинор книгу, которую ей видеть было нельзя. Она не могла забыть, как быстро Мо спрятал ее у себя за спиной. Потом она пыталась искать книгу в сумке с вещами отца, но так и не нашла. Мегги решила, что ей просто необходимо было увидеть ее, прежде чем она исчезнет в одной из витрин. Она должна знать, почему эта книга представляла для Мо большую ценность, раз он привез ее с собой в такую даль. |
| 1814 |
Мегги решила, что ей просто необходимо было увидеть ее, прежде чем она исчезнет в одной из витрин Элинор. Она должна знать, почему эта книга представляла для Мо большую ценность, раз он привез ее с собой в такую даль. Выходя из дома, он огляделся у двери, но Мегги успела вовремя спрятаться за сундук, пахнущий антимолью и лавандой. Она решила не покидать своего убежища до тех пор, пока не вернется отец. На дворе он наверняка бы ее заметил. Время тянулось мучительно медленно, как всегда бывает, когда очень ждешь чего-то, а сердце так и бьется в груди. Мегги показалось, что книги на белых полках следят за ней, но они молчали, словно чувствовали, что в тот момент Мегги думала только об одной-единственной книге. Наконец Мо вернулся, в руке он держал завернутый в коричневую упаковочную бумагу сверток. |
| 1815 |
Мегги так и осталась среди всех этих молчащих книг, задаваясь вопросом: стоит ли ей идти за ним дальше, стоит ли ей просить показать ей книгу? Разозлится ли он? Только она хотела собраться с духом и пойти вслед за ним, как услышала шаги, решительные, быстрые от нетерпения. Это могла быть только Элинор. Мегги открыла соседнюю дверь и шмыгнула в нее. Кровать с балдахином, шкаф, фотографии в серебряных рамках, стопка книг на ночном столике, на ковре раскрытый каталог, на страницах которого фотографии старинных книг. Она попала в спальню Элинор. Сердце Мегги бешено колотилось, она прислушалась – из коридора доносились энергичные шаги Элинор, а потом она услышала, как дверь в библиотеку закрылась во второй раз. Мегги осторожно вышла в коридор. В нерешительности стояла она перед дверью в библиотеку. |
| 1816 |
Отдохнувшие кони легко вынесли путников на заснеженную дорогу, по которой не было еще ни единого следа. Добрая примета, значит, никто не предупредит Книжника, что к нему едут незваные гости. Снег на дороге лежал в полкопыта, ничуть не замедляя галопа. Колпин, не отставая, держался за спиной и сопел от усердия. Все складывалось удачно. Погода начала портиться незадолго до полудня. Солнце затянуло дымкой, снежная пудра, возникая из воздуха, закружила перед лицами. И лишь затем с близкого хребта потянуло ледяным дуновением. Асартан запахнул на горле подбитый ветром плащ и принялся понукать коня. Колпин тоже пришпорил скакуна, едва не вырвавшись вперед. Слуга был укутан в валяную шерстяную бурку, и уже первые предвестники бурана просквозили его, напомнив, что от стужи с вершин теплая одежда не защитит. |
| 1817 |
Асартан запахнул на горле подбитый ветром плащ и принялся понукать коня. Колпин тоже пришпорил скакуна, едва не вырвавшись вперед. Слуга был укутан в валяную шерстяную бурку, и уже первые предвестники грядущего бурана просквозили его, напомнив, что от стужи с вершин теплая одежда не защитит. Асартан покуда чувствовал себя уютно, плащик, подбитый теплым южным ветром, противостоял ледяному дыханию гор. Но когда стихия ударит. Нужно было торопиться, и путники подгоняли коней, привставая на стременах перед каждым поворотом, выглядывая обещанные Берложки. Обещание сбылось, когда на его исполнение уже не оставалось времени. Берложки оказались малым хуторком: три или четыре приземистых дома и десяток построек на отшибе. Сквозь низкие, в одно бревно, окошки сочился свет, метель сгустила в домах раннюю тьму. |
| 1818 |
Сквозь низкие, в одно бревно, окошки сочился свет, метель сгустила в домах раннюю тьму. Всадники спрыгнули с лошадей. Словно дождавшись этого мига, ветер ударил с ураганной силой, разом смяв теплую подкладку плаща и насквозь просвистев плотную одежду слуги. Окружающее немедля скрылось из глаз, завешенное стеной снега. Ураган вздымал снег с земли, сметал с горных склонов, обрушивал из туч. Если такое и впрямь продлится три дня, то, когда станет погода, придется деревне выкапываться из-под снега словно медведю, не вовремя потревоженному охотниками. По счастью, из дома в последних отблесках полудня успели заметить путников. В метельной темени обозначился светлый прямоугольник, хуторянин в нагольном тулупе подскочил к лошадям, ухватив за узду, потащил за собой, словно прямо в дом хотел завести их. |
| 1819 |
В метельной темени обозначился светлый прямоугольник, хуторянин в нагольном тулупе подскочил к лошадям, ухватив за узду, потащил за собой, словно прямо в дом хотел завести озябших лошадей. Так и оказалось. Кони, а следом и оглушенные бурей всадники, ступили в дом. Хуторянин навалился на широкую дверь. Колпин кинулся на помощь, удвоенными усилиями дверь была захлопнута, буран остался снаружи. Обширное помещение освещалось и слегка согревалось пламенем очага. У дальней стены стояли три коровы, несколько овец да метался в загончике поросенок. Здесь же лежала пара лохматых собак, не иначе крестьяне собрали под крышу всю живность, которая без этой заботы непременно погибла бы во время снеговерти. Туда же хуторянин отвел и лошадей, привязав их бок о бок со своими коровами. Лишь затем он повернулся к гостям. |
| 1820 |
В белой избе, куда вели три крутых ступени, было гораздо теснее и почти так же чадно, как и в черной. Вместо открытого очага в доме топилась большая печь, а на столе трепетала огоньком толстая сальная свеча. Народу в избе скучилось человек восемь. Кто сидел на лавках, а младшие так и вовсе ползали по полу. На столе исходила паром миска, полная отварного гороха, здесь, как и всюду по окрестным селениям, начало зимы отмечали пиршеством, которое будет длиться, покуда на улице бесится трехдневная метель. А что еще делать, если буран запер по домам селян и ремесленников, бедных и зажиточных. Только подсчитать припасы и высыпать в котел последнее лукошко прихваченных морозом осенних опят. Да еще, если уверен в приходе метельной поры, стоит заранее выкопать заветную бочку урожая двадцать восьмого года. |
| 1821 |
Это был шиповник, он собирал его на берегу небольшого озера. На первый взгляд эти розы не так красивы, как садовые, но краски у них гораздо ярче. Ему часто хотелось отвезти туда Дженни. Он даже придумал целый план: завязать ей глаза, подвести к розовым кустам и только тогда снять повязку, чтобы тысячи красок вспыхнули перед ней. А потом они бы устроили пикник на берегу озера. Но ему никак не хватало смелости ей это предложить. Теперь он ехал мимо дома Дженни, не обращая на него никакого внимания. Его мысли витали далеко. Несмотря на прекрасную погоду, преподобный после обеда заперся в сарае и возился со старым харлеем, который надеялся однажды вернуть к жизни. Согласно отчету полиции, он выходил из мастерской только на кухню, чтобы попить, и каждый раз видел Нолу: она спокойно читала в гостиной. |
| 1822 |
Ничего нет, ни следа, ни единой зацепки. Просто призрак какой-то. Мелькнула на мгновение перепуганная девочка, вся в крови, зовущая на помощь. На сегодня вы сделали все, что могли. Пора сосредоточиться на дальнейших действиях. Отправьте всех отдыхать, но оставьте кордоны на дорогах. Подготовьте план осмотра леса, поиски должны возобновиться на рассвете. Руководить ими можете только вы, вы знаете этот лес как свои пять пальцев. Разошлите информацию всем отделам полиции, постарайтесь сообщить как можно больше подробностей о Ноле. Какое-нибудь украшение, внешние особенности, по которым ее могут опознать. Я передам эти сведения полиции соседних штатов. Вызову на завтра вертолет и кинологов. А еще поспите немножко, если сможете. И молитесь. Я люблю свою работу, но похищения детей – это выше моих сил. |
| 1823 |
Дора ушла от мужа потому, что боялась его. По той же причине полгода спустя решила к нему вернуться. Разлука с Полом, который преследовал ее письмами, телефонными звонками и звуками мерещившихся на лестнице шагов, обернулась еще большей мукой. Ее терзало чувство вины, и с чувством вины в душу закрался страх. Пусть уж, решила она наконец, докучает своим присутствием, чем отсутствием. Хоть Дора и считала, что лучшие ее денечки уже позади, она была еще очень молода. Выросла она в лондонской семье скромного достатка. Отец умер, когда ей было девять, и мать, с которой они никогда особо не ладили, вышла замуж во второй раз. Восемнадцати лет Дора поступила в школу, где платили стипендию, и проучилась там два года, пока не встретила Пола. Роль студентки художественной школы вполне устраивала Дору. |
| 1824 |
На кухне было пусто, тихо и страшно. И так же, как Маруся боялась всех этих чужих вещей, так и они боялись ее незнакомых рук, вздрагивали, норовили, как живые, уползти в дальний угол, в спасительную тень. С каждой чашкой приходилось разговаривать, гладить ее по дрожащему боку, словно настрадавшегося брошенного щенка, приручать, и Маруся помешивала, переставляла, бормоча, прихватывала полотенцем и прикрывала осторожной крышкой. Это были уже никакие не молитвы, а чистое колдовство, знакомое каждой женщине, уходящее корнями в невозможную древность, когда даже Бога еще не было, и не было Слова, а существовала только чистая, ничем не замутненная любовь. И Маруся колдовала изо всех сил, прислушиваясь, не щелкнет ли в прихожей дверь, ей казалось, что только возвращение мужа вернет всему смысл и порядок. |
| 1825 |
Квартире нужен был хозяин, пусть и такой бестолковый, как ее Сережа, но он все не приходил и не приходил. В конце концов Марусе пришлось сдаться, выключить плиту и всю ночь просидеть у непроницаемого окна в извечной, ожидающей женской позе – всегда одной и той же, сколько бы веков ни прошло. Квартира тоже затаилась и только иногда тихо вздыхала, словно приспосабливалась к Марусе, да изредка что-то снаружи садилось на подоконник, скребло отчетливыми коготками оглушительную ночную жесть, и Маруся уговаривала себя, что это голуби, обычные голуби, но никакие это были не голуби, конечно, и когда в прихожей тихой тенью промелькнула большая несуществующая кошка, Маруся не выдержала и заплакала. Потому что у нее больше не было сил. Ни Чалдонов, вернувшийся только на рассвете, ни даже Линдт ничего не заметили. |
| 1826 |
Потому что у нее больше не было сил. Ни Чалдонов, вернувшийся только на рассвете, небритый, почти пьяный от усталости, ни даже Линдт ничего не заметили. Иногда Марусе казалось, что они, поглощенные своими научными игрушками, не заметили даже войну, так что все четыре года страхов, сводок и бесконечных очередей легли исключительно на ее плечи. Линдту дали отличную комнату неподалеку, но, сколько Маруся ни уговаривала его перебраться к ним, он не соглашался, упрямился, и Маруся с грустью думала, что вот и Лесик совсем вырос, и больше она ему не нужна, а с ним было бы так легко; ладно – не легко, а намного легче, он бы усмирил любых призраков, плевать ему было на призраков, он ни во что не верил, ее Лесик, и это веселое бесстрашное неверие, которое обычно так огорчало Марусю, сейчас было бы в самый раз. |
| 1827 |
Те же самые вопросы задавал себе и кое-кто из жителей затерянного острова, находящегося в самой дальней части Тихого океана. Там обитали самые древние, загадочные и необычные существа, каких только знал мир. Или не знал. Он сдался, несмотря на то что обладал неслыханной силой и мудростью, и больше не пытался вести счет времени, наблюдая, как столетия проходят мимо. Но, как бы там ни было, он почувствовал – что-то происходит прямо сейчас. Раньше подобные события его не волновали, ведь он запретил себе даже задумываться о них. Он слышал и о великой битве с Королем кошмаров, положившей конец Золотому времени, и об Омбрике, но все это было так давно, что, кажется, уже не имело никакого значения. Сейчас его волновало другое. Он видел одному ему понятные знаки, которые не предвещали ничего хорошего. |
| 1828 |
С тех пор как он перебрался в горы, он чувствовал себя намного лучше. Врач оказался прав, посоветовав ему сменить климат и образ жизни. Наконец он избавился от бессонницы. Он теперь не вздрагивал при малейшем шорохе, и его перестали мучить страхи, отравлявшие его покой много ночей подряд. Он разом обрел аппетит и жажду деятельности. Начал он с прогулки по курортному городку и сразу же успокоился: здесь люди не таращили на него глаза, как там, дома. Здесь, если он заходил в лавочку купить сигарет или мыла, хозяин не обращался к нему по имени, не заводил разговоров о его здоровье, о планах на будущее, о том, какая завтра будет погода. Ему просто вручали то, что он просил, и молча давали сдачу. Здесь он был просто курортником, туристом, до которого никому не было дела. Наконец он мог перевести дух. |
| 1829 |
Это была его давняя мечта, но осуществить ее у него никогда не хватало времени. Он радовался, что сможет наконец целиком углубиться в эту работу, и рассчитывал внести в науку посильный вклад. Увы, все сложилось совсем иначе, чем он предполагал. Вместо блаженного покоя новая жизнь принесла ему одни тревоги. С первых же дней, когда он, выполняя свое решение побольше двигаться, начал выходить на прогулки, ему показалось, что на него все смотрят. А некоторые личности, которым он никогда не имел чести быть представленным, даже улыбались ему или кивали головой в знак приветствия. Он находил это диким и совершенно неуместным. За пятнадцать лет, что он прожил на этой улице, он не завязал здесь никаких знакомств, ни разу словом ни с кем не перемолвился. Держался всегда скромно, даже, можно сказать, замкнуто. |
| 1830 |
Не в силах усидеть за работой, он подошел к окну и, спрятавшись за занавеску, стал наблюдать за улицей. С ужасом он заметил, что многие прохожие поворачивают голову в сторону его дома, словно хотят высмотреть что-то сквозь ограду. Его уверенность в том, что он стал объектом тайного, быть может, даже оккультного наблюдения, возросла. Вечером он заперся на все замки, закрыл ставни и задвинул засовы. Но сон не шел к нему. Съежившись в кресле, он всю ночь прислушивался к подозрительным звукам – шорохам, потрескиваниям, шелесту листьев в саду. Даже в самой спальне едва ощутимые сквозняки выдавали присутствие невидимых потусторонних посетителей. На рассвете он обнаружил, что борода его поседела. В последующие дни он лишь ненадолго выходил из дому, и то только затем, чтобы запастись провизией в магазине. |
| 1831 |
Чтобы не слышать, как его называют по имени, он обходил стороной булочную, решив довольствоваться сухарями. Но эта предосторожность не спасла его: повсюду он был предметом подозрительной заботы. Словно сговорившись, все торговцы делали вид, будто беспокоятся о его здоровье. Но самое неприятное заключалось в том, что все они рано или поздно начинали обращаться к нему по имени. Сомнений больше не оставалось: все знали его, хотя сам он не хотел знать никого. На улице прохожие оборачивались и смотрели ему вслед. Люди, которые стояли и разговаривали, как по команде умолкали при его приближении и, едва он удалялся, снова начинали болтать. Совершенно очевидно, разговор касался его: наверняка на его счет распространялись гнуснейшие сплетни, чудовищная клевета. Все это было невыносимо возмутительно. |
| 1832 |
Его удерживало чувство собственного достоинства. К тому же ему не следовало делать ничего такого, что могло привлечь к нему внимание или вызвать кривотолки. В конце концов он вообще перестал выходить из дому. Его не было ни видно, ни слышно. Он не открывал днем ставни, не зажигал света по вечерам. Так он надеялся всех перехитрить, заставить их думать, будто он куда-то уехал. Питался он скудно, экономя запасы: выдерживал осаду. К тому же вслед за сном он потерял и аппетит. Даже в своем собственном доме он передвигался теперь как вор, с предосторожностями, стараясь не шуметь. Из-за постоянной темноты он вынужден был совсем отказаться от работы. Дни и ночи он проводил, прислушиваясь к доносящимся с улицы звукам. А они становились все громче, словно жизнь целого города вращалась теперь вокруг его дома. |
| 1833 |
Осень в этом году выдалась теплая, окна в домах были открыты, и до него долетали обрывки каких-то разговоров. Множество невнятных голосов явно говорило о нем. Из каждого окна велось наблюдение за его коттеджем. Он чувствовал себя словно затравленный зверь в своем логове. Особенно мучили его шаги: он слышал, как они приближаются, но никогда не был уверен, что удаляются потом те же самые. Шаги бывали то тихие и крадущиеся, словно скрытая угроза, то громкие, как предупреждающий окрик. Даже ночью раздавались шаги. Иногда они останавливались возле его калитки или немного не доходя ее. Несколько раз он слышал какое-то постукивание о прутья ограды, словно по ним били металлическим предметом. Не для того ли, чтобы испробовать их на прочность? Однажды вечером у него в саду в кустах подрались кошки. |
| 1834 |
Покупая продукты, не произносил почти ни слова, кроме самых необходимых. Пока он служил, это удавалось ему сравнительно неплохо, но с того дня, как он вышел на пенсию, все переменилось. Как только он стал появляться на улице в рабочие часы, выяснилось, что всем до него есть дело. Это его неприятно поразило, словно люди ловко провели его, изменив без предупреждения правила игры. Разумеется, он игнорировал их приветствия, а на улыбки отвечал уничтожающим взглядом. Но противники не сдавались. Через некоторое время его раздражение сменилось беспокойством. Однажды, когда он отдыхал на лавочке в сквере, какой-то инвалид на костылях подсел к нему и заговорил. Сначала он даже не понял, что незнакомец обращается к нему: мало ли на свете помешанных, которые думают вслух или разговаривают сами с собой. |
| 1835 |
Он увидел на вершинах белые шапки – должно быть, ночью шел снег. Кругом был разлит необычайный покой. Все замерло. Даже в гостинице было на удивление тихо. Он распахнул окно, и мерный рокот горного потока ворвался в комнату. Он почувствовал, что счастлив. Впервые за много времени он проспал всю ночь, ни разу не проснувшись от чьих-то шагов. Он вспомнил, что молодые немцы, которые так поздно ложились, вчера уехали. Кажется, он остался в гостинице единственным постояльцем. Все складывалось как нельзя лучше. Он спустился вниз, заказал себе завтрак и газету. С тех пор, как он поселился здесь, он каждое утро требовал газету. Он погружался в чтение с таким видом, что это отбивало всякое желание приставать к нему с расспросами. Ни официант, ни хозяин гостиницы ни разу не попытались вступить с ним в разговор. |
| 1836 |
Даже девушка, которой он в день приезда вручил заполненный бланк, уже не помнила его анкетных данных. Такое инкогнито его очень устраивало. Доев бутерброд и выпив чай, он вышел из гостиницы, прихватив с собой ключ. Он знал, что это нарушение правил, но считал нужным подстраховаться. Никто не видел, как он выходил, пусть думают, будто он у себя в номере. Лучше все-таки сбить со следа шпионов, если таковые найдутся. Он быстро зашагал прочь от гостиницы. Вместо того чтобы, как обычно, подняться к центру городка, он пошел вниз, по тропинке, ведущей к реке. Постарался поскорее проскочить деревянный мостик, который был виден из окон гостиницы, и вошел в еловый бор на другом берегу. Остановился он только у развилки. Одна дорога круто уходила вверх, другая, судя по всему, вела через долину к верховьям реки. |
| 1837 |
Одна дорога круто уходила вверх, другая, судя по всему, вела через долину к верховьям реки. Он постоял в раздумье, не вполне понимая, куда же его влечет. До этой минуты его толкало вперед какое-то смутное, неосознанное чувство. Теперь же надо было сделать выбор, принять решение. Он вспомнил о снеге, который лежал на вершинах. Чтобы добраться до него, вероятно, надо взять круто вверх, но он побоялся, что такой подъем может оказаться ему не по силам. Сердце и без того уже давало себя знать. Он подумал, что напрасно взял такой темп, и размеренным шагом двинулся по нижней тропе. В течение часа он шел по лесу, время от времени оглядываясь, не идет ли кто следом. Слева шумел поток, в низко нависших ветвях то тут, то там раздавался птичий щебет. Сердце его билось слегка учащенно, хотя и очень ритмично. |
| 1838 |
И все-таки слишком часто. Он склонен был приписать это скорее радостному возбуждению, нежели усталости: впервые в жизни он чувствовал себя в абсолютном одиночестве. В течение часа ему не встретилось ни одной живой души. Это было так непривычно – у него даже дух захватывало. Тропа отлого поднималась вверх. Он шел неторопливо, как ходят горцы, – он вспомнил, что читал об этом в каком-то приключенческом романе. Он слегка размахивал руками в такт шагам, и пальцы не мерзли. По всему телу разливалось приятное тепло. А между тем стоял конец ноября, кое-где на обочинах уже виднелась корочка льда. Он подумал, что если бы остался в городе, то, наверно, не решился бы затопить, чтобы не выдать своего присутствия. Так бы и сидел за закрытыми ставнями, закутавшись в пальто. Он улыбнулся. Здесь ему незачем было прятаться. |
| 1839 |
Внезапно он вышел из-под прикрытия леса. Подъем кончился, шум реки стих. Он увидел перед собой небольшую поросшую травой долину, которая постепенно расширялась, а потом снова сужалась примерно в километре от того места, где он стоял. Со всех сторон ее окружали отвесные склоны. На память ему пришло слово цирк, и он был поражен точностью сравнения. Здесь река уже не бурлила: превратившись в ручей, она извивалась так же, как и дорога, среди высоких трав. Едва он ступил на открытое пространство, как ему стало не по себе. Словно он выставлял себя на обозрение. Разумеется, было маловероятно, чтобы зрители висели на скалах ради удовольствия поглазеть на него, и все-таки ему казалось, будто он вышел на арену. Это мешало ему любоваться пейзажем. Продолжая идти, он обшаривал глазами склоны и выступы. |
| 1840 |
Это мешало ему любоваться пейзажем. Продолжая идти, он обшаривал глазами все склоны и выступы, пытаясь обнаружить человеческое присутствие. Не отыскав никаких признаков жизни, он почти рассердился, словно ему было достоверно известно, что его водят за нос, что тайные враги прячутся в кустарниках или в расщелинах скал. У него было сильное искушение повернуть назад. Он бы, наверное, так и поступил, если бы не заметил, что уже не один: на арену вышел еще один артист. На противоположной стороне долины возник, словно вырос из-под земли, какой-то человек, который двигался ему навстречу. Бежать было поздно. Тот находился еще далеко, но уже наверняка заметил его. Малейшее подозрительное движение с его стороны, даже просто минутная остановка могли вызвать расспросы и, конечно же, сплетни, пересуды. |
| 1841 |
В таком пустынном месте единственный шанс не привлечь к себе внимания – смело держаться на виду, он понял это сразу. И продолжал идти вперед, стараясь шагать по возможности ровно. Однако это было выше его сил – его била дрожь. Пот холодными струйками стекал по спине. Руки внезапно окоченели. Человек шел медленно, и это сближение, казалось, будет длиться вечно. Что делать? Он сунул руки в карманы, и его походка стала неуклюжей. Трижды он споткнулся, зацепившись за траву. Тишина сделалась гнетущей, небо как будто нависло еще ниже. Он заметил, что его дыхание превращается в пар и облачком повисает в неподвижном воздухе, обдавая холодом его лицо и уши. Каждый шаг стоил ему неимоверных усилий. Однако он продолжал идти вперед, не сводя глаз с человека, чей ответный взгляд сам так боялся встретить. |
| 1842 |
Тем временем расстояние еще сократилось, и шаги раздавались уже совсем рядом. Он услышал, как они замедлились и, наконец, смолкли. Сердце его бешено колотилось. Его собственные ноги продолжали шагать. То один, то другой ботинок попадал в поле его зрения. Он видел только свои ноги, которые упрямо шли вперед, – больше ничего. Но нет, он вдруг увидел два чужих ботинка, стоящих на обочине. Он затаил дыхание и приготовился к худшему, в страхе ожидая жеста или окрика, которые остановят его. Но продолжал идти. Он видел, как его ботинки приближаются к тем, другим, вот они поравнялись с ними. Он едва держался на ногах. И от любого пустяка он мог сейчас потерять самообладание. Еще один шаг, еще. Ноги продолжали шагать, и вот его плотно прижатый к телу локоть уже скрыл от его взора ботинки незнакомца. |
| 1843 |
Ничего не произошло. Он сделал еще шагов двадцать и услышал, как покатился камешек: горец пошел дальше. Он снова вздохнул свободно. Оглянулся он лишь спустя некоторое время. Незнакомец был уже далеко, размеренным шагом он уходил прочь. И в этот момент повалил снег. Он улыбался, счастливый, что вышел из трудного положения, остался на арене победителем. Удалявшийся человек уже не казался ему врагом. Решительно, местные жители совершенно не похожи на его городских соседей. Эти скромны и уважают покой других. Он пожалел, что опустил глаза. Напрасно он не разглядел получше лицо этого человека, чей силуэт таял сейчас вдали, среди мириадов звезд, рассыпавшихся белой пылью. Если пойти быстро, то можно при желании нагнать его, но он не собирался этого делать: такие вещи не приняты между воспитанными людьми. |
| 1844 |
Когда между ними осталось не более ста шагов, он стал различать черты незнакомца. Это был один из тех горцев с обветренным лицом, чей возраст определить невозможно. Глаза его поблескивали из-под берета. Радуясь встрече, горец заранее улыбался и, вероятно, намеревался окликнуть его, заговорить о погоде, которая начинала портиться, о том, какая была в этом году прекрасная осень и какая суровая ожидается зима. К тому же он наверняка не упустит случая порасспросить его, захочет узнать, откуда он прибыл. Затем пожелает ему приятной прогулки, посоветует посетить то или иное место. Нет, это невыносимо. Господин В. не ответил на этот приветливый взгляд. Он опустил голову и принялся очень внимательно рассматривать камни на дороге. Ему было странно смотреть, как его собственные ноги ступают по тропе. |
| 1845 |
Ему приходилось то и дело стряхивать снег с плеч. Самое разумное было бы сейчас вернуться в гостиницу, но ему не хотелось, чтобы горец подумал, будто он нарочно пропустил его вперед, чтобы выследить. Поэтому он продолжал свой путь и вскоре приблизился к противоположному краю долины. Здесь она кончалась. Ручей водопадом срывался с высоких скал. Тропинка становилась все круче и теперь карабкалась между камней и деревьев. Ему попалась на глаза табличка, сообщавшая, что здесь начинается заповедник. Не колеблясь, он начал подъем. Краски исчезли, все вокруг стало серовато-белым. И только контуры ближайших елей чернели на этом фоне. Он шел долго, чутьем угадывая дорогу, ибо разглядеть ее уже не мог. Ему не было холодно. Дыхание его выровнялось, и усталое сердце постукивало не слишком часто, без перебоев. |
| 1846 |
Он был уверен, что никого больше не встретит, и потому наслаждался прогулкой вдвойне. Он поднимался, не оглядываясь, широким размеренным шагом, прислушиваясь к рокоту водопада, который разбивался о камни где-то внизу, то слева, то справа, в зависимости от изгибов тропы. Несколько раз он ртом ловил на лету снег. Холодок на языке доставлял ему какое-то детское удовольствие. Склон был теперь уже не так крут, и деревья поредели. Снег повалил гуще, крупными хлопьями. Они слепили его, и он не мог как следует открыть глаза. Внезапно нога его провалилась в снег. Перед ним была стена. Ветер уже успел намести тут небольшой сугроб. Дверь заброшенной овчарни была распахнута настежь. Он вошел, и в нос ему ударил отвратительный запах сухого навоза. Он решил, что пора спускаться – надо возвращаться в гостиницу. |
| 1847 |
Ему больше нечего было делать в горах, он чувствовал, что выздоровел. Завтра он сядет в поезд. Постояв несколько минут на месте, он понял, что устал. Он присел на толстый чурбан, валявшийся возле его ног. Сейчас отдохнет немного и тронется в обратный путь. Отряхивая снег, он с удивлением обнаружил, что одежда на нем сырая. Волосы тоже оказались влажными. Как же он не догадался надеть что-нибудь на голову, выходя из гостиницы. Он достал из кармана платок, вытер лицо и шею. Платок мгновенно промок насквозь. Он не стал класть его в карман и бросил на кучу навоза. В полумраке забелело пятно. Он вздрогнул. Не от холода, а от мимолетной тревоги. В открытую дверь он видел, что снег падает все так же густо. Он едва различал елку в тридцати шагах от овчарни. Пожалуй, не стоит засиживаться здесь. Он поднялся и вышел. |
| 1848 |
Отыскав на снегу свои следы, он позабыл страх, охвативший его в темноте овчарни. Затхлый запах остался позади, теперь ему дышалось легче. Он заметил, что, пока сидел, успел промерзнуть. Он зашагал бодрым шагом, размахивая руками, чтобы поскорее согреться. Снежные хлопья обжигали лицо, липли к ресницам. Все вокруг тонуло в белой пене. Даже шум водопада внизу, казалось, звучал глуше. К счастью, следы его еще были видны, они действовали успокаивающе, указывали путь. Спускаться было намного легче, чем подниматься, ноги сами несли его. Ему даже захотелось петь. Но он не решился, опасаясь, что его могут услышать издали, и принялся тихонько насвистывать сквозь зубы старый, давно вышедший из моды мотив. Следы все больше заносило снегом. Надо было поторапливаться, если он не хотел заблудиться. Он пустился бежать. |
| 1849 |
На повороте его занесло в сторону. Он налетел на какой-то уступ, упал и проехал на животе метров пятнадцать. К счастью, на пути оказался куст. Поднявшись и придя в себя, он ощупал руки и ноги. Одно плечо болело, но, кажется, он ничего не сломал. Он был счастлив, что так легко отделался. Он хотел было вскарабкаться обратно, на тропу, пытаясь нащупать под снегом какие-нибудь бугорки или корни кустарников, за которые можно уцепиться. Но все было напрасно. Ноги скользили, камни осыпались, стебли оставались в руках. Только сейчас он осознал, сколь опасно его положение. Он сразу подумал о том, что теперь про него напишут в газетах. Через несколько дней появится коротенькая заметка об исчезновении некоего господина, остановившегося в такой-то гостинице, в таком-то городке. Поиски не дали никаких результатов. |
| 1850 |
Он сам не раз читал подобные сообщения, не вдумываясь в их смысл. Затем ему пришло в голову, что эта заметка, конечно, попадется на глаза кому-нибудь из его соседей, новость немедленно разнесется по всему кварталу и будет обсуждаться везде; возле его калитки начнут собираться любопытные и, покачивая головой, склонять его имя – нет, этого он не мог допустить. У него сразу же прибавилось сил и решимости. Повернувшись спиной к склону, он устремился вниз – в неизвестность. Несмотря на всю свою осторожность, он без конца попадал в ловушки. То он проваливался по пояс в невидимые ямы, откуда выбирался с большим трудом, то под снегом оказывался лед и он, поскользнувшись, падал на спину и беспомощно ехал вниз. Если ему не удавалось схватиться за ветку, то он скользил до тех пор, пока не натыкался на выступ. |
| 1851 |
Собрав всю свою волю, энергию и упорство, в конце концов он все-таки добрался донизу. Несмотря на полное изнеможение, он ликовал: на этот раз он оставил с носом бесцеремонных любителей сенсаций. Никто никогда не узнает, что он сейчас совершил. Он понимал, что для человека его возраста все это – чистое безрассудство, но поскольку у него не было свидетелей, то и осудить его некому. Сейчас он вернется в гостиницу, и никто даже не обратит на него внимания. Завтра он уедет, как обыкновенный турист, которого спугнула плохая погода, и никого это не удивит. А когда он вернется домой, ему уже не нужно будет прятаться. Потому что теперь по крайней мере часть его жизни навсегда останется скрытой от любопытных соседей. Теперь путь его лежал через долину. Он с самого начала отказался от мысли найти дорогу. |
| 1852 |
Но оказалось, что невозможно шагу ступить, чтобы не увязнуть по щиколотку, и он очень быстро выбился из сил. Он старался шагать медленно, ритмично, чтобы не перегружать сердце, которое давало о себе знать беспорядочными толчками; теперь, когда опасность, вызвавшая у него прилив энергии, миновала, каждое усилие давалось ему с трудом. Холод пронизывал его до костей. Чтобы хоть как-то отогреть руки, он сунул их в карманы. Он замер на месте. Лихорадочно, онемевшими пальцами, принялся ощупывать карманы, не находя того, что искал. Горячая волна обдала его лицо и тут же отхлынула. Он потерял ключ. Он представил себе, как вернется в гостиницу и вынужден будет просить, чтобы ему открыли комнату. Придется вызывать горничную с запасным ключом. Не пройдет и пяти минут, как весь персонал будет в курсе событий. |
| 1853 |
К нему станут присматриваться, заметят выдранный лоскут на пальто, мокрые брюки. Будут хихикать в коридорах, и все начнется сначала. Он оглянулся. Первым его побуждением было вернуться по свежим следам назад и поискать ключ, но он остался беспомощно стоять на месте. Снег все падал. Сквозь белую пелену он с трудом различал подножия гор. Ключ наверняка давно уже занесло. Если он сразу же не провалился в сугроб. Перепахать весь этот снег немыслимо. К тому же он прекрасно понимал, что не сумеет подняться тем же путем, каким спустился. Он стоял и не шевелился, охваченный отчаянием, заслонившим все остальное. Он окоченел от холода, но не решался ступить ни шагу. Внезапно затылок сжали ледяные тиски. Он вспомнил про парикмахерскую, куда обычно ходил стричься и где клиенты в ожидании своей очереди читают газеты. |
| 1854 |
Как и почти все другие женщины, мама занималась домом и детьми, хотя детей им бог дал немного – Виктора и его старшую сестру Наташу. Но Наташа умерла от скарлатины еще в двадцать пятом году, Виктор рос единственным и ненаглядным, за каждым шагом его следили беспокойные родительские глаза, из-за каждой ссадины и болезни тряслись, так что из детских лет он ничего и не вынес, кроме утомительной беспрерывной опеки. Нет, раннее детство помнилось светлым и радостным, нечего бога гневить. Просыпался под мамину песню, плескал руками в большом голубом тазу, вместе с поцелуем получал теплую краюшку хлеба, а то и пирожок. Никогда не знал голода благодаря родительской любви и заботе. Даже блокада прошла мимо. До революции мама пела в местном церковном хоре – не зря голос ей достался сильный, самому богу в уши. |
| 1855 |
А маленький Шмулик случайно остался жить, он собирался на улицу, когда ворвались погромщики, и потерял сознание от удара тяжелой дверью по лбу, поэтому убийцы его вовсе не заметили. Оказывается, судьба может ударить по лбу не только в наказание, но и ради спасения. А дальше в жизни мальчика случилось настоящее везение. Да, везение, хотя Шмулик еще не знал, что радость и беда частенько шагают рядом и поэтому даже не мог представить, что еще когда-нибудь в жизни рассмеется или обрадуется. Но буквально через неделю в каморку, где приютился Шмулик, пришел реб Айзик, самый уважаемый раввин города. Пришел и ни слова не говоря забрал Шмулика к себе домой. И не просто взял из милости как несчастного сироту на побегушках, и не просто посадил за стол со своими двумя сыновьями, но лично отвел в гимназию. |
| 1856 |
Невозможное счастье сидеть с нарядной веселой мамой и смеющимся папой за столом, накрытым твердой белоснежной скатертью и держать в руках тонкую рюмку. Обычно мама не разрешала трогать парадную посуду, а тут щедро налила полные рюмки густой домашней наливки себе и папе и даже Мусе с Асей дала лизнуть терпкой сладкой жидкости, от которой загорелся язык и защипало в горле. Пятнадцать лет совместной жизни мамы и папы, вот что они отмечают. Мусе десять лет, она все прекрасно понимает, не то что шестилетняя Аська. Понимает и не понимает, что проживает один из лучших дней своей жизни. А тем временем мама в чудесном в оборках крепдешиновом платье несет из кухни яблочный пирог, а папа в белой рубашке обнимает Мусю, свою любимую старшую дочь и начинает рассказывать, как поселился в скромном частном пансионе. |
| 1857 |
Конечно, ни Муся, ни десятилетняя Аська не могли понимать, что происходит в жизни страны, откуда появилась и стала нарастать всеобщая подозрительность. Даже в любимых книгах Аркадия Гайдара неведомые враги то и дело пытались навредить советской Родине и убивали солнечного мальчика Альку, как убили всеми любимого Сергея Мироновича Кирова. И Муся в самых тайных мечтах выслеживала таинственного предателя, бросалась ему наперерез и спасала Альку в самую последнюю минуту. Несусветная глупость, потому что она даже дворника смертельно боялась. Самое ужасное, что папа тоже многого боялся. Муся давно заметила, что папа боится писем, разговоров с соседями, незнакомых людей в подъезде и особенно звонков в дверь. В один ненастный осенний день он собрал и сжег в новой ванне почти все свои немецкие тетради. |
| 1858 |
Институт радиологии эвакуировали со всеми сотрудниками и их семьями. И хотя Муся страшно не хотела ехать, кричала на маму, что не готова покинуть Ленинград в беде, что нужно вывозить Аську, а она уже взрослая, скоро семнадцать лет, но мама настояла и таким образом спасла ей жизнь. Потому что практически все их ленинградские знакомые и все Мусины одноклассники, оставшиеся в городе, умерли в блокаду. А она только потеряла четыре года, как папа когда-то, четыре прекрасных цветущих года юности и любви. Они вернулись летом сорок четвертого, слава богу, сотрудникам института не требовался вызов от родственников. Любимый, самый прекрасный на земле город встретил серыми, похожими на скелеты остовами погибших домов. Особенно пострадали деревянные постройки, их сожгли умирающие от холода блокадники. |
| 1859 |
Только библиотека сгорела. Не случайно сгорела, а была сожжена соседями, милой пожилой парой с нижнего этажа. Перед отъездом мама оставила им ключи, чтобы присматривали за порядком и поливали розу. Розу мама любовно растила многие годы в большом глиняном горшке, и каждое лето начинались волнения – расцветет или не расцветет. В год папиной смерти не расцвела. И на следующий год тоже. А перед самой войной налился прекрасный бутон, вот-вот вспыхнет ярким алым цветом. В декабре сорок первого года, когда наступили смертельные холода, соседи сожгли в домашней печке собственную мебель и деревянные перила от лестницы и перешли на папину библиотеку. Самое грустное, что бедные старики не тронули письменный стол и даже этажерку, только полки с книгами и старинными акварелями в большой картонной коробке. |
| 1860 |
Главное, что в Мусину жизнь вернулась филармония. Все тот же навсегда любимый зал с люстрами, ложи, колонны, темно-красные портьеры, странное волнующее чувство восторга и ожидания. Не музыка, а сама душа ее томилась и звала, вот в чем дело. К счастью, косы и дурацкие юбки остались позади. На первый послевоенный день рождения мама отвела Мусю к частной портнихе и велела перешить из своего выходного сарафана и старой блузки вполне нарядное милое платье с двумя наборами манжет и воротничков – простым и кружевным. Волосы совместными с Асей усилиями постригли и накрутили крупными локонами, как у актрисы Ладыниной. Голодное, смешное и радостное время надежд и ожиданий. Весной сорок шестого года, в один из особенно чудесных, томительных, овеянных запахом сирени вечеров она и познакомилась с Витей. |
| 1861 |
Асе исполнилось семнадцать, и она так выросла и похорошела, что только отсутствие зеркала спасало старшую сестру от отчаяния. Ни таких длинных ног, ни мечтательных голубых глаз ей не досталось, и ростом Ася стала на полголовы выше, и белокурые волосы рассыпались по плечам, как у киноактрисы. Никто не удивился, когда за ней стали бегать все три мальчика из группы, так что остальным двадцати девочкам оставалось завидовать и посмеиваться над собой. Филфак он и есть филфак. А у Муси в группе оказалось две трети мальчишек, и хотя никто из однокурсников не торопился ухаживать именно за ней, общее внимание утешало и дарило иллюзию романтических отношений. Непостижимо, но они случайно оказались рядом на концерте, и в тот же миг насмешливый бог любви хорошо прицелился и влепил стрелу прямо Мусе в сердце. |
| 1862 |
И она сразу перестала дышать и только косилась завороженным взглядом на белокурого офицера с утонченным благородным лицом и нервными руками музыканта. Исполняли Вивальди, вдруг он улыбнулся и подпел скрипке, еле слышно, как может подпеть только профессионал с очень тонким слухом. И чуть подмигнул застывшей от восхищения Мусе. Боже, как он был хорош. Как разительно отличался от Мусиных заурядных однокурсников. Даже через сорок лет, когда Виктор заходил поболтать с их общим внуком, Муся не могла взглянуть на него без восхищения и привычной застарелой боли. В антракте Виктор пригласил Мусю в буфет. Наверное, она казалась очень смешной и трогательной в своем безудержном, заметном на расстоянии километра восторге. Или платье и прическа так удачно совпали, или просто у него было хорошее настроение. |
| 1863 |
А иначе не видать бы ему ни столицы, ни своей дорогой и единственной Ариши. Да, из академии папа привез не только диплом с отличием, но и невесту, Ариадну Павловну, окончившую в том же образовательном учреждении курс акушерок, специально созданный для женщин. Ариадна тоже была дворянского сословия, но рано осиротела, поэтому воспитывалась сначала в Смольном институте, а уж оттуда перешла на курс акушерок. Предложение руки и сердца она приняла благосклонно, но сдержанно, как и положено воспитаннице Смольного, что не помешало ей стать добрейшей, заботливой и восторженной женой, над чем Сергей Александрович часто посмеивался, но Аришеньку свою несомненно обожал. Все родительские рассказы Лена слышала так часто, что могла среди ночи повторить и про бедную Аглаю, и особенно про долгожданного Филимона. |
| 1864 |
Зато благодаря близости консерватории мама не переставала мечтать, как Леночка вырастет и будет учиться музыке прямо рядом с домом, причем обязательно на арфе. Слава богу, папа строил совсем другие планы. Чудиновы жили дружно, много работали, по выходным обязательно пекли вкусную кулебяку с рисом и крутыми яйцами, но центральной темой их жизни, их радостью и гордостью была и оставалась единственная дочь Елена. Можно сколько угодно подшучивать над безумными в своей любви родителями, можно утверждать, что любой ребенок в глазах мамы, а тем более бабушки, является талантом и гением, но Леночка росла выдающейся девочкой даже при самом строгом и объективном взгляде. В четыре года она научилась читать, а в шесть уже сочиняла стихи и сама записывала в альбом с картинками, специально купленный папой. |
| 1865 |
И в заключение указывал, что по семейным обстоятельствам должен переехать в Ленинград и просил содействия в получении места терапевта и скромного жилья для семьи из трех человек. Надо отдать должное ленинградским коллегам, к папе отнеслись с уважением и пониманием. Вскоре он заведовал здравпунктом при Кировском заводе, а мама с Леной любовно обживали две просторные комнаты в малонаселенной ухоженной квартире на набережной Фонтанки, недалеко от обожаемого папой Аничкова моста. Лену записали в восьмой класс десятилетки, впереди ждала новая жизнь, новые друзья и учителя. Но еще до начала занятий она успела понять всю гениальность папиного плана. Достаточно было Эрмитажа, не картинок в учебнике, не альбомов с репродукциями, но живого, только руку протяни, великого искусства, неземной красоты и гармонии. |
| 1866 |
А еще мама купила ей настоящие взрослые туфельки, даже с маленьким каблучком, и подарила две свои самые нарядные блузки и шерстяную бордовую юбку. Лена к тому времени так выросла, что мамины вещи стали впору, а юбка оказалась даже слегка коротковата. Особенно ей понравилось ходить в филармонию. Сначала немного скучала, особенно при исполнении длинных симфоний, но зал с колоннами, нарядные дамы, взволнованный папа в галстуке и дореволюционных запонках создавали атмосферу сказочного праздника. Да, они всегда ходили вдвоем, мама при всей ее чувствительности не имела музыкального слуха. Зато папа умел так галантно подавать руку, когда приглашал ее в буфет. Они часто встречали двух девочек с мамой, очень аккуратных воспитанных девочек, что сразу бросалось в глаза. Старшая на вид была примерно ровесницей Лены. |
| 1867 |
Она уже давно вышла на пенсию, чтобы Наташу и Дину не пришлось отдавать в детский сад. Тем более и речи не было о няне, бабушка даже мысли не допускала, что можно оставить ребенка с чужим человеком. Как весело они тогда жили. Все обожали танцевать – и мама, и Ася, и Наташа, на этажерке, потеснив фарфоровых кукол, поселилась купленная в складчину радиола с целой стопкой пластинок. Чуть не каждый день в гости приходили мамины или Асины подружки, поэтому обеденную скатерть со стола вовсе не снимали, и если не находилось серьезной еды типа котлет или голубцов, то просто подавали отварную картошку с домашней квашеной капустой. Пальчики оближешь. Дину, смешную толстушку в золотых кудрях, все обожали и тискали, а Наташе доставались очаровательные подарки – ленточки, кружевные воротнички, фотографии актеров. |
| 1868 |
Елена все равно сразу выделялась – высокая, с непостижимой незнакомой степенью свободы во всем – разговоре, манере курить, почти не затягиваясь, сидеть, откинувшись на спинку низкого дивана, так что невозможно было глаз оторвать от длинных прекрасных ног и рук. Она совершенно не старалась привлечь к себе внимание, спокойно улыбалась чужим шуткам и, только когда предложили буриме, явно оживилась и в минуту набросала остроумный легкий стих. Знакомый по консерватории в двух словах рассказал, что это Елена Чудинова, поэтесса и актриса, причем довольно известная, странно, что Виктор ее ни разу не встречал. Между прочим, фронтовичка, с настоящими ранениями и орденами. Сразу несколько человек рванулись провожать актрису Чудинову, но она посмотрела только на Виктора. Да, на Виктора, преподавателя консерватории. |
| 1869 |
И сколько бы Наташа ни придиралась и ни обижалась, пришлось признать – она видела на сцене королеву. Потому что так спокойно стоять перед зрительным залом, так независимо свободно держаться, танцевать, смеяться и петь может только королева. Пусть героиня хлопотала и жалела младшую сестру, плакала, слушала зануду-дядю, она оставалась прекрасна и неотразима, и каждый понимал, что именно она, а не младшая, победит и станет великой актрисой. Главное, ей все верили, и Наташа верила, и болела, и желала удачи. Они ждали за кулисами, пока Елена Сергеевна переоденется, и когда она появилась в конце коридора, высокая, стремительная, когда она засмеялась радостно, сбросила папе в руки охапку цветов и обняла Наташу за негнущиеся плечи, последняя жирная точка в истории с папиной первой семьей встала на свое место. |
| 1870 |
С тех пор как Наташа себя помнит, они жили вчетвером – мама и она сама в маленькой комнате, бывшей детской, а бабушка и Ася – в большой, которая служила по совместительству столовой и гостиной. У них все было по совместительству, например, кухня совмещалась с ванной комнатой, а длинный, от входной двери до детской, узкий коридорчик – со спортзалом, потому что Наташа часто ездила по нему на велосипеде. На улицу велосипед не разрешали выносить, чтобы она не упала и не разбила коленки, и самое страшное – не попала под машину. Хотя машины в их двор заезжали редко, и в те счастливые дни, когда приезжал папа, бабушка все-таки разрешала вынести велосипед, и Наташа с упоением кружилась вокруг газонов и даже доезжала до дальней помойки, а папа сидел на скамейке и читал газету. Иногда приезжали гости. |
| 1871 |
По выходным мама водила Наташу в Эрмитаж, жутко огромный музей, или в филармонию на детские концерты. Сначала Наташа совсем не любила Эрмитаж, только потому и соглашалась, что потом мама обязательно покупала ей мороженое, но однажды, когда они обе болели ангиной и долго никуда не выходили, вдруг соскучилась, ужасно соскучилась по красивым комнатам, непонятным картинам на стенах и особенно огромной, как озеро, зеленой вазе с золотыми ножками. Ваза называлась малахитовая, там были и другие такие же, но поменьше, и казалось, если прикоснуться рукой к прохладной гладкой стенке, сбудется самое заветное желание. Нет, желания она стала загадывать гораздо позже, когда уже ходила в музей одна или с подружками, но чувство прекрасного поселилось в душе с тех ранних чудесных дней. С музыкой все обстояло проще. |
| 1872 |
Ася была Наташе вовсе не сестрой, а младшей бабушкиной дочкой, но тетей звать себя не разрешала и вообще вела себя, как девчонка, – обожала ленты, новые платья и конфеты. Когда Наташа поступила в музыкальную школу, мама рассказала, что папа тоже музыкант, и не просто музыкант, а преподаватель пения в консерватории, и он обязательно пригласит Наташу на концерт. Как она страшно обрадовалась, дуреха, как надеялась похвастаться девчонкам. На концерт с папой они впервые пошли в девятом классе и не вдвоем, а втроем, с еще одной папиной дочкой. Но до девятого класса прошла целая прекрасная жизнь с прогулками в Летнем саду вдоль бабушкиной любимой решетки, с походами в Русский музей, который со временем стал даже роднее Эрмитажа, и самое прекрасное – переездом на дачу на целых два длинных летних месяца. |
| 1873 |
Ася всегда смеялась, что лето они проводят в окружении писателей и композиторов, но на самом деле домик их хозяйки стоял далеко в стороне, ни с писателями, ни с композиторами никогда знакомы не были, но все равно каникулы не даче были чудесным неповторимым временем. Снимали всегда одну и ту же комнату с маленькой терраской, стирали в тазу и в этом же тазу, поставленном на две табуретки прямо на лужайке, бабушка мыла Наташе голову подогретой дождевой водой. Столь ответственная процедура не доверялась даже маме. После мытья бабушка перекидывала волосы вперед, ополаскивала другой водой и старательно расчесывала на солнышке. Летний теплый день, бабушкины руки и просвечивающий сквозь длинные и густые, как лес, волосы мягкий свет навсегда остались в Наташиной памяти одним из самых нежных воспоминаний. |
| 1874 |
Потом вернулись обычные школьные дни, и было совершенно непонятно, как вести себя дальше. Сделать вид, что ничего не произошло, – глупо. Пригласить в кино – неприлично, мужчина сам должен приглашать. А он не приглашал. И на переменах смотрел на нее издали, но не подходил. Ну и пожалуйста, женщина не должна навязываться. Тем более она после восьмого класса все равно уходит из школы. В музыкальном училище мальчишек почти не оказалось, только несколько лохматых будущих гениев, занятых исключительно собой. Наташа постоянно вспоминала Сережу, сто раз хотела позвонить, но так и не решилась, не каждая девочка рождается Татьяной Лариной. Несколько месяцев она специально ходила в дальнюю булочную напротив Сережиного дома, уходила и опять возвращалась и наконец встретила. В обнимку с Таней Власовой. |
| 1875 |
И мама, и бабушка сначала расстроились, но Ася настаивала, что современный дом с лифтом и раздельным санузлом больше подходит пожилому человеку, к тому же в отдаленном районе лучше воздух и совсем рядом располагается парк. Конечно, их чердак и узкая лестница отличались от домов, где жили подруги, но уютный тяжелый комод темного дерева, напольная ваза с сухими ветками рябины и дедушкин письменный стол создавали атмосферу достатка и благополучия. Хуже получалось с одеждой. Сколько ни подрабатывала мама, сколько ни бродила по комиссионкам сама Наташа, хорошие элегантные вещи попадались редко и стоили дорого. Особенно неприятно стало зимой, скучное, перешитое из маминого зимнее пальто не получалось украсить никакими шарфиками. А тем временем ее папа каждые полгода ездил в заграничные командировки. |
| 1876 |
Следопыт Паракс всегда презирал в людях тщеславие, но теперь он хорошо понимал, как незаметно оно может проникнуть в душу человека. Горько ему было от этого, и бросало в дрожь, как от холодного ветра с заснеженных вершин Друахских гор. Он достал из переметной сумки теплую шапку и натянул на седую голову. Когда Паракс смотрел на величественную, старейшую из гор, его слабеющие глаза уже не могли различить ни острых зазубренных вершин, ни одиноко растущих на горе сосен, а видели лишь туманную белизну нестерпимо голубого неба. Усталый пони споткнулся, и следопыту пришлось ухватиться за луку седла. Он ласково потрепал пони по шее и слегка натянул поводья. Уже почти восемнадцать лет пони верой и правдой служил Параксу, но его время прошло. Как и его хозяин, он уже не годился для долгих переходов. |
| 1877 |
В тридцать лет он был на пике формы и считался одним из лучших следопытов, однако не хвастался этим. Паракс прекрасно понимал, что острым зрением и пытливым умом наделен от природы. Его отец, великий охотник и следопыт, сумел отлично обучить сына. Уже в пять лет малыш Паракс мог различать следы тридцати разных животных: гибкой выдры, быстрого барсука, хитрой лисы и многих других. Его талант был почти фантастическим. Ходили слухи, что по одной примятой былинке он может узнать все прошлое человека. Ерунда, конечно, но Паракс любил ее слушать, не осознавая, что в душе уже зародилось тщеславие. Характер человека – вот что действительно он умел определять по следам. По тому, где разбит лагерь или разведен огонь, можно судить, насколько хорошо человек понимает природу, насколько терпелив на охоте. |
| 1878 |
Но он промолчал. Слова признания застряли у него в горле, удерживаемые в тисках ложной гордости. Он ближайший советник короля, величайший охотник всех времен и народов, живая легенда. Стоит ему сказать правду, он тут же станет просто ненужным стариком, которого сбросят со счетов и вскоре позабудут. Поэтому Паракс неловко поклонился и с тяжестью на сердце и камнем страха на душе выехал из Старых Дубов. Слабеющие глаза уже не могли распутывать охотничьи следы, по которым он шел много дней в надежде, что они приведут к молодому изгнаннику. В конце концов он потерпел полный крах. Потерять следы двадцати всадников. И тогда Паракс зарыдал от горечи. Когда-то он мог найти след летящего воробья, а теперь не видел следы двадцати коней. Он шел по следу примерно в миле от всадников, но задремал в седле. |
| 1879 |
Как раз в Гомеле и убили всю семью дедушки. Наверное, тогда стояла весна, Тема запомнил, что мама подрезала ветки своей любимой сирени, и ветер сквозь окно разносил по дому легкий аромат. А Муся пекла наполеон, готовые теплые коржи, аккуратно разложенные по столу, соревновались упоительным запахом с сиренью и ложка с заварным кремом уже готовилась выпрыгнуть из кастрюльки и покрыть первый корж толстыми шлепками. Наверное, бабушка маленького Виктора так же пекла наполеон и давала внуку облизать остатки крема с тяжелой серебряной ложки. А мамы вскоре убитых детей составляли из веток сирени пышные весенние букеты и улыбались чарующей женской улыбкой. Дед Виктор, который так любил все обсуждать и объяснять, на этот раз здорово рассердился и заявил, что детям нужно смотреть вперед, а не погружаться в прошлое. |
| 1880 |
Смешно, что дед в своем возрасте не понимал, что такое заскоки. Посмотрел бы на их соседку со второго этажа, как она разговаривает сама с собой и при этом хихикает и поправляет воображаемую шляпку. А Сашка был отличным парнем, умным и бесстрашным, он мог подраться сразу с тремя придурками-двоечниками, пройти по карнизу второго этажа и при этом все свободное время читал серьезные взрослые книги и знал тысячу разных историй. Кроме того, он был на целых полтора года старше Темы, успел прочесть Мопассана, которого мама с Мусей затолкали на верхнюю полку и прикрыли журналами, совершенно не воображал и не выпендривался. Главное, дед сам организовал их дружбу с Сашкой. Или почти организовал. Потому что первый год в школе оказался очень скучным, проходили какие-то глупости, буквы и цифры до десяти. |
| 1881 |
Эта акция пользовалась особой популярностью, поскольку переселиться в европейскую страну с привычным климатом казалось намного легче и приятнее, чем в Израиль с его постоянными войнами, безумной жарой и безумным языком. Но Саша встал насмерть. Он кричал, что дедушка переворачивается в могиле, что родители плюют на память погибших, что только самые толстокожие никого не потерявшие в войну евреи могут добровольно переехать на родину фашизма, потому что пепел сожженных не стучит в их холодное сердце. Артему было жалко Сашу, жалко его родителей, переживших блокаду, они элементарно устали от пустых прилавков и равнодушных врачей, мечтали пожить в хороших условиях и сделать отцу операцию на сердце. Ему хотелось крикнуть Саше, что нельзя судить всех немцев, что его прабабушка Бетти была святым человеком. |
| 1882 |
С каждым днем ненавистной работы все больше хотелось куда-то уехать или улететь, да, улететь очень далеко и высоко, неспешно пожить на берегу просторного горного озера, посидеть с удочкой или просто поваляться на поляне. Почему-то именно озеро вставало перед глазами, огромное зеркало воды с отраженными горными вершинами и бескрайними зарослями травы и цветов. Но все коллеги и знакомые их круга с упоением говорили только о покупках – новых автомобилях, антикварной мебели, бриллиантах. И в поездках ценили только модные курорты, роскошные отели и бассейны, голубые от плитки и растворенных химикатов. Иногда Артему казалось, что он сейчас задохнется, утонет в пошлости и скудости разговоров. Куда его занесло, зачем? Если бы забыть или лучше совсем не знать, что Саша получил профессора и ставку в университете. |
| 1883 |
До места добрались только на следующий день к вечеру, но Артем в последнее время полюбил долгую дорогу. Нет необходимости вести переговоры и принимать решения, можешь без угрызений совести смотреть боевик. Или просто спать, лениво и беззаботно дрыхнуть среди бела дня. Конечно, если хлопнуть две таблетки снотворного. Оказалось, снотворное – прекрасная заглушка от мыслей и воспоминаний. Группу уже ждали. Все как обещано – прекрасный ужин, приличные спальни, опытный инструктор и еще два человека для сопровождения. На Колю, как и всегда, посмотрели с молчаливым сожалением и страхом, пришлось сразу объяснить, что они с сыном не планирует осваивать красный маршрут. И вообще никаких маршрутов и тем более сопровождающих. Им вполне достаточно прекрасной здешней природы и горного воздуха, погуляют и будут на базе. |
| 1884 |
В прошлый раз Марина с любовью рассказывала про свой дом еще послевоенной постройки и старый двор, заросший липами, – словно настоящий парк. Вот так взять и переехать, почему нет. Она одна с девочкой, тридцать пять лет. Мама день и ночь мечтает о новых внуках. Да, можно поднять старые учебники, устроиться преподавателем, пусть даже в школу. А потом организовать курсы углубленного изучения математики, семинары для студентов. Главное, начать. Два учителя в одном доме совсем не так глупо, летом у обоих длинный отпуск, можно путешествовать. И не в Милан на неделю моды, а в какую-нибудь заросшую лесом и цветами глубинку – бродить по грибным дорожкам или сплавляться на плоту по мелкой теплой речке. Боже мой, неужели можно встать и открыть новую страницу – другой город, другой дом, другая любовь. |
| 1885 |
В душном тепле набитого трамвая вода начинала испаряться и люди – пахнуть. Возникли запахи нечистого белья, пота, пудры и табака. Но от мужчины в тирольской шляпе пахло приятно и иностранно. Хороший мужской одеколон. И плащ на нем иностранный. Наверное, дипломат или чекист. Нет, чекист не стал бы носить такие усы. Высокий мужчина смотрел на Лиду спокойно и уверенно – так, наверное, положено смотреть на женщин на Западе, охваченном мировым кризисом. Старый вагон трамвая жестоко раскачивало на рельсах, дребезжали стекла в рамах, кондуктор выкрикивал остановки, люди, отогревшись, пустились в разговоры, наверное, в лодках после гибели «Титаника» люди тоже начали разговаривать. Женщина в большом сером платке говорила своему спутнику, жидкой бородкой напоминавшему расстригу, о том, что Пелагея не пишет. |
| 1886 |
Площадь была обширна, и непонятно, где она заканчивалась, потому что совсем близко она была перерезана пропастью, откуда шел дьявольский дым и вылетали красные искры. Очевидно, что эту демонстрацию ада производил паровоз, который тащил состав с грузом. Дождь, блеск воды в лужах, еще не облетевшие толком деревья, палисадники перед крепкими домиками, убегающими в два ряда к городу. И ни одного автобуса, ни одного мотора. Сразу стало так одиноко, что захотелось нырнуть в трамвай, который как раз в этот момент зазвенел, перекликаясь с паровозом и полетел по кругу, чтобы вернуться в город. Внутри была видна лишь фигура кондуктора, который сидел на своем месте и пересчитывал деньги из сумки. Надо было его спросить, куда идти, но теперь поздно. Дождь сыпал еще сильнее, и был куда более холодным, чем полчаса назад. |
| 1887 |
Жили в том мощном лесу эльфы и феи, и старые, мудрые гномы построили в нем, под корнями деревьев, дворцы свои, сидя в которых они думали думы про жизнь и все другое, про что нужно думать, чтобы быть мудрецом. Ночами они выходили на тенистый берег реки и, сидя на камнях, поросших мягким темно-зеленым мхом, и на старых, поваленных бурей стволах деревьев, смотрели на волны и слушали то, что они шептали, тихо пробегая до моря из непонятной, туманной мглой занавешенной дали. В том же лесу жила и старая царица фей и четыре ее дочери; а из них самая меньшая была самой веселой, красивой и смелой. Она была очень маленькая, и ее головка, вся в серебряных волнистых кудрях, походила на пышно расцветшую лилию. Целые дни она бегала по лесу, а когда уставала, то садилась на ветви старого дуплистого бука. |
| 1888 |
Маленькая фея взобралась на самую вершину бука и смотрела в степь. В ней догорал день, и ее край, о котором пелось, был окрашен в яркий пурпур, точно там был развешен громадный бархатный занавес и в складках его горело золото. А на пышном фоне этого занавеса рисовалась такая красивая и странная фигура кого-то с длинной палкой в руках и в белой овечьей шкуре на плечах и поясе. Она стояла на одном из тех маленьких холмиков, под которыми живут суслики и кроты, и пела, простирая руки к лесу. Больше ничего не было видно. А когда звонкая и смелая песня была пропета, фее так сильно захотелось посмотреть поближе на того, кто пел ее, что она готова была побежать туда, но удержалась, вспомнив рассказы матери о том, что по степи часто ходят люди и что с ними лучше не встречаться, коли не хочешь несчастья. |
| 1889 |
Они пошли на свадьбу крота. Там было весело, собрался чуть не весь лес: громадная толпа кузнечиков и стрекоз составила очень звучный оркестр и славно играла; эльфы, мотыльки и другие обитатели леса танцевали и пели, а царица фей с дочерьми сидела на пышном троне из тюльпанов, и майские жуки служили ей, поднося то росу с соком фиалок, то молоко из лесных орехов и разные другие кушанья и сласти; мудрые гномы толковали между собой о жизни и других тайнах; мудрейшие еще больше убеждались в том, что действительно все суета сует и томление духа. Было очень весело. Жених был приветлив и очень важен, потом – он был неглуп и очень зажиточен. Гости ни на что не могли пожаловаться и с любезными улыбками выслушивали его рассуждения о том, что главное в жизни общества – семья, он это понимает и вот женился. |
| 1890 |
Она думала о том, как это красиво было: в лучах луны тело русалки казалось голубым и прозрачным, его осыпали густые волосы, и оно сверкало между них ослепительно ярко. Она извивалась змеей на широкой груди казака, серебряные волосы его бороды мешались с зелеными волосами русалки, а она ласково и нежно пела, и ее песня, наверное, была мягка, как осенний шум волн в камышах, и глаза ее горели так ярко, ярко, как звезды, которые, сияя из густо-синего бархата неба, улыбались и обливали светом своих тонких лучей реку и лодку, и тех, что, сидя в ней, целовали друг друга. Это было красиво. И еще была музыка, музыка шепота волн и звука поцелуев, шелеста дерев на берегах, тонувших в мгле, мягкой и волнистой, и тихих песен русалки. Все это сливалось и звучало тихим гимном, которому имя – счастье жить. |
| 1891 |
Когда на следующий день он вышел на луг, Чак его уже там поджидал. И сразу сообщил, что успел переговорить с лошадьми. Как раз сейчас на лугу пасутся. Их на сегодня освободили от работы. И в свой выходной день они согласились познакомиться с медведем, но при условии, что он выполнит все их требования и будет вести себя соответственно. А условия были такие: приближаться к лошадям надо медленно, очень медленно и постепенно, а потом дать им себя обнюхать. Пока же лошади будут его обнюхивать, он должен сидеть не шевелясь, совсем неподвижно. А там видно будет. Так сказали кони. Разумеется, Пафнутий согласился на все лошадиные требования, и они с Чаком тут же побежали на другой конец огромного луга, туда, где кони паслись. По дороге Пафнутий то и дело приветливо здоровался со знакомыми коровами и овцами. |
| 1892 |
И он в полном восторге тоже включился в эту веселую игру. Кони мчались вперед, резко поворачиваясь и устремляясь к медведю. И хотя много раз перепрыгивали через него, ни разу не задели копытами даже волоска на косматом звере. Очень понравился им этот зверь, никогда еще ни с кем так замечательно им не игралось. А уж Пафнутий просто безгранично полюбил этих умных, грациозных и веселых животных. Позабыв обо всем на свете, носились они по лугу в веселой игре. И тут вдруг на лугу появился хозяин лошадей, пан Ян. Пришел посмотреть, как пасутся его лошадки. Вышел пан Ян на зеленый луг, увидел, что происходит, и буквально окаменел на месте. Не веря глазам своим, глядел он, как его лошади гоняются за медведем. Вот догнали убегающего от них черного кудлатого зверя, перепрыгнули через него и бросились наутек. |
| 1893 |
Катя завела будильник, не раздеваясь, бросилась на свою постель и мгновенно заснула. Марина не спала. Она не думала о сообщении Герасима. Мало ли кто мог спрашивать их адрес. Возможно, какой-нибудь знакомый проездом был в Самаре и хотел повидаться. Может быть, на службе лежит для нее записка. Все это пустяки. Марине было жаль письма, которое сожгла Катя. Письма от Арсеньева приходили редко. Зная, что полиция тщательно разыскивает его следы, письма свои к жене Арсеньев передавал только через верных людей. В этих редких длинных посланиях он подробно расспрашивал о детях, о ней, рассказывал о своей жизни, о встречах с новыми и старыми товарищами. Читая эти письма, Марина радовалась, что муж по-прежнему полон энергии и в среде новых товарищей не чувствует себя одиноким. Последнее письмо пришло весной. |
| 1894 |
Катя, раздраженная ночным происшествием, нервничает. Сдвинув у переносья темные брови, она мрачно смотрит на мир своими изумрудно-зелеными русалочьими глазами и мысленно клянет того неизвестного человека, который спрашивал у хозяина их адрес, ругает себя и сестру за ночную панику, сердится на Марину за то, что она не спала и теперь, наверное, еле-еле сидит на службе, сердится на Мышку за то, что она плохо ест, а больше всего на Динку, которая, как нарочно, с самого утра шумно носится по саду и устраивает всякие шалости. А сейчас она уже вертится около стола, чтобы схватить горбушку хлеба и поскорей исчезнуть из дома. Обычно Катя бывает рада, когда Динка убегает гулять, но сегодня она хочет наказать ее за утренние проделки. Динка убегает в комнату и, присаживаясь на пол, сбрасывает с ног сандалии. |
| 1895 |
Катя берет с полки книгу и уходит на террасу. Спор окончен. Динка остается одна. Теперь уже некому кричать, доказывать, не на кого смотреть исподлобья колючими глазами. И уйти тоже нельзя. Если она уйдет, Катя скажет маме, что Динка надерзила ей, не послушалась и ушла. И еще всякие сегодняшние провинности расскажет Катя, а мама приедет усталая, она не успеет даже снять свою шляпку, как на нее обрушится целая куча неприятностей. Если же послушаться и никуда не уйти, то Катя хоть и расскажет про нее маме, но тогда только про утренние проделки, и вообще она будет говорить совсем другим голосом. Динка стоит посреди комнаты и не знает, на что решиться. Мышка осторожно просовывает в дверь свою голову. Прямые белые волосы ее рассыпаются по плечам, серые глазки смотрят озабоченно. У Мышки нежный, тоненький голосок. |
| 1896 |
Приятно бегать по густой и низкой траве, она стелется по земле, как пушистое одеяло, а на просеках стоят черные пни; там плохо бегать, но зато можно увидеть зеленых ящериц. Они такие хорошенькие и быстрые. Только их нельзя ловить – они очень пугаются и бросают свои хвостики. Наверное, это очень больно и неудобно: кто привык жить с хвостом, тому тяжело его бросать. И куда они убегают без хвостов, может быть, к Волге? В воде лучше всего заживают всякие царапины. Окунешься в воду – и все пройдет. Динка тоскливо смотрит на кусты, на деревья, на убегающую вбок тропинку. Солнце поднялось уже высоко. Хорошо сейчас на Волге. Спустишься с обрыва на берег – там песок и камни. Когда солнце сильно печет, камни делаются такие горячие, что по ним можно только прыгать с одного на другой – и скорей к воде. |
| 1897 |
Под обрывом каменистый берег, у берега плещется волжская водичка. А подальше вода глубокая, темная, но это не везде, есть такие места посредине реки, где из-под воды вдруг выходит остров. Ударит над Волгой гроза, блеснет молния и усеет косу чертовыми пальцами. Надо эти пальцы собрать и зарыть на горе. А самой притаиться и ждать. Как наступит полночь, прилетит черт за своими пальцами. Вот тогда проси у него один глаз. Разозлится черт, не будет давать свой глаз, а ты пальцы ему не давай. Загудит и забушует Волга, брызнет с неба молния, пора черту свои пальцы на косу бросать, а пальцев-то у него нет. И отдаст он тебе свой огненный глаз, вденешь ты его в колечко и носи всегда при себе. Как захочет кто тебя обидеть, поверни колечко, мигни на обидчика чертовым глазом, и пропал тот человек, как не был. |
| 1898 |
Динка тоже ездила на этом пароходе с мамой. Она все бегала по палубе, а потом спустилась в трюм. И в машинное отделение тоже зашла. Там железная решетка, а внизу машина и треск такой, что Динка даже не слышала, как ее выгоняли оттуда, пока один матрос не взял ее за руку и не вывел к лесенке, а там она уже сама полезла наверх и нашла маму. На этом пароходе они с мамой пили чай из волжской воды. Если набросать в Волгу много сахара, такой же чай получится. Динка сидит на обрыве и мечтает. Вот бежит маленький пароходик. Такой маленький, а тащит на буксире две огромные баржи, груженные тесом. Не хочется пароходику тащить эти баржи. В самом деле, кому это интересно. Бежит, бежит бедный пароходик и все рассказывает, как ему тяжело, как надоело. А вон еще одна баржа стоит около берега, прямо против Динки. |
| 1899 |
Динка остается одна. На коленях ее лежит яблоко, но она не ест его, а только гладит румяные бока. Везде так тихо, из кухни не доносится ни одного голоса, сестры сидят молча. В саду тоже скучно, солнце уже спряталось за калиткой, и кусты, не окрашенные в его теплый цвет, и дорожки, и листья на деревьях тускнеют. На Волге гудит пароход. Высокие пенистые волны бегут от него к берегу. Динка ежится, подбирает ноги. Никогда больше она не заплывет так далеко. Как они швыряли ее, переворачивали, эти пароходные волны. Вода набиралась ей в рот и в нос. Ведь она же и вправду тонула, а тот мальчик, его зовут Ленька, все время кричал ей, чтобы она не боялась, а сам схватил ее за волосы. Динка трогает свою голову. Наверное, много волос выдернулось с корнем, потому что даже сейчас до головы больно дотронуться. |
| 1900 |
Олег – старший и единственный брат Марины и Кати. Они рано лишились матери и, когда отец женился на другой, тяжело страдали от сурового обращения мачехи. Единственной воспитательной мерой воздействия этой злой женщины были розги. Особенно доставалось Марине, потому что Катя была еще маленькой, а Олег уже учился в городе. Приезжая на каникулы и видя жестокое отношение мачехи к сестрам, Олег пробовал жаловаться отцу, но отец был болен, и мачеха умела убедить его, что мальчик не желает считаться с ней, как с матерью, и нарочно клевещет на нее отцу. Олега перестали брать на каникулы домой, он терзался, писал отцу умоляющие письма, но мачеха жгла их, не передавая. Однажды Олег самовольно вырвался из пансиона и тайком приехал домой. Прорвавшись к отцу, он потребовал отдать ему обеих сестер или выгнать мачеху. |
| 1901 |
Он потребовал отдать ему обеих сестер или выгнать мачеху. Впервые после смерти матери отец откровенно объяснился с сыном и поверил ему. Олег получил разрешение взять Марину и поместить ее в частный пансион. Катя оставалась дома, но, когда через год отец умер, старший брат, приехав на похороны, тайком увез младшую сестру к себе. Боясь погони, он долго прятал сестру у знакомых, но мачеха и не думала разыскивать детей, не пробовала вернуть их домой и совершенно не интересовалась, на что они живут. Олег, боясь, что она потребует от него сестер, никогда не обращался к ней за помощью. В шестнадцать лет он уже окончил пансион и работал в частной конторе переписчиком, а в свободные часы бегал по урокам. Эти средства давали ему возможность платить в пансион за Марину и кое-как перебиваться с маленькой Катей. |
| 1902 |
Маленькая птичка кружится и кружится над землей вместе с голосом дяди Леки, с поющими клавишами под мамиными руками, она поднимается вверх и падает вниз. Из-под Динки уходит стул; вцепившись в свои коленки, она тоже поднимается и падает вместе с голосом дяди Леки, вместе с птичкой. И сердце у нее замирает, как на качелях. А жаворонок поднимается все выше, он уже поет над другой птичкой, над подруженькой своей поет этот жаворонок звонкий. Губы Динки шевелятся, лицо принимает выражение поющего Олега, жаворонок кружится уже где-то очень далеко. Когда последние аккорды замирают, все молчат. Динка тоже молчит. Перед ее глазами встают какие-то смешные штучки-закорючки на нотах. Ей хотелось бы спросить самого композитора, как это он придумал, что из таких закорючек получается звонкая песенка птички. |
| 1903 |
Динка нетерпеливо ждет. Она ведь знает, кто такой Стенька Разин. Мама много рассказывала о нем. И теперь иногда, глядя с обрыва на Волгу, Динка представляет себе, как выплывают на середину реки расписные острогрудые челны. И на переднем сидит Стенька Разин. Кафтан его весь в серебре и золоте, шапка у него из алого бархата. Стоит перед ним чарка вина, и сидит рядом с ним персидская княжна. Но атаман говорит, что эта самая княжна совершенно ему не нужна, и Динка вполне согласна с атаманом Стенькой Разиным. Сейчас он будет сражаться и убивать врагов, тут такое поднимется, и она будет сидеть и хныкать, а товарищи атамана рассердятся – одним словом, ни к чему ее тут держать. Пускай берет ее себе в подарок Волга-матушка. Вот какая песня есть про атамана, но дядя Лека будет петь про какой-то утес. |
| 1904 |
Через неделю после поступления Лины к Арсеньевым в семье случились два события: рассчиталась и уехала к сыну старенькая кухарка Агафья и заболела воспалением легких Мышка. Болела она очень тяжело, воспаление легких повторялось у нее четвертый раз. Мать и тетка сбились с ног, отец вместе с ними просиживал ночи около постели девочки. Малайка бегал то за доктором, то в аптеку. На Лининых руках осталась заброшенная Динка и пустая холодная кухня, в которой некому было истопить плиту и сварить обед. Видя всеобщее отчаяние и слезы, Лина вдруг почувствовала себя необходимой и, никого уже не спрашивая, как и что делать, вставала чуть свет, топила плиту, наваривала по-деревенски на целый день, купала и укачивала Динку, носила ее к матери кормить и, находя, что малышка орет с голоду, подкармливала ее кашей. |
| 1905 |
Так Лина сделалась хозяйкой, перестала дичиться людей и, встречая на базаре кухарок из богатых домов, скромно выспрашивала у них рецепты городских кушаний. Марину она называла теперь милушкой, а Динку считала своим выкормышем и любила ее больше остальных детей. Нового человека Арсеньевы не брали, помогал по хозяйству Малайка, которым Лина командовала как хотела. Новый человек в доме был опасен: тревоги и волнения, связанные с революционной работой Арсеньевых, трудно было бы скрыть от чужих глаз и ушей. Лина многое видела, многое слышала, многое поняла и многого не поняла. Всех жандармов она называла приставами и больше всего боялась сыщиков. Сыщики мерещились ей везде и всюду. Случай, который вспомнил Олег, был такой. Однажды молодой парень, заглядевшись на Лину, пожелал с ней познакомиться. |
| 1906 |
Ей кажется, что красивее всех на свете ее мама, потому что у нее светлые волосы, но, оказывается, и с черными бывают красивые. Динка свешивается с обрыва. По склону, у самых корней среди зеленых пучков неудобно растущей травы, белеют нежные цветы кувшинок. Их трудно добыть, но Динке это нипочем. Она часто рвет кувшинки для мамы, но домой не приносит. Дома все знают, где растут эти цветы, и у Динки могут быть неприятности. Она пускает кувшинки на воду. Может, на середине реки они встретят мамин пароход. С берега вдруг доносится звонкий смех. Злые люди так не смеются. Наверное, этот художник знает, где утес Стеньки Разина. Динка решает дать им кувшинки и спросить про утес. Схватившись за куст, она повисает над обрывом. Берег далеко, но корней много, есть один даже такой толстый, что на нем можно и посидеть. |
| 1907 |
Инспекторы, исследовав обстоятельства аварии, пришли к выводу, что оба водителя виноваты поровну, и предоставили возможность им самим регулировать взаимные претензии. Пивоваров хорохорился, доказывая своему оппоненту, что именно тот виноват в аварии. Однако молодой человек никак не хотел этого признавать и стоял на своем. Более того, этот хам даже требовал компенсации. Особое негодование Анатолия вызвали угрозы незнакомца подключить каких-то солидных людей. Анатолий и сам мог это сделать, более того, он себя самого причислял к таковым. Тем не менее конфликт закончился, что называется, ничем, и после получасовой дискуссии Анатолий плюнул, правда, не решившись этого сделать в лицо обидчику, а удовлетворился плевком ему под ноги. Потом круто развернулся и произнес фразу сначала мысленно, а потом вслух. |
| 1908 |
Ничего не попишешь, придется мне вплотную заняться им, не удастся отодвинуть его на потом. Столкнула меня судьба с этим человеком на заре туманной юности, потом мы лет тридцать не виделись, но в памяти сохранилось нечто на редкость омерзительное. Не внешность, отнюдь. Внешне он выглядел вполне прилично – высокий, стройный, правильные черты лица, пышные волосы. Зато по натуре был негодяем: доносчик, мошенник, подлиза, врун и вор. Нет, часы и кошельки не крал, но беззастенчиво присваивал чужие идеи, достижения, заслуги – короче, все, что только мог при малейшей возможности. Моего кузена обработал просто артистически, отобрав у него концепцию проекта, спонсора и доходы, причем происходило это на моих глазах. Тогда мы с ним работали в одном учреждении. Точно так же ободрал как липку моего хорошего знакомого. |
| 1909 |
На улице было даже хуже, чем в нашем полуподвале. Чтобы убить время, я пошел пешком. У подземного перехода продавали поникшие тепличные розы. Если я куплю этих плакальщиц, то рядом с Катрин буду выглядеть неудачливым женихом. Я вышел к памятнику Пушкину. У ног монумента лежал вылинявший букетик васильков. Меня охватило странное чувство, будто все это уже было – и духота, и васильки, и фотограф у переносного стенда. Я подошел к полукруглой мраморной скамье в тени недавно распустившихся лип. Катрин опаздывала. Я сел на пустой край скамьи. На скамейках потели туристы с покупками, с ними вперемежку сидели старички ветераны со свернутыми плакатами, ожидавшие начала демонстрации или митинга протеста, и кавалеры вроде меня. Катрин пришла не одна. Сбоку и на полшага сзади брел большой широкий мужчина. |
| 1910 |
Катрин пришла не одна. Сбоку и на полшага сзади брел большой широкий мужчина с молодой бородкой, неудачно приклеенной к подбородку и щекам, отчего он казался проходимцем. Над красным лбом нависал козырек белой кепочки. Будь чуть прохладнее, он напялил бы свободно ниспадающий пиджак. Я разглядывал мужчину, потому что Катрин не надо было разглядывать. Со вчерашнего дня она не изменилась. Катрин похожа на щенка дога – руки и ноги ей еще велики, их слишком много, но в том-то и прелесть. Катрин издали увидела меня, подошла к скамейке и опустилась рядом со мной. Мужчина сел с другой стороны, потеснив злого ветерана с комсомольским значком на черном пиджаке. Катрин сделала вид, что меня не знает, я тоже не смотрел в ее сторону. Катрин, окаменев, смотрела прямо перед собой, а мужчина любовался ее профилем. |
| 1911 |
Во дворе росло несколько деревьев, располагалась большая круглая клумба с давно высохшим фонтаном посредине, стоянка для автомобилей, а также небольшая свалка вещей и машин, которые разочаровали исследователей, но вывозить из института их не решились. Как вы понимаете, все эти подробности, как и многие другие, я узнал не с первого взгляда на институт, а уже потом, когда я шлялся по нему, привыкая и осваиваясь. Но последовательность – не сестра рассказа, она губит неожиданность. Так что я позволю себе в рассказе забегать вперед и оглядываться в нетерпеливом ожидании читателя. Куда же ты запропастился, зайчик? В небольшом холле, справа от гардероба, за ученическим столом сидел мрачного вида вахтер, который пропускал людей в институт либо по знакомству, либо по интуиции, которую он называл жизненным опытом. |
| 1912 |
Из всех праздников я больше всего люблю свой день рождения. Самый хороший день рождения был у меня, когда мне исполнилось семь лет. В этот день я проснулась очень рано. Тогда мы жили в одной комнате с Лассе и Боссе. Они все не просыпались, и я стала скрипеть кроватью, чтобы их разбудить. Разбудить их иначе я не могла, ведь в день рождения надо притворяться спящей, пока тебе не принесут подарки и угощение прямо в постель. А Лассе и Боссе спали и, кажется, не собирались готовить мне угощение. Я скрипела очень долго и громко. Наконец проснулся Боссе. Он сел на кровати и взъерошил себе волосы. Потом разбудил Лассе. Они тихонько вышли из комнаты и спустились вниз. Я слышала, как мама на кухне гремит посудой, и еле удерживалась, чтобы не вскочить. Но вот они затопали по лестнице, и я крепко зажмурила глаза. |
| 1913 |
Тогда я поняла, что меня ждет сюрприз, и залпом выпила какао. После этого мама завязала мне глаза полотенцем, папа заставил меня покружиться, потом взял на руки и куда-то понес. Только куда, я не видела. Но я слышала, что Лассе и Боссе бегут рядом. Нет, не слышала, а чувствовала, потому что они все время щекотали мне пятки. Папа спустился со мной вниз и долго носил меня по всему дому, он даже выходил со мной во двор, а потом снова стал подниматься по какой-то лестнице. Наконец мама развязала мне глаза. Мы стояли в комнате, в которой я никогда раньше не бывала. По крайней мере, мне так сначала показалось. Но когда я выглянула в окно, я увидела дом Бритты и Анны. Они стояли у окна и махали мне рукой. И я поняла, что мы в бывшей бабушкиной комнате и что папа нарочно так долго носил меня, чтобы запутать. |
| 1914 |
Бабушка жила с нами, когда я была совсем маленькая, а потом переехала жить к тете Фриде. С тех пор в ее комнате хранились мамин ткацкий станок и ворох лоскутьев, из которых мама ткала половики. Однако теперь здесь не было ни станка, ни лоскутьев. Комната так изменилась, что я спросила, уж не побывал ли тут волшебник. Мама сказала, что, конечно, побывал и этот волшебник – мой папа. Он наколдовал мне эту комнату, и теперь я буду в ней жить. Это и есть подарок ко дню рождения. Я страшно обрадовалась, потому что еще никогда в жизни не получала такого подарка. Папа сказал, что мама тоже помогала ему колдовать. Он наколдовал очень красивые обои, а мама – занавески. Каждый вечер папа уходил в свою мастерскую и там колдовал. Так появились комод, круглый стол, этажерка и стулья. Все это папа выкрасил в белый цвет. |
| 1915 |
А мама выткала половики в полосочку и застелила ими пол. Я сама видела, как она зимой ткала эти половики, но кто же знал, что она ткет их для меня. И конечно, я видела, как папа мастерит мебель, но зимой папа всегда мастерит что-нибудь для людей, которые сами не умеют этого делать. Лассе и Боссе тут же перетащили в новую комнату мою кровать, но Лассе сказал, что они по вечерам все равно будет приходить ко мне и рассказывать страшные истории. Первым делом я вернулась в комнату Лассе и Боссе и забрала всех своих кукол. Для маленьких кукол я устроила дом на этажерке. Сначала я постелила тряпочку – это был ковер, потом расставила кукольную мебель, которую бабушка подарила мне на рождество, и наконец поставила кукольные кроватки и положила в них кукол. Теперь у них, как и у меня, была своя комната. |
| 1916 |
Улле не обращает внимания на их дразнилки, он играет и с мальчиками, и с девочками. Лассе и Боссе тоже не прочь иногда поиграть с девочками, хотя и притворяются, что они девчонок терпеть не могут. Но если в деревне всего шестеро детей, им все равно приходится играть друг с другом, не важно, мальчики они или девочки. Ведь в любую игру вшестером играть гораздо веселее, чем втроем. Поев, мальчики ушли смотреть коллекцию птичьих яиц, которую собрал Боссе, а мы с девочками стали играть в куклы. И тут я изобрела одну хитроумную вещь. Еще давно я нашла бечевку, но не знала, что с ней делать. А теперь я поняла, для чего она годится. Если связать эту бечевку еще с одной длинной бечевкой и протянуть ее из окна моей комнаты в окно к Бритте и Анне, можно пересылать друг другу письма в коробке из-под сигар. |
| 1917 |
После того как мы пололи репу, денег в моей копилке заметно прибавилось. Конечно, мы пололи ее все вместе, ведь полоть врозь было бы скучно. Вообще-то Лассе, Боссе и я должны были полоть нашу репу, Бритта и Анна – свою, а Улле – свою. Но мы пололи вместе всю репу подряд. За длинную прополотую грядку нам платили сорок эре, а за короткую – двадцать. Чтобы у нас не заболели коленки, мы подвязали длинные холщовые передники. А мы с Бриттой и Анной к тому же повязали головы платками, и мама сказала, что мы похожи на маленьких старушек. Мама дала нам бидон с морсом – вдруг нам захочется пить. Пить нам захотелось сразу же, как только мы пришли на огород. Мы взяли длинные соломинки, стали вокруг бидона на колени и начали тянуть морс через соломинки. Это было так смешно, что мы не заметили, как выпили весь морс. |
| 1918 |
Тогда Лассе взял бидон и сбегал на родник за водой. Мы стали пить через соломинки воду. Это тоже было смешно, хотя и не так вкусно. Наконец Улле повалился на спину и сказал, чтобы мы послушали, как булькает у него в животе. Это булькала вода. Мы все подошли и послушали, как она булькает. Мы пололи репу и рассказывали по очереди всякие истории. Лассе попробовал рассказывать про привидения, но, когда светит солнце, привидений никто не боится. Тогда Лассе предложил соревноваться, кто знает самые страшные ругательства. Мы, девочки, отказались участвовать в таком глупом соревновании, потому что учительница говорит, что бранятся только очень глупые люди. Лассе начал браниться один, но браниться в одиночку скучно, и он бросил эту затею. В первый день нам было очень весело полоть, а на второй день – уже не очень. |
| 1919 |
Мы попросили Кристин, чтобы она дала нам котят. Когда наша одежда высохла, мы понесли котят домой. Хорошо, что у кошки тоже остался один котеночек, а то ей было бы очень грустно. И все наши мамы, конечно, разрешили нам оставить котят. Мы назвали своего котенка Муриком. Мне очень нравится играть с ним. Я привязываю к веревке бумажку и бегаю с ней, а Мурик бегает за бумажкой и пытается ее поймать. Лассе и Боссе раньше тоже играли с ним, но потом им это надоело. Кормлю Мурика только я. Он лакает молоко, которое я наливаю ему на блюдце. Конечно, он пьет не так, как люди, – он высовывает розовый язычок и лижет молоко. Кроватку я ему устроила в корзине, постелив туда мягкую тряпочку. Иногда мы выпускаем всех котят на лужок поиграть друг с другом. Все-таки они родственники, и им, наверно, приятно повидаться. |
| 1920 |
На самом деле он очень злой. Например, он никогда не чинит наши башмаки в срок, даже если обещает. Агда говорит, это потому, что он пьяница. Раньше Быстрый жил у него. Сапожник плохо с ним обращался, и Быстрый был самым злым псом в округе. Он всегда сидел на цепи и громко лаял, когда к сапожнику приходили люди. Мы его очень боялись и близко к будке не подходили. Сапожника мы тоже боялись. Он угрюмый, мрачный и говорит, что детей надо сечь каждый день. Он и Быстрого частенько бил, хотя тот был не ребенок, а собака. И забывал накормить его, когда напивался. Пока Быстрый жил у сапожника, мы думали, что это очень злобный и некрасивый пес. Такой он был всегда грязный, косматый и страшный. Теперь мы знаем, какой он хороший. Но добрым он стал только благодаря нашему Улле. Ведь и сам он тоже очень добрый. |
| 1921 |
А вот у Бритты и Анны нет ни собаки, ни кроликов. Зато у них есть дедушка. Он очень добрый. Наверно, это самый добрый дедушка на свете. Мы все зовем его дедушкой, хотя дедушкой он приходится только Бритте и Анне. У него есть своя комната на втором этаже. Очень симпатичная комната и очень симпатичный дедушка. И мы все бегаем к нему, когда у нас нет никаких других дел. Дедушка всегда сидит в качалке. У него длинная седая борода, как у настоящего томте. Он очень плохо видит и не может читать ни книг, ни газет. Но это не страшно – он и так знает все, что в них написано. Он часто рассказывает нам всякие старинные истории, а еще про то, как жили люди, когда он был маленький. А мы по очереди читаем ему вслух газету – кто умер, кому сколько лет исполнилось, что где случилось и всякие другие объявления. |
| 1922 |
Когда мы читаем, что где-то ударила молния, дедушка рассказывает нам, как ударяли молнии в прежние времена. А если мы читаем, что кого-то забодал бык, дедушка рассказывает нам про своих знакомых, которые тоже угодили быку на рога. Поэтому мы читаем газету очень долго. Иногда газету дедушке читают мальчики. Но он больше любит, чтобы читали мы. Мальчишки ленятся и пропускают много интересного. У дедушки в шкафу есть ящик с разными инструментами, и он разрешает мальчикам ими пользоваться. Он даже помогает им выстругивать кораблики, хотя и плохо видит. И оловянных солдатиков мальчики всегда расплавляют только у дедушки в печке. В гардеробе у дедушки всегда стоит ящик с яблоками, вернее, не всегда, а только когда яблоки созревают. И когда мы к нему приходим, он всегда угощает нас вкусными яблоками. |
| 1923 |
Вскоре после того, как мы пропололи репу, начался сенокос. Папа сказал, что не позволит детям бегать на сеновал и прыгать по сену. Он говорит это каждый год, но никто не верит, что всерьез. С утра до вечера мы катались на возах с сеном и прыгали на сеновале. Лассе предложил соревноваться: кто прыгнет выше всех. Конечно, сверху вниз, а не снизу вверх. Мы влезли на балку под самой крышей и прыгнули вниз. От страха у меня даже в животе защекотало. Лассе обещал, что победитель получит в награду тянучку, которую он купил, когда ходил в лавку. Мы прыгали, прыгали и прыгали. В конце концов Лассе забрался выше всех и спрыгнул на крохотную кучку сена. Он упал и некоторое время лежал неподвижно. Потом он сказал, что ему показалось, будто сердце у него ушло в пятки и теперь останется там на всю жизнь. |
| 1924 |
От радости я чуть не свалилась с дерева. Я забыла про книгу, вернулась в комнату Лассе и Боссе и со всех ног побежала к Бритте и Анне. Я так торопилась, что на лестнице упала и расшибла коленку. Если бы вы только видели, как обрадовались девчонки. Мы тут же побежали на сеновал и с помощью карты отыскали все пещеры. Кроме пещер, мальчишки проделали в сене еще и коридоры, они тоже были обозначены на карте. Когда ползешь по такому длинному темному коридору, кажется, что он никогда не кончится. И от этого становится очень страшно. Но темно было только в коридорах, а в самих пещерах было светло, потому что мальчишки вырыли их у стен, а в стенах много щелей. Мы сразу поняли, какие это замечательные пещеры и как трудно было их вырыть. Пока мы искали земляничные полянки, мальчишки работали не покладая рук. |
| 1925 |
На дворе было еще светло, но на сеновале уже почти ничего не было видно. Мы улеглись на сено. Пахло оно изумительно, вот только очень сильно кололось. Правда, когда мы завернулись в попоны, оно перестало колоться. Мы лежали и разговаривали про настоящих бродяг, которые всю жизнь ночуют на сеновалах. Анна не сомневалась, что это должно быть приятно. Спать нам нисколько не хотелось, и мы решили поесть. Надо было съесть бутерброды, пока на сеновале не стало совсем темно. А темнело быстро. Вскоре мы уже не могли разглядеть даже собственные руки, хотя держали их прямо перед глазами. Я радовалась, что лежу в серединке, потому что на сеновале вдруг что-то подозрительно зашуршало. Анна и Бритта придвинулись ко мне поближе. Мы притихли. И тут раздался жуткий вой. Как будто завыли тысяча привидений. |
| 1926 |
Бритта сказала, что пугать людей опасно, потому что, когда человек пугается, у него в жилах может застыть кровь. Анна сказала, что она даже чувствует, как у нее в жилах уже немножко застыла кровь. Наконец мальчишки ушли на свой сеновал. Мы посовещались, стоит ли и нам прокрасться туда и тоже напугать их, но уж очень хотелось спать. Разбудил нас петух и еще холод. Мы застыли как ледышки. Который час, мы не знали, но были уверены, что давно пора вставать. Возле нашего дома мы увидели ребят. Они тоже замерзли, и мы все побежали к нам на кухню греться. Оказалось, что дома все еще спят. Часы показывали половину пятого. Вскоре у Агды зазвенел будильник. Она встала доить коров. И накормила нас всех парным молоком с булочками. А потом я пошла спать. По-моему, люди очень умно делают, что спят в кроватях. |
| 1927 |
Потом они мирятся, ходят вместе по магазинам и делают покупки. Мы нарисовали игрушечные деньги и на них все покупаем. И мы очень боимся, что мальчишки услышат, как мы играем в эту игру, и станут над нами смеяться. А вот дедушки мы не боимся, он не будет смеяться, он сам иногда играет с нами и продает нам разные вещи за наши игрушечные деньги. В дождливую погоду мы с Анной обычно сидим у дедушки и читаем ему газету. Дедушка был совсем маленький, когда у него умерли папа и мама. Ему пришлось жить у чужих людей, и они очень плохо с ним обращались. Его заставляли много работать, хотя он был еще ребенок, часто наказывали и держали впроголодь. Дедушке это надоело, и он убежал. Он пережил много всяких приключений, пока не попал наконец к добрым людям. Однажды мы сидели у дедушки и читали ему газету. |
| 1928 |
Однажды Бритта предложила нам построить в расселине игрушечный домик. Там как раз было место для одной комнаты. Как же нам это понравилось! Мы сделали совершенно замечательный домик, такого у нас еще никогда не было. Я попросила у мамы два небольших лоскутных коврика, и она тут же дала их нам. Мы положили их на камни, и у нас стало еще больше похоже на настоящую комнату. Потом мы взяли ящики из-под сахара и соорудили из них буфет. А квадратный ящик посреди комнаты служил нам столом. Бритта принесла клетчатый платок своей мамы, и мы застелили им стол. Потом мы принесли свои скамеечки и сели вокруг стола. Кроме того, я принесла свой красивый кукольный сервиз для кофе, а Анна – маленький кувшин для сока с тремя стаканчиками. Все это мы поставили в буфет, но сперва мы застелили полки в буфете цветной бумагой. |
| 1929 |
На следующий день ребята скрылись с самого утра. А мы играли в куклы. Потом нам куклы надоели, и мы стали гадать, куда подевались мальчишки. Тут мы вспомнили, что вот уже неделю видим их только по вечерам, когда они играют с нами в лапту. И еще во время обеда. Мы решили их выследить. Перед обедом мы уселись на крыльцо и стали ждать. Чтобы мальчишки не заподозрили, что мы за ними следим, мы делали вид, будто играем в куклы. Мальчишки прибежали с разных сторон. И мы сразу догадались, что они опять что-то от нас скрывают. Иначе они пришли бы все вместе. Но мы даже не взглянули в их сторону, чтобы они не догадались, что мы за ними шпионим. После обеда мы снова вернулись на крыльцо. Вскоре из дома вышел Лассе, погладил кота и незаметно скрылся за углом. Мы помчались в мою комнату, чтобы следить за ним из окна. |
| 1930 |
Так мы и сделали. Заползли в кусты и притихли. Вскоре мы увидели Улле. Он пробежал от нас так близко, что мы могли бы схватить его за ногу. Нас он не заметил. Мы поползли следом. Сразу за нашим садом начинается большой луг. На нем есть густые заросли орешника, можжевельника и других кустов. Растут там и деревья. Папа часто говорит, что все это надо вырубить, чтобы коровам было лучше пастись. Но надеюсь, что он этого не сделает, потому что в этих зарослях очень хорошо играть. Мы крались за Улле, пока не потеряли его из виду. Нам было досадно. Мы знали, что мальчишки где-то здесь, на лугу, а найти их не могли. И вдруг Анна предложила привести сюда Быстрого, он в два счета найдет Улле. Мы с Бриттой страшно обрадовались. Втроем мы побежали к тете Лизе и попросили разрешения взять Быстрого на прогулку. |
| 1931 |
Наша учительница живет в школе на втором этаже. У нее есть пианино, очень много книг и еще маленькая смешная кухня. Мы помогаем учительнице носить наверх дрова. Она дает нам почитать книги, а иногда угощает нас какао. Однажды учительница заболела, и занятий в этот день не было. Все дети из Большой деревни знали об этом, потому что у них в деревне есть телефон, а у нас в деревне – нет. Мы пришли и увидели, что школа заперта, а ребят и учительницы нет. Сначала мы не знали, что делать, а потом догадались подняться и постучать к учительнице. Она разрешила войти. И мы вошли. Она лежала в постели и была очень больна. И почему-то никто не пришел приготовить ей обед. Мы предложили учительнице свою помощь. Конечно, она согласилась. Мальчики побежали за дровами. Бритта растопила плиту и поставила чайник. |
| 1932 |
Мы предложили учительнице свою помощь. Конечно, она согласилась. Мальчики побежали за дровами. Бритта растопила плиту и поставила чайник. Я подмела пол и взбила подушки на постели. А Анна приготовила завтрак, поставила его на поднос и отнесла учительнице. Потом учительница сказала, что ей хотелось бы сделать на обед гуляш, и спросила, сумеем ли мы его приготовить, если она будет нами руководить. Мы сказали, что постараемся. У нас получился самый настоящий гуляш. Учительница и нас угостила гуляшом, и он правда оказался очень вкусным. Так что теперь я уже знаю, как его готовят, и мне не нужно будет этому учиться, когда я вырасту. После обеда Бритта и Анна перемыли посуду, а я ее вытерла. А мальчишки все это время сидели возле книжных полок и читали, мальчишки редко делают что-нибудь полезное. |
| 1933 |
Мы шли и шли и держались за руки, чтобы не потерять друг друга. Снегу было по колено, и идти становилось все труднее. Ветер продувал нас насквозь. Наши ноги, руки и носы уже ничего не чувствовали. Наконец я совсем выбилась из сил и сказала Лассе, что хочу немного отдохнуть. Анна тоже устала и хотела отдохнуть, но Лассе сказал, что это очень опасно. Мы с Анной испугались, что нам не дойти до дома, и заплакали. Вдруг Улле предложил зайти погреться к сапожнику. Мы с Анной были согласны пойти к сапожнику, даже если бы он и откусил нам носы – все равно мы их не чувствовали. Мы отворили дверь, и порывом ветра нас так и внесло к нему в дом. Сапожник не очень обрадовался, проворчав, что же нам дома не сидится в такую погоду. Никто из нас не решился сказать ему, что утром погода была совсем не такая. |
| 1934 |
Мы сняли куртки и стали смотреть, как он чинит башмаки. Нам очень хотелось есть, но попросить у него еды мы тоже не решились. Сам же он нам ничего не предложил. А вот старая Кристин на его месте нас бы обязательно чем-нибудь накормила. К вечеру метель утихла. Однако снега навалило столько, что до дому нам было бы все равно не добраться. Неожиданно мы услышали звон колокольчика и подбежали к окну. Это был наш папа. Он расчищал дорогу снежным плугом. Мы распахнули двери и окликнули его, хотя сапожник и ворчал, что мы выпускаем тепло. Папа увидел нас и очень обрадовался. Он крикнул, чтобы мы подождали у сапожника, пока он проедет до Большой деревни, а на обратном пути нас заберет. Так он и сделал. Мы с Анной ехали на плуге, а все остальные шли сзади. Но теперь идти было легко, потому что папа расчистил дорогу. |
| 1935 |
На другой день сверкало солнце и на деревьях лежали белые пушистые шапки. Учительница сказала, что не спала всю ночь: она сильно беспокоилась, как мы доберемся до дому. Это был особенный день, последний день перед рождественскими каникулами, и потому учительница прочитала нам несколько рождественских историй. Все было не совсем так, как обычно. Но самое лучшее случилось перед нашим уходом домой. Учительница получила книжки, которые заказала для нас. Еще раньше она показала нам каталог, где на каждой странице была изображена обложка какой-нибудь книжки. И каждый выбрал себе книжку по вкусу. Я выбрала даже две, мальчишки – тоже. Теперь учительница ходила по классу и раздавала нам книги. Я едва дождалась своей очереди, хотя мама говорила, что до рождества читать эти книги все равно не полагается. |
| 1936 |
Под конец занятий мы спели все песни, какие знали, и учительница отпустила нас по домам, пожелав нам веселого рождества. Я не сомневалась, что так и будет. Мы с Бриттой и Анной побежали к лавочнику и купили разноцветной глянцевой бумаги, чтобы сплести корзиночки для елки. А потом пошли домой. Снег сверкал, и было очень красиво. Как только мы вышли из школы, Бритта вытащила свою книжку и понюхала ее. Мы тоже стали нюхать свои книги. Новые книги так хорошо пахнут, что уже по одному запаху можно понять, какие они интересные. Потом Бритта начала читать вслух одну сказку, хотя ее мама тоже говорила, что эти книги – подарок на рождество и до рождества читать их нельзя. Но Бритта сказала, что прочтет только маленький кусочек. Нам стало так интересно, что мы попросили Бритту прочесть еще кусочек. Она прочла. |
| 1937 |
Дома мама и Агда готовили колбасу. Мы быстро поели и побежали в сад лепить снежный фонарь. Наши друзья пришли нам помогать. На липе сидели воробьи, снегири и синицы. Мне показалось, что они хотят есть, поэтому я побежала к папе и спросила, нельзя ли нам выставить птицам снопы, не дожидаясь рождества. Папа сказал, что можно. Мы побежали на гумно и принесли оттуда пять снопов овса, которые были нарочно оставлены до рождества. Мы пристроили их в саду на яблоне, и у птиц начался пир. Наверно, они подумали, что рождество уже наступило. А вечером мы с Бриттой и Анной сидели у дедушки и плели корзиночки для елки. Мальчишки тоже сидели у дедушки, но плести корзиночки не желали. Правда, потом они не утерпели и стали нам помогать. Мы сплели корзиночки и разделили их поровну между тремя нашими елками. |
| 1938 |
Никогда не забуду, как он взял меня с собой туда в первый раз. Тем более что это произошло в тот самый день, когда мама сказала папе, что я никогда больше не смогу ходить. Вот как все это случилось. Смеркалось, в углах сгустился мрак. Зажигать лампу мне не хотелось, ведь я только-только услышал, что мама сказала папе. Я лежал и думал: неужто я и вправду никогда больше не смогу ходить. Еще я думал про удочку, которую мне подарили на день рождения и которой, быть может, мне никогда не придется удить рыбу. И пожалуй, я даже чуточку всплакнул. Вдруг кто-то постучал в окно. Мы живем на четвертом этаже. Потому-то я и удивился. Вот так штука, кто бы это мог забраться на высокий четвертый этаж и постучать в окно? Ну конечно же, это был господин Лиль. Он прошел прямо через окно. Хотя оно было закрыто. |
| 1939 |
Пригреваемый весенним солнцем, князь Андрей сидел в коляске, поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни о чем не думал, а весело и бессмысленно смотрел по сторонам. Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с Пьером. Проехали грязную деревню, спуск с оставшимся снегом у моста, подъем по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое-где кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза, вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась, и из-под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала, зеленея, первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме. |
| 1940 |
Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая-то сочная, кудрявая растительность с серебристыми листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая-то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко-белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно, и глаза его остановились на этом небе. Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услышал сверху женский говор. |
| 1941 |
Я не знаю, когда начинается рождество в других местах, но у нас в деревне оно начинается в тот день, когда мы печем пряники. Нам дают по большому куску пряничного теста, и мы делаем себе пряники любой формы. И вот, когда этот день наконец наступил, Лассе забыл о нем и уехал с папой в лес за дровами. Только в лесу он вспомнил о пряниках и стремглав помчался домой. Мы с Боссе тем временем уже начали печь. И очень радовались, что Лассе нет дома. Потому что Лассе никогда не дает нам самую красивую формочку – поросенка. На этот раз, когда запыхавшийся Лассе примчался из леса, у нас уже было готово по десять поросят. Лассе тут же отобрал у нас эту формочку и с жаром принялся за дело. Ему хотелось догнать нас. А из остатков теста мы испекли общий призовой пряник. Мы каждый год печем такой пряник. |
| 1942 |
На этот раз пряник выиграл дедушка. Его ответ был самый точный. Он сказал, что в бутылке триста двадцать горошин. А вот Анна сказала, что их там три тысячи. На другой день мы все поехали в лес за елками, разумеется, вместе со всеми папами. Мы всегда так ездим – только папы и дети. А мамы остаются дома и готовят рождественское угощение. Лассе, Боссе и я, Анна, Бритта и Улле ехали на больших санях, на которых обычно возят молоко на молочную ферму в Большую деревню. Папа шел рядом и правил лошадью, а дядя Нильс и дядя Эрик шли позади. Они болтали и смеялись. Мы в санях тоже болтали и смеялись. В лесу было очень много снега. Чтобы выбрать самые красивые елки, нам пришлось стряхивать с веток снег. Мы срубили три большие елки и две малюсенькие – одну для дедушки и одну для Кристин, нашей соседки. |
| 1943 |
Вечером накануне сочельника мне показалось, что мама с Агдой ни за что не управятся к сроку, хотя я изо всех сил им помогала. На кухне у нас было грязно и некрасиво. Я даже поплакала, когда легла спать. Утром в сочельник я первым делом спустилась вниз. Кухня сверкала чистотой. Пол был застелен новыми половиками, на кочерге красовались зеленые и красные бумажные банты, кухонный стол был покрыт нарядной скатертью, и все медные кастрюли начищены до блеска. Я так обрадовалась, что бросилась обнимать маму. Лассе и Боссе прибежали следом за мной, и Лассе сказал, что у него во рту появился праздничный вкус, как только он увидел новые половики. В этот день сразу после завтрака мы понесли Кристин корзину с гостинцами от наших мам. Вернее, сначала мы поднялись к дедушке, поздравили его с наступающим рождеством. |
| 1944 |
Кристин качала головой и радовалась. Мне казалось, что всего было не так уж много, но и не мало, в самый раз. Там был кусок окорока, пряники, свечи, конфеты и еще всякая всячина. Мы прикрепили свечи к елке и немного потанцевали вокруг нее, упражняясь перед вечером. Кристин была очень довольна. Когда мы уходили, она стояла на крыльце и долго махала нам вслед. Дома мы с братьями быстро нарядили свою елку. Папа немного помог нам. На чердаке у нас специально для рождества хранились красные яблоки. Еще мы взяли испеченные нами пряники. А в корзиночки, что мы сделали у дедушки в комнате, положили изюм и орехи. Кроме того, мы украсили елку ватными ангелами, которыми мама украшала свою елку, когда была маленькая. Ну а также флажками, свечами и конфетами. Украшенная елочка была необыкновенно красива. |
| 1945 |
Мы ждали я несколько раз подбегала к зеркалу посмотреть, не поседела ли я. Но я как была белобрысой, так и осталась. А Боссе все время подходил к часам и стучал по ним: он думал, что они остановились. Наконец стемнело и подошло время нести наши подарки ребятам. Днем это было бы не так интересно. Мы надели свои красные шапки, какие носят томте, а Лассе взял еще и маску. У нас на рождество Лассе всегда наряжается томте и раздает всем подарки. Когда я была маленькая, я верила, что томте есть на самом деле, но теперь я знаю, что их нет. Захватив все подарки, мы выбежали из дома. Небо было усыпано звездами. Взглянув на черный лес, я подумала, что уж там-то наверняка живут настоящие томте, которые завтра привезут всем на санях очень много подарков. Во всяком случае, мне хотелось, чтобы так было. |
| 1946 |
В сенях было темно, как в пещере. Мы постучали, а потом распахнули дверь и стали бросать в кухню свои подарки. Анна с Бриттой прибежали на шум и пригласили нас зайти отведать их пряников и конфет, которые они сами сварили из патоки. Мы так и сделали. И каждый из нас получил по подарку. Потом Анна с Бриттой тоже надели маски, и мы все вместе побежали к Улле. Улле сидел на кухне и ждал рождества. Когда Быстрый увидел сразу пять томте, он залился громким лаем. А Улле схватил свою маску, и мы пошли на улицу играть в томте, которые развозят людям подарки. Наконец вечер все-таки наступил, и мы сели ужинать у нас на кухне. На столе горели свечи и стояло много всякой вкусной еды, но я ела только ветчину. И еще рождественскую кашу, потому что надеялась, что орешек достанется мне. Но мне он не достался. |
| 1947 |
Все получили подарков поровну. Я – новую куклу, три книги, смешное зеркальце, материи на платье, варежки и много всякой всячины. Всего пятнадцать подарков. Маме я вышила крестиком салфетку, и она была очень довольна. Папе я купила календарь. Он тоже остался доволен. Мне всегда приятно, когда мои подарки нравятся. Это почти то же самое, что получать подарки самой. А братьям я подарила оловянных солдатиков. А потом мы танцевали вокруг елки. К нам пришли все жители деревни и танцевали вместе с нами. Даже дедушка пришел, хотя он уже не может танцевать. И каждый танец мы станцевали не меньше двадцати раз. Перед сном я разложила свои подарки на ночном столике рядом со своей кроватью, чтобы утром, как проснусь, первым делом их все увидеть. Как же я люблю рождество! Жаль только, что оно бывает так редко. |
| 1948 |
Когда мы идем в Большую деревню, где находятся школа и лавка, мы спускаемся вниз с горки на горку. Но на обратном пути нам, разумеется, приходится подниматься вверх. Лассе говорит, что, когда он вырастет и станет инженером, он придумает такой склон, который будет переворачиваться, чтобы по нему ходили только вниз. Зато с наших горок очень хорошо кататься на санках. В зимние каникулы мы так и делаем. Когда мы прочли все подаренные нам книги и съели все пряники, Лассе вытащил из сарая большие сани, на которых возят дрова. И мы покатились вниз по склону. Мы все шестеро помещались на одних санях. Конечно, правил санями Лассе. Мы катились и кричали во все горло. Можно было и не кричать, потому что к нам наверх редко кто поднимается. Но нам нравилось кричать, когда сани неслись с такой скоростью. |
| 1949 |
Возвратившись из этой поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда-нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему прийти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, если бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, если бы теперь, после своих уроков жизни, опять бы поверил в возможность приносить пользу. |
| 1950 |
Первое время своего пребывания в Петербурге князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге. С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал четыре или пять необходимых визитов или свиданий в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть вовремя, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне. Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал. |
| 1951 |
Солнце было близко к своему ночлегу, но жар и духота давали еще себя чувствовать. Накаленный воздух был неподвижен и сух, несмотря на то, что дорога моя лежала по берегу громаднейшего озера. Справа видел я водную массу, слева ласкала мой взгляд молодая, весенняя листва дубового леса, а между тем мои щеки переживали Сахару. Озеро тихо спало. Ни одним звуком не приветствовало оно полета моей Зорьки, и лишь писк молодого кулика нарушал гробовое безмолвие неподвижного великана. Солнце гляделось в него, как в большое зеркало, и заливало всю его ширь от моей дороги до далекого берега ослепительным светом. Ослепленным глазам казалось, что не от солнца, а от озера берет свой свет природа. Зной вогнал в дремоту и жизнь, которой так богато озеро и его зеленые берега. Попрятались птицы, не плескалась рыба. |
| 1952 |
Я ехал не по прямой линии, а по окружности, какой представлялись берега круглого озера. Ехать по прямой линии можно было только на лодке, ездящие же сухим путем делают большой круг и проигрывают около восьми верст. Во все время пути я, глядя на озеро, видел противоположный берег, над которым белела полоса цветшего черешневого сада, из-за черешен высилась графская клуня, усеянная разноцветными голубями, и белела маленькая колокольня графской церкви. У глинистого берега стояла купальня, обитая парусом; на перилах сушились простыни. Все это я видел, и моим глазам казалось, что меня отделяет от графа лишь верста, а между тем, чтобы добраться до графской усадьбы, мне нужно было проскакать шестнадцать верст. На пути я думал о своих странных отношениях к графу. Интересно мне было дать себе в них отчет. |
| 1953 |
Пройдя еще несколько шагов, я услышал голоса, а немного погодя увидел и людей. В том месте, где аллея расширялась в площадку, окруженную чугунными скамьями, под тенью высоких белых акаций стоял стол, на котором блестел самовар. Около стола говорили. Я тихо подошел по траве к площадке и, скрывшись за сиреневый куст, стал искать глазами графа. Он сидел за столом на складном стуле и пил чай. На нем был пестрый халат, в котором я видел его два года тому назад, и соломенная шляпа. Лицо было озабочено, сосредоточено, сжато в складки, так что человек, незнакомый с ним, мог бы подумать, что его мучит в данную минуту солидная мысль, забота. Наружно граф нисколько не изменился за время нашей разлуки. То же маленькое худое тело, жидкое и дряблое, как тело коростеля. Те же узкие плечи с маленькой головкой. |
| 1954 |
Представьте вы себе самый маленький в мире зал с некрашеными деревянными стенами. В углу перед маленьким образом тихо теплится и слабо отражается в серебряной оправе синий огонек. У стен жмутся недавно купленные стулья. Куплено много лишних, но и их поставили: девать некуда. Тут же теснятся кресла с диваном в чехлах с оборками и кружевами и круглый стол. На диване дремлет ручной заяц. Уютно, чистенько и тепло. На всем заметно присутствие женщины. Даже этажерка с книгами глядит как-то невинно, по-женски, словно ей так и хочется сказать, что на ней нет ничего, кроме романов и смирных стихов. Прелесть таких уютных, теплых комнаток чувствуется не так весной, как осенью, когда ищешь приюта от холода, сырости. Митька с шумом, громко чиркая спичками, зажег две свечи и осторожно, как молоко, поставил их на стол. |
| 1955 |
Но недоумевать было некогда. На дворе послышались поспешные шаги, затем шум на крыльце и хлопанье дверью. В зал влетела девушка в красном. Она сконфузилась и тихо, как овечка, пошла в комнату, откуда только что слышался голос ее отца. Через несколько времени она тихо вошла, села на стул, ближайший к двери, и стала нас рассматривать. Смотрела она на нас смело, в упор, словно мы были не новые для нее люди, а животные зоологического сада. Минуту и мы глядели на нее молча, не двигаясь. Я согласился бы и год просидеть неподвижно и глядеть на нее – до того хороша она была в этот вечер. Свежий, как воздух, румянец, часто дышащая грудь, кудри, разбросанные на лоб, на плечи, на правую руку, поправляющую воротничок, большие блестящие глаза, все это на одном маленьком теле, поглощаемое одним взглядом. |
| 1956 |
Солнце уже тонуло в густой зелени холмов на западе долины, его багровые и серо-розовые отсветы ложились на траву, когда Флик начал спускаться с холма. Тропинка петляла по северному склону, огибала огромные валуны, торчащие из неровной земли массивными глыбами, исчезала в густых зарослях, чтобы вновь появиться и быстро перечеркнуть поляну или поредевший подлесок. Флик рассеянно скользил взглядом по знакомой дорожке, устало переставляя ноги, полупустой мешок болтался у него за спиной. На широком обветренном лице застыло привычное безмятежное выражение, и только большие серые глаза выдавали неуемную энергию, скрытую за внешним спокойствием. Флик был молод, хотя из-за коренастой фигуры, седеющих каштановых волос и кустистых бровей выглядел гораздо старше своих лет. На нем была свободная рабочая одежда. |
| 1957 |
В вечернем воздухе повеяло легкой прохладой, и Флик плотнее запахнул на груди рубаху и поднял воротник. Дорога шла через лес и скрывающиеся за ним холмистые долины; величественные дубы и заросли раскидистого орешника тянулись в темноту, закрывая могучими кронами безоблачное небо. Солнце уже зашло, и лишь глубокая синева небес, усеянная тысячами весело мигающих огоньков, висела над головой путника. Но вскоре громадные деревья заслонили приветливые звезды, и натоптанная тропинка, по которой шагал Флик, погрузилась в темноту. Он ходил одной и той же дорогой сотни раз, поэтому тотчас заметил необычную тишину, охватившую тем вечером всю долину. Привычный стрекот и деловитая возня ночных насекомых, крики птиц, вылетающих на охоту с закатом солнца, – все куда-то исчезло. Флик напряженно прислушивался. |
| 1958 |
Флик напряженно прислушивался, стараясь уловить хоть один живой звук, но даже его чуткий слух не различал ни малейшего шороха в густой тишине леса. Встревоженно покачав головой, Флик вдруг вспомнил разговоры о жуткой твари с черными крыльями, которую несколько дней назад видели в ночном небе на севере долины. Чтобы отогнать страх, он принялся насвистывать какой-то незатейливый мотивчик и мысленно вернулся к хлопотам прошедшего дня. Этот день он провел как раз к северу от родного Дола, в одном дальнем поселении, где несколько семей жили уединенной жизнью, возделывая землю и разводя скот. Каждую неделю он приходил к ним, принося то, в чем они нуждались, а заодно рассказывал новости о жизни Дола, а порой и о далеких городах таинственных Южных земель. Мало кто знал окрестности долины так хорошо, как Флик. |
| 1959 |
В ту пору люди предпочитали жить в своем маленьком безопасном мире и до остальных им не было никакого дела. Однако Флик любил путешествовать и время от времени покидал родную долину, а разрозненные фермы нуждались в его услугах и охотно оплачивали его хлопоты. Отец Флика был не из тех, кто упустит плывущие прямо в руки деньги, и, казалось, все получали то, чего и хотели. Низко нависшая ветка задела Флика по голове, от неожиданности он вздрогнул и резко отскочил в сторону. Обернувшись, юноша сердито посмотрел на зеленое препятствие и двинулся дальше, чуть ускорив шаги. Он был уже в самом низу долины, и лишь тонкие ниточки лунного света просачивались сквозь густое сплетение ветвей над головой, выхватывая из темноты едва различимую извилистую тропу. В густом мраке Флик с трудом находил дорогу. |
| 1960 |
В густом мраке Флик с трудом находил дорогу, напряженно вглядываясь перед собой. Он снова ощутил давящую тишину. Казалось, какая-то неведомая сила внезапно уничтожила вокруг все живое и ему предстояло в одиночку искать выход из этой лесной могилы. В памяти вновь всплыли слухи о таинственном существе. Почувствовав испуг, Флик обеспокоенно огляделся. Но темная тропинка была пуста, ничто не шевелилось в кронах деревьев, и юноша, устыдившись глупых страхов, успокоился. На залитой лунным светом поляне Флик ненадолго остановился, разглядывая звездное небо, и вновь углубился в лес. Он двигался медленно, шагая по петляющей тропинке, которая сужалась на другой стороне поляны и, казалось, исчезала в стене деревьев и кустов впереди. Флик понимал, что это лишь обман зрения, но невольно озирался по сторонам. |
| 1961 |
Спустя несколько мгновений он снова шагал по довольно широкой тропе и видел между густыми кронами деревьев клочки неба. Он был почти у самого подножия долины, до дома оставалось мили две. Ускорив шаг, Флик улыбнулся и принялся насвистывать старую кабацкую песенку. Он так сосредоточился на тропинке и на открытом пространстве за лесом, что не заметил огромную черную тень, которая внезапно отделилась от гигантского дуба слева и стремительно метнулась ему наперерез. Темная фигура едва не врезалась во Флика, когда он вдруг ощутил нависшую над головой огромную черную глыбу, готовую сплющить его в лепешку. Испуганно вскрикнув, он отскочил в сторону, мешок с громким лязганьем упал на тропу. Выхватив из-за пояса длинный тонкий нож, Флик встал в грозную стойку, как вдруг его остановил властный взмах руки. |
| 1962 |
Флик осторожно наклонился, поднял выпавший нож и прицепил к поясу. Теперь Флик видел незнакомца гораздо лучше – это определенно был человек, хотя юноше и не доводилось встречать таких великанов прежде. Ростом он был семь футов, не меньше, худощавую фигуру скрывал просторный черный плащ с широким капюшоном, накинутым на голову. Хмурое вытянутое лицо прочерчивали глубокие морщины, словно высеченные из камня. Глубоко посаженные глаза были почти полностью скрыты кустистыми бровями, сросшимися над длинным тонким носом. Короткая черная борода обрамляла широкий, похожий на неподвижную линию, рот. В общем черный великан производил пугающее впечатление, и Флик с трудом поборол растущее желание рвануть к выходу из леса. Он посмотрел прямо в глубокие жесткие глаза незнакомца, хотя это и потребовало немалого мужества. |
| 1963 |
Они вышли из густого леса и направились по тропе меж пологих холмов, вдоль которых им предстояло идти до самого Тенистого Дола, лежащего на другом конце долины. После леса ночь сделалась намного светлее, полная луна белым шаром висела над головой, в ее молочном свете четко вырисовывалась долина и тропинка, по которой двигались путники. Сама тропа превратилась в смазанную линию, петлявшую между травянистыми холмами и заметную лишь по редким вымоинам от дождей и утоптанным участкам земли, мелькавшим в густой траве. Ветер все больше крепчал. Собравшись с силами, он налетал на путников резкими порывами и терзал на них одежду, заставляя пригибать головы, чтобы защитить глаза. Оба шли молча, сосредоточенно глядя перед собой, и с каждым оставленным за спиной пригорком впереди возникали все новые холмы и ложбины. |
| 1964 |
Только однажды Флику показалось, что далеко на севере раздался резкий крик, но звук тут же затих и больше не повторялся. А вот незнакомца царящая вокруг тишина, казалось, нисколько не угнетала. Его внимание было полностью поглощено некоей постоянно убегающей точкой футах в шести впереди. Он не поднимал головы и не смотрел на своего юного проводника в ожидании указаний. Более того, он словно точно знал, куда направляется его провожатый, и уверенно шагал рядом с ним. Вскоре Флику стало трудно поспевать за незнакомцем, по сравнению с его размашистой поступью собственные шаги казались ему лилипутскими. По временам парню приходилось почти бежать, чтобы не отстать от великана. Изредка тот поглядывал на своего менее рослого попутчика и, видя безуспешные попытки юноши подстроиться под его походку, замедлял шаг. |
| 1965 |
Наконец южные склоны долины придвинулись ближе, холмы начали переходить в заросшие кустарником поля, что означало скорое появление очередного участка леса. Начался долгий пологий спуск, и Флик разглядел несколько знакомых межевых камней, отмечавших границы Тенистого Дола. Невольный вздох облегчения вырвался из его груди. Родная деревня и уютный дом были совсем близко. За время короткого пути незнакомец не проронил ни слова, да и Флик не решался завязать разговор. Вместо этого он на ходу украдкой бросал на гиганта взгляды, пытаясь незаметно изучить своего попутчика. Человек этот определенно внушал трепет. Его вытянутое грубое лицо с острой черной бородой напомнило Флику рассказы об ужасных колдунах, услышанные им в детстве от безжалостных взрослых во время ночных посиделок вокруг догорающего костра. |
| 1966 |
Самым страшным в незнакомце были глаза, точнее, глубокие темные провалы под бровями на том месте, где должны были находиться глаза. Флик так и не сумел ничего увидеть в густой тени, которая полностью закрывала лицо незнакомца. Прорезанное глубокими складками, оно казалось высеченным из камня, застывшим и всецело поглощенным созерцанием бегущей впереди тропинки. Пока Флик изучал непроницаемое лицо великана, он вдруг вспомнил, что незнакомец так и не назвал своего имени. Путники подошли к окраине Дола, тропа вилась между плотными зарослями кустарника, подступавшими к самым ее краям. Высокий незнакомец резко остановился и замер на месте, склонив голову и напряженно прислушиваясь. Флик встал рядом и тоже прислушался, но ничего подозрительного не заметил. Несколько томительных минут они стояли неподвижно. |
| 1967 |
Они быстро добежали до темной стены листвы, великан торопливо толкнул Флика в путаницу нещадно хлещущих по лицу ветвей и бесцеремонно затащил его в самую гущу зарослей, где они и остановились, тяжело дыша. Взглянув на незнакомца. Флик с удивлением заметил, что тот неотрывно смотрит вверх, туда, где в маленьких рваных просветах в листве проглядывало ночное небо. Флик проследил за его пристальным взглядом, но, кроме вечных звезд, подмигивающих ему с чистого небосвода, ничего не увидел. Минуты текли одна за другой, и ничего не происходило. Устав ждать, Флик попытался заговорить, но не успел он открыть рот, как сильные руки незнакомца предостерегающе вцепились ему в плечи. Юноша замер и напряженно прислушался, силясь уловить в ночной тишине хоть малейший звук, означавший приближение опасности. |
| 1968 |
Однако, кроме их собственного тяжелого дыхания и негромкого шелеста ветра, который раскачивал ветви их укрытия, не услышал ничего. А затем, когда Флик уже решил дать отдых уставшим ногам и присесть, что-то огромное и черное вдруг заслонило небосвод, проплыло в вышине и скрылось из виду. Мгновение спустя темная глыба вернулась, медленно кружа на одном месте, и ее тень зловеще нависла над укрывшимися в зарослях путниками, словно готовясь обрушиться на них. Нежданная волна страха затопила разум Флика, ужас оплел сознание железной паутиной, и не было спасения от накатившего на него безумия. Казалось, что-то сдавило ему грудь, медленно выжимая воздух из легких, и Флик начал задыхаться. Перед глазами явственно промелькнул черный силуэт, пронизанный красными сполохами, когтистые лапы и огромные крылья. |
| 1969 |
Перед глазами промелькнул черный силуэт, когтистые лапы и огромные крылья. Зловещая тварь источала такую ненависть, что, казалось, одно ее существование угрожало раздавить хрупкую жизнь Флика. Замерев от ужаса, юноша едва сдерживал крик, и лишь уверенная рука незнакомца, сжимавшая его плечо, удержала его на краю пропасти. Так же внезапно, как и появилась, гигантская тень исчезла, и в просветах между ветвями осталось только ночное небо. Рука на плече Флика медленно ослабила хватку, и юноша тяжело рухнул на землю; ноги его дрожали, тело покрывал холодный пот. Высокий незнакомец спокойно опустился рядом с Фликом, и едва заметная улыбка тронула его губы. Он коснулся ладони Флика и легонько похлопал по ней – так успокаивают ребенка. Полными ужаса глазами Флик посмотрел в спокойное лицо незнакомца. |
| 1970 |
Пьера в первый раз поразило на этом собрании то бесконечное разнообразие умов человеческих, которое делает то, что никакая истина одинаково не представляется двум людям. Даже те из членов, которые как будто были на его стороне, понимали его по-своему, с ограничениями, изменениями, на которые он не мог согласиться, так как главная потребность Пьера состояла именно в том, чтобы передать свою мысль другому точно так, как он сам понимал ее. По окончании заседания великий мастер с недоброжелательством и иронией сделал Безухову замечание о его горячности и о том, что не одна любовь к добродетели, но и увлечение борьбы руководило им в споре. Пьер не отвечал ему и коротко спросил, будет ли принято его предложение. Ему сказали, что нет, и не дожидаясь обычных формальностей, Пьер вышел из ложи и уехал домой. |
| 1971 |
На Пьера опять нашла та тоска, которой он так боялся. Он три дня после произнесения своей речи в ложе лежал дома на диване, никого не принимая и никуда не выезжая. В это время он получил письмо от жены, которая умоляла его о свидании, писала о своей грусти по нему и о желании посвятить ему всю свою жизнь. В конце письма она извещала его, что на днях приедет из-за границы. Вслед за письмом в уединение Пьера ворвался один из менее других уважаемых им братьев-масонов и, наведя разговор на супружеские отношения Пьера, в виде братского совета, высказал ему мысль о том, что строгость его к жене несправедлива и что Пьер отступает от первых правил масона, не прощая кающуюся. В это же самое время теща его присылала за ним, умоляя его хоть на несколько минут посетить ее для переговоров о весьма важном деле. |
| 1972 |
Наташа сидела все время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот все больше и больше беспокоил и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше десяти минут и встал, раскланиваясь. Все те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собой избегать встреч с Наташей, но, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. |
| 1973 |
Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что все старое должно быть забыто, что, несмотря на все она не может быть его женой, что у него нет состояния и ее никогда не отдадут за него. Но ему все не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее. |
| 1974 |
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в восемь часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтоб они все: она, мама, Соня – были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны по-гречески. Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. |
| 1975 |
Карета въехала во двор и остановилась у подъезда. Мы вышли из нее. Дождь уже прошел. Громовая туча, сверкая молниями и издавая сердитый ропот, спешила на север, все более и более открывая голубое, звездное небо. Казалось, тяжело вооруженная сила, произведя опустошения и взяв страшную дань, стремилась к новым победам. Отставшие тучки гнались за ней и спешили, словно боялись не догнать. Природа получала обратно свой мир. И этот мир чудился в тихом ароматном воздухе, полном неги и соловьиных мелодий, в молчании спящего сада, в ласкающем свете поднимающейся луны. Озеро проснулось после дневного сна и легким ворчанием давало знать о себе человеческому слуху. В такое время хорошо кататься по полю в покойной коляске или работать на озере веслами. Но мы пошли в дом. Там нас ожидала иного рода поэзия. |
| 1976 |
Илье было приказано, чтобы через час были посланы экипажи на станцию. Чтобы убить чем-нибудь время, я начал медленно зажигать лампы и свечи во всех комнатах, затем отпер рояль и попробовал клавиши. Затем я лежал на той же софе, ни о чем не думал и молча отстранял рукой пристававшего с разговорами графа. Был я в каком-то забытьи, полудремоте, чувствуя только яркий свет ламп и веселое, покойное настроение. Образ девушки в красном, склонившей головку на плечо, с глазами, полными ужаса перед эффектной смертью, постоял передо мной и тихо погрозил мне маленьким пальцем. Образ другой девушки, в черном платье и с бледным, гордым лицом, прошел мимо и поглядел на меня не то с мольбой, не то с укоризной. Далее я слышал шум и беготню. Черные, глубокие глаза заслонили мне свет. Я видел их блеск, их смех. |
| 1977 |
Я задрожал от восторга и допел до конца песню. Балалайка с треском ударилась о пол и разлетелась на мелкие щепки. Далее мои воспоминания приближаются к хаосу. Все перемешалось, спуталось, все мутно, неясно. Помню я серое небо раннего утра. Мы едем на лодках. Озеро слегка волнуется и словно ворчит, глядя на наши дебоширства. Я стою посредине лодки и качаюсь. Тина уверяет меня, что я могу упасть в воду, и просит сесть. Я же громко изъявляю сожаление, что на озере нет таких высоких волн, и пугаю своим криком мартынов, мелькающих белыми пятнами на синей поверхности озера. Далее следует длинный жаркий день с его нескончаемыми завтраками, наливками, пуншами, дебошем. Из этого дня я помню только несколько моментов. Я помню себя качающимся с Тиной в саду на качелях. Я стою на одном конце доски, она на другом. |
| 1978 |
Я работаю всем своим туловищем с ожесточением, насколько хватает у меня сил, и сам не знаю, что именно мне нужно: чтобы Тина сорвалась с качелей и убилась или же чтоб она взлетела под самые облака. Тина стоит бледная как смерть, но, гордая и самолюбивая, она стиснула зубы, чтобы ни одним звуком не выдать своего страха. Мы взлетаем все выше и выше, не помню, чем кончилось. Далее следует прогулка с Тиной в далекую аллею с зеленым сводом, скрывающим от солнца. Поэтический полумрак, черные косы, сочные губы, шепот. Затем рядом со мной идет маленькое контральто, блондинка с острым носиком, детскими глазками и очень тонкой талией. Я гуляю с ней до тех пор, пока Тина, проследив нас, не делает мне сцены. Цыганка бледна и взбешена. Она называет меня проклятым и, обиженная, собирается уехать в город. |
| 1979 |
От окна до моей кровати шел широкий солнечный луч, в котором, гоняясь одна за другой и волнуясь, летали белые пылинки, отчего и сам луч казался подернутым матовой белизной. Луч то исчезал с моих глаз, то опять появлялся, смотря по тому, входил ли в область луча или выходил из нее шагавший по моей спальне наш милейший уездный врач Павел Иванович. В длинном расстегнутом сюртуке, болтающемся на нем, как на вешалке, заложив руки в карманы своих необыкновенно длинных брюк, доктор ходил из угла в угол, от стула к стулу, от портрета к портрету и щурил свои близорукие глаза на все, что только попадалось на пути его взгляду. Покорный своей привычке совать свой нос всюду, где только возможно, он, то нагибаясь, то сильно вытягиваясь, заглядывал в рукомойник, в складки опущенной шторы, в дверные щели. |
| 1980 |
Павел Иванович – единственный человек, сентенции которого я выслушиваю с легкой душой, не морщась, которому дозволяется вопросительно заглядывать в мои глаза и запускать исследующую руку в дебри моей души. Мы с ним приятели в самом лучшем смысле этого слова и уважаем друг друга, хотя у нас с ним и существуют счеты неприятного, щекотливого свойства. Между мной и им, как черная кошка, прошла женщина. Это породило между нами счеты, но не поссорил нас, и мы продолжаем быть в мире. Щур – очень хороший малый. Я люблю его простое, далеко не пластическое лицо с большим носом, прищуренными глазами и жидкой рыжей бородкой. Я люблю его высокую, тонкую, узкоплечую фигуру, на которой сюртуки и пальто болтаются, как на вешалке. Его уродливо сшитые брюки собираются складками у колен и безбожно топчутся сапогами. |
| 1981 |
Вы не подумайте, что доктор неряха. Взглянув раз на его доброе, сосредоточенное лицо, вы поймете, что ему некогда хлопотать о своей наружности, да и не умеет он. Он молод, честен, не суетен, любит свою медицину, вечно в разъездах, – этого достаточно, чтобы объяснить в его пользу все промахи его туалета. Он, как артист, не знает цены деньгам и невозмутимо жертвует своим комфортом и благами жизни кое-каким своим страстишкам, и оттого он и дает впечатление человека неимущего, еле сводящего концы с концами. Он не курит, не пьет, не платит женщинам, но тем не менее две тысячи, которые вырабатывает он службой и практикой, уходят от него так же быстро, как уходят у меня мои деньги, когда я переживаю период кутежа. Две страсти обирают его: страсть давать взаймы и страсть выписывать по газетным объявлениям. |
| 1982 |
На другой день, в шестом часу утра, весело насвистывая и сбивая тростью головки цветов, я шел пешком в Тенево, где в этот день был престольный праздник и куда приглашал меня мой друг Павел Иванович. Утро было прелестное. Само счастье, казалось, висело над землей и, отражаясь в бриллиантовых росинках, манило к себе душу прохожего. Лес, окутанный прозрачным утренним светом, был тих и неподвижен, словно прислушивался к моим шагам и чириканью птичьей братии, встречавшей меня выражениями недоверия и испуга. Воздух был пропитан испарениями весенней зелени и своей нежностью ласкал мои здоровые легкие. Я дышал им и, окидывая восторженными глазами простор, чувствовал весну, молодость, и мне казалось, что молодые березки, придорожная травка и гудевшие без умолку майские жуки разделяли это мое чувство. |
| 1983 |
То и дело мне приходилось снимать шапку и отвечать на приветливые поклоны мужиков и знакомых помещиков. Всякий предлагал подвезти, но идти было лучше, чем ехать, и я всякий раз отказывался. Мимо меня, между прочими, проехал на беговых дрожках и графский садовник Франц, в синей куртке и жокейском картузике. Он лениво поглядел на меня сонными, прокисшими глазками и еще ленивее сделал под козырек. Сзади него был привязан пятиведерный бочонок с железными обручами, очевидно водочный. Противная рожа Франца и его бочонок расстроили несколько мое поэтическое настроение, но скоро поэзия опять восторжествовала, когда я услышал сзади себя шум экипажа и, оглянувшись, увидел тяжелый шарабан, запряженный в пару гнедых лошадок, а в тяжелом шарабане на кожаном сиденье – мою новую знакомку, девушку в красном. |
| 1984 |
Она весело закивала мне головой и улыбнулась так приветливо, как улыбаются одни только старые знакомые. Она сделала мне ручкой и вместе со своим тяжелым шарабаном исчезла с моих глаз, не дав мне наглядеться на ее хорошенькое, свежее личико. На этот раз она не была одета в красное. На ней было зеленое платье с большими пуговицами да широкополая соломенная шляпа, но тем не менее она мне понравилась не меньше прежнего. Я с удовольствием поговорил бы с ней и послушал ее голос. Я хотел бы заглянуть в ее глубокие глаза при блеске солнца, как заглядывал в них тогда вечером, при сверкавшей молнии. Мне хотелось высадить ее из некрасивого шарабана и предложить ей пройти остальной путь рядом со мной, что я и сделал бы, если бы не условия света. Мне почему-то казалось, что она охотно согласилась бы на это предложение. |
| 1985 |
Недаром она два раза оглянулась на меня, когда шарабан поворачивал за высокие ольхи. До Тенева было шесть верст – расстояние для человека молодого в хорошее утро почти незаметное. В начале седьмого часа я уже пробирался между возами и ярмарочными балаганами к церкви. Торговый шум, несмотря на раннее утро и на то, что обедня еще не кончилась, уже стоял в воздухе. Скрипение возов, ржание лошадей, мычание коров, игра в игрушечные трубы – все это мешалось с возгласами барышников-цыган и пением уже успевших налимониться мужиков. Сколько веселых, праздничных лиц, сколько типов. Сколько прелести и движения в этой массе, пестреющей яркими цветами платьев, залитой светом утреннего солнца. Все это, многотысячное, копошилось, двигалось, шумело, чтобы в несколько часов сделать свое дело и к вечеру разъехаться. |
| 1986 |
Народ густыми толпами валил к церкви и от церкви. Церковный крест испускал из себя золотые лучи, такие же яркие, как и само солнце. Он сверкал и, казалось, сгорал золотым огнем. Ниже его горела тем же огнем церковная глава, и лоснился на солнце зеленый купол, а за сверкающим крестом широко расстилалась прозрачная, далекая синева. Пройдя через ограду, наполненную народом, я пробрался в церковь. Обедня недавно еще началась, когда я вошел, читали еще только апостол. В церкви стояла тишина, нарушаемая чтением да шагами кадившего дьякона. Народ стоял тихо, неподвижно, с благоговением всматриваясь в открытые царские врата и прислушиваясь к протяжному чтению. Деревенские приличия или, вернее, деревенская порядочность строго преследует всякое поползновение к нарушению в церкви благоговейной тишины. |
| 1987 |
Доктор сердито поглядел на меня, вздохнул и отошел. Я отдал общий поклон и направился к балаганам. Пробираясь сквозь густую толпу, я оглянулся и поглядел на дочь мирового. Она глядела мне вслед и словно пробовала, вынесу я или нет ее чистый, пронизывающий взгляд, полный горькой обиды и упрека. Что-то закопошилось в моей груди, и мне стало больно и стыдно за свое глупое поведение. Мне захотелось вдруг воротиться и всеми силами своей мягкой, не совсем еще испорченной души приголубить эту горячо меня любившую, мной обиженную девушку и сказать ей, что виноват не я, а моя проклятая гордость, не дающая мне жить, дышать, ступить шаг. Гордость, глупая, фатовская, полная суетности. Мог ли я, пустой человек, протянуть руку примирения, если я знал и видел, что за каждым моим движением следили глаза уездных кумушек. |
| 1988 |
И с тех пор я ни разу не был у Калининых, хотя и бывали минуты, когда я страдал от тоски о Наде и рвалась душа моя, рвалась к возобновлению прошлого. Но весь уезд знал о разрыве, знал, что я удрал от женитьбы. Не могла же моя гордость сделать уступки. Кто знает, не скажи Калинин той фразы и не будь я так глупо горд, быть может, мне не понадобилось бы оглядываться, а ей – глядеть на меня такими глазами. Но пусть лучше такие глаза, пусть лучше это чувство обиды и упрек, чем то, что я увидел в этих глазах несколько месяцев спустя. Горе в глубине этих черных глаз было только началом того страшного несчастья, которое, как внезапно налетевший поезд, стерло с лица земли эту девушку. Что цветки перед теми ягодками, которые уже созревали для того, чтобы влить страшную отраву в ее хрупкое тело и тоскующую душу. |
| 1989 |
Предчувствие Урбенина сбылось, сбылось так скоро, что я не успеваю переменить перо и начать новую страницу. Со следующей главы моя покойная муза выражение покоя на лице сменяет выражением гнева и скорби. Предисловие кончено, и начинается драма. Преступная воля человека вступает в свои права. Я помню хорошее воскресное утро. В окна графской церкви видно прозрачное, голубое небо, а всю церковь, от расписного купола до пола, пронизывает матовый луч, в котором весело играют клубы ладанного дыма. В открытые окна и двери несется пение ласточек и скворцов. Один воробей, видимо, смельчак, влетел в дверь и, покружившись с чириканьем над нашими головами, окунувшись несколько раз в матовый луч, вылетел в окно. В самой церкви тоже пение. Поют складно, с чувством и с тем увлечением, на которое способны наши певцы. |
| 1990 |
Мотивы все больше веселые, игривые, как светлые, солнечные зайчики, играющие на стенах и одеждах слушающих. В необработанном, но мягком и свежем теноре мое ухо, несмотря на веселый свадебный мотив, улавливает грудную, унылую струнку, словно этому тенору жаль, что рядом с хорошенькой, поэтической Оленькой стоит тяжелый, медведеобразный и отживающий свой век Урбенин. Да и не одному тенору жалко глядеть на эту неравную пару. На многочисленных лицах, которыми усеяно мое поле зрения, как бы они ни старались казаться веселыми и беспечными, даже идиот мог бы прочесть сожаление. Облеченный в новую фрачную пару, я стою позади Оленьки и держу над ней венец. Я бледен и не совсем здоров. Голова трещит от вчерашней попойки и прогулки по озеру, и я то и дело поглядываю, не дрожит ли моя рука, держащая венец. |
| 1991 |
Там, в глубине, на самом дне моей души, сидит бесенок и упрямо, настойчиво шепчет мне, что если брак Оленьки с неуклюжим Урбениным – грех, то и я повинен в этом грехе. Откуда могут быть такие мысли? Разве я мог спасти эту юную дурочку от ее непонятного риска и несомненной ошибки? Видал я на своем веку много неравных браков, не раз стоял перед картиной Пукирева, читал много романов, построенных на несоответствии между мужем и женой, знал, наконец, физиологию, безапелляционно казнящую неравные браки, но ни разу еще в жизни не испытывал того отвратительного душевного состояния, от которого никакими силами не могу отделаться теперь, стоя за спиной Оленьки и исполняя обязанности шафера. Если мою душу волнует одно только сожаление, то отчего же я не знал этого сожаления ранее, присутствуя на других свадьбах. |
| 1992 |
Каждого входящего и выходящего Карнеев провожает слащавой улыбкой, и я слышу, какими комплиментами награждает он всякую даму, покупающую у него свечку. Он, баловень судьбы, никогда не имевший медных денег и не умеющий обращаться с ними, то и дело роняет на пол пятаки. Около него, облокотившись о шкаф, стоит величественный Калинин. Физиономия его сияет и лоснится. Он рад, что его идея о журфиксах пала на добрую почву и уже начинает давать плод. В глубине души он сыплет Урбенину тысячи благодарностей: его свадьба нелепость, но тем не менее к ней легко придраться, чтобы устроить первый журфикс. Оленька должна была радоваться. От венчального аналоя до самых царских врат тянутся два ряда представительниц нашего уездного цветника. Гостьи разодеты так, как разоделись бы они, если бы женился сам граф. |
| 1993 |
Тут все больше аристократки. Ни одной попадьи, ни одной купчихи. Есть даже такие, которым Оленька ранее не считала себя вправе даже кланяться. Жених Оленьки – управляющий, привилегированный слуга, но от этого не может страдать ее тщеславие. Он дворянин и имеет в соседнем уезде заложенное имение. Отец его был уездным предводителем, а сам он уже девять лет состоит мировым судьей своего родного уезда. Чего же еще нужно честолюбию дочери личного дворянина? Даже ее шафер, известный всей губернии бонвиван и Дон Жуан, может пощекотать ее гордость. На него заглядываются все гостьи. Он эффектен, как сорок тысяч шаферов, взятых вместе, не отказался быть у нее, простушки, шафером, когда известно, что он даже и аристократкам отказывает, когда они приглашают его в шафера. Но тщеславная Оленька не радуется. |
| 1994 |
Она бледна, как полотно, которое она недавно везла с теневской ярмарки. Рука ее, держащая свечу, слегка дрожит, подбородок изредка вздрагивает. В глазах какое-то отупение, словно она внезапно чему-то изумилась, испугалась. Нет и следа той веселости, которая светилась в ее глазах, когда она не дальше как вчера бегала по саду и с увлечением рассказывала, какие обои будут в ее гостиной, в какие дни она будет приглашать к себе гостей и прочее. Лицо ее теперь слишком серьезно, более, чем того требует торжественность случая. Урбенин в новой фрачной паре. Одет он прилично, но причесан так, как причесывались православные в двенадцатом году. Он, по обыкновению, красен и серьезен. Его глаза молятся, и те крестные знамения, которые делает он, не машинальны. Позади меня стоят дети Урбенина от первого брака. |
| 1995 |
Позади меня стоят дети Урбенина от первого брака – гимназист Гриша и белокурая девочка Саша. Они глядят на красный затылок и оттопыренные уши отца, и лица их изображают вопросительные знаки. Им непонятно, на что их отцу сдалась тетя Оля и зачем он берет ее к себе в дом. Саша только удивлена, четырнадцатилетний же Гриша нахмурен и глядит исподлобья. Наверное, он ответил бы отказом, если бы отец попросил у него позволения жениться. Венчальный обряд совершают с особенной торжественностью. Служат три священника и два дьякона. Служат долго, до того долго, что рука моя устает держать венец, и дамы, любящие вообще смотреть венчание, перестают глядеть на молодых. Благочинный читает молитвы с расстановкой, не пропуская ни одной; певчие поют что-то длинное нотное; дьячок читает апостола с особой протяжностью. |
| 1996 |
Слышатся поздравления, поцелуи. Урбенин, сияющий и улыбающийся, берет под руку молодую, и мы выходим на воздух. Если кто из бывших со мной в церкви найдет это описание неполным и не совсем точным, тот пусть припишет эти промахи головной боли и названному душевному настроению, мешавшим мне наблюдать и подмечать. Конечно, знай я тогда, что мне придется писать роман, я не глядел бы в землю, как в описываемое утро, и не обратил бы внимания на головную боль. Судьба позволяет себе иногда едкие, ядовитые шутки. Не успели молодые выйти из церкви, как навстречу им несся нежелаемый и неожиданный сюрприз. Когда свадебный кортеж, пестрея на солнце сотнями цветов и оттенков, двигался от церкви к графскому дому, Оленька вдруг сделала шаг назад, остановилась и так дернула своего мужа за локоть, что тот покачнулся. |
| 1997 |
Я сидел и ненавидел эту толпу, с суетным любопытством рассматривавшую гниющее богатство графов Карнеевых. Мозаиковые стены, роскошные персидские ковры и мебель в стиле рококо вызывали восторг и изумление. Физиономия графа, не переставая, осклаблялась самодовольной улыбкой. Восторженную лесть своих гостей принимал он, как нечто заслуженное, хотя в сущности он нимало не был повинен в богатстве и роскоши своего брошенного им гнезда, а, напротив, заслуживал самых горьких упреков и даже презрения за свой варварски тупое безразличие по отношению к добру, собранному его отцом и дедами. Только душевно слепой и нищий духом на каждой посеревшей мраморной плите, в каждой картине, в каждом темном уголке графского сада не видел пота, слез и мозолей людей, дети которых ютились теперь в избенках графской деревеньки. |
| 1998 |
И из большого числа людей, сидевших за свадебным столом, людей богатых, независимых, которым ничто не мешало говорить даже самую резкую правду, не нашлось ни одного человека, который сказал бы графу, что его самодовольная улыбка глупа и неуместна. Каждый находил нужным льстиво улыбаться и курить грошовый фимиам. Если это была простая вежливость (у нас любят многое сваливать на вежливость и приличия), то я этим франтам предпочел бы невеж, едящих руками, берущих хлеб с чужого куверта и сморкающихся посредством двух пальцев. Урбенин улыбался, но на это у него были свои причины. Он улыбался и льстиво, и почтительно, и детски счастливо. Его широкая улыбка была суррогатом собачьего счастья. Преданную и любящую собаку приласкали, осчастливили, и теперь она в знак благодарности весело и искренно виляет хвостом. |
| 1999 |
Она заметно тяготилась его речами, вызывавшими улыбки на лицах обедавших, и даже, кажется, стыдилась их. Несмотря на выпитый бокал шампанского, она была невесела и угрюма. Та же бледность, что и в церкви, тот же испуг в глазах. Она молчала, лениво отвечала на все вопросы, насильно улыбалась остротам графа и едва касалась дорогих кушаний. Насколько Урбенин считал себя счастливейшим из смертных, настолько несчастно было ее хорошенькое личико. Мне было просто жаль глядеть на него, и я, чтобы не видеть этого личика, старался глядеть себе в тарелку. Бедная девочка, отвечая на какой-то пустой вопрос графа, делала усиленные глотательные движения: в ее горле накипали рыдания. Она не отрывала платка от своего рта и робко, как испуганный зверек, поглядывала на нас: не замечаем ли мы, что ей хочется плакать. |
| 2000 |
Урбенин, улыбаясь во все свое красное лицо, поднялся и замигал глазами. Оленька, понуждаемая возгласами и гиканьем гостей, слегка привстала и подставила Урбенину свои неподвижные, безжизненные губы. Тот поцеловал. Оленька стиснула свои губы, точно боясь, чтоб их не поцеловал в другой раз, и взглянула на меня. Вероятно, мой взгляд был нехорош. Уловив его, она вдруг покраснела, потянулась за платком и стала сморкаться, желая хоть чем-нибудь скрыть свое страшное замешательство. Мне пришло в голову, что она стыдится передо мной, стыдится за этот поцелуй, за брак. Я не спускал с нее глаз, стараясь уловить причину ее замешательства. Бедняжка не вынесла моего взгляда. Правда, краска стыда скоро сошла с ее лица, но зато из глаз выжались слезы, настоящие слезы, каких я никогда ранее не видывал на ее лице. |
| 2001 |
Гости, восхищенные графской остротой, захохотали. Но не следовало хохотать. Прошло пять, десять минут, а молодая не возвращалась. Наступило молчание. Даже граф перестал острить. Отсутствие Оленьки было тем более заметно, что она ушла внезапно, не сказав ни слова. Не говоря уж об этикете, который был оскорблен тут прежде всего, Оленька вышла из-за стола тотчас же после поцелуя, словно она рассердилась, что ее заставили целоваться с мужем. Нельзя было допустить, что она ушла оттого, что сконфузилась. Сконфузиться можно на минуту, на две, но не на целую вечность, какой показались нам первые десять минут ее отсутствия. Сколько нехороших мыслей промелькнуло в хмельных головах мужчин и сколько сплетен было уже наготове у милых дам. Невеста встала из-за стола и ушла – какое эффектное место для уездного романа. |
| 2002 |
Я внял мольбе его несчастных глаз и решился помочь ему. Как я помог ему, читатель увидит далее. Скажу только, что крыловский медведь, оказавший услугу пустыннику, в моих глазах теряет все свое звериное величие, бледнеет и обращается в невинную инфузорию, когда я вспоминаю себя в роли услужливого дурака. Сходство между мной и медведем заключается только в том, что оба мы шли на помощь искренно, не предвидя дурных последствий нашей услуги, разница же между нами громадная. Мой камень, которым я хватил по лбу Урбенина, во много раз увесистее. Я встал и при громких аплодисментах моего друга графа вышел из столовой в сад. В мою разгоряченную вином голову ударили прямые, жгучие лучи полуденного солнца. В лицо пахнуло зноем и духотой. Я наудачу пошел по одной из боковых аллей, насвистывая какой-то мотив. |
| 2003 |
Он стоял, ехидно глядел на меня и тихо аплодировал. Я смерил его взглядом и, взяв Ольгу под руку, направился к дому графа. Поцелуи мои, вероятно, были горячи, потому что лицо Ольги горело, как в огне. На нем не было и следа только что пролитых слез. Я поглядел на ее пылавшее счастьем лицо, на глаза, полные счастливой, удовлетворенной любви, и сердце мое сжалось от страха за будущее этого хорошенького, счастливого существа: любовь ее ко мне была только лишним толчком в пропасть. Чем кончит эта смеющаяся, не думающая о будущем женщина? Сердце мое сжалось и перевернулось от чувства, которое нельзя назвать ни жалостью, ни состраданием, потому что оно было сильнее этих чувств. Я остановился и взял Ольгу за плечо. Никогда в другое время я не видел ничего прекраснее, грациознее и в то же время жалче. |
| 2004 |
И Оленька пожала плечами. На лице ее было столько недоумения, удивления и непонимания, что я махнул рукой и отложил решение ее жизненного вопроса до следующего раза. Да и некогда уже было продолжать нашу беседу: мы всходили по ступеням террасы и слышали людской говор. Перед дверью в столовую Оля поправила свою прическу, оглядела платье и вошла. На лице ее не заметно было смущения. Вошла она, сверх ожидания моего, очень храбро. Оля поглядела на меня, на гостей, на мужа и захохотала. Ей стало вдруг смешно, весело. На лице ее я прочел желание поделиться со всей этой обедающей толпой своим внезапно набежавшим на нее счастьем, не имея возможности передать его на словах, она вылила его в своем смехе. Урбенин кашлянул и поглядел вопросительно на Олю. Я отвернулся и стал ждать конца обеда, стиснув губы. |
| 2005 |
Она ждала ответа, а между тем настроение моего духа было таково, что я не был способен на разумный ответ. Пьяный, взволнованный случаем в пещере, взбешенный шпионством поляка и нерешительностью Ольги, переживший глупую беседу с графом, я едва слушал Надю. Я еще раз махнул рукой и оставил Надю. Только впоследствии, придя в себя, я понял, как глуп и жесток я был, не дав девушке ответа на ее простой, незамысловатый вопрос. Отчего я не ответил? Теперь, когда я могу глядеть беспристрастно на прошлое, я не объясняю свою жестокость состоянием души. Мне сдается, что, не давая ей ответа, я ломался. Трудно понять человеческую душу, но душу свою собственную понять еще трудней. Если действительно я ломался, то да простит мне бог. Хотя, впрочем, издевательство над чужими страданиями не должно быть прощаемо. |
| 2006 |
Какой я трус. Я боялся и последствий, и настоящего, и прошлого. Обыкновенный человек посмеется над моими рассуждениями. Он не ходил бы из угла в угол, не хватал бы себя за голову и не строил бы всевозможных планов, а предоставил бы все жизни, которая мелет в муку даже жерновы. Жизнь переварила бы все, не спрашивая ни его помощи, ни позволения. Но я мнителен до трусости. Ходил я из угла в угол, болел от сострадания к Ольге и в то же время ужасался мысли, что она поймет мое предложение, которое сделал я ей в минуты увлечения, и явится ко мне в дом, как обещал я ей, навсегда. Что было бы, если бы она послушалась меня и пошла за мной? Как долго продолжалось бы это навсегда, и что дала бы бедной Ольге жизнь со мной? Я не дал бы ей семьи, а стало быть, не дал бы и счастья. Нет, не следовало мне ехать к Ольге. |
| 2007 |
Я читал письма и в ответ на них просил каждого посланного оставить меня в покое. Умел же я ломаться. И в самый разгар моей нервной работы, когда я, стоя у окна, решал уже уехать куда-нибудь, помимо графской усадьбы, терзал себя рассуждениями, самопопреками и представлениями картин любви, которые ожидали меня у Ольги, моя дверь тихо отворилась, сзади меня послышались легкие шаги, и скоро шею мою обвивали две маленькие, хорошенькие руки. Я узнал ее по ее горячему дыханию, по манере, с которой она повисла на моей шее, и даже по запаху. Припав своей головкой к моей щеке, она казалась мне необыкновенно счастливой. От счастья она не могла выговорить ни слова. Я прижал ее к груди, и – куда девались тоска и вопросы, мучившие меня целых три дня. Я от удовольствия захохотал и запрыгал, как школьник. |
| 2008 |
Отцвели сирень и тюльпаны, а с ними суждено было отцвести и восторгам любви, которая, несмотря на свою преступность и мучительность, все-таки изредка доставляла нам сладкие минуты, неизгладимые из памяти. А бывают минуты, за которые можно отдать месяцы и годы. В один из июньских вечеров, когда солнце уже зашло, но широкий след его – багрово-золотистая полоса еще красила далекий запад и пророчила назавтра тихий и ясный день, я подъехал к флигелю, в котором жил Урбенин. В этот вечер у графа предполагался музыкальный вечер. Гости уже начали съезжаться, но графа не было дома: он поехал кататься и обещал скоро вернуться. Немного погодя я, держа свою лошадь за повод, стоял у крылечка и беседовал с дочкой Урбенина, Сашей. Сам Урбенин сидел на ступеньке и, подперев кулаками голову, всматривался в даль. |
| 2009 |
Она вспыхнула и пугливо замигала глазами. Я не отошел от нее, и ей самой пришлось прекратить наш разговор. Взяв под руку шедшего мимо мужа, она с лицемерной улыбкой кивнула мне головой и ушла. Другой графский заяц – Наденька Калинина удостоилась в этот вечер особенного графского внимания. Он вертелся возле нее весь вечер, рассказывал ей анекдоты, острил, кокетничал, а она, бледная, замученная, кривила свой рот в насильственную улыбку. Мировой Калинин все время наблюдал за ними, поглаживал бороду и значительно кашлял. Ухаживание графа было ему по нутру. У него зятем граф. Что может быть слаще этой мечты для уездного бонвивана? После того, как начались ухаживания графа за его дочерью, он вырос в своих глазах на целый аршин. А какими взглядами измерял он меня, как ехидно покашливал, когда беседовал со мной. |
| 2010 |
И она не зажала рта этому прохвосту, оскорблявшему спьяна человека, который был виноват только в том, что обманулся и был обманут. Урбенин сдавил сильно ей руку, и это вызвало скандальный побег в графский дом, теперь же на ее глазах пьяный нравственный недоросль давил честное имя и лил грязными помоями на человека, который в это время должен был изнывать от тоски и неизвестности, сознавать себя обманутым, а она хоть бы бровью двинула. Пока граф изливал свой гнев, а Ольга утирала слезы, человек подал жареных куропаток. Граф положил гостье пол куропатки. Она отрицательно покачала головой, потом же как бы машинально взяла вилку и нож и начала есть. За куропаткой следовала большая рюмка вина, и скоро от слез не осталось никакого следа, кроме розовых пятен около глаз да редких глубоких вздохов. |
| 2011 |
Был хороший августовский день. Солнце грело по-летнему, голубое небо ласково манило вдаль, но в воздухе уже висело предчувствие осени. В зеленой листве задумчивых лесов уже золотились отжившие листки, а потемневшие поля глядели тоскливо и печально. Предчувствие неизбежной тяжелой осени залегало и в нас самих. Нетрудно было предвидеть, что развязка была уже близка. Должен же был когда-нибудь ударить гром и брызнуть дождь, чтоб освежить душную атмосферу. Перед грозой, когда на небе надвигаются темные, свинцовые тучи, бывает душно, а нравственная духота уже сидела в нас. Она сказывалась во всем: в наших движениях, улыбках, речах. Я ехал в легком шарабане. Возле меня сидела Наденька, дочь мирового. Она была бледна, как снег, подбородок и губы ее вздрагивали, как перед плачем, глубокие глаза были полны скорби. |
| 2012 |
Впереди и сзади нас двигались экипажи всех родов, времен и калибров. По бокам скакали всадники и амазонки. Граф Карнеев, облеченный в зеленый охотничий костюм, похожий более на шутовской, чем охотничий, согнувшись вперед и набок, немилосердно подпрыгивал на своем вороном. Глядя на его согнувшееся тело и на выражение боли, то и дело мелькавшее на его испитом лице, можно было подумать, что он ездил верхом впервые. На спине его болталась новенькая двустволка, а на боку висела сумка, в которой ворочался подстреленный кулик. Украшением кавалькады была Оленька. Сидя на вороном коне, подаренном ей графом, одетая в черную амазонку и с белым пером на шляпе, она уже не походила на ту девушку в красном, которая несколько месяцев тому назад встретилась нам в лесу. Теперь в ее фигуре было что-то величественное. |
| 2013 |
Но это объяснение слишком просто. Никто не мог быть так пристрастен к Ольге, как я, и я первый готов был бы бросить в нее камень; но смутный голос правды шептал мне, что то была не прыть, не бахвальство сытой, довольной женщины, а отчаянность, предчувствие близкой и неизбежной развязки. Мы возвращались с охоты, на которую отправились с самого утра. Охота вышла неудачна. Около болот, на которые мы возлагали большие надежды, мы встретили компанию охотников, которые объявили нам, что дичь распугана. Нам удалось отправить на тот свет трех куликов и одного утенка – вот и все, что выпало на долю десятка охотников. В конце концов у одной из амазонок разболелись зубы, и мы должны были поспешить обратно. Возвращались мы прекрасной дорогой по полю, на котором желтели снопы недавно сжатой ржи, в виду угрюмых лесов. |
| 2014 |
Мы расположились на опушке леса. Солнце спряталось за деревья, крася в золотистый пурпур одни только верхушки самых высоких ольх да играя на золотом кресте видневшейся вдали графской церкви. Над нашими головами залетали кобчики и иволги. Кто-то из мужчин выстрелил и еще более встревожил пернатое царство. Поднялся неугомонный птичий концерт. Этот концерт имеет свою прелесть весной и летом, но, когда в воздухе чувствуется приближение холодной осени, он раздражает нервы и напоминает о скором перелете. Из чащи потянуло вечерней свежестью. Носы дам посинели, и зябкий граф стал потирать руки. Как нельзя более кстати запахло самоварной гарью и зазвякала чайная посуда. Кузьма, пыхтя и путаясь в высокой траве, притащил ящик с коньяком. Мы принялись греться. Прогулка на свежем, прохладном воздухе действует на аппетит. |
| 2015 |
Говорят, что с мировым Калининым сделалось дурно и что Надя, желая помочь ему, не могла подняться с места. Говорят, что многие поспешили сесть в свои экипажи и уехать. Я всего этого не видел. Помню, что я пошел в лес и, ища тропинки, не глядя вперед, направился куда ноги пойдут. На ногах моих висели куски липкой глины, и весь я был в грязи, когда вышел из лесу. Вероятно, мне приходилось перепрыгивать через ручей, но обстоятельства этого я не помню. Словно меня сильно избили палками, до того я чувствовал себя утомленным и замученным. Нужно было отправиться в графскую усадьбу, сесть на Зорьку и ехать. Но я этого не сделал, а отправился домой пешком. Не мог я видеть ни графа, ни его проклятой усадьбы. Дорога моя лежала по берегу озера. Водяное чудовище уже начинало реветь свою вечернюю песню. |
| 2016 |
Не вынося ни человеческого голоса, ни лица, я хотел крикнуть на Поликарпа, чтоб он оставил меня в покое, но слово мое застряло в горле. Язык был так же обессилен и изнеможен, как и все тело. Как это ни мучительно было, но пришлось позволить Поликарпу стащить с меня все, даже измокшее нижнее белье. Свежее, теплое белье не согрело и не успокоило меня. Я дрожал и от гнева и от страха до того сильно, что у меня стучали зубы. Страх был необъяснимый. Не пугали меня ни привидения, ни выходцы из могил, ни даже портрет моего предшественника, Поспелова, висевший над моей головой. Он не спускал с меня своих безжизненных глаз и, казалось, мигал ими, но меня нимало не коробило, когда я глядел на него. Будущее мое было не прозрачно, но все-таки можно было с большей вероятностью сказать, что мне ничто не угрожает. |
| 2017 |
Смерть не скоро, болезни мне были не страшны, личным несчастьям я не придавал значения. Чего же я боялся и отчего стучали мои зубы? Не был мне понятен и мой гнев. Тайна графа не могла разозлить меня так сильно. Мне не было дела ни до графа, ни до его женитьбы, которую он скрыл от меня. Остается объяснить тогдашнее состояние моей души нервным расстройством и утомлением. Иное объяснение мне не под силу. По уходе Поликарпа я укрылся с головой, намереваясь уснуть. Было темно и тихо. Беспокойно ворочался в своей клетке попугай, да доносилось мерное постукивание стенных часов из Поликарповой комнаты, во всем же остальном царили мир и тишина. Физическое и душевное утомление взяли свое, и я стал засыпать. Я чувствовал, как с меня постепенно спадала тяжесть, как ненавистные образы сменялись в сознании туманом. |
| 2018 |
Помню, я даже начинал видеть сон. Снилось мне, что в светлое зимнее утро шел я по Невскому в Петербурге и от нечего делать засматривал в окна магазинов. На душе моей было легко, весело. Некуда было спешить, делать было нечего – свобода абсолютная. Сознание, что я далеко от своей деревни, от графской усадьбы и сердитого, холодного озера, еще более настраивало меня на мирный, веселый лад. Я остановился у самого большого окна и стал рассматривать женские шляпки. Шляпки были мне знакомы. В одной из них я видел Ольгу, в другой Надю, третью я видел в день охоты на белокурой голове внезапно приехавшей Сози. Под шляпками заулыбались знакомые физиономии. Когда я хотел им что-то сказать, они все три слились в одну большую физиономию. Эта сердито задвигала своими глазами и высунула язык. Кто-то сзади сдавил мне шею. |
| 2019 |
Слышался монотонный ропот. То о кровлю стучал дождь. Тучи, которые я видел на западе, когда шел по берегу озера, заволокли теперь все небо. Слабо блеснула молния и осветила портрет покойного Поспелова. Над самой моей головой прогремел гром. Вспомнилась мне одна из первых гроз. Точно такой же гром гремел когда-то в лесу, когда я первый раз был в домике лесничего. Я и девушка в красном стояли тогда у окна и глядели на сосны, которые освещала молния. В глазах прекрасного создания светился страх. Она сказала мне, что мать ее умерла от молнии и что она сама жаждет эффектной смерти. Хотелось бы ей одеться так, как одеваются богатейшие аристократки уезда. Она чуяла, что к ее красоте шла роскошь наряда. Сознавая свое суетное величие, гордая им, она хотела бы взойти на Каменную могилу и там эффектно умереть. |
| 2020 |
Мать моего предшественника, Поспелова, уступая мне квартиру, взяла с меня деньги за всю обстановку, даже за фотографические изображения незнакомых мне людей. Но она ни копейки не взяла с меня за дорогого попугая. Накануне своего отъезда она всю ночь прощалась со своей благородной птицей. Я помню всхлипывания и причитания, которыми сопровождалось это прощание. Помню слезы, с которыми она просила меня сберечь ее друга до ее возвращения. Я дал ей честное слово, что ее попугай не пожалеет о том, что познакомился со мной. И не сдержал я этого слова. Я убил птицу. Воображаю, что сказала бы старуха, если бы узнала о судьбе своего крикуна. Кто-то осторожно постучался в мое окно. Домишко, в котором я жил, стоял по дороге одним из крайних, и стук в окно приходилось мне слышать нередко, в особенности в дурную погоду. |
| 2021 |
Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей. В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на балу, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла все то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на балу, и постаралась принять величественную манеру. |
| 2022 |
Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на балу, и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на балу. Но, к счастью ее, она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешной, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И это была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди, сзади них, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях. Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. |
| 2023 |
Свет и блеск еще более ослепил Наташу. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим. Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее. |
| 2024 |
Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого-то. Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер их, и в особенности ее, отыскивал в толпе. Пьер обещал ей быть на балу и представить ей кавалеров. Но, не дойдя до них, Безухов остановился подле невысокого, очень красивого брюнета в белом мундире, который, стоя у окна, разговаривал с каким-то высоким мужчиной в звездах и ленте. Наташа тотчас же узнала невысокого молодого человека в белом мундире: это был Болконский, который показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим. Вдруг все зашевелилось, толпа заговорила, подвинулась. |
| 2025 |
Вдруг все зашевелилось, толпа заговорила, подвинулась, опять раздвинулась, и вошел государь. За ним шли хозяин и хозяйка. Государь шел быстро, кланяясь направо и налево, как бы стараясь скорее избавиться от этой первой минуты встречи. Музыканты играли польский танец, известный тогда по словам, сочиненным на него. Государь прошел в гостиную, толпа хлынула к дверям; несколько лиц с изменившимися выражениями поспешно прошли туда и назад. Толпа опять отхлынула от дверей гостиной, в которой показался государь, разговаривая с хозяйкой. Какой-то молодой человек с растерянным видом наступал на дам, прося их посторониться. Некоторые дамы с лицами, выражавшими совершенную забывчивость всех условий света, портя свои туалеты, теснились вперед. Мужчины стали подходить к дамам и строиться в пары польского. |
| 2026 |
Мужчины стали подходить к дамам и строиться в пары польского. Все расступилось, и государь, улыбаясь и не в такт ведя за руку хозяйку дома, вышел из дверей гостиной. За ним шли хозяин с Нарышкиной, потом посланники, министры, разные генералы, которых, не умолкая, называла Перонская. Больше половины дам имели кавалеров и шли или приготовлялись идти в польский. Наташа чувствовала, что она оставалась с матерью и Соней в числе меньшей части дам, оттесненных к стене и не взятых в польский. Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и с мерно поднимающейся, чуть определенной грудью, сдерживая дыхание, блестящими, испуганными глазами глядела перед собой, с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее горе. Ее не занимали ни государь, ни все важные лица, на которых указывала Перонская. |
| 2027 |
Звуки польского, продолжавшегося довольно долго, уже начинали звучать грустно – воспоминанием в ушах Наташи. Ей хотелось плакать. Перонская отошла от них. Граф был на другом конце зала, графиня, Соня и она стояли одни, как в лесу, в этой чуждой толпе, никому неинтересные и ненужные. Князь Андрей прошел с какой-то дамой мимо них, очевидно их не узнавая. Красавец Анатоль, улыбаясь, что-то говорил даме, которую он вел, и взглянул на лицо Наташе тем взглядом, каким глядят на стены. Борис два раза прошел мимо них и всякий раз отворачивался. Берг с женой подошли к ним. Наташе показалось оскорбительно это семейное сближение здесь, на балу, как будто не было другого места для семейных разговоров, кроме как на балу. Она не слушала и не смотрела на Веру, что-то говорившую ей про свое зеленое платье. |
| 2028 |
Прошла минута, никто еще не начинал танца. Распорядитель подошел к графине Безуховой и пригласил ее. Она, улыбаясь, подняла руку и положила ее, не глядя на него, на плечо распорядителя. Распорядитель, мастер своего дела, уверенно, неторопливо и мерно, крепко обняв свою даму, пустился с ней сначала глиссадом, по краю круга, на углу зала подхватил ее левую руку, повернул ее, и из-за звуков музыки слышны были только мерные щелчки шпор быстрых и ловких ног распорядителя, и через каждые три такта на повороте как бы вспыхивало, развеваясь, бархатное платье его дамы. Наташа смотрела на них и готова была плакать, что это не она танцует этот первый тур вальса. Князь Андрей в своем полковничьем, белом мундире, в чулках и башмаках, оживленный и веселый, стоял в первых рядах круга, недалеко от Ростовых. |
| 2029 |
Он вышел вперед, по направлению, которое ему указывал Пьер. Отчаянное, замирающее лицо Наташи бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал ее, угадал ее чувство, вспомнил ее разговор на окне и с веселым выражением лица подошел к графине Ростовой, которая стала знакомить его с дочерью. На что князь Андрей сказал, что уже знаком с ней, с учтивым и низким поклоном, совершенно противоречащим замечаниям Перонской о его грубости, подходя к Наташе и занося руку, чтобы обнять ее талию еще прежде, чем он договорил приглашение на танец. Он предложил тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой. Они были вторая пара, вошедшая в круг. Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени. Наташа танцевала превосходно. |
| 2030 |
Ее плечи были худы, руки тонки. На Элен был уже как будто лак от всех тысяч взглядов, скользивших по ее телу, а Наташа казалась девочкой, которую в первый раз оголили и которой бы очень стыдно это было, если бы ее не уверили, что это так необходимо надо. Князь Андрей любил танцевать и, желая поскорее отделаться от политических и умных разговоров, с которыми все обращались к нему, и желая поскорее разорвать этот досадный ему круг смущения, образовавшегося от присутствия государя, пошел танцевать и выбрал Наташу, потому что на нее указал ему Пьер и потому, что она первая из хорошеньких женщин попала ему на глаза; но едва он обнял этот тонкий, подвижной стан, и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко ему, вино ее прелести ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодевшим. |
| 2031 |
Она ничего не заметила и не видала из того, что занимало всех на этом бале. Она не только не заметила, как государь долго говорил с французским посланником, как он особенно милостиво говорил с такой-то дамой, как принц такой-то и такой-то сделали и сказали то-то, как Элен имела большой успех и удостоилась особенного внимания такого-то; она не видала даже государя и заметила, что он уехал, только потому, что после его отъезда бал более оживился. Один из веселых котильонов, перед ужином, князь Андрей опять танцевал с Наташей. Он напомнил ей о их первом свидании в Отрадном и о том, как она не могла заснуть в лунную ночь и как он невольно слышал ее. Наташа покраснела при этом напоминании и старалась оправдаться, как будто было что-то стыдное в том чувстве, в котором невольно подслушал ее князь Андрей. |
| 2032 |
Я услышал мужской плач. Плакал доктор. После попугая доктор был второй пострадавший от моего настроения. Я не пригласил его в комнату и захлопнул перед его носом окно. Две грубые, неприличные выходки, за которые я вызвал бы на дуэль даже женщину. Но кроткий и незлобный Щур не имел понятия о дуэли. Он не знал, что значит сердиться. Минуты через две блеснула молния, и я, взглянув на окно, увидел согнувшуюся фигуру моего гостя. Поза его на этот раз была просительная, выжидательная, как у нищего, стерегущего милостыню. Он ждал, вероятно, что я прощу его и позволю ему высказаться. К счастью, во мне зашевелилась совесть. Мне стало жаль себя, жаль, что природа всадила в меня столько жесткости и мерзости. Низкая душа моя была такой же кремень, как и мое здоровое тело. Я подошел к окну и открыл его. |
| 2033 |
Два окна над самым подъездом были ярко освещены, из крайнего правого, выходившего из спальной Ольги, слабо пробивался свет, все же остальные окна глядели темными пятнами. На лестнице нас встретила Сычиха. Она поглядела на меня своими колючими глазками, и морщинистое лицо ее наморщилось в злую, насмешливую улыбку. Вероятно, она думала, что мы приехали покутить и не знали, что в доме горе. Войдя в зал, я был поражен. Картина, которую я здесь увидел, была совсем неожиданная. Все стулья и диваны были заняты людьми. В углах и около окон тоже стояли группы людей. Откуда они могли взяться? Если бы мне ранее сказал кто-нибудь, что я встречу здесь этих людей, то я бы расхохотался. До того невероятно и неуместно было их присутствие в доме графа в то время, когда, быть может, в одной из комнат лежала умирающая Ольга. |
| 2034 |
Когда я вошел, от одной из групп отделилась моя старая приятельница Тина и, узнав меня, радостно вскрикнула. По ее бледному смуглому лицу разлилась улыбка, когда я подал ей руку, и из глаз брызнули слезы, когда она хотела мне что-то сказать. Слезы не дали ей говорить, и я не добился от нее ни одного слова. Я обратился к другим цыганам, и они объяснили мне свое присутствие таким образом. Утром граф прислал им в город телеграмму, требуя, чтобы весь хор в полном своем составе обязательно был в графской усадьбе вечером. Они, исполняя этот заказ, сели на поезд и в восемь часов были уже в этом зале. И тут вдруг прилетел верхом мужик с известием, что на охоте совершено зверское убийство, и с приказанием приготовить постель Ольги Николаевны. Мужику не поверили, потому что мужик был пьян, как свинья. |
| 2035 |
Проходя в графский кабинет через анфиладу темных комнат, я заглянул в одну из многочисленных дверей и увидел умиляющую душу картину. За столом около самовара сидели Созя и ее брат. Созя, одетая в легкую блузу, но все в тех же браслетах и перстнях, нюхала что-то из флакона и брезгливо отхлебывала из чашки. Глаза ее были заплаканы. Вероятно, событие на охоте сильно расстроило ее нервы и надолго испортило расположение ее духа. Брат ее с таким же деревянным лицом, как и прежде, хлебал большими глотками из блюдечка и что-то говорил сестре. Судя по менторскому выражению его лица и манерам, он успокаивал и убеждал не плакать. Графа, само собой разумеется, я застал в самых разлохмаченных чувствах. Дряблый и хилый человек похудел и осунулся больше прежнего. Он был бледен, и губы его дрожали, как в лихорадке. |
| 2036 |
Минут через двадцать после моего ухода, когда удивление по поводу приезда Сози несколько поулеглось и когда она, познакомившись с обществом, стала изображать из себя хозяйку, компания услышала вдруг раздирающий душу крик. Этот крик несся со стороны леса и раза четыре был повторен эхом. Был он до того необычаен, что люди, слышавшие его, вскочили на ноги, собаки залаяли, а лошади наострили уши. Крик был неестественный, но графу удалось узнать в нем женский голос. Звучали в нем отчаяние, ужас. Так должны вскрикивать женщины, когда видят привидение или внезапную смерть ребенка. Встревоженные гости поглядели на графа, граф на них. Минуты три царило гробовое молчание. И пока господа переглядывались и молчали, кучера и лакеи побежали к тому месту, откуда был слышен крик. Первым вестником скорби был лакей. |
| 2037 |
Но Илья не дал ответа на эти вопросы. Роль второго вестника выпала на долю человека, которого не ожидали и появлением которого были страшно поражены. Были поразительны и нежданное появление, и вид этого человека. Когда граф увидел его и вспомнил, что Ольга гуляет в лесу, то у него замерло сердце и подогнулись от страшного предчувствия ноги. Это был Урбенин, бывший управляющий графа и муж Ольги. Сначала компания услышала тяжелые шаги и громкий треск хвороста. Казалось, что из леса на опушку пробирался медведь. Потом же показалось массивное тело несчастного Урбенина. Выйдя на опушку и увидев компанию, он сделал шаг назад и остановился как вкопанный. Минуты две он молчал и не двигался и таким образом дал себя осмотреть. На нем были его обиходные серенькие пиджак и брюки, достаточно уже поношенные. |
| 2038 |
Силы мои оставляют меня постепенно, и я чувствую, как выходят из моего тела здоровье и молодость. На лице одна за другой появляются морщины, волосы редеют, голос грубеет и слабеет. Жизнь прошла. Прошлое я помню, как вчерашний день. Как в тумане, вижу я места и образы людей. Беспристрастно относиться к ним нет у меня сил; люблю и ненавижу я их с прежней силой, и не проходит того дня, чтобы я, охваченный чувством негодования или ненависти, не хватал бы себя за голову. Граф для меня по-прежнему гадок, Ольга отвратительна, Калинин смешон своим тупым чванством. Зло считаю я злом, грех грехом. Но бывают нередко минуты, когда я, вглядевшись в стоящий на моем столе портрет, чувствую непреодолимое желание пройтись с девушкой в красном по лесу под шумок высоких сосен и прижать ее к груди, несмотря ни на что. |
| 2039 |
Прежде всего я должен предупредить, что обещание, данное мной читателю в начале повести, не сдержано: роман Камышева напечатан не без пропусков, не целиком, как я обещал, а по значительном сокращении. Дело в том, что повесть не могла быть напечатана в газете, о которой шла речь в первой главе этой повести: газета прекратила свое существование, когда рукопись поступила в набор. Настоящая же редакция, давшая приют роману, нашла невозможным печатать его без урезок. Всякий раз редакция присылала мне корректуры отдельных глав с просьбой изменить. Я же не хотел брать греха на душу, изменять чужое, и находил лучшим и полезным совсем выпускать, чем изменять неудобное место. По соглашению со мной, редакция выпустила много мест, поражавших своим цинизмом, длиннотами и небрежностью в литературной отделке. |
| 2040 |
Мне никогда не дарят цветы, потому что я работаю в ночном баре, а не в театре, и там совершенно другая публика. Если бы мне дарили цветы, я бы не смогла ими накормить свою семью. А теперь я все-таки скажу тост. Давайте выпьем за то, чтобы нам не приходилось заниматься тем, к чему не лежит душа, чтобы мы не рисковали своей свободой и не совершали греховные поступки, чтобы жизнь не заводила нас в такие тупики и лабиринты, из которых нельзя выбраться, чтобы люди, которых мы давно уже не любим, отпускали нас с миром и давали нам право на собственную жизнь. Я пью за удачу, потому что без удачи не бывает счастья, а еще я пью за то, чтобы эта удача поворачивалась к нам только лицом. И пусть у каждого из нас будет шанс ухватить счастье за хвост, главное – не упустить этот шанс, какую бы цену за него ни запросили. |
| 2041 |
Случайно посмотрев на часы, я с ужасом поняла, что этот злополучный пикник подходит к концу. Скоро начнет темнеть. Мой муж, к моему глубокому сожалению, пребывает в полном здравии и, по всей вероятности, переживет меня. С него как с гуся вода, а я от общения с ним попаду в психиатрическую больницу. Будь проклят тот день, когда я согласилась выйти за него замуж. Девчонки из нашего городка до сих пор завидуют мне. Максим считался перспективным женихом: высокий, красивый, в любой компании сразу становится заметным. Только все это оказалось ширмой, за которой скрывалась пустота. Мне захотелось кричать на весь лес. Я закрыла глаза и прислонилась к дереву. Пошел он к черту! Завтра же первым поездом уеду в Москву и расскажу все Глебу. Если он меня по-настоящему любит, то поймет и примет такой, какая я есть. |
| 2042 |
Любя агрономию, он не стыдился служить частному лицу и находит, что только глупцы стыдятся труда. Жалование получал он от графа исправно, и жаловаться ему не на что. От первого брака имеет сына и дочь. На Ольге женился по страстной любви. С чувством своим он долго и мучительно боролся, но ни здравый смысл, ни логика практического пожилого ума – ничего не поделали: пришлось поддаться чувству и жениться. Что Ольга выходит за него не по любви, он знал, но, считая ее в высокой степени нравственной, он решил довольствоваться одной только ее верностью и дружбой, которую надеялся заслужить. Дойдя до того места, где начинаются разочарование и оскорбление седин, Урбенин попросил позволения не говорить о прошлом, которое Ольге простит господь, или же, по крайней мере, отложить разговор об этом до будущего. |
| 2043 |
Вчера утром проснулся я рано, часа в четыре. Голова болела от вчерашнего пьянства, тело все ломило, словно в горячке. Лежу я на постели, вижу в окно, как солнце всходит, и вспомнилось мне разное. Тяжело стало. Захотелось вдруг увидеть ее, увидеть хоть раз, может в последний. И злоба охватила и тоска. Вытащил я из кармана сто рублей, что мне граф прислал, поглядел на них и давай ногами топтать. Топтал-топтал и порешил пойти и бросить ему эту милостыню в лицо. Как бы я ни был голоден и оборван, но чести своей я продать не могу и всякую попытку купить ее считаю оскорблением моей личности. Так вот, захотелось взглянуть на Олю, а ему, обольстителю, швырнуть в харю деньги. И так охватило меня это желание, что я чуть с ума не сошел. Чтоб ехать сюда, денег у меня не было. Его сто рублей на себя потратить я не мог. |
| 2044 |
Он уехал, а она вернулась в дом и закрыла за собой дверь. Одна. Какое облегчение. Дома. В своем доме, среди своих вещей, на своей кухне. Гудела колонка отопления, давая блаженное тепло. Пенелопа расстегнула крючки накидки, сбросила ее на спинку стула. На чисто выскобленном кухонном столике стопкой лежала почта; Пенелопа перебрала ее, но не нашла ничего важного или занимательного и, оставив все как было, открыла стеклянную дверь в зимний сад. Мысль, что любимые цветы, может, погибают от холода или жажды, все эти последние дни не давала ей покоя, но миссис Плекет их тоже не обошла своей заботой. Земля в горшках была влажная, рыхлая, зелень яркая, здоровая. На ранней герани появилась шляпка крохотных бутонов, гиацинты подросли на три дюйма, не меньше. За стеклом виднелся настоящий сад, скованный инеем. |
| 2045 |
За стеклом виднелся настоящий сад, скованный инеем, голые ветки – как кружево на фоне блеклого неба, но и там во мху под каштаном уже белели подснежники и золотились верхние чашечки аконитов. Пенелопа возвратилась в кухню и поднялась наверх. Она хотела было распаковать чемодан, но вместо этого позволила себе роскошь просто послоняться по комнатам и порадоваться возвращению домой. Она открывала дверь за дверью, оглядывала каждую комнату, смотрела в каждое окно, трогала мебель, поправляла занавески. Все на своих местах. Ни малейших перемен. Наконец, снова спустившись вниз, она взяла из кухни почту и, пройдя через столовую, расположилась в гостиной. Здесь собрано все самое ценное, что у нее есть: письменный стол, цветы и картины. В камине лежала растопка. Пенелопа чиркнула спичкой и подожгла газету. |
| 2046 |
Она вдруг почувствовала, что безумно устала. Но то была приятная усталость, которую утоляла, успокаивала знакомая обстановка, как будто дом – это добрый человек, как будто ее обняли за плечи любящие руки. Сидя в своем глубоком кресле в обогретой, полуосвещенной камином комнате, Пенелопа с удивлением испытала давно забытое ощущение беспричинного счастья. Это потому, что я жива. Мне шестьдесят четыре года, и у меня, если верить этим дуракам-докторам, только что был инфаркт. Или что-то вроде того. Но я осталась жива, и теперь это в прошлом. Я никогда больше не буду об этом ни говорить, ни думать. Потому что я жива. Могу чувствовать, осязать, видеть, слышать, обонять; могу позаботиться о себе, выйти под расписку из больницы, взять такси и приехать домой. В саду проглянули первые подснежники, и весна идет. |
| 2047 |
Уж кажется, не преступный замысел. Она не намеревалась транжирить деньги и не на свидание к любовнику ехала, а скорее по велению долга; надо было кое-что обсудить, принять ответственные решения; тем не менее стоило ей заикнуться домашним о своих планах, как обстоятельства сразу же сплоченными рядами выстроились у нее на пути и она столкнулась с возражениями и, что еще хуже, с таким непониманием, что вырывалась из дому уже словно из горящего здания. Накануне вечером, договорившись с Оливией по телефону о встрече, она пошла искать детей. Они оказались в маленькой гостиной, которую Нэнси предпочитала величать библиотекой, – валялись на диване у камина и смотрели телепередачу. У них была комната для игр с телевизором, но в ней отсутствовал камин и стоял смертельный холод, да и телевизор там был старый. |
| 2048 |
Маленький огонек надежды стремительно таял, а вместо него в душу Улиции вползал страх. Она тоже испытала на себе, к чему приведет непослушание, и кровь, которая до сих пор заливала ей глаза, напоминала о том, как отчаянно, но тщетно она пыталась уклониться от урока. Все было на самом деле, и каждая из них прекрасно знает об этом. У них нет выбора. И нельзя терять ни секунды. Улиция почувствовала у себя на груди холодную струйку пота. Она вскочила с койки. В коридоре не было ни души. Она бросилась к трапу, крича на ходу. Остальные бежали за ней, стуча в дверь каждой каюты. Улиции не было дела до офицерских кают. Курс корабля определяет шкипер, и он отдает приказы матросам. На палубе было темно, рассвет еще не наступил. Над черным морем нависали свинцовые тучи. Мерцающая пена перелетала через борт. |
| 2049 |
Шесть женщин проснулись одновременно. Они кричали во сне, и эхо их криков еще звенело в тесноте каюты. Сестра Улиция слышала в темноте тяжелое дыхание остальных. Тоже пытаясь отдышаться, она резко сглотнула, и горло тут же пронзила острая боль. Из глаз брызнули слезы. Она смахнула их и провела языком по пересохшим губам, чтобы не растрескались до крови. В дверь забарабанил матрос, но его крики казались сестре Улиции лишь отдаленным шумом. Она даже не старалась уловить смысл отдельных слов. Этот человек не имел для нее никакого значения. Подняв дрожащую руку, она освободила свой Хань, суть души и жизни, и направила его на лампу, которая висела под потолком. Фитиль послушно вспыхнул, озарив каюту неверным светом, лампа покачивалась в такт кораблю. Другие сестры уставились на слабый желтый огонек. |
| 2050 |
Когда лампа вспыхнула, по щеке Улиции медленно скатилась слеза. Темнота душила ее, и пока не загорелся свет, ей казалось, что она заживо погребена под толщей сырой земли. Простыни под ней смялись и были влажными от пота. Впрочем, от соленого морского воздуха и брызг, летящих на палубу, на корабле и так все было мокрым. Улиция уже забыла, что такое сухая одежда и сухая постель. Она ненавидела этот корабль, эту вечную сырость, мерзкую вонь и постоянную качку, от которой ее беспрерывно мутило. Но по крайней мере ненависть – признак того, что она жива. Сестра Улиция сглотнула горькую слюну и скривилась от отвращения. Потом она смахнула с ресниц горячие капли и поднесла руку к глазам. На кончиках пальцев блестела кровь. Словно ободренные ее примером, остальные сестры с опаской сделали то же самое. |
| 2051 |
Каждое утро они просыпались в четыре, когда соседи, молодая пара, возвращались с дискотеки. Соседи долго ходили по коридору, пили чай, скрипели кроватью и наконец затихали, тогда Сашка с мамой засыпали снова и в следующий раз просыпались в половине восьмого. Сашка заваривала растворимый кофе. Они с мамой выпивали по чашечке и шли на пляж. По дороге покупали йогурт в стаканчиках, или теплую кукурузу, обильно усыпанную кристалликами соли, или пирожки с повидлом. Брали на прокат один пластиковый шезлонг, расстилали на нем полотенце и бежали купаться, оступаясь и шипя от боли на крупной гальке. Плюхались, ныряли и не выходили из воды полчаса, а то и час. На второй день Сашка подгорела, и мама на ночь мазала ее плечи кефиром. На четвертый день поехали на морскую прогулку, но море было неспокойное. |
| 2052 |
Сашка играла с волной и однажды получила, довольно чувствительно, камнем по ноге. Вечерами по всему поселку гремели дискотеки. Группки парней и девчонок, вооруженных сигаретами, стояли у ларьков, вокруг старых скамеек и вели светскую жизнь, естественную для молодых. Сашка иногда ловила на себе оценивающие взгляды. Ей неприятны были эти парни с их нахальными накрашенными подругами, и в то же время скребли на душе непрошеные кошки: в шестнадцать лет отдыхать, как маленькая девочка, с мамой, нормальной девушке стыдно. Сашке хотелось бы стоять вот так, облокотившись о скамейку, в центре шумной компании, и смеяться вместе со всеми, или сидеть в кафе и потягивать колу из баночки, или играть в волейбол на площадке. Но она проходила мимо, делая вид, что спешит по своим, куда более интересным, делам. |
| 2053 |
Но она проходила мимо, делая вид, что спешит по своим, куда более интересным, делам, и проводила вечера, гуляя с мамой по парку и по набережной, рассматривая картины пляжных художников, прицениваясь к полированным ракушкам и глиняным подсвечникам, занимаясь, в общем, совсем не скучными и милыми сердцу делами, но взрывы смеха, доносившиеся от компаний, иногда заставляли ее вздыхать. Шторм улегся. Муть в воде ушла, море опять стало прозрачным, и Сашка поймала краба. Поймала и сразу отпустила. Половина срока, отпущенного на отдых, улетела непонятно куда – казалось бы, только приехали, а уже через восемь дней уезжать. Человек в синей кепке встретился ей на базаре. Сашка шла, прицениваясь к вишне, обогнула торговый ряд и вдруг увидела его в толпе. Человек стоял поодаль, уставив на Сашку темные очки. |
| 2054 |
Человек стоял поодаль, уставив на Сашку темные очки, не пропускавшие ни лучика. И все-таки она была уверена, что он смотрит на нее и только на нее. Сашка развернулась и быстро направилась к выходу с базара. В конце концов, вишню можно купить на углу – там дороже, но не намного. Помахивая полиэтиленовым кульком, она вышла на улицу, ведущую к морю, и двинулась вверх, к своей пятиэтажке, стараясь подольше оставаться в тени акаций и лип. Пройдя полквартала, обернулась. Человек в темном джинсовом костюме шел за ней. Сашка почему-то была уверена, что он остался на базаре. Вероятность того, что человеку и Сашке просто по пути, оставалась, конечно, но казалась совсем несерьезной. Глядя в черные, непрозрачные стекла очков, Сашка испытала вдруг панический ужас. Вокруг полно было отдыхающих и пляжников. |
| 2055 |
Дети все так же обливались талым мороженым, ларьки все так же торговали жвачкой, пивом и овощами, с неба жгло солнце, а Сашке сделалось холодно до инея в животе. Сама не зная, откуда страх и почему она так боится темного человека, Сашка рванула вверх по улице так, что только босоножки застучали, а прохожие шарахнулись с пути. Задыхаясь и не смея оглянуться, она вбежала во двор с павлиновыми деревьями. Заскочила в подъезд и позвонила. Мама долго не открывала дверь, внизу, в подъезде, хлопнула створка, послышались шаги по лестнице. Мама наконец отперла. Сашка вскочила в квартиру, едва не сбив ее с ног. Захлопнула дверь и заперла на замок. Сашка прильнула к глазку. Искаженная, как в кривом зеркале, показалась соседка с кульком алычи, миновала второй этаж, двинулась выше на третий. Сашка перевела дух. |
| 2056 |
Сашка натянула поверх купальника сарафан, сунула ноги в босоножки и, прихватив с собой полотенце, выскочила во двор. Во дворе цвели деревья, названия которых Сашка не знала и звала про себя павлиновыми. За цепочкой неровно подстриженных кустов начиналась улица, ведущая к морю. Сашка про себя решила ее называть Улица, ведущая к морю. Таблички с подлинным названием улицы, простым и невзрачным, ничего не значили. Бывает ведь, что прекрасным вещам дают дурацкие названия – и наоборот. Помахивая сумкой, она побежала вниз. Люди шли густой толпой, кто с надувным матрасом, кто с большим зонтиком, кто с одной только пляжной сумкой. Дети, как водится, обливались талым мороженым, и матери, бранясь, затирали пятна скомканными носовыми платками. Солнце давно перевалило зенит и теперь висело над далекими горами. |
| 2057 |
Они выбрались. Несмотря на безденежье, несмотря на мамины проблемы на работе. Не смотря ни на что, они приехали на море, и через пятнадцать минут Сашка нырнет. Улица повернула. Тротуар почти полностью прегражден был щитами мелкой туристической конторы. Звенели и гудели игровые автоматы. Железная тумбочка механическим голосом предлагала предсказать судьбу по линиям руки. Сашка поднялась на цыпочки – и наконец-то увидела море. Едва удержалась, чтобы не кинуться галопом. Рысцой двинулась вниз по склону, становившемуся все более крутым, туда, где прибой, туда, откуда доносился счастливый детский визг и музыка приморских кафе. Ближайший пляж оказался платным. Не очень даже расстроившись, Сашка сделала крюк вокруг забора, спрыгнула с невысокой бетонной ограды, и под ногами у нее захрустела галька. |
| 2058 |
Сашка сделала крюк вокруг забора, спрыгнула с невысокой бетонной ограды, и под ногами у нее захрустела галька. Выискав свободное местечко на камнях, сбросила на сумку полотенце, сарафан, рядом оставила босоножки и, морщась, заковыляла по камням к полосе прибоя. Едва добравшись до воды, опустилась на четвереньки, плюхнулась, поплыла. Вот оно, счастье. Вода в первую секунду показалась холодной, а во вторую – парной, как молоко. У берега покачивались на волнах водоросли и обрывки полиэтиленовых пакетов, но Сашка плыла дальше и дальше, и вода перед ней очистилась и сменила цвет, позади остались надувные матрасы и дети на ярких кругах, вокруг открылось море, и вспыхнул ярко-красный конический буек – как знак совершенства между двумя голубыми полотнищами. Сашка нырнула, открыла глаза и увидела целую стаю рыб. |
| 2059 |
Мы побежали к дедушке и пригласили его встречать Новый год с нами. К сожалению, дедушка отказался – он любит рано ложиться спать. Зато он дал нам много кусочков свинца и сказал, что в новогодний вечер полагается плавить свинец. Оказывается, если расплавленный свинец вылить в холодную воду, по тому, как он застынет, можно узнать, что тебя ждет в новом году. Например, если застывший свинец будет похож на монетку, значит, ты разбогатеешь. Так нам сказал дедушка. Он даже дал нам ковшик, в котором мальчики плавили у него оловянных солдатиков. Мальчишкам мы про свинец ничего не сказали. Нам было так весело в тот вечер. Я навела у себя в комнате порядок, вытрясла на улице все половики и вытерла пыль. Потом я накрыла стол: поставила вазу с яблоками, кувшин с можжевеловым напитком и мисочку с орехами. |
| 2060 |
У Бритты в руке оказалось именно пять орехов, ей пришлось отдать их Анне, потому что Анна ответила правильно. Мы долго по-всякому играли в орехи. Больше всех везло Анне, когда мы кончили играть, у нее оказалось в два раза больше орехов, чем у нас. Вдруг Боссе начал неудержимо зевать. Он сказал, что ляжет на мою постель и будет ждать Новый год лежа. Так он и сделал. А через две минуты он уже спал. Мама и папа поднялись к нам пожелать доброй ночи, они не собирались ждать Нового года. Новогодняя ночь мне показалась длиннее всех остальных ночей. Стрелки на часах ползли так медленно. Но в конце концов они все-таки доползли до двенадцати. Мы попытались разбудить Боссе, но он не проснулся. Мы погасили свет и долго глядели в темноту за окном. Нам хотелось увидеть Новый год. Однако мы ничего не увидели. |
| 2061 |
Особенно потому, что мы там ночевали. Я ужасно люблю ночевать в гостях. Но я расскажу вам все по порядку. Тетя живет далеко от нашей деревни. Чтобы добраться до нее, надо долго ехать на санях. В этот день мама разбудила всех очень рано и тут же стала надевать на нас всякие кофты и платки. Я даже испугалась, что задохнусь, не доехав до тети. А когда мама вдобавок ко всему стала закутывать меня в большую шаль, я сказала, что лучше уж не поеду совсем, чем таким чучелом. Мы ехали первыми. Папа сидел на месте кучера и правил. За нами ехал Улле, а за ним – Бритта и Анна. На сбруях громко звенели колокольчики. Нам стало так весело, что мы запели. Но мама испугалась, что мы наглотаемся холодного воздуха, и велела нам закрыть рты. Тогда мы стали перекрикиваться. Мы кричали Улле, а он передавал все девчонкам. |
| 2062 |
Целый день мы играли в большом зале на втором этаже. Время от времени нас звали вниз и предлагали чего-нибудь поесть. Нам это даже надоело. Только мы разыграемся, как приходит тетя и спрашивает, почему мы ничего не едим. Ведь взрослые на праздниках только и делают, что едят. Старшую дочку тети зовут Нанна. Мы играли, будто Нанна ведьма и живет в шкафу рядом с залом. Но мы считали, что шкаф – это ведьмин дом, а зал – большой лес. И когда мы пошли в лес собирать ягоды, ведьма выскочила из своего дома и схватила нас. Я ужасно испугалась. И хотя я знала, что это всего лишь Нанна, мне было страшно, как будто меня схватила настоящая ведьма. В шкафу стоял большой ларь, но мы играли, будто это ведьмина печь. Нанна стала жарить Лассе в этой печи. Правда, в последнюю минуту он, к счастью, сумел сбежать от ведьмы. |
| 2063 |
Меня зовут Лиза, мне девять лет, и я живу в Бюллербю. Мама говорит, что наша деревня называется так потому, что мы, дети, слишком громко булькаем, когда пьем воду или едим суп. Она говорит, что не понимает, как шестеро маленьких детей могут так громко булькать. Ей кажется, что нас во много раз больше. Но я думаю, что главный в этом деле у нас Лассе. Он вообще шумит столько, сколько десять мальчиков, вместе взятых. Я в этом уверена. Боссе и Улле тоже помогают ему как могут. А вот Бритта, Анна и я играем в тихие игры, по крайней мере, иногда. Если кто-то хочет приехать к нам, ему приходится проехать много крутых холмов. Потому что наша деревня лежит очень высоко. А если бы он лежал еще выше, мы могли бы дотянуться до звезд обычными граблями. Так говорит Лассе. Из нашей деревни открывается изумительный вид. |
| 2064 |
Из нашей деревни открывается изумительный вид. Хотя в основном нам виден только лес. Но многие считают, что это-то и есть самое красивое. К нам приезжают специально, чтобы полюбоваться нашим видом. Один раз к нам на автомобиле приехала нарядная дама и с ней маленькая девочка. На ней было красное пальто и красная шляпа, она была очень красивая. Девочка тоже была красивая, в голубом платьице с маленькой красной брошкой. Ее звали Моника, и лет ей было примерно сколько мне. Мама Моники спросила, нельзя ли им зайти в наш сад и выпить немного вишневого сока. А мне она предложила поговорить с Моникой. Мне бы хотелось, чтобы здесь были Бритта с Анной и помогли мне. Но они ушли по делам в Большую деревню. А вот мальчишки были дома, но им было неинтересно разговаривать с девочкой. Они веселились за углом дома. |
| 2065 |
Он высунул язык, заткнул пальцами уши и скосил глаза. В таком виде ему и пришлось замереть, и он стоял так, как дурачок, пока ведьма не пришла и не расколдовала его. Слышали бы вы, как мы над ним смеялись. У дочек нашей тети есть замечательный кукольный дом, он стоит в зале в углу. Мы с Анной не могли удержаться и время от времени подходили к нему и разглядывали. В этом доме есть настоящая кухня, столовая, спальня и гостиная, и в нем живет кукольная семья. Вечером, когда взрослые наконец наелись, они поднялись наверх, чтобы поиграть с нами. Мы играли в жмурки. Водил дядя Нильс. Ему завязали глаза большим платком, и нам очень нравилось подбегать и дергать его за пиджак. Потом мы играли в фанты. Моим фантом было маленькое золотое сердечко. Когда судили, моему фанту выпало три раза кувыркнуться через голову. |
| 2066 |
Нашему папе выпало покаркать вороной. Но самое смешное задание получила тетя. Она должна была залезть на стол и прокукарекать по-петушиному. Правда, тетя отказалась влезать на стол. Наверно, она была права, потому что весила больше ста килограммов. Наконец нас отправили спать, и это было самое интересное на всем празднике. В зале на полу нам постелили соломенные матрацы и дали каждому по одеялу. Я обожаю ночевать в незнакомых местах. Там пахнет не так, как дома. А как приятно лежать на полу. Когда мы улеглись, взрослые пришли взглянуть на нас. Взрослые думали, что мы сразу заснем. Но четырнадцать детей не могут лежать молча, поэтому сразу не заснул никто. Нанна рассказала нам об одном кладе, который какой-то рыцарь давным-давно зарыл поблизости от их дома. Лассе решил тут же идти искать этот клад. |
| 2067 |
Моника махала нам, пока они не скрылись за поворотом. Больше мы ее никогда не увидим, подумала я. Теперь от нее осталась только брошка. Потом мы побежали к дедушке, который живет в комнате на чердаке в Северной усадьбе. Это дедушка Бритты и Анны. Он почти слепой. Но ему хочется знать обо всем, что происходит в нашей деревне, и мы рассказали ему об автомобиле и о Монике. Дедушка говорит, что, если бы не было нас, детей, он бы никогда ничего не знал. Потому что взрослым некогда подниматься к нему и рассказывать новости. Мы всегда все ему рассказываем. Дедушку очень заинтересовал этот автомобиль, и Боссе описал его подробнейшим образом. Потом я дала дедушке подержать мою брошку. И сказала, что она вся усыпана маленькими красными бусинками, так что дедушка мог представить себе, что она очень красива. |
| 2068 |
Из-за угла на ходулях вышел Лассе. Я уверена, что он хотел просто покрасоваться. Ходули у Лассе такие высокие, что, стоя на них, он может заглянуть в окна второго этажа. Он так и сделал однажды, когда я сидела у себя и играла в куклы. Неожиданно он всунул голову ко мне в окно, приподнял шапку и поздоровался. Сперва я до смерти испугалась, потом бросилась к окну и увидела Лассе на ходулях. Он тогда встал на них первый раз. Но теперь он хотел пофасонить перед Моникой. Он прошел на ходулях через весь сад и крикнул Боссе и Улле, что сверху отличный вид. Наша служанка Агда как раз собиралась кормить поросят. Она выставила ведерко с пойлом перед дверью кухни. Лассе споткнулся о ведерко и полетел кувырком на землю. Мало того, что он лишил поросят их вкусного пойла, он сам с головой в нем вымазался. |
| 2069 |
А я стояла и любовалась ее брошкой. Моника предложила мне ее подарить. Но я не захотела, я похвалила ее брошку вовсе не для того, чтобы она мне ее подарила. Однако Моника сняла брошку и сунула ее мне в руку. И ее мама сказала, чтобы я непременно приняла этот подарок. Хотя моя мама была против. Но брошку я все-таки получила, она была усыпана маленькими красными бусинками, и ничего более красивого я в жизни не видела. Теперь она моя. И лежит в коробочке у меня в столе. Вскоре из Большой деревни вернулись Бритта и Анна. Увидев на дороге автомобиль, они страшно удивились. К нам редко приезжают автомобили, потому что дальше дороги нет. Да и та, что есть, узкая и вся в рытвинах. Бритта и Анна остановились у нашей калитки и не решались зайти к нам, потому что моя мама в саду пила сок вместе с мамой Моники. |
| 2070 |
Но веселее всего у нас бывает весной. Правда, так считаю только я. Анна считает, веселее бывает летом. Ну и еще в рождество, тут мы с Анной согласны. Я расскажу вам, что однажды случилось у нас весной. У нас много овец, и каждый год у них бывают ягнята. Ягнята такие хорошенькие. Они гораздо забавнее котят, поросят и щенков. Они даже кажутся мне забавнее, чем Черстин, но при Улле я этого сказать не решаюсь. Когда овцы начинают ягниться, мы каждое утро бегаем в овчарню посмотреть, сколько ягнят прибавилось за ночь. Только приоткроешь дверь овчарни, как все овцы начинают блеять. И ягнята блеют, а голоски у них такие нежные. И почти каждая овца приносит по два ягненка. Как-то в воскресенье утром я пришла в овчарню и увидела, что на соломе лежит мертвый ягненок. Я побежала к папе и рассказала ему об этом. |
| 2071 |
Папа сказал, что можно попробовать выкормить этого ягненка через соску, как кормят грудных детей. Я ужасно обрадовалась. Ведь я не знала, что ягнят можно кормить через соску. Правда, ягненок был очень слабенький, и папа боялся, что он все равно умрет. Но мы решили все-таки попробовать. Мы с Анной побежали к тете Лизе и попросили у нее соску и бутылочку, из которых она кормила Черстин. Потом мы вернулись к папе. Я предложила накормить ягненка сливками. Но папа сказал, что если я накормлю ягненка сливками, то он погибнет наверняка. Новорожденные ягнята могут пить только молоко, и то разведенное водой. Папа помог нам развести молоко и опустил бутылку в теплую воду, чтобы молоко согрелось. А потом я сунула соску ягненку в рот. И представьте себе, он сразу начал сосать. Видно, он был очень голодный. |
| 2072 |
Анна тут же сказала, что если мне надоест, то я могу позвать ее и она с радостью покормит ягненка вместо меня. Но я ответила, что мне не надоест его кормить. Я назвала ягненка Понтием, и папа сказал, что он будет только мой. К счастью, это произошло до того, как проснулись мои братья, а то бы мы обязательно поссорились из-за Понтия. В первые дни все дети прибегали смотреть, как я кормлю Понтия. Но вскоре им это надоело. Просто удивительно, как много едят ягнята. Каждое утро перед школой я бежала, чтобы покормить Понтия. Едва увидев меня, он сразу подбегал, а сам тихонько блеял и вилял хвостиком. Я отличала его от других ягнят по черному пятнышку на носу. Днем, когда я была в школе, Понтия кормила Агда. А после школы и поздно вечером – опять я. Однажды я попросила Анну покормить Понтия вместо меня. |
| 2073 |
Все-таки я придумала, как научить Понтия пить молоко, потому что смыслю в ягнятах. Я обмакнула руку в молоко и дала Понтию облизать мои пальцы. Потом снова обмакнула и снова дала облизать. И делала так, пока молоко не кончилось. Правда, и на землю немного пролилось. Несколько дней Понтий облизывал мои пальцы. Но однажды ему так хотелось есть, что он не стал дожидаться, пока я обмакну в молоку руку, а сунул в ведро мордочку и начал пить. И выпил все без остатка. Теперь Понтий обходится без меня. И мне жалко, что я уже не очень ему нужна. Когда стало теплее, овец выпустили в загон. И Понтий вместе с другими ягнятами научился есть траву. Но молоко ягнята тоже еще пили. Поэтому я каждый день ходила к загону с ведерком молока. Подойду к изгороди и зову Понтия, на другом конце загона слышится блеяние. |
| 2074 |
Когда я пошла кормить Понтия, он прибежал ко мне такой хорошенький, и я подумала, что не променяла бы его даже на тысячу собак. А еще я подумала, что жалко, что его никто не видит. Быстрый часто провожает Улле до самой школы. Это правда: собака всюду следует за человеком. Однажды учительница даже впустила Быстрого в класс и разрешила ему лечь возле парты Улле. Пока Понтий пил молоко, я все думала, почему так несправедливо устроено, что собаки бегают где хотят, а ягнята – только по загону. И я решила взять Понтия в школу. Наша школа находится в Большой деревне. Путь туда не близкий, и мы всегда ходим в школу вместе. Мне тяжело приходилось по утрам, потому что до школы я должна была сбегать в загон и накормить Понтия. И в то утро, когда я решила взять его с собой в школу, все уже с нетерпением ждали меня. |
| 2075 |
Анна захлопала в ладоши и сказала, что если Быстрому разрешили сидеть на уроках, то уж Понтию и подавно разрешат. Как раз то, что я думала. Лассе засмеялся и сказал, чтобы я брала с собой Понтия. И мы побежали в школу, а Понтий – за нами. Разумеется, в школу в тот день мы опоздали. Звонок уже прозвенел, и все ребята давно ушли в класс. У нас в школе учеников немного, поэтому все классы сидят в одном помещении. На ступеньках крыльца Понтий споткнулся, и мне пришлось взять его на руки. Лассе спросил, может, он еще слишком мал для школы. Когда сам Лассе первый раз пришел в школу, он так вертелся за партой, что учительница сказала, что он еще мал для школы, и велела ему прийти через год. Лассе этого до сих пор не забыл. Вот почему он сказал, что Понтию еще рано ходить в школу. Бритта приоткрыла дверь класса. |
| 2076 |
Потом мы читали вслух про овец, и я рассказывала, как выкормила Понтия через соску. Он всем очень понравился. Мы спели ему песню про барашка. Кажется, Понтий устал от нашего шума и заскучал по своему загону. Правда, вел он себя хорошо: до конца урока спокойно стоял возле моей парты. То есть почти спокойно. Иногда он тихонько блеял, и тогда Улле начинал смеяться. Он опускал голову на парту и смеялся так заразительно, что вслед за ним начинали смеяться все дети. В хорошую погоду мы на большой перемене завтракаем на школьном крыльце. Так было и в этот день. У меня с собой была бутылка молока, и половину я отдала Понтию. Анна тоже отдала ему полбутылки молока. Он хотел полакомиться еще и морковкой на грядках учительницы, но я прогнала его прочь и велела вести себя прилично. А шалить будет в загоне. |
| 2077 |
Нам всегда очень весело, когда мы идем из школы домой. Мы разговариваем про школу, рассказываем сказки, мечтаем, кем станем, когда вырастем, лазим по деревьям, не идем по дороге, а лезем по изгороди и всякое такое. Мама говорит, что ей непонятно, почему мы из школы идем гораздо дольше, чем в школу. Я и сама этого не понимаю. Но так уж получается, и ничего тут не поделаешь. Однажды, когда мы пришли чересчур поздно, мама попросила рассказать, что мы сегодня делали по дороге. И я рассказала все по порядку. Сперва мы зашли в лавку и купили дедушке леденцов. Он очень любит леденцы, и мы часто их для него покупаем. Он хранит их у себя в шкафчике и угощает нас, когда мы к нему приходим. В лавку бегала Бритта, а мы ее ждали. Нам ужасно хотелось взять себе по одной штучке, но Бритта спрятала кулек. |
| 2078 |
Боссе смотрел на крону, как будто не верил своим глазам. Потом он схватил ее и побежал обратно в лавку за леденцами. А мы его ждали на развилке. Вернувшись, он угостил нас. Теперь мы все стали смотреть себе под ноги. Но никто из нас не нашел ничего. Мы шли и сосали леденцы. Но Боссе показалось, что мы поглощаем их слишком быстро, и он предложил состязаться, кто дольше продержит леденец во рту. Тогда леденцы стали исчезать не так быстро. Мы шли и состязались. У каждого на языке лежало по леденцу, и мы медленно-медленно рассасывали их. Через некоторое время мы остановились, высунули языки и начали сравнивать остатки леденцов. Это было перед домом сапожника. Он увидел нас в окно и закричал, что если среди нас есть хотя бы один нормальный, пусть отнесет Агде ее туфли, которые он только что починил. |
| 2079 |
Потом Улле придумал другое состязание: кто сможет дольше не дышать. И мы опять стали состязаться. Но на всякий случай отошли подальше от дома сапожника. Ведь ему и это могло показаться ненормальным. Мы не дышали очень долго. Хотя, конечно, не только из-за этого мы пришли так поздно. Лассе сказал, что теперь выиграл он, но Улле с ним не согласился. Он предложил состязаться, кто дальше плюнет, только без девчонок, потому что они не умеют далеко плевать. Мы обиделись, потому что мы делаем это не хуже их. Бритта сказала, что если они будут состязаться без нас, то пусть не приходят завтра к ней на день рождения. Тогда они нас приняли. На этот раз выиграл Лассе. Зато Анна плюнула гораздо дальше Боссе и Улле. Мы как раз дошли до луга, который принадлежит сапожнику. Луг был залит полой водой и напоминал озеро. |
| 2080 |
Луг был залит полой водой и напоминал озеро, а плоский камень, что лежал на лугу, был похож на островок. Мы остановились там отдохнуть. Нам всем тоже захотелось на камень. Лассе вынул две жерди из изгороди сапожника и положил их концами на камень. Получились мостки. И мы по очереди перебрались по ним на камень. Первым, конечно, Лассе. Светило солнце, и нам было очень хорошо на большом теплом камне. Анна сказала, как было бы здорово, если бы у нас было что-нибудь поесть. Но поесть было нечего. Леденцы уже кончились. Лассе открыл свою сумку. Там лежали туфли и бутерброд с сыром, который он не доел в школе. И мы стали играть, будто камень – это корабль, потерявший управление, а мы – матросы, которых ждет голодная смерть. Лассе разделил свой бутерброд на шесть одинаковых кусочков и раздал нам. |
| 2081 |
Мы поспешили поскорее убраться, а сапожник кричал нам вслед, что ему осточертели дети и чтобы в другой раз мы не смели прикасаться к его изгороди. И мы пошли дальше. Случайно я поглядела на сумку Лассе и увидела, что она пустая, и спросила, где же туфли. Лассе растерялся. Он сказал, что туфли, наверно, остались на камне. Он вынул их, когда доставал бутерброд. Мы все вместе вернулись к камню и увидели завернутые в газету туфли. Но жерди сапожник уже унес. Светило солнце, было тепло, и Лассе предложил нам разуться и идти прямо по воде. Мы так и сделали. Вода была не очень холодная, и мы стали играть: камень – это корабль, севший на мель, а мы – пираты, которые хотят снять с этого корабля сокровище, то есть туфли. Но и корабль, и сокровище охраняли другие пираты. Мы бегали вокруг корабля и стреляли в них. |
| 2082 |
Там мы подхватили свои башмаки и бросились наутек. А туфли Агды так и остались лежать на камне. Сапожник кричал нам вслед, что и в нашей деревне достаточно места, где можно шуметь. Больше мы нигде не задерживались. Только один раз. Боссе показал нам гнездо. Мы по очереди влезали на дерево, чтобы рассмотреть гнездо, в котором лежали четыре голубоватых яйца. Боссе беспокоился за птиц и гнездо, поэтому мы были очень осторожны, и это не заняло у нас много времени. Когда я закончила свой рассказ, мама сказала, что теперь понимает, почему мы приходим из школы так поздно. А Лассе пошел к Агде и сказал, что сапожник починил ее туфли и завтра она их получит. Они хранятся в надежном месте. Пусть не беспокоится, за ночь они никуда не денутся. Они лежат на обломках корабля. Их охраняют пираты и злющий сапожник. |
| 2083 |
Но все-таки дома он привязал к зубу шелковую нитку и стал за нее дергать, чтобы зуб закачался еще сильнее. Ведь все равно он должен был его вырвать и завтра в школе показать всем дырку. Если он этого не сделает, учительница поймет, что он струсил. А этого Улле боялся еще больше. Анне захотелось утешить Улле, и она сказала ему, что завтра учительница и не вспомнит про его зуб. Но все мы прекрасно знали, что учительница никогда ничего не забывает. Вечером мы, по обыкновению, играли на дороге в лапту. Изо рта Улле болталась длинная черная нитка. Так смешно: бежит, а за ним нитка тянется. Когда Улле забывал про зуб, он начинал весело смеяться, потом вдруг мрачнел, испуганно дергал за нитку и вздыхал. Когда мы устали играть в лапту, мы отправились к дедушке и рассказали ему, что у Улле качается зуб. |
| 2084 |
Дедушка начал нам рассказывать, как жили люди в его детстве. Однажды у него заболел зуб и болел целый месяц. В конце концов дедушке пришлось пойти к кузнецу, чтобы тот вырвал ему зуб. Зубных врачей в то время в их приходе не существовало. Кузнец взял большие щипцы для конских копыт и выдернул дедушке зуб. Это было ужасно больно. А когда дедушка вернулся домой, у него снова заболел зуб, потому что кузнец перепутал и выдернул ему здоровый зуб. Дедушка боялся снова идти к кузнецу и мучился от зубной боли еще целый месяц. Ведь это очень больно, когда коренной зуб вырывают щипцами для конских копыт. В конце концов он все-таки не выдержал боли и пошел к кузнецу. На этот раз кузнец не ошибся и выдернул дедушке больной зуб. Но он погнул ручку своих щипцов, сказал дедушка, потому что у зуба были очень крепкие корни. |
| 2085 |
Он дернул нитку, и мы увидели, что на ней болтается зуб. Улле даже не проснулся. Он только пробормотал во сне, что у него болит живот. Боссе хотел разбудить его, но не смог. Лассе сказал, что так даже лучше: пусть Улле думает, будто зуб ему вырвало привидение. А нитку с зубом он привязал к лампе. Утром Улле был здоровехонек. Он стоял возле своей калитки и, как обычно, ждал нас. И улыбался во весь рот, чтобы мы сразу увидели у него во рту дырку. И мы рассказали Улле, как Лассе ночью вырвал ему зуб. Улле ужасно смеялся, когда узнал, что он во сне разговаривал. Всю дорогу он весело подпрыгивал и поддавал ногой камешки, которые попадались ему на пути. И мы решили теперь всегда вырывать друг другу зубы во сне. Разумеется, только молочные. В школе Улле подошел к учительнице и сказал, что вырвал зуб. |
| 2086 |
У нас с Анной есть одно местечко за прачечной, где распускаются самые первые фиалки. И еще у нас есть местечко, где цветет первый гусиный лук. А подснежников всюду столько, что даже в глазах рябит. Мы собираем букеты из подснежников, гусиного лука и фиалок. Стоит поднести такой букет к носу – и сразу станет ясно, что наступила весна, даже если у тебя закрыты глаза и ты ничего не видишь. У нас с Анной много любимых местечек, где весной особенно хорошо. Одно из них в глубоком овраге. Мы даже притащили туда два деревянных ящика из-под сахара, чтобы сидеть на них. На дне оврага журчит ручей, но там, где мы играем, почти сухо. Кругом растет густая черемуха, и нам кажется, будто мы сидим в зеленом зале. А вот Бритта этого не понимает. Однажды, когда мы с Анной сидели в овраге, к нам пришла Бритта. |
| 2087 |
Улле так дорожил своим зубом, который ему выдернул Лассе, точно это был золотой зуб, а не молочный. Он носил его в спичечном коробке и все время на него любовался. Потом раскачался зуб у Боссе. Раньше он сразу вырвал бы его, но теперь потребовал, чтобы Лассе и ему вырвал зуб во сне. Перед сном он привязал к зубу длинную нитку, а конец этой нитки прикрепил к двери. Утром Агда пришла будить мальчиков, отворила дверь и выдернула Боссе зуб. Боссе тут же проснулся, его даже будить не пришлось. Он тоже положил зуб в коробок, и они с Улле без конца сравнивали свои зубы и хвалились ими. Лассе стало завидно, и тогда он вспомнил, что у него где-то спрятан коренной зуб, который ему в прошлом году вырвал зубной. Вечером он перерыл весь комод и нашел множество своих ценных вещей, которые считал пропавшими навсегда. |
| 2088 |
В сигарной коробке лежали несколько каштанов, стреляные гильзы от охотничьего ружья, сломанная свистулька, пять сломанных оловянных солдатиков, сломанное вечное перо, сломанные часы, сломанный карманный фонарик и его коренной зуб. Зуб тоже был сломан, иначе бы Лассе его не вырвали. Лассе посмотрел на свои сломанные сокровища и сказал, что он все их починит, когда у него будет время. Кроме зуба, конечно. Зуб он положил отдельно в спичечный коробок. Весь вечер ребята гремели своими спичечными коробками и так заважничали, что даже не захотели играть с нами в лапту. Мы с девчонками прыгали в классики и не обращали на них никакого внимания. Мальчишки подошли к нам. Они успели посекретничать в и выглядели как заговорщики. Мы чуть не лопнули от любопытства, но сделали вид, что нам ни капельки не интересно. |
| 2089 |
Бритта открыла шкатулку. Мы с Анной вытянули шеи, чтобы лучше видеть, но увидели только три белых зуба. Два маленьких и один побольше. И это все, больше в шкатулке ничего не было. Я предложила их проучить и придумала, как это сделать. У нас на чердаке стоит старый комод, в котором Агда хранит свои вещи. Мама не разрешает нам даже прикасаться к этому комоду. Но добрая Агда сама часто показывает мне все, что там лежит: хорошенькая подушечка для иголок с кружевной каемочкой, открытки с цветами, бутылочка из-под духов, которая очень хорошо пахнет, ручные часы, похожие на золотые, и много всего другого, я даже не помню. В прошлом году в Большую деревню приезжал зубной врач. Он сделал Агде новую вставную челюсть. Но старую челюсть Агда не выбросила: ведь кормить поросят и доить коров можно и со старой челюстью. |
| 2090 |
Бритта сказала ребятам, что они никакие не мудрецы, раз играют в простые шарики. Они промолчали. Руки у Лассе были заняты шариками. Я сказала, что эти шарики следует спрятать в Шкатулку Мудрецов. Они опять промолчали. Только Лассе тяжело вздохнул. По его вздоху мы поняли, что сегодня мы кажемся ему еще глупее, чем обычно. Анна спросила, что это за шкатулка. Лассе ответил, что с девчонками о таких вещах не говорят. Шкатулка Мудрецов обладает тайной силой и может творить чудеса. Она хранится в надежном месте, сказал он и добавил, что мы никогда не узнаем в каком. Только тайное братство, которому принадлежит шкатулка, знает это место. Шкатулка лишится своей силы, если ее увидят посторонние. Бритта спросила, что за тайное братство. Лассе замолчал, вид у него был неприступный. Мы громко засмеялись. |
| 2091 |
Кроме дедушки, у них есть еще собственное озеро. Оно находится за их коровьим загоном. Летом мы всегда в нем купаемся. Там очень хорошее песчаное дно. Однажды, когда мы поссорились, Анна сказала, чтобы я не смела купаться в их озере. Но ее мама сказала, что я могу купаться сколько захочу. Это разрешено законом. Так что теперь Анна не может запретить мне купаться в их озере, даже если мы поссоримся. Но ссоримся мы редко. Противоположный берег озера не годится для купания – он очень высокий. Правда, Лассе говорит, что он не такой уж высокий и что Скалистые горы в Америке гораздо выше. Мы иногда играем, будто тот берег – это Скалистые горы, и плаваем туда на лодке. Лассе говорит, что, наверно, какой-нибудь великан накидал там столько скал и утесов. Давным-давно, когда еще не было ни людей, ни нашей деревни. |
| 2092 |
Лассе говорит, что, не будь нашей деревни, мы жили бы в пещере в Скалистых горах, там как раз есть одна подходящая пещера. Когда мы приплываем на тот берег, мы всегда высаживаемся в одном и том же месте и привязываем лодку к одной и той же сосне, а потом начинаем карабкаться наверх. Это очень трудно. Если не знаешь, за что ухватиться и куда поставить ногу, ни за что не вскарабкаешься. Сначала надо лезть по расселине, которая называется Коварная Царапина. Она такая узкая, что, пока по ней лезешь, обязательно оцарапаешься. Но другого пути нет. Потом надо ползти по скале, которая нависает над озером. Эта скала называется Носоломка. Лассе говорит, что однажды Боссе свалился с нее и сломал нос. А Боссе говорит, что это неправда. То есть он, конечно, упал и чуть не сломал руку, но носа он никогда не ломал. |
| 2093 |
А там начинается скалистая терраса, на которой находится наша пещера. Мы называем ее пещерой Грома. Как-то в воскресенье, еще до летних каникул, мы отправились в Скалистые горы. Мы взяли с собой корзину с едой и сказали родителям, что уходим на целый день. Лассе привязал лодку к сосне, и мы стали карабкаться наверх. По дороге мы спорили, что приятнее: лазить по горам или по деревьям. В конце концов решили, что по горам все-таки приятнее. По пути мы открыли новую расселину и назвали ее Поджатое Брюхо. Когда по ней лезешь, надо поджимать живот. Вообще-то мы уже много раз лазили по этой расселине, но тогда мы еще не знали, что она называется Поджатое Брюхо. Мама, наверно, никогда в жизни не видела ни Носоломки, ни Руки Мертвеца, а то бы она ни за что не позволила нам лазить по Скалистым горам. |
| 2094 |
Но никто не пожелал поднимать ни рук, ни ног, они нам нужны, чтобы карабкаться по Скалистым горам. В лесу возле пещеры Грома есть уютная полянка, и мы решили первым делом позавтракать. Так всегда: дома есть не хочется, а только куда-нибудь уйдешь, и сразу оказывается, что ты умираешь с голоду. И мы решили поесть не откладывая. У нас были с собой блинчики с вареньем. Очень много, наверно, сто штук. А кроме того, молоко, бутерброды и печенье. И еще мясной рулет, который принес Улле. Шесть кусков, каждому по куску. Но после блинчиков с вареньем никто не захотел есть холодный мясной рулет. К тому же у нас были крендельки, которые напекла мама Бритты и Анны. Боссе ужасно любит эти крендельки, и он попросил, чтобы последний кренделек отдали ему. Улле обиделся из-за того, что мы не захотели есть его рулет. |
| 2095 |
Боссе снова принялся за еду, хотя был уже сыт. Первый кусок он слопал быстро. Второй – не так быстро. Третий – совсем медленно. Чтобы подбодрить его, Бритта дала ему понюхать кренделек. Боссе вздохнул и взял четвертый кусок рулета. Потом Боссе объявил, что у него сейчас лопнет живот, и категорически отказался проглотить еще хотя бы кусочек рулета. Бритта сказала, что все равно кренделек его. Но Боссе заявил, что больше никогда в жизни не станет есть ни крендельков, ни мясных рулетов. Потом мы пошли в пещеру. Лассе сказал, что, наверно, в каменный век тут жили люди. Представляю себе, как холодно им было зимой. Ведь между камнями большие щели и в них обязательно задувает снег. Бритта предложила играть в людей каменного века. Лассе это понравилось. Он сказал, что они с ребятами пойдут ловить зубров. |
| 2096 |
Возвращаясь с охоты, ребята громко выли. Это для того, чтобы мы заранее узнали, что охота прошла удачно. Мы много раз слышали, как воет Лассе, но такого жуткого воя никто из нас еще не слышал. Лассе сказал, что это первобытный вой, именно так выли первобытные люди, когда охотились на зубров. Лассе сказал, что охотиться на зубров очень опасно, и похвастался, что он убил много зубров. Однако мы не видели ни одного. Начался дождь, и мы спрятались в пещеру. Небо так потемнело, что казалось, будто погода испортилась на весь день. Но неожиданно из-за туч выглянуло солнце. Мы выбежали из пещеры и остановились в изумлении – таким красивым было озеро после дождя. Посреди озера лежал остров, а рядом с ним – большой камень, возле которого мы любим купаться. Два дня назад мы спросили у мамы, можно ли нам уже купаться. |
| 2097 |
Мы спустились к лодке и поплыли на остров. Возле камня мы стали раздеваться наперегонки. Первым в воду удалось прыгнуть Боссе, мясной рулет у него в животе уже немного переварился. Вода оказалась ледяная, и мы тут же выскочили на берег. И нос к носу столкнулись с бодливым бараном, которого зовут Ульрик. Он поджидал нас, нагнув голову с большими изогнутыми рогами. Ульрика нельзя пускать в загон вместе с овцами. Он перепрыгивает через изгородь и бросается на любого, кто попадется ему на глаза. Поэтому весной его отвозят на остров, и он живет здесь в полном одиночестве. Перевозить его очень трудно. Наш папа, дядя Эрик и дядя Нильс, втроем, связывают барану ноги и относят его в лодку. Мне всегда жаль Ульрика, когда его связывают и тащат в лодку на глазах у его жен и детей. Ведь это очень обидно. |
| 2098 |
Да и жить одному на острове тоже скучно. Мы все забыли, что Ульрика уже перевезли на остров, и теперь страшно испугались. В этот день Ульрик был еще злее, чем обычно. Он наклонил голову и кинулся на нас. Мы бросились врассыпную. Ему удалось боднуть Улле, так что тот кубарем покатился по берегу. Правда, Улле тут же вскочил на ноги. Боссе с девчонками забрались на высокий камень. Мы с Улле влезли на дерево, а Лассе спрятался за кустом. Я крикнула Лассе, что он говорил, что любит охотиться на зубров, и чем Ульрик не зубр. Анна и Бритта поддержали меня. Но Лассе даже не ответил нам, он боялся, что Ульрик его увидит. Сперва Ульрик стоял под деревом, где сидели мы с Улле, и бодал ствол, так что кора летела во все стороны. Не добравшись до нас, он отошел к камню, на котором сидели остальные ребята. |
| 2099 |
Он решил пробраться к камню, на котором сидели ребята. Но этого делать не следовало. Увидев Лассе, баран радостно подпрыгнул и кинулся на него. Лассе бросился наутек, а мы заорали во все горло. Нам было очень страшно. Лассе мчался среди кустов, а Ульрик преследовал его по пятам. Ульрик сбил Лассе с ног. Тут мы все издали такой первобытный вой, что Ульрик в страхе остановился. Лассе вскочил и побежал дальше. Ульрик снова припустил за ним, а мы завыли еще громче. Но Ульрик больше нас не боялся. На острове есть старый сеновал. У него прохудилась крыша, и теперь им не пользуются. Двери сеновала были распахнуты. Лассе влетел внутрь, Ульрик за ним. Я заревела. Но вскоре мы увидели, как Лассе, целый и невредимый, вылез через дырку на крышу. Он спрыгнул вниз и быстро запер двери сеновала. Ульрик остался внутри. |
| 2100 |
Наверно, Анна все-таки права, считая, что веселее всего нам живется летом. Хотя я люблю ходить в школу, и, когда учительница прощалась с нами перед каникулами, я чуть не заплакала, зная, что теперь очень долго ее не увижу. Но начались каникулы, и я все-таки ее забыла. В первый же вечер каникул мы обычно ходим на озеро Бритты и Анны удить рыбу. Рыбалка – это самое летнее занятие, и ничто не может с этим сравниться. Мы делаем себе удочки из длинных веток орешника. А вот леска, поплавки, грузила и крючки у нас настоящие, их мы покупаем в лавке в Большой деревне. Лассе называет этот вечер Вечером Большой Рыбалки. На озере есть одна подходящая скала, с которой мы обычно удим. Она называется Окуневой скалой. Окуневая она потому, что мы с нее ни разу не поймали ни одного окунька. Зато нас искусали комары. |
| 2101 |
После рыбалки мы с Анной сидели у нас на крыльце и расчесывали комариные укусы. На правой ноге у меня было четырнадцать укусов, а на левой – пять. А у Анны на каждой ноге – по девять укусов. Анна сказала, что это все равно что задачка по арифметике и надо записать ее для нашей учительницы. Но тут мы вспомнили, что у нас уже начались каникулы и заниматься на каникулах арифметикой глупо. Поэтому мы просто чесали свои укусы, пока не пришло время ложиться спать. А теперь я расскажу вам, как мы праздновали Иванов день, первый летний праздник. На лугу был установлен высокий купальский шест. Его наряжали сообща все жители деревни. Сперва мы поехали на телеге далеко в лес и нарезали там много веток. Папа правил лошадью, и даже Черстин ездила с нами. Улле дал ей в руки веточку, и она размахивала ею. |
| 2102 |
Потом мы наломали сирени, что растет за нашим дровяным сараем, и отнесли ее на луг. Там уже был приготовлен шест. Мы обвили его ветками и повесили на него два больших венка сирени. Шест установили на лугу, и вечером все танцевали вокруг него. Дядя Эрик замечательно играет на гармошке. Он играл разные танцы, а мы танцевали. Все, кроме дедушки и Черстин. Дедушка сидел на стуле и слушал музыку. Сначала он держал Черстин на коленях, но она дергала его за бороду, и потому дядя Нильс посадил ее к себе на плечи и стал танцевать вместе с ней. А дедушка не мог танцевать, но мне показалось, что он не очень огорчился из-за этого. Потом мы все на лугу пили кофе, который приготовили наши мамы, и ели вкусные плюшки и печенье. Дедушка выпил целых три чашки кофе, потому что кофе он любит больше всего на свете. |
| 2103 |
Дедушка выпил три чашки кофе, потому что кофе он любит больше всего на свете. А вот я кофе совсем не люблю. Но, когда пьешь его на зеленом лугу в Иванов день, он мне кажется даже вкусным. Мы пили кофе, а в лесу заливалась какая-то птица. Боссе сказал, что это черный дрозд. Мне очень нравится, как поет дрозд. А после кофе мы играли в горелки и разные другие игры. Мы любим играть вместе с папами и мамами, но они играют с нами только в Иванов день. В этот вечер нам разрешили лечь спать попозже. Агда сказала, что перед сном надо девять раз перелезть через изгородь и положить под подушку девять разных цветков и тогда тебе приснится жених. Нам очень захотелось увидеть во сне женихов, хотя мы и так уже знали, кто за кого выйдет замуж. Я собиралась выйти замуж за Улле, а девчонки – за моих братьев. |
| 2104 |
Не знаю, почему смеяться больше всего хочется именно тогда, когда нельзя. Нам стало смешно, как только мы влезли на изгородь. А мальчишки еще и нарочно нас смешили. Мы захихикали сильнее. Мальчишки бегали вокруг и щекотали нас, чтобы рассмешить еще пуще. Тут уж мы не выдержали, хотя это было ни капли не смешно. Я сунула в рот носовой платок, но смех вырвался из меня тонким писком. И самое удивительное, что нам расхотелось смеяться, как только мы в последний раз перелезли через изгородь. Мы очень рассердились на мальчишек, ведь они испортили нам гадание. Однако цветы под подушку я все-таки положила. Там были лютик, незабудка, подмаренник, колокольчик, ромашка, камнеломка и еще три цветка, названия которых я не знаю. Но никакой жених мне не приснился. Наверно, потому, что мальчишки нас рассмешили. |
| 2105 |
У нас в деревне много вишневых деревьев. И у нас в саду, и у девчонок. А вот у Улле их нет, по крайней мере таких, о которых стоило бы говорить. Зато у него есть одна груша, она поспевает уже в августе, и еще две сливы с очень вкусными желтыми плодами. А у дедушки под окном растет огромная черешня. Наверно, это самая большая черешня в мире. Мы зовем ее Дедушкина Черешня. Ее ветви свисают до самой земли. Каждый год она бывает усыпана крупными сочными ягодами. Дедушка разрешает нам есть черешню сколько влезет. Он только просит не рвать ягоды с самых нижних веток. Это ягоды Черстин. Дедушка хочет, чтобы Черстин могла сама рвать себе черешню. Черстин так и делает, но Улле приходится следить, чтобы она не проглотила косточку. Мы никогда не трогаем ягод Черстин. Ведь нам ничего не стоит влезть на дерево. |
| 2106 |
Там столько удобных веток, на которых можно сидеть и объедаться черешней, пока у тебя не заболит живот. Каждый год, когда поспевает черешня, у нас у всех немного болят животы. Но к тому времени, когда поспевают сливы, они уже не болят. У моих братьев и у меня есть по собственному вишневому дереву. Моя вишня не очень большая, и ягоды на ней некрупные, но очень сладкие и почти черные. И на деревьях Лассе и Боссе тоже. Мама сушит вишню на зиму. Она насыпает ее на противни и ставит их в духовку. Вишня высыхает и сморщивается. Такую вишню можно хранить всю зиму и делать из нее компот. В этом году у нас был невиданный урожай вишни. Наши деревья были сплошь усыпаны ягодами. Мы никак не могли их съесть, хотя Бритта, Анна и Улле честно нам помогали. Лассе тоже решил посушить вишню. Он насыпал полный противень. |
| 2107 |
Получилось жутко много. Лассе даже побледнел при этой мысли. Наверно, он всю ночь думал о вишне, которая стоит в Стокгольме так дорого, потому что утром он объявил, что намерен открыть продажу вишни на шоссе за Большой деревней. Там с утра до вечера ездят автомобили. Нам с Боссе тоже захотелось продавать вишню, и тогда мы втроем создали Вишневое акционерное общество. Мы приняли в него также остальных ребят, хотя у них не было своих деревьев. За это они обещали помочь нам собрать нашу вишню. На другой день мы проснулись в пять часов и побежали в сад. К восьми мы наполнили три большие корзины. Потом мы хорошенько наелись каши, чтобы у нас надолго хватило сил, и отправились в Большую деревню. Там мы зашли в лавку к дяде Эмилю и купили много бумажных пакетов. Деньги на пакеты мы взяли из копилки. |
| 2108 |
Лассе принес одну корзину, и дядя Эмиль отмерил себе две банки. Он заплатил нам по кроне за банку и сказал, что столько стоит вишня в наших краях. Мы тут же вернули Боссе деньги, которые взяли у него из копилки, и у нас даже еще осталось. Как всегда, дядя Эмиль угостил нас леденцами. Когда Улле через стеклянную дверь увидел леденцы, он бросил свой пост и влетел в лавку, точно за ним гнались собаки. Дядя Эмиль угостил и его, и Улле так же быстро убежал обратно. Мы поблагодарили дядю Эмиля и ушли. На крыльце мы увидели, что Улле рассыпал в траве немного вишни. Но он успел выбросить только несколько штучек, так что это было не страшно. Шоссе проходит совсем близко от Большой деревни. Осенью и зимой по нему ездят почти одни грузовики. Зато летом там полно всяких машин, потому что дорога очень красивая. |
| 2109 |
Вдали показался большой грузовик, за которым тянулась целая туча пыли. Она окутала нас со всех сторон. Анна подняла руки и воскликнула, какая волшебная пыль. Когда пыль улеглась, мы оказались такими грязными, что даже не узнали друг друга. Бритта высморкалась и показала нам платок. Он был черный. Мы тоже стали сморкаться, и платки у всех были одинаково черные. Только Улле не мог высморкаться, потому что у него не было носового платка, но Боссе дал ему свой. Правда, Бритта сказала, что это не считается, потому что платок у него был черный еще до того, как они стали в него сморкаться. И хотя на шоссе так хорошо пылило, нам все-таки было обидно, что машины не останавливаются. Наконец Лассе сообразил, что просто мы выбрали неудачное место. Здесь машины несутся на самой большой скорости, и им трудно остановиться. |
| 2110 |
Им понравилась моя вишня, не очень крупная, но почти черная и очень сладкая. Их папа сказал, что они едут далеко, в чужую страну. Мне показалось удивительным, что моя вишня поедет в чужую страну, а я сама останусь в деревне. Но Лассе сказал, что дети съедят ее через несколько километров. Но я сказала, что моя вишня все равно попадет за границу, хотя бы у них в животах. Торговля у нас шла бойко. Один дяденька купил почти целую корзину. Это была вишня Боссе. Дяденька сказал, что из этой вишни его жена приготовит вишневый компот, который он очень любит. Наконец мы распродали все ягоды. В сигарной коробке, которую мы взяли, чтобы складывать деньги, лежало тридцать крон. Это была шкатулка мудрецов, теперь она полностью оправдала свое название. Мы разделили деньги поровну, каждый получил по пять крон. |
| 2111 |
Все было по справедливости. В Большой деревне мы зашли в кондитерскую и закусили пирожными с лимонадом. Ведь теперь у нас были деньги. Мое пирожное было украшено марципановыми листочками. Когда мы вернулись домой, мама всплеснула руками и сказала, что в жизни не видела такого грязного акционерного общества. Она велела нам как следует вымыться. Тут за нами прибежала Анна и позвала к ним в баню. У них есть настоящая финская баня, в которой можно париться. Она стоит на берегу озера. Мы взяли чистое белье и побежали в баню. Там мы смыли с себя всю волшебную пыль и сравнили воду, она у всех была одинаково грязная. Потом мы полезли на полок париться и, пока парились, решили, что, когда подойдет срок, создадим еще и Сливовое акционерное общество. На полке была такая жарища, что у нас чуть кожа не полопалась. |
| 2112 |
Однажды пастор из Большой деревни устроил праздник в честь своего дня рождения и пригласил на него всех жителей нашей деревни. Кроме детей, конечно. Только взрослых. И дедушку. Тетя Лиза очень расстроилась. Она думала, что не сможет поехать из-за Черстин. Ведь ее еще нельзя оставлять одну. Но мы с Анной сказали, что охотно понянчим Черстин, потому что решили стать нянями, когда вырастем, и чем раньше мы начнем упражняться, тем лучше. Улле недовольно спросил, обязательно ли нам упражняться на его сестре. Он и сам был бы не прочь понянчиться с Черстин, но ему в тот день предстояло доить коров и кормить кур и свиней. Да и Бритта не отказалась бы, но она была простужена, лежала в постели и почти не могла говорить. Конечно, тетя Лиза обрадовалась нашему предложению, а мы еще больше. Я ущипнула Анну за руку. |
| 2113 |
Взрослые всегда долго копаются, когда надо ехать в гости. Все, кроме дедушки. Дедушка был готов уже в шесть утра, хотя они собирались выехать не раньше десяти. Дедушка надел свой черный костюм и красивую рубашку. И как только дядя Эрик запряг лошадь, дедушка сел в коляску, хотя тетя Грета еще надевала свое самое нарядное платье. Анна спросила дедушку, любит ли он ездить в гости. Дедушка ответил, что любит, но мне показалось, что не очень. Тогда дядя Эрик сказал, что последний раз дедушка ездил в гости пять лет назад и ему грех жаловаться. Наконец папа, дядя Эрик и дядя Нильс тронули лошадей, и взрослые уехали. Тетя Лиза сказала, что чем дольше мы будем гулять с Черстин, тем лучше она будет себя вести. В полдень мы накормим ее обедом, который надо всего лишь разогреть, а потом уложим спать. |
| 2114 |
Конечно, Улле лучше знал, как надо обращаться с Черстин. Все-таки это его сестренка. Поэтому мы разрешили ей стоять. Я тащила тележку, а Анна бежала рядом и поддерживала Черстин, чтобы она не упала. Так мы доехали до канавы. Черстин увидела канаву и вылезла из тележки. Анна предложила посмотреть, чего она хочет. И мы стали смотреть. Почему-то считается, будто маленькие дети не умеют быстро бегать. Это ошибка. Маленький ребенок, если захочет, может бежать быстрее зайца. По крайней мере, наша Черстин. Мы и глазом не успели моргнуть, как она оказалась возле канавы. Там она споткнулась и упала головой в воду. И хотя Улле сказал нам, чтобы мы разрешали Черстин делать все, что она хочет, даже лежать в канаве, мы все-таки вытащили ее оттуда. Она была вся мокрая, громко плакала и сердито смотрела на нас. |
| 2115 |
Но мы по-прежнему говорили с ней спокойно и ласково, посадили ее в тележку и повезли домой. Она громко плакала. Улле ужасно рассердился, когда увидел мокрую Черстин. Он заорал на нас. Тогда Анна сказала, что он должен быть терпеливым и разговаривать с нами спокойно и ласково, потому что мы тоже еще дети, хотя и большие. А Черстин подошла к Улле, обхватила его ноги и рыдала так безутешно, будто мы хотели ее утопить. Улле помог нам найти для Черстин чистое платьице и снова убежал в хлев. Перед уходом он сказал, чтобы мы посадили ее сначала на горшок, а потом переодели. Хотела бы я знать, пробовал ли он сам хоть раз посадить Черстин на горшок. Было бы интересно посмотреть, как это у него получилось. Мы с Анной старались изо всех сил, но безуспешно. Черстин сделалась негнущаяся, как палка, и орала во все горло. |
| 2116 |
Мы надели на Черстин самое нарядное платьице, потому что другого не нашли. Оно было очень хорошенькое, со складочками и оборочками. Я сказала Черстин, чтобы она не запачкала платьице, хотя она явно не понимала, что ей говорят. Она тут же подбежала к печке и выпачкалась в золе. Мы отряхнули золу, но платье стало уже не таким белым. Черстин очень смеялась, пока мы ее чистили. Она думала, что мы с ней играем. Наступил полдень и подошло время кормить Черстин. Мы разогрели шпинат, который стоял в кастрюльке на плите, потом я посадила Черстин на колени, и Анна начала ее кормить. Черстин сама широко раскрывала рот. Анна сказала, что она все-таки она очень хорошая девочка. В ответ на это Черстин так толкнула ложку, что шпинат полетел мне прямо в глаза. Анна от смеха чуть не выронила тарелку из рук. |
| 2117 |
Я даже немного обиделась на нее. Черстин тоже смеялась, хотя она, конечно, не понимала, над чем смеется Анна. Она-то считала, что так и надо, чтобы шпинат попадал людям в глаза. Когда Черстин наелась, она стиснула зубы и стала отталкивать ложку. Остатки шпината вылились ей на платье. Потом она пила компот. Теперь нарядное платьице Черстин было не узнать – из белого оно стало пестрым, ну и немного белым там, куда не попали ни шпинат, ни компот. Мы порадовались, что после обеда Черстин будет спать. С большим трудом мы снова раздели ее и натянули на нее ночную рубашечку. На это ушли наши последние силы. Я сказала, что если кому и нужно сейчас поспать, так это нам. Мы уложили Черстин в кроватку, которая стояла в комнате рядом с кухней, и вышли, притворив за собой дверь. Черстин начала плакать. |
| 2118 |
Анна просунула голову в дверь и сердито крикнула, чтобы она замолчала. С детьми надо говорить спокойно и ласково, но иногда это не получается. Хотя, конечно, газеты правы – дети становятся несносными, если на них кричат. Во всяком случае, наша Черстин. Она просто зашлась от визга. Мы побежали к ней. Она обрадовалась, стала прыгать в кроватке и кричать. Пока мы с ней сидели, она продолжала прыгать. Потом просунула руку между прутьями кровати, погладила меня и прижалась щекой к моей щеке. Я сказала, что все-таки она очень милая. Но тут Черстин укусила меня за щеку, и след от ее зубов был виден потом два дня. Мы снова уложили ее и попытались завернуть в одеяло. Черстин мигом его скинула. Когда она скинула одеяло в десятый раз, мы перестали ее заворачивать, а сказали спокойно и ласково, что надо спать. |
| 2119 |
Мы сели за кухонный стол и попытались разговаривать. Но не смогли, потому что Черстин кричала все громче и громче. От ее крика нас прошибал холодный пот. Иногда она на несколько секунд замолкала, словно собиралась с силами. Нам пришла мысль, что у нее болит живот. Мы опять побежали к Черстин. Она стояла в кроватке, и глаза у нее были полны слез. Увидев нас, она запрыгала и засмеялась. Мы поняли, что у нее ничего не болит и ушли. Мы закрыли дверь, уселись за стол, и от крика Черстин нас снова начал прошибать холодный пот. Но неожиданно в комнате Черстин воцарилась тишина. Мы решили, что она наконец уснула, вытащили лото и стали играть. Анна выразила мысль, что детей нужно всегда держать в постели, хоть будешь знать, где они находятся. В ту же минуту мы услышали какие-то подозрительные звуки. |
| 2120 |
Мы подкрались к двери и заглянули в замочную скважину. Кроватку мы увидели, но Черстин в ней не было. Мы влетели в комнату. Угадайте, где мы нашли Черстин? Она сидела в камине, который был недавно вычищен и побелен. Но после того как в него забралась Черстин, он был уже не белый, а черный. В руках у нее была банка с гуталином. Она вымазалась гуталином с головы до ног. Волосы, лицо, руки и ноги у нее были черные, как у негра. Наверно, дядя Нильс забыл перед отъездом закрыть банку. Черстин вылезла из камина, подошла к нам и хотела погладить Анну. Анна заорала во все горло, что Черстин не трогала ее. Но Черстин не желала слушаться. Она стала хватать Анну руками. И хотя Анна пыталась увернуться, лицо у нее все-таки оказалось в гуталине. Я засмеялась так же, как смеялась Анна, когда мне в глаза попал шпинат. |
| 2121 |
Мы не знали, как лучше смыть гуталин с Черстин, и решили спросить у Бритты. Так как Анна все равно уже была грязная, она осталась с Черстин, а я побежала к Бритте, которая была простужена и лежала в постели. Когда я рассказала Бритте, что случилось, она отвернулась к стене и сказала, что она больна и не обязана знать, как смывают гуталин. Тем временем Улле пришел из хлева и страшно разозлился, когда увидел черную Черстин. Мы пытались ему объяснить, что мы ее не красили, он нас и слушать не хотел. Он сказал, что нужно издать закон, который запрещал бы таким, как мы, ухаживать за детьми. И еще он сказал, чтобы впредь мы упражнялись на каком-нибудь другом ребенке. Но все-таки мы втроем согрели котел воды и вынесли его на лужайку. Потом мы вывели туда Черстин. От ее ножек на полу остались черные следы. |
| 2122 |
Мы посадили ее в лохань и намылили с головы до ног. Конечно, мыло попало ей в глаза. Тут же Черстин завизжала так, что даже мои братья прибежали узнать, не режем ли мы поросенка. Добела Черстин так и не отмылась. Когда мы ее вытерли, она была вся серенькая. Но ей было весело. Серая Черстин бегала по лужайке, кричала и смеялась так, что были видны все ее зубки. А Улле с умилением смотрел на нее и сказал, какая она все-таки хорошенькая. Мы решили, что со временем гуталин сотрется и Черстин снова станет розовой. Но Лассе сказал, что это будет только к зиме. После купания Улле сам уложил сестренку спать. Представьте себе, она даже не пискнула, а засунула палец в рот и тут же уснула. Улле гордо сказал, чтобы мы у него учились обращаться с детьми, и ушел кормить поросят. А мы сели на крылечко отдохнуть. |
| 2123 |
На следующий день мы договариваемся, что безразлично, кому принадлежат озера – все равно мы все купаемся в озере Бритты и Анны и все ловим раков в Лесном. Никто, кроме жителей нашей деревни, не смеет ловить там раков, и это очень правильно, я считаю. Раков начинают ловить только в августе. Мы всегда с нетерпением ждем этого дня, почти как сочельника, потому что мы все, кроме Черстин, конечно, отправляемся вместе с папами на Лесное озеро ловить раков. С вечера мы ставим на озере ловушки, потом строим в лесу шалаши, ночуем в них, а на заре осматриваем ловушки. Ночевка в лесу – это и есть самое интересное. Лесное озеро далеко от деревни, и нет смысла возвращаться домой на несколько часов. Так говорит наш папа. Нам повезло, что Лесное далеко. Иначе мама заставляла бы нас возвращаться домой и спать в кроватях. |
| 2124 |
Чтобы добраться до озера, нужно идти лесом по узкой, извилистой тропинке. У нас всегда бывает много вещей: ловушки для раков, рюкзаки, одеяла и еда. Но мы не жалуемся, даже когда устаем, а то папа скажет, что нытикам нечего ходить за раками и ночевать в лесу. На озере мы первым делом побежали осматривать свои прошлогодние шалаши. Но нашли только засохшие ветки можжевельника да старую хвою. Шалаш, в котором спим мы с девчонками, устраивается под большой елью. Ветви ее свисают до самой земли. Папа с дядей Эриком рубят можжевельник, и мы обкладываем им ель. Только для входа оставляем маленькое отверстие. А спим мы на земле, на еловых лапах. Когда наш шалаш был готов, мы пошли посмотреть, как устроились мальчики. Они ночуют в расселине, которую сверху прикрывают ветками. Спят они тоже на еловых лапах. |
| 2125 |
Мы сидели на берегу и бечевкой завязывали дырки на ловушках. Нам было очень весело. Солнце клонилось к закату, и на озере было необычайно красиво. И тихо. Конечно, когда мы молчали. Дядя Эрик вычерпывал воду из двух лодок, которые у нас всегда стоят на озере. А папа с дядей Нильсом клали в ловушки приманку для раков. Как только все было готово, мы сели в лодки и поплыли вдоль берега ставить ловушки. У нас есть особые места, где мы их ставим каждый год. А когда ловушки были поставлены и уже совсем стемнело, папа развел на скале костер, и мы уселись вокруг него ужинать. Анна ущипнула меня за руку и сказала, что ловить раков почти так же весело, как танцевать вокруг елки на рождество. И я с ней согласилась. Свет от костра падал на воду, и нам казалось, что озеро так и пылает. В лесу было темно и тихо. |
| 2126 |
Мальчишки захохотали и сказали, что им нас жаль, потому что мы даже представления не имеем, как выглядят настоящие шалаши. Мы не успели придумать в ответ ничего обидного – дядя Нильс позвал нас чинить ловушки. Ловушки для раков делают из сетки, и каждый год их приходится немного чинить, чтобы раки не выползали. Мы сидели на берегу и бечевкой завязывали дырки на ловушках. Нам было очень весело. Солнце клонилось к закату, и на озере было необычайно красиво. И тихо. Конечно, когда мы молчали. Дядя Эрик вычерпывал воду из двух лодок, которые у нас всегда стоят на озере. А папа с дядей Нильсом клали в ловушки приманку. Как только все было готово, мы сели в лодки и поплыли вдоль берега ставить ловушки. У нас есть особые места, где мы их ставим каждый год. Когда совсем стемнело, папа развел костер. |
| 2127 |
Тогда папа сказал, чтобы Лассе перестал пугать маленьких девочек своими выдумками. Папа подбросил в костер веток, и костер весело запылал. Я не верю, что тролли есть на самом деле, но все-таки я залезла к папе на колени. А Анна залезла на колени к своему папе. И дядя Эрик стал нам свистеть. Он замечательно свистит. Если захочет, он может свистеть, как любая птица. А я сидела и думала, что если в лесу действительно живут тролли, вот они, наверно, удивляются, зачем это мы ночью сидим вокруг костра и слушаем, как свистит дядя Эрик. Потом папа, дядя Эрик и дядя Нильс рассказывали всякие смешные истории, и мы очень смеялись. А мальчишки взяли фонарики и спустились к воде искать раков. Они нашли двадцать три штуки и сложили их в бидон. Когда костер почти догорел, дядя Эрик сказал, что пора спать. |
| 2128 |
Наши папы не строят себе шалаша, они просто заворачиваются в одеяла и ложатся на землю вокруг костра. Мы с девчонками залезли под нашу ель и тоже завернулись в одеяла. Услышав шорох, мы выглянули из-за веток и увидели мальчиков. Они светили карманными фонариками и сказали, что хотят посмотреть наш шалаш. Один за другим они залезли к нам. Мы все поместились в шалаше, хотя и было тесно. Мальчики одобрили наш домик, но сказали, что у них гораздо лучше. Потом они ушли, а мы немножко поболтали, но ночью в лесу разговаривать неприятно: все время чудится, будто в темноте кто-то притаился и подслушивает. Бритта с Анной заснули раньше меня. А я еще долго-долго лежала и слушала, как шумит лес. Он шумел очень тихо. И так же тихо плескались о берег волны. И странно, я вдруг перестала понимать, весело мне или грустно. |
| 2129 |
Мы сели в лодки и поплыли вынимать ловушки. Мне жаль тех людей, которые никогда не плавали по озеру в четыре часа утра и не вынимали ловушек с раками. Почти все ловушки были полны. Лассе и Боссе запросто хватают раков руками, а я боюсь. Боссе вынул одного рака и долго смотрел на него, а потом взял и отпустил обратно в озеро. В это время к нам подплыла вторая лодка, и мы спросили у ребят, много ли у них раков. Улле крикнул, что полная лодка. Потом мы вернулись к нашей стоянке и вытряхнули всех раков в две корзины. Собрав свои вещи, мы отправились домой. На траве лежала роса, а на деревьях кое-где висела паутина. Она сверкала, как бриллианты. Мне хотелось и есть, и спать, и у меня промокли ноги, и мне было очень хорошо. Что может быть лучше, чем идти по узкой тропинке и нести домой две корзины раков. |
| 2130 |
Настороженность и отчужденность уже не проглядывали в его лице; он смотрел устало, был строг и задумчив. Я ожидал, что он набросится на еду, однако он зацепил ложкой несколько раз, пожевал вроде без аппетита и отставил котелок; затем так же молча выпил кружку очень сладкого чая с печеньем. Я меж тем успел вынести казан с темной, лишь сверху сероватой от мыла водой и взбил подушку на нарах. Мальчик забрался в мою постель и улегся лицом к стенке, подложив ладошку под щеку. Все мои действия он воспринимал как должное; я понял, что он не первый раз возвращается с той стороны и знает, что, как только о его прибытии станет известно в штабе армии, немедленно будет отдано приказание создать все условия. Накрыв его двумя одеялами, я тщательно подоткнул их со всех сторон, как это делала когда-то для меня моя мать. |
| 2131 |
Приносят ужин. Я выхожу и сам забираю котелки и чайник с горячим чаем. Еще я ставлю на стол крынку с ряженкой и банку тушенки. Мы ужинаем: мальчик и Холин едят мало, и у меня тоже пропал аппетит. Лицо у мальчика обиженное и немного печальное. Его, видно, крепко задело, что Катасонов не зашел пожелать ему успеха. Поев, он снова укладывается на нары. Когда со стола убрано, Холин раскладывает карту и вводит меня в курс дела. Мы переправляемся на тот берег втроем, и, оставив лодку в кустах, продвигаемся кромкой берега вверх по течению метров шестьсот до оврага. Этим оврагом, находящимся напротив боевых порядков третьего батальона, мальчик должен пройти передний край немецкой обороны. В случае если его заметят, мы с Холиным, находясь у самой воды, должны немедля обнаружить себя, пуская красные ракеты. |
| 2132 |
На скрипучих деревянных мостках стояли бирманские солдаты. Когда причаливала лодка с того берега, они осматривали ее груз и обыскивали пассажиров. С океана налетал порывами прохладный ветер, и пламя факелов металось над берегом. Дым клочьями летел к реке, и поэтому солдаты не заметили, как небольшая плоскодонка проскользнула мимо мостков и причалила выше по течению, там, где к самому берегу подходили заросли кустов. Гребец осторожно сложил на дно весла, обернутые тряпками, потом вылез на берег и подтянул лодку повыше, так что она почти вся скрылась в ветвях. С минуту он постоял, прислушиваясь. Ветер доносил шум военного лагеря – звон упряжки, голоса, тяжелые вздохи боевых слонов, перестук барабана, пронзительный скрип повозок, протяжный гул песни. Поблизости же, в кустарнике, было очень тихо. |
| 2133 |
Появление человека заставило смолкнуть мычавших лягушек и беспокойных ночных птиц. Только летучие мыши чиркали крыльями над головой да надоедливо звенел комар, который никак не решался напасть на пришельца. Человек привычно поправил лоунджи – бирманскую мужскую юбку. Юбка была подхвачена широким ремнем, из-за которого торчала рукоять небольшого пистолета. Это был дорогой пистолет. Если бы не темнота, можно было бы разглядеть перламутровую инкрустацию на рукояти и тонкую резьбу на стволе. Три года назад он снял пистолет с убитого индуса. Коричневая бирманская куртка, потрепанная и не очень чистая, треснула на спине и была заштопана редкими, неровными стежками. Волосы были собраны на затылке в тугой пук, лицо казалось темным, как у крестьянина, которому приходится проводить дни под солнцем, на рисовом поле. |
| 2134 |
Теперь от окна его отделяла только неширокая дорожка, по которой время от времени проходил часовой. Уинфри присел на корточки и чуть раздвинул ветви перед лицом. Он был уверен, что часовой его не увидит, даже если станет прямо перед кустами. Позиция была надежной. И оттого, что путешествие к дому бирманского генерала оказалось таким несложным и так хорошо окончилось, Уинфри даже вспомнил, что ему хочется курить. К сожалению, этого он себе позволить не мог. Широкое окно в зал было открыто. Генерал Бандула, невысокий светлокожий бирманец средних лет, сидел на циновке лицом к Уинфри. Когда он говорил, усы его забавно шевелились. Перед Бандулой стоял невысокий столик с разложенной на нем картой. Остальные офицеры сидели вокруг и внимательно слушали генерала. Военный совет не производил внушительного впечатления. |
| 2135 |
Иногда кажется, будто я всегда был здесь, даже до появления. А иногда такое ощущение, что я совсем недавно приехал. Откуда я прибыл, откуда я мог взяться, я не знаю. Это породило беспокойство, смутная тревога прокралась в мое сердце, но все это лишь недавно. Долгое время я бродил среди этих стен, вдоль зубчатых сводов башен, играя с пространством, расширяя или сжимая его. Комната за комнатой, дюжины комнат открывались на моем пути. Я зная извилистые лабиринты мышиных нор, мог проследить любое хитросплетение блестящей паутины. Ничто не двигалось, не менялось, я сознавал это, понимал. В то же время я не мог полностью осознать и понять себя. Не мог до недавнего времени. Все, что я делал, срослось с мечтами. Мечты стали частью моей сущности. В то же время я не спал, не мечтал. Казалось я знал о многих вещах. |
| 2136 |
Если в этом дело, то хотелось бы верить, что это связано с причиной моего существования, смыслом жизни. Лишь недавно я почувствовал, что существует тайный смысл моего бытия. И то, что он существует – очень важно. Хотя я понятия не имею, в чем он заключается. Люди всегда говорили, что это место заколдовано. Но призрак, как я понимаю, это некая нематериальная сущность, дух кого-то или чего-то, что когда-то имело вполне материальное, физическое воплощение. Я никогда не сталкивался с подобными духами, знакомясь с окрестностями, хотя мне не раз казалось, что оно вот-вот появится. Однако, я не верю в то, что сам – привидение, у меня нет никаких воспоминаний о прошлой жизни. Хотя трудно быть до конца уверенным в подобного рода вещах, знания бессильны в таких ситуациях, они не подчиняются законам. |
| 2137 |
Возможно, причина в том, что я слишком мало уделял внимания изучению этой темы. Именно поэтому вездесущность всегда незаметна. Очень легко и просто плыть на волне обыденности, не задумываясь и не размышляя. Даже хорошо, что столкновение с загадочностью, выходящей за рамки обычного, пробудило во мне неведомый доселе дар и способствовало реализации скрытых сил. В то же время, в соответствие с законами мышления я рассматриваю этот феномен как некую постоянную модель. Два человека, сидящие и говорящие в комнате, где я парю в виде легкого эфира, прозрачного облачка недалеко от верхней книжной полки около окна – эти два человека скроены по одинаковым линиям симметрии, хотя между ними довольно много отличий, кроме того волновые колебания, производимые каждым в ходе диалога, тоже имеют индивидуальные особенности. |
| 2138 |
Не все шло гладко во время этого сафари. Белый охотник долгие годы был моим другом. Я относился к нему с уважением, а он верил в меня, чего я вряд ли заслуживал. Однако доверие его доставалось дорого. Он учил меня, предоставляя возможность действовать самостоятельно, а потом указывал на мои ошибки. Когда я совершал ошибку, он разбирал ее вместе со мной. И если я не повторял ее, он начинал доверять мне чуточку больше прежнего. Он был очень сложным человеком и отличался исключительным мужеством, всеми благими человеческими слабостями и удивительно тонким и очень критическим пониманием людей. Он был безгранично предан семье и дому и все же предпочитал жить вдали от родных. Он любил свой дом, жену и детей, но в душе оставался кочевником. Теперь он уезжал от нас, потому что должен был вернуться к себе на ферму. |
| 2139 |
Есть люди, которым нравится приказывать, и в своем стремлении заполучить бразды правления они с нетерпением ждут завершения всех формальностей передачи им власти. Я тоже люблю командовать – это идеальный сплав свободы и рабства. Можно наслаждаться свободой, а как только становится слишком опасно – прикрыться своими моральными обязательствами. Вот уже несколько лет я распоряжаюсь лишь самим собой, и мне это надоело, ведь я прекрасно знаю свои слабые и сильные стороны, и поэтому у меня было мало свободы и много моральных обязательств. За последнее время я с отвращением прочел различные книги о себе самом, написанные людьми, которые все-то знают о моем скрытом я, стремлениях и мотивах. Читать эти книги – все равно что читать рассказ о сражении, в котором ты участвовал, написанный кем-то, кто не был очевидцем. |
| 2140 |
Пожалуй, ей не следует надевать свитер, каким бы холодным ни было утро, так как приклад манлихера слишком длинен для нее и, если плечи укутаны, поднимая ружье, она может непроизвольно спустить курок. Я не спал и думал обо всем этом, и о том, как поступил бы старик, и о его недавней ошибке, и о том, сколько раз, охотясь на львов, он оказывался прав. Наверняка это бывало чаще, чем мне просто доводилось видеть льва. Позже, еще до наступления рассвета, когда первый утренний ветерок перебирал подернутые серой золой угли костра, я натянул высокие ботинки, накинул халат и пошел будить ружьеносца в его походной палатке. Он проснулся в мрачном настроении, и я вспомнил, что он никогда не улыбался до восхода солнца, и порой ему требовалось несколько часов, чтобы вернуться из дальнего далека, где он побывал во сне. |
| 2141 |
Но взрослые почему-то курортников не любили. Наверное, потому, что зависели от них и рядом с ними их собственная жизнь казалась неинтересной и тусклой. А мы относились к приезжим безразлично, хотя это безразличие было только внешним. Для нас они не существовали в отдельности как человеческие личности. Наш интерес и любопытство вызывала вся их разнородная, пестрая масса: женщины, которые, казалось, заботились лишь о том, чтобы появляться на улицах предельно обнаженными, мужчины, которые все дни проводили у винных погребков и киосков. Всех их мы встречали на улицах и в трамваях. Они заполняли пляжи. Старые и молодые, толстые и худые, красивые и безобразные, они с одинаковой жадностью поглощали солнце. Мы видели их в курзале – нарядных, хорошо пахнущих, по-особому свежих и снисходительно добрых. |
| 2142 |
Конечно, читал он и другие стихи, но мне почему-то запомнились именно эти. Наверное, потому, что над нами было синее небо, светило солнце, но было холодно и не было цветов. На парадной лестнице санатория мы часто устраивали импровизированные концерты. Катя танцевала. Женя пела. По нашему мнению, от певиц она отличалась лишь тем, что не боялась простудить горло. Мы все обладали какими-то талантами. Бесталанной была только моя Инка. Но она не огорчалась. Во всяком случае, настроение от этого у нее никогда не портилось. Учителя прозвали Инку мельница. А мы относились снисходительно к ее чрезмерной болтливости и к способности смеяться без всякого повода. Мы все отлично учились. Исключением опять же была Инка. Пятерки в журнале была для нее редкостью, но Инка оповещала об этом всех своих друзей и знакомых. |
| 2143 |
Ей не помогало ни ее красноречие, ни обещания, что это в последний раз. Мы были безжалостны. Каждый из нас готовился стать в жизни значительным человеком. Об этом мы никогда не говорили, но это подразумевалось. К Инке для помощи прикомандировывался Витька. Это было трудным испытанием его педагогических способностей. Я брал на себя добровольную роль консультанта. Правда, Витька в моей помощи не нуждался, но я просто не мог долго не видеть Инку. Мы не сторонились других наших сверстников. У каждого из нас были друзья вне нашей компании. Но вшестером мы были неразлучны. Осенью и весной старшеклассники выезжали в колхозы. В школе у нас были хорошие мастерские. Две яхты, сработанные нашими руками, ходили в ближние города. С наших ладоней круглый год не сходили мозоли, желтые и твердые, как ракушечник. |
| 2144 |
Летом они вместе провалили вступительные в университет, вот и вкалывают горничными в пансионате, чтобы в июне уйти отсюда навсегда. Держатся вместе и немного особняком. Мысли об учебе – редкость в кирпичной серой пятиэтажке. Здешний народец за прописку ленинградскую рубится, три года – и постоянка, потому иногда Спице кажется, что от парочки тянет ледяным ветерком презрения. Тата еще ничего, нормальная девчонка, красивая очень, а вот Важина. Спица не любила оставаться с Важенкой наедине. В эти минуты становилось особенно понятно, что Зои Спицыной для Важенки не существует. Пустое место. Она умудрялась говорить с ней, улыбаться, кивать, не замечая Спицы, мазала взглядом или вовсе смотрела сквозь нее. А вот Тату и остальных Важенка видела, Ларой так вообще восхищалась – для кого она сейчас так щебечет. |
| 2145 |
Ее красота, почтение к другим в паре с независимостью, которая после трех Лариных стопок легко превращалась в обаятельное буйство, делали ее абсолютно неотразимой. Важенка разгадала все три составляющие и, возможно, что-то позаимствовала бы, но главной в этом победном списке была красота, а ее взять было неоткуда. И тогда оставшиеся две, которые лишь прилагались к первой великолепной, как-то сразу тускнели, мельчали, но запомню, думала она. Свобода и почтение – редко ходят рядом, но если да, то успех. Но как выверить без конфликта их умные пропорции во всякую минуту жизни – и нужно ли, если не положено это при рождении, как Ларе. По узкой тропке шли друг за другом сквозь странное красноватое свечение сырых стволов. Тихо вокруг – ветер остался у залива. За соснами мелькнул оранжевый бок автобуса. |
| 2146 |
Теперь Важенка знала, как выглядит праздник. Они танцевали глаза в глаза, улыбались, подкидывая вверх бедра, летели навстречу друг другу, менялись местами, перекрещивали ладони на груди, на бедрах, богини тянулись к потолку, нет, к небу, красиво двигая кистями. Там около бармена высокий парень развернулся к ним от стойки, смотрел не отрываясь. Второй, невысокий, в кожаном пиджаке, уже пристроился рядом, вобрав голову в плечи, ритмично крутил кулачками перед грудью, норовя время от времени столкнуться в такт с ними. Высокий вблизи разочаровал – на смуглом лице шрамы, узкие глаза бегают. Говорил он с опасной ласковостью, сразу решив, что Тата его, а маленького в пиджаке определил к Важенке. Купили им еще по два коктейля, и можно потерпеть ухаживания, липучие намеки, которые так кстати глушила музыка. |
| 2147 |
Поезд медленно заполнялся. В будний полдень в курортном направлении всегда малолюдно. Весь поток случится после шести – работающий пригород ринется домой. В вагон вошла девочка с корзинкой, из которой выглядывала опрятная болонка. Все места по ходу движения были уже заняты. Девочка устроилась у окна прямо напротив Важенки. Корзинку с собакой поставила рядом на отполированные рейки скамьи. Болонка немного повозилась, устраиваясь, затем свернулась кренделем. Ее хозяйка оказалась изящной брюнеткой, чуть старше Важенки, умный серый взгляд. В ее манере двигаться, во внешности было то, что, пожалуй, раньше нигде и никогда Важенка не отмечала. Для этого не находились слова. Спокойствие озерной воды, какая-то дорогая скромность. Все это медленно проступало в попутчице, пока Важенка исподтишка исследовала ее. |
| 2148 |
Важенке вдруг стало неудобно за свои цветные браслеты, модные в то лето. К их окну на перроне подошел мальчик. Тот же спокойный взгляд, импортная куртка бежевого цвета. Голова также чуть откинута назад. Он стоял и просто ждал, пока поезд тронется. Изредка взглядывал на нее. Совсем не маялся от бестолковости вокзального прощания, когда перронный воздух дрожит от воздушных поцелуев. Люди устали махать. Кривляются лицами, меняют позы. Изнывают. Девушка тоже взглядывала за окно, улыбалась ему глазами. Достала из сумки жестяную коробочку монпансье, обаятельно положила в рот леденец. Поезд тронулся. Юноша на перроне едва заметно поцеловал воздух. Важенку затошнило от ревности к этой чужой недосягаемой истории. Девушка кивнула в ответ. Потом в уже разогнавшейся электричке стала устраиваться спать. |
| 2149 |
В то лето молодежный стройотряд разбил свой лагерь прямо через дорогу от их дома, переходить которую строго-настрого запрещалось. Но мать всю жизнь гоняла проводницей на поездах, по десять дней отсутствовала. Понятное дело, что каждый вечер Важенка с подругами были там, у студентов. Чтобы издалека, забыв дышать, рассматривать их чудесные куртки защитного цвета, наблюдать, как носятся по лагерю большие мальчики и девочки, что-то пряча друг от друга, вырывая из рук, обливаясь водой и хохоча. Слушать в душной зелени, как поет под гитару их долговязый вождь. В один из вечеров неожиданно от костра отделилась худенькая студентка и направилась к их стайке. Дети затрепетали. Мало того что богиня, на ней еще были шорты, диковинка для их мест. Взрослые в Ангарске не надевали шорты для прогулок по городу. |
| 2150 |
С детьми же в расспросах вообще никто не церемонился. Студентка разглядывала их растерянные рожицы и широко улыбалась. Ее льняные волосы совпадали с цветом глаз. Они замотали головами, не глядя на нее. Обменивались улыбочками. Все это было так неприлично, так не принято среди тех, кого они знали, с кем жили. Незаметно подталкивали друг друга: сматываемся. Необходимо было быстрее убежать от девушки, чтобы скрыть неловкость за нее и нестерпимое восхищение ею. Она смотрела им вслед, задумчиво жуя яблоко. Вся эта комбинация солнечного блика на яблочном боку, ее длинных загорелых рук, звенящего голоса, шортов цвета раскаленного песка, внимания даже к небольшим людям потрясла Важенку. Поселила в ней тоскливую мечту о чем-то неясном и недостижимом. Потом она не раз использовала этот странный код. |
| 2151 |
Лиля пришла к ним в середине сентября, и ее посадили за первую парту, зрение слабое. Митя через урок поднял руку и признался, что стал хуже видеть, – нельзя ли ему пересесть поближе, например, к новенькой. Все смеялись, и учительница тоже. Но он был так упрям в этой своей любви, что вскоре их перестали дразнить, даже завидовали. Лиля яркая, сильная, английский, французский в совершенстве, скрипка, все всегда вокруг нее. Митька – цельный, благороднейшая личность, до чего ни дотронется, все в золото: школа с медалью, красный диплом, инженер. Созданы друг для друга. И даже когда Лиля на последних курсах увлеклась каким-то пианистом, а потом у Мити случился роман в длительной командировке, было понятно, что у этих помешательств есть срок, что рано или поздно они закончатся, Митя и Лиля поженятся. |
| 2152 |
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что-то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось все касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось все, что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе деревню. |
| 2153 |
На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание. Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном. Она и все семейство Ростовых приняли князя Андрея как старого друга, очень просто и радушно. Все семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей. Гостеприимство и добродушие старого графа было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. |
| 2154 |
Он чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких-то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение. После обеда Наташа пошла к клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривая с дамами, и слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что-то новое и счастливое. Он был счастлив, и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не об чем было плакать, но он готов был плакать. |
| 2155 |
Только что Наташа кончила петь, она подошла к нему и спросила его, как ему нравится ее голос. Она спросила это и смутилась уже после того, как она это сказала, поняв, что этого не надо было спрашивать. Он улыбнулся, глядя на нее, и сказал, что ему нравится ее пение так же, как и все, что она делает. Князь Андрей поздно вечером уехал от Ростовых. Он лег спать по привычке ложиться, но увидел скоро, что он не может спать. Он то, зажегши свечу, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницей: так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет божий. Ему и в голову не приходило, чтобы он был влюблен в Ростову. Он не думал о ней, он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. |
| 2156 |
А началось все как раз тем далеким летом в прошлом августе, когда мы всей семьей вместе с бабушкой жили на даче. Там, в солнечной светотени, под шуршащими тополями, в доме или на веранде, на улице за забором или между грядками, ее голос раздавался отовсюду. А я только и делал, что подсматривал и искал возможность как-нибудь потеснее сблизиться или помедленнее пересечься с ней. Трагедия была в том, что я робел, страдал, а она смеялась. Я не сразу понял, что она специально меня соблазняет, и это лишь усилило, растянуло мои мучения. Впрочем, был момент, когда я почти что покорил ее. Это случилось в жаркий летний день, когда все поехали на допотопной папиной машине на озеро, а мы вдвоем остались у нагретого солнцем крыльца. Почему она не поехала со всеми, я не помню, мне же пришлось кое-что срочно выдумывать. |
| 2157 |
Так вот, сидели мы с ней тогда в чуть отупляющем полуденном мареве, совсем одни, как в моих грезах, и мирно беседовали. И вот она тонула в переливающейся тополиной тени, а я, как мне хотелось, чтобы ей казалось, непринужденно пекся на ступеньках крыльца. Весь сморщившийся, оскалившийся от яркого света, я то и дело, как только она начинала говорить, чуть наклонял голову и, глядя на нее, щурился и приставлял козырьком ладонь к глазам. Когда говорил сам – отворачивался, показывал ей свой профиль и, вздыхая, скалился огороду. К тому времени она уже пару недель жила с нами, но в столь интимной ситуации мы оказались впервые. Раньше, когда мы оставались одни, она, как правило, издевалась надо мной или, что называется, крысилась, не давая мне к ней подойти. Один раз предложила мне препарировать с ней лягушку. |
| 2158 |
Я отказался и заявил, что это бессердечно. Она назвала меня трусом и высказала сожаление, что меня ей не разрешат препарировать. Но иногда она была удивительно доброй. Солнце пульсировало на скамейке, траве и песке под шуршащими ветвями. От листвы на ее щеку, загорелое плечо и платье падали переливающиеся блики-зайчики. Они же суетились на темной заскорузлой скамье, о которую она опиралась тонкой слегка вывернутой рукой. С порывами ветра ветви над лавочкой раскачивались и шелестели как бубнами, и тогда зайчики на Симе разом сходили с ума, или, точнее, теряли головы. Кроме ее голоса и лиственных шорохов ухо различало отвлеченные звуки, сливающиеся из тонких повизгивающих голосков невидимых детей, и еще чей-то голос кого-то звал. Как комета, резким зигзагом появилась и испарилась отвлекшая меня муха. |
| 2159 |
Яркий на солнце снег немного режет глаза. Сквозь двойное стекло доносится отвлеченный гул города, скрип снегоуборочной машины. Видны неподвижные клубы заводского пара, церковные шпили и купола, ржавые крыши и портики каменных зданий, а ближе в прозрачных тополиных садах ютятся в трущобах темненькие, невзрачные терема. На соседней через овраг колокольне Воскресенской церкви зазвонили колокола. В доме тихо задребезжали окна. С дерева густо посыпались вороны, закричали, вихрем понеслись над облупившимся стройным храмом и улетели, увлекая за собой по земле быструю зыбкую тень. Бледное клочковатое небо леденеет над городом. На реке виден большой сизый овал катка, расчищенного у городского берега. Каток обставлен рекламными щитами и неуклюжими елками, которые обрамляют его своими зелеными лохмотьями. |
| 2160 |
Она знала, что ей четырнадцать лет и ее зовут Ольгой, но, когда она делала вместо матери все дела по хозяйству, когда она повторяла ее слова, вздыхала от нужды и тихо томилась на кухне, девочка воображала себе, что мать ее еще жива в ней немного, она чувствовала ее вместе с собой. Вечером Ольга зажгла лампу, в ней был на дне керосин, налитый когда-то отцом, и поставила огонь на подоконник. Так же делала и ее мать, когда ожидала отца в темное время. Отец, подходя к дому, еще издали кашлял на улице, чтобы жена и дочь слышали, что идет отец. Но теперь на улице было постоянно тихо; народ разошелся по сельским хлебным местам либо лежал в своих жилищах слабый и болезненный, а в некоторых дворах вовсе вымер. Ольга все же дотемна ожидала отца или кого-нибудь, кто бы пришел к ней, но никто не вспомнил о сироте. |
| 2161 |
Девочка пожила дома еще два дня, а потом ушла на станцию. Далеко от нее, в губернском городе, жила ее тетя; она приезжала два года тому назад гостить к матери и была в воображении Ольги богатой и доброй. Тетка была сестрой матери, она даже походила на нее лицом, и девочка хотела сейчас поскорее уехать к ней, чтобы жить около тетки и не скучать по матери. Болея перед смертью, мать говорила, что если Ольге суждено жить, то пусть она едет к тетке, чтобы не оставаться одной на свете; сестра матери и накормит сироту, и обошьет, и отдаст в учение. Теперь дочь вспомнила мать и послушалась ее. На вокзале было пустынно; война с буржуями отошла в южную сторону. Против вокзальной платформы стоял один небольшой паровоз и два пустых товарных вагона. Из будки паровоза на девочку глядел помощник машиниста. |
| 2162 |
Девочка села на эти рельсы и стала ожидать, когда высохнут полы в комнатах у тетки, и тогда ее позовут и накормят. Но прошли уже все прохожие, проехали крестьяне на телегах в свои деревни и возчики, возившие пшено в мешках со станции, перестали ездить, – наступил вечер, и стало темно. У Ольги озябли голые ноги, она их поджала ближе к себе и задремала, сидя на стынущем рельсе. Затем, открыв глаза, она увидела, что в окнах у тетки теперь горел свет, а на всей улице была страшная тихая ночь детства, населенная еле видимыми, неизвестными существами, от которых все люди спрятались домой и заперли двери на железо. Ольга побежала поскорее к тетке; калитка была закрыта, тогда девочка постучала в освещенное окно. Изнутри комнаты отдернули занавеску, и оттуда на Ольгу поглядело большое лицо пожилого человека. |
| 2163 |
На улице было утро, с неба светило теплое солнце; скоро будет уже осень, но она еще не наступила, только листья на деревьях стали старыми. Ольга пошла мимо домов по чужому, большому городу, но смотрела она на все незнакомые места и предметы без желания, потому что она чувствовала сейчас горе от своей тетки, и это горе в ней превратилось не в обиду или ожесточение, а в равнодушие; ей стало теперь неинтересно видеть что-то новое, точно вся жизнь перед ней вдруг омертвела. Она двигалась вперед вместе с разными прохожими людьми и тотчас забывала, что видела вокруг. На одном желтом доме висели объявления и плакаты, люди стояли и читали их. Ольга тоже прочитала, что там было написано. Там писалось о том, куда требуются рабочие и на какой разряд оплаты; затем объявлялось, что в университет принимаются слушатели. |
| 2164 |
Несколько дней Ольга привыкала к подругам по общежитию и к своей новой жизни, а потом почувствовала, что ей здесь хорошо. Утром и вечером она училась в подготовительном классе, который находился при курсах, а среди дня был перерыв на обед и на отдых. Узнав, что Ольга нуждается и не может платить в столовой за пищу, заведующий велел выдать новой учащейся стипендию за полмесяца вперед, а также башмаки, белье, две пары чулок, куртку и прочее, что полагалось по норме. Тревога и грусть перед жизнью, вызванные в Ольге смертью родителей, ночлегом у тетки и сознанием, что все люди обходятся без нее и она никому не нужна, теперь в ней прекратились. Ольга понимала, что она теперь дорога и любима, потому что ей давали одежду, деньги и пропитание, точно родители ее воскресли и она опять жила у них в доме. |
| 2165 |
И Ольга училась с прилежным усердием, чувствуя в себе спокойное, счастливое сердце, лишь иногда оно томилось в ней печальным воспоминанием об отце и матери, и девочка хотела, чтобы ее снова любил кто-нибудь – отдельный человек, подобно отцу или матери, а не все люди, которые сейчас ее кормят и учат, но которых она хорошо не знает. Просыпаясь по ночам, Ольга забывала, что она лежит в общежитии, ей казалось, что рядом с ней спят в сумраке на своей старой кровати мать и отец, что слышатся свистки маневрового паровоза со станции и брешут собаки вдалеке, охраняя добро своих хозяев, сложенное в дворовых закутах. Но глаза ее понемногу привыкали к сумраку, и девочка видела спящую соседку-подругу Лизу. Подруга всегда спала кротко, тихо дыша спокойным телом, ей, может быть, снилась будущая счастливая жизнь. |
| 2166 |
В продолжение всего этого дела помещик вел себя самым благородным образом. Он старался о моем отчиме так, как будто тот был его родной сын. Несколько раз он приезжал к нему в тюрьму утешать его, дарил ему денег, привозил к нему лучших сигар, узнав, что Ефимов любил курить, и, когда отчим оправдался, задал праздник всему оркестру. Помещик смотрел на дело Ефимова как на дело, касающееся всего оркестра, потому что хорошим поведением своих музыкантов он дорожил если не более, то по крайней мере наравне с их дарованиями. Прошел целый год, как вдруг по губернии разнесся слух, что в губернский город приехал какой-то известный скрипач, француз, и намерен дать мимоездом несколько концертов. Помещик тотчас же начал стараться каким-нибудь образом залучить его к себе в гости. Дело шло на лад; француз обещался приехать. |
| 2167 |
И никакие слова не могли выразить этот ужас, чтобы другие поняли ее и пожалели. Скорбь ее была глубока и искренна, но странно, доктору казалось, что она чего-то недоговаривает. Когда ей выражали сочувствие, она так же сердилась и раздражалась, как и тогда, когда равнодушно отворачивались от ее вечных и бесполезных жалоб. Чего-то нужно было ей. Чего-то, в чем она сама не сознавалась себе. И главный ужас был в том, что как бы ни было ей жаль умирающего, как бы ни обливалось кровью сердце при мысли о его близкой смерти, а измученное тело и настрадавшийся дух хотели покоя. И невольно, как бы даже тайно от нее, требовали, чтобы он скорее умер и дал ей отдохнуть. И она боялась этого чувства, торопясь уверить и других, и себя, что этого не может быть, что ей только больно, что ее оставили одну с больным. |
| 2168 |
Один раз, когда я был маленьким, мне очень повезло: у меня прохудились ботинки и пришлось сидеть дома. Не смейтесь. Если бы не этот случай, я не построил бы корабль. Был март. Под нашими окнами сверкала синевой и солнцем лужа. В луже, как в сказке, ходили эскадры. Только паруса у них были бумажные: в мелкую клетку и косую линейку. А мне было грустно. И чтобы прогнать плохое настроение, я пошел в кухню, отколол от полена кусок сосновой коры и начал строить свой кораблик. Первый. Потом за свою жизнь я построил целый флот. Были в нем и сосновые лодочки размером с ладонь, и модели каравелл, и настоящие яхты, которые не прочь поспорить с крепким ветром. Одной из самых больших радостей я считаю тот миг, когда парус набирает ветер, кренится мачта, натягиваются шкоты, а за рулем вырастает на воде бурлящая струя. |
| 2169 |
Кроме того, у нашего крыльца рос громадный тополь. Самый высокий в нашем городе. Не думайте, что я прихвастнул. Все взрослые говорили, что такого большого дерева нет ни на одной улице. Без этого тополя жизнь была бы гораздо хуже. В июне тополь зацветал. Стояли дни, полные ласкового солнца. Небо, свободное от облаков, по утрам опрокидывало на землю такую синеву, что городок наш, казалось, притихал от изумления. Осторожный ветер снимал с веток миллионы пушинок, и по всем окрестным дворам и улицам начинала кружить медленная тополиная метель. Теплая бесшумная метель под чистым небом. Дома, заборы, деревья становились зыбкими, словно нарисованными на синей марле. Казалось, что небо спустилось к самой траве и можно полететь, как ласточка, если оттолкнуться сандалиями от плоских листьев подорожника. |
| 2170 |
Когда я думаю о том времени, то вспоминаю чистое небо июня и радостный полет среди тополиной пурги. Это не потому, что память отбрасывает все плохое. Неправда. Все помнится: и беспощадность военных зим, когда распухали от холода пальцы, и лепешки из картофельных очисток, и короткий лязг ножниц, вырезающих из хлебных карточек мелкие квадратики талонов. Но у детства смелый характер. Оно борется за радость. Оно эту радость находит, несмотря на голод и невзгоды. Что ж, в конце концов все шло не так уж плохо. Война была далеко, наши били немцев так, что от тех только щепочки летели. Почтальонка Люба иногда оставляла в ящике у калитки треугольнички с почерком отца, а беду обносила стороной. А тополь цвел. И видимо, в этом белом кружении под безоблачным небом лета прозвучал для меня впервые голос синих пространств. |
| 2171 |
Иногда вздрагивали и начинали хлопать друг о друга листья тополя, но тут же испуганно замирали. Над заборами, над низкими крышами я видел высокую башню со шпилем. Я знал, что это колокольня старой церкви, в которой помещалась тогда городская библиотека. Знать-то знал, но что с того. Я даже близко от этой библиотеки не был – не приходилось. Она всегда была для меня просто башней, видимой издалека. А то, что видишь только издали, всегда кажется немножко таинственным. Мне нравилась эта башня. А в тот грозовой вечер нравилась особенно. Она была очень белая. Такая плотная и свежая белизна бывает у кусков мела, еще ни разу не взятых в руки. Этот белый цвет на грозовой синеве почему-то радовал и успокаивал меня. Вокруг башни, словно рой бабочек вокруг абажура, носилась птичья стая. Птицы тоже были белые. |
| 2172 |
Ветер за окнами был пронзительный и лютый. Он басовито выл в проводах и тополиных ветках, но иногда срывался и начинал верещать, как прижатая в ловушке крыса. Я знал, что он лижет сугробы и взметает над ними языки летучего снега. При ледяном свете луны эти языки похожи на бледное прозрачное пламя. Я любил смотреть на эти прозрачные факелы. Окна закрывались ставнями, но у одного ставня отвалилась нижняя половинка и оставила свободным оконце размером с тетрадку. По углам оно было затянуто узорчатым льдом. Я прижимался носом к стеклу и смотрел, как полыхают и дымятся холодом сугробы, как летят по снегу тени. Луны видно не было, но я знал, что она, не уставая, катится навстречу облакам. Однако мама и Татьяна быстро прогоняли меня: от окна дуло. А если я был один, то и сам не решался подходить к окошку. |
| 2173 |
Окна закрывались ставнями, но у одного ставня отвалилась нижняя половинка и оставила свободным оконце размером с тетрадку. Я прижимался носом к стеклу и смотрел, как дымятся холодом сугробы, как летят по снегу тени. Луны видно не было, но я знал, что она, не уставая, катится навстречу стремительным облакам. Однако мама и Татьяна быстро прогоняли меня: от окна дуло. А если я был один, то и сам не решался подходить к окошку. Неизвестно откуда появлялся дурацкий страх: вдруг с улицы навстречу мне поднимется и прилипнет к окну плоская белая рожа со страшными глазами. От одной этой мысли делалось холодно в животе и хотелось, чтобы окон вообще не было. Конечно, когда приходили взрослые, мысль о белой роже начинала казаться невероятной чушью. Но в этот вечер взрослых дома не было. Вообще никого не было, кроме меня. |
| 2174 |
Я с завистью подумал, как тепло и интересно там, у больших трескучих аппаратов. В доме было до чертиков холодно. Видимо, Татьяна днем не успела истопить печку. Холодными были стены, печная плита, стол, покрытый голубой клеенкой. Даже карандаш, когда я зажал его в пальцах, показался ледяным, как сосулька. Это был мой любимый карандаш, военный. С одного конца черный, с другого – оранжевый. Весной мне подарил его знакомый офицер, который жил тогда у нас на квартире. Этим карандашом очень удобно было рисовать на полях газет горящие самолеты и танки фашистов: черное железо с крестами и оранжевое пламя. Но сейчас я рисовал без всякой радости. Просто так. В озябших пальцах толкалась привычная тупая боль. Взобравшись валенками на стол, я распутал на электрическом шнуре узел и опустил к самой клеенке лампочку. |
| 2175 |
Где-то мотался на ветру провисший провод, и лампочка тревожно мигала. Она была желтая, неяркая. Пар от моего дыхания обволакивал ее быстро исчезающими облачками. Чтобы отогреть пальцы, я обнял лампочку ладонями, но тут же по стенам взлетели громадные тени, а в заиндевелом углу у окошка начала шевелиться мохнатая темнота. Ходики на стене застучали отчетливо и часто, словно предупреждая об опасности. Я убрал руки и сердито всхлипнул. Утык был полный и глубокий. Еще и есть хотелось сильней обычного. Конечно, я не помышлял о макаронах, оставленных маме и Татьяне, но если бы топилась печка, я нарезал бы тонких картофельных ломтиков и поджарил бы их на плите. С солью. Я опять проглотил слюну и с ненавистью взглянул на плиту. Она была холодная, как Северный полюс. У печной дверцы лежало несколько сосновых поленьев. |
| 2176 |
Это было необычно, не встречалось раньше. Короткое воспоминание о белом маяке среди синей грозы толкнуло меня, как легкая тревога. С книжкой в руке я шагнул ближе к лампочке. Безотрадный вечер, называемый словом утык, растаял, провалился, исчез. Обладатели белых рож могли открыть все ставни, слоняться под окнами целыми взводами и заклеивать жуткими лицами все стекла – я бы их не заметил. Темные чудовища в углах могли играть в чехарду и размахивать мохнатыми щупальцами – плевал я на них. Холод мог украсить потолочные балки гребнями сосулек – меня это не касалось. Неловко навалившись боком на стол, касаясь щекой теплой лампочки, я глотал страницу за страницей, и море гремело у серых гранитных уступов, и ветер яростно хлопал ставнями на окнах одинокой таверны, и старые часы скрипуче били полночь. |
| 2177 |
Наверно, так бывает только в детстве: читаешь книгу, но не замечаешь слов, а как бы видишь кино. Я видел совершенно отчетливо стертые ступени гостиничной лестницы, частые переплеты окон, за которыми ночь и опасность, дрожащие свечи в руках испуганной хозяйки и ее сына Джима. Огоньки этих свечей желтыми точками отражались в железных полосках, которыми был окован зеленый дубовый сундук. И наконец, видел я хозяина этого сундука. Старый Билли Бонс будто сел рядом со мной, скрипя кожей ремней и башмаков, хрипло ворча и откашливаясь. На его полосатой вязаной фуфайке блестели капельки дождя, Так же, как блестят на мамином платке капельки растаявшего снега, когда она приходит с работы. От него пахло табаком и промокшим сукном. Билли Бонс неторопливо сложил и затолкал во внутренний карман медную подзорную трубу. |
| 2178 |
Эту книжку мы читали пять вечеров подряд. Мы не торопились. Ждали, когда загустеют в окнах фиолетовые сумерки, и потом отправлялись в комнату к Павлику. Там, у печки, был просторный уютный угол. Наш угол. От комнаты его отгораживали спинка кровати и тумбочка с треснувшим фарфоровым шариком вместо ручки на дверце. Печка была круглая, покрытая черным блестящим железом – голландка. Казалось иногда, что это и не печка совсем, а основание корабельной мачты, которая уходит вверх сквозь палубу. Где-то высоко над крышей шумят ее паруса. Шум был на самом деле: это хозяйничал в тополе ветер. Когда открывали трубу, он начинал обрадованно голосить в ней. Павлик отводил в сторону тяжелую двойную дверцу, поджигал газетный фитиль и толкал его под сосновые поленья, в лучину. Тяга была могучая. Сухие дрова словно взрывались. |
| 2179 |
На окнах в комнате Павлика никогда не закрывались ставни. Мы садились на поленья у приоткрытой дверцы печи. Павлик брал книгу. Он становился спокойным и строгим. Он мне очень нравился в такие минуты – не насмешливый, добрый, настоящий. Глаза Павлика делались темными, и пламя билось в них звездочками. На волосах его дрожали медные отблески. Не помню, как читал он: тихо или громко, с выражением или без. Среди огня я видел, как на экране, одноногого Сильвера с попугаем, бриг и форт. Головешки стреляли, как мушкеты. Угли были как освещенные закатом скалы острова. Юнга Джим шел по следам сокровищ и воевал с пиратами. Он оказался не таким уж размазней, каким выглядел вначале. Но вот вместе с пятым вечером кончилась книжка. Честное слово, я растерялся. Я знал, что она должна кончиться, но нельзя же так сразу. |
| 2180 |
Мы поняли тогда: нам нужны не просто книжки про острова и тайны. Нужны такие вечера. Вечера с гудящим огнем и разговорами о маяках и коралловых рифах. И с ломтиками картошки, которые мы жарили на железной полоске у печной дверцы. Звонко стреляли крупицы соли, на ломтиках появлялись коричневые пузырьки. Потом эти ломтики похрустывали во рту, как печенье, и были вкуснее всего на свете. В те дни все складывалось как-то удачно. Ушла тревога за отца: его часть вывели из боев, и она стояла в тихом городке с длинным нерусским названием. Отступил голод – мама получила дополнительные талоны на муку. Не за горами была и весна, а все знали, что весна принесет победу. Даже в школе мне везло: я получил две четверки по письму. Но запомнились прежде всего не дни, а счастливые вечера, согретые огоньком начинавшейся дружбы. |
| 2181 |
Пьер был принят в новенькой гостиной, в которой нигде сесть нельзя было, не нарушив симметрии, чистоты и порядка, и потому весьма понятно было и не странно, что Берг великодушно предлагал разрушить симметрию кресла, или дивана для дорогого гостя, и видимо, находясь сам в этом отношении в болезненной нерешительности, предложил решение этого вопроса выбору гостя. Пьер расстроил симметрию, подвинув себе стул, и тотчас же хозяева начали вечер, перебивая один другого и занимая гостя. Вера, решив, что Пьера надо занимать разговором о французском посольстве, тотчас же начала этот разговор. Берг, решив, что надобен и мужской разговор, перебил речь жены, затрагивая вопрос о войне и невольно с общего разговора соскочил на личные соображения о тех предложениях, которые ему были сделаны для участия в австрийском походе. |
| 2182 |
Он с некоторым оттенком превосходства и покровительства обращался с Бергом. За Борисом приехала дама с полковником, потом сам генерал, потом Ростовы, и вечер уже совершенно, несомненно стал похож на все вечера. Берг с Верой не могли удерживать радостной улыбки при виде этого движения по гостиной, при звуке этого бессвязного говора, шуршанья платьев и поклонов. Все было, как и у всех, особенно похож был генерал, похваливший квартиру, потрепавший по плечу Берга и с отеческим самоуправством распорядившийся постановкой бостонного стола. Генерал подсел к графу, как к самому знатному из гостей после себя. Старички со старичками, молодые с молодыми, хозяйка у чайного стола, на котором были точно такие же печенья в серебряной корзинке, какие были у Паниных на вечере, все было совершенно так же, как у других. |
| 2183 |
С блеском в глазах и беспокойством в движениях князь Андрей подошел к Наташе и сел подле нее. Пьер видел, как князь Андрей что-то спросил у нее, и она, вспыхнув, отвечала ему. Но в это время Берг подошел к Пьеру, настоятельно упрашивая его принять участие в споре между генералом и полковником об испанских делах. Берг был доволен и счастлив. Улыбка радости не сходила с его лица. Вечер был очень хорош и совершенно такой, как и другие вечера, которые он видел. Все было похоже. И дамские, тонкие разговоры, и карты, и за картами генерал, возвышающий голос, и самовар, и печенье; но одного еще недоставало, того, что он всегда видел на вечерах, которым он желал подражать. Недоставало громкого разговора между мужчинами и спора о чем-нибудь важном и умном. Генерал начал этот разговор, и к нему привлекли Пьера. |
| 2184 |
На другой день князь Андрей поехал к Ростовым обедать и провел у них целый день. Все в доме чувствовали, для кого ездил князь Андрей, и он, не скрывая, целый день старался быть с Наташей. Не только в душе Наташи, испуганной, но счастливой и восторженной, но во всем доме чувствовался страх перед чем-то важным. Графиня печальными и серьезно-строгими глазами смотрела на князя Андрея, когда он говорил с Наташей, и робко и притворно начинала какой-нибудь ничтожный разговор, как скоро он оглядывался на нее. Соня боялась уйти от Наташи и боялась быть помехой, когда она была с ними. Наташа бледнела от страха ожидания, когда она на минуты оставалась с ним с глазу на глаз. Князь Андрей поражал ее своей робостью. Она чувствовала, что ему нужно было сказать ей что-то, но что он не мог на это решиться. |
| 2185 |
Таита пробудился с лицом, влажным от слез, и собрал свое скудное имущество. Только у входа в пещеру он задержался, чтобы взглянуть на звезды. Он подсознательно искал яркую, совершенно определенную звезду богини. В семидесятый день после смерти царицы, в ту ночь, когда долгий ритуал ее бальзамирования завершился, эта звезда внезапно появилась в небесах, большая, пылавшая там, где прежде было пусто. Сейчас Таита нашел ее и почтительно ей поклонился. Затем он зашагал на запад, к городу. Это случилось более четырнадцати лет назад, и теперь Таита жаждал добраться до тихого места в пустыне, ведь только там он мог вновь набрать полную силу, и тогда выполнить поручение Лостры. Только там он мог поделиться этой силой с принцем. Ибо маг знал, что темные силы, о которых предупреждала царица, уже собираются вокруг. |
| 2186 |
И пока дерево стоит, демоны не смогут появиться снова. Пока дерево стоит. Лорен в сомнении покачал головой. Может быть, вянущие листья были просто игрой его воображения или игрой света и тени. А если нет, они должны найти лекарственное снадобье. Всегда есть что-то, что может помочь. Мгновение спустя эльфы подошли к дереву. Лорен нерешительно поднял глаза и с облегчением вздохнул. С облегчением, потому что дерево не изменилось. Его серебристый ствол устремился в еще темное утреннее небо, тонкие длинные ветви скрывались под шапкой пятиконечных алых листьев. По корням дерева, как изумрудные потоки, стекающие с гор, разбегались полосы зеленого мха. Ни единой трещинки на стволе, ни одна ветка не повреждена. Лорен снова внимательно осмотрел дерево. Ни единого намека на болезнь, которой он так боялся. |
| 2187 |
Прямо над головой он заметил листья, потемневшие от пятен. Сердце Лорена упало. А вот еще и еще – везде такие же пятна. Это не игра света и тени. Это реальность. Он в ужасе бросился к Тому, делая знаки остальным подойти поближе. По обычаю, они молчали, но Том задохнулся, увидев, как сильно повреждено дерево. Вдвоем с Лореном они медленно обошли дерево, находя повсюду такие же пятна: некоторые еле заметные, другие настолько темные, что они заглушали красный цвет листьев. Хотя Том и притворялся, что не верит легендам о дереве, он был потрясен. Когда он отправился посоветоваться с товарищами, на лице его отразился страх. Лорен тоже хотел было присоединиться к ним, но Том быстро покачал головой, взглядом указывая на дерево, верхних ветвей которого уже почти коснулся свет нового дня. Лорен вернулся к дереву. |
| 2188 |
Весна – время планов и предположений. Выйдя на двор, Левин, как дерево весной, еще не знающее, куда и как разрастутся его молодые побеги и ветви, заключенные в налитых почках, сам не знал хорошенько, за какие предприятия в любимом его хозяйстве он примется теперь, но чувствовал, что он полон планов и предположений самых хороших. Прежде всего он прошел к скотине. Коровы были выпущены на варок и, сияя гладкой шерстью, пригревшись на солнце, мычали, просясь в поле. Полюбовавшись знакомыми ему до малейших подробностей коровами, Левин велел выгнать их в поле, а на варок выпустить телят. Пастух весело побежал собираться в поле. Скотницы босыми, еще совсем белыми, не загоревшими ногами шлепая по грязи, с хворостинами бегали за мычавшими, ошалевшими от весенней радости телятами, загоняя их на двор. |
| 2189 |
Он послал за плотником, который по наряду должен был работать молотилку. Но оказалось, что плотник чинил бороны, которые должны были быть починены еще с масленицы. Это было очень досадно Левину. Досадно было, что повторялось это вечное неряшество хозяйства, против которого он столько лет боролся всеми своими силами. Решетки, как он узнал, ненужные зимой, были перенесены в рабочую конюшню и там поломаны, так как они и были сделаны легко, для телят. Кроме того, из этого же оказывалось, что бороны и все орудия, которые велено было осмотреть и починить еще зимой и для которых нарочно взяты были три плотника, были не починены, и бороны все-таки чинили, когда надо было ехать скородить. Левин послал за приказчиком, но тотчас и сам пошел отыскивать его. Приказчик, сияя так же, как и все в этот день, шел с гумна. |
| 2190 |
Все билеты оказались распроданы много месяцев назад, а нам, кроме американской визы, недоставало еще и трехсот с лишним долларов на переезд. Я пытался достать хотя бы денег, единственным способом, какой здесь пока что был возможен, – игрой. Попытка бессмысленная, ведь даже если б я выиграл, попасть на корабль мы могли бы только чудом. Но отчаяние и опасность учат беглеца верить в чудеса – иначе-то не выживешь. Из шестидесяти двух долларов, какие у нас еще оставались, пятьдесят шесть я проиграл. Поздней ночью набережная была почти безлюдна. Однако немного погодя я заметил мужчину, который бесцельно расхаживал туда-сюда, останавливался и, как и я, смотрел на корабль. Наверно, тоже один из многих потерпевших крушение, подумал я и уже не обращал на него внимания, пока не почувствовал, что он глядит на меня. |
| 2191 |
Однако немного погодя я заметил мужчину, который бесцельно расхаживал туда-сюда, останавливался и, как и я, смотрел на корабль. Наверно, тоже один из многих потерпевших крушение, подумал я и уже не обращал на него внимания, пока не почувствовал, что он глядит на меня. Страх перед полицией не покидает беглеца никогда, даже во сне, даже когда бояться нечего, – поэтому я тотчас отвернулся и не спеша пошел прочь, как человек, которому совершенно нечего опасаться. Вскоре я услышал за спиной шаги. Но продолжал идти не спеша, раздумывая, как бы известить Рут, если меня арестуют. Пастельные дома, которые спали в конце набережной, точно мотыльки в ночи, были еще слишком далеко, чтобы я без риска получить пулю добежал до них и исчез в переулках. Незнакомец поравнялся со мной. Ростом он был чуть ниже меня. |
| 2192 |
Пока в музеях выставлены картины, он может любоваться ими как своими собственными, вдобавок не тревожась о пожаре и краже. Да и картины во французских музеях получше тех, какими владел он. Коллекционер прикован к своему собранию, как отец к семейству, с обязательством отдавать предпочтение своим и, стало быть, находиться под их влиянием, теперь же ему принадлежали все картины открытых собраний, причем для этого даже пальцем шевелить незачем. Странный человек, тихий, кроткий и веселый, невзирая на все, что пережил. Денег он смог вывезти очень мало, но спас некоторое количество старинных почтовых марок. Почтовые марки спрятать несложно, легче, нежели брильянты. С брильянтами ходить неудобно, когда они спрятаны в ботинках, а тебя ведут на допрос. Да и продать их невозможно без больших потерь и массы вопросов. |
| 2193 |
Хорошо бы сообщить Рут, что этой ночью я уже не вернусь; но, когда я садился в дурно пахнущее, темное такси, меня вдруг захлестнула такая отчаянная, жуткая надежда, что я едва устоял на ногах. Может, все это и в самом деле правда, может, наша жизнь еще не кончилась и невозможное сбудется – наше спасение. Я уже не решался ни на миг оставить незнакомца одного. Мы объехали театральную кулису площади и немного погодя очутились в лабиринте лестниц и переулков, ведущих в гору. Эта часть Лиссабона была для меня незнакомой; как обычно, я знал главным образом церкви да музеи – не потому, что так сильно любил бога или искусство, а просто потому, что в церквях и музеях не спрашивали документы. Перед Распятым и мастерами искусства ты покамест оставался человеком, а не индивидом с сомнительными бумагами. |
| 2194 |
В походе всю ночь была сухая гроза, раскаты грома прямо над поляной, страшно мелькали молнии, топали ежики. Ни дождинки не пролилось в душной ночи. Влюбленные парочки разбрелись по поляне, томно перешептывались вокруг, целовались, само собой. Володя делал вид, что ничего этого не замечает, посмеивался, подбрасывая в костер сухие сучья. Катя иногда слышала в темноте тихий смешок Коваль, и там же у дикой яблоньки мелькал огонек сигареты ее парня. Курили много в этом походе: кто от любви, кто оплакивая ее. Благо Анна Федоровна осталась в лагере. Разочарованные в любви курили одни по кустам или горестными группками, вздыхали. Черника не курила, но сидела насупленная у костра еще с двумя такими же девочками, обойденными любовным везением. Может быть, жалела о сомбреро, подаренном ветреному Гусеву. |
| 2195 |
Полночи они пели песни, потом тут же у костра легли спать, завернувшись в одеяла. Как будто боялись пропустить что-то еще очень важное и хорошее, что непременно разыграется здесь, уйди они в палатку. Гусев появился из темноты с тремя девочками, пресыщенно поедая шоколад, преподнесенный кем-то из них. Расположился на камнях напротив Кати в одеялах и поклонницах, и Катя жалела, что они нашумели этой своей опекой над Гусевым, шелестят фольгой, кашляют, и не слышно больше ежиков, а гром слышно. Она вдруг испытала такое острое чувство счастья, как еще никогда в жизни. От прозрачного языка огня, от молний в небе, стихших ежиков, от теплой пятки Черники, разметавшейся на земле, от того, что рядом невидимый, она просто не смотрела на него, сильный, голубоглазый Володя, и иногда их плечи и локти соприкасаются. |
| 2196 |
Она вдруг испытала такое острое чувство счастья, как еще никогда в жизни. От прозрачного языка огня, от молний в небе, стихших ежиков, от того, что рядом сильный, голубоглазый Володя, и иногда их плечи и локти соприкасаются. И даже Гусев, красивый и сердитый, был составляющей этого счастья. И светлячок сигареты рядом со смехом задавалы Коваль. С первыми розовыми лучами откуда-то из-за гор исчезло все, кроме этого ощущения счастья. Кате показалось, что за ночь оно так разрослось в ней, что теперь хватит на всех. Совсем сонные, но какие-то радостные, они брели обратно, позабыв об обидах, о злости, о любви, сбывшейся и не очень, или, может быть, наоборот, все в этой любви, шли и думали о том, что впереди еще целый огромный день в лагере, чудесный последний день, да и хорошо, что последний, уже охота домой. |
| 2197 |
Поначалу я думала, что буду по нему тосковать, но так как я не могла забыть его характера, утешилась гораздо раньше, чем ожидала; но все равно, с его стороны было жестоко – бросить меня так, без всякого предупреждения, даже знака не подав о своих намерениях. Но особенно меня удивило, что он не прихватил и тех жалких денег, какие у нас еще оставались, – не мог же он не знать хотя бы за несколько минут до своего бегства, что покидает дом навсегда. Ведь нужны были ему деньги, хотя бы на первое время: а он ничего не взял. Меж тем я поклясться готова, что он при себе имел не более пяти гиней. Все, что я знала, это то, что он оставил на конюшне свою валторну, а также охотничье седло; взял же он нарядную упряжь и узорчатую попонку, которыми не имел обыкновения пользоваться, когда отправлялся на охоту. |
| 2198 |
Один из его слуг взял седло и тоже пистолеты, а второй – ружье. Из всего этого я могла заключить, что они, должно быть, намеревались путешествовать, а не охотиться. В какую же сторону света держали они путь, о том я узнала много лет спустя. Как я уже говорила, я подсылала к его родным служанку, которой те отвечали холодно и сухо; никто-то из них не вздумал нас проведать или хотя бы справиться о детях; они уже предвидели, что в скором времени я могу оказаться для них обузой. Однажды, вместо того, чтобы послать служанку, я заявилась к ним сама, открыла им положение дел, поведала, в каком мы состоянии, и просила их совета, как мне быть дальше; словом, унижалась перед ними как могла и молила их принять во внимание, что я не в силах содержать семью и что без посторонней помощи нас ожидает неминуемая погибель. |
| 2199 |
Если бы у меня был всего один ребенок, говорила я, или хотя бы двое, я постаралась бы заработать на жизнь иглой и не стала бы беспокоить родственников – разве что попросила бы их помочь мне найти работу. Но где мне, одинокой женщине, к тому же не, приготовленной воспитанием к поденному труду, где мне было прокормить пять ртов. Дети мои все были мал-мала меньше, так что старшие не могли еще нянчить младших. Но все одно: никто-то мне и гроша не дал; сестры моего мужа едва пригласили меня сесть, в домах у других его родственников мне не предложили и хлебной корки или хотя бы глотка воды. И только в пятом доме, у престарелой вдовы его дядюшки, самой небогатой из всех его родственников, нашла я привет и ласку; она меня усадила, накормила обедом, но ничего утешительного я от нее так и не услышала. |
| 2200 |
История этой дамы достаточно красноречива; и если изложение ее уступает в изяществе и красоте той, о ком идет речь, – а она, если верить молве, была истинной красавицей, – если рассказ о ее жизни не столь занимателен, как того хотелось бы читателю, и если наиболее интересные места недостаточно назидательны, то винить во всем этом следует одного лишь рассказчика. Краски, какие он избрал для своего повествования, надо полагать, во многом уступают яркости нарядов, в коих угодно было являться миру особе, от лица которой он говорит. Рассказчик берет на себя смелость утверждать, что повесть сия отличается от большей части современных произведений этого рода, хоть многие из них были приняты публикой благосклонно. Итак, главное отличие нашей повести в том, что она основанием своим имеет доподлинные происшествия. |
| 2201 |
И мой отец не может переносить этого. Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в Москву. Все, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о Бонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро. Семейная жизнь наша идет по-старому, за исключением присутствия брата Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его горя он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем, которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена. |
| 2202 |
Но вместе с этой нравственной переменой он физически очень ослабел. Он стал худее, чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он поехал за границу, доктора уже давно предписывали это ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы мне пишете, что в столице о нем говорят, как об одном из самых деятельных, образованных и умных молодых людей. Простите за самолюбие родства – я никогда в этом не сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная со своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, – слух о женитьбе брата на Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей когда-нибудь женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. |
| 2203 |
В середине лета княжна Марья получила неожиданное письмо от князя Андрея из Швейцарии, в котором он сообщал ей странную и неожиданную новость. Князь Андрей объявлял о своей помолвке с Наташей Ростовой. Все письмо его дышало любовной восторженностью к своей невесте и нежной дружбой и доверием к сестре. Он писал, что никогда не любил так, как любит теперь, и что теперь только понял и узнал жизнь; он просил сестру простить его за то, что в свой приезд в Лысые Горы он ничего не сказал ей об этом решении, хотя и говорил об этом с отцом. Он не сказал ей этого потому, что княжна Марья стала бы просить отца дать свое согласие и, не достигнув бы цели, раздражила бы отца, и на себе бы понесла всю тяжесть его неудовольствия. Впрочем, писал он, тогда еще дело не было так окончательно решено, как теперь. |
| 2204 |
Библейское предание говорит, что отсутствие труда – праздность – было условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие все тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Если бы мог человек найти состояние, в котором он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется военное сословие. В этой обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы. |
| 2205 |
Николай Ростов испытывал вполне это блаженство, продолжая служить в павлоградском полку, в котором он уже командовал эскадроном, принятым от Денисова. Ростов сделался загрубелым, добрым малым, которого московские знакомые нашли бы несколько дурного тона, но который был любим и уважаем товарищами, подчиненными и начальством и который был доволен своей жизнью. В последнее время он чаще в письмах из дому находил сетования матери на то, что дела расстраиваются все хуже, и что пора бы ему приехать домой, обрадовать и успокоить родителей. Читая эти письма, Николай испытывал страх, что хотят вывести его из той среды, в которой он, оградив себя от всей житейской путаницы, жил так тихо и спокойно. Он чувствовал, что рано или поздно придется опять вступить в тот омут жизни с расстройствами и поправлениями дел. |
| 2206 |
В следующем году он получил письма родных, в которых извещали его о помолвке Наташи с Болконским и о том, что свадьба будет через год, потому что старый князь не согласен. Это письмо огорчило, оскорбило Николая. Ему жалко было потерять из дома Наташу, которую он любил больше всех из семьи. И еще он со своей гусарской точки зрения жалел о том, что его не было при этом, потому что он бы показал этому Болконскому, что совсем не такая большая честь родство с ним и что, если он любит Наташу, то может обойтись и без разрешения отца. Минуту он колебался, не попроситься ли в отпуск, чтоб увидеть Наташу невестой, но тут подошли маневры, пришли соображения о Соне, о путанице, и Николай опять отложил. Но весной того же года он получил письмо матери, писавшей тайно от графа, и письмо это убедило его ехать. |
| 2207 |
По дороге в школу Володя расспрашивал о делах, и Катя, привирая, охотно поделилась о своем затянувшемся командирстве, и как устала от него, такая нагрузка, экзамены в этом году, но она не может подвести Раису. Кате даже нравился этот взрослый разговор и то, что Володя так разволновался за нее, ну а потом – надо же было о чем-то говорить. Вот только немного неловко за его вид. Она вдруг заметила, что выше его ростом, и у него какая-то слишком крупная голова в шапке из жесткой нутрии, мятое пальто странного розовато-горчичного оттенка, а шарф мохеровый, как у цыган. От него веяло какой-то южной бедностью – здесь так не одевались. Ветер сыпанул им в лицо снегом, и было видно, как холодно ему в этом нелепом осеннем пальто. Володя заглянул уже в самом конце совета, вызвал Раису, и Катино сердце сжалось. |
| 2208 |
Родители опекали его с первого дня. Мама отдала перешить папин овчинный тулуп для Володи, а женщины с ее работы передали ему старенькие унты. Он приходил по воскресеньям, и они обедали в скучных беседах о его делах, потом Катя старалась сразу перейти в гостиную к телевизору, чтобы не оставаться с ним наедине в ее комнате. Сначала она перестала смеяться его шуткам, а потом и вовсе под благовидным предлогом пропустила три воскресенья подряд. Он понял, больше не появлялся, а под Новый год Черника позвонила, что Володя угодил в больницу с гепатитом. Папа уже навещал его в январе с паровыми котлетами в банке. Катю щадили – из-за морозов и еще из-за чего-то такого, во что она не вникала, но радовалась тихой поддержке родителей. Мама было поворчала, что ей надо навестить Володю, на что Катя вспылила. |
| 2209 |
Трава здесь не росла, хотя дорога была шире большинства городских улиц. Мне ничего не оставалось, как продолжать идти по этой дороге. Деревья на обочине росли очень густо. Сначала я побаивался, ибо помнил об огненных копьях уланов; однако казалось, что закон, запрещающий использовать дороги, не имел здесь силы, иначе бы эта не выглядела такой наезженной. Поэтому, когда спустя некоторое время я услышал голоса и топот сапог за спиной, я сделал пару шагов в придорожную чащу и стал спокойно наблюдать за проходом колонны. Впереди ехал офицер на великолепном голубом фыркающем животном, клыки которого оставили длинными и украсили бирюзой под цвет доспехов и эфеса шпаги всадника. За ними шагали воины тяжелой пехоты – широкоплечие, узкие в талии, с бронзовыми от солнца и ничего не выражавшими лицами. |
| 2210 |
Когда появились повозки, я приблизился к дороге, потому что везли они провизию. Но между фургонами я заприметил всадников. Один из них обратил на меня внимание и приказал подойти к нему, чтобы выяснить, из какого я подразделения. Но я удрал и хотя был уверен, что всадник не сможет пробиться сквозь чащу и не бросит своего коня, чтобы преследовать меня пешком, все равно бежал без оглядки, пока хватило сил. Когда же я окончательно выдохся и остановился, то увидел, что стою на тихой полянке, затененной листвой высохших деревьев. Под ногами был такой густой мох, что казалось, я шагаю по плотному ковру в той потайной комнате-картине, где я впервые столкнулся с хозяином Обители Абсолюта. Я прислонился спиной к дереву и прислушался. Меня окружала тишина, нарушаемая лишь моим прерывистым дыханием да биением сердца. |
| 2211 |
Теперь муха гудела более настойчиво. Или это мне только показалось, потому что мое дыхание стало более ровным. Я рассеянно поискал насекомое глазами. Оно стрелой пролетело мимо, пересекло солнечный луч и село на какой-то коричневый предмет, торчавший из-под груды поваленных деревьев. Это был сапог. У меня не было никакого оружия. При обычных обстоятельствах я не стал бы особенно беспокоиться из-за встречи с одиночкой, даже не имея оружия, – тем более в таком месте, где слишком тесно и мечом не размахнешься. Но я знал, что потерял много физических сил, и обнаружил, что голодание лишает человека и отваги или, возможно, отвлекает на себя часть духовной стойкости, а на остальные нужды остается меньше энергии. Как бы там ни было, я осторожно приблизился, двигаясь бочком и бесшумно, пока не увидел его. |
| 2212 |
Сначала я принялся за хлеб и сыр. Мне приходилось делать над собой усилие, чтобы есть не торопясь. Откусив трижды, я вставал и прохаживался взад-вперед несколько раз. Чтобы разжевать хлеб, требовалось немало сил. Вкус был точно таким же, как у черствого хлеба, входившего в рацион наших узников, – хлеба, который я иногда воровал скорее из злого озорства, чем от голода. Сыр оказался сухим, пахучим и соленым, но все равно потрясающе вкусным. Мне подумалось, что я никогда еще не едал такого вкусного сыра и никогда больше не попробую. Я словно поглощал самую жизнь. Захотелось пить, и я узнал, как хорошо утоляет жажду лук, стимулируя работу слюнных желез. К тому времени, как я добрался до мяса, которое тоже было очень соленым, я уже насытился настолько, что смог задуматься, не стоит ли оставить пищу на вечер. |
| 2213 |
К тому времени, как я добрался до мяса, которое тоже было очень соленым, я уже насытился настолько, что смог задуматься, не стоит ли оставить пищу на вечер. В конце концов я решил съесть один кусочек немедленно, а четыре оставить на потом. С раннего утра стояло безветрие, но сейчас подул легкий бриз, который охлаждал мне щеки, шевелил листву и поднял с земли клочок бумаги, выброшенный мной из найденного ранца воина. Бумага прошелестела по мху и опустилась рядом с деревом. Не переставая жевать и глотать, я поднял листок. Это было письмо, вероятно, солдат не успел отправить его или не закончил. Почерк оказался угловатым и более мелким, чем я ожидал, однако, может быть, он писал такими маленькими буквами, чтобы уместить как можно больше слов на этом клочке, а другого листка у него просто не было. |
| 2214 |
Проделав большой путь, мы находимся в сотне лиг к северу от того места, откуда я писал тебе в прошлый раз. Мы не голодаем и днем на холод не жалуемся, хоть по ночам, бывает, и мерзнем. Макар, о котором я рассказывал тебе, заболел, и ему разрешили остаться. Тогда очень многие сказали, что тоже больны, но их заставили шагать впереди нас, под конвоем, без оружия и с двойной поклажей. Все это время мы не видели признаков врагов, и нам сказали, что переход закончится только через несколько дней. Мятежники убивали караульных три ночи подряд, так что нам пришлось поставить по три человека на каждом посту да еще разослать патрули за пределы лагеря. Меня назначили в патруль в первую же ночь, и это оказалось весьма неприятным занятием – я боялся, что в темноте один из моих же товарищей перережет мне горло. |
| 2215 |
Тропа вилась среди лесных зарослей, потом вывела на седловину меж двух холмов. Там я заметил дерево, ствол которого был расщеплен надвое на высоте моего роста. Видно было, что дерево не срубили топором. На протяжении двух-трех следующих лиг я видел еще несколько подобных деревьев. Судя по отсутствию листьев, по коре на поваленных стволах и по внешнему виду пней, эти повреждения были нанесены по меньшей мере года два назад, а то и раньше. Наконец тропа вывела меня на настоящую дорогу. Мне приходилось слышать о таких раньше, но никогда не доводилось по ним шагать, разве что только в период упадка. Она очень походила на ту старую дорогу, блокированную уланами, на которой я потерял всех своих друзей во время нашего исхода из Нессуса, но я никак не ожидал увидеть облака пыли, зависшие над ее поверхностью. |
| 2216 |
Ее уложили на соломенный тюфяк, на котором спали дети кузнеца. У него были двое сыновей, старший храпел как кузнечный горн. Они спали голыми, младший пинал Жанну ногами, а рукой придавил ей грудь, что вовсе не располагало ко сну. Как здорово, что она не сняла белье и рубаху, а то бы спасения не было от этих обнаженных тел, раскинувшихся во сне. В довершение всего младшая дочь кузнеца что-то бормотала во сне. Жанна поднялась еще до рассвета, натянула штаны и вышла за башмаками. В располагавшейся по соседству конюшне возле бретонской лошадки с льняной гривой и хитрыми глазами терпеливо поджидал ее Донки. Жанна отвязала осла и направилась к дому. В пути она старалась не смотреть по сторонам. Привычный с детства и милый сердцу пейзаж стал ей отвратителен. Украдкой она бросала взгляд на обступавший дорогу лес. |
| 2217 |
Несколько раз она украдкой бросала взгляд на обступавший дорогу лес, откуда могли появиться бандиты. Если она хочет выжить, подумалось ей, придется обзавестись ножом. Тогда она сможет дорого продать свою жизнь. Было еще темно, когда она добралась до того, что было раньше ее родным домом. Ее мучил голод, ведь после давешней миски каши она ничего не ела. Жанна еще не успела переступить порог, как ее пронзила мысль – отсюда надо бежать. Но куда? Она никогда не была в городе, но наивно полагала, что там-то уж ей не перережут горло бродячие разбойники. Она заберет с собой все, что может пригодиться. И главное – нож. Она стала искать длинный нож и никак не могла найти. Ясное дело, они унесли и его тоже. В конце концов Жанна даже обрадовалась, ведь, наверное, именно этим ножом убили ее родителей. |
| 2218 |
Тогда она принялась искать нож, которым ее отец разрезал веревки на снопах сена. Между делом она немного прибрала в доме, поставила ларь на место, повесила над очагом котел, вернула на крючок сковородку. Потом собрала солому, клочьями устилавшую пол, и сложила ее на кровать, где она в последний раз спала с Дени еще в той жизни, которая теперь казалась давным-давно канувшей в небытие. Время от времени она задумывалась об умерших родителях, о брате. Он, должно быть, плакал, бедняга. Жанна приставила лестницу ко входу на сеновал, поднялась и заглянула внутрь. Пусто. Она спустилась вниз и дернула за кольцо в люке погреба. Открыв крышку, опустила вниз лестницу. В глаза ей бросились мешки с суржей. Отец на время определил их сюда, собираясь извести на сеновале долгоносиков и заткнуть все мышиные лазы. |
| 2219 |
Масло завернула в чистую тряпицу, а затем в простыню, которую нашла под кроватью. Мешок она пристроила в одну из корзин Донки. Она сама не верила, что все это происходит с ней на самом деле. Вдруг страшная мысль пришла ей в голову. Жанна опрометью бросилась к колодцу и стала лихорадочно крутить ручку, чтобы поднять ведро. Нет, внизу пусто. Ни следа Дени. Не приходилось сомневаться, что они увели его с собой. При виде воды ей захотелось помыться. Жанна отволокла ведро с водой в дом и водрузила его на камень у входа. Она разделась, смыла слезы с лица, потом пот и пыль с тела. Ее затрясло от холода. По ее худому белокожему телу стекала вода. Груди у нее напряглись, Жанна смутилась и натянула одежду. Вдруг она вспомнила о тайнике, про который совершенно позабыла посреди всего этого горя и ужаса. |
| 2220 |
В полдень я вышел на тропу и дальше продвигался, не сворачивая с нее, однако вскоре услышал топот копыт. Найдя укрытие, я стал наблюдать за дорогой. Секунду спустя на холм выехал всадник и проскакал мимо. Я видел его лишь мгновение, но успел заметить на нем доспехи, какие носят командиры, однако капюшон всадника был красного цвета, а не зеленого, шлем был украшен козырьком, похожим на клюв. Кем бы ни был этот всадник, экипирован он был отменно. С морды его коня летела пена, но он мчался во весь опор, будто только что на бегах опустилась стартовая хлопушка. Раз мне повстречался один всадник, то могли быть и другие. Но никто больше не появлялся. Я долго шел в тишине, нарушаемой только пением птиц. По дороге я не раз замечал следы, указывающие на то, что здесь водится много дичи. Затем тропа вывела к ручью. |
| 2221 |
Стекавшая с горных вершин вода была холодная и приятная на вкус – она еще хранила память о снеге. Я пил и пил, не в силах оторваться, потом вошел в воду и вымылся. Освежившись и одевшись, я вернулся на то место, где тропа пересекала ручей. На другом берегу ручья я увидел две вмятины в мягкой земле, явно оставленные лапами какого-то животного. Следы располагались рядом друг с другом – животное явно присело у воды, утоляя жажду, – и перекрывали углубления, оставленные копытами лошади проехавшего офицера. Каждый след был величиной с обеденную тарелку, но никаких царапин от когтей я не заметил. Старый Милан, служивший егерем у моего дяди, однажды рассказал, что смилодоны пьют воду только после обильного принятия пищи, и тогда, утолив голод и жажду, они становятся неопасными, если им не досаждать. |
| 2222 |
В самом деле, я бы так и сделал, если бы смог. Если бы я был Гефором, я бы вызвал их из кошмара преисподней, мира птиц с ведьмиными головами и змеиными жалами, и тогда по моему приказу они перемололи бы леса, как колосья пшеницы на риге, изничтожили бы города своими могучими крыльями. И все же, если бы я мог, я появился бы в последний момент и спас ее. Я не ушел бы хладнокровно прочь, как мы мечтали в детстве, воображая, будто мы спасаем и затем унижаем любимого человека, который, как нам казалось, пренебрежительно отнесся к нам; я поднял бы ее на руки и прижал к груди. Я впервые представил себе, как это ужасно – ведь она едва вышла из детского возраста, когда ее забрала смерть. Она слишком долго была мертвой, чтобы снова возвращаться к жизни. Подумав об этом, я вспомнил про мертвого солдата. |
| 2223 |
Для меня же тот период был золотым временем. Думаю, я должна бы лелеять воспоминания о том простом и дружелюбном мальчике, часто приносившем в мою камеру некоторые книги и цветы, главным образом потому, что я знала: он – последняя любовь перед решающим ударом судьбы, который, как выяснилось в тюрьме, был нанесен не в тот миг, когда, заглушая мой отчаянный крик, на меня набросили ковер, не в мое первое появление в Старой Цитадели, не под грохот захлопнувшейся за мной двери тюремной камеры и даже не в тот момент, когда залитая невиданно ярким светом, небывалым на Урсе, я ощутила, что мое тело восстает против меня, но в то самое мгновение, когда я провела лезвием грязного кухонного ножа, который он принес мне, холодным и острым лезвием по собственной шее. Возможно, у всех нас бывают такие моменты. |
| 2224 |
Хозяйство, которое он вел, опротивело ему и потеряло для него всякий интерес. Несмотря на отличный урожай, никогда не было или по крайней мере никогда ему не казалось, чтобы было столько неудач и столько враждебных отношений между им и мужиками, как нынешний год, и причина неудач и этой враждебности была теперь понятна ему. Прелесть, которую он испытывал в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их жизни, желание перейти в эту жизнь, которое в эту ночь было для него уже не мечтой, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, – все это так изменило его взгляд на хозяйство, что он не мог уже никак находить в нем прежнего интереса и не мог не видеть того неприятного отношения его к работникам, которое было основой всего дела. |
| 2225 |
И в самом приятном расположении духа он встал и отошел, видимо предполагая, что разговор окончен на том самом месте, где Левину казалось, что он только начинается. Лишившись собеседника, Левин продолжал разговор с помещиком, стараясь доказать ему, что все затруднение происходит оттого, что мы не хотим знать свойств, привычек нашего рабочего; но помещик был, как и все люди, самобытно и уединенно думающие, туг к пониманию чужой мысли и особенно пристрастен к своей. Он настаивал на том, что русский мужик есть свинья и любит свинство и, чтобы вывести его из свинства, нужна власть, а ее нет, нужна палка, а мы стали так либеральны, что заменили тысячелетнюю палку вдруг какими-то адвокатами и заключениями, при которых негодных, вонючих мужиков кормят хорошим супом и высчитывают им кубические футы воздуха. |
| 2226 |
Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зеленя ярко отделялись от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и красными островами посреди зеленых озимей. Русак уже до половины перелинял, лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время. Собаки горячего, молодого охотника Ростова уже не только вошли в охотничье тело, но и подбились так, что в общем совете охотников решено было три дня дать отдохнуть собакам и потом идти на охоту, начиная с дубравы, где был нетронутый волчий выводок. В таком положении были дела четырнадцатого сентября. |
| 2227 |
Всех гончих выведено было пятьдесят четыре собаки, под которыми выехало шесть человек. Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров, равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу. Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистывание охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте. Отъехав с версту, навстречу ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами. |
| 2228 |
Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих, он чувствовал то, что совершалось в острове. Он знал, что в острове были молодые и старые, матерые волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где-нибудь травили и что что-нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к богу с мольбой о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. |
| 2229 |
Эти непонятные слова можно было прочитать на стеклянной двери маленькой книжной лавочки, но, разумеется, только если смотреть на улицу из глубины помещения. В то серое промозглое утро дождь лил как из ведра. Капли сбегали по изгибам букв, по стеклу, и сквозь него ничего не было видно, кроме пятнистой от сырости стены дома на противоположной стороне улицы. Вдруг кто-то распахнул дверь, да так порывисто, что гроздь медных колокольчиков, висевшая у притолоки, яростно затрезвонила и долго не могла успокоиться. Переполох этот вызвал маленький толстый мальчик лет десяти. Мокрая прядь каштановых волос падала ему на глаза, с промокшего насквозь пальто капали капли. На плече у него висела школьная сумка. Мальчик был бледен, дышал прерывисто, и хотя до этой минуты очень спешил, застыл в дверном проеме. |
| 2230 |
Дальний конец длинного узкого помещения тонул в полутьме. Вдоль стен до самого потолка громоздились полки, плотно уставленные книгами разного формата и толщины. На полу возвышались штабеля фолиантов, на столе были навалены горы книжек размером поменьше, все в старинных кожаных переплетах. В дальнем конце помещения за сложенной из книг стеной высотой в человеческий рост горела лампа. И в ее свете время от времени появлялись кольца табачного дыма; поднимаясь, они становились все больше, потом расплывались в темноте. Это было похоже на дымовые сигналы, какими индейцы передают друг другу с горы на гору всякие сообщения. Там явно кто-то сидел. И правда, из-за книжной стены раздался ворчливый голос. Мальчик тихонько прикрыл за собой дверь. Потом подошел к стене из книг и осторожно заглянул за нее. |
| 2231 |
Там в кожаном вольтеровском кресле с высокой спинкой, уже изрядно потертом, сидел пожилой человек, грузный и коренастый, в мятом черном костюме, сильно поношенном и пропыленном. Его живот стягивал цветастый жилет. Голова у него была лысая, как коленка, только над ушами торчали пучки седых волос. На буром лице, напоминавшем морду бульдога, красовался нос картошкой, на нем плотно сидели очки в золотой оправе. Старик попыхивал изогнутой трубочкой, и нижняя губа его при этом была так оттянута, что он казался косоротым. На коленях у него лежала толстая книга, которую он, как видно, только что читал – его пухлый палец был засунут между страницами вместо закладки. Другой рукой он снял теперь очки, и принялся разглядывать стоявшего перед ним толстого мальчика в промокшем пальто – с пальто так и капало. |
| 2232 |
Человеческие страсти удивительно загадочны, и дети подвластны им не меньше, чем взрослые. Те, кем они завладеют, ничего не могут толком объяснить, а те, кто не ведает страстей, и представить себе не в силах, что это такое. Например, есть люди, рискующие жизнью, чтобы покорить какую-нибудь заоблачную вершину. Но ни они сами, ни кто-либо другой на свете не могли бы сказать, зачем им это понадобилось. Другие буквально разоряются, чтобы завоевать сердце той, которая о них и слышать не хочет. Третьи не могут побороть искушение прожрать и пропить все, чем владеют, все до последнего. Иные готовы спустить целое состояние в азартной игре. А кто-то жертвует всем ради навязчивой идеи, которую и осуществить-то невозможно. Есть люди, убежденные, что будут счастливы лишь тогда, когда переедут жить в другое место. |
| 2233 |
Спор между ними – по любому поводу – длился уже лет двадцать, а не только последние три часа, что мы провели в машине, но я об этом тогда не знала. Теперь они крупно поспорили о колеях: Марсель утверждал, что дороги в черте города строились совершенно иным образом, чем вне города, и на улицах города колеи специально вырезались в камне, а вовсе не выбивались колесами. Вид с перевала открывался почти крымский, но было просторней, и море было подальше. Однако заманчивая дымка на горизонте намекала на его присутствие. Отсюда, с перевала, видна была благородная линовка виноградников и оливковые рощи. Осыпи поддерживались косой клеткой шестов и системой террас. У самых ног стояли высохшие, уже ломкие столбики шалфея, стелился по земле древовидный чабрец и поодаль пластался большой куст отцветшего каперса. |
| 2234 |
Мы вернулись к машине и медленно поехали вниз. Марсель рассказывал, чем греческие дороги отличались от римских – греки пускали через горы осла, и тропу прокладывали вслед его извилистого пути, а римляне вырубали свои дороги напрямую, срезая пригорки и спуская попадавшиеся на пути озера. Аньес возражала. Деревушка, куда мы ехали, была мне знакома: несколько лет тому назад я провела в ней три дня – в одном из близлежащих городов проходил тогда фестиваль, и мне предложили на выбор номер в городской гостинице или проживание в этой крошечной деревушке. И я определилась на постой в старинный крестьянский дом, к Женевьев. Все, что я тогда увидела, меня глубоко поразило и тронуло. Женевьев оказалась из поколения парижских студентов шестьдесят восьмого года, побывала и в левых, и в зеленых, и в травных эзотериках. |
| 2235 |
Когда мы с ней познакомились, она была уже немолодая женщина, загорелая, с сильными синими глазами, счастливо одинокая. Сначала она показалась мне несколько заторможенной, но потом я поняла, что она пребывает в состоянии завидного душевного покоя. Она уже десять лет жила в этом доме, который был восстановлен ею собственноручно, и здесь было все, что нужно душе и телу: горячая вода, телефон, безлюдная красота гор, длинное лето и короткая, но снежная зима. Совершенного одиночества, которого искала здесь Женевьев, было в избытке, хотя с годами оно делалось менее совершенным: когда она нашла это место, здесь было четыре дома, из которых два были необитаемы, а два других принадлежали местным крестьянам – один сосед, кроме виноградника, держал механическую мастерскую, а у второго было стадо овец. |
| 2236 |
Я тогда подумала, что странно так далеко уехать из дому, чтобы столкнуться с проблемами, которые представлялись мне чисто русскими. К Женевьев изредка приезжали погостить взрослые дети и хорошие знакомые. Она радовалась им, но также радовалась, когда они уезжали, оставляя ее в одиночестве, до отказа заполненном прогулками, сбором ягод и трав, работой в небольшом огороде, чтением и музыкой. Прежде она преподавала музыку, но только теперь, на свободе, научилась наслаждаться игрой для себя, бескорыстной и необязательной. Совершенство ее умеренного одиночества дало первую трещину, когда приехавший ее навестить первый муж с новой семьей, влюбившись в это место, решил купить последний пустующий дом. Он разыскал наследников, и они охотно продали ему то, что еще осталось от давно заброшенного строения. |
| 2237 |
Уже стемнело. В доме горел свет. Дверь была открыта, белая занавеска колыхнулась, из-за нее появилась Женевьев. Мы вошли в большое сводчатое помещение неопределенного назначения. Своды были слеплены изумительно ассиметрично, кое-где торчали крюки, и падающие от них тени ломались на гранях сводов. Никто не знал, что на них прежде висело. Нас ждали – был накрыт стол, но гости сидели в другой части помещения, возле горящего камина. В мужчине, похожем на престарелого ковбоя, я сразу же угадала бывшего мужа Женевьев, молодая худышка с тяжелой челюстью и неправильным прикусом была, несомненно, его вторая жена. Девочка лет десяти, их дочь, унаследовала от отца правильные черты лица, а от матери диковатую прелесть. В кресле сидела немолодая негритянка в желтом тюрбане и в платье, изукрашенном гигантскими маками. |
| 2238 |
Пианино было открыто, на подставке стояли ноты, и было ясно, что музыка только что перестала звучать. Огонь в камине шевелил тени на стенах, и я усомнилась, не выскочила ли я из реальности в сон или в кинематограф. С дороги мы умылись. Вода шла из крана, но рядом на столике стоял фарфоровый умывальный таз и кувшин. Занавески перед душевой кабиной не было, возле нее стояла бамбуковая ширма. Ветхое, в настоящих заплатах полотенце висело на жестяном крюке. Прикосновение талантливых рук Женевьев чувствовалось на всех вещах, подобранных на чердаке, в лавке старьевщика и, может быть, на помойках. Видно было, что вся обстановка дома – восставшая из праха. Смыв дорожную пыль, мы перецеловались европейским двукратным поцелуем воздуха, и Женевьев пригласила к столу. Большой стол был покрыт оранжевой скатертью. |
| 2239 |
Но осел тоже был. В этом доме жила когда-то одна старуха. Она была героическая старуха, жила одна, была хромая, ездила на мотоцикле. Всей скотины был у нее один осел. Потом старуха умерла, приехал ее сын, провел здесь отпуск, а перед отъездом хотел отвести осла к соседу, но осел не пошел – хоть убей. Упрямое животное, как и полагается. Тогда уговорились, что сосед будет носить ему сено и оставлять воду. И осел прожил зиму один. Летом приезжал сын старухи, и опять осел не пошел к соседу, и еще одну зиму прожил один. Три года жил осел. Потом умер от старости. Сарайчик его и сейчас стоит. Дом этот все местные жители так и звали: дом осла. В сущности, никакого чуда не произошло. Шарль действительно заговорил. Поздно, в три года, когда уже и ждать перестали. Потом он научился говорить еще довольно много слов. |
| 2240 |
Гена не завел себе подругу, хотя девушки приставали к нему грубо и массово. Это и отвадило его смотреть в их сторону. К тому же у него была юношеская травма: он встречался с одной девушкой еще до армии, и она обещала ждать его возвращения, но на втором году службы вышла замуж. Он теперь был что-то вроде старой девы: не то чтобы женский пол его совсем не волновал, но страх перед женским коварством пересиливал притяжение. Время от времени какая-нибудь заводская девушка даже приглашала его в кино или на танцы. Поначалу он страшно смущался, каждый раз заново выдумывая какой-нибудь приличный предлог уклониться, а потом придумал одну отговорку на все случаи: как раз в этот день я не могу, обещал мать навестить. Из глупой честности он иногда даже и навещал в этот день мать, но чаще проводил вечер в библиотеке. |
| 2241 |
К утру дождь прошел, но небо еще было в тяжелых тучах, летевших с юга на север. Никита взглянул в окно и ахнул. От снега не осталось и следа. Широкий двор был покрыт синими, рябившими под ветром лужами. Через лужи, по измятой бурой траве, тянулась навозная, не вся еще съеденная дождем дорога. Разбухшие лиловые ветви тополей трепались весело и бойко. С юга между разорванных туч появился и со страшной быстротой летел на усадьбу ослепительный лазурный клочок неба. Никита распахнул дверь на крыльцо. Весь острый, чистый воздух был полон мягким и сильным шумом падающей воды. Это множество снеговых ручьев по всем бороздам и канавам бежало в овражки. Полные до краев овраги гнали вешние воды в реку. Ломая лед, река выходила из берегов, крутила льдины, выдранные с корнем кусты, шла высоко через плотину. |
| 2242 |
Объевшиеся куры лежали на солнце и стонали. Мы ходили около них и ругались, но рыбная ловля все равно была сорвана. Почти месяц мы потратили на то, чтобы выследить рыжего кота. Деревенские мальчишки помогали нам в этом. Однажды они примчались и, запыхавшись, рассказали, что на рассвете кот пронесся, приседая, через огороды и протащил в зубах кукан с окунями. Мы бросились в погреб и обнаружили пропажу кукана; на нем было десять жирных окуней, пойманных на Прорве. Это было уже не воровство, а грабеж средь бела дня. Мы поклялись поймать кота и вздуть его за бандитские проделки. Кот попался этим же вечером. Он украл со стола кусок ливерной колбасы и полез с ним на березу. Мы начали трясти березу. Кот уронил колбасу, она упала на голову Рувиму. Кот смотрел на нас сверху дикими глазами и грозно выл. |
| 2243 |
Приминая прошлогоднюю траву, текла снеговая, чистая, пахучая вода. Он зачерпнул ее горстью и напился. Дальше по оврагу еще лежал снег в желтых, в синих пятнах. Вода то прорывала в нем русло, то бежала поверх снега, не дай бог попасть с лошадью в эту снеговую кашу. Никита шел по траве вдоль воды: вот хорошо бы поплыть по этим вешним водам из оврага в овраг, мимо просыхающих вялых берегов, плыть через сверкающие озера, рябые от весеннего ветра. На той стороне оврага лежало ровное поле, местами бурое, местами еще снеговое, все сверкающее рябью ручьев. Никита дошел до нижнего пруда, куда но желтому снегу широкой водной пеленой вливался овраг. Вода покрывала весь лед на пруду, ходила коротенькими волнами. Налево шумели ветлы, обмякшие, широкие, огромные. Среди голых их сучьев сидели грачи, измокшие за ночь. |
| 2244 |
Художник получает свое особое ощущение от мира и не может не выразить его; он сам не понимает, почему это ощущение он выражает при помощи линий и красок. С музыкантом происходит то же самое: стоит ему прочесть несколько строк, как в голове у него возникает комбинация звуков; он не знает, почему те или иные слова вызывают в его воображении те или иные звуки, но это так. И я могу привести вам еще один довод о том, что всякая критика бессмысленна: великий художник заставляет людей видеть природу так, как видит ее он; но приходит следующее поколение, и другой великий художник видит мир уже по иному, современники же судят о нем не по его законам, а сравнивая его с предшественником. Так, например, барбизонцы учили наших отцов смотреть на деревья определенным образом, а, когда появился Моне, он стал писать иначе. |
| 2245 |
Насколько хватало глаз, к небу поднимались деревья. На его глазах продолжали тянуться вверх новые ветви, лопались новые почки. Долина и утро были зеленые. Отовсюду, словно живой поток, словно горная река, струился свежий воздух, кислород, источаемый зелеными деревьями. Присмотрись – и увидишь, как он переливается в небе хрустальными волнами. Кислород – свежий, чистый, зеленый, прохладный кислород превратил долину в дельту реки. Еще мгновение, и в городе распахнутся двери, люди выбегут навстречу чуду, будут его глотать, вдыхать полной грудью, щеки порозовеют, носы озябнут, легкие заново оживут, сердце забьется чаще, и усталые тела полетят в танце. Бенджамен глубоко вдохнул влажный зеленый воздух и потерял сознание. Прежде чем он очнулся, навстречу желтому солнцу поднялось еще пять тысяч деревьев. |
| 2246 |
Потом посмотрел мне в глаза. И понял, что со мной шутки плохи. На самом деле, конечно, ничего он не понял. Он даже не оглянулся и был уже далеко. Все потому, что, если честно, на самом деле я ничего не сказал. И уж конечно, никакой шпаги у меня не было. Комарик поднялся, как-то беспомощно посмотрел на меня и заковылял, подальше отсюда. Я хотел за ним пойти. Но почему-то не пошел. В общем, он сам виноват. Мог бы и отскочить как-нибудь. Какое-то противное все же осталось чувство. Из-за Коли этого. Обидно: уроки закончились, а чувство противное. И я пошел домой через парк, чтобы отвлечься. Правда, парк не совсем в той стороне, где мой дом, даже, можно сказать, совсем в противоположной. Но я же не виноват, что парк так неудобно расположен. Зато там каштаны. А по дороге к моему дому каштанов нет. |
| 2247 |
Она точно сумасшедшая. И ходит наверняка в мужской шляпе, я видел такую старушку на картинке в одной книжке. Но вы ведь не думаете, что я испугался какого-то там котелка. Конечно нет. Я доел бутерброд и попытался отряхнуть брюки. Бесполезное занятие, но ничего не поделаешь – воспитание. Не могу же я идти к неизвестной Августине, даже не попытавшись привести себя в порядок. А потом я сразу же отправился в путь. Сначала я бродил по городу наугад, надеясь, что ноги сами вынесут меня в переулок Маятников. Но так получилось, что я не только не нашел неизвестный переулок, но и потерял все известные. Короче говоря, я заблудился. Не думайте только, что я испугался. Не такой я человек. Главное – не поддаваться панике. Я стал вспоминать, что делают в таких случаях путешественники: они ориентируются по солнцу. |
| 2248 |
Правда, никакого солнца на небе не было – и хорошо, потому что мне пришлось бы вспоминать, как это они там ориентируются. А я совершенно этого не помню. Тогда я попытался найти север по деревьям или муравейникам. Но муравейников, как назло, не было рядом. А вот деревья – пожалуйста. С какой стороны мох – там и север. Мха опять никакого не было, зато на ветке висел пакет. Зацепился и висел, и ветер надувал его, как парус. Я посчитал, что это хороший знак. Даже лучше, чем север. Потому что знать, где север, полезно, вне всяких сомнений. Но я все никак не мог сообразить, чем мне это может помочь. Так что я пошел туда, куда указывал мне пакет, – то есть по направлению ветра. Тем более что туда же двигался караван верблюдов. Верблюды шли неспешно раскачиваясь, и между горбов у них висели тюки с товарами. |
| 2249 |
Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела признаки все большего сближения между своим сыном и Соней. Она упрекала себя за то, но не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без причины останавливая ее. Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная племянница была так кротка, так добра, так преданна и благодарна своим благодетелям и так верно и неизменно влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее. Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя Андрея получено было четвертое письмо, в котором он писал, что он уже давно бы был на пути в Россию, если бы неожиданно в теплом климате не открылась его рана, что заставляет его отложить свой приезд до начала будущего года. |
| 2250 |
Пришли святки, и, кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме на всех надетых новых платьев, не было ничего особенного, а в безветренном сильном морозе, в ярком ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете ночью чувствовалась потребность какого-нибудь ознаменования этого времени. На третий день праздника, после обеда, все домашние разошлись по своим комнатам. Было самое скучное время дня. Николай, ездивший утром к соседям, заснул в диванной. Старый граф отдыхал в своем кабинете. В гостиной за круглым столом сидела Соня, срисовывая узор. Графиня раскладывала карты. Настасья Ивановна с печальным лицом сидела у окна с двумя старушками. Наташа вошла в комнату, подошла к Соне, посмотрела, что она делает, потом подошла к матери и молча остановилась. |
| 2251 |
Первый раз я шел из школы не один. Правда, не домой, в другую сторону, но это все равно. Комарик, конечно, сначала боялся. А потом проехал два круга вокруг большой клумбы с анютиными глазками. И стал такой счастливый! Надо же, как просто устроить человеку праздник. А потом мы с Вилли поехали к Августине. Честно говоря, я плохо помнил дорогу. То есть совершенно не помнил. Но у меня был Вилли. Он подсказывал мне – легонько кивал рулем, куда поворачивать. В общем, получилось так, будто я сам, совершенно самостоятельно, нашел дорогу в переулок Маятников. Только не с той стороны, где серые заборы, длинный дом с узкими окнами и дверь с колокольчиком, а со двора: там, где крошечный сад и дорожка ведет прямо на кухню. Я позвонил Виллиным звонком. И ужасно обрадовался, когда в окне мелькнул зеленый свитер. |
| 2252 |
Совершенно случайно, просто так получилось, мы приехали в переулок Маятников. Там чинили подземные трубы, и яма была огорожена решеткой. Человечек со знака приветливо кивнул мне и помахал своей лопатой. Я тоже помахал в ответ – и тут увидел, что в доме номер пятнадцать в одной квартире горит свет. На втором этаже. Я сначала хотел позвонить в колокольчик с зеленым шнурком. Но побоялся, что разбужу кого-нибудь из соседей. И мы объехали дом с той стороны, где сад и кухня. Там, с другой стороны, – большой холм, и дом как бы забирается на него. Поэтому второй этаж с этой стороны там оказывается первым. Когда объезжаешь, приходится втаскивать велосипед по узкой крутой лестнице вверх. Хорошо еще, что Вилли не очень тяжелый. Зато там как будто теплее, на той стороне. И там есть маленький сад и кухня. |
| 2253 |
Мы поехали по дорожке, сначала тихонько, а потом все быстрее. Сиреневые кусты, зеленые заборы, речка и мостик. Ехали и ехали, все дальше. И Вилли молчал, и я. Мне даже не хотелось особенно смотреть по сторонам, а просто хотелось ехать, дальше, дальше. Нравилось, как шуршат камешки под колесом и свистит в ушах ветер. И мы, похоже, уехали довольно далеко, туда, где я никогда еще не был. И тут я увидел мельницу. То есть она раньше была мельницей, а теперь у нее не было крыльев. Похоже, ее давно забросили. Наверное, теперь мелют муку каким-то другим способом, современным. Муку для Августины. Хотя она тут совершенно ни при чем. Дорога к мельнице совсем заросла, ехать стало трудно. Наконец я остановился, спрыгнул с Вилли и просто пошел с ним рядом, пробираясь через высокую траву. Уж очень она какая-то высокая. |
| 2254 |
Я остановился, спрыгнул с Вилли и пошел с ним рядом, пробираясь через высокую траву. Уж очень она какая-то высокая, никогда и не видел такой. И мельница огромная, как башня. Наверное, ее специально построили такой высоченной. Там, наверху, всегда хороший ветер. Двери не было. И пол тоже не везде был. Но несколько досок осталось, и я пошел по ним внутрь. А Вилли остался ждать меня на улице. Первый этаж мельницы был тоже очень высоким. Когда глаза привыкли к темноте, я увидел, что до потолка – как до неба. И лестница наверх: у нее не хватало нескольких ступеней. А расстояния между теми, что остались, были очень большие. Я бы не смог шагать по такой лестнице, пришлось бы карабкаться руками и ногами. Вилли с улицы тренькнул мне звонком. Я выглянул наружу и увидел: у порога валялась вилка размером со шпагу. |
| 2255 |
Мы шли по дорожке вдоль газовой трубы обратно. Хорошо, что у Блюмов было мало вещей, и Вилли вызвался нести их. Старший Блюм прикрутил рюкзаки ремнями к раме так, чтобы ничего не перевешивало и Вилли было удобно. По дороге я рассказал им про театр, который строит в нашем городе мой папа. А они рассказали мне, что всю жизнь ездят по разным городам. И только вчера выяснилось, что Августина давно уже не ходит в школу. Тогда родители решили забрать ее с собой. В театре всегда найдутся люди, у которых можно чему-нибудь научиться. И еще решили, что она достаточно взрослая, чтобы играть в театре. Ведь у нее есть такое преимущество – рост. Она могла бы играть великанов и волшебников. Августина, которая боялась высунуть нос на улицу. Она сказала им, что не хочет никакого театра, а хочет печь пироги. |
| 2256 |
Тогда ее папа рассердился и сказал, что она может делать все что угодно. Но только когда вырастет. А пока ей нужно получить хоть какое-то образование. Поэтому они решили забрать ее с собой. А еще они просто соскучились. И решили жить все вместе. Августина ужас как не хотела ехать, но уже были куплены билеты, и потом ей так не хотелось их огорчать. И еще она точно знала, что когда-нибудь потом найдет меня. У меня редкое имя, с таким именем не потеряешься. И еще было очень смешно, что Августина на голову выше своих родителей. А потом мы увидели, что нам навстречу идут мои папа и мама. И папа сказал, что мама так за меня переживала, что у нее сердце подпрыгивало. И ей пришлось пить специальные таблетки от этого прыганья сердца. А папа ей говорил, что он тоже получает от меня сигналы. И что я успел. |
| 2257 |
Нам навстречу шли мои папа и мама. И папа сказал, что мама так за меня переживала, что у нее сердце подпрыгивало. И ей пришлось пить специальные таблетки от этого прыганья сердца. А папа ей говорил, что он тоже получает от меня сигналы. И что я успел. И что мы идем домой все вместе. А мама сказала, что она, конечно, верит во всякие сигналы. И тогда они пошли нас встречать. И теперь папа Августины говорил с моим папой о том, какие бывают театры. А мама Августины говорила с моей мамой, какие бывают дети. А мы с Августиной ничего не говорили. Просто шли и по очереди помогали Вилли тащить наши вещи. А потом хотел пойти дождь, но так и не пошел. И мы сидели в садике и резали хлеб и сыр на бутерброды. И Августина угощала нас чаем. Именно она: ее родители плохо представляли, где тут у них что лежит. |
| 2258 |
Мы съездили к морю, на самом деле. Чего тут рассказывать – море и море. Оно большое. Очень. И я набрал там камешков, в подарок. Примерно семнадцать килограммов. Для всех моих друзей – вот, оказывается, сколько их у меня теперь. А потом мы вернулись. Это вчера было. Коля Марченко встретил нас на вокзале вместе с Вилли. Он рассказал, что Марк теперь ходит к нему домой два раза в неделю и Колин папа учит его играть на скрипке. Рука, правда, еще не совсем зажила. Но Марк очень хотел уже скорее заниматься, и они начали. А еще Коля Сверчок нажучился слышать Вилли. Тоже очень хотел и научился. Правда, Вилли немного дуется, что я уезжал. Но не слишком. Он же все понимает. И мы сразу же сгоняли с ним к Августине, отвезли ей зеленые морские камешки. А она там сидит уроки делает на каникулах, чтобы догнать наш класс. |
| 2259 |
Борис Иванович всю жизнь проработал на огромной фабрике, с шестнадцати лет и до пенсии. И после получения пенсии тоже работал. Он был конвейерный мастер. Когда пришел на фабрику, вся фасовка была ручная, даже простейшего ленточного не было, а теперь производство усовершенствовалось, ничего больше ручного не осталось, и конвейеры он налаживал от первого до последнего, и лучше него никто не знал, как отлаживать старомодные механизмы и как управляться с новыми. Конвейеры Борис Иванович мало сказать любил или уважал, они представлялись ему образцом и примером умной жизни, равномерной и поступательной. У самого Бориса Ивановича жизнь была с детства покалеченная: отца забрали перед войной, он его и не помнил, мать умерла, когда ему было восемь лет, он жил в детском доме, потом попал в ремесленное училище. |
| 2260 |
Поскольку наука не стоит на месте, а движется вперед, а возможно, что и вбок, но со страшной скоростью, два десятка лет тому назад мучимые подозрениями мужья настаивали на проведении анализа крови, который бы доказывал или отвергал их отцовство. Наука тогда была неповоротливая, по сравнению с теперешней просто умственно отсталая, и доказать она ничего толком не могла, а все, что умела, – в некоторых случаях исключить отцовство. Приходит такой подозрительный муж, сдает анализ крови, и заставляет предположительно неверную жену и ни в чем не повинного ребенка сдать анализы. Мужу сообщают результаты анализов, и, оказывается, что он никак не может быть отцом ребенка. Но при этом оставалось множество случаев, когда нельзя было сказать ни то ни се. То есть, платить алименты при разводе или нет, наука не знает. |
| 2261 |
В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой – мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, если его не было. Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцевал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. Он очень мил, но не имеет пола, говорили про него. Пьер был тем отставным, добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни. |
| 2262 |
Как бы он ужаснулся, если бы семь лет тому назад, когда он только приехал из-за границы, кто-нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому. Разве не он всей душой желал то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал школы, больницы и отпускал своих крестьян на волю? А вместо всего этого – вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и, расстегнувшись, побранить легко правительство. |
| 2263 |
А вместо всего этого – вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, член московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад. Иногда он утешал себя мыслью, что это только так, покамест он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса. В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением. |
| 2264 |
Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть занятым. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное, читал. Он читал и читал все, что попадалось под руку, и читал так, что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он уже читал книгу. |
| 2265 |
Приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось все больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. |
| 2266 |
Но посетители не думали о том, что, кроме этих двух-трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще двадцать два часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома. В последнее время эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. |
| 2267 |
Она с грустной улыбкой вспоминала, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с ней каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело, напротив, казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. |
| 2268 |
В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться, уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот-вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволения выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери. |
| 2269 |
В именины князя вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду. Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным нарушить запрет, как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила все это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. |
| 2270 |
И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и неясны, никто не возражал. За жарким подали шампанское. Гости встали со своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему. Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Все выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решение его осталось в прежней силе и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь. Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе. Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны. Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами. |
| 2271 |
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у них собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в полночь и засиживающихся до третьего часу. Не было бала, гуляния, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни и ожидает успокоения только там. Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарование, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия не мешала ей веселиться. |
| 2272 |
Готовой вспыхнуть многолетней дружбе – с открытками на праздники и визитами через всю страну – мешали жара и Лидочка, золотистая, гладкая, блещущая в мелком прибое. Мамочка никак не могла отвлечься от нее – ни на вспотевший арбуз, сахарно хрустнувший под хищным перочинным ножом мирного пролетария, ни на нескончаемо запутанные монологи из заманчивой незнакомой жизни. И тогда Петрович, говорит, забирай дите и перебирайся ко мне, места хватит, а он и правда только от правления комнату получил. Романтический пунктир судьбы никому не известного Петровича грозил превратиться в линию сплошного человеческого счастья, но мамочка только рассеянно улыбалась. В другой раз она с наслаждением примерила бы на себя чужую, невозможную судьбу – только для того, чтобы убедиться, как ладно и ловко скроена ее собственная. |
| 2273 |
Больше всего это было похоже на заговор. Или на детскую игру, правила которой меняются и придумываются на ходу, так что в памяти только и остается, что ощущение прихотливого счастья, которое бывает доступно только в раннем и еще не осознающем себя детстве. Они сидели за столом для заседаний и ловко, словно картежники, бросали друг другу засаленную тетрадку, которую Линдт извлек откуда-то из-под груды своих лохмотьев. Чалдонов быстро писал на свободных листах какие-то невозможные для обычного человека буквы, цифры и слова, а принявший пас Линдт писал поверх этих букв и цифр другие – свои собственные, и оба игрока даже крякали иногда от почти телесного удовольствия, будто действительно резались в волейбол, напрягая здоровые, идеальные мышцы и посылая друг другу такой же звонкий, идеальный мяч. |
| 2274 |
У Марии было нежное, необыкновенно живое лицо того немного грубоватого и отчасти простонародного типа, который вышел из моды еще в десятые годы двадцатого века и теперь обитает исключительно на дореволюционных фотокарточках. В молодости она, несомненно, была хорошенькой – все в той же позабытой нынче манере, когда с женской красотой рифмовалась неяркая прелесть и девушке из хорошего семейства непременно полагалось много плакать по пустякам и иметь свежую кожу прохладного молочного разлива. В жене Чалдонова все эти нежные требования и условности отступали на второй план, покоренные светом, который она излучала словно сама по себе, как будто даже против своей воли. Всю свою жизнь потом Линдт искал похожие отблески на лицах множества женщин. Но так и не понял, что женщина сама по себе вообще не существует. |
| 2275 |
Затея с приводом найденыша домой с каждой секундой казалась ему все менее удачной. Маруся, как все хорошо воспитанные люди, обладала отлично взнузданным темпераментом и потому умела взрываться с замечательной быстротой. Чалдонов знал это прекрасно. Лучше просто и не бывает. Линдт попытался вежливо поклониться, и лестница, дверь и лампа тотчас мягко и быстро повернулись вокруг головокружительной оси. Есть хотелось просто невероятно. Маруся помолчала еще одну длинную секунду. Через час с небольшим все уже сидели в столовой за обеденным столом, сервированном по правилам, которые стремительно, прямо на глазах, становились старорежимными пережитками. Хрустели салфетки, тяжело звякало серебро, из просторного, как полынья, ворота чалдоновской рубахи торчал, пуская ликующие блики, наголо обритый Линдт. |
| 2276 |
Это был счастливый билет, конечно. Шел по улице, подобрал золотой ключик, выпустил на волю замурованную судьбу. Линдт и сам знал, что так не бывает. А ведь поди ж ты. Глаза слипаются, все дрожит и расплывается в мокром сиянии простого человеческого счастья. Мария Никитична поднялась, чтобы собрать со стола посуду, и тотчас вскочил помогать ей Чалдонов. И по тому, с каким жадным обожанием он смотрел на жену, по тому, как мимоходом она пригладила ему надо лбом некрасивую белесую кудрю, ясно было, что даже тридцать лет супружества могут быть зачем-то нужны богу, особенно если веришь, что Он действительно существует. Линдт проглотил ниоткуда взявшийся горький комок. У меня тоже так будет, поклялся он мысленно. Именно так – и никак иначе. Вот такая точно любовь, такая точно Маруся, такая точно семья. |
| 2277 |
Может быть, и потому, что Чалдонов прекрасно понимал, что дом, который вела его жена – порой упрямый и капризный, словно живое существо, – это тоже работа, тоже творчество, нужное миру ничуть не меньше, чем его научные изыскания или, скажем, мурчание кошки, вылизывающей котят. Мало того, Чалдонов был искренне уверен в том, что смысла в Марусиной ежедневной жизни куда больше, чем в его собственной. В разложенной на большом столе выкройке нового платья, в устройстве личного счастья горничной, даже в том, как Маруся, почесывая карандашом нежную шею, продумывала завтрашний обед, выгадывая из одного куска говядины и жаркое, и щи, и начинку для слоеных пирожков, – во всем этом была какая-то удивительная, сразу понятная логика маленьких событий, из которых только и может сложиться большое счастье. |
| 2278 |
Должно быть, я любил Женю за то, что она встречала и провожала меня, за то, что смотрела на меня нежно и с восхищением. Как трогательно прекрасны были ее бледное лицо, тонкая шея, тонкие руки, ее слабость, праздность, ее книги. Я подозревал у нее недюжинный ум, меня восхищала широта ее воззрений, быть может, потому что она мыслила иначе, чем строгая, красивая Лида, которая не любила меня. Я нравился Жене как художник, я победил ее сердце своим талантом, и мне страстно хотелось писать только для нее, и я мечтал о ней, как о своей маленькой королеве, которая вместе со мной будет владеть этими деревьями, полями, туманом, зарей, этой природой, чудесной, очаровательной, но среди которой я до сих пор чувствовал себя безнадежно одиноким и ненужным. Я снял с себя пальто и прикрыл ее озябшие плечи. |
| 2279 |
И потом минуты две я слышал, как она бежала. Мне не хотелось домой, да и незачем было идти туда. Я постоял немного в раздумье и тихо поплелся назад, чтобы еще взглянуть на дом, в котором она жила, милый, наивный, старый дом, который, казалось, окнами своего мезонина глядел на меня, как глазами, и понимал все. Я прошел мимо террасы, сел на скамье в темноте под старым вязом, и отсюда смотрел на дом. В окнах мезонина, в котором жила Женя, блеснул яркий свет, потом покойный зеленый – это лампу накрыли абажуром. Задвигались тени. Я был полон нежности, тишины и довольства собой, довольства, что сумел увлечься и полюбить, и в то же время я чувствовал неудобство от мысли, что в это же самое время, в нескольких шагах от меня, в одной из комнат этого дома живет Лида, которая не любит, быть может, ненавидит меня. |
| 2280 |
Я сидел и все ждал, не выйдет ли Женя, прислушивался, и мне казалось, будто в мезонине говорят. Прошло около часа. Зеленый огонь погас, и не стало видно теней. Луна уже стояла высоко над домом и освещала спящий сад, дорожки; георгины и розы в цветнике перед домом были отчетливо видны и казались все одного цвета. Становилось очень холодно. Я вышел из сада, подобрал на дороге свое пальто и не спеша побрел домой. Когда на другой день после обеда я пришел к Волчаниновым, стеклянная дверь в сад была открыта настежь. Я посидел на террасе, поджидая, что вот-вот за цветником на площадке или на одной из аллей покажется Женя или донесется ее голос из комнат; потом я прошел в гостиную, в столовую. Не было ни души. Из столовой я прошел длинным коридором в переднюю, потом назад. Тут в коридоре было несколько дверей. |
| 2281 |
Зрелище это было ей неприятно. Оно оскорбляло ее чувства. Но все существо, каждая клеточка стремились к этой силе, томились по ней, и, чем бы отшатнуться от Мартина, она опять потянулась к нему, сама не зная как. И в следующий миг, когда Мартин сжал ее в объятиях, ее рассудок, такой далекий от глубин жизни, вознегодовал, а женское сердце, которому ведома сама суть жизни, торжествовало и ликовало. Вот в такие минуты Руфь особенно остро ощущала безмерную любовь к Мартину. В такие минуты казалось, все оправдано – что она предает общепризнанные правила, оскверняет свои высокие идеалы, а главное, молчаливо нарушает волю родителей. Они ведь не хотят, чтобы она вышла замуж за этого человека. Их возмущает ее любовь к нему. И сама Руфь порой возмущается этой своей любовью. А рядом с Мартином она его любит. |
| 2282 |
Мария, глядя на Руфь с благоговением, что не помешало ей заметить и качество материи на платье и его крой, невиданный в этом квартале необычайной красоты, проводила гостью до экипажа. Толпа разочарованных мальчишек глядела вслед экипажу, пока он не скрылся из виду, и тогда все уставились на Марию, которая вдруг стала самой выдающейся личностью на всей улице. Но один из ее же отпрысков положил конец торжеству матери – объявил, что важные господа приезжали не к ней, а к постояльцу. И мимолетная слава Марии угасла, зато Мартин стал замечать, что окрестные жители – все народ скромный – взирают на него почтительно. Что до Марии, ее уважение к Мартину возросло невероятно, а будь свидетелем приезда господ в экипаже бакалейщик, он наверняка открыл бы Мартину кредит еще на три доллара восемьдесят пять центов. |
| 2283 |
Мартину засияло солнце удачи. Назавтра после приезда Руфи он получил чек на три доллара из бульварного еженедельника в уплату за три своих триолета. Еще через два дня некая чикагская газета приняла его рассказ и пообещала по напечатании заплатить десять долларов. Цена невелика, но то были первые написанные им страницы, самая первая попытка высказать свою мысль на бумаге. И ко всему на той же неделе приключенческая повесть для мальчиков, его второй опыт, была принята ежемесячником для юношества. Правда, в повести была двадцать одна тысяча слов, а предложили за нее шестнадцать долларов по выходе в свет, иначе говоря, примерно семьдесят пять центов за тысячу слов, но правда и другое: ведь это всего лишь вторая попытка Мартина и теперь он сам прекрасно понимал, что повесть его слабая и неуклюжая. |
| 2284 |
Но неуклюжесть даже ранних его опытов не была неуклюжестью посредственности. Их отличала неуклюжесть чрезмерной силы – та самая, что выдает неопытного новичка. И Мартин рад был продать эти первые пробы пера хоть за бесценок. Он понимал, насколько они слабы, это он понял очень быстро. Но он твердо верил в свои поздние работы. Он стремился стать не просто поставщиком беллетристики. Он старался овладеть всеми тонкостями мастерства. Однако силой он не жертвовал. Сила его росла как раз потому, что он сознательно ее сдерживал. И не отступал от того, чем больше всего дорожил, – от правды жизни. Он был реалист, хотя делал все, чтобы пронизать реализм красотой, которую дарит воображение. Он стремился к реализму страстному, пронизанному мечтой и верой. Он хотел изображать жизнь такой, какая она есть. |
| 2285 |
Мартин хотел изображать жизнь такой, как она есть, со всеми ее духовными исканиями и всем тем, что задевает душу. Читая книги и журналы, он заметил, что есть две литературные школы. Для одних авторов человек – бог, и они забывают о его земном происхождении, а для других он – скот, эти забывают о его высоких помыслах и великих духовных возможностях. Обе школы, и божественная и земная, по мнению Мартина, ошибаются, и виновата в этом узость взглядов и задач. Должно быть, правда где-то посредине, правда, не слишком лестная для тех, кто видит в человеке лишь божественное начало, но опровергающая тех, кто замечает в нем лишь плотское и скотское начало. Мартин считал, что в его рассказе о приключении, который когда-то показался Руфи незначительным, он достиг наибольшей для беллетристики степени правды. |
| 2286 |
Но этот рассказ и все его лучшие, по мнению самого Мартина, работы все еще стучались в двери редакций. Ранние опыты лишь тем были хороши в глазах Мартина, что принесли какие-то деньги, и страшные рассказы, два из которых были куплены, он тоже вовсе не считал настоящей литературой и лучшим среди написанного. Ведь это была откровенная выдумка и фантазия, хотя и сдобренная очарованием живой жизни, в чем и таилась сила этих рассказов. Преувеличенное и невероятное он обрядил в реальные одежды и считал это фокусом, пусть даже ловким фокусом. С истинной литературой это несовместимо. Написаны оба рассказа искусно, но Мартин ни во что не ставил искусство, лишенное человечности. Фокус заключался в том, чтобы искусство автора выдать за человеческое чувство, и это ему удалось в его страшных рассказов. |
| 2287 |
В третьем акте был на сцене представлен дворец, в котором горело много свечей и повешены были картины, изображавшие рыцарей с бородками. В середине стояли, вероятно, царь и царица. Царь замахал правой рукой, и, заметно робея, дурно пропел что-то и сел на малиновый трон. Девица, бывшая сначала в белом, потом в голубом, теперь была одета в одной рубашке и с распущенными волосами стояла около трона. Она о чем-то горестно пела, обращаясь к царице; но царь строго махнул рукой, и с боков вышли мужчины с голыми ногами и женщины с голыми ногами и стали танцевать все вместе. Потом скрипки заиграли очень тонко и весело, одна из девиц с голыми толстыми ногами и худыми руками, отделившись от других, отошла за кулисы, поправила корсаж, вышла на середину и стала прыгать и скоро бить одной ногой о другую. |
| 2288 |
Она не могла удержаться, чтобы не оглянуться. Она прямо в глаза взглянула ему, и его близость и уверенность, и добродушная ласковость улыбки победили ее. Она улыбнулась точно так же, как и он, глядя прямо в глаза ему. И опять она с ужасом чувствовала, что между ним и ней нет никакой преграды. Опять поднялся занавес. Анатоль вышел из ложи, спокойный и веселый. Наташа вернулась к отцу в ложу, совершенно уже подчиненная тому миру, в котором она находилась. Все, что происходило перед ней, уже казалось ей вполне естественным; но зато все прежние мысли ее о женихе, о княжне Марье, о деревенской жизни ни разу не пришли ей в голову, как будто все то было давно прошедшее. В четвертом акте был какой-то черт, который пел, махая рукой до тех пор, пока не выдвинули под ним доски, и он не опустился туда. |
| 2289 |
Наташа только это и видела из четвертого акта: что-то волновало и мучило ее, и причиной этого волнения был Курагин, за которым она невольно следила глазами. Когда они выходили из театра, Анатоль подошел к ним, вызвал их карету и подсаживал их. Подсаживая Наташу, он пожал ей руку выше локтя. Наташа, взволнованная и красная, оглянулась на него. Он смотрел на нее, блестя своими глазами и нежно улыбаясь. Только приехав домой, Наташа могла ясно обдумать все то, что с ней было. Вдруг вспомнив князя Андрея, она ужаснулась, и при всех за чаем, за который все сели после театра, громко ахнула и, сильно раскрасневшись, выбежала из комнаты. Долго она сидела, закрыв лицо руками, стараясь дать себе ясный отчет в том, что было с ней, и не могла ни понять того, что с ней было, ни того, что она чувствовала. |
| 2290 |
Анатоль поехал в Москву, где остановился у Пьера. Пьер принял Анатоля сначала неохотно, но потом привык к нему, иногда ездил с ним на его кутежи и давал ему деньги под предлогом займа. С тех пор как приехал в Москву, Анатоль сводил с ума всех московских барынь в особенности тем, что он пренебрегал ими и, очевидно, предпочитал им цыганок и французских актрис, с главой которых, с мадемуазель Жорж, как говорили, он был в близких отношениях. Он не пропускал ни одного кутежа у Данилова и других весельчаков, напролет пил целые ночи, перепивая всех, и бывал на всех вечерах и балах высшего света. Рассказывали про несколько интриг его с московскими дамами, и на балах он ухаживал за некоторыми. Но с девицами, в особенности с богатыми невестами, которые были большей частью все дурны, он не сближался. |
| 2291 |
Два года тому назад, во время стоянки его полка в Польше, один польский помещик заставил Анатоля жениться на своей дочери. Анатоль весьма скоро бросил свою жену и за деньги, которые он условился высылать тестю, выговорил себе право слыть за холостого человека. Анатоль был всегда доволен своим положением, собой и другими. Он был инстинктивно, всем существом своим убежден в том, что ему нельзя было жить иначе, чем как он жил, и что он никогда в жизни не сделал ничего дурного. Он не был в состоянии обдумать ни того, как его поступки могут отозваться на других, ни того, что может выйти из такого или такого его поступка. Он был убежден, что как утка сотворена так, что она всегда должна жить в воде, так и он сотворен так, что должен жить в тридцать тысяч дохода и занимать всегда высшее положение в обществе. |
| 2292 |
Каждую пятницу в одно и то же время он совершал один и тот же маршрут. Он получал выручку в кафе и журнальных киосках. Сэм обливался потом от страха, опасаясь, что вдруг в голову какого-нибудь кретина придет мысль убить его, дабы завладеть деньгами. Он проделал этот маршрут уже сотни раз, и хотя за это время с ним ничего не произошло, никак не мог освободиться от страха. Он все время пытался внушить себе, что если ничего не произошло в эту пятницу, то и в следующую тем более ничего не произойдет. За десять лет работы у патрона Сэм все никак не мог приучить себя к мысли о его могуществе. До него никак не могло дойти как то, что тот в одиночку может безраздельно властвовать над всем городом, так и то, что в этом городе вряд ли найдется хотя бы один человек, пожелавший завладеть этими деньгами. |
| 2293 |
Уже восемь месяцев, как у него появилась одна идея. Она возникла у него в день сорокалетия. Он отпраздновал эту дату со своей подружкой Мелани и после того, как она уснула, в темноте размышлял над прошлым и попытался представить себе будущее. Сорок лет, половина дороги. При условии, конечно, что не произойдет несчастного случая, он не заболеет или его не убьют. Он вспомнил прошедшие годы. Прежде всего он подумал о матери, совершенно безграмотной, которая убила себя работой. Его отец умел читать, но не умел писать и всю жизнь проработал на консервном заводе. Они были итальянскими эмигрантами, честными и бедными, обожавшими сына и мечтавшими о блестящем будущем для него. Умирая, мать передала ему единственную ценную вещь, которая у нее была: серебряную медаль с изображением Христофора вместе с цепочкой. |
| 2294 |
Умирая, мать передала ему единственную ценную вещь, которая у нее была: серебряную медаль с изображением Христофора вместе с цепочкой, которая наследовалась в семье из поколения в поколение на протяжении более ста лет. Будучи суеверным, он носил эту медаль постоянно. И с ним, действительно, не случалось ничего серьезного. Не отводя глаз от окна, он засунул руку под рубашку и прикоснулся к ней. Даже рядом с Мелани, крепко спящей, он думал о тех годах, которые провел после смерти матери. Из-за бесконечных упреков отца он вынужден был покинуть дом, едва ему исполнилось семнадцать лет. Он нашел место служащего, где и познакомился с молодыми мошенниками. Он объединился с Фредди и еще одним неудавшимся жуликом. Вместе они совершили несколько краж на станциях техобслуживания, пока их не поймала полиция. |
| 2295 |
Джонни получил два года тюрьмы, и это решило его судьбу. Вышел оттуда он с твердой уверенностью, что больше туда не попадет. В течение двух лет он занимался вооруженным грабежом в одиночку. Это не приносило ему большого дохода, но он жил, ожидая удачи. Потом он снова встретил Чиано, который работал на Массино. Чиано представил его шефу, и тот, проверив Джонни на деле, взял к себе. Ему нужен был молодой человек, умеющий обращаться с оружием, для того, чтобы быть телохранителем. Джонни практически не был знаком с оружием. Для своих грабежей он пользовался игрушечным пластмассовым пистолетом. Массино дал ему несколько уроков, и через три месяца Джонни стал настоящим снайпером и трижды спасал своего шефа от неминуемой гибели. Больше ему не пришлось никого убивать, так как шеф все прибрал к своим рукам. |
| 2296 |
Массино хотел иметь молодых телохранителей, так как после сорока лет человек становится слишком медлительным для такой работы. Лежа в темноте, Джонни думал обо всем этом. Потом его мысли обратились к будущему. Если он не предпримет что-нибудь стоящее, будет поздно. Через пару лет Массино посчитает, что он уже стар, чтобы защищать Сэма. Никаких торжественных проводов не будет. Это наверняка. Ему предложат какую-нибудь канцелярскую работу, и ничего не останется, как согласиться. Он никогда не откладывал денег. Джонни горько усмехнулся, вспомнив о совете, который дал Сэму. Деньги всегда текли у него между пальцев. Они уходили так же быстро, как и приходили, и он знал, что в тот день, когда Массино его выбросит, у него не будет средств жить так, как намеревался, он не сумеет осуществить свою мечту. |
| 2297 |
Когда он был подростком, то проводил все свои свободные часы в порту, где стояли яхты и шлюпки рыбаков. Море всегда влекло его к себе и продолжало привлекать и сейчас. В детстве, вместо того, чтобы быть в школе, он крутился возле шхуны. Для него неважно, какая была работа, тяжелая или плохо оплачиваемая, лишь бы ему позволили подняться на борт. Он мыл палубу, натирал металл всего за несколько центов. Никогда он не забывал этот период своего детства – лучший в жизни. Вытянувшись в темноте, он еще раз испытал желание увидеть море, но уже не как мальчишка, который за несколько центов работал до изнеможения. Он хотел вернуться в море на собственной шхуне метров десять длиной, с тонкими линиями, на которой будет ловить рыбу в открытом море и станет ее капитаном. На шхуне будет экипаж только из одного человека. |
| 2298 |
Шхуна его мечты стоит дорого. Кроме того, нужно приобрести снасти и иметь деньги для первых эксплуатационных трат. По его мнению, на все это уйдет, по крайней мере, пятьдесят тысяч долларов. Он подумал, что совсем сходит с ума, мечтая о таких деньгах. Настойчивая мечта иметь собственную шхуну, чувствовать, как тебя качают волны, не прекращала его волновать и будет волновать всегда. Мечта, которая могла бы стать реальностью, если бы Джонни смог достать нужную сумму денег. Шестью месяцами ранее в его мозгу зародилась идея. Сначала он ее сразу же отверг, как человек, почувствовавший первый признак мигрени. Но идея засела крепко и не давала покоя. Наконец он пришел к выводу, что раз идея появилась, почему бы не поразмыслить о ней. И когда он начал о ней размышлять, впервые понял все минусы одиночества. |
| 2299 |
Как было бы приятно обсудить эту идею с кем-нибудь. Но у него никого не было. Никого, кому бы он мог довериться. Он не поговорит об этом с единственным другом. И Мелани ничем не сможет помочь, если он доверится ей и расскажет о своих планах. Перспектива жить в море на шхуне ее ужаснет. Она подумает, что он сошел с ума. Даже если бы его мать была еще жива, он не смог бы и ей рассказать об этом. Что касается отца, то он был слишком туп, чтобы с ним можно было говорить о деле. Он долго обдумывал свой план, пока не пришел к выводу, что следует попробовать реализовать его. Вот и сейчас, уставясь в окно, он в очередной раз думал об этом. Его идея заключалась в том, чтобы украсть деньги за лотерейные ставки, но для оправдания неизбежного риска следовало терпеливо ждать дня, когда добыча будет особенно велика. |
| 2300 |
Джонни знал это, и его план заключался в проведении операции таким образом, чтобы никто не смог заподозрить виновного. Он очень долго думал над этим, прекрасно понимая, что его будущее и сама жизнь зависят от этого. Взяв деньги, он бросится на автовокзал на другой стороне улицы и спрячет их в автоматическую камеру хранения. Он думал, что деньги будут лежать там до той поры, пока все не успокоится. По всей видимости, около месяца. Потом, когда Массино придет к убеждению, что похититель скрылся, Джонни перепрячет их в банковский сейф. Он предпочел бы положить их туда сразу же, но его алиби зависело от того, с какой скоростью он будет действовать. Автовокзал был расположен как раз напротив бюро Массино. Ему понадобится всего несколько минут, чтобы забрать деньги и спрятать их в камере хранения. |
| 2301 |
Банк находится на другом конце города и будет закрыт в этот час. Вся операция требовала терпения. Когда деньги окажутся в банке, ему придется выждать три или четыре года, но он подождет, зная, что его терпение будет вознаграждено. Потом он покинет город, устроится во Флориде, купит шхуну, и сбудется его мечта. Теперь полиция. Джонни знал, что полицию предупредят сразу же по обнаружении кражи. Полицейские тщательно проверят кабинет Энди и сейф. Они будут искать отпечатки. Но это его не беспокоило. Он наденет перчатки, и у него будет твердое алиби. В ночь похищения он будет вместе с Мелани, и его машина будет стоять у ее дома. Он знал, что может на нее рассчитывать. Она поклянется, что он не покидал ее ни на минуту. Обнаружив, что сейф открыт с помощью ключа, все подозрения Массино падут на Энди. |
| 2302 |
Сколь велик восторг ученого, когда кочки и канавы, заросшие травой и кустарником, начинают вдруг приобретать конкретные формы. Здесь был внешний крепостной вал – вот ворота, а вот и амбар. Сперва мы будем копать здесь и здесь, а потом я бы хотел еще взглянуть, что это там, под тем бугорком на склоне. Как хорошо им ведом настоящий восторг, когда вдруг вместе с просеиваемой землей проскользнет маленькая металлическая пластинка, а потом – одно прикосновение пальца, и перед вами изящная чеканка по бронзе. Как я завидую им, их лопатам, ситам и прочим инструментам, а также – их мудрым умелым рукам, которые могут коснуться того, что находят. Но им недолго удается подержать свои находки в ладонях; разумеется, они отдают их в музеи. И все-таки какое-то время они действительно держат в своих руках Прошлое. |
| 2303 |
В конце концов и я отыскала тот город, который столько времени не давал мне покоя. После целого года раскопок в нескольких неверно выбранных местах и упорного следования разным дурацким идеям – например, той, что город должен быть окружен стеной с единственными воротами, – когда я в очередной раз изучала его возможные очертания на карте долины, меня вдруг осенило, как если бы из-за туч внезапно ударило солнце, озарив землю вокруг: этот город должен быть именно здесь, у слияния многочисленных ручьев и речек, буквально у меня под ногами. И никакой стены вокруг него нет и не может быть, да и зачем им какие-то стены? То, что я в воображении своем приняла за ворота, было просто мостом над местом слияния ручьев. А храмы и специальная площадь для танцев оказались вовсе не в центре города, а значительно дальше. |
| 2304 |
Но мой отец не знал, что нужно ответить. Он молча стоял и смотрел на меня сверху вниз. Мать быстро шепнула мне, чтобы я разогрела кукурузу. Занимаясь ужином, я все время украдкой поглядывала на нашего гостя и в конце концов поняла, что лицо у него человеческое. Я ведь тогда еще не совсем была уверена, действительно ли у него голова кондора или это такой особый головной убор. Оказалось, что это шлем, и когда он его снял, я снова осторожно посмотрела на него. Он оказался очень красивым мужчиной, с длинным носом, высокими скулами и удлиненными глазами. Он все время смотрел на мою мать Иву. Она зажгла масляную лампу, которую мы обычно ставили на стол во время трапезы, и вдруг стала такой красивой, что я даже не сразу поверила, что вижу перед собой именно ее, а не какую-то прекрасную незнакомку. |
| 2305 |
Я не сразу поверила, что вижу перед собой именно ее, а не какую-то прекрасную незнакомку. Они немного поговорили, насколько это было возможно, ибо отец мой знал только отдельные слова и выражения нашего языка. Не так уж много чужестранцев приходило в Синшан за мою недолгую жизнь, однако я слышала речь торговцев с северного побережья и людей из народа Амарант, и все они говорили примерно так же, как мой отец, – пытаясь носить воду решетом, как говорится в пословице. То, как он ощупью пробирался сквозь дебри нашего языка, теряя при этом смысл сказанного, было довольно смешно, и я увидела, что он обыкновенный человек, каким бы необычным ни было его обличье. Мать налила нам троим вина, и мы вместе сели за стол. Мой отец оказался таким огромным и длинноногим, что наш стол рядом с ним представлялся игрушечным. |
| 2306 |
У мальчика была странная манера говорить, стоя боком к собеседнику и дергая головой, точно это движение помогало ему извлекать наружу собственный голос. Он мог бы развеселить кого угодно, но маленькую Нелл его чудачества приводили в восторг, и я радовался за девочку, видя, что в этом доме, где ей совсем не годилось жить, она находит, над чем посмеяться. Киту явно льстил такой успех: поняв всю безнадежность своих попыток сохранить серьезное выражение лица, он вдруг прыснул, да так и зашелся от смеха, стоя с широко открытым ртом и зажмуренными глазами. Старый антиквар снова погрузился в апатию, ничего не видя вокруг себя; но от моего внимания не ускользнуло, что ясные глаза девочки затуманились слезами, вызванными радостью при встрече с ее неказистым любимцем после всех волнений этого вечера. |
| 2307 |
Получив такой ответ, я с невольным удивлением посмотрел на нее. Что же это за поручение, если исполнительницу его заранее подготовили к расспросам. Быстрые детские глаза сразу же прочли мои мысли, и, посмотрев мне в лицо, девочка добавила, что ничего дурного тут нет, но только это большая тайна. В словах девочки не чувствовалось намерения схитрить или провести меня; они прозвучали с простодушной откровенностью, не оставлявшей сомнений в их правдивости. Мы шли все так же рядом; понемногу она свыклась со мной и начала весело болтать, но о своих домашних делах не обмолвилась больше ни словом, спросив только, короче ли эта новая дорога, которой я ее веду. Я перебирал в уме сотни различных объяснений этой загадки и отбрасывал их одно за другим. Совесть не позволяла мне воспользоваться простодушием ребенка. |
| 2308 |
Я перебирал в уме сотни объяснений этой загадки и отбрасывал их одно за другим. Совесть не позволяла мне воспользоваться простодушием и признательностью ребенка. Я люблю детей, и если они, так недавно оставившие божью обитель, отвечают нам тем же, их любовью шутить нельзя. Меня так обрадовало доверие этой девочки, что я решил заслужить его и не обманывать детского чувства, правильно подсказавшего ей, на кого она может положиться. Но почему бы мне не повидать человека, который столь легкомысленно послал ребенка в такую даль, поздно вечером, без провожатых? А что, если вблизи дома она простится со мной? Предвидя это, я выбирал окольные пути, так что девочка узнала свою улицу лишь тогда, когда мы вышли на нее. Радостно захлопав в ладоши и побежав вперед, моя новая знакомая остановилась у маленького домика. |
| 2309 |
Радостно захлопав в ладоши и побежав вперед, моя новая знакомая остановилась у маленького домика, дождалась меня на ступеньках и постучалась в дверь. Часть этой двери была застекленная, без ставней, но я этого сначала не заметил, так как за ней стояла тьма и полная тишина, к тому же мне – не меньше, чем девочке – хотелось поскорее услышать ответ на наш стук. Она постучала второй раз, и только тогда в доме послышалось какое-то движение, а через минуту за стеклом блеснул слабый огонек, при свете которого я увидел и комнату и человека, медленно пробиравшегося к нам среди беспорядочной груды вещей. Это был невысокий старик с длинными седыми волосами, лицо и фигуру которого ясно освещала свеча, так как он держал ее над головой и смотрел прямо вперед. Старость давно наложила на него свою печать. |
| 2310 |
Совершенно обессилевшая, я снова стояла по колено в снегу. Из бального зала доносились звуки скрипок. На шее висел чужой бриллиант весом в тридцать пять карат, а на руках лежал ребенок без чувств. Тоже чужой. К тому же в суматохе, как Золушка, я потеряла туфельку. Говорят, что в чрезвычайных ситуациях в организме вырабатывается столько адреналина, что не чувствуешь ни холода, ни боли, но на самом деле это не так. Боль от раны в плече пульсировала. Кровь, капавшая из пулевого отверстия, стекала по руке, окрашивая снег алым, а голая нога стыла на морозе. От напряжения мои руки и плечи болели, но я не осмеливалась перехватить девочку поудобнее, чтобы она не проснулась: ее плач выдал бы наше местонахождение преследователям. Говорят также, что в минуты опасности голова начинает мыслить с необычайной ясностью. |
| 2311 |
Мальчик был взволнован. От возбуждения ноздри его упруго раздувались, и на лице проступали скрытые веснушки. Это у него от матери – у нее тоже, когда она очень радовалась, появлялись на лице такие скрытые веснушки. Мальчику было отчего волноваться. Этот выход в море предназначался ему, его приобщению к охотничьему делу. И потому Кириск крутил головой по сторонам, как кулик, глядел повсюду с неубывающим интересом и нетерпением. Впервые в жизни отправлялся он в открытое море с настоящими охотниками, на настоящую, большую добычу. Мальчику очень хотелось привстать с места, поторопить гребцов, очень хотелось самому взяться за весла, подналечь изо всех сил, чтобы быстрей доплыть до островов, где предстояла большая охота на морского зверя. Но такие ребяческие желания могли показаться серьезным людям смешными. |
| 2312 |
Трудно было ему скрыть свое счастье – румянец отчетливо проступал на смуглых щеках. А главное, глаза, сияющие, чистые и одухотворенные глаза мальчишечьи не могли утаить радости и гордости, переполнявших его ликующую душу. Впереди море, впереди большая охота. Старик Орган понимал его. Углядывая прищуром глаз направление по морю, он замечал и настроение мальчишки, ерзающего от нетерпения. Старик теплел глазами, но улыбку в углах запавшего рта вовремя подавлял усиленным посасыванием трубки. Нельзя было открывать улыбку. Мальчик находился с ними в лодке не ради забавы. Ему предстояло начать жизнь морского охотника. Начать с тем, чтобы кончить ее когда-нибудь в море, – такова судьба морского добытчика, ибо нет на свете более трудного и опасного дела, нежели охота в море. А привыкать требуется с детства. |
| 2313 |
В непроглядной насыщенной летучей влагой и холодом приморской ночи, на всем протяжении Охотского побережья, по всему фронту суши и моря шла извечная, неукротимая борьба двух стихий – суша препятствовала движению моря, море не уставало наступать на сушу. Гудело и маялось море во тьме, набегая и расшибаясь на утесах. Надсадно ухала, отражая удары моря, каменно твердая земля. И вот так они в противоборстве от сотворения – с тех пор как день зачался днем, а ночь зачалась ночью, и впредь быть тому, все дни и все ночи, пока пребудут земля и вода в нескончаемом времени. Все дни и все ночи. Еще одна ночь протекала. Ночь накануне выхода в море. Не спал он той ночью. Первый раз в жизни не спал, первый раз в жизни изведал бессонницу. Уж очень хотелось, чтобы день наступил поскорее, чтобы ринуться в море. |
| 2314 |
Приближалось утро. Еще одна ночь уходила, еще один день нарождался. В светлеющем, сероватом сумраке постепенно вырисовывалось, как губа оленя в сизом облаке дыхания, бушующее соприкосновение моря с берегом. Море дышало. На всем вскипающем соприкосновении суши и моря клубился холодный пар летучей мороси, и на всем побережье, на всем его протяжении стоял упорный рокот прибоя. Волны упорствовали на своем: волна за волной могуче взбегали на штурм суши вверх по холодному и жесткому насту намытого песка, вверх через бурые, ослизлые завалы камней, вверх – сколько сил и размаха хватало, и волна за волной угасали, как выдох, на последней черте выплеска, оставляя по себе пену да прелый запах водорослей. Временами вместе с прибоем выметывались на берег обломки льдин, невесть откуда занесенных весенним движением океана. |
| 2315 |
Он не был в состоянии обдумать ни того, как его поступки могут отозваться на других, ни того, что может выйти из такого или такого его поступка. Он был убежден, что как утка сотворена так, что она всегда должна жить в воде, так и он сотворен богом так, что должен жить в тридцать тысяч дохода и занимать всегда высшее положение в обществе. Он так твердо верил в это, что, глядя на него, и другие были убеждены в этом и не отказывали ему ни в высшем положении в свете, ни в деньгах, которые он, очевидно, без отдачи занимал у встречного и поперечного. Он не был игрок, по крайней мере никогда не желал выигрыша. Он не был тщеславен. Ему было совершенно все равно, что бы о нем ни думали. Еще менее он мог быть повинен в честолюбии. Он несколько раз дразнил отца, портя свою карьеру, и смеялся над всеми почестями. |
| 2316 |
На следующий после театра день Ростовы никуда не ездили, и никто не приезжал к ним. Марья Дмитриевна о чем-то, скрывая от Наташи, переговаривалась с ее отцом. Наташа догадывалась, что они говорили о старом князе и что-то придумывали, и ее беспокоило и оскорбляло это. Она всякую минуту ждала князя Андрея и два раза в этот день посылала дворника узнавать, не приехал ли он. Он не приезжал. Ей было теперь тяжелее, чем первые дни своего приезда. К нетерпению и грусти ее о нем присоединились неприятное воспоминание о свидании с княжной Марьей и со старым князем, и страх и беспокойство, которым она не знала причины. Ей все казалось, что или он никогда не приедет, или что прежде, чем он приедет, с ней случится что-нибудь. Она не могла, как прежде, спокойно и продолжительно, сама с собой думать о нем. |
| 2317 |
Она всякую минуту ждала князя Андрея и два раза в этот день посылала дворника узнавать, не приехал ли он. Он не приезжал. Ей было теперь тяжелее, чем первые дни своего приезда. Она не могла, как прежде, спокойно и продолжительно думать о нем. Как только она начинала думать о нем, к воспоминанию о нем присоединялось воспоминание о старом князе, о княжне Марье и о последнем спектакле, и о Курагине. Ей опять представлялся вопрос, не виновата ли она, не нарушена ли уже ее верность князю Андрею, и опять она заставала себя до малейших подробностей вспоминающей каждое слово, каждый жест, каждый оттенок на лице этого человека, умевшего возбудить в ней непонятное для нее и страшное чувство. На взгляд домашних, Наташа казалась оживленнее обыкновенного, но она далеко была не так спокойна и счастлива, как прежде. |
| 2318 |
Она любила воскресные дни и умела праздновать их. Дом ее бывал весь вымыт и вычищен в субботу; люди и она не работали, все были празднично разряжены, и все бывали у обедни. К господскому обеду прибавлялись кушанья, и людям давалась водка и жареный гусь или поросенок. Но ни на чем во всем доме так не бывал заметен праздник, как на строгом лице Марьи Дмитриевны, в этот день принимавшем неизменяемое выражение торжественности. Когда напились кофе после обедни, в гостиной со снятыми чехлами, ей доложили, что карета готова, и она со строгим видом, одетая в парадную шаль, в которой она делала визиты, поднялась и объявила, что едет к князю Болконскому, чтобы объясниться с ним насчет Наташи. Потом приехала модистка, и Наташа, затворив дверь в соседней с гостиной комнате, занялась примеркой новых платьев. |
| 2319 |
Анатоль у двери ожидал входа Ростовых. Он тотчас же, поздоровавшись с графом, подошел к Наташе и пошел за ней. Как только Наташа его увидела, то же, как и в театре, чувство тщеславного удовольствия, что она нравится ему, и страха от отсутствия нравственных преград между ней и ним охватило ее. Элен радостно приняла Наташу и громко восхищалась ее красотой и туалетом. Вскоре после их приезда мадемуазель Жорж вышла из комнаты, чтобы одеться. В гостиной стали расстанавливать стулья и усаживаться. Анатоль подвинул Наташе стул и хотел сесть подле, но граф, не спускавший глаз с Наташи, сел подле нее. Анатоль сел сзади. Мадемуазель Жорж в красной шали, надетой на одно плечо, вышла в оставленное для нее пустое пространство между кресел и остановилась в ненатуральной позе. Послышался восторженный шепот. |
| 2320 |
Мадемуазель Жорж строго и мрачно оглянула публику и начала говорить по-французски какие-то стихи, где речь шла о ее преступной любви к своему сыну. Она местами возвышала голос, местами шептала, торжественно поднимая голову, местами останавливалась и хрипела, выкатывая глаза. Наташа смотрела на толстую Жорж, но ничего не слышала, не видела и не понимала ничего из того, что делалось перед ней; она только чувствовала себя опять вполне безвозвратно в том странном, безумном мире, столь далеком от прежнего, в том мире, в котором нельзя было знать, что хорошо, что дурно, что разумно и что безумно. Позади ее сидел Анатоль, и она, чувствуя его близость, испуганно ждала чего-то. После первого монолога все общество встало и окружило мадемуазель Жорж, выражая ей свой восторг. Наташа, ничего не говоря, подошла к отцу. |
| 2321 |
После нескольких приемов декламации мадемуазель Жорж уехала, и графиня Безухова попросила общество в зал. Граф хотел уехать, но Элен умоляла не испортить ее импровизированный бал. Ростовы остались. Анатоль пригласил Наташу на вальс, и во время вальса он, пожимая ее стан и руку, сказал ей, что она обворожительна и что он любит ее. Во время следующего танца, который она опять танцевала с Курагиным, когда они остались одни, Анатоль ничего не говорил ей и только смотрел на нее. Наташа была в сомнении, не во сне ли она видела то, что он сказал ей во время вальса. В конце первой фигуры он опять пожал ей руку. Наташа подняла на него испуганные глаза, но такое самоуверенно-нежное выражение было в его ласковом взгляде и улыбке, что она не могла, глядя на него, сказать того, что она имела сказать ему. |
| 2322 |
Наташа, оживленная и тревожная, широко раскрытыми, испуганными глазами смотрела вокруг себя и казалась веселее, чем обыкновенно. Она почти ничего не помнила из того, что было в этот вечер. Много танцевали, отец приглашал ее уехать, она просила остаться. Где бы она ни была, с кем бы ни говорила, она чувствовала на себе его взгляд. Потом она помнила, что попросила у отца позволения выйти в уборную оправить платье, что Элен вышла за ней, говорила ей, смеясь, о любви ее брата и что в маленькой диванной ей опять встретился Анатоль, что Элен куда-то исчезла, они остались вдвоем, и Анатоль, взяв ее за руку, нежным голосом сказал, что безумно любит ее. Он, заслоняя ей дорогу, приближал свое лицо к ее лицу. Блестящие большие мужские глаза его так близки были от ее глаз, что она не видела ничего, кроме этих глаз. |
| 2323 |
Лидочка, еще плохо умеющая отличать воспоминания от реальности, вздрагивала от тихого стука, с которым шлепалась о пол книга, соскользнувшая с ее колен, и мамочка тотчас же исчезала, словно ее никогда и не было. Лидочка вздыхала, сползала вслед за книгой с дивана и устраивалась с ней уже на полу, стараясь не хрустеть страницами. Шуметь у Галины Петровны было нельзя. Еще нельзя было бегать, прыгать, устраивать под столом домик, натянув скатерть так, чтобы образовалось таинственное логово, уютное, все в золотых солнечных прожилках, среди которых роились тоже золотые и похожие на мушек пылинки. Лидочка мысленно загибала пальцы: играть в мячик. Скакать. Расковыривать обивку и обои. Пачкать все фломастерами. Выпрашивать пирожок до того, как пришла пора обедать. Тоже нельзя. Это было трудно. Очень трудно. |
| 2324 |
Когда-то, в свои молодые годы, что, впрочем, было очень давно, князь блестящим образом вступил в жизнь, жуировал, волочился, несколько раз проживался за границей, пел романсы, каламбурил и никогда не отличался блестящими умственными способностями. Разумеется, он расстроил все свое состояние и в старости увидел себя вдруг почти без копейки. Кто-то посоветовал ему отправиться в его деревню, которую уже начали продавать с публичного торга. Он отправился и приехал в Мордасов, где и прожил ровно шесть месяцев. Губернская жизнь ему чрезвычайно понравилась, и в эти шесть месяцев он ухлопал все, что у него оставалось, до последних поскребков, продолжая жуировать и заводя разные интимности с губернскими барынями. Человек он был к тому же добрейший, разумеется, не без некоторых особенных княжеских замашек. |
| 2325 |
На высоком чистеньком крыльце небольшого, но очень чистого деревянного домика, окруженного со всех сторон акацией, сиренью, пестрыми клумбами однолетних цветов и не менее пестрой деревянной решеткой, стояли четыре женщины и две молоденькие девочки. Три из этих женщин были монахини, а четвертая наша знакомая, Марина Абрамовна. Впереди, на самой нижней ступеньке чистенького крылечка рисовалась высокая строгая фигура в черной шелковой ряске и бархатной шапочке с креповыми оборками и длинной креповой вуалью. Это была игуменья и настоятельница монастыря, Агния Николаевна, родная тетка Лизы. Ей было лет сорок пять, но на вид казалось не более сорока. В ее больших черных глазах виднелась смелая душа, гордая своей силой и своим прошлым страданием, оттиснутым стальным штемпелем времени на лбу игуменьи. |
| 2326 |
Когда матери Агнии было восемнадцать лет, она яркой звездой взошла на аристократический небосклон так называемого света. Первый ее выезд в качестве взрослой девицы был на великолепный бал, данный дворянством покойному императору Александру Первому за полгода до его кончины. Все глаза на этом бале были устремлены на ослепительную красавицу Бахареву; император прошел с ней полонез, наговорил любезностей ее матери, не умевшей ничего ответить государю от робости, и на другой день прислал молодой красавице великолепный букет в еще более великолепном порт-букете. С тех пор нынешняя мать Агния заняла первое место в своем свете. Три года продолжалось ее светское течение, два года за ней ухаживали, искали ее внимания и ее руки, а на третий она через пятые руки получила из Петербурга маленькую записочку. |
| 2327 |
Как же мудр был мой младший брат. Сейчас я больше всего на свете желала позабыть то, что только что узнала. Все мои представления о деде оказались поколеблены. Я считала его добрым стариком, который вынужден быть суровым из-за бремени правления. Я верила, что бароны, бунтовавшие против него, были плохими людьми, любившими насилие просто потому, что они французы. Я верила, что слуги, говорившие, что люди презирают Ферранте, врут. Я слышала, как горничная шепталась с донной о том, что король сходит с ума, и лишь посмеялась над ними. Теперь же, столкнувшись с немыслимой чудовищностью, я не могла смеяться. Я дрожала, и не из-за представшего моим глазам кошмарного зрелища, а от осознания того, что кровь Ферранте течет в моих жилах. Спотыкаясь, я прошла в середину комнаты и увидела в тени еще с десяток тел. |
| 2328 |
Иногда погода совсем портилась, надо было возвращаться и сидеть дома взаперти. Тут и там далеко в полях, похожих на море из-за сумрака и сырости, одинокие дома, прилепившись к склону холма, тонувшего во тьме и в потоках воды, сверкали, как будто это кораблики, свернув паруса, застыли в открытом море на всю ночь. Но что за беда дождь, гроза! Ненастье летом – это просто прихоть, мимолетное настроение хорошей погоды, основной и неизменной, совершенно не похожей на хорошую погоду зимой – неустойчивую и зыбкую; летняя, наоборот, воцарялась на земле, укреплялась густыми кронами, по которым дождь может стекать, не разрушая их упрямой веселости, и на несколько месяцев развешивала прямо на улицах, на стенах домов и садовых оградах свои шелковистые фиолетовые и белые флаги. Я сидел в гостиной, читал и ждал ужина. |
| 2329 |
Летняя хорошая погода, наоборот, воцарялась на земле, укреплялась густыми кронами, и на несколько месяцев развешивала прямо на деревенских улицах, на стенах домов и садовых оградах свои шелковистые фиолетовые и белые флаги. Я сидел в малой гостиной, читал и ждал ужина, и слышно было, как вода стекает с наших каштанов, но я знал, что ливень только лакирует их листья и что они никуда не денутся и как непременные знаки лета всю дождливую ночь останутся на месте порукой ненарушимой хорошей погоды; и пускай себе льет дождь – завтра над белой оградой будет колыхаться такое же множество маленьких сердцевидных листьев; и я без печали смотрел, как тополь на улице Першан отчаянно молит о чем-то грозу и бьет ей поклоны; и я без печали слушал, как в глубине сада, в сирени, воркуют последние отголоски грома. |
| 2330 |
Посетитель, стоявший на пороге парадной двери моего дома, но еще за порогом двери в мою квартиру, был мне незнаком. Кажется, он дрожал, то ли от ветра, то ли от волнения или алкоголя. На нем был очень старый синий макинтош и желтое скрученное кашне-удавка на шее. Он был толст, невысок ростом, волосы густые и курчавые, давно не стриженные, с проседью, лицо круглое, со слегка крючковатым носом, толстыми, очень красными губами и удивительно близко посаженными глазами. Он походил, как я потом подумал, на карикатурного медведя. Не на настоящего – у настоящих медведей глаза, по-моему, расставлены широко, а вот на карикатурах их рисуют с близко посаженными глазами – вероятно, для того, чтобы выразить их свирепость и коварство. Мне его вид совсем не понравился. Я ощутил в нем нечто подчеркнуто зловещее. |
| 2331 |
И все равно он получит удовольствие, как бы ни плевался потом. Потому что эти гады умеют как-то что-то такое в тебе задеть так, что ты только с виду, чтобы поддержать свой вкус, будешь плеваться, а на самом деле получишь удовольствие. Потому что есть же и это пошленькое, на что они и бьют. Есть у каждого. Об этом-то как раз он думал четче всего. Он и до этого не раз так же думал, и если бы был кто-нибудь рядом, кто мог понять, то он бы сейчас об этом ему и говорил. Об этом он думал как раз, когда проползала та неуловимая мысль о саде, что не стоит все-таки в нем сидеть. Та самая змея, что изложена выше. И вот он проходит в темную подворотню кинотеатра, и это чуть ли не первая фраза рассказа, который я собираюсь писать. И теперь наконец я начинаю с нее ради еще одной, единственной, которую я знаю. |
| 2332 |
Так что время и место каждого эпизода даны если не произвольно, то весьма приблизительно – только чтобы примерно очертить эпоху и часть света. Всем женщинам, повстречавшимся мне в этом плавании, я дал имя Мария. Это самое прекрасное имя на свете, и пусть носят его те, с кем сводила меня судьба в портах захода и приписки, те, кто встречал и провожал меня на пирсе, кто смутной тенью следовал за моим кораблем. Мне было шесть лет, когда произошла Октябрьская революция, от имени и во имя трудящихся провозгласившая в России советскую власть. Мне скоро восемьдесят – и вокруг рушится порядок, установленный ею и укрепленный итогами Второй мировой. В Европе возникает новая географическая и политическая реальность. Распадаются империи, гибнут режимы. Бойкие коммерсанты распродают на сувениры клочья железного занавеса. |
| 2333 |
В Москве я всего четыре года. Приехала сюда в институт поступать, но провалилась. Домой возвращаться не хотелось, устроилась в цветочный магазин продавцом. Жила за городом, мы там с моей подругой, с которой вместе сюда приехали, комнату у старушки снимали, а платили пополам. Через два года замуж вышла. Я со своим мужем в ломбарде познакомилась. У меня зимние сапоги порвались, а денег на новые не было. Я собрала свое золотишко и в ломбард пошла. Саша там оценщиком работал. Я целых полгода туда ходила, все перезакладывала. Никак денег не могла собрать, чтобы выкупить. То одно нужно, то другое, а зарплата маленькая. Так мы с Сашей и познакомились. Он очень хороший был. Зарабатывал неплохо, часто приглашал меня в кафе или в театр. Потом предложение сделал, и мы поженились. Ничего, что я вам все рассказываю? |
| 2334 |
Проголодались мы лишь к вечеру – как раз перед тем, как Игорю пришла в голову идея о капсуле, в самолете разносили обед. Весь день мы бодро шагали по степи, временами устраивая привалы, болтая, рассказывая разные смешные истории. Говорили в основном мы с Игорем. Рыжик слушал и улыбался. Наконец он осмелел и рассказал историю про девчонку, решившую обмануть тест-компьютер и пораньше получить знак самостоятельности. История была с бородой, но мы сделали вид, что не слышали ее раньше. Рыжику сейчас тоскливо, это мы понимали. Вокруг нас простиралось бесконечное степное море. Трава, мелкие синие цветочки, чахлые кустики. Воздух тихо звенел – какие-то насекомые устроили вечерний концерт. Из-под ног иногда вспархивали птицы. Настоящий рай для энтомологов и орнитологов, желающих изучить степь в ее первозданном виде. |
| 2335 |
Подхватив со стола истертое до дыр полотенце, он наскоро вытер голову и выглянул в окно. День только начинался, но по улицам сновали прохожие, торговцы бойко расхваливали свой товар, а издалека доносился перезвон кузнечных молотов. Вегат – город мастеровых. Отсюда рукой подать до северного кряжа, богатого отменной железной рудой. В этом городке полно кузниц, здесь делают и оружие, и броню, и скобяные мелочи, и украшения – все, что только можно сделать из металла. Большой город, богатый. Быть может, именно здесь удастся что-нибудь узнать. Тан отошел от окна и стал собирать разбросанную по комнате одежду. Надо одеться и спуститься в зал – позавтракать и попытаться разузнать хоть что-нибудь. Он приехал вчера, поздно вечером, и вместо того чтобы сразу начать расспросы, сел пропустить стаканчик вина. |
| 2336 |
Они переехали в этот дом два года назад, и Майкл так же, как и Джулия, знал, что они отдали его в руки опытного декоратора, когда отправились в турне по провинции, и тот взялся полностью его подготовить к их приезду, причем бесплатно, за то, что они предоставят ему работу в театре, когда вернутся. Но к чему было сообщать эти скучные подробности человеку, даже имя которого было им неизвестно. Дом был отлично обставлен, в нем удачно сочетались антиквариат и модерн, и Майкл мог с полным правом сказать, что это дом джентльмена. Однако Джулия настояла на том, чтобы спальня была такой, как она хочет, и, поскольку ее абсолютно устраивала спальня в их старом доме, где они жили с конца войны, перевезла ее сюда всю целиком. Кровать и туалетный столик были обтянуты розовым шелком, кушетка и кресло – голубым. |
| 2337 |
И действительно: на столе их ждали жареная камбала, котлеты со шпинатом и компот. Эта еда могла утолить законный голод, но не давала потолстеть. Кухарка, предупрежденная хозяйкой, что к ленчу будет еще один человек, приготовила на скорую руку жареный картофель. Он выглядел хрустящим и аппетитно пахнул. Но ел его только гость. Майкл уставился на блюдо с таким видом, словно не совсем понимал, что там лежит, затем, чуть заметно вздрогнув, очнулся от мрачной задумчивости и сказал: нет, благодарю. Они сидели за длинным и узким обеденным столом, Джулия и Майкл на торцовых концах, друг против друга, в величественных итальянских креслах, молодой человек – посредине, на не очень удобном, но гармонирующем с прочей мебелью стуле. Джулия заметила, что он посматривает на буфет, и наклонилась к нему с улыбкой. |
| 2338 |
Для своих лет у Майкла была еще очень хорошая фигура. В молодости его густые каштановые волосы, большие синие глаза, прямой нос и маленькие уши завоевали ему славу первого красавца английской сцены. Только тонкие губы несколько портили его. Высокий – шести футов роста, – он отличался к тому же прекрасной осанкой. Столь поразительная внешность и побудила Майкла пойти на сцену, а не в армию – по стопам отца. Сейчас его каштановые волосы почти совсем поседели, и он стриг их куда короче, лицо стало шире, на нем появились морщины, кожа перестала напоминать персик, на щеках появились красные жилки. Но благодаря великолепным глазам и стройной фигуре он все еще был достаточно красив. Проведя пять лет на войне, Майкл усвоил военную выправку, и, если бы вы не знали, кто он, вы бы приняли его за офицера высокого ранга. |
| 2339 |
Жаль, что ей не выпало случая сыграть Розалинду, ей бы очень пошел мужской костюм. Разумеется, теперь уже поздно, а может, и хорошо, что она не стала рисковать. Хотя при ее блеске, ее лукавом кокетстве и чувстве юмора она, наверное, была бы идеальна в этой роли. Критикам не очень понравилась ее Беатриче. Все дело в этом проклятом белом стихе. Ее низкий, глубокий, грудной голос с такой эффектной хрипотцой, от которой в чувствительном пассаже у вас сжималось сердце, а смешные строки казались еще смешнее, совершенно не годился для белого стиха. Опять же, ее артикуляция: она всегда была настолько четка, что Джулии не приходилось нажимать, и так каждое слово слышно в последних рядах галерки; говорили, что из-за этого стихи звучат у нее, как проза. Все дело в том, думала Джулия, что она слишком современна. |
| 2340 |
Теперь Джулия держала в руках фотографию, где она была снята в подвенечном платье. Они решили сохранить помолвку в тайне, и Джулия сказала о ней только режиссеру, двум девушкам в труппе и своей костюмерше. Она брала с них слово молчать и удивлялась, каким образом через двое суток все в театре обо всем знали. Джулия была на седьмом небе от счастья. Она любила Майкла еще более страстно, чем раньше, и с радостью выскочила бы за него немедля, но его благоразумие оказалось сильнее. Что они такое? Двое провинциальных актеров. Начинать завоевание Лондона в качестве соединенной узами брака пары – значило ставить на карту возможность достичь успеха. Джулия намекнула так прозрачно, как смогла, что вполне готова стать его любовницей, но на это он не пошел. Он был слишком порядочен, чтобы воспользоваться ее любовью. |
| 2341 |
Джимми выжимал из актеров все соки. Утром шли репетиции, затем он отпускал их домой учить роли и отдохнуть перед вечерним спектаклем. Он распекал их, он кричал на них, он насмехался над ними. Он недостаточно им платил. Но если они хорошо исполняли трогательную сцену, он плакал, как ребенок, и когда смешную фразу произносили так, как ему хотелось, он хватался за бока. Если он был доволен, он прыгал по сцене на одной ножке, а когда сердился, кидал пьесу на пол и топтал ее, а по его щекам катились слезы. Труппа смеялась над Джимми, ругала его и делала все, чтобы ему угодить. Он возбуждал в них покровительственный инстинкт, все они, до одного, чувствовали, что просто не могут его подвести. Они говорили, что он дерет с них три шкуры, у них и минутки нет свободной, такой жизни даже скотина не выдержит. |
| 2342 |
Он был внимателен, ласков, нежен, но довольно скоро стал смотреть на нее как на что-то привычное, само собой разумеющееся; по его манере, дружеской, но немного небрежной, можно было подумать, будто они женаты уже много лет. Однако с присущей ему добротой он снисходительно принимал все знаки ее любви. Джулия обожала сидеть, прижавшись к Майклу – его рука обнимает ее за талию, ее щека прижата к его щеке, – а уж если она могла приникнуть алчным ртом к его довольно тонким губам, это было поистине райским блаженством. И хотя Майкл, когда они сидели вот так, предпочитал обсуждать роли, которые они играли, или планы на будущее, она все равно была счастлива. Ей никогда не надоедало восхищаться его красотой. Было сладостно чувствовать, когда она говорила ему, какой точеный у него нос, как прекрасны его волосы. |
| 2343 |
Джулия на самом деле так думала и говорила об этом, потому что это доставляло ей удовольствие, но не только потому – она знала, что и он с удовольствием слушает ее комплименты. Майкл относился к ней с нежностью, ему было легко с ней, он ей доверял, но Джулия прекрасно знала, что он в нее не влюблен. Она утешала себя тем, что он любит ее так, как может, и думала, что, когда они поженятся, ее страсть пробудит в нем ответную страсть. А пока она призвала на помощь весь свой такт и проявляла максимальную сдержанность. Она знала, что не может позволить себе ему докучать. Знала, что не должна быть ему в тягость, что он никогда не должен чувствовать, будто обязан чем-то поступаться ради нее. Майкл мог оставить ее ради игры в гольф или завтрака со знакомым – она никогда не показывала ему, что ей это неприятно. |
| 2344 |
Майкл подписал контракт. Он пробыл у Джимми два года. Вскоре он сделался любимцем труппы. Он был добродушен и отзывчив, не жалел труда, чтобы оказать услугу. Его красота произвела сенсацию в городе, и у служебного входа вечно торчала куча девиц, поджидавших, когда он выйдет. Они писали ему любовные письма и посылали цветы. Майкл принимал их поклонение как должное, но не позволял вскружить себе голову. Он стремился к успеху и твердо решил, что не свяжет себя ничем, что может этому помешать. Джимми скоро пришел к заключению, что, несмотря на настойчивость Майкла и горячее желание преуспеть, из него никогда не получится хороший актер. Спасала Майкла только красота. Голос у него был тонковат и в особо патетические моменты звучал чуть пронзительно. Это скорее было похоже на истерику, чем на бурную страсть. |
| 2345 |
В общем, я рыдала всю дорогу до издательства. У меня ничего не получается, абсолютно ничего. Мне уже сорок лет, а я так ничему и не научилась. У меня безответственные дети и инфантильный муж. Мама, видимо, впала в склероз – костюм зайчика был забыт. Сестре нет до меня дела. Романы я пишу долго и плохо, издатель недоволен, и сейчас он мне всыплет. Мне не место среди всех остальных, умных, собранных и деловых людей, назначающих встречи на десять. Они живут совершенно другой жизнью. У них наверняка есть особые условия. Их всех оберегают, окружают любовью и заботой, создают вокруг них уют, красоту и беспечность, как-то так. Зареванная, торжественная, почти окончательно решившая удалиться от мира в обитель на Белом море, прикрыв очками глаза, опоздав на полтора часа, я воздвиглась в кабинет издателя. |
| 2346 |
На одном из московских вокзалов шумно двигалась взад и вперед пестрая, разноголосая толпа. Окрики артельщиков, быстро и ловко сновавших с тюками и тележками, мимолетные отрывки обыкновенных вокзальных разговоров, шарканье нескольких сот ног о плитяной помост – все это, вместе с шипением машины, сливалось в утомляющую своим ритмическим однообразием суету. У дверей вагона второго класса стояло трое молодых людей, в нетерпении ожидая третьего звонка. Один из них, полный брюнет с выхоленным барским лицом, пробегал газету, дымя дорогой сигарой. Другой – высокий, тонкий и гибкий, как хлыст, франтик, который как будто только что сорвался с первой страницы юмористического листка, – так много было в его фигуре, начиная с монокля и красной гвоздики в петлице и кончая удивительно узкими носками желтых ботинок. |
| 2347 |
К тому же они имели несчастье попасть на вокзал за целый час до отхода поезда, и все те разговоры, которые обыкновенно ведутся в этих случаях и которые способны своей неестественностью только раздражать нервы, уже давно были переговорены. Неловкость этого положения особенно сильно испытывал на себе уезжающий инженер – Александр Егорович Аларин. Он любил шумную, кипучую жизнь вокзалов, любил смешаться с толпой, прислушиваясь и приглядываясь к ней, чувствуя себя в это время бодрым и веселым; но двое приятелей, которые встретились с ним случайно за обедом в ресторане и после нескольких бокалов почувствовали, что не могут отпустить его не проводив, связали его по рукам и ногам и испортили его расположение духа. Раздался третий звонок, и у каждого из молчаливых приятелей вырвался вздох облегчения. |
| 2348 |
Еще по воспоминаниям детства Аларин инстинктивно избегал заводить знакомства в вагоне, так как на своем опыте убедился, что человек, долго едущий по железной дороге, ищет постоянно развлечения от сосущей сердце скуки и делается пошло любопытен, а вследствие этого докучает соседям ненужными расспросами. Поэтому теперь Александр Егорович прислонился к углу дивана, стараясь не привлекать к себе ничьего досужего внимания, закурил папиросу и искоса оглядел своих соседей. Прямо против него сидела скромно одетая в серенькое драповое пальто и котиковую шапочку, по всей вероятности, барышня: последнее сказывалось в той особенной легкости и воздушности в фигуре, которые свойственны девушкам. Насколько позволяли видеть полутьма вагона и редкая вуаль, закрывавшая ее лицо, она была совсем не хороша собой. |
| 2349 |
Лицо с неправильными чертами было болезненно и бледно, тонкие сухие губы почти бескровны. Этих непривлекательных качеств не сглаживали даже синие глаза прекрасного очертания. Барышня подышала на стекло, протерла его крошечной рукой в желтой перчатке и стала глядеть, не отрываясь, в черневшую перед ней мглу сентябрьской дождливой ночи. Ее лицо было грустно, и вся тоненькая, хрупкая фигурка жалко беспомощна. Рядом с бледной барышней помещался грузный мужчина восточного типа. Он обладал носом непомерной длины и толщины, крупными губами, которые никак не могли сойтись вместе, и большими глазами навыкат. Как только поезд тронулся, восточный человек извлек из кармана золотые часы со множеством брелоков, внимательно разглядывал их и вдруг, с шумом захлопнув крышку, уставился с изумленным видом на Аларина. |
| 2350 |
Аларин вдруг с озлоблением зевнул и тотчас закрыл глаза. Сначала ухо ловило размеренный ход поезда, но в уме звучал какой-то знакомый мотив, и к нему подбирались, рифмуя друг с другом, нелепые стихи; потом он вспомнил натянутые лица провожавших его приятелей, наконец, мысли его смешались, и он задремал. Он проснулся через полчаса при остановке поезда. В разных углах слышалось сонное дыхание пассажиров, облака табачного дыма ходили, точно туманные волны. Где-то в конце вагона два голоса наперерыв лепетали, споря и захлебываясь. Аларин поглядел на девушку, сидевшую напротив него. Она боязливо забилась в самый угол дивана и даже прижала рукой складки своего пальто, сторонясь от восточного человека, который, по-видимому, уже давно проснулся и теперь не сводил своих масленых глаз с ее испуганного лица. |
| 2351 |
Аларин умел и любил говорить только тогда, если вокруг него не было слушателей, которых он считал бы сильнее себя. Сосредоточенное внимание сидевшей перед ним неопытной и наивной девушки делало его развязным. Кроме того, он был не чужд любования собой и своим голосом, свойственного очень молодым, в особенности красивым людям, которые, оставаясь даже совершенно одни, постоянно воображают, что на них кто-то с любопытством смотрит, и ведут себя точно на сцене. Они являются перед собой то разочарованными циниками, то современными дельцами, с полным отсутствием принципов и с девизом наживы, то светскими денди, свысока глядящими на род человеческий. Та или другая роль зависит от настроения духа или прочитанной книжки, что, впрочем, не мешает в них вырабатываться собственным оригинальным качествам. |
| 2352 |
Та или другая роль зависит от настроения духа или прочитанной книжки, что, впрочем, не мешает в них вырабатываться собственным оригинальным качествам. Теперь вот, разговаривая со своей соседкой, Аларин чувствовал себя пожилым мужчиной, относящимся с симпатией и жалостью к этому наивному ребенку. Он легко и быстро очертил современное положение женщины, черпая мотивы из недавно прочитанной модной повести. Он с эффектной, деланой злобой говорил о том, к чему готовят ее с пеленок, как извращают воображение и приучают к роскоши. Для его собеседницы все это было совершенной новостью, она ловила каждое слово и притом невольно любовалась красивым лицом Аларина с его блестящими от оживления, черными глазами. Это, после институтских учителей и швейцаров, был первый настоящий мужчина, которого она видела. |
| 2353 |
Джулия скоро обнаружила, что Майкл не очень-то любит тратиться, и когда они завтракали или отправлялись по воскресеньям на небольшую прогулку, не забывала вносить свою долю в их расходы. Джулия ничего не имела против этого. Ей нравилось, что он считает пенни, и, будучи сама склонна сорить деньгами, вечно запаздывая на неделю, а то и на две с квартирной платой, она восхищалась тем, что он терпеть не может влезать в долги и даже при своем скудном жаловании умудряется регулярно кое-что откладывать. Майкл хотел скопить достаточную сумму к тому времени, как переберется в Лондон, чтобы иметь возможность не хвататься за первую предложенную роль, а подождать, пока подвернется что-нибудь стоящее. Родители его жили на небольшую пенсию и должны были лишить себя самого необходимого, чтобы послать его в Кембридж. |
| 2354 |
Джулия не могла сказать, знает он, что она в него влюблена, или нет. Сам он никогда никаких авансов не делал. Ему нравилось ее общество, и, когда они оказывались в компании, он почти не отходил от нее. Иногда их приглашали в воскресенье в гости, на обед или на роскошный холодный ужин, и ему казалось вполне естественным, что они идут туда вместе и вместе уходят. Он целовал ее, прощаясь у двери, но так, как мог бы целовать пожилую актрису, с которой играл в одном спектакле. Майкл был сердечен, добродушен, ласков, но, как ей это ни было больно, Джулия не могла не видеть, что он для него всего лишь товарищ. Однако знала она и то, что ни в кого другого он тоже не влюблен. Любовные письма, которые ему писали, он со смехом читал ей вслух, а когда женщины присылали ему цветы, тут же отдавал их Джулии. |
| 2355 |
Это было и впрямь облегчение. Все лето – быстрое дачное лето, состоящее в общем из трех запахов: сирень, сенокос, сухие листья, – все лето они обсуждали вопрос, когда и как перед ним открыться, и откладывали, дотянули до конца августа. Они ходили вокруг него, с опаской суживая круги, но только он поднимал голову, отец с напускным интересом уже стучал по стеклу барометра, где стрелка всегда стояла на шторме, а мать уплывала куда-то в глубь дома, оставляя все двери открытыми, забывая длинный, неряшливый букет колокольчиков на крышке рояля. Тучная француженка, читавшая ему вслух «Монте-Кристо» и прерывавшая чтение, чтобы с чувством воскликнуть о бедном Дантесе, предлагала его родителям, что сама возьмет быка за рога, хотя быка этого смертельно боялась. Бедный Дантес не возбуждал в нем участия. |
| 2356 |
Через много лет, в неожиданный год просветления, очарования, он с обморочным восторгом вспомнил эти часы чтения на веранде, плывущей под шум сада. Воспоминание пропитано было солнцем и сладко-чернильным вкусом тех лакричных палочек, которые она дробила ударами перочинного ножа и убеждала держать под языком. И обойные гвоздики, которые он однажды положил на плетеное сиденье кресла, предназначенного принять с рассыпчатым потрескиванием ее грузный круп, были в его воспоминании равноценны и солнцу, и шуму сада, и комару, который, присосавшись к его ободранному колену, поднимал в блаженстве рубиновое брюшко. Хорошо, подробно знает десятилетний мальчик свои коленки, – расчесанный до крови волдырь, белые следы ногтей на загорелой коже, и все те царапины, которыми расписываются песчинки, камушки, острые прутики. |
| 2357 |
Кончено также приятное раздумье после завтрака, на диване, под одеялом, и ровно в два – молоко в серебряной чашке, придающей молоку такой драгоценный вкус, и ровно в три – катание в открытом ландо. Взамен всего этого было нечто, отвратительное своей новизной и неизвестностью, невозможный мир, где будет пять уроков подряд и толпа мальчиков, еще более страшных, чем те, которые недавно, в июльский день, на мосту, окружили его, навели жестяные пистолеты, пальнули в него палочками, с которых коварно были сдернуты резиновые наконечники. В лесу было тихо и сыро. Наплакавшись вдоволь, он поиграл с жуком, нервно поводившим усами, и потом долго его давил камнем, стараясь повторить первоначальный сдобный хруст. Погодя он заметил, что заморосило. Тогда он встал с земли, нашел знакомую тропинку и побежал. |
| 2358 |
Погодя он заметил, что заморосило. Тогда он встал с земли, нашел знакомую тропинку и побежал, спотыкаясь о корни, со смутной мыслью: добраться до дому и там спрятаться, провести там зиму, питаясь в кладовой вареньем и сыром. Тропинка, минут десять поюлив в лесу, спустилась к реке, которая была сплошь в кольцах от дождя, и еще через пять минут показался лесопильный завод, мельница, мост, где по щиколотку утопаешь в опилках, и дорожка вверх, и через голые кусты сирени – дом. Он прокрался вдоль стены, увидел, что окно гостиной открыто, и, взобравшись около водосточной трубы на зеленый карниз, перевалился через подоконник. В гостиной он остановился, прислушался. Портрет деда, отца матери, смотрел на него в упор, но совершенно исчез, растворился в стекле, как только он посмотрел на портрет сбоку. |
| 2359 |
Чердак был особенный, с оконцем, через которое можно было смотреть вниз, на лестницу, на коричневый блеск ее перил. В доме было совершенно тихо. Погодя, снизу, из кабинета отца, донесся заглушенный звон телефона. Звон продолжался с перерывами довольно долго. Потом опять тишина. Он устроился на ящике. Рядом был такой же ящик, но открытый, и в нем были книги. Дамский велосипед с рваной зеленой сеткой, натянутой вдоль заднего колеса, стоял на голове в углу, между доской, прислоненной к стене, и огромным баулом. Через несколько минут Лужину стало скучно, как когда горло обвязано фланелью и нельзя выходить. Он потрогал пыльные, серые книги в ящике, оставляя на них черные отпечатки. Кроме книг, был волан с одним пером, большая фотография, шахматная доска с трещиной и прочие не очень занимательные вещи. |
| 2360 |
Он услышал вдруг шум голосов, воющий звук парадной двери и, осторожно выглянув в окошечко, увидел внизу отца, который, как мальчик, взбегал по лестнице и, не добежав до площадки, опять проворно спустился, двигая врозь коленями. Там, внизу, слышались теперь ясно голоса – буфетчика, кучера, сторожа. Через минуту лестница опять ожила, на этот раз быстро поднималась по ней мать, придерживая юбку, но тоже до площадки не дошла, а перегнулась через перила и потом быстро, расставив руки, сошла вниз. Наконец, еще через минуту, все гурьбой поднялись наверх, – блестела лысина отца, птица на шляпе матери колебалась, как утка на пруду, прыгал седой бобрик буфетчика; сзади, поминутно перегибаясь через перила, поднимались кучер, сторож и почему-то молочница, да еще мужик с мельницы, обитатель будущих кошмаров. |
| 2361 |
В учительской у большого стола, покрытого сукном, напоминавшим об экзаменах, сидел воспитатель и писал письмо. С тех пор как его сын поступил в школу, он с воспитателем еще не говорил и теперь, спустя месяц являясь к нему, был полон ожидания, некоторого волнения и робости – всех тех чувств, которые он некогда испытал, когда, юношей в студенческой форме, пришел к редактору, которому недавно послал первую свою повесть. И теперь, как и тогда, вместо слов изумления, которых он смутно ожидал (как, проснувшись в чужом городе, ожидаешь, еще не раскрыв век, необыкновенного, сияющего утра), вместо всех тех слов, которые он бы с такой охотой сам подсказал, если бы не надежда, что все-таки их дождется, – он услышал пасмурные слова, доказывавшие, что его сына воспитатель понимает еще меньше, чем он сам. |
| 2362 |
Он проснулся на следующее утро с чувством непонятного волнения. Было ярко и ветрено, мостовые отливали лиловым блеском; над улицей упруго надувалось огромное трехцветное полотно, сквозь которое тремя разными оттенками просвечивало небо. Как всегда в праздничные дни, он вышел гулять с отцом, но это не были прежние детские прогулки: полуденная пушка уже не пугала, и невыносим был разговор отца, который, придравшись ко вчерашнему вечеру, намекал на то, что хорошо бы начать заниматься музыкой. За завтраком был последний остаток сливочной пасхи и еще не початый кулич. Тетя, все та же милая рыжеволосая тетя, троюродная сестра матери, была весела чрезвычайно, кидалась крошками и рассказала, что Латам за двадцать пять рублей прокатит ее на своем самолете, который, впрочем, пятый день не может подняться. |
| 2363 |
Лужин брезгливо подумал, что нынче все в доме сошли с ума, и пошел к себе в комнату. Там он сразу расставил фигуры, как показывала тетя, долго смотрел на них, соображая что-то, после чего очень аккуратно сложил их в ящик. С этого дня шахматы остались у него, и отец долго не замечал их отсутствия. С этого дня появилась в его комнате обольстительная, таинственная игрушка, пользоваться которой он еще не умел. С этого дня тетя никогда больше не приходила к ним в гости. Как-то, через несколько дней, между первым и третьим уроком оказалось пустое место: простудился учитель географии. Когда прошло минут пять после звонка и никто еще не входил, наступило такое предчувствие счастья, что, казалось, сердце не выдержит, если все-таки дверь сейчас откроется и географ, по привычке своей почти бегом, влетит в класс. |
| 2364 |
И на следующее утро, еще лежа в постели, он принял неслыханное решение. В школу он обыкновенно ездил на извозчике, всегда, кстати сказать, старательно изучая номер, разделяя его особым образом, чтобы поудобнее упаковать его в памяти и вынуть его оттуда в целости, если будет нужно. Но сегодня он до школы не доехал, номера от волнения не запомнил и, боязливо озираясь, вышел на Караванной, а оттуда, кружными путями, избегая школьного района, пробрался на Сергиевскую. По дороге ему попался как раз учитель географии, который, сморкаясь и харкая на ходу, огромными шагами, с портфелем под мышкой, несся по направлению к школе. Лужин так резко отвернулся, что тяжело звякнул таинственный предмет в ранце. Только когда учитель, как слепой ветер, промчался мимо, Лужин заметил, что стоит перед парикмахерской витриной. |
| 2365 |
Старик называл королеву ферзем, туру – ладьей и, сделав смертельный для противника ход, сразу брал его назад, и, словно вскрывая механизм дорогого инструмента, показывал, как противник должен был сыграть, чтобы предотвратить беду. Первые пятнадцать партий он выиграл без всякого труда, ни минуты не думая над ходом, во время шестнадцатой он вдруг стал думать и выиграл с трудом, в последний же день, в тот день, когда старик приехал с целым кустом сирени, который некуда было поставить, а тетя на цыпочках бегала у себя в спальне и потом ушла черным ходом, – в этот последний день, после долгой, волнующей борьбы, во время которой у старика открылась способность сопеть, Лужин что-то постиг, что-то в нем освободилось, прояснилось, пропала близорукость мысли, от которой мутью заволакивались шахматные перспективы. |
| 2366 |
Оба они умудрились получить вполне приличные роли в пьесе, которая имела успех. У Джулии была одна сильная сцена, всегда вызывавшая бурные аплодисменты; удивительная красота Майкла произвела своего рода сенсацию. Майкл с его предприимчивостью, с его веселым добродушием создал им прекрасную рекламу, фотографии их обоих стали появляться в газетах. Их часто приглашали на званые вечера, и Майкл, несмотря на свою бережливость, не колеблясь, тратил деньги на прием людей, которые могли оказаться им полезны. Джулию прямо поражала его щедрость в этих случаях. Антрепренер театра, в котором они играли, предложил Джулии главную роль в пьесе, и, хотя там не было ничего подходящего для Майкла и ей очень хотелось отказаться, он ей этого не разрешил. Он сказал, что они не могут позволить чувствам мешать делу. |
| 2367 |
Он сказал, что они не могут позволить чувствам мешать делу. А вскоре и Майкл получил роль в исторической пьесе. Они оба играли, когда разразилась война. К гордости и отчаянию Джулии Майкл тут же записался в добровольцы, но с помощью одного из старых отцовских сослуживцев, который был очень важной персоной в военном министерстве, ему очень скоро присвоили офицерское звание. Когда Майкл отправился во Францию, Джулия горько сожалела о всех тех упреках, которыми она так часто осыпала его, и решила, если он будет убит, покончить с собой. Она хотела стать сестрой милосердия и тоже поехать на фронт – по крайней мере станет ходить по одной земле с ним; но Майкл объяснил, что ее патриотический долг – продолжать выступления, и она была не в силах отказать ему в просьбе, которая могла оказаться последней. |
| 2368 |
Майкл от души наслаждался войной. Он пользовался популярностью в полковом клубе, и старые кадровые офицеры приняли его как своего, хоть он и был актером. Казалось, будто семья потомственных военных, из которой он вышел, поставила на нем свою печать, так что он стал держаться и даже думать, как профессиональный офицер. Майкл был тактичен, умел себя вести и искусно пускал в ход свои связи, он просто неминуемо должен был попасть в свиту какого-нибудь генерала. Он проявил себя хорошим организатором и конец войны провел в ставке главнокомандующего. Вернулся Майкл майором с крестом и орденом Почетного легиона. Тем временем Джулия сыграла ряд крупных ролей и была признана лучшей актрисой. Театр во время войны процветал, и Джулия немало выгадывала тем, что играла в спектаклях, которые долго не сходили со сцены. |
| 2369 |
Жалование возросло, и с помощью разумных советов Майкла она умудрилась, хотя и с трудом, выжимать из антрепренеров по восемьдесят фунтов в неделю. Майкл приезжал в Англию в отпуск, и Джулия бывала безумно счастлива. Хотя он не был бы в большей безопасности, занимайся он разведением овец в Новой Зеландии, Джулия вела себя так, будто те коротенькие периоды, что он с ней проводил, – последние дни, которыми ему суждено наслаждаться в этом мире, будто он только что вырвался из кошмара окопной жизни. Она была с ним нежна, заботлива и нетребовательна. А незадолго до конца войны Джулия его разлюбила. Она была в то время беременна. По мнению Майкла, заводить тогда ребенка было довольно опрометчиво, но Джулии было уже под тридцать, и она решила, что если они вообще хотят иметь детей, то откладывать больше нельзя. |
| 2370 |
Ее положение в театре настолько упрочилось, что она могла позволить себе исчезнуть со сцены на несколько месяцев, и притом, что Майкла могли в любой момент убить, – конечно, он говорил, что ему абсолютно ничего не грозит, но он просто успокаивал ее, даже генералов и тех убивали, – удержать ее в жизни мог только его ребенок. Джулия ждала следующего отпуска Майкла как никогда раньше. Чувствовала она себя прекрасно, но немного растерянно и беспомощно, страшно тосковала по его объятиям, ей так нужны были его защита и покровительство. Майкл приехал. Он был удивительно красив в своей форме с нашивками штабиста и короной на погонах. Он загорел и в результате лишений, которые испытывал в ставке, довольно сильно пополнел. Коротко стриженный, с бравой выправкой и беспечным видом, он выглядел военным до кончиков ногтей. |
| 2371 |
Он выглядел военным до кончиков ногтей. Настроение у него было великолепное, и не только потому, что он выбрался на несколько дней домой, – уже был виден конец войны. Майкл намеревался уйти из армии как можно скорее. Что толку иметь хоть какие-то связи, если не использовать их. Так много молодых актеров покинули сцену – кто из патриотизма, кто потому, что оставшиеся дома патриоты сделали их жизнь невыносимой, кто по призыву, – что главные роли попали в руки людей или непригодных для военной службы, или уволенных из армии по ранению. Обстановка была на редкость благоприятная, и Майкл понимал, что если не будет терять времени, он сможет выбирать роли по своему усмотрению. А когда он вновь напомнит о себе публике, они начнут присматривать театр и при репутации Джулии без риска начнут собственное дело. |
| 2372 |
Она всматривалась в него, в то время как он читал газету, острым, оценивающим взглядом. Неужели каких-то три месяца могли так его изменить? А может быть, все годы она смотрела на Майкла глазами, которые впервые увидели его, когда он вышел в впервые на сцену во всем великолепии юности и красоты и поразил ее любовью, как смертельной болезнью? Майкл все еще был удивительно хорош собой. В конце концов ему всего тридцать шесть, но юность осталась позади; с коротко стриженной головой, обветренной кожей, легкими морщинками, уже начинающими бороздить его гладкий лоб и появляться у уголков глаз, он был – решительно и бесповоротно – мужчиной. Он утратил свою щенячью грацию, жесты его стали однообразны. Взятые в отдельности, это были мелочи, но, собранные вместе, они абсолютно все меняли. Майкл постарел. |
| 2373 |
Они по-прежнему жили в квартирке, снятой, когда они только приехали в Лондон. Хотя последнее время Джулия очень неплохо зарабатывала, казалось, нет смысла переезжать, пока Майкл находится в действующей армии. Однако теперь, когда они ожидали ребенка, квартира, безусловно, была слишком мала. Джулия присмотрела дом, который очень ей понравился. Она хотела заблаговременно там обосноваться и ждать родов. Дом выходил окнами в сад. Над бельэтажем, где помещались гостиная и столовая, были две спальни, а на втором этаже еще две комнаты, которые можно было использовать как дневную и ночную детские. Майклу все очень понравилось, даже цена показалась ему умеренной. Джулия за последние четыре года зарабатывала настолько больше него, что предложила меблировать дом за свой счет. Они стояли в одной из двух спален. |
| 2374 |
Майкл демобилизовался буквально в тот же день, как кончилась война, и сразу получил ангажемент. Он вернулся на сцену куда лучшим актером, чем раньше. Беспечные замашки, приобретенные им в армии, были на сцене весьма эффектны. Непринужденный, спортивный, всегда веселый малый, с легкой улыбкой и сердечным смехом, он хорошо подходил для салонных пьес. Его высокий голос придавал особую пикантность фривольной реплике, и, хотя серьезная страсть по-прежнему выглядела у него неубедительно, он мог предложить руку и сердце словно в шутку, объясниться с таким видом, будто сам над собой смеется, и так провести задорную любовную сцену, что публика была в восторге. Майкл никогда и не пытался играть никого, кроме самого себя. Он специализировался на ролях богатых повес, игроков и славных молодых бездельников. |
| 2375 |
Майкл усердно работал и подчинялся указаниям. Главное для него было получить роль, а какую – не имело особого значения. Он упорно добивался жалования, которого, считал, заслуживает, но, если ему это не удавалось, предпочитал согласиться на меньшее, чем сидеть без работы. Майкл тщательно продумал свои планы. Зимой, сразу после конца войны, разразилась эпидемия инфлюэнцы. Родители Майкла умерли. Он получил в наследство около четырех тысяч фунтов, что вместе с его сбережениями и деньгами Джулии составило почти семь тысяч. Однако плата за театральное помещение чудовищно подскочила, жалование актерам и рабочим сцены также возросло, и для того, чтобы открыть собственный театр, требовалось теперь куда больше денег. Суммы, которой до войны с избытком могло хватить, теперь было далеко не достаточно. |
| 2376 |
Оставалось одно средство – заинтересовать богатого человека, который вошел бы с ними в пай, чтобы один или два неудачных спектакля не выбили их из седла. Говорили, что всегда можно найти простофилю, который выпишет чек на кругленькую сумму для постановки новой пьесы, но когда вы переходили от слов к делу, обнаруживалось, что главную роль в этой пьесе должна играть какая-нибудь красотка, которой он покровительствует, и деньги будут даны только при этом условии. Много лет назад Майкл и Джулия часто шутили насчет того, что какая-нибудь богатая старуха влюбится в Майкла и поможет ему открыть свой театр, но они уже давно поняли, что молодому актеру, у которого жена – актриса и он ей верен, никакой такой богатой старухи не отыскать. И все же они нашли женщину с деньгами, причем отнюдь не старуху. |
| 2377 |
Даже его любовь к театру вызывала в ней легкое презрение. В конце концов она была творцом, а он – всего-навсего зрителем. Чарлз хотел, чтобы она ушла к нему от Майкла. Они купят в Сорренто, на берегу Неаполитанского залива, виллу с огромным садом, заведут шхуну и будут проводить долгие дни на прекрасном море. Любовь, красота и искусство вдали от мира. Джулия сумела убедить Чарлза, что она слишком многим обязана Майклу, к тому же у нее ребенок; не может же она допустить, чтобы его юная жизнь омрачилась сознанием того, что его мать – дурная женщина. Апельсиновые деревья – это, конечно, прекрасно, но на его великолепной вилле у нее не будет и минуты душевного покоя от мысли, что Майкл несчастен, а за ее ребенком присматривают чужие люди. Нельзя думать только о себе, ведь правда? О других тоже надо подумать. |
| 2378 |
Тем не менее она всегда была начеку, и если ей чудилось, что какая-то женщина собирается подцепить Чарлза на крючок, Джулия делала все, чтобы испортить ей игру. Если опасность казалась особенно велика, Джулия не останавливалась перед сценой ревности. Они уже давно пришли к соглашению, конечно, не прямо, а при помощи осторожных намеков и отдаленных иносказаний, со всем тактом, которого можно было ждать от лорда Чарлза при его воспитанности, и от Джулии, при ее добром сердце, что если с Майклом что-нибудь случится, они так или иначе избавятся от леди Чарлз и соединятся узами брака. Но у Майкла было идеальное здоровье. В этот день Джулия получила огромное удовольствие от ленча. Был большой прием. Джулия никогда не потворствовала Чарлзу в его стремлении приглашать к себе актеров и драматургов. |
| 2379 |
Она была так проста, так естественна. Слушая ее болтовню, никто бы не догадался, что она – величайшая актриса Англии. А если они ему не поверят, он покажет им фотографию Джулии, подписанную ею. Он скажет со смехом, что, конечно, если бы он не был таким желторотым мальчишкой, он бы никогда не осмелился ее пригласить. Когда Джулия подъехала к дому и отпустила такси, она вдруг подумала, что так и не вспомнила его имени и когда ей откроют дверь, не будет знать, кого попросить. Но, подойдя к двери, увидела, что там не один звонок, а целых восемь, четыре ряда по два звонка, и рядом с каждым приколота карточка или клочок бумаги с именем. Это был старый особняк, разделенный на квартиры. Джулия без особой надежды стала читать имена, – как тут дверь распахнулась, и он собственной персоной возник перед ней. |
| 2380 |
Ехать на лесную турбазу мне решительно не хотелось. Отдых в нашем пригороде – типичное не то, а всему виной зловредная погода. Я была совершенно уверена, что стоит мне покинуть надежный городской кров, как, несмотря на установившуюся жару, немедленно начнется проливной дождь, затем понижение температуры и, вероятно, даже заморозки или град и еще извержение вулкана где-нибудь на Камчатке. Последнее, конечно, меня мало волновало, так как на Камчатку я не собиралась, а вот питерская погода не внушала мне доверия, и отпуск я бы предпочла провести в более благоприятном климате. Однако что прикажете делать, если вся семья была тверда в своем намерении провести в лесу хотя бы один летний месяц и, разумеется, это должен был быть август. Потому что именно в конце лета в лесах появляются грибы и ягоды. |
| 2381 |
В конце лета в лесах появляются грибы и ягоды в количествах, пригодных для заготовок, а именно такие планы и вынашивали мои близкие. Их отнюдь не волновали красоты природы. Да оно и понятно, когда в сапогах хлюпает вода, спина уже разламывается от сырости, а перед глазами простираются бесконечные, полные ягод черничники, то на любование природой сил уже не остается. Я мрачно смотрела в окно автомобиля, приобретенного недавно дядей Славой и сегодня впервые представленного на наш суд для прогулки по городу, и жутко завидовала своему папе, который сумел увильнуть от заготовительного сезона. Конечно, прямо отказаться от подобного мероприятия у папы смелости все-таки не хватило бы, но за двадцать с лишним лет совместной жизни с моей мамой ему удалось внушить ей мысль о своей полной непригодности для сбора ягод. |
| 2382 |
Я мрачно смотрела в окно автомобиля, приобретенного дядей Славой всего несколько дней назад и сегодня впервые представленного на наш суд для прогулки по городу, и жутко завидовала своему папе, который сумел увильнуть от заготовительного сезона в обществе своей жены и ее родных. Конечно, прямо отказаться от подобного мероприятия у папы смелости все-таки не хватило бы, но за двадцать с лишним лет совместной жизни с моей мамой ему удалось внушить ей мысль о своей полной непригодности для процесса сбора ягод. Напрямую он, естественно, не отказывался участвовать в нем, боже сохрани, жизнь ему еще была дорога, но собирал он ягоды, придирчиво осматривая каждую черничину, и при этом вел подсчет, а если случайно сбивался, то начинал пересчитывать все добытое сначала. И каждый вечер с гордостью сообщал результат. |
| 2383 |
На нем были большие сапоги, отороченные мехом, и широкий пояс, за который был заткнут небольшой ножик. На голове у него была высокая четырехугольная желтая шапка особого фасона: закон повелевал евреям носить их, в знак отличия от христиан. При входе в зал он смиренно снял шапку. Прием, оказанный этому человеку под кровом Седрика Сакса, удовлетворил бы требованиям самого ярого противника израильского племени. Сам Седрик в ответ на поклоны еврея только кивнул головой и указал ему на нижний конец стола. Однако там никто не потеснился, чтобы дать ему место. Когда он проходил вдоль ряда ужинавших, бросая робкие и умоляющие взгляды на каждого из сидевших за нижним концом стола, слуги нарочно расставляли локти и, приподняв плечи, продолжали поглощать свой ужин, не обращая ни малейшего внимания на нового гостя. |
| 2384 |
Монастырская прислуга крестилась, оглядываясь на него с благочестивым ужасом; даже сарацины, когда Исаак проходил мимо них, начали гневно крутить усы и хвататься за кинжалы, готовые самыми отчаянными мерами предотвратить его приближение. Очень вероятно, что по тем же причинам, которые побудили Седрика принять под свой кров потомка отверженного народа, он настоял бы и на том, чтобы его люди обошлись с Исааком учтивее, но как раз в ту пору аббат завел с ним такой интересный разговор о породах и повадках его любимых собак, что Седрик никогда не прервал бы его и для более важного дела, чем вопрос о том, пойдет ли еврей спать без ужина. Исаак стоял в стороне от всех, тщетно ожидая, не найдется ли для него местечка, где бы он мог присесть и отдохнуть. Наконец пилигрим, сидевший на скамье у камина, сжалился над ним. |
| 2385 |
Если бы ты только знал, как я страдала, когда ты болел. Не представляю, что бы со мной было, если бы ты умер. – Ты показала бы великолепное исполнение роли осиротевшей матери у гроба своего единственного сына. – Для великолепного исполнения мне нужно хоть несколько репетиций. Ты не понимаешь одного: актерская игра не жизнь, это искусство, искусство же – то, что ты сам творишь. Настоящее горе уродливо; задача актера представить его не только правдиво, но и красиво. Если бы я действительно умирала, как умираю в пьесах, думаешь, меня заботило бы, достаточно ли изящны мои жесты и слышны ли мои слова в последнем ряду галерки? Коль это подделка, то не больше, чем соната Бетховена, и я такой же шарлатан, как пианист, который играет ее. Жестоко говорить, что я тебя не люблю. Тебя одного я только и любила в жизни. |
| 2386 |
Джулия приложила всю свою изобретательность, чтобы больше не оставаться надолго с сыном наедине. Когда они случайно оказывались вместе на несколько минут, они говорили о посторонних вещах. В глубине души Джулия была рада, что он уезжает. Она не могла выкинуть из ума тот странный разговор, который произошел в день его возвращения. Особенно встревожили Джулию его слова о том, что, если она войдет в пустую комнату и кто-нибудь неожиданно откроет туда дверь, там никого не окажется. Ей было от этого не по себе. «Я никогда не считала себя сногсшибательной красавицей, но в одном мне никто не отказывал – в моем собственном я. Если я могу сыграть сто различных ролей на сто различных ладов, нелепо говорить, что у меня нет своего лица, индивидуальности. Я могу это сделать потому, что я – чертовски хорошая актриса». |
| 2387 |
Майкл задержится в театре, занятый освещением и всем прочим, и они с Чарлзом будут одни. Они смогут как следует поговорить. Джулия готовила свою роль. Она не то чтобы сознательно лепила персонаж, который должна была играть. У нее был дар влезть, так сказать, в шкуру своей героини, она начинала думать ее мыслями и чувствовать ее чувствами. Интуиция подсказывала Джулии сотни мелких штрихов, которые потом поражали зрителей своей правдивостью, но когда Джулию спрашивали, откуда она их взяла, она не могла ответить. Теперь ей хотелось показать, что миссис Мартен, которая любила гольф и была своей в мужской компании, при всем ее кураже и кажущейся беззаботности по сути – респектабельная женщина из средних слоев общества, страстно мечтающая о замужестве, которое позволит ей твердо стоять на ногах. |
| 2388 |
Захар Павлович не обратил внимания на отраду природы, его разволновал неизвестный смолкший паровоз. Когда он ложился обратно спать, он подумал, что дождь – и тот действует, а я сплю и прячусь в лесу напрасно: умер же бобыль, умрешь и ты; тот ни одного изделия за весь свой век не изготовил – все присматривался да приноравливался, всему удивлялся, в каждой простоте видел дивное дело и руки не мог ни на что поднять, чтобы чего-нибудь не испортить; только грибы рвал, и то находить их не умел; так и умер, ни в чем не повредив природы. Утром было большое солнце, и лес пел всей гущей своего голоса, пропуская утренний ветер под исподнюю листву. Захар Павлович заметил не столько утро, сколько смену работников – дождь уснул в почве, его заместило солнце; от солнца же поднялась суета ветра, взъерошились деревья. |
| 2389 |
В прежние, такие далекие теперь времена Джулия невыносимо нервничала перед премьерой. Уже с утра ее начинало подташнивать, и по мере того как день склонялся к вечеру, она приходила в такое состояние, что начинала подумывать, не оставить ли ей театр. Но сейчас, пройдя через это тяжкое испытание столько раз, Джулия в какой-то степени закалилась. В первую половину дня она чувствовала себя счастливой и чуть-чуть взволнованной, лишь под вечер ей делалось немного не по себе. Она становилась молчаливой и просила оставить ее одну. Она становилась также раздражительной, и Майкл знал по горькому опыту, что в это время лучше не попадаться ей на глаза. Руки и ноги у нее холодели, а когда Джулия приезжала в театр, они превращались в ледышки. И все же тревожное ожидание, томившее ее, было ей даже приятно. |
| 2390 |
Майкл не появился к ленчу, так как должен был еще повозиться с декорациями, и Джулия ела одна. Затем легла и проспала, не просыпаясь, целый час. Она намеревалась отдыхать до самого спектакля. Массажистка придет в шесть, сделает ей легкий массаж; к семи Джулия хотела снова быть в театре. Но, проснувшись, она почувствовала себя такой свежей и отдохнувшей, что ей показалось скучно лежать в постели: она решила пойти погулять. Был прекрасный солнечный день. Так как городской пейзаж она предпочитала загородному и дома ей нравились больше, чем деревья, Джулия не пошла в парк, а стала медленно прогуливаться по соседним улицам, глядя от нечего делать на особняки и думая, насколько их собственный нравится ей больше. У нее было спокойно и легко на душе. Наконец Джулия решила, что, пожалуй, пора возвращаться. |
| 2391 |
Комната казалась ей декорацией, в которой она когда-то давно играла; была знакома, но ничего больше не значила для нее. Любовь, которая снедала ее, ревность, которую она подавляла, исступленный восторг поражения – все это было не более реально, чем любая из ее прошлых ролей. Джулия наслаждалась своим равнодушием. Вошел Том – в руках его была подаренная ею скатерть – и аккуратно расставил чайный сервиз, который тоже подарила она. Джулия и сама не понимала, почему при мысли, что он так вот бездумно пользуется всеми ее подарками, ее начал разбирать смех. Том принес чай, и они выпили его, сидя бок о бок на диване. Он продолжал рассказывать ей, насколько улучшилось его положение. Как всегда, стараясь быть любезным, он признался, что больший пай в фирме ему дали за то, что он привлек туда много новых клиентов. |
| 2392 |
С этими словами пилигрим вошел в отведенный ему чулан и, приняв факел из рук слуги, поблагодарил его и пожелал спокойной ночи. Притворив дверь своей кельи, он воткнул факел в деревянный подсвечник и окинул взглядом свою спальню, всю обстановку которой составляли грубо сколоченный деревянный стул и заменявший кровать плоский деревянный ящик, наполненный чистой соломой, поверх которой были разостланы две или три овечьи шкуры. Пилигрим потушил факел, не раздеваясь растянулся на этом грубом ложе и уснул или по крайней мере лежал неподвижно до тех пор, пока первые лучи восходящего солнца не заглянули в маленькое решетчатое окошко, сквозь которое и свет и свежий воздух проникали в его келью. Тогда он встал, прочитал утренние молитвы, поправил на себе одежду и, осторожно отворив дверь, вошел к еврею. |
| 2393 |
Стоило мне оказаться рядом с любым устройством, как я почему-то точно определял, что у него не в порядке. Я всегда знал, где плохие контакты, где отслоилось напыление, где вот-вот разрушится кристалл, а где сбоит программа. Народ быстро понял, что к чему, и меня обычно просили просто гулять по кораблю, заглядывая в каждый угол, а пара техников всегда следовала рядом, трепетно внимая моим замечаниям. Так что никаких технических проблем на моем корабле быть не могло в принципе. Начальство меня высоко ценило и продвигало по службе, особенно когда оказалось, что кроме технических талантов у меня есть таланты и организаторские. И в доках меня всегда уважали, поскольку профилактика кораблей, на которых я служил, всегда превращалась во всеобщий внеплановый отдых и сулила необычайную экономию материальных ресурсов. |
| 2394 |
Едва лишь они удалились, беглец снова пустился в путь по направлению к берегу и еще до рассвета нашел убежище в пустующей хижине, в трех верстах к югу от будки таможенников. Конечно, следовало бы не спать весь этот день и быть настороже, чтобы в случае опасности, если стражники, продолжая поиски, направятся в сторону хижины, успеть ускользнуть. Но при всей своей выносливости этот человек, сломленный усталостью, не смог противиться сну. Завернувшись в тулуп, он улегся в углу хижины и заснул глубоким сном. Когда он проснулся, уже наступил день. Было три часа пополудни. К счастью, таможенники не покидали своей будки; они удовлетворились единственным выстрелом в темноту, решив, что они попросту ошиблись. Путнику оставалось лишь радоваться, что он избегнул этой первой опасности при переходе границы. |
| 2395 |
Путник шел один среди ночи. Он пробирался, как волк, между глыбами льда, нагроможденными холодом долгой зимы. Штаны на теплой подкладке, тулуп из телячьей шкуры, шапка с опущенными наушниками плохо защищали странника от свирепого ветра. Руки и губы у него потрескались и болели. Кончики окоченелых пальцев были как бы зажаты в тиски. Он брел в кромешной тьме, под низко нависшими тучами, грозившими разразиться снегом. Хотя уже начинался апрель, но на пятьдесят восьмой параллели стояла еще зима. Человек упорно все шел и шел. Остановись он ненадолго, и, возможно, у него не хватило бы сил продолжать путь. Часов около одиннадцати вечера человек все же остановился. Не потому, что ноги отказались ему служить, и не потому, что он задыхался и падал от усталости. Его физическая сила не уступала твердости духа. |
| 2396 |
Останавливая свои часы, записывая ход или отставляя взятую фигуру, он искоса посматривал на эти неподвижные ноги, и только через полтора часа, когда он выиграл партию и встал, оттягивая вниз жилет, Лужин увидел, что эти ноги принадлежат его невесте. Он ощутил острое счастье оттого, что она присутствовала при его победе, и жадно ждал исчезновения шахматных досок и всех этих шумных людей, чтобы поскорей ее погладить. Но шахматы не сразу исчезли, и даже когда появилась светлая столовая и огромный, медью сияющий самовар, сквозь белую скатерть проступали смутные, ровные квадраты, и такие же квадраты, шоколадные и кремовые, были на пироге. Мать невесты встретила его с тем же снисходительным, слегка насмешливым благодушием, с каким встретила его накануне, когда появлением своим прервала шахматный разговор. |
| 2397 |
Эту повесть я расскажу вам в том виде, в каком я слышал ее от одного человека, слышавшего ее от своего отца, который слышал ее от своего отца, а тот от своего и так дальше. Триста лет отцы передавали ее сыновьям, и таким образом она была сохранена для потомства. Возможно, что это исторический факт, но возможно – легенда. Пожалуй, все это было, а пожалуй, этого и не было, но все же могло бы быть. Возможно, что в старое время в нее верили мудрецы и ученые, но возможно и то, что только простые неученые люди верили в нее и любили ее. Это было в середине шестнадцатого столетия. В один осенний день в древнем городе Лондоне в бедной семье Кенти родился мальчик, который был ей совсем не нужен. В тот же день в богатой семье Тюдоров родился другой английский ребенок, который был нужен не только ей, но и всей Англии. |
| 2398 |
Перешагнем через несколько лет. Лондон существовал уже пятнадцать веков и был большим городом по тем временам. В нем насчитывалось сто тысяч жителей, иные полагают, что вдвое больше. Улицы были узкие, кривые и грязные, особенно в той части города, где жил Том, – недалеко от Лондонского моста. Дома были деревянные; второй этаж выдавался над первым, третий выставлял свои локти далеко над вторым. Чем выше росли дома, тем шире они становились. Остовы у них были из крепких, положенных крест-накрест балок; промежутки между балками заполнялись прочным материалом и сверху покрывались штукатуркой. Балки были выкрашены красной, синей или черной краской, смотря по вкусу владельца, и это придавало домам очень живописный вид. Окна были маленькие, с мелкими ромбами стекол, и открывались наружу на петлях. |
| 2399 |
Тому жилось не так уж плохо, особенно в летнее время. Он просил милостыню не слишком усердно – лишь бы только избавиться от отцовских побоев, – потому что законы против нищенства были суровы и попрошаек наказывали очень жестоко. Немало часов проводил он со священником, слушая его дивные старинные легенды и сказки о великанах и карликах, о волшебниках и феях, о заколдованных замках, великолепных королях и принцах. Воображение мальчика было полно всеми этими чудесами, и не раз ночью, в темноте, лежа на скудной и колкой соломе, усталый, голодный, избитый, он давал волю мечтам и скоро забывал и обиды и боль, рисуя себе сладостные картины восхитительной жизни какого-нибудь изнеженного принца в королевском дворце. День и ночь его преследовало одно желание: увидеть своими глазами настоящего принца. |
| 2400 |
День и ночь его преследовало одно желание: увидеть своими глазами настоящего принца. Раз он высказал это желание товарищам по Двору Отбросов, но те подняли его на смех и так безжалостно издевались над ним, что он решил впредь не делиться своими мечтами ни с кем. Ему часто случалось читать у священника старые книги. По просьбе мальчика священник объяснял ему их смысл, а порой дополнял своими рассказами. Мечтания и книги оставили след в душе Тома. Герои его фантазии были так изящны и нарядны, что он стал тяготиться своими лохмотьями, своей неопрятностью, и ему захотелось быть чистым и лучше одетым. Правда, он и теперь зачастую возился в грязи с таким же удовольствием, как прежде, но в Темзе стал он плескаться не только для забавы: теперь ему нравилось также и то, что вода смывает с него грязь. |
| 2401 |
Зашел в трактир, спросил бутылку пива и, глядя в окно, задумался: что проклинать, что благословлять. Я еще очень молод и, в поисках устойчивого равновесия, качаюсь во все стороны. Мне кажется, что жизнь бессмысленно дразнит меня, показывая мне свои отвратительные гримасы. То, что мне опытные люди советуют благословить, – скучно, бесцветно и мертво, проклинать же рекомендуют именно то, что мне нравится. В общем я ничего не понимаю. Иногда мне кажется, что в голове у меня нет никаких мыслей, там, как пыль в воздухе, взвешены и прыгают какие-то разноцветные шарики, больше – ничего. А хуже всего то, что я, кажется, все меньше верю тем мудрым людям, которые говорят мне, что они-то все поняли. Мне трудно и глупо, как вот этой мухе, которая бьется головой о стекло окна, как будто ничего нет, а непроницаемо. |
| 2402 |
Этим старым проверенным способом они пользовались чаще, чем лестницей. Юра хотел остановить сестру, но это было бы бесполезно: она была уже далеко. К тому же она становилась глухой, особенно когда к ней обращался брат. Лена и родителей не всегда слушалась; только когда понимала, что отец очень сердит, становилась послушной. Юра быстро оделся и догнал сестру уже в саду, где та привычно раздвигала доски забора. Над тем местом леса, куда упал странный предмет, все еще лучилось синеватое свечение, но с каждой минутой оно блекло и тускнело. Ребята вышли на луг. Они думали, что низкий гул и падение небесного предмета разбудили весь дачный поселок, но здесь было совершенно пусто, да и на дороге, петлявшей между дачами, никто не появлялся. Поселок крепко спал, не подозревая о случившемся странном явлении. |
| 2403 |
Для поднятия металла требовалось усилие, для маневрирования пером требовалась легкость. Я предпочитал работать с металлом. Мне виделось более прямое применение этого умения в избранной мной профессии. Гаркин похвалил меня и велел положить перо обратно в книгу. Я улыбнулся про себя. По этой части я напрактиковался не из-за ее потенциального применения, а потому, что это меня забавляло. Книга лежала в раскрытом виде в конце рабочего стола. Я опустил перо по длинной ленивой спирали, давая ему слегка пройтись по страницам книги, поднял вверх по крутой дуге, остановил и повел обратно. А когда оно во второй раз приблизилось к книге, я освободил часть своего для броска к книге. Когда перо чиркнуло по страницам, книга захлопнулась, словно челюсти голодного хищника на метательном снаряде в пределах их досягаемости. |
| 2404 |
Нас ожидает теперь череда скучных событий. Первый из почивших председателей стоял во главе всего Белого Движения и, безусловно, был самым достойным в нем человеком; кое-какие смутные симптомы, сопровождавшие его неожиданный недуг, приводят на ум тень отравителя. Его преемника – крупного, сильного мужчину с громовым голосом и головой, как пушечное ядро, – похитили неизвестные, и есть основания полагать, что умер он от непомерной дозы хлороформа. Третий председатель – однако моя бобина крутится слишком шибко. На деле, устранение первых двух взяло семь лет, и не потому, что такие дела быстрее не делаются, а просто имелись особые обстоятельства, и они диктовали точные сроки, ибо надлежало соразмерять внезапность возникновения вакансий с постепенным продвижением по службе некоего лица. Объяснимся. |
| 2405 |
Яблок в этом году было так много, что утренний воздух был пронизан не только запахом, но и золотистым яблоневым сиянием. С яблоневым запахом и светом связано было Маринино настроение. Она не могла объяснить эту связь, но ясно чувствовала какой-то особенный трепет в груди, похожий на печаль и на предчувствие радости одновременно. Вот точно так яблоки и светятся, так они и пахнут – смешанный запах радости и печали. Она сразу поняла, что поездка будет необычной. Конечно, в последнее время в ее жизни было так мало событий, что любая поездка нарушила бы однообразное течение времени. И все-таки дело было не в разнообразии ожидаемых впечатлений. Марина никогда не ошибалась в своих предчувствиях и знала, что может полностью им доверять. Тем более – в яблоневый Спас. В такой день проясняются сокровенные тайны. |
| 2406 |
Жизнь возникает из тьмы бесконечно малых величин, на грани, где все начинается и все кончается, на грани жизни и не жизни, в той сумеречной области, где вибрирующая материя легко переходит из старого состояния в новое, из органической в неорганическую и обратно. Электроны не бывают живыми или неживыми, атомы ничего не знают об одушевленности или нет. Но когда последние соединяются в молекулы, на этой стадии достаточно ничтожно малого шага к жизни, если только жизни суждено зародиться. Один шаг, а за ним темнота. Или жизнь. Камень или живая клетка. Крупица золота или травинка. Морской песок или столь же бесчисленные крохотные живые существа, населяющие бездонные глубины рыбьего царства. Разница между ними возникает в сумеречной области зарождения материи. Там каждая живая клетка обретает присущую ей форму. |
| 2407 |
Решение он прочел в глазах соплеменников – единственное возможное в данных условиях решение. И все же ему казалось, что они что-то упустили, что-то очень важное. Он медленно подошел к большому видеоэкрану. Картина, изображенная на нем, была так ярка, так величественна и прекрасна, что непривычный разум содрогался перед ней, как от вспышки молнии. Даже Инэша, хотя он видел это неоднократно, охватывало оцепенение перед немыслимой бездной космоса. Это было изображение части Млечного Пути. Миллионы звезд сияли, словно в окуляре гигантского телескопа, способного улавливать даже мерцание красных карликов, удаленных на расстояние в тридцать тысяч световых лет. Видеоэкран был диаметром в двадцать пять ярдов – таких телескопов просто не существовало нигде, и к тому же в других галактиках не было стольких звезд. |
| 2408 |
Вначале не было ничего. Это была не пустота и не туманная неясность, а просто-напросто ничего. И Создателю это ничего пришлось по душе. Ему ни за что на свете не удалось бы сотворить такое чудо. Это ничего было его подобием. У новоиспеченного бога глаза никогда не закрывались. И даже если бы закрывались, от этого ничего бы не изменилось. Смотреть было не на что, а потому бог и не смотрел. Он был круглым, плотным и неподвижным, как сваренное вкрутую яйцо. Бог был абсолютно самодостаточен. Он ничего не чувствовал, ничего не хотел, ничего не просил, ни от чего не отказывался и ничем не интересовался. Ну что это за жизнь, когда ничего не хочется? Бог не жил, а существовал. Он и сам не заметил момента своего рождения. Некоторые толстые книги начинаются с таких незначительных фраз, что их мгновенно забываешь. |
| 2409 |
Между тем Гурт, выйдя в темные сени, оглядывался по сторонам, соображая, где же тут выход. Вдруг он увидел женщину в белом платье с серебряной лампой в руке. Она подала ему знак следовать за ней в боковую комнату. Гурт сначала попятился назад. Во всех случаях, когда ему угрожала опасность со стороны материальной силы, он был груб и бесстрашен, как кабан, но он был боязлив во всем, что касалось леших, домовых, белых женщин и прочих саксонских суеверий так же, как его древние германские предки. Притом он помнил, что находится в доме еврея, а этот народ, помимо всех других неприятных черт, приписываемых ему молвой, отличался еще, по мнению простонародья, глубочайшими познаниями по части всяких чар и колдовства. Однако же после минутного колебания он повиновался знакам, подаваемым привидением. |
| 2410 |
Ночные приключения Гурта этим не кончились. Он и сам начал так думать, когда, миновав две усадьбы на окраине селения, очутился в овраге. Оба склона его густо заросли орешником и остролистом; местами низкорослые дубы сплетались ветвями над дорогой. К тому же она была вся изрыта колеями и выбоинами, потому что ко дню турнира по ней проезжало множество повозок со всякими припасами. Склоны оврага были так высоки и растительность так густа, что сюда вовсе не проникал слабый свет луны. Из селения доносился отдаленный шум гулянья – взрывы громкого смеха, крики, отголоски дикой музыки. Все эти звуки, говорившие о беспорядках в городке, переполненном воинственными дворянами и их развращенной прислугой, стали внушать Гурту некоторое беспокойство. Он задумался, как благополучно добраться до дому со своей казной. |
| 2411 |
Мы ждали довольно долго: это было совсем не скучно, – приводили участников. Первыми пришли слон и верблюд. Они были в цветочных гирляндах. Слону было неудобно стоять на лестнице, и страдающий за него человек крутился возле него, чтобы расположить его ноги поудобнее на ступенях. Потом пришел питон. Он был так толст, что, боюсь, принес в себе кролика. Он висел на плече у хозяина и слегка обвивал его. Затем явился очаровательный поросенок. Гирлянда не давала ему покоя, и он долго с ней боролся, пока не стащил с шеи и не съел. Две ламы были в розовом, то есть в розовых цветах, и являли собой образ тщеславия, как мне показалось. Зато два детеныша шимпанзе были страшно застенчивы, они не хотели сходить с рук и прятали мордочки на груди людей, которые их принесли. Язык не поворачивается говорить здесь о хозяевах. |
| 2412 |
Оба приятеля крепко поцеловались, и Манилов увел своего гостя в комнату. Хотя время, в продолжение которого они будут проходить сени, переднюю и столовую, несколько коротковато, но попробуем, не успеем ли как-нибудь им воспользоваться и сказать кое-что о хозяине дома. Но тут автор должен признаться, что подобное предприятие очень трудно. Гораздо легче изображать характеры большого размера: там просто бросай краски со всей руки на полотно, черные палящие глаза, нависшие брови, перерезанный морщиной лоб, перекинутый через плечо плащ – и портрет готов; но вот эти все господа, которых много на свете, которые с вида очень похожи между собой, а между тем как приглядишься, увидишь много самых неуловимых особенностей, – эти господа страшно трудны для портретов. Тут придется сильно напрягать внимание. |
| 2413 |
Наконец она у меня в гостях, а больше мне ничего не нужно. Долго лежал без сна, думал. Не вполне был уверен, что фургон не выследят, но таких на улицах сотни, а видели его только те две тетки. Лежал так и думал: она там, внизу, тоже не спит. Стал мечтать, как спущусь утром к ней, утешу, успокою. Я был возбужден и, может быть, даже кое-чего лишнего позволил в мечтах, но не стал волноваться из-за этого, я знал, что моя любовь к ней вполне ее достойна. С этой мыслью и заснул. После она всегда твердила, как я плохо поступил и как я все это должен глубже осознать. А я могу только повторить: в тот вечер я был ужасно счастлив, вроде сделал великое дело, забрался на Эверест или подвиг совершил. У меня было такое счастливое чувство и намерения самые лучшие. Этого она так и не сумела понять никогда. |
| 2414 |
Когда я прогуливалась по улице, держась за руку няни, я свято верила, что все ротозеи должны приветствовать меня громкими криками восторга. Однако нигде я так не наслаждалась своим всевластием, как в саду, – это был мой храм. Да, здесь, на этом кусочке земли, засаженном цветами и деревьями и со всех сторон окруженном каменной стеной, мне было сладостнее всего. Сад возле нашего дома был японским. То есть это было само совершенство. Хотя и не в стиле дзен. Однако выложенный камнем пруд и с изысканным вкусом подобранные насаждения замечательно отражали традиции страны, в которой как нигде с поистине религиозным преклонением воспевают красоту сада. Сад был моим царством – здесь вера в мое божественное предназначение достигала наивысшей концентрации. За высокими стенами сада я пряталась от прочего люда. |
| 2415 |
Трубы затрубили, копья разом склонились и укрепились в упорах, шпоры вонзились в бока коней, передние ряды обеих партий полным галопом понеслись друг на друга и сшиблись посреди арены с такой силой, что гул был слышен за целую милю. Задние ряды с обеих сторон медленно двинулись вперед, чтобы оказать поддержку тем из своих, которые пали, либо попытать свое счастье с теми, кто победил. Об исходе схватки сразу нельзя было ничего сказать, так как поднялось густое облако пыли. Только через минуту зрители получили возможность увидеть, что происходит на поле битвы. Оказалось, что добрая половина рыцарей обеих партий выбита из седла. Одни упали от ловкого удара копьем, другие были смяты непомерной силой и тяжестью противника на коне, иные лежали на арене, не имея сил подняться, иные успели вскочить на ноги. |
| 2416 |
Но больше всего меня волновал далекий и неумолчный плач какой-то собаки. Ее лай мешал спать всему нашему кварталу. А мне он казался грустным и загадочным, как меланхолическая песня. Вот бы узнать, отчего эта собака так горько плачет. Нежный и благоуханный ночной воздух стекал из окна прямо в мою кровать. И я пила и пила его, до полного опьянения. В те ночи я была готова возлюбить всю вселенную только за этот опьянявший меня ночной кислород. В эти сладостные бессонные ночи мой слух и обоняние работали на полную катушку. Но вот бы посмотреть, что делается за окном, которое походило на иллюминатор и все сильнее манило меня к себе. Однажды ночью я не выдержала. Я взобралась на решетку своей кровати, подняла руки как можно выше и ухватилась за нижний край окошка. Совершив этот подвиг, я осмелела еще больше. |
| 2417 |
Май начался просто замечательно. Вокруг Зеленого озера буйно зацвели азалии. Словно нечаянная искра попала в порох, и вся гора мгновенно запламенела. Я плескалась теперь среди ярко-розового цветника. Дневная температура не опускалась ниже двадцати градусов: настоящий рай. Я уже была готова поверить, что май – лучший месяц в году, но тут разразился скандал: родители установили в саду мачту, а на нее повесили огромную рыбину из красной бумаги, которая на ветру хлопала и развевалась, как флаг. Я спросила, что это значит. Мне объяснили, что это карп и его повесили в честь мальчиков, потому что май – это месяц мальчиков. Я сказала, что не улавливаю связи. Мне пояснили, что карп символизирует мальчиков и потому дома, где есть хотя бы один ребенок мужского пола, украшают вот такой рыбной символикой. |
| 2418 |
Два этих портрета воплощали законченные типы тогдашней буржуазии и только лучше оттеняли портрет, на котором Дантон был изображен во весь рост: он стоял, вытянув руку, и словно хотел сойти с холста; картина эта, если ее рассматривать вплотную, представляла собой эскиз, в котором нельзя было ничего разобрать; но, когда вы отступали на несколько шагов, изучая ее с некоторого расстояния, все эти положенные густым слоем краски словно прояснялись и перед вами возникал набросок – это верно, – но набросок живой, полный огня и таланта. Его за несколько часов сделал друг Дантона. Если не считать портретов, квартира была крайне проста, только в некоторых вещах, таких, как вазы, подсвечники, настольные часы, угадывалось скрытое стремление ее хозяев к роскоши, страстное желание видеть вокруг себя позолоту. |
| 2419 |
Он отпер дверь своим ключом и вошел, а следом, в смущении сдернув кепку, шагнул молодой парень. Что-то в его грубой одежде сразу выдавало моряка, и в просторном холле, где они оказались, он был явно не к месту. Он не знал, куда девать кепку, стал было засовывать ее в карман пиджака, но тот, другой, отобрал ее. Отобрал спокойно, естественно, и парень, которому тут, видно, было не по себе, в душе поблагодарил его. Парень враскачку шел за тем, другим, невольно расставляя ноги, словно этот ровный пол то взмывал на волне, то ухал вниз. Шел вперевалку, и большие комнаты становились тесными, и страх его брал, как бы не задеть широкими плечами дверной косяк, не скинуть какую-нибудь дорогую вещицу с каминной полки. Он шарахался то вправо, то влево и лишь умножал опасности, что мерещились ему на каждом шагу. |
| 2420 |
Он отошел к столу, вскрыл конверт и принялся читать, давая гостю опомниться. И гость понял и в душе поблагодарил хозяина. Был у него дар понимания, проникновения; и хотя чувствовалось, что ему сейчас отчаянно не по себе, дар этот ни на минуту не изменил ему. Он опять вытер лоб, осмотрелся, и теперь лицо уже было спокойно, только взгляд настороженный, словно у дикого зверя, когда он чует ловушку. Оказавшись в незнакомом окружении, со страхом думая, что же будет дальше, он не понимал, как себя здесь вести, ощущал, что ходит и держится неуклюже, боялся, что и каждое его движение, и сама его сила отдает все той же неуклюжестью. Был он на редкость чуток, безмерно застенчив, и затаенная усмешка во взгляде Артура, брошенном поверх письма, резнула его как ножом. Он заметил этот взгляд, но виду не подал. |
| 2421 |
Взгляд этот ранил его гордость. Он клял себя за то, что пришел, и однако, решил, что, уж раз пришел, будь что будет, отступать он не намерен. Лицо стало жестче, глаза сверкнули воинственно. Все примечая, он спокойнее огляделся по сторонам, и в мозгу отпечаталась каждая мелочь красивого убранства этой комнаты. Ничто не ускользнуло от его зоркого взгляда, широко раскрытые глаза вбирали окружающую красоту, и воинственный блеск в них уступал место теплому сиянию. Он всегда чутко отзывался на красоту, а тут было на что отозваться. Его внимание приковала картина, писанная маслом. Могучий прибой с грохотом разбивается о выступ скалы, мрачные грозовые тучи затянули небо, а вдали, за линией прибоя, на фоне грозового закатного неба – бот в крутом повороте, он накренился, так что видна каждая мелочь на палубе. |
| 2422 |
Парень позабыл о своей неуклюжей походке и подошел совсем близко. И красота исчезла. На лице его выразилось замешательство. Он смотрел во все глаза на эту, как ему теперь казалось, неряшливую мазню, потом отступил на шаг. И полотно вновь ослепило красотой. Он разочарованно подумал, что картина с фокусом, однако среди множества захлестнувших его впечатлений кольнула досада: такую красоту принесли в жертву фокусу. Живопись была ему неведома. Прежде он только и видел олеографии да литографии, а они всегда четки и определенны, стоишь ли рядом или смотришь издали. Правда, в витринах магазинов он видел и картины, писанные маслом, но стекло не давало вглядеться в них поближе. Он оглянулся на приятеля, читающего письмо, и увидел на столе книги. В глазах тотчас вспыхнула тоскливая зависть и жадность. |
| 2423 |
Память мигом обратилась в громадную камеру обскуру, и перед его внутренним взором заскользили нескончаемой вереницей картины пережитого – кочегарки и кубрики, стоянки и причалы, тюрьмы и кабаки, бараки и трущобы, и одновременно раскручивалась нить воспоминаний – как называли его при всех этих поворотах судьбы. А потом он обернулся и увидел девушку. И вихрь призрачных картин растаял. Он увидел бледное воздушное создание с облаком золотистых волос и одухотворенным взглядом огромных голубых глаз. Он не заметил, что на ней надето, знал только, что одежда была такая же поразительная, как и она сама. Хрупкий золотистый цветок на тоненьком стебле. Дух, божество, богиня – земля не могла породить такую возвышенную красоту. Или, выходит, книги не врут и в высших сферах и впрямь много таких, как она. |
| 2424 |
Все это он увидел, почувствовал, подумал в одно мгновение. А меж тем все шло своим чередом. Девушка протянула руку и, прямо глядя ему в глаза, просто, будто мужчина, обменялась с ним рукопожатием. Женщины, каких он до сих пор встречал, жмут руку по-другому. Да по правде сказать, мало кто из них здоровается за руку. Поток воспоминаний, картин – как он знакомился с женщинами – хлынул, грозя его захлестнуть. Но он отмахнулся от них и смотрел на девушку. Отродясь такой не видел. Ему знакомы совсем другие женщины. И тотчас подле Руфи, по обе стороны, выстроились женщины, которых он знал. Бесконечно долгое мгновение стоял он посреди какой-то портретной галереи, где царила она, а вокруг расположилось множество женщин, и всех надо было окинуть беглым взглядом и оценить, и непреложной мерой была она. |
| 2425 |
Он протестующе махнул рукой, пробормотал, мол, чего он такого особенного сделал, всяк на его месте поступил бы так же. Она заметила, что рука, которой он махнул, покрыта свежими подживающими ссадинами, взглянула на другую, опущенную руку – то же самое. Кинула и еще быстрый оценивающий взгляд, заметила на щеке шрам, другой виднеется из-под волос на лбу, и еще один уходит под крахмальный воротничок. Она подавила улыбку, заметив красную полосу на бронзовой шее – натерло воротничком. Не привык, видно, к жестким воротничкам. Своим женским глазом увидела она и его костюм – дешевый, неизящный крой, на плечах морщит и на рукавах тоже, выпирают бицепсы. Отмахиваясь и бормоча, что ничего такого он не сделал, он подчинился ей, решил, надо где-то сесть. Успел восхититься непринужденностью, с какой села она. |
| 2426 |
Он замолк с открытым ртом, едва не выдав, какая же он мерзкая тварь, едва не показав, что попросту не достоин дышать одним с ней воздухом. И пока Артур, подхватив рассказ, в двадцатый раз расписывал свою встречу с пьяными хулиганами на пароме и как Мартин кинулся в драку и спас его, сам спаситель, нахмурив брови, размышлял о том, какого сейчас свалял дурака, и отчаянней прежнего бился над задачей, как же себя вести среди этих людей. Нет, у него явно ничего не получается. Он не их племени и языка их не знает, так определил он для себя. Подделываться под них он не сумеет. Маскарад не удастся, да и не по нему это – рядиться в чужие одежды. Притворство и хитрости не в его натуре. Будь что будет, а надо оставаться самим собой. Говорить на их языке он еще не умеет, но ничего, научится. Это он решил твердо. |
| 2427 |
Мартин кивнул. Ему приоткрылись беспредельные горизонты познания. Все, что он видел, становилось для него осязаемым. При редкостной силе его воображения даже отвлеченное обретало ощутимые формы. В мозгу совершалась некая алхимия, и тригонометрия, математика, сама область знаний, которую они обозначали, обратилась в красочную картину. Мартин увидел зелень листвы и прогалины в лесу – то в мягком полумраке, то искрящиеся на солнце. Издалека очертания были смутны, затуманены сиреневой дымкой, но за сиреневой этой дымкой ждало очарование неведомого, прелесть тайного. Он словно хлебнул вина. Впереди – приключения, дело и для ума и для рук, мир, который надо покорить; и вмиг из глубин сознания вырвалась мысль: покорить, завоевать для нее, этой воздушной, бледной, точно лилия, девушки, что сидит рядом. |
| 2428 |
Он смотрел тогда во все глаза и теперь может рассказать, что видел. И он рисует перед слушателями беспокойное море, и суда, и моряков. Он передает им свою зоркость, и все, что видел он, они увидели наконец его глазами. Как истинный художник, отбирал он самое нужное из множества подробностей и набрасывал картины жизни, пламенеющие светом и яркими красками, и наполнял их движением, захватывая слушателей потоком буйного красноречия, вдохновения, силы. Минутами их отпугивала беспощадная обнаженность его рассказа, грубоватая речь, но жестокость тотчас сменялась красотой, а трагедия смягчалась юмором, и перед ними открывались прихотливые повороты и причуды моряцкой натуры. Он рассказывал, а Руфь не сводила с него изумленных глаз. Его жар разогревал ее. Неужели до сих пор она всегда жила в холоде, думалось ей. |
| 2429 |
Так тянуло прислониться к нему, что она с трудом подавила в себе это желание. Но было в ней и другое желание – отшатнуться. Внушали отвращение и эти исполосованные шрамами, потемневшие от тяжелой работы руки, будто в них въелась сама грязь жизни, и красная полоса, натертая воротничком, и могучие бицепсы. Его грубость отпугивала. Каждое грубое слово оскорбляло слух, вся грубость его жизни оскорбляла душу. И все равно опять и опять к нему тянуло, и наконец подумалось: наверно, есть в нем какая-то злая сила, иначе откуда у него эта власть над ней. Все, во что она твердо верила, вдруг стало зыбким. Его необыкновенные приключения и постоянный риск сокрушали условности. Он так легко встречает опасности, так беззаботно смеется в лицо невзгодам, что кажется, жизнь вовсе не требует серьезных усилий и сдержанности. |
| 2430 |
Сказал он скупо, а перед глазами возникло красочное видение – знойная звездная ночь, белая полоса песчаного берега, огни грузовых пароходов в гавани, приглушенные расстоянием голоса пьяных матросов, толпящиеся портовые грузчики, разъяренное лицо мексиканца, звериный блеск глаз при свете звезд, и сталь впивается в шею, фонтан крови. Толпа, крики, два сцепившихся в схватке тела, его и мексиканца, перекатываются опять и опять, взрывают песок, а откуда-то издали томный звон гитары. Все это встало перед глазами, и трепет воспоминания охватил его – интересно, как бы все это получилось у того парня, который нарисовал шхуну там на стене. Белый берег, звезды, огни грузовых пароходов – вот бы здорово, а в середке, на песке, темная гурьба зевак вокруг дерущихся. И чтоб нож как следует виден, блестит в свете звезд. |
| 2431 |
Она подхватила эту тему, заговорила быстро, непринужденно. Ему полегчало, он сел поудобнее, только сжал ручки кресла, словно оно могло взбрыкнуть и сбросить его на пол. Он сумел направить разговор на то, что ей близко, и она говорила и говорила, а он слушал, старался уловить ход ее мысли и дивился, сколько всякой премудрости уместилось в этой хорошенькой головке, и упивался нежной прелестью ее лица. Что ж, мысль ее он улавливал, только брала досада на незнакомые слова, они так легко слетали с ее губ, и на непонятные критические замечания и рассуждения, зато все это подхлестывало его, давало пищу уму. Вот она, умственная жизнь, вот она красота, теплая, удивительная, такое ему и не снилось. Он совсем забылся, жадно пожирал ее глазами. Вот оно, ради чего стоит жить, бороться, завоевать, да и умереть тоже. |
| 2432 |
Книжки не врут. Есть на свете такие женщины. И она такая. Он воспарил на крыльях воображения, и огромные сияющие полотна раскинулись перед его мысленным взором, и на них возникали смутные гигантские образы – любовь, романтика, героические деяния во имя Женщины – во имя вот этой хрупкой женщины, этого золотого цветка. И сквозь зыбкое видение, словно сквозь сказочный мираж, он жадно глядел на женщину во плоти, что сидела перед ним и говорила о литературе, об искусстве. Он и слушал тоже, но глядел жадно, не сознавая, что пожирает ее глазами, что в его неотступном взгляде пылает само его мужское естество. Но она, истая женщина, хоть и совсем мало знающая о мире мужчин, остро ощущала этот обжигающий взгляд. Никогда еще мужчины не смотрели на нее так, и она смутилась. Она запнулась, запуталась в словах. |
| 2433 |
Ее взгляд на миг задержался на его мускулистой шее, бронзовой от загара, с грубыми жилами, здоровье и сила переливались в нем через край. И хотя он смущенно краснел и робел, ее снова потянуло к нему. Нескромная мысль внезапно поразила ее. Если коснуться этой шеи руками, можно впитать всю его силу и мощь. Мысль эта возмутила девушку. Будто вдруг обнаружилась неведомая ей дотоле порочность ее натуры. К тому же физическая сила в ее глазах – нечто грубое, вульгарное. Идеалом мужской красоты для нее всегда была изящная стройность. И однако мысль оказалась упорной. Откуда оно, желание обхватить руками загорелую шею гостя, недоумевала она. А суть в том, что сама она была отнюдь не крепкая, и тело ее и душа тянулись к силе. Но она этого не знала. Знала только, что ни один мужчина никогда не волновал ее так. |
| 2434 |
В дверях появилась какая-то женщина. Девушка встала и стремительно пошла ей навстречу. Они поцеловались и, обняв друг друга за талию, направились к нему. Мамаша, видать, подумал он. Была она высокая, стройная, осанистая и лицом красивая. Платье как раз под стать дому. Глаз радуется, такое оно складное да нарядное. И сама и платье – прямо как на сцене. А потом он вспомнил, сколько раз стоял и глазел, как входят в лондонские театры такие вот важные разряженные дамы, и сколько раз полицейские выталкивали его из крытой галереи на моросящий дождь. И сразу же воспоминания перенесли к отелю в Иокогаме, там с обочины тротуара он тоже видел таких важных дам. Теперь перед глазами замелькали бесчисленные картины самого города. Но угнетенный тем, что ему сейчас предстояло, он постепенно погасил калейдоскоп памяти. |
| 2435 |
Он обвел глазами стол. Напротив сидели Артур с Норманом. Ее братья, напомнил он себе, и они сразу показались ему славными ребятами. Как любят друг друга в этой семье. Ему вновь представилась встреча Руфи с матерью – вот они поцеловались, вот идут к нему обнявшись. В его мире таких нежностей между родителями и детьми не увидишь. Ему открылось, каких вершин достиг мир, стоящий над тем, где обретается он. Это – самое прекрасное из того немногого, что уловил здесь его беглый взгляд. Он был глубоко тронут, и нежность, рожденная пониманием, смягчила сердце. Всю свою жизнь он жаждал любви. Любви требовало все его существо. Так уж он был устроен. И однако жил без любви и мало-помалу ожесточался. И даже не знал, что нуждается в ней. Не знал и теперь. Лишь увидел ее, откликнулся на нее и подумал, как это прекрасно. |
| 2436 |
До столовой он добирался точно в страшном сне. Останавливался, спотыкался, его шатало, кидало из стороны в сторону, казалось, ему вовек не дойти. Но наконец он все-таки вступил в столовую, и его посадили подле нее. Его испугала целая выставка ножей и вилок. Они ощетинились, предвещая неведомые опасности, и он завороженно уставился на них, пока на их слепящем фоне не двинулись чередой новые картины матросского кубрика, где он и его товарищи ели солонину, раздирая ее складными ножами и руками, или видавшими виды оловянными ложками черпали из жестяных мисок густой гороховый суп. В ноздри била вонь от тухлого мяса, в ушах отдавалось громкое чавканье едоков и чавканью вторил треск обшивки и жалобный скрип переборок. Он смотрел, как едят матросы, и решил, что едят они, как свиньи. Да, здесь надо поосторожней. |
| 2437 |
Он радовался, что здесь нет мистера Морза. Ему и так нелегко знакомиться с этим семейством – с ней, с ее матерью, с братом Норманом. Артура он уже кое-как знал. А знакомиться еще с отцом – это уж было бы слишком. Казалось, никогда еще он так тяжко не работал. Рядом с этим самый каторжный труд – просто детская игра. На лбу проступила испарина, рубашка взмокла от пота – таких усилий требовал весь этот незнакомый обиход. Приходилось делать все сразу: есть непривычным манером, управляться с какими-то хитроумными предметами, поглядывать исподтишка по сторонам, чтобы узнать, как с чем обращаться, впитывать новые впечатления, мысленно оценивать их и сортировать, и притом он ощущал властную тягу к этой девушке, тяга становилась неясным, мучительным беспокойством. Жгло желание стать вровень с ней в обществе. |
| 2438 |
Жгло желание стать вровень с ней в обществе, и опять и опять сверлила мысль, каким бы способом ее завоевать, и возникали в сознании смутные планы. А еще, когда он украдкой взглядывал на сидящего напротив Нормана или на кого-нибудь другого, проверяя, каким ножом или вилкой надо сейчас орудовать, черты каждого запечатлевались в мозгу, и невольно он старался разобраться в них, угадать – что они для нее. Да еще надо было что-то говорить, слушать, что говорят ему и о чем перебрасываются словами остальные, и, когда требовалось, отвечать, да следить, как бы с языка по привычке не слетело что-нибудь неприличное. Он и так в замешательстве, а тут в придачу еще лакей, непрестанная угроза, зловещим сфинксом бесшумно вырастает за спиной, то и дело загадывает загадки и головоломки и требует немедленного ответа. |
| 2439 |
Мартина угнетала мысль о чашах для ополаскивания пальцев. Ни с того ни с сего он поминутно спохватывался, когда же их подадут и как их признать. Он слышал про такой обычай и теперь, оказавшись за столом в этом благородном обществе, где за едой ополаскивают пальцы, он уж беспременно, вот-вот, рано или поздно, увидит эти самые чаши, и ему тоже надо будет ополоснуть пальцы. Но всего важней было решить, как вести себя здесь, мысль эта глубоко засела в мозгу и все время всплывала на поверхность. Как держаться? Непрестанно бился он над этой задачей. Трусливая мыслишка подсказывала притвориться, кого ни то из себя разыграть, другая, еще трусливей, остерегала – не по плечу ему притворяться, не на тот лад он скроен и только выставит себя дураком. Он маялся этими сомнениями всю первую половину обеда. |
| 2440 |
Он маялся этими сомнениями всю первую половину обеда, и оттого был тише воды, ниже травы. И не подозревал, что своей молчаливостью опровергает слова Артура, – тот накануне объявил, что приведет к обеду дикаря, но им бояться нечего – дикарь презанятный. В тот час Мартин нипочем бы не поверил, что брат Руфи способен на такое предательство, да еще после того, как он этого брата вызволил из препаршивой заварушки. И он сидел за столом в смятении, что он тут не к месту, и притом зачарованный всем, что происходило вокруг. Впервые в жизни он убедился, что можно есть не только лишь бы насытиться. Он понятия не имел, что за блюда ему подавали. Пища как пища. За этим столом он насыщал свою любовь к красоте, еда здесь оказалась неким эстетическим действом. И интеллектуальным тоже. Ум его был взбудоражен. |
| 2441 |
За этим столом он насыщал свою любовь к красоте, еда здесь оказалась неким эстетическим действом. И интеллектуальным тоже. Ум его был взбудоражен. Здесь он слышал слова, значения которых не понимал, и другие, которые встречал только в книгах, – никто из его окружения, ни один мужчина, ни одна женщина, даже произнести бы их не сумели. Он слушал, как слова эти слетают с языка у любого в этой удивительной семье, и его пробирала дрожь восторга. Вот оно необыкновенное, прекрасное, полное благородной силы, про что он читал в книгах. Он был в том редком, счастливом состоянии, когда видишь, как твои мечты гордо выступают из фантазии и становятся явью. Никогда еще жизнь не возносила его так высоко, и он старался оставаться в тени, слушал, наблюдал, радовался и сдержанно, односложно отвечал ее матери. |
| 2442 |
Но стоило им обратиться к нему, и, позабыв свою гордость, Мартин сиял и таял от восторга. Он культурный человек, он обедает за одним столом с людьми, о каких прежде только читал в книжках. Он и сам будто герой книжки, разгуливает по страницам одетых в переплеты томов. Но пока он сидел там – вовсе не дикарь, каким описал его Артур, а кроткая овечка, – он упрямо думал да гадал, как же себя повести. Был он отнюдь не кроткая овечка, и роль второй скрипки никогда не подошла бы этой благородной, сильной натуре. Говорил он, лишь когда от него этого ждали, и говорил примерно так, как шел в столовую: спотыкался, останавливался, подыскивая в своем многоязычном словаре нужные слова, взвешивая те, что явно годятся, но боязно – вдруг неправильно их произнесешь, – отвергая другие, которых здесь не поймут. |
| 2443 |
Возмутительная мысль, но напрасно Руфь напоминала себе, что сама она воплощение чистоты и культуры и обладает всем, чего у него нет. Она огляделась и увидела, что все остальные смотрят на него точно зачарованные; Руфь пришла бы в отчаяние, не заметь она в глазах матери ужаса, смешанного с восхищением, но все-таки ужаса. Этот человек явился из тьмы и несет в себе зло. Мать понимает это, и значит, это правда. И она доверится суждению матери, как доверялась всегда и во всем. Его огонь уже не грел, и страх перед ним не пронизывал душу. Позднее, за фортепьяно, она играла для него, наперекор ему, играла с вызовом, смутно желая подчеркнуть, как неодолима разделяющая их пропасть. Она обрушила на него музыку, словно беспощадные удары дубиной по голове, и музыка ошеломила его, подавила, но и подхлестнула. |
| 2444 |
Он смотрел на девушку с благоговением. Как и она, ощущал, что пропасть между ними ширится, но еще того быстрее в нем росло стремление преодолеть эту пропасть. Однако слишком чуткий, слишком впечатлительный, не мог он просидеть весь вечер, уставясь в эту пропасть, да еще когда звучит музыка. Он был необычайно восприимчив к музыке. Словно алкоголь, она воспламеняла его чувства, словно наркотик – подхлестывала воображение и возносила над облаками. Она изгоняла низменную прозу жизни, затопляла душу красотой, возвышала, у него вырастали крылья. Той музыки, что играла Руфь, он не понимал. Совсем по-другому играли в дансингах и ревела медь духовых оркестров, а ничего иного он не слышал. Но в книгах что-то попадалось о такой вот музыке, и игру Руфи он принимал больше на веру, поначалу терпеливо ожидая мелодии. |
| 2445 |
Вот он как будто уловил мелодию, расправил крылья воображения, а она тут же тонет в сумбуре враждующих звуков, которые ничего ему не говорят и возвращают на землю его утратившее легкость воображение. В какую-то минуту ему подумалось, уж не хочет ли она оттолкнуть его этой музыкой. Он ощутил ее неприязнь и пытался разгадать, что же твердят ее пальцы, летая по клавишам. Потом отмахнулся от этой мысли, недостойной, невозможной, и уже свободней отдался музыке. В нем пробуждалась прежняя чудесная окрыленность. Тело стало невесомым, и весь он – дух, уже не прикованный к земле; и в нем и вокруг разливалось ослепительное сияние; а потом все окружающее исчезло, его подхватило, и он, качаясь, взмыл над бесконечно дорогим ему миром. Перед глазами теснились несчетные яркие картины, в них смешалось знакомое и незнакомое. |
| 2446 |
Перед глазами теснились несчетные яркие картины, в них смешалось знакомое и незнакомое. Он входил в неведомые гавани омытых солнцем земель, бродил по базарам меж дикарей, каких еще никто никогда не встречал. Он вдыхал ароматы пряных островов, как бывало теплыми безветренными ночами в море или длинными тропическими днями, он лавировал в полосе пассатов среди увенчанных пальмами коралловых островков, утопающих в бирюзовом море позади и всплывающих в бирюзовом море впереди. Картины эти возникали и исчезали, быстрые как мысль. Вот верхом на необузданном скакуне он летит по сказочно расцвеченным пустынным просторам Аризоны; а через миг уже глядит сквозь мерцающий жар вниз, в Долину Смерти, в гроб, или плывет на веслах по стынущему океану, где высятся и сверкают под солнцем громады ледяных островов. |
| 2447 |
Глянув через плечо, Руфь увидела отблески этого на его лице. Лицо преобразилось, огромные глаза сияли на нем, и сквозь завесу звуков созерцали трепетный пульс жизни, исполинские видения, созданные самим его духом. Она поразилась. Грубый, нескладный невежа исчез. Плохо сшитое платье, руки в ссадинах, обожженное солнцем лицо остались, но казались теперь тюремной решеткой, из-за которой глядит великая душа, безмолвная, бессловесная. То было озарение, в следующий миг Руфь опять увидела перед собой неотесанного парня и посмеялась над прихотью своей фантазии. Но что-то от этого мимолетного впечатления осталось. И когда Мартину пришла пора уходить и он стал неуклюже прощаться, она дала ему почитать томик стихов. Он благодарил, краснея и запинаясь, и таким казался мальчишкой, что волна жалости поднялась в ней. |
| 2448 |
Он ругал себя, когда вспоминал прощание с ней. Вместо того чтобы поцеловать девочку, он толкнул ее в спину и сказал, чтобы она терпела. Известно, что мусорщики работают по ночам. К этому их понуждают две причины: больше всего мусора от кипучей и не всегда полезной человеческой деятельности накапливается к концу дня, и, кроме того, нельзя оскорблять зрение и обоняние парижан. Ночью же почти никто, кроме крыс, не замечает работу мусорщиков. Шамет привык к ночной работе и даже полюбил эти часы суток. Особенно то время, когда над Парижем вяло пробивался рассвет. Над Сеной курился туман, но он не поднимался выше парапета мостов. Однажды на таком туманном рассвете Шамет проходил по мосту и увидел молодую женщину в бледном сиреневом платье с черными кружевами. Она стояла у парапета и смотрела на Сену. |
| 2449 |
Толпа, которая тесно шла ей навстречу, вдруг заговорила разом, заплакала и запела. Опять залаяли собаки, злобно волнуясь. Где-то далеко загудел паровоз. И тотчас же, сквозь дремоту, ему с необыкновенной ясностью вспомнился вокзальный буфет с его жалкой роскошью: гроздья электрических лампочек под грязным потолком и на запачканных стенах, огромные окна, искусственные пальмы на столах, жесткие стоячие салфетки, пирамиды бутылок, рюмки розового и зеленого стекла. Это было вчера вечером. Товарищи провожали Кашинцева, только что получившего новое назначение – младшим врачом в отдаленный полк. Их было пять человек. Сдвинув вокруг углового столика тяжелые вокзальные стулья, они пили пиво и разговаривали с натянутой сердечностью и напускным оживлением, точно разыгрывали на спектакле сцену проводов. |
| 2450 |
Теперь, сидя глубоко и неудобно в санях, он засмеялся от удовольствия, – так необыкновенно ярко и красочно вышло это воспоминание. Но тотчас же к нему вернулось утомительное, нудное впечатление бесконечности этой однообразной дороги. С того времени, когда утром, выйдя на маленькой станции, он сел в почтовые сани, прошло всего около семи часов, но Кашинцеву постоянно представлялось, что он едет таким образом уже целые недели и месяцы, что он сам успел измениться, сделаться старше, скучнее и равнодушнее ко всему со вчерашнего вечера. Где-то на пути ему встретился пьяный и оборванный нищий; где-то артачилась и не хотела входить в запряжку длинная худая лошадь с бархатной шерстью. Но все это смешалось, отошло в мутную даль, и нельзя было вспомнить, где, когда, в какой последовательности это происходило. |
| 2451 |
Желание снова посетить то место, откуда я ушел при описанных выше обстоятельствах, наконец одержало надо мной верх, промучив меня почти всю следующую неделю; однако на сей раз я решил побывать там засветло и отправился в ту часть города в первой половине дня. Я миновал лавку и несколько раз прошелся от угла к углу, борясь с чувством нерешительности, знакомым каждому, кто боится, что его неожиданное посещение будет некстати. Дверь дома была затворена, и меня не могли увидеть оттуда, сколько бы ни продолжались мои прогулки взад и вперед по тротуару. Наконец оставив колебания, я вошел в лавку торговца древностями. Хозяин и еще какой-то человек стояли в глубине ее и, вероятно, вели не совсем приятный разговор, так как при моем появлении их громкие голоса сразу смолкли, а старик поспешил мне навстречу. |
| 2452 |
Распутных молодых дворян он прельщал картинами разгула; честолюбивым он обещал власть, корыстным – богатство и увеличение их поместий. Вожаки наемных отрядов получили денежные подарки, как довод, наиболее доступный их пониманию, и притом такой, без которого всякие другие были бы совершенно напрасны. Деятельный агент принца сыпал обещаниями еще щедрее, чем деньгами. Было сделано все для того, чтобы положить конец колебаниям сомневающихся и ободрить малодушных. Он отзывался о возвращении короля Ричарда как о событии совершенно невероятном; но когда по сомнительным ответам и недоверчивому виду своих сообщников замечал, что именно этого они опасаются больше всего, он тотчас менял тактику и утверждал, что если бы и случилось такое происшествие, оно не должно оказать никакого влияния на их политические расчеты. |
| 2453 |
Ричард вырос среди лесов и собирался стать лесным проводником. Он много знал о растениях и животных. Такое воспитание казалось необычным для Кэлен, которая выросла во дворце. Ей нравилось учиться у Ричарда, разделять его восхищение тайнами природы, радоваться вместе с ним чуду жизни. Конечно, сейчас он занимает намного более высокое положение, чем если бы сделался просто лесным проводником. Хотя со дня первой памятной встречи в его лесах прошло немногим меньше двух с половиной лет, Кэлен казалось, что она встретила Ричарда целую жизнь назад. Сейчас они забрались очень далеко. Слишком далеко – как от скромного дома, где рос Ричард, так и от того края, где прошло детство Кэлен. Будь у них выбор, они бы избрали любое другое место; какое угодно, только не это. Но судьба сложилась так, а не иначе. |
| 2454 |
Не думайте, что я вам не сочувствую. Жизнь сурово обошлась с вами. У вас не было никаких иллюзий в отношении вашего младшего сына, но он был ваш сын, и вы его любили. У вас на попечении была молодая девушка, скажем так, не совсем в себе, но очень богатая. Вы стали говорить, что ее родители потеряли все свое состояние и что вы посоветовали ей выйти замуж за богатого человека, который был много ее старше. С какой стати кто-то стал бы в этом сомневаться? Тем более что до этого никому не было дела, ведь ее родители и все близкие родственники погибли. Парижские адвокаты действовали согласно распоряжениям прежних адвокатов: после замужества состояние, полученное по наследству, должно было перейти в ее распоряжение. А она, как вы сами говорили, была очень послушна, и ей можно было внушить все что угодно. |
| 2455 |
Абсолютная преданность одного человека другому встречается относительно редко, однако столь ослепителен свет эгоизма, в котором каждый из нас живет, что, не обнаружив преданности там, где мы рассчитывали ее найти, мы бываем удивлены, шокированы – как может такая великая ценность, как я, не быть предметом любви. И Эндрю наряду со стыдом и горем явственно ощущал и это удивление, еще не умея усмотреть в нем зерно целительного эгоизма, призванного со временем облегчить его боль. Как могла Френсис его покинуть? Казалось немыслимым, что она намеренно положила конец их долгому счастливому общению и лишила его возможности приходить к ней. А вдруг завтра все опять будет по-прежнему? Но в глубине сердца он знал, что Френсис не дразнила его, не играла с ним и не просила его подождать. Она просто его отвергла. |
| 2456 |
Солнце только что взошло, еще сонное, но такое ласковое, что я сладко смежил глаза, как в детстве. И тотчас представилась мать, мирно сидящая на крылечке в суетливом обществе кур и цыплят; когда я забирался на ветлу к грачиным гнездам, она обмирала. Если бы она увидела меня сейчас на далекой, незнакомой реке, вдавленного в берег, и знала бы, что хода назад нет, она упала бы замертво от ужаса и страха за мою жизнь. Я взглянул на товарищей своих, на бойцов. Возможно, и они, каждый из них, думали в этот страшный миг о своей матери. Мама... Первое слово, которое мы услышали и научились говорить. В нем заключено все светлое, незапятнанное и нежное, что человек бережет до конца своих дней. Утром, на заре, тихим голосом она пела нам песню жизни; ее руки качали нас и поддерживали, когда мы делали первые шаги. |
| 2457 |
Женщина назвала вполне доступную мне сумму. Я поторговался и купил. Получив деньги, женщина исчезла. На темнеющей площади я остался один на один с картиной. Осмотрел ее внимательней. Пристроив покупку на багажник, я добрался домой. С недавних пор я заполучил по ордеру комнату в особняке с итальянскими окнами, с потолками, украшенными росписью. В комнате я долго прикидывал, куда пристроить картину, наконец, повесил ее над кроватью, против изголовья. Улегшись, я не сразу потушил свет, все изучал картину. Поверите, старик с картины смотрел прямо на меня и как будто хотел что-то сказать. Не дождавшись от него ни слова, я уснул. Меня разбудил настойчивый стук в дверь. Накинув одеяло и сунув ноги в туфли, я подошел к двери и открыл ее. В комнату быстро вошли три человека с пистолетами на поясах. |
| 2458 |
Тут я увидел самого себя с рукой Гро, вцепившейся в мои волосы. Несмотря на отделяющее меня от беды расстояние, впечатление предстало столь грозным, что я стал рассматривать Дюрока, чтобы не удручаться. Он сидел боком на стуле, свесив правую руку через его спинку, а левой придерживая сползший плащ. В этой же левой руке его дымилась плоская папироса с золотом на том конце, который кладут в рот, и ее дым, задевая мое лицо, пахнул, как хорошая помада. Его бархатная куртка была расстегнута у самого горла, обнажая белый треугольник сорочки, одна нога отставлена далеко, другая – под стулом, а лицо думало, смотря мимо меня; в этой позе заполнил он собой всю маленькую каюту. Желая быть на своем месте, я открыл шкафчик согнутым гвоздем, как делал это всегда, если мне не хватало чего-нибудь по кухонной части. |
| 2459 |
Барабан издал сердитое восклицание, громче завыли дудки; перебивая друг друга, их высокие голоса их сливались в тревожном темпе. Стремительно зазвенели бесчисленные цимбалы, и все перешло в движение. Толпа теснилась вокруг костра, то было сплошное мятущееся кольцо черных голов на красном фоне огня. Новый звук поразил Стара – жужжащий, как полет шмеля, постепенно усиливающийся, взбирающийся все выше и выше, трубящий, как медный рог, голос дикого человека. Голос этот достиг высшего напряжения, эхом пролетел в лесу, и тотчас пение стало общим. Огонь взлетел выше, каскад искр рассыпался над черными головами. Это была цветная, пестрая музыка, напоминающая нестройный гул леса. Душа пустынь сосредоточилась в шумном огне поляны, дышавшей жизнью и звуками под золотым градом звезд. Стар напряженно слушал. |
| 2460 |
Арто все изловчался лизнуть его с разбега в самые губы. Мальчик пришел в себя только у источника, у того самого, где накануне днем они с дедушкой завтракали. Припав вместе ртами к холодному водоему, собака и человек долго и жадно глотали свежую, вкусную воду. Они отталкивали друг друга, приподнимали на минуту головы, чтобы перевести дух, причем с губ звонко капала вода, и опять с новой жаждой приникали к водоему, не будучи в силах от него оторваться. И когда они наконец отвалились от источника и пошли дальше, то вода плескалась и булькала в их переполненных животах. Опасность миновала, все ужасы этой ночи прошли без следа, и им обоим весело и легко было идти по белой дороге, ярко освещенной луной, между темными кустарниками, от которых уже тянуло утренней сыростью и сладким запахом освеженного листа. |
| 2461 |
Был ли дворник менее проворным, чем два друга, устал ли он от кружения по саду или просто не надеялся догнать беглецов, но он не преследовал их больше. Тем не менее они долго еще бежали без отдыха – оба сильные и ловкие, точно окрыленные радостью избавления. К пуделю скоро вернулось его обычное легкомыслие. Сергей еще оглядывался боязливо назад, а Арто уже скакал на него, восторженно болтая ушами и обрывком веревки, и все изловчался лизнуть его с разбега в самые губы. Мальчик пришел в себя только у источника, у того самого, где накануне днем они с дедушкой завтракали. Припав вместе ртами к холодному водоему, собака и человек долго и жадно глотали свежую, вкусную воду. Они отталкивали друг друга, приподнимали на минуту кверху головы, чтобы перевести дух, и опять с новой жаждой приникали к водоему. |
| 2462 |
В двух шагах от мальчика зашумели ветви, раздвигаемые руками. Сергей бессознательно поднял глаза кверху и вдруг, охваченный невероятной радостью, вскочил одним толчком на ноги. Он только теперь заметил, что стена напротив того места, где он сидел, была очень низкая, не более полутора аршин. Правда, верх ее был утыкан вмазанными в известку бутылочными осколками, но Сергей не задумался над этим. Мигом схватил он поперек туловища Арто и поставил его передними лапами на стену. Умный пес отлично понял его. Он быстро вскарабкался на стену, замахал хвостом и победно залаял. Следом за ним очутился на стене и Сергей, как раз в то время, когда из ветвей кипарисов выглянула большая темная фигура. Два гибких, ловких тела – собаки и мальчика – быстро и мягко прыгнули вниз на дорогу. Вслед им понеслась свирепая ругань. |
| 2463 |
Наконец Сергей выбился из сил. Сквозь дикий ужас им постепенно стала овладевать холодная, вялая тоска и тупое равнодушие ко всякой опасности. Он сел под дерево, прижался к его стволу изнемогшим от усталости телом и зажмурил глаза. Все ближе и ближе хрустел песок под грузными шагами врага. Арто тихо повизгивал, уткнув морду в колени Сергея. В двух шагах от мальчика зашумели ветви, раздвигаемые руками. Сергей поднял глаза кверху и вдруг, охваченный невероятной радостью, вскочил одним толчком на ноги. Он только теперь заметил, что стена напротив того места, где он сидел, была очень низкая, не более полутора аршин. Правда, верх ее был утыкан вмазанными в известку бутылочными осколками, но Сергей не задумался над этим. Мигом схватил он поперек туловища Арто и поставил его передними лапами на стену. |
| 2464 |
Не раздумывая, подчиняясь одному чувству страха, Сергей юркнул в нее и побежал вдоль стены. Острые иглы кипарисов, густо и едко пахнувших смолой, хлестали его по лицу. Он спотыкался о корни, падал, разбивая себе в кровь руки, но тотчас же вставал, не замечая даже боли, и опять бежал вперед, согнувшись почти вдвое, не слыша своего крика. Арто кинулся следом за ним. Так бежал он по узкому коридору, образованному с одной стороны – высокой стеной, с другой – тесным строем кипарисов, бежал, точно маленький, обезумевший от ужаса зверек, попавший в бесконечную западню. Во рту у него пересохло, и каждое дыхание кололо в груди тысячью иголок. Топот дворника доносился то справа, то слева, и потерявший голову мальчик бросался то вперед, то назад, несколько раз пробегая мимо ворот и опять ныряя в тесную лазейку. |
| 2465 |
Он мчался, как птица, крепко и часто ударяя о землю ногами, которые внезапно сделались крепкими, точно две стальные пружины. Рядом с ним скакал Арто, заливаясь радостным лаем. Сзади тяжело грохотал по песку дворник, яростно рычавший какие-то ругательства. С размаху Сергей наскочил на ворота, но мгновенно не подумал, а скорее инстинктивно почувствовал, что здесь дороги нет. Между каменной стеной и растущими вдоль нее кипарисами была узкая темная лазейка. Не раздумывая, подчиняясь одному чувству страха, Сергей, нагнувшись, юркнул в нее и побежал вдоль стены. Острые иглы кипарисов, густо и едко пахнувших смолой, хлестали его по лицу. Он спотыкался о корни, падал, разбивая себе в кровь руки, но тотчас же вставал, не замечая даже боли, и опять бежал вперед, согнувшись почти вдвое, не слыша своего крика. |
| 2466 |
С размаху Сергей наскочил на ворота, но мгновенно не подумал, а скорее почувствовал, что здесь дороги нет. Между каменной стеной и растущими вдоль нее кипарисами была узкая темная лазейка. Не раздумывая, подчиняясь одному чувству страха, Сергей юркнул в нее и побежал вдоль стены. Острые иглы кипарисов, густо и едко пахнувших смолой, хлестали его по лицу. Он спотыкался о корни, падал, разбивая себе в кровь руки, но тотчас же вставал, не замечая даже боли, и опять бежал вперед, согнувшись почти вдвое, не слыша своего крика. Арто кинулся следом за ним. Так бежал он по узкому коридору, образованному с одной стороны – высокой стеной, с другой – кипарисами, бежал, точно маленький, обезумевший от ужаса зверек, попавший в западню. Во рту у него пересохло, и каждое дыхание кололо в груди тысячью иголок. |
| 2467 |
Следом за ним очутился на стене и Сергей, как раз в то время, когда из расступившихся ветвей кипарисов выглянула большая темная фигура. Два гибких, ловких тела – собаки и мальчика – быстро и мягко прыгнули вниз на дорогу. Вслед им понеслась, подобно грязному потоку, скверная и свирепая ругань. Был ли дворник менее проворным, чем два друга, устал ли он от кружения по саду или просто не надеялся догнать беглецов, но он не преследовал их больше. Тем не менее они долго еще бежали без отдыха – оба сильные и ловкие, точно окрыленные радостью избавления. К пуделю скоро вернулось его обычное легкомыслие. Сергей еще оглядывался боязливо назад, а Арто уже скакал на него, восторженно болтая ушами и обрывком веревки, и все изловчался лизнуть его с разбега в самые губы. Мальчик пришел в себя только у источника. |
| 2468 |
Так и бежал Сергей по узкому коридору, образованному с одной стороны – высокой стеной, с другой – тесным строем кипарисов, бежал, точно маленький, обезумевший от ужаса зверек, попавший в бесконечную западню. Во рту у него пересохло, и каждое дыхание кололо в груди тысячью иголок. Топот дворника доносился то справа, то слева, и потерявший голову мальчик бросался то вперед, то назад, несколько раз пробегая мимо ворот и опять ныряя в темную, тесную лазейку. Наконец Сергей выбился из сил. Сквозь дикий ужас им постепенно стала овладевать холодная, вялая тоска и тупое равнодушие ко всякой опасности. Он сел под дерево, прижался к его стволу изнемогшим от усталости телом и зажмурил глаза. Все ближе и ближе хрустел песок под грузными шагами врага. Арто тихо повизгивал, уткнув морду в колени Сергея. |
| 2469 |
Каждый день перед завтраком они ходили вдвоем гулять по аллеям и холмам того большого сквера, который разбит у подножия театра Трокадеро. На обратном пути заходили в магазины. Иногда покупали на улице дешевые, но пресмешные игрушки или воздушный шар. Каждый раз, выходя на прогулку, они заставали против ворот на мостовой старенькую зеленщицу. У нее была небольшая ручная тележка, нагруженная капустой, салатом, пучками моркови, связками петрушки. К тележке сбоку был обычно привязан большой лохматый черный пудель. Он яростно лаял, кидаясь на всех проходящих, после отдыхал, стоял умильно щуря глаза, дрожа высунутым языком и часто дыша, а потом опять принимался лаять. Когда же зеленщица перевозила свою тележку с места на место, пудель влезал в постромку и изо всех своих собачьих сил помогал хозяйке. |
| 2470 |
Кира сначала дичилась в новой, чужой и непонятной для нее обстановке. Была она похожа на хорошенького дикого зверька, вроде ласки или горностая, впервые вылезшего из родного дома на огромный свет божий. И любопытно, и забавно, и страшно. Зоркие глазки жадно смотрят, острые ушки чутко слушают, маленькое тельце дрожит от волнения. Но чуть раздастся скрип, чуть мелькнет тень – зверек свернулся и уже готов юркнуть в норку. Дети каждый день растут, каждый день меняются и каждое утро просыпаются новыми людьми. Кира весьма скоро огляделась, освоилась и обвыкла. Характер у нее был живой, предприимчивый, открытый и смелый. А тут еще у нее нашелся такой легкий товарищ, союзник и затейник, как дядя Аркадий: лучшего ей было не сыскать. Ее мама пожимала плечами и выговаривала брату, что он испортит ей дочь. |
| 2471 |
Семья Мурмановых жила уже шесть лет в Париже, выплеснутая туда гражданской войной. Она состояла всего из двух человек: мужа и жены, детей им судьба не послала. Они очень обрадовались, когда собралась после долгих уговоров и в самом деле приехала к ним в Париж сестра жены Ирина с дочкой Кирой. Кира сначала дичилась в новой, чужой и непонятной для нее обстановке. Была она похожа на хорошенького дикого зверька, вроде ласки или горностая, впервые вылезшего из родного дома на огромный свет божий. И любопытно, и забавно, и страшно. Зоркие глазки жадно смотрят, острые ушки чутко слушают, маленькое тельце дрожит от волнения. Но чуть раздастся скрип, чуть мелькнет тень – зверек свернулся и уже готов юркнуть в норку. Дети каждый день растут, каждый день меняются и каждое утро просыпаются новыми людьми. |
| 2472 |
Таких дружеских интимных делишек у них водилось много, и обоим им от них было удовольствие и радость. Точно жили они, совсем отгородившись от взрослых. Но самым увлекательным было то время, когда они научились говорить на языке черных пуделей. Каждый день перед завтраком они ходили вдвоем гулять по аллеям и холмам того большого сквера, который разбит у подножия театра Трокадеро. На обратном пути заходили в магазины. Иногда покупали на улице дешевые, но пресмешные игрушки или воздушный шар. Каждый раз, выходя на прогулку, они заставали против ворот на мостовой старенькую зеленщицу. У нее была небольшая ручная тележка, нагруженная капустой, салатом, пучками моркови, связками петрушки. К тележке сбоку был обычно привязан большой лохматый черный пудель. Он яростно лаял, кидаясь на всех проходящих. |
| 2473 |
Все завоевание заключалось в том, что рыцари сняли свои тяжелые доспехи и поженились на местных красивых девушках, а во главе нового государства поставили своего предводителя, храброго Эрна, которого облекли королевской властью, наследственной и неограниченной. В те далекие наивные времена это еще было возможно. Около тысячи лет прошло с той поры. Потомки воинов до такой степени перемешались через перекрестные браки с потомками основных жителей, что уже не стало между ними никакой видимой разницы ни в языке, ни в наружности: внешний образ древних рыцарей совершенно поглотился народным обличьем и растворился в нем. Старинный язык, почти забытый даже королями, употребляли только при дворе и то лишь в самых торжественных случаях и церемониях или изредка для изъяснения высоких чувств и понятий. |
| 2474 |
Давным-давно, с незапамятных времен, жил на одном высоком плоскогорье мирный пастушеский народ, отделенный от всего света крутыми скалами, глубокими пропастями и густыми лесами. История не помнит и не знает, сколько веков назад взобрались на горы и проникли в эту страну закованные в железо, чужие, сильные и высокие люди, пришедшие с юга. Суровым воинам очень понравилась открытая ими страна с ее кротким народом, умеренно теплым климатом, вкусной водой и плодородной землей, и они решили навсегда в ней поселиться. Для этого совсем не надо было ее покорять, ибо обитатели не ведали ни зла, ни орудий войны. Все завоевание заключалось в том, что железные рыцари сняли свои тяжелые доспехи и поженились на местных красивейших девушках, а во главе нового государства поставили своего предводителя, великодушного Эрна. |
| 2475 |
Давным-давно, задолго до железных дорог, на самой дальней окраине большого южного города жили из рода в род ямщики – казенные и вольные. Оттого и вся эта местность называлась Ямской слободой, или просто Ямой. Впоследствии, когда паровая тяга убила конный извоз, лихое ямщичье племя понемногу растеряло свои буйные замашки и молодецкие обычаи, перешло к другим занятиям, распалось и разбрелось. Но за Ямой на много лет – даже до сего времени – осталась темная слава, как о месте развеселом, пьяном, драчливом и в ночную пору небезопасном. Как-то само собой случилось, что на развалинах тех старинных, насиженных гнезд, где раньше румяные разбитные солдатки и чернобровые сдобные вдовы тайно торговали водкой и свободной любовью, постепенно стали вырастать открытые публичные дома, разрешенные начальством. |
| 2476 |
Все в ней вылиняло и потерлось. Только большие черные глаза говорили о прежней красоте. Вслед за пожилой дамой легко и грациозно выскочила из коляски молодая девушка в розовом ситцевом платье. Ей было лет шестнадцать; видимо, она еще не вполне сложилась, черты лица были неправильны, румяный загар покрывал ее смуглые щеки. Глаза – большие и черные, смотрели далеко не по-детски. Было жаркое июльское утро. Комната, в которую вошли путешественницы, украшалась двумя жесткими диванами, обитыми черной кожей; перед каждым диваном стоял стол из карельской березы; в простенке висело большое зеркало, сверху донизу исцарапанное проезжающими. Несмотря на отворенные окна, было невыносимо душно; целые мириады мух жужжали кругом и нисколько не смущались тем, что на каждом окне стояла тарелка с мухоморами. |
| 2477 |
Не без труда оттащили они общими усилиями разбухшую дверцу и вынули из коляски пожилую тощую даму, с усталым и недовольным видом. Впрочем, с первого взгляда никак нельзя было определить ее лет. И лицо, и прическа, и платье – все в ней вылиняло и потерлось. Только большие черные глаза говорили о прежней красоте. Вслед за пожилой дамой легко и грациозно выскочила из коляски молодая девушка в ситцевом платье. Ей было лет шестнадцать; видимо, она еще не вполне сложилась, черты лица были неправильны, румяный загар покрывал ее смуглые щеки. Глаза – большие и черные, такие же, как у пожилой дамы, смотрели далеко не по-детски. Было жаркое июльское утро. Комната, в которую вошли путешественницы, украшалась двумя жесткими диванами, обитыми черной кожей; перед каждым диваном стоял стол из карельской березы. |
| 2478 |
Ночь была сыроватая и теплая. За открытым окном, от низкого потолка до самого пола, невидимые листья принимались шелестеть и затихали. В комнате второго этажа гостиницы было темно и тихо. Влажный аромат парка смешивался с запахом духов. Ими был пропитан ветхий штоф на стенах, истертые ковры и огромная деревянная кровать, приютившая за долгие годы вереницы любовников. Это было доброе старое место для любовного уединения. Деревья шелестели за окном, ветерок доносил из парка запах земли и грусти, теплая кровать убаюкивала короткое счастье любовников. Рассказывают даже, что в этой комнате Беранже сочинял свои песенки. Времена изменились, конечно. Торопливым любовникам, выскочившим на часок из кипящего Парижа, ослепленным огненными воплями Эйфелевой башни, было не до шелеста листьев, не до любви. |
| 2479 |
Направо речка вилась синеватой тенью между белых и пустынных полей. Налево, над самой кручей, чернели избы, торчали журавли деревни Сосновки. Синие высокие дымки поднимались над крышами и таяли. На снежном обрыве, где желтели пятна и полосы от золы, которую сегодня утром выгребли из печек, двигались маленькие фигурки. Это были Никитины приятели – мальчишки с нашего конца деревни. А дальше, где речка загибалась, едва виднелись другие мальчишки, кончанские, очень опасные. Никита бросил лопату, опустил скамейку на снег, сел на нее верхом, крепко взялся за веревку, оттолкнулся ногами раза два, и скамейка сама пошла с горы. Ветер засвистал в ушах, поднялась с двух сторон снежная пыль. Вниз, все вниз, как стрела. Вдруг там, где снег обрывался над кручей, скамейка пронеслась по воздуху и скользнула на лед. |
| 2480 |
Никита сбежал с крыльца по хрустящим ступеням. Внизу стояла новенькая сосновая скамейка с мочальной витой веревкой. Никита осмотрел – сделано прочно, попробовал – скользит хорошо, взвалил скамейку на плечо, захватил лопатку, думая, что понадобится, и побежал по дороге вдоль сада к плотине. Там стояли огромные, чуть не до неба, широкие ветлы, покрытых инеем, каждая веточка была точно из снега. Никита повернул направо, к речке, и старался идти по дороге, по чужим следам, в тех же местах, где снег был нетронутый и чистый, он шел задом наперед, чтобы отвести глаза Аркадию Ивановичу. На крутых берегах реки намело за эти дни большие пушистые сугробы. В некоторых местах они свешивались мысами над речкой. Только стань на такой мыс – и он ухнет, сядет, и гора снега покатится вниз в облаке снежной пыли. |
| 2481 |
Там, где снег обрывался над кручей, скамейка пронеслась по воздуху и скользнула на лед. Пошла тише, тише и стала. Никита засмеялся, слез со скамейки и потащил ее в гору, увязая по колено. Когда же он взобрался на берег, то невдалеке, на снежном поле, увидел черную, выше человеческого роста, как показалось, фигуру учителя. Никита схватил лопату, бросился на скамейку, слетел вниз и побежал по льду к тому месту, где сугробы нависали мысом над речкой. Взобравшись под самый мыс, Никита начал копать пещеру. Работа была легкая – снег так и резался лопатой. Вырыв пещерку, Никита влез в нее, втащил скамейку и изнутри стал закладываться комьями. Когда стенка была заложена, в пещерке разлился голубой полусвет, было уютно и приятно. Никита сидел и думал, что ни у кого из мальчишек нет такой чудесной скамейки. |
| 2482 |
Широкий двор был весь покрыт сияющим, белым, мягким снегом. Синели на нем глубокие человечьи и частые собачьи следы. Воздух, морозный и тонкий, защипал в носу, иголочками уколол щеки. Каретник, сарай и скотные дворы стояли приземистые, покрытые белыми шапками, будто вросли в снег. Как стеклянные, бежали следы полозьев от дома через весь двор. Никита сбежал с крыльца по хрустящим ступеням. Внизу стояла новенькая сосновая скамейка с мочальной витой веревкой. Никита осмотрел – сделано прочно, попробовал – скользит хорошо, взвалил скамейку на плечо, захватил лопатку, думая, что понадобится, и побежал по дороге вдоль сада к плотине. Там стояли огромные, чуть не до неба, широкие ветлы, покрытых инеем, каждая веточка была точно из снега. Никита повернул направо, к речке, и старался идти по дороге. |
| 2483 |
Вокруг богадельни, где угасали человеческие жизни, вечера тоже были подобны грустной передышке. Вероятно, на пороге смерти мама испытывала чувство освобождения и готовности все пережить заново. Никто не имел права плакать над ней. И как она, я тоже чувствую готовность все пережить заново. Как будто недавнее мое бурное негодование очистило меня от всякой злобы, изгнало надежду и, смотря на это ночное небо, усеянное знаками и звездами, я в первый раз открыл свою душу ласковому равнодушию мира. Я постиг, как он подобен мне, понял, что я был счастлив и все еще могу назвать себя счастливым. Для полного завершения моей судьбы, для того, чтобы я почувствовал себя менее одиноким, мне остается пожелать только одного: пусть в день моей казни соберется много зрителей и пусть они встретят меня криками ненависти. |
| 2484 |
Снова на меня навалилась бессонница. Дверь на балкон распахнута, и в комнату вливается душный аромат черемухи. Может, из-за него я не могу уснуть? Надо бы встать, прикрыть дверь, но я не в силах шевельнуть рукой. Точно наркоз сковал меня. Голова ясная, утренняя, а тело налито тяжестью, не то что рукой, пальцем шевельнуть немыслимо. Я живу на втором этаже и когда-то мечтала, чтобы черенки черемухи, высаженные у дома, скорей поднялись и сравнялись с моим балконом. Тогда весной цветы будут перед окном, точно сад приподнялся на цыпочки прямо в мою келью. И вот это сбылось, а я не рада. Запах черемухи дурманит и не дает спать. Впрочем, все это глупости, и черемуха тут ни при чем. Ветер колышет прозрачную штору и вносит в комнату волну пряного аромата. Я точно купаюсь в нем. Я говорю себе: наслаждайся. |
| 2485 |
Он повернул ржавое кольцо, тихо звякнула железная планка, и Лека пошел в ограду по деревянной доске. У печи, давно не беленной и обшарпанной, на широкой лавке сидел дед Антон и задумчиво глядел на иконы. Лека удивился: ни разу, пока они жили у деда, тот не зажигал лампадку под иконами да никогда и не глядел на них, а тут уставился как неживой. Лека притих, думая, что дед станет молиться, но тот молчал, не шевелился и по-прежнему смотрел в угол на мертвые лики, почерневшие от старости и пыли. Дед Антон говорил иногда, в свободную минутку, что как померла его старуха, так с тех пор никто и не дотрагивался до этих икон, потому что сам он ни в бога, ни в черта не верил. Тут обыкновенно дед вставлял крепкое словцо, и Лека смотрел в сторону, сам в душе улыбаясь, а мать сердито смотрела на деда и возмущалась. |
| 2486 |
В доброй земле из семян рождались цветы и травы, а в камне и глине семена умирали. А однажды упало из ветра одно семечко, и приютилось оно в ямке меж камнем и глиной. Долго томилось это семечко, а потом напиталось росой, распалось, выпустило из себя волоски корешка, впилось ими в камень и в глину и стало расти. Так начал жить на свете тот маленький цветок. Нечем было ему питаться в камне и в глине; капли дождя, упавшие с неба, сходили по верху земли и не проникали до его корня, а цветок все жил и жил и рос помаленьку выше. Он поднимал листья против ветра, и ветер утихал возле цветка; из ветра упадали на глину пылинки, что принес ветер с черной тучной земли; и в тех пылинках находилась пища цветку, но пылинки были сухие. Чтобы смочить их, цветок всю ночь сторожил росу и собирал ее по каплям на свои листья. |
| 2487 |
В середине лета цветок распустил венчик вверху. До этого он был похож на травку, а теперь стал настоящим цветком. Венчик у него был составлен из лепестков простого светлого цвета, ясного и сильного, как у звезды. Как звезда, он светился живым мерцающим огнем, и его видно было даже в темную ночь. А когда ветер приходил на пустырь, он всегда касался цветка и уносил его запах с собой. И вот шла однажды поутру девочка Даша мимо того пустыря. Она жила с подругами в пионерском лагере, а нынче утром проснулась и заскучала по матери. Она написала матери письмо и понесла письмо на станцию, чтобы оно скорее дошло. По дороге Даша целовала конверт с письмом и завидовала ему, что он увидит мать скорее, чем она. На краю пустыря Даша почувствовала благоухание. Она поглядела вокруг. Вблизи никаких цветов не было. |
| 2488 |
Даша увидела, что пустырь теперь стал другой, он зарос теперь травами и цветами, и над ним летали птицы и бабочки. От цветов шло благоухание, такое же, как от того маленького цветка. Однако прошлогоднего цветка, жившего меж камнем и глиной, уже не было. Должно быть, он умер в прошлую осень. Новые цветы были тоже хорошие; они были только немного хуже, чем тот первый цветок. И Даше стало грустно, что нет прежнего цветка. Она пошла обратно и вдруг остановилась. Меж двумя тесными камнями вырос новый цветок – такой же точно, как тот старый, только немного лучше его и еще прекраснее. Цветок этот рос из середины камней; он был живой и терпеливый, как его отец, и еще сильнее отца, потому что он жил в камне. Даше показалось, что цветок тянется к ней, что он зовет ее к себе безмолвным голосом своего благоухания. |
| 2489 |
Жил на свете маленький цветок. Никто и не знал, что он есть на земле. Он рос один на пустыре; коровы и козы не ходили туда, и дети из пионерского лагеря там никогда не играли. На пустыре трава не росла, а лежали одни старые серые камни, и меж ними была сухая мертвая глина. Лишь один ветер гулял по пустырю; как сеятель, ветер носил семена и сеял их всюду – и в черную влажную землю, и на голый пустырь. В черной доброй земле из семян рождались цветы и травы, а в камне и глине семена умирали. А однажды упало из ветра одно семечко, и приютилось оно в ямке меж камнем и глиной. Долго томилось это семечко, а потом напиталось росой, распалось, выпустило из себя волоски корешка, впилось ими в камень и в глину и стало расти. Так начал жить на свете тот маленький цветок. Нечем было ему питаться в камне и в глине. |
| 2490 |
Шла однажды поутру девочка Даша мимо того пустыря. Она жила с подругами в пионерском лагере, а нынче утром проснулась и заскучала по матери. Она написала матери письмо и понесла его на станцию, чтобы оно скорее дошло. По дороге Даша целовала конверт с письмом и завидовала ему, что он увидит мать скорее, чем она. На краю пустыря Даша почувствовала благоухание. Она поглядела вокруг. Вблизи никаких цветов не было, по тропинке росла одна маленькая травка, а пустырь был вовсе голый; но ветер шел с пустыря и приносил оттуда тихий запах, как зовущий голос неизвестной жизни. Даша вспомнила одну сказку, которую рассказывала ей мать. О цветке, который все грустил по своей матери – розе, но плакать не мог, и только в благоухании проходила его грусть. Даша подумала, что цветок скучает по своей матери, как и она. |
| 2491 |
Однако трудно было цветку питаться из одних пылинок, что выпали из ветра, и еще собирать для них росу. Но он нуждался в жизни и превозмогал терпением свою боль от голода и усталости. Лишь один раз в сутки цветок радовался: когда первый луч утреннего солнца касался его утомленных листьев. Если же ветер подолгу не приходил на пустырь, плохо тогда становилось маленькому цветку, и уже не хватало у него силы жить и расти. Однако цветок не хотел жить печально; поэтому, когда ему бывало совсем горестно, он дремал. Все же он постоянно старался расти, если даже корни его глодали голый камень и сухую глину. В такое время листья его не могли напитаться полной силой и стать зелеными: одна жилка у них была синяя, другая красная, третья голубая или золотого цвета. Это случалось оттого, что цветку недоставало еды. |
| 2492 |
Пионеры долго стояли вокруг цветка и любовались им, как героем. Потом они обошли весь пустырь, измерили его шагами и сосчитали, сколько нужно привезти тачек с навозом и золой, чтобы удобрить мертвую глину. Они хотели, чтобы и на пустыре земля стала доброй. Тогда и маленький цветок, неизвестный по имени, отдохнет, а из семян его вырастут и не погибнут прекрасные дети, самые лучшие, сияющие светом цветы, которых нет нигде. Четыре дня работали пионеры, удобряя землю на пустыре. А после того они ходили путешествовать в другие поля и леса и больше на пустырь не приходили. Только Даша пришла однажды, чтобы проститься с маленьким цветком. Лето уже кончалось, пионеры уехали домой. А на другое лето Даша опять приехала в тот же пионерский лагерь. Всю долгую зиму она помнила о маленьком, неизвестном по имени цветке. |
| 2493 |
Так начал жить на свете тот маленький цветок. Нечем было ему питаться в камне и в глине; капли дождя, упавшие с неба, сходили по верху земли и не проникали до его корня, а цветок все жил и жил и рос помаленьку выше. Он поднимал листья против ветра, и ветер утихал возле цветка; из ветра упадали на глину пылинки, что принес ветер с черной тучной земли; и в тех пылинках находилась пища цветку, но пылинки были сухие. Чтобы смочить их, цветок всю ночь сторожил росу и собирал ее по каплям на свои листья. А когда листья тяжелели от росы, цветок опускал их, и роса падала вниз; она увлажняла черные земляные пылинки, что принес ветер, и разъедала мертвую глину. Днем цветок сторожил ветер, а ночью росу. Он трудился день и ночь, чтобы жить и не умереть. Он вырастил свои листья большими, чтобы они могли собирать росу. |
| 2494 |
Цветок трудился день и ночь, чтобы жить и не умереть. Он вырастил свои листья большими, чтобы они могли останавливать ветер и собирать росу. Однако трудно было цветку питаться из одних пылинок, что выпали из ветра, и еще собирать для них росу. Но он нуждался в жизни и превозмогал терпением свою боль от голода и усталости. Лишь один раз в сутки цветок радовался: когда первый луч утреннего солнца касался его утомленных листьев. Если же ветер подолгу не приходил на пустырь, плохо тогда становилось цветку, и уже не хватало у него силы жить и расти. Однако цветок не хотел жить печально; поэтому, когда ему бывало совсем горестно, он дремал. Все же он постоянно старался расти, если даже корни его глодали голый камень и сухую глину. В такое время листья его не могли напитаться полной силой и стать зелеными. |
| 2495 |
Однако цветок не хотел жить печально; поэтому, когда ему бывало совсем горестно, он дремал. Все же он постоянно старался расти, если даже корни его глодали голый камень и сухую глину. В такое время листья его не могли напитаться полной силой и стать зелеными: одна жилка у них была синяя, другая красная, третья голубая или золотого цвета. Это случалось оттого, что цветку недоставало еды, и мучение его обозначалось в листьях разными цветами. Однако сам цветок этого не знал: он ведь был слепой и не видел себя, какой он есть. В середине лета цветок распустил венчик. До этого он был похож на травку, а теперь стал настоящим цветком. Венчик у него был составлен из лепестков простого светлого цвета, ясного и сильного, как у звезды. Как звезда, он светился живым огнем, и его видно было даже в темную ночь. |
| 2496 |
Бабочка не говорила и не смотрела на Тимошу; она только боялась его. Должно быть, она была недобрая, но она была так хороша, что ей не надо было ни с кем говорить и не надо быть доброй. Бабочка поднялась с камня и полетела над тропинкой в гору. Тимоша побежал за ней, чтобы еще раз поглядеть на нее, потому что он не нагляделся. Он бежал за бабочкой по тропинке в горах, а ночь уже потемнела над ним. Он не сводил глаз с бабочки, летящей перед ним, и лишь по памяти не сбивался с тропинки и не упал в пропасть. Бабочка летела вольно, как хотела; она летела вперед и назад, в одну сторону и сразу в другую, как будто ее сдувал невидимый ветер, а Тимоша бежал за ней следом; ему надо было помнить тропинку, ему нельзя было оступиться, и он боялся, что бабочка улетит от него, а он останется совсем один. |
| 2497 |
Бабочка пролетела мимо самого лица Тимоши; он почувствовал теплое дуновение ее крыльев, а потом бабочки не стало нигде. Он искал ее глазами в воздухе и около земли, он побежал назад и вернулся обратно, но бабочки не отыскал. Наступила ночь. Тимоша бежал по тропинке в гору, куда улетела бабочка. Ему казалось, что бабочка светится крыльями невдалеке от него, и он протягивал руки за ней. Он миновал уже малые и большие горы и поднимался на самую страшную, голую вершину всех гор, где тропинка выходит к небу. Тимоша добежал до конца тропинки и оттуда сразу увидел все небо, а близко от него сияла большая добрая звезда. Тимоша увидел здесь, что бабочки нету нигде. Тимоша подумал, что схватит звездочку, звезда лучше, чем бабочка. Он забыл о земле, потянулся руками к небу со звездами и ступил ногами в пропасть. |
| 2498 |
В старину здесь тоже было большое цветочное поле, и тогда Анисья работала в цветоводстве, а теперь она уже давно не работает и живет на пенсии и ест хлеб, который ей привозят из колхоза, как старому почтенному человеку. Невдалеке от цветочного поля находился пчельник, и там также издавна жил пчеловод дедушка Ульян. Однако дедушка Ульян говорил, что когда он еще молод был и приехал на кавказскую сторону, то Анисья уже была старой бабушкой и никто тогда не знал, сколько Анисье лет и с каких пор живет она на свете. Сама Анисья тоже не могла этого сказать, потому что давно забыла. Помнила она только, что в ее время горы были молодые и не покрыты лесом. Так она сказала когда-то одному путешественнику, а тот напечатал ее слова в своей книге. Но и путешественник тот давно умер, а книгу его все забыли. |
| 2499 |
Внизу около моря, на теплой земле, бабочек было много. Но они все были похожие, белые и желтые, одного бедного цвета, и Тимоша привык к ним и не ловил их. А в горах летали разноцветные большие бабочки; там было прохладней, бабочки летали редко, зато они были разные, неизвестные, и напоминали мальчику цветы, которые ветер сорвал с земли и уносит с собой в свой далекий дом. И Тимоша гнался по тропинке за бабочкой, гонимой ветром к небу, пока не ухватывал ее рукой. Затем он рассматривал бабочку и видел, что она увядает в его руках и в разноцветных крыльях ее темнеет свет. Он клал ее на землю, чтобы она ожила и улетела. Но бабочка ползла по земле, шевелила крыльями, а лететь более не могла. Тимоша ложился животом на землю и близко рассматривал бабочку. Он не понимал, почему бабочка теперь не летает. |
| 2500 |
Здесь разноцветная бабочка села на эту былинку и затрепетала крыльями. Тимоша испугался: он никогда еще не видел такой бабочки. Она была велика, словно птичка, и крылья ее были в цветах, каких Тимоша не видел нигде на земле и не видел на небе, когда горит утренняя и вечерняя заря. С крыльев бабочки светились разноцветные огни, а от дрожания ее крыльев мальчику казалось, что свет отходит от нее отдельно и звучит, как зовущий его тихий голос. Тимошу влекла к себе эта трепещущая бабочка, и он захотел схватить ее, чтобы она была с ним и чтобы лучше рассмотреть ее крылья, на которых нарисовано было, чего нет на свете. Эта бабочка совсем не похожа была на ту бедную бабочку, которую вместе с камешком сдунул ветер, и на ту, которую склевал воробей. Тимоша протянул руку за сияющей, дрожащей бабочкой. |
| 2501 |
Каждый день Тимоша бегал в гору по старой тропинке. Мать Анисья знала, что та тропинка через малую гору идет на большую, а с большой на высокую, где всегда на вечер собираются облака, а с той высокой горы – на самую лютую, самую страшную вершину всех гор, и там тропинка выходит к небу. Анисья слышала, когда приехала жить с мужем на Кавказ, что тропинку проложил неизвестный человек, который ушел по ней на небо через самую высокую гору, – ушел и более не вернулся; он был бездетный, никого не любил на свете, земля ему была не мила, и все его забыли; осталась от него лишь тропинка, след его бегущих ног, и по тропинке той мало кто ходил после него. Только Тимоша бегал по той тропинке за бабочками. Внизу около моря, на теплой земле, бабочек было много. Но они все были похожие, одного бедного цвета. |
| 2502 |
Кругом стояли голые стены гор, уходящих до высокого неба, по которым никому нельзя взойти, а можно только взлететь по воздуху, как бабочка. Горы огораживали дно пропасти, где очутился маленький Тимоша. Он весь день ходил по дну этой пропасти, и везде вокруг была одна каменная стена гор, по которым нельзя подняться и уйти отсюда. Здесь было жарко и томительно; Тимоша вспомнил теперь, что дома у матери было прохладней. По берегу ручья в траве и кустарнике жужжали и жили стрекозы, и всюду летали такие же светящиеся, разноцветные бабочки, какую видел вчера Тимоша и которую он хотел поймать и разглядеть. Здесь эти бабочки трепетали над жаркой землей, и слышен был шум их крыльев, но Тимоша не хотел их ловить, и скучно было смотреть на них. Он позвал в каменной тишине маму и заплакал от разлуки с ней. |
| 2503 |
На берегу Черного моря, там, где горы поднимаются от берега к небу, жила в каменной хижине старушка Анисья. Хижина стояла среди цветочного поля, на котором росли розы. В старину здесь тоже было цветочное поле, и тогда Анисья работала в цветоводстве, а теперь она уже давно не работает и живет на пенсии и ест хлеб, который ей привозят из колхоза, как старому почтенному человеку. Невдалеке от цветочного поля находился пчельник, и там также издавна жил пчеловод дедушка Ульян. Однако дедушка Ульян говорил, что когда он еще молод был и приехал на кавказскую сторону, то Анисья уже была старой бабушкой и никто тогда не знал, сколько Анисье лет и с каких пор живет она на свете. Сама Анисья тоже не могла этого сказать, потому что забыла. Помнила она только, что в ее время горы были молодые и не покрыты лесом. |
| 2504 |
Наутро Тимоша огляделся, где он есть. Кустарник рос по отвесу горы и выходил к берегу маленького ручья. Ручей тот начинался родником у подножия горы, потом протекал недолго внизу по земле и впадал в небольшое озеро, а из озера вода поднималась туманным душным паром, потому что и утром было жарко в этом месте. Кругом стояли голые стены гор, уходящих до высокого неба, по которым никому нельзя взойти, а можно только взлететь по воздуху, как бабочка. Горы огораживали дно пропасти, где очутился маленький Тимоша. Он весь день ходил по дну этой пропасти, и везде вокруг была одна каменная стена гор, по которым нельзя подняться и уйти отсюда. Здесь было жарко и томительно; Тимоша вспомнил теперь, что дома у матери было прохладней. По берегу ручья в траве и кустарнике жили стрекозы, и всюду летали бабочки. |
| 2505 |
Он забыл о земле, потянулся руками к небу со звездами и ступил ногами в пропасть. Сначала он падал без движения, потом он коснулся шелестящих листьев кустарника, росшего по скату горы, ветви удержали Тимошу, и он не разбился о камни внизу. Наутро Тимоша огляделся, где он есть. Кустарник рос по отвесу горы и выходил к берегу маленького ручья. Ручей тот начинался родником у подножия горы, потом протекал недолго внизу по земле и впадал в небольшое озеро, а из озера вода поднималась туманным душным паром, потому что и утром было жарко в этом месте. Кругом стояли голые стены гор, уходящих до высокого неба, по которым никому нельзя взойти, а можно только взлететь по воздуху, как бабочка. Горы огораживали дно пропасти, где очутился Тимоша. Он весь день ходил по дну этой пропасти, и везде вокруг была стена гор. |
| 2506 |
С тех пор как мальчик Тимоша очутился на дне каменной пропасти, прошло много лет. Тимоша вырос большим и научился, как надо долбить и крошить каменную гору. Для этого он нашел куски самого крепкого камня, упавшего когда-то с вершины горы, и наточил их о другие такие же крепкие камни, чтобы они были острыми. Этими камнями он бил гору и крошил ее, но гора была велика и камень ее тоже крепок. И Тимоша работал целые годы, а выдолбил в кремнистой горе лишь неглубокую пещеру, и ему было далеко идти сквозь камень домой. Оглядываясь, Тимоша видел дно пропасти, куда он упал в детстве, и видел тех же разноцветных бабочек, которые летали целым облаком в жарком воздухе. Ни разу с самого детства Тимоша не поймал более ни одной той бабочки, и когда бабочка нечаянно садилась на него, он снимал ее и бросал прочь. |
| 2507 |
В глазах Ули отражалась одна истинная правда. Если жестокий человек имел красивое лицо и богатую одежду, то в глазах Ули он был безобразным и покрытым язвами вместо украшений. Сама же Уля не знала, что в глазах ее отражалась правда. Она была еще мала и неразумна. А другие люди не успевали разглядеть себя в ее глазах, но всякий любовался Улей и думал, что жить хорошо, раз она существует на свете. Уля не знала своей родной матери и родного отца. Ее нашли в летнее время под сосной у дорожного колодца. Ей было тогда несколько недель от рождения; она лежала на земле, завернутая в теплый платок, и молча глядела на небо большими глазами, в которых менялся цвет: они были то серые, то голубые, то вовсе темные. Добрые люди взяли ребенка к себе, а одна бездетная семья назвала ее своей дочерью, и окрестили ее Ульяной. |
| 2508 |
Все люди узнали, что глаза Ули меняли свой цвет. Если она смотрела на доброе – на небо, на бабочку, на корову, на цветок, на прохожего бедняка, то глаза ее сияли прозрачным светом, а если она смотрела на то, что скрывало в себе зло, то глаза ее темнели и становились непроглядными. Только в самой середине Улиных глаз был всегда одинаковый ясный свет, и в нем отражалась правда о том человеке или предмете, на который она глядела, – не то, что кажется всем снаружи, а то, что скрыто втайне внутри и невидимо. Когда Уле сравнялось два года, она стала говорить, и говорила она чисто, но редко, и знала мало слов. Она видела в поле и на деревенской улице то, что всем видно и понятно. Однако Уля всегда удивлялась тому, что видела, а иногда кричала от страха и плакала, показывая туда, на что она смотрела. |
| 2509 |
Груша даже своих родителей не любила и обещала, что скоро убежит из дома и никогда не вернется, потому что тут плохо, а там хорошо. Уля трогала лицо Груши руками и говорила ей, что она красивая. Глаза Ули глядели на злобное лицо Груши с любованием, будто Уля видела перед собой добрую любящую подругу. А Груша однажды нечаянно посмотрела в глаза Ули и успела увидеть в них себя, такую, какая она есть по правде. Она закричала от страха и убежала домой. С тех пор Груша стала добрее и не серчала на родителей, что дома плохо. Когда же она опять хотела быть злой, то вспоминала свой страшный образ в глазах Ули, пугалась себя и делалась смирной и кроткой. Хотя и грустно было видеть Уле цветы и добрые лица людей ужасными, однако она, как все малые дети, ела, пила и с того росла. Вскоре Уле исполнилось пять лет. |
| 2510 |
Если Уля видела робкую бабочку, летящую поверх травы, она с криком бежала от нее прочь, и еще долго билось ее испуганное сердце. А больше всех Уля боялась одну старуху, мою бабушку, которая была такая старая, что ее и все другие старухи тоже звали бабушкой. Бабушка редко приходила в избу, где жила Уля. А когда приходила, то всегда приносила в подарок девочке лепешку из белой муки, либо кусок сахара, либо варежки, которые вязала целых сорок дней, или еще что, что нужно Уле. Старая бабушка говорила, что она бы уже умерла, ведь ей пришло время, да теперь не может умереть: как вспомнит Улю, так ее слабое сердце опять дышит и бьется, как молодое; оно дышит от любви к Уле, от жалости к ней и от радости. А Уля, увидев бабушку, тотчас начинала плакать; она не сводила с бабушки глаз и тряслась от страха. |
| 2511 |
Жил однажды на свете прекрасный ребенок. Теперь его забыли все люди, и как его звали, тоже забыли. Никто его не помнит – ни имени его, ни лица. Одна только бабушка моя помнила того прекрасного ребенка, и она рассказала мне о нем, какой он был. Бабушка сказала, что ребенка звали Уля, и это была девочка. Все, кто видел маленькую Улю, чувствовали в своем сердце совестливую боль, потому что Уля была нежна лицом и добра нравом, а не каждый, кто смотрел на нее, был честен и добр. У нее были большие ясные глаза, и всякий человек видел, что в их глубине, на самом их дне, находится самое главное, самое любимое на свете, и каждый хотел вглядеться в глаза Ули и увидеть на дне их самое важное и счастливое для себя. Но Уля моргала, и поэтому никто не успевал разглядеть того, что было в глубине ее ясных глаз. |
| 2512 |
Когда Уля спала, глаза ее бывали закрыты наполовину, и она словно смотрела ими. А под утро в полуоткрытых глазах Ули отражалось все, что было видно за окном избы. Она спала на скамье и лицо ее освещал ранний день. Ветви ивы, росшей за окном, облака, озаренные первым солнцем, и пролетающие птицы – все это было один раз снаружи, а второй раз – светилось в глубине Улиных глаз; но в Уле облака, и птицы, и листья ивы были лучше, яснее и радостней, чем их видели все люди. Приемные родители так любили Улю, что от тоски по ней они каждую ночь просыпались. Они сходили с полатей, приближались к Уле и подолгу смотрели в сумраке на спящую чужую дочь, которая им стала милее родной. Им казалось, что свет светит из ее полузакрытых глаз, и в бедной избе было хорошо в этот час, как в день праздника во время их молодости. |
| 2513 |
Люди по-прежнему старались посмотреть в глаза Ули, чтобы увидеть там, какие они есть по правде. Может быть, кто-нибудь и видел себя самого, только про это не говорил, а говорил всем, что не успел рассмотреть, потому что Уля моргнула. Все люди узнали, что глаза Ули меняли свой цвет. Если она смотрела на доброе – на небо, на бабочку, на корову, на цветок, на прохожего бедняка, то глаза ее сияли прозрачным светом, а если она смотрела на то, что скрывало в себе зло, то глаза ее темнели и становились непроглядными. Только в самой глубине Улиных глаз, в самой середине их, был всегда одинаковый ясный свет, и в нем отражалась правда о том человеке или предмете, на который она глядела, – не то, что кажется всем снаружи, а то, что скрыто втайне внутри и невидимо. Когда Уле сравнялось два года, она стала говорить. |
| 2514 |
Никто не знал, что видит Уля, а сама она от страха сказать не умела. В деревне росла еще одна девочка; ей было четыре года и звали ее Грушей. С ней одной стала играть Уля и полюбила ее. Груша была из себя длиннолицая и сердитая нравом; она даже своего отца с матерью не любила и обещала, что скоро убежит из дома далеко и никогда не вернется, потому что тут плохо, а там хорошо. Уля трогала лицо Груши руками и говорила ей, что она красивая. Глаза Ули глядели на злобное, угрюмое лицо Груши с любованием, будто Уля видела перед собой добрую любящую подругу, хорошую лицом. А Груша однажды нечаянно посмотрела в глаза Ули и успела увидеть в них самое себя, такую, какая она есть по правде. Она закричала от страха и убежала домой. С тех пор Груша стала добрее сердцем и не серчала на родителей, что дома плохо. |
| 2515 |
Однако, один человек успел посмотреть Уле в глаза до самого дна и увидеть, что там было. Этого человека звали Демьяном; он жил тем, что в урожайные годы дешево покупал хлеб у крестьян, а в голодные годы дорого продавал его, и был с того сам всегда сыт и богат. Демьян увидел в далекой глубине Улиных глаз самого себя, и не такого самого себя, каким он всем казался, а такого, каким он был по правде: с алчной пастью и с лютым взором; скрытая душа Демьяна была явно написана на его лице. И Демьян, как увидел себя, ушел с тех пор с места, где он жил, и никто про него долго ничего не слышал, и уж стали было его забывать. В глазах Ули отражалась одна только истинная правда. Если жестокий человек имел красивое лицо и богатую одежду, то в глазах Ули он был безобразным и покрытым язвами вместо украшений. |
| 2516 |
Спокойной Уля была только в темноте, где глаза ее ничего не видели. Проснувшись утром, Уля сразу хотела убежать из дома. И она уходила в темный овин или в поле, где была в овраге песчаная пещера, и там сидела в сумраке, пока ее не находили родители. А когда отец или мать брали ее на руки, прижимали к себе и целовали в глаза, то Уля плакала от страха и вся дрожала, будто ее схватывали волки, а не ласкали родители. Если Уля видела бабочку, летящую поверх травы, она с криком бежала от нее прочь, и еще долго билось ее испуганное сердце. А больше всех Уля боялась мою бабушку, которая была такая старая, что ее и все другие старухи тоже звали бабушкой. Бабушка редко приходила в избу, где жила Уля. А когда приходила, то всегда приносила в подарок девочке лепешку, или кусок сахара, или еще что, что нужно Уле. |
| 2517 |
Сколько раз мать хотела своей рукой опустить веки на глаза Ули, но отец не велел трогать ее, чтобы не испугать. Днем, когда Уля играла в углу с лоскутьями, отец остерегался прикоснуться к дочери, словно боясь повредить ее маленькое тело. Светлые волосы росли на голове Ули, и они вились в локоны, будто это ветер вошел в них и замер. А мягкое лицо Ули и во сне, как наяву, всматривалось куда-то и было озабочено. Отцу и матери казалось тогда, что Уля хочет спросить их о чем-то, что мучает ее, и не может, потому что не умеет говорить. Отец позвал к Уле доктора. Может, думал отец, у нее есть какая боль и доктор поможет ей. Доктор послушал дыхание Ули и сказал, что у нее все пройдет, когда она вырастет. Люди по-прежнему старались посмотреть в глаза Ули, чтобы увидеть там, какие они есть по правде. |
| 2518 |
У Ули были большие ясные глаза, и всякий человек видел, что в их глубине, на самом их дне, находится самое главное, самое любимое на свете, и каждый хотел вглядеться в ее глаза и увидеть на дне их самое важное и счастливое для себя. Но Уля моргала, и поэтому никто не успевал разглядеть того, что было в глубине ее ясных глаз. Когда же люди снова смотрели в глаза Ули и некоторые уже начинали понимать то, что они видят там, Уля опять моргала, и нельзя было узнать до конца, что было видно на дне ее глаз. Однако, один человек успел посмотреть Уле в глаза до самого дна и увидеть, что там было. Этого человека звали Демьяном; он жил тем, что в урожайные годы дешево покупал хлеб у крестьян, а в голодные годы дорого продавал его, и был с того сам всегда сыт и богат. Демьян увидел в глубине Улиных глаз самого себя. |
| 2519 |
Уля не знала своей родной матери и родного отца. Ее нашли в летнее время под сосной у дорожного колодца. Ей было тогда несколько недель от рождения; она лежала на земле, завернутая в теплый платок, и молча глядела на небо большими глазами, в которых менялся цвет. Добрые люди взяли ребенка к себе, а одна бездетная семья назвала ее своей дочерью, и окрестили ее Ульяной. И всю свою раннюю детскую жизнь Уля прожила в избе у приемных родителей. Когда она спала, глаза ее бывали закрыты наполовину, и она словно смотрела ими. А под утро в полуоткрытых глазах Ули отражалось все, что было видно за окном. Она спала на скамье и лицо ее освещал ранний день. Ветви ивы, росшей за окном, облака, озаренные первым солнцем, и пролетающие птицы – все это было один раз снаружи, а второй раз – светилось в глубине Улиных глаз. |
| 2520 |
Уля с испугом смотрела на отца, будто он был ей чужой, и она никогда не видела его. Со страхом она сходила на землю и убегала от отца. Так же одинаково она боялась матери и пряталась от нее. Спокойной Уля была только в темноте, где глаза ее ничего не видели. Проснувшись утром, Уля сразу хотела убежать из дома. И она уходила в темный овин или в пещеру и там сидела в сумраке, пока ее не находили родители. А когда отец или мать брали ее на руки, прижимали к себе и целовали в глаза, то Уля плакала от страха и вся дрожала, будто ее схватывали волки, а не ласкали родители. Если Уля видела робкую бабочку, летящую поверх травы, она с криком бежала от нее прочь, и еще долго билось ее испуганное сердце. А больше всех Уля боялась мою бабушку, которая была такая старая, что ее и все другие старухи тоже звали бабушкой. |
| 2521 |
Волосы у Евы были светло-русые – то есть самого неопределенного и невыразительного цвета. К тому же волосы были хоть и густые, но слишком тонкие и совершенно не поддавались никакой прическе: рассыпались даже под умелыми пальцами парикмахера. Поэтому Ева просто собирала их в большой низкий узел на затылке и закалывала шпильками, как у бабы Поли на старой фотографии. Так они, по крайней мере, казались немного темнее и выразительнее. Вот у мамы волосы были совсем другие – чудесного каштанового цвета и необыкновенной густоты. Это чувствовалось даже при недлинной стрижке, которую она носила всегда, сколько помнила Ева. Только на школьных фотографиях мама была снята с длинными косами, уложенными вокруг головы. Такая прелестная маленькая девушка с карими глазами, серьезными и веселыми одновременно. |
| 2522 |
Ева сидела у открытого окна и смотрела, как с тихим шорохом опадают пионовые лепестки. Она уже не меньше часа сидела вот так, почти неподвижно, а ей все не надоедало. Один цветок еще не раскрылся, а на другом лепестков почти не осталось: все они как тень лежали вокруг синей вазы. Но облетевший цветок казался Еве даже красивее, чем бутон. К тому же каждый новый лепесток обрывался совершенно неожиданно, как будто это происходило на свете впервые и поэтому не могло надоесть. Ваза тоже казалась Еве очень красивой, несмотря на отбитый край и стершийся от старости золотой ободок. Зато эта ваза была такого удивительного кобальтового цвета, какого сейчас уже просто не бывает. Конечно, надо было бы заниматься совсем не этим, и Ева вовсе не собиралась провести воскресный вечер в созерцании пионового букета. |
| 2523 |
Ева снова отодвинула тетрадки, выключила свет и пошла вслед за мамой на кухню, откуда уже доносился запах свежей зелени, порезанной для холодного борща. То, что ей представлялось довольно бессмысленным занятием, мама сделала за минуту, даже не заметив, что вообще что-то делает. Любая другая мама непременно продолжила бы рассуждения о том, как должна и как не должна жить ее взрослая дочь. Но Надя тем и отличалась от любой другой, что никогда не давала Еве длинных и бесполезных житейских советов. Просто любила. Они молча ели холодный борщ. Ева вдруг вспомнила: совсем маленькой она любила смотреть, как готовит холодник черниговская бабушка Поля. Вернее, даже не как готовит, а как в последнюю минуту кладет в кастрюлю капельку лимонной кислоты – и свекольный отвар сразу перестает быть бурым, делается алым. |
| 2524 |
Каждый новый лепесток обрывался совершенно неожиданно, как будто это происходило на свете впервые и поэтому не могло надоесть. Ваза тоже казалась Еве необыкновенно красивой, несмотря на отбитый край и стершийся от старости золотой ободок. Зато эта ваза была такого удивительного кобальтового цвета, какого сейчас уже просто не бывает. Конечно, надо было бы заниматься совсем не этим, и Ева вовсе не собиралась провести воскресный вечер в созерцании пионового букета. Надо было проверить тетради с последними в этом году сочинениями, которые тремя высокими стопками лежали у нее на столе, или сделать еще что-нибудь необходимое. Но час назад, уже открыв верхнюю тетрадь, она услышала этот странный тихий шорох – и вот сидела теперь в сумерках у окна, подперев рукой подбородок, и смотрела на облетающие цветы. |
| 2525 |
Любая другая мама непременно продолжила бы рассуждения о том, как должна и как не должна жить ее взрослая дочь. Но Надя тем и отличалась от любой другой, что никогда не давала Еве советов. Просто любила. Они молча ели холодный борщ. Ева вдруг вспомнила: совсем маленькой она любила смотреть, как готовит холодник бабушка Поля. Вернее, даже не как готовит, а как в последнюю минуту кладет в кастрюлю капельку лимонной кислоты – и свекольный отвар сразу перестает быть бурым, делается алым, и тут же настроение становится праздничным, как будто вот-вот придут гости. Гости приходили часто, так что радостное предчувствие редко обманывало Еву в детстве. Даже сейчас она улыбнулась – только оттого, что вспомнила ту давнюю радость. Хотя давно уже жизнь не обещала особенного праздника, да Ева его и не ждала. |
| 2526 |
Как будто жизнь развивается по сценарию, который я когда-то читал. Я иду на войну. Там все просто: свои и враги. Мне везет. У меня по-прежнему рваная рана внутри, но снаружи я остаюсь невредимым. Прямо с войны меня забирают в лагерь, на урановый родник. Там тоже все просто. Все по понятиям. Я изучаю чужие понятия, я делаю их своими. Я сижу за преступления, которых не совершал. Я сижу за измену и шпионаж. Я сижу за то, что чего-то не рассказал на допросе. Я сижу за то, что мне нечего было сказать. Пустота зарастает во мне диким мясом, затягивается кривыми, воспаленными шрамами. Я живу с заросшей внутри дырой, как живут с культей на месте руки. Но однажды я слышу от старого вора про мою женщину. Я не знаю, есть ли шанс отыскать ее и обнять ее. Но я точно не вижу смысла сидеть в этом каменном мешке дальше. |
| 2527 |
Именно то, чего мне самому хотелось в детстве: заполучить в собственность часть ночного неба со звездами и месяцем прямо над окном. Но тогда за меня все решала бабушка. Бабушка и мама. У меня была детская в бело-желтых тонах. Ощущение счастья почти невозможно удержать в памяти, оно подобно легкому прикосновению в толпе: обернешься – но никого уже нет рядом. Комната была готова, и до его приезда оставалось двое суток – я был доволен. Счастье – это что-то детское, а мне как-никак скоро тридцать четыре. Но, безусловно, я был счастлив. Комната была готова. На месяце, скрестив ноги, сидел светловолосый мальчик. Он держал в руках бамбуковую удочку с поплавком на леске, внизу на крючке – звезда. Лишняя капля желтой краски тонкой полоской сползла вниз к подоконнику, словно небеса вот-вот расплавятся. |
| 2528 |
Потолок был синий. Продавец магазина, где я покупал краску, утверждал, что темный цвет зрительно уменьшит размеры комнаты. Он ошибся. Наоборот: создавалось впечатление, что потолок приподнялся, почти исчез. Именно то, чего мне самому хотелось в детстве: заполучить в собственность часть ночного неба со звездами и месяцем прямо над окном. Но тогда за меня все решала бабушка. Бабушка и мама. У меня была детская в бело-желтых тонах. Ощущение счастья почти невозможно удержать в памяти, оно подобно легкому прикосновению в толпе: обернешься – но никого уже нет рядом. Комната была готова, и до его приезда оставалось двое суток – я был доволен. Счастье – это что-то детское, а мне скоро тридцать четыре. Но, безусловно, я был счастлив. Комната была готова. На месяце, скрестив ноги, сидел светловолосый мальчик. |
| 2529 |
И была другая жизнь – протекавшая тайно. И по какому-то странному стечению обстоятельств, быть может случайному, все, что было для него важно, интересно, необходимо, в чем он был искренен и не обманывал себя, что составляло зерно его жизни, происходило тайно от других, все же, что было его ложью, его оболочкой, в которую он прятался, чтобы скрыть правду, как, например, его служба в банке, споры в клубе, его низшая раса, хождение с женой на юбилеи, – все это было явно. И по себе он судил о других, не верил тому, что видел, и всегда предполагал, что у каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая, самая интересная жизнь. Каждое личное существование держится на тайне, быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна. |
| 2530 |
Ты можешь топить печи торфом, а сараи строить из камня. Я допускаю, руби леса из нужды, но зачем истреблять их? Русские леса трещат под топором, гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные пейзажи, и все оттого, что у ленивого человека не хватает смысла нагнуться и поднять с земли топливо. Надо быть безрассудным варваром, чтобы жечь в своей печке эту красоту, разрушать то, чего мы не можем создать. Человек одарен разумом и творческой силой, чтобы приумножать то, что ему дано, но до сих пор он не творил, а разрушал. Лесов все меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днем земля становится все беднее и безобразнее. Вот ты глядишь на меня с иронией, и все, что я говорю, тебе кажется несерьезным. |
| 2531 |
Человек одарен разумом и творческой силой, чтобы приумножать то, что ему дано, но до сих пор он не творил, а разрушал. Лесов все меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днем земля становится все беднее и безобразнее. Вот ты глядишь на меня с иронией, и все, что я говорю, тебе кажется несерьезным, быть может, это в самом деле чудачество, но когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей власти и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я. Когда я сажаю березку и потом вижу, как она зеленеет и качается от ветра, душа моя наполняется гордостью. Все это, вероятно, чудачество в конце концов. |
| 2532 |
Я тоже за обедом и на охоте поучал, как жить, как веровать, как управлять народом. Я тоже говорил, что ученье свет, что образование необходимо, но для простых людей пока довольно одной грамоты. Свобода есть благо, говорил я, без нее нельзя, как без воздуха, но надо подождать. Да, я говорил так, а теперь спрашиваю: во имя чего ждать, во имя каких соображений? Мне говорят, что не все сразу, всякая идея осуществляется в жизни постепенно, в свое время. Но кто это говорит? Где доказательства, что это справедливо? Вы ссылаетесь на естественный порядок вещей, на законность явлений, но есть ли порядок и законность в том, что я, живой, мыслящий человек, стою надо рвом и жду, когда он зарастет сам или затянет его илом, в то время как, быть может, я мог бы перескочить через него или построить через него мост? |
| 2533 |
Как авторитетно утверждают мои родители и начальники, она родилась раньше меня. Правы они или нет, но я знаю только, что я не помню ни одного дня в моей жизни, когда бы я не принадлежал ей и не чувствовал над собой ее власти. Она не покидает меня день и ночь, я тоже не выказываю поползновения удрать от нее – стало быть, связь крепкая, прочная. Но не завидуйте, юная читательница. Эта трогательная связь не приносит мне ничего, кроме несчастий. Не отступая от меня день и ночь, она не дает мне заниматься делом. Она мешает мне читать, писать, гулять, наслаждаться природой. Я пишу эти строки, а она толкает меня под локоть и ежесекундно, как древняя Клеопатра не менее древнего Антония, манит меня к ложу. К тому же она разоряет меня, как французская кокотка. За ее привязанность я пожертвовал ей всем. |
| 2534 |
Эта связь не приносит мне ничего, кроме несчастий. Не отступая от меня день и ночь, она не дает мне заниматься делом. Она мешает мне читать, писать, гулять и наслаждаться природой. Я пишу эти строки, а она толкает меня под локоть и ежесекундно, как древняя Клеопатра не менее древнего Антония, манит меня к ложу. К тому же она разоряет меня, как французская кокотка. За ее привязанность я пожертвовал ей всем: карьерой, славой и комфортом. По ее милости я хожу раздет, живу в дешевом номере, питаюсь ерундой, пишу бледными чернилами. Все пожирает она, ненасытная. Я ненавижу ее, презираю. Давно бы пора развестись с ней, но не развелся я до сих пор не потому, что московские адвокаты берут за развод четыре тысячи. Хотите знать ее имя? Извольте. Оно поэтично и напоминает Лилю, Лелю. Ее зовут – Лень. |
| 2535 |
В наше больное время, когда европейскими обществами обуяли лень, скука жизни и неверие, когда всюду в странной взаимной комбинации царят нелюбовь к жизни и страх смерти, когда даже лучшие люди сидят сложа руки, оправдывая свои лень и разврат отсутствием цели в жизни, подвижники нужны, как солнце. Составляя самый поэтический и жизнерадостный элемент общества, они возбуждают, утешают и облагораживают. Их личности – это живые документы, указывающие обществу, что кроме людей, ведущих споры об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба, что кроме скептиков, психопатов, философов, либералов и консерваторов, есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно сознанной цели. |
| 2536 |
А когда научился читать и понимать читанное, то пошла писать губерния. Я и в Америку бегал, и в разбойники уходил, и в монастырь просился. И заметьте, вера у меня была всегда деятельная, не мертвая. Если я в Америку убегал, то не один, а совращал с собой еще кого-нибудь, такого же дурака, как я, и рад был, когда мерз за заставой и когда меня пороли; если в разбойники уходил, то возвращался непременно с разбитой рожей. Беспокойнейшее детство, я вам доложу. А когда меня отдали в гимназию и осыпали там всякими истинами вроде того, что земля ходит вокруг солнца, или что белый цвет не белый, а состоит из семи цветов, закружилась моя головушка. Все у меня полетело кувырком: и Навин, остановивший солнце, и мать, во имя пророка Илии отрицавшая громоотводы, и отец, равнодушный к истинам, которые я узнал. |
| 2537 |
Если я в Америку убегал, то не один, и рад был, когда меня пороли; если в разбойники уходил, то возвращался непременно с разбитой рожей. Беспокойное детство, я вам доложу. А когда меня отдали в гимназию и осыпали там истинами вроде того, что земля ходит вокруг солнца, или что белый цвет не белый, а состоит из семи цветов, закружилась моя головушка. Все у меня полетело кувырком: и Навин, остановивший солнце, и мать, во имя пророка Илии отрицавшая громоотводы, и отец, равнодушный к истинам, которые я узнал. Мое прозрение вдохновило меня. Как шальной, ходил я по дому, проповедовал свои истины, приходил в ужас от невежества, пылал ненавистью ко всем, кто в белом цвете видел только белое. Впрочем, все это пустяки и мальчишество. Серьезные же, так сказать, мужественные увлечения начались у меня с университета. |
| 2538 |
Кто в молодости не умел верить, тот не уверует и в старости, будь он хоть распереписатель. Я так понимаю, что вера есть способность духа. Она все равно что талант: с ней надо родиться. Насколько я могу судить по себе, по тем людям, которых видел на своем веку, по всему тому, что творилось вокруг, эта способность присуща русским людям в высочайшей степени. Русская жизнь представляет из себя непрерывный ряд верований и увлечений, а неверия или отрицания она еще, если желаете знать, и не нюхала. Если русский человек не верит в бога, то это значит, что он верует во что-нибудь другое. Я вам про себя скажу. В мою душу природа вложила необыкновенную способность верить. Полжизни я состоял, не к ночи будь сказано, в штате атеистов и нигилистов, но не было в моей жизни ни одного часа, когда бы я не веровал. |
| 2539 |
Не было в моей жизни ни часа, когда бы я не веровал. Все таланты обнаруживаются обыкновенно в раннем детстве, так и моя способность давала себя знать, когда я еще под столом пешком ходил. Моя мать любила, чтобы дети много ели, и когда, бывало, кормила меня, то говорила, что главное в жизни суп и надо есть его. Я верил, ел этот суп по десяти раз в день, ел как акула, до отвращения и обморока. Рассказывала нянька сказки, и я верил в домовых, в леших, во всякую чертовщину. Бывало, краду у отца сулему, посыпаю ей пряники и ношу их на чердак, чтоб домовые поели и передохли. А когда научился читать и понимать читанное, то пошла писать губерния. Я и в Америку бегал, и в разбойники уходил, и в монастырь просился, и мальчишек нанимал, чтоб они меня мучили за Христа. И вера у меня была всегда деятельная. |
| 2540 |
Не только душой, но даже спиной ощущала она, что позади нее стоит бесконечно несчастный, заброшенный человек, а он, точно не сознавая своего несчастья, точно не он плакал ночью, глядел на нее и добродушно улыбался. Уж лучше бы он продолжал плакать. Несколько раз в волнении прошлась она по комнате, потом остановилась в углу и задумалась. Лихарев что-то говорил, но она его не слышала. Повернувшись к нему спиной, она вытащила из портмоне четвертную бумажку, долго мяла ее в руках и, оглянувшись на Лихарева, покраснела и сунула бумажку к себе в карман. За дверью послышался голос кучера. Иловайская молча, со строгим, сосредоточенным лицом, стала одеваться. Лихарев кутал ее и весело болтал, но каждое его слово ложилось на ее душу тяжестью. Невесело слушать, когда балагурят несчастные или умирающие. |
| 2541 |
Я вам про себя скажу. В мою душу природа вложила необыкновенную способность верить. Полжизни я состоял, не к ночи будь сказано, в штате атеистов и нигилистов, но не было в моей жизни ни одного часа, когда бы я не веровал. Все таланты обнаруживаются обыкновенно в раннем детстве, так и моя способность давала уже себя знать, когда я еще под столом пешком ходил. Моя мать любила, чтобы дети много ели, и когда кормила меня, то говорила, что главное в жизни суп и надо есть его. Я верил, ел этот суп по десяти раз в день, ел как акула, до отвращения и обморока. Рассказывала нянька сказки, и я верил в домовых, в леших, во всякую чертовщину. Бывало, краду у отца сулему, посыпаю ей пряники и ношу их на чердак, чтоб домовые поели и передохли. А когда научился читать и понимать читанное, то пошла писать губерния. |
| 2542 |
В необычной обстановке, да еще при моей непривычке к постоянной лжи, мне в первую неделю жилось у Орлова не легко. В лакейском фраке я чувствовал себя, как в латах. Но потом привык. Как настоящий лакей, я прислуживал, убирал комнаты, бегал и ездил, исполняя всякие поручения. Когда Орлову не хотелось ехать на свидание к Зинаиде Федоровне или когда он забывал, что обещал быть у нее, я ездил на Знаменскую, отдавал там письмо в собственные руки и лгал. И в результате выходило совсем не то, что я ожидал; всякий день этой моей новой жизни оказывался пропащим и для меня, и для моего дела, так как Орлов никогда не говорил о своем отце, его гости – тоже, и о деятельности известного государственного человека я знал только то, что удавалось мне, как и раньше, добывать из газет и переписки с товарищами. |
| 2543 |
Когда Орлов брался за газету или книгу, какая бы она ни была, или же встречался с людьми, кто бы они ни были, то глаза его начинали иронически улыбаться и все лицо принимало выражение легкой, не злой насмешки. Перед тем, как прочесть что-нибудь или услышать, у него всякий раз была уже наготове ирония, точно щит у дикаря. Это была ирония привычная, и в последнее время она показывалась на лице уже безо всякого участия воли, вероятно, а как бы по рефлексу. Но об этом после. В первом часу он с выражением иронии брал свой портфель и уезжал на службу. Обедал он не дома и возвращался после восьми. Я зажигал в кабинете лампу и свечи, а он садился в кресло, протягивал ноги на стул и, развалившись таким образом, начинал читать. Почти каждый день он привозил с собой или ему присылали из магазинов новые книги. |
| 2544 |
Когда Орлову не хотелось ехать на свидание к Зинаиде Федоровне или когда он забывал, что обещал быть у нее, я ездил на Знаменскую, отдавал там письмо в собственные руки и лгал. И в результате выходило совсем не то, что я ожидал, поступая в лакеи; всякий день этой моей новой жизни оказывался пропащим и для меня, и для моего дела, так как Орлов никогда не говорил о своем отце, его гости – тоже, и о деятельности известного государственного человека я знал только то, что удавалось мне, как и раньше, добывать из газет и переписки с товарищами. Сотни записок и бумаг, которые я находил в кабинете и читал, не имели даже отдаленного отношения к тому, что я искал. Орлов был совершенно равнодушен к громкой деятельности своего отца и имел такой вид, как будто не слышал о ней или как будто отец у него давно умер. |
| 2545 |
Обыкновенно утром в моей лакейской трещал звонок, давая мне знать, что проснулся барин. Когда я с вычищенным платьем и сапогами приходил в спальню, хозяин сидел неподвижно в постели, не заспанный, а скорее утомленный сном, и глядел в одну точку, не выказывая по поводу своего пробуждения никакого удовольствия. Я помогал ему одеваться, а он неохотно подчинялся мне, молча и не замечая моего присутствия; потом, с мокрой от умывания головой и пахнущий духами, он шел в столовую пить кофе. Он сидел за столом, пил кофе и перелистывал газеты, а я и горничная почтительно стояли у двери и смотрели на него. Два взрослых человека должны были с серьезным вниманием смотреть, как третий пьет кофе и грызет сухарики. Это смешно и дико, но я не видел для себя ничего унизительного в том, что приходилось стоять около двери. |
| 2546 |
Он с выражением иронии брал свой портфель, набитый бумагами, и уезжал на службу. Обедал он не дома и возвращался после восьми. Я зажигал в кабинете лампу и свечи, а он садился в кресло, протягивал ноги на стул и начинал читать. Почти каждый день он привозил с собой или ему присылали из магазинов новые книги, и у меня в лакейской в углах и под моей кроватью лежало множество книг на трех языках, не считая русского, уже прочитанных и брошенных. Читал он с необыкновенной быстротой. Говорят: скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе, кто ты. Быть может, это и правда, но судить об Орлове по тем книгам, какие он читал, положительно нельзя. То была какая-то каша. И философия, и французские романы, и финансы, и новые поэты – все он прочитывал одинаково быстро и все с тем же ироническим выражением глаз. |
| 2547 |
Описывать обыкновенную наружность едва ли следует; к тому же Петербург – не Испания, наружность мужчин здесь не имеет большого значения даже в любовных делах и нужна только представительным лакеям и кучерам. Заговорил же я о лице и волосах Орлова потому только, что в его наружности было нечто, о чем стоит упомянуть, а именно: когда Орлов брался за газету или книгу, какая бы она ни была, или же встречался с людьми, кто бы они ни были, то глаза его начинали иронически улыбаться и все лицо принимало выражение легкой, незлой насмешки. Перед тем как прочесть что-нибудь или услышать, у него всякий раз была уже наготове ирония, точно щит у дикаря. Это была ирония привычная, старой закваски, и в последнее время она показывалась на лице уже безо всякого участия воли, вероятно, а как бы по рефлексу. |
| 2548 |
По причинам, о которых не время теперь говорить подробно, я должен был поступить в лакеи к одному чиновнику, по фамилии Орлов. Было ему около тридцати пяти лет, и звали его Георгием Ивановичем. К этому Орлову поступил я ради его отца, известного государственного человека, которого считал я серьезным врагом своего дела. Я рассчитывал, что, живя у сына, по разговорам, которые услышу, и по бумагам, какие буду находить на столе, я в подробности изучу планы и намерения отца. Обыкновенно часов в одиннадцать утра в моей лакейской трещал звонок, давая мне знать, что проснулся барин. Когда я с вычищенным платьем и сапогами приходил в спальню, Георгий Иванович сидел неподвижно в постели, не заспанный, а скорее утомленный сном, и глядел в одну точку, не выказывая по поводу своего пробуждения никакого удовольствия. |
| 2549 |
То мне хотелось уйти в монастырь, сидеть там по целым дням у окошка и смотреть на деревья и поля; то я воображал, как я покупаю десятин пять земли и живу помещиком; то я давал себе слово, что займусь наукой и непременно сделаюсь профессором какого-нибудь университета. Я – отставной лейтенант; мне грезилось море и корвет, на котором я совершил кругосветное плавание. Мне хотелось еще раз испытать то невыразимое чувство, когда, гуляя в тропическом лесу или глядя на закат солнца в Бенгальском заливе, замираешь от восторга и в то же время грустишь по родине. Мне снились горы, женщины, музыка, и с любопытством, как мальчик, я всматривался в лица, вслушивался в голоса. И когда я стоял у двери и смотрел, как Орлов пьет кофе, я чувствовал себя не лакеем, а человеком, которому интересно все на свете, даже Орлов. |
| 2550 |
У меня тогда начиналась чахотка, а с ней еще кое-что поважнее. Не знаю, под влиянием ли болезни или начинавшейся перемены мировоззрения, которой я тогда не замечал, мной изо дня в день овладевала страстная, раздражающая жажда обыкновенной, обывательской жизни. Мне хотелось душевного покоя, здоровья, хорошего воздуха, сытости. Я становился мечтателем и не знал, что, собственно, мне нужно. То мне хотелось уйти в монастырь, сидеть там по целым дням у окошка и смотреть на деревья и поля; то я воображал, как я покупаю десятин пять земли и живу помещиком; то я давал себе слово, что займусь наукой и непременно сделаюсь профессором какого-нибудь провинциального университета. Я – отставной лейтенант нашего флота; мне грезилось море, наша эскадра и корвет, на котором я совершил кругосветное плавание. |
| 2551 |
Егор, задыхаясь от зноя, который особенно чувствовался теперь после еды, побежал к осоке и отсюда оглядел местность. Увидел он то же самое, что видел и до полудня: равнину, холмы, небо; только холмы стояли поближе, да не было мельницы, которая осталась далеко позади. Из-за скалистого холма, где тек ручей, возвышался другой, поглаже и пошире; на нем лепился небольшой поселок из пяти дворов. Около изб не было видно ни людей, ни деревьев, ни теней, точно поселок задохнулся в горячем воздухе и высох. От нечего делать Егор поймал в траве скрипача, поднес его в кулаке к уху и долго слушал, как тот играл на своей скрипке. Когда надоела музыка, он погнался за толпой желтых бабочек, прилетавших к осоке на водопой, и сам не заметил, как очутился опять возле брички. Дядя и отец Христофор крепко спали. |
| 2552 |
Наступила тишина. Слышно было только, как фыркали и жевали лошади да похрапывали спящие; где-то не близко плакал один чибис и изредка раздавался писк трех бекасов, прилетавших поглядеть, не уехали ли непрошеные гости; мягко картавя, журчал ручеек, но все эти звуки не нарушали тишины, не будили застывшего воздуха, а, напротив, вгоняли природу в дремоту. Егорушка, задыхаясь от зноя, который особенно чувствовался теперь после еды, побежал к осоке и отсюда оглядел местность. Увидел он то же самое, что видел и до полудня: равнину, холмы, небо; только холмы стояли поближе, да не было мельницы, которая осталась далеко позади. Из-за скалистого холма, где тек ручей, возвышался другой, поглаже и пошире; на нем лепился небольшой поселок из пяти дворов. Около изб не было видно ни людей, ни деревьев, ни теней. |
| 2553 |
Они крепко спали; сон их должен был продолжаться часа три, пока не отдохнут лошади. Как же убить это длинное время и куда деваться от зноя! Задача мудреная. Машинально Егор подставил рот под струйку, бежавшую из трубочки; во рту его стало холодно; пил он сначала с охотой, потом через силу и до тех пор, пока острый холод изо рта не побежал по всему телу и пока вода не полилась по сорочке. Затем он подошел к бричке и стал глядеть на спящих. Лицо дяди по-прежнему выражало деловую сухость. Кузьмичев всегда, даже во сне и за молитвой в церкви думал о своих делах, ни на минуту не мог забыть о них, и теперь, вероятно, ему снились тюки с шерстью, подводы, цены. Отец же Христофор, человек мягкий, легкомысленный и смешливый, во всю свою жизнь не знал ни одного такого дела, которое, как удав, могло бы сковать его душу. |
| 2554 |
В этой партии находился Яков Иванович, прозванный на каторге Веником за свою длинную бороду. По имени и отчеству его давно уже никто не величал, а звали просто Яшкой. Был он здесь на плохом счету, так как вскоре по прибытии на каторгу, чувствуя сильную, непобедимую тоску по родине, он поддался искушению и бежал, а его скоро поймали, присудили к бессрочной каторге и дали ему сорок плетей; потом его еще два раза наказывали розгами за растрату казенного платья, хотя это платье в оба раза было у него украдено. Тоска по родине началась у него с тех самых пор, как арестантский поезд остановился ночью, и Яков, припав к окну, старался увидеть родной двор и ничего не увидел впотьмах. Не с кем было поговорить о родной стороне. Сестру Аглаю отправили на каторгу через Сибирь, и было неизвестно, где она теперь. |
| 2555 |
Лицо Матвея сияло радостью, он пел и при этом вытягивал шею, как будто хотел взлететь. Пел он тенором и канон читал тоже тенором, сладостно, убедительно. Когда пели Архангельский глас, он помахивал рукой, как регент, и, стараясь подладиться под глухой бас дьячка, выводил своим тенором что-то необыкновенно сложное, и по лицу его было видно, что испытывал он большое удовольствие. Но вот всенощная окончилась, все тихо разошлись, и стало опять темно и пусто, и наступила та самая тишина, какая бывает только на станциях, одиноко стоящих в поле или в лесу, когда ветер подвывает и ничего не слышно больше и когда чувствуется вся эта пустота кругом, вся тоска медленно текущей жизни. Матвей жил недалеко от станции, в трактире своего двоюродного брата. Но ему не хотелось домой, он сидел в буфете и рассказывал о себе. |
| 2556 |
Учитель гимназии вышел из сарая. Это был человек небольшого роста, толстый, совершенно лысый, с бородой чуть не по пояс; и с ним вышли две собаки. Была уже полночь. Направо видно было все село, длинная улица тянулась далеко. Все было погружено в тихий, глубокий сон; ни движения, ни звука, даже не верится, что в природе может быть так тихо. Когда в лунную ночь видишь широкую сельскую улицу с ее избами, стогами, уснувшими ивами, то на душе становится тихо; в этом своем покое, укрывшись в ночных тенях от трудов, забот и горя, она кротка, печальна, прекрасна, и кажется, что и звезды смотрят на нее ласково и с умилением и что зла уже нет на земле и все благополучно. Налево с края села начиналось поле; оно было видно далеко, до горизонта, и во всю ширь этого поля, залитого лунным светом, тоже ни движения, ни звука. |
| 2557 |
Горюют всегда об одном – о времени, которое ушло, ничего по себе не оставив, о даром ушедших днях. Когда плачут о потерянном браслете, плачут о времени, заблудившемся неведомо где; когда оплакивают умершего брата, плачут о времени, которое больше ничему не послужит. Девочка, повзрослев, будет горевать об ушедшем возлюбленном, не понимая, что оплакивает утерянную дорогу к жизни, к чайнику, к запертому дому, к ребенку, лежащему у груди. Не понимая, что плачет о времени, которое будет течь сквозь нее бесплодно, как песок в песочных часах. Вот на порог дома вышла, улыбаясь, женщина. Я посмотрел на нее, и она в ответ улыбнулась еще счастливее, радуясь, верно, тому, что наконец укачала ребенка, сварила вкусный суп, или просто вернулась домой, или своей свободной минутке. Я прохожу мимо знакомого сапожника. |
| 2558 |
Я шел вдоль узкой улочки. Я слышал, как за дверьми бранят служанок. Дома приводили в порядок, собирая необходимое, чтобы безопасно переплыть ночь. Мне не было дела, справедливо или нет бранят их. Я слушал голос усердия. А чуть дальше, у колодца, уткнувшись лицом в ладошки, плакала маленькая девочка. Я ласково погладил мягкие волосы и повернул ее к себе личиком, но не спросил, какое у нее горе, понимая, что этого она еще не знает. Горюют всегда об одном – о времени, которое ушло, ничего по себе не оставив, о даром ушедших днях. Когда плачут о потерянном браслете, плачут о времени, заблудившемся неведомо где; когда оплакивают умершего брата, плачут о времени, которое больше ничему не послужит. Девочка, повзрослев, будет горевать об ушедшем возлюбленном, не понимая, что оплакивает утерянную дорогу к жизни. |
| 2559 |
Когда уже все устали от еды и анекдотов и расположились кто где, чтобы сообразить, чем развлекаться дальше, я увидел ее. Ну конечно же, совершенно очевидно, что история дальше пойдет про то, как он увидел ее и что из этого вышло. Почему-то до сих пор это все еще интересно, хотя периодически считается, что с этой темой покончено. Эта ошибка обнадеживает. Конечно, дальше надо будет рассказать, как она сидела в кресле, и какие у нее были ноги, и что я почувствовал, глядя на... виноват, я хотел сказать, глядя ей в глаза. Отделаемся сразу. Ноги у нее были красивые, как у звезды, а глаз я не видел, так как она разглядывала журнал, где на обложке был изображен слащавый мальчишка с усиками. А так как журнал был огромный, то ноги ее, казалось, росли прямо из журнала и принадлежали этому любимцу природы. |
| 2560 |
Жил человек в лесу возле Синих гор. Он много работал, а работы не убавлялось, и ему нельзя было уехать домой в отпуск. Наконец, когда наступила зима, он совсем заскучал, попросил разрешения у начальников и послал своей жене письмо, чтобы она приезжала вместе с ребятишками к нему в гости. Ребятишек у него было двое – Чук и Гек. А жили они с матерью в далеком огромном городе, лучше которого и нет на свете. Днем и ночью сверкали над башнями этого города красные звезды. И конечно, этот город назывался Москва. Как раз в то время, когда почтальон с письмом поднимался по лестнице, у Чука с Геком был бой. Короче говоря, они просто выли и дрались. Из-за чего началась эта драка, я уже позабыл. Но помнится мне, что или Чук стащил у Гека пустую спичечную коробку, или, наоборот, Гек стянул у Чука жестянку из-под ваксы. |
| 2561 |
Как раз в то время, когда почтальон с письмом поднимался по лестнице, у Чука с Геком был бой. Короче говоря, они просто выли и дрались. Из-за чего началась эта драка, я уже позабыл. Но помнится мне, что или Чук стащил у Гека пустую спичечную коробку, или, наоборот, Гек стянул у Чука жестянку из-под ваксы. Только что оба эти брата, стукнув по разу друг друга кулаками, собирались стукнуть по второму, как загремел звонок, и они с тревогой переглянулись. Они подумали, что пришла их мама. А у этой мамы был странный характер. Она не ругалась за драку, не кричала, а просто разводила драчунов по разным комнатам и целый час, а то и два не позволяла им играть вместе. А в одном часе – целых шестьдесят минут. А в двух часах и того больше. Вот почему оба брата мигом вытерли слезы и бросились открывать дверь. |
| 2562 |
Вода в глубине была не очень холодная, но я все же замерз. Я сидел на дне под самым обрывом и целый час осторожно ворочал головой, всматриваясь в зеленоватые мутные сумерки. Надо было сидеть неподвижно, потому что септоподы – животные чуткие и недоверчивые, их можно отпугнуть самым слабым звуком, любым резким движением, и тогда они уйдут и вернутся только ночью, а ночью с ними лучше не связываться. Под ногами у меня копошился угорь, раз десять проплывал мимо и снова возвращался важный полосатый окунь. И каждый раз он останавливался и таращил на меня бессмысленные круглые глаза. Стоило ему уплыть – и появлялась стайка серебристой мелочи, устроившая у меня над головой пастбище. Колени и плечи у меня окоченели совершенно, и я беспокоился, что Машка меня не дождется и полезет в воду искать и спасать. |
| 2563 |
На Земле оставались люди, молодежь, дети. Там оставались миллионы таких вот Юриков, и Жилин чувствовал, что может здорово помочь им, хотя бы некоторым из них. Все равно где. В школьном интернате, в заводском клубе или в Доме пионеров. Помочь им входить в жизнь, помочь найти себя, определить свое место в мире, научить хотеть сразу многого, научить хотеть работать взахлеб. Научить не кланяться авторитетам, а исследовать их и сравнивать их поучения с жизнью. Научить настороженно относиться к опыту бывалых людей, потому что жизнь меняется необычайно быстро. Научить презирать мещанскую мудрость. Научить, что любить и плакать от любви не стыдно. Научить, что скептицизм и цинизм в жизни стоят дешево, что это много легче и скучнее, нежели удивляться и радоваться жизни. Научить доверять движениям души своего ближнего. |
| 2564 |
Все сокровища человеческой мысли были им изучены. Книги во времена его детства были гораздо дороже, чем теперь, а плотникам в то время платили за их работу гораздо дешевле, чем в наши дни. Но старик Пальмер был холост. У него не было семьи, а на платье и пропитание он тратил мало. Все сбережения он тратил на книги. Над кроватью у него была прибита полка, а на ней стояла библиотека избранных сочинений. Книг было не много, но зато все они были хорошие. Пальмер не только купил эти книги, но прочитал их, понял и старался объяснить их своим ближним. Обыкновенно в летние вечера этот наш сельский философ, старец внушительной наружности, с белой как снег бородой, сидел у порога своей хижины. Старик бывал очень доволен, если молодежь бросала игру в шары и железный обруч и приходила к нему побеседовать. |
| 2565 |
Много на своем веку видел я добрых людей, но кто мог сравниться в добродетели с нашим сельским плотником Пальмером? Тело этого человека было измождено старостью и тяжкими трудами, но в этом теле жила простая и чистая душа. Прост Захария был не потому, что был невежествен. Совсем наоборот, человек этот знал многое, читал сочинения Платона, Гоббса и других мыслителей. Все сокровища человеческой мысли были им изучены. Книги во времена его детства были гораздо дороже, чем теперь, а плотникам в то время платили за их работу гораздо дешевле, чем в наши дни. Но старик Пальмер был холост. У него не было семьи, которую нужно было содержать, а на платье и пропитание он тратил мало. Все сбережения он тратил на книги. Над кроватью у него была прибита полка, а на ней стояла библиотека избранных сочинений. |
| 2566 |
Не подумайте, что мое предисловие слишком длинно. Без фундамента нельзя. Сперва надо фундамент положить, а потом уже можно и дом строить. Что вам за интерес будет слушать о событиях, если вы не знаете людей, которые в этих событиях участвовали. Итак, будьте терпеливы. Теперь я вам буду рассказывать о старых друзьях моего детства. О некоторых из них вы услышите и потом, так как они принимали деятельное участие в исторических событиях, но были между ними и такие, которые остались безвестными и умерли, как и жили, в своих захолустных гнездах. Упомянуть о них я должен для того, чтобы вы знали, какие люди оказывали на меня влияние. Много на своем веку видел я добрых людей, но кто мог сравниться в добродетели с нашим сельским плотником? Тело этого человека было измождено старостью и тяжкими трудами. |
| 2567 |
Старик бывал очень доволен, если молодежь бросала игру в шары и железный обруч и приходила к нему побеседовать. Мы ложились на травку около него и задавали ему разные вопросы. Он отвечал нам и рассказывал о великих людях старых времен, о словах, которые они говорили, и о подвигах, которые они совершали. Любимцами старика были я и сын трактирщика. Мы обыкновенно приходили к старику раньше всех и уходили последними. Любил нас Захария так, как иной отец своих детей не может любить. Он употреблял все усилия для того, чтобы развить наши умы, и объяснял нам все, чего мы не понимали или что нас смущало и волновало. Как и все не чуждые серьезной мысли молодые люди, мы старались разрешить проблему мироздания. Наши детские глаза устремлялись в ту бездну, дна которой не могли рассмотреть величайшие мудрецы. |
| 2568 |
Их ведет запах, и нет времени праздно разглядывать все вокруг. Три темных силуэта поспешно движутся по потайному коридору. Один из них выбрал потолок и проветривает наверху свои усики. На предложение спуститься он отвечает, что вниз головой ему больше нравится – интереснее видеть мир вверх ногами. Никто и не настаивает. Почему бы и нет, в конце концов. Трио поворачивает в более узкий проход. Теперь надо проверить каждую мелочь, прежде чем отважиться на новый шаг. Здесь настолько спокойно, что это не может не вызывать тревоги. Они пробрались в самое сердце города, и здесь, конечно, все под контролем. Они двигаются медленнее. Стены прохода становятся все более гладкими. Они ползут по сухим листьям. Все члены их твердых рыжих телец пронизаны предвкушением. И вот они в хранилище. Остановились, изучают запахи. |
| 2569 |
Давным-давно, задолго до железных дорог, ускоряющих время, и медицинских препаратов, замедляющих старение, люди знали, что торопиться некуда и что самый лучший сезон жизни – старость, а самое лучшее, что может сделать человек на склоне лет, это оборотиться назад, в прошлое, извлечь оттуда все важное и интересное, что видел и в чем участвовал, разобраться в том, в чем из-за суеты и спешки разобраться не успел, найти ответы на неотвеченные вопросы, с благодарностью вспомнить тех, кого любил, и плюнуть на могилу тех, кого ненавидел, облечь в красивую и точную форму разрозненные мысли – одним словом, стать писателем. Счастлив тот, кто, подобно монаху, в пору поздней осени имеет для этого досуг и душевную гармонию. Мне, как и ему, сейчас шестьдесят семь лет, и я могу начать теми же словами, что и он. |
| 2570 |
И они видели и слышали это и это упустили? Как могли они дать уйти из себя душе такой поглощающей красоты и силы, как могли думать, что рядом с ее торжеством и воцарением они останутся в виде пустой оболочки этого чуда, им однажды сброшенной. В чьих выгодах это добровольное мученичество, кому нужно, чтобы веками покрывалось осмеянием и истекало кровью столько ни в чем не повинных стариков, женщин и детей, таких тонких и способных к добру и сердечному общению. Отчего так бездарны пишущие народолюбцы всех народностей? Отчего властители дум этого народа не пошли дальше слишком легко дающихся форм мировой скорби и иронизирующей мудрости? Отчего, рискуя разорваться от неотменимости своего долга, как рвутся от давления паровые котлы, не распустили они этого, неизвестно за что борющегося и за что избиваемого отряда? |
| 2571 |
Идеи общего совершенствования так, как они стали пониматься с октября, меня не воспламеняют. К тому же то все еще далеко от осуществления, а за одни еще толки об этом заплачено такими морями крови, что, пожалуй, цель не оправдывает средства. И, главное, когда я слышу о переделке жизни, я теряю власть над собой и впадаю в отчаяние. Переделка жизни. Так могут рассуждать люди, может, и видавшие виды, но ни разу не узнавшие жизни, не ощутившие ее духа и души. Для них существование – это комок грубого, не облагороженного их прикосновением материала, нуждающегося в их обработке. А материалом, веществом, жизнь никогда не бывает. Она сама, если хотите знать, непрерывно себя обновляющее, вечно себя перерабатывающее начало, она сама вечно себя переделывает и претворяет, она сама куда выше наших с вами тупоумных теорий. |
| 2572 |
Иногда встречается на свете большое и сильное чувство. К нему всегда примешивается жалость. Предмет нашего обожания тем более кажется нам жертвой, чем более мы любим. У некоторых сострадание к женщине переходит все мыслимые пределы. Их отзывчивость помещает ее в несбыточные, не находимые на свете, в одном воображении существующие положения, и они ревнуют ее к воздуху, к законам природы, к протекшим до нее тысячелетиям. Юрий Андреевич был достаточно образован, чтобы в последних словах ворожеи заподозрить начальные места какой-то летописи. Новгородской или Ипатьевской, наслаивающимися искажениями превращенные в апокриф. Их целыми веками коверкали знахари и сказочники, устно передавая их из поколения в поколения. Их еще раньше путали и перевирали переписчики. Отчего же тирания предания так захватила его? |
| 2573 |
Когда ты тенью в ученическом платье выступила из тьмы номерного углубления, я, мальчик, ничего о тебе не знавший, всей мукой отозвавшейся тебе силы понял: эта щупленькая, худенькая девочка заряжена, как электричеством, до предела, всей мыслимой женственностью на свете. Если подойти к ней близко или дотронуться до нее пальцем, искра озарит комнату и либо убьет на месте, либо на всю жизнь наэлектризует магнетически влекущейся, жалующейся тягой и печалью. Я весь наполнился слезами, весь внутренне сверкал и плакал. Мне было до смерти жалко себя, мальчика, и еще более жалко тебя, девочку. Все мое существо удивлялось и спрашивало: если так больно любить и поглощать электричество, как, вероятно, еще больнее быть женщиной, быть электричеством, внушать любовь. Вот наконец я это высказал. От этого можно с ума сойти. |
| 2574 |
Прости меня за прорывающееся в моих словах смятение. Как бы мне хотелось говорить с тобой без этого дурацкого пафоса. Но ведь у нас действительно нет выбора. Называй ее как хочешь, гибель действительно стучится в наши двери. Только считанные дни в нашем распоряжении. Воспользуемся же ими по-своему. Потратим их на проводы жизни, на последнее свидание перед разлукой. Простимся со всем, что нам было дорого, с нашими привычными понятиями, с тем, как мы мечтали жить и чему нас учила совесть, простимся с надеждами, простимся друг с другом. Скажем еще раз друг другу наши ночные тайные слова, великие и тихие, как название азиатского океана. Ты недаром стоишь у конца моей жизни, потаенный, запретный мой ангел, под небом войн и восстаний, ты когда-то под мирным небом детства так же поднялась у ее начала. |
| 2575 |
Ты тогда ночью, гимназисткой последних классов в форме кофейного цвета, в полутьме за номерной перегородкой, была совершенно той же, как сейчас, и так же ошеломляюще хороша. Часто потом в жизни я пробовал определить и назвать тот свет очарования, который ты заронила в меня тогда, тот постепенно тускнеющий луч и замирающий звук, которые с тех пор растеклись по всему моему существованию и стали ключом проникновения во все остальное на свете благодаря тебе. Когда ты тенью в ученическом платье выступила из тьмы номерного углубления, я, мальчик, ничего о тебе не знавший, всей мукой отозвавшейся тебе силы понял: эта щупленькая, худенькая девочка заряжена, как электричеством, до предела, всей мыслимой женственностью на свете. Если подойти к ней близко или дотронуться до нее пальцем, искра озарит комнату. |
| 2576 |
Христианство, мистерия личности и есть именно то самое, что надо внести в факт, чтобы он приобрел значение для человека. Полная жертва этой стихии – еврейство. Национальной мыслью возложена на него необходимость быть и оставаться народом и только народом в течение веков, в которые силой, вышедшей некогда из его рядов, весь мир избавлен от этой принижающей задачи. Как это поразительно! Как это могло случиться? Этот праздник, это избавление от чертовщины посредственности, этот взлет над скудоумием будней, все это родилось на их земле, говорило на их языке и принадлежало к их племени. И они видели и слышали это и это упустили? Как могли они дать уйти из себя душе такой поглощающей красоты и силы, как могли думать, что рядом с ее торжеством и воцарением они останутся в виде пустой оболочки этого чуда. |
| 2577 |
Часто потом в жизни я пробовал определить и назвать тот свет очарования, который ты заронила в меня тогда, тот постепенно тускнеющий луч и замирающий звук, которые с тех пор растеклись по всему моему существованию и стали ключом проникновения во все остальное на свете благодаря тебе. Когда ты тенью в ученическом платье выступила из тьмы номерного углубления, я, мальчик, ничего о тебе не знавший, всей мукой отозвавшейся тебе силы понял: эта щупленькая, худенькая девочка заряжена, как электричеством, до предела, всей мыслимой женственностью на свете. Если подойти к ней близко или дотронуться до нее пальцем, искра озарит комнату и либо убьет на месте, либо на всю жизнь наэлектризует магнетически влекущейся, жалующейся тягой и печалью. Я весь наполнился блуждающими слезами, весь внутренне сверкал и плакал. |
| 2578 |
Что такое народ, спрашиваешь ты. Надо ли нянчиться с ним и не больше ли делает для него тот, кто, не думая о нем, самой красотой и торжеством своих дел увлекает его за собой во всенародность и, прославив, увековечивает? Ну конечно, конечно. Да и о каких народах может быть речь в христианское время? Ведь это не просто народы, а обращенные, претворенные народы, и все дело именно в превращении, а не в верности старым основаниям. Вспомним Евангелие. Что оно говорило на эту тему? Оно не было утверждением. Оно было предложением наивным и несмелым. Оно предлагало: хотите существовать по-новому, как не бывало, хотите блаженства духа? И все приняли предложение, захваченные на тысячелетия. Когда оно говорило: в царстве божием нет эллина и иудея, – только ли оно хотело сказать, что перед богом все равны? |
| 2579 |
Я и сама не знаю, как тебе ответить. Держи меня все время в подчинении. Беспрестанно напоминай мне, что я твоя, слепо тебя любящая, нерассуждающая раба. Я скажу тебе. Наши близкие в тысячу раз лучше нас. Но разве в этом дело? Дар любви – как всякий другой дар. Он может быть и велик, но без благословения он не проявится. А нас точно научили целоваться на небе и потом детьми послали жить в одно время, чтобы друг на друге проверить эту способность. Какой-то венец совместности, ни сторон, ни степеней, ни высокого, ни низкого, равноценность всего существа, все доставляет радость, все стало душой. Но в этой дикой, ежеминутно подстерегающей нежности есть что-то по-детски неукрощенное, недозволенное. Это своевольная, разрушительная стихия, враждебная покою в доме. Мой долг бояться и не доверять ей. |
| 2580 |
Взоры мужчин были все время устремлены на восток. Когда они немного согрелись, то вновь уселись на шкуры, погрузившись в томительное ожидание. Алехо сел, положил свой локоть, облаченный в мех, на камень, и засунул большой палец глубоко в рот под левую щеку. Тем самым он поддерживал вес своего черепа, упираясь пальцем в скульную кость и защищая глаза согнутыми пальцами в перчатках. Сын его отличался меньшим терпением. Ему не лежалось на шкурах, сметанных на скорую руку. Ни он, ни его отец не были рождены для этого вида охоты. Охота на медведя – другое дело. На медведя охотились еще их отцы, там, на перевале. Однако сильный холод, которым дышали проходы на перевале, выгнал их вместе с больной Онессой на эти равнины с их более мягким климатом. Вот почему Юлий был так неспокоен, так возбужден. |
| 2581 |
Высокая стена быстро поднималась к небу, отчего все покрылось тенью, превратившись в пятно без очертаний. Ниже под обрывом, где они расположились, лежала в тисках льда великая река, по крайней мере, они ее так называли. Покрывающий ее снег был настолько глубок, что вряд ли кто-нибудь догадался бы, что это река. Стоя по колени в сугробе, они услышали слабый звон под ногами. Алехо остановился, уперся концом копья в лед, а другой конец приложил к уху. Он долго прислушивался к темному потоку воды где-то у себя под ногами. Противоположный берег реки неясно вырисовывался своими холмами, местами помеченными темными пятнами деревьев, полузасыпанных снегом. А дальше тянулась безлюдная равнина, вплоть до линии коричневого цвета, которую можно было бы различить под мрачной шалью далекого неба на востоке. |
| 2582 |
Ни он, ни его отец не были рождены для этого вида охоты. Охота на медведя – другое дело. На медведя охотились еще их отцы, там, на перевале. Однако сильный холод, которым дышали проходы на перевале, выгнал их вместе с больной Онессой на эти равнины с их более мягким климатом. Вот почему Юлий был так неспокоен, так возбужден. Его больная мать и сестра находились всего в нескольких милях от них. Его дяди, вооруженные копьями из слоновой кости, отправились на санях к замерзшему морю. Юлию очень хотелось знать, как они пережили эту многодневную бурю. Может быть, именно сейчас они пируют, собравшись вокруг котла, в котором варится рыба или куски тюленьего мяса. При мысли о мясе, таком шершавом на языке, во рту у него навернулась слюна. Сглотнув ее, он ощутил мясной привкус, а в голодном желудке екнуло. |
| 2583 |
Он долго прислушивался к темному потоку воды где-то у себя под ногами. Противоположный берег реки неясно вырисовывался своими холмами, местами помеченными темными пятнами деревьев, полузасыпанных снегом. А дальше тянулась безлюдная равнина, вплоть до линии коричневого цвета, которую можно было бы различить под мрачной шалью далекого неба на востоке. Юлий, не мигая, пристально вглядывался в эту линию. Конечно, отец был прав. Он знал все. Сердце Юлия наполнилось гордостью – ведь он был сын Алехо. Шли йелки. Через несколько минут уже ясно можно было различить первый ряд животных, движущихся плотным фронтом, поднимая снежную пыль своими точеными копытами. Они двигались, наклонив головы, а сзади них бесконечной вереницей шли подобные им. Юлию показалось, что животные заметили их и шли прямо на них. |
| 2584 |
Отец и сын поднялись, повинуясь инстинкту, потянулись, топая ногами и энергично хлопая себя по крепким туловищам. Никто не проронил ни слова. Говорить было не о чем. Они знали, что йелки уже скоро появятся. Им уже недолго оставалось нести эту вахту. Хотя местность была пересеченной, снег и лед придавали ей весьма невыразительный вид. Позади находилось возвышение, покрытое, как и все здесь, белым саваном. Только на севере проглядывала темная мрачная полоса, где небо в кровоподтеках сливалось с морем. Взоры мужчин были все время устремлены на восток. Когда они немного согрелись, то вновь уселись на шкуры, погрузившись в томительное ожидание. Алехо сел, положил свой локоть, облаченный в мех, на камень, и засунул большой палец глубоко в рот под левую щеку. Тем самым он поддерживал вес своего черепа. |
| 2585 |
По мере того как ветер стихал, усиливался снегопад. Снег падал густыми хлопьями, извиваясь, подобно парящему перу над пустыней. Хотя Фреир стоял высоко в небе – ведь охотники находились в пределах тропиков, – оно казалось застывшим. Над их головами переливалось всеми красками позолоченной шали сияние, концы которого, казалось, касались земли, тогда как его складки поднимались все выше, исчезая в свинцовом зените небосвода. Сияние давало мало света, не говоря уже о тепле. Отец и сын поднялись, повинуясь инстинкту, потянулись, топая ногами и хлопая себя по крепким туловищам. Никто не проронил ни слова. Говорить было не о чем. Они знали, что йелки уже скоро появятся. Им уже недолго оставалось нести эту вахту. Хотя местность была пересеченной, снег и лед придавали ей весьма невыразительный вид. |
| 2586 |
Сильный ветер с запада дул уже три дня, неся с собой снег и льдинки с перевала. Он заполнял весь мир воющим свистом, подобно громоподобному голосу, которого не мог понять человек, и превратил весь мир в серый мрак. Выступ, под которым был устроен полог, плохо защищал от сильных порывов ветра. Отцу и сыну ничего не оставалось, как лежать, закутавшись в шкуры, дремать, изредка отправляя в рот куски копченой рыбы, и слушать, как над их головами неистовствует стихия. По мере того как ветер стихал, усиливался снегопад. Снег падал густыми хлопьями, извиваясь, подобно парящему перу над пустыней. Хотя Фреир стоял высоко в небе – ведь охотники находились в пределах тропиков, – оно казалось застывшим. Над их головами переливалось всеми красками позолоченной шали сияние, концы которого, казалось, касались земли. |
| 2587 |
Почерневший от соленых ветров, этот дом одиноко стоял на берегу извилистого фиорда. Океан вскидывал на камни мутную пену, стучал брызгами в оконце, что одноглазо и тускло смотрело на горизонт. А над крышей поскрипывала сосновая мачта с поднятыми на ней сигналами о погоде. Сегодня на мачте еще с вечера угрожающе закачались два красных фонаря: они вещали, что приближается ураган. Зажег их лоцман Фирботен, или попросту дядюшка Август – так звали этого угрюмого, молчаливого старика все, кто его знал. Маленький норвежский городок, примостившийся близко к океану, сплошь состоял из морского люда: матросов, рыбаков, китобоев и докеров. Фиорд изобиловал множеством острых рифов, на которых нашло гибель не одно судно, и только один дядюшка Август умел разбираться в этом путаном лабиринте подводных камней. |
| 2588 |
Сегодня на мачте еще с вечера угрожающе закачались два коптящих красных фонаря: они вещали, что приближается ураган. Зажег их лоцман Фирботен, или попросту дядюшка Август – так звали этого угрюмого, молчаливого старика все, кто его знал. А знали его многие. Маленький норвежский городок, примостившийся близко к океану, сплошь состоял из морского люда. Фиорд изобиловал множеством острых рифов, на которых нашло гибель не одно судно, и только один дядюшка Август умел разбираться в этом путаном лабиринте подводных камней. Дядюшка Август сушил перед камином свои грубые носки, а его внучка Магда стряпала ужин, когда послышался скрип прибрежного песка и в дверь постучали. Магда откинула щеколду, и вошел высокий парень в мокрой парусиновой куртке и ярком вязаном шарфе. Старик из-под бровей посмотрел на парня. |
| 2589 |
С помощью матросов Липочка и Никита перебрались на борт норвежской иолы. В каюте скрипели балки корабельного остова. Запах кофе был уже не русским. Его глушила вонь от сырых тюленьих кож. Нигде не было заметно привычного Николы-угодника; вместо святого взирал на беглецов молодцеватый король Оскар в окружении породистых догов. Вошел в каюту шкипер, брякнул на стол ключи. Они не поняли его речи, но догадались – этим ключом они могут закрываться, когда лягут спать. И была первая ночь, уже почти чужбинная, хотя море, по которому плыли, было еще русским морем. Но волны шумели как-то неспокойно, словно пророча еще многие беды, трудные дни, горести, скитания и ненастья. В середине ночи иола вдруг резко рванулась вперед, крен усилился, со стола упали чашки с недопитым кофе, платье Липочки прилипло к переборке. |
| 2590 |
Клюква и серые небеса. Туман. Звезды над болотом разгорались и снова потухали. Летит над городом птица – одинокая, как человек без роду и племени. А куда летит – и сама не ведает. Под свистящим крылом ее – чащобы и глушь захолустья российского. А впереди – океан, грохочущий, ликующий в безбрежии. Были люди до нас. Куда ушли они? Будут и после нас. Когда придут они? Двигаясь вперед – от жизни к смерти, из года в год, от эпохи в иную эпоху, – мы иногда невольно озираемся назад. Люди до нас не были бездушны и бесплотны. Они также мечтали, ссорились, ревновали, ошибались, падали, снова вставали, куда-то шли, страдали от любви неразделенной, получали ее сполна и пили ее, закрыв глаза от счастья. Целые вулканы страстей бушевали когда-то под каждым могильным камнем. Теперь там темно. Теперь там тихо. |
| 2591 |
Это случилось недавно – всего лишь сто лет назад. Крепкий ветер кружил над застывшими гаванями. Владивосток, небольшой флотский поселок, отстраивался неряшливо и совсем без плана, а каждый гвоздь или кирпич, необходимый для создания города, прежде совершал кругосветное плавание. Флот связывал окраину со страной по широкой дуге океанов, корабли дважды пересекали экватор. Экипажи, готовые миновать не один климатический пояс, запасались тулупчиками от морозов и пробковыми шлемами от солнечных ожогов в тропиках. Европа прощалась с ними в тавернах Кадиса – теплым амонтильядо в бокалах и танцами испанок под гитару. Оторванность от метрополии была невыносимо тягостна. Город еще не имел связи с центральной Россией, во тьме океанской пучины он выстелил лишь два телеграфных кабеля – до Шанхая и Нагасаки. |
| 2592 |
Зима на сорок пятый, последний военный год в этих краях простояла сиротской, но крещенские морозы свое взяли, отстучали за сорок, как им полагается. Прокалившись за неделю, отстал с деревьев куржак, и лес совсем помертвел, снег покрошился, в жестком и ломком воздухе по утрам было трудно продохнуть. Потом снова отпустило, после этого отпустило еще раз, и на открытых местах рано затвердел наст. В морозы в бане Гуськовых, стоящей на нижнем огороде у Ангары, поближе к воде, случилась пропажа: исчез хороший, старой работы, плотницкий топор Михеича. Сроду, когда надо было что-то убрать от чужих глаз, толкали под не пришитую половицу сбоку от каменки, и старик Гуськов, крошивший накануне табак, хорошо помнил, что он сунул топор туда же. На другой день хватился – нет топора. Обыскал все – нет, поминай как звали. |
| 2593 |
Старик Гуськов хорошо помнил, что он сунул топор туда же. На другой день хватился – нет топора. Обыскал все – нет, поминай как звали. Зато, облазив вдоль и поперек баню, обнаружил Гуськов, что топор – не единственная его потеря: кто-то, хозяйничавший здесь, прихватил заодно с полки добрую половину листового табака и позарился в предбаннике на старые охотничьи лыжи. Тогда и понял старик Гуськов, что вор был дальний и топора ему больше не видать, потому что деревенские лыжи не взяли бы. Настена узнала о пропаже вечером, после работы. Михеич за день не успокоился: где теперь, в войну, возьмешь такой топор? Никакого не возьмешь, а этот был как раз под руку. Настена слушала, как разоряется свекор, и устало думала: чего уж так убиваться по какой-то железяке, если давно все идет вверх тормашками. |
| 2594 |
Изба была небольшой, старой, почерневшей и потрескавшейся по сосновым бревнам невеликого охвата, осевшей на левый угол, но оставалось что-то в ее поставе и стати такое, что не позволяло ее назвать избенкой. Без хозяйского догляда жилье стареет быстро – постарела до дряхлости и эта изба с двумя окнами на восток и двумя на южную сторону, стоящая на пересечении большой улицы и переулка, ведущего к воде, прорытого извилисто канавой и заставленного вдоль заборов поленницами. Постарела и осиротела, ветер дергал отставшие на крыше тесины, наигрывал по углам тоскливыми голосами, жалко скрипела легкая и щелястая дверь в сенцы, которую некому и не для чего было запирать, оконные стекла забило пылью, нежить выглядывала отовсюду – и все же из последних сил изба держала достоинство и стояла высоко и подобранно. |
| 2595 |
Так рассказывала Рената, и я думаю, что речь ее заняла много больше часа, хотя я передал теперь все короче. Говорила Рената не глядя на меня, не ожидая от меня ни возражений, ни согласия, словно даже обращаясь не ко мне, а исповедуясь перед духовником. Передавая о событиях, какие потрясли ее жестоко, или сообщая о вещах, которые многим показались бы постыдными и которые большинство женщин предпочло бы утаить, не выказывала она ни волнения, ни стыда. Я должен заметить, что первая половина рассказа Ренаты, хотя сначала она говорила сбивчиво, запомнилась мне отчетливо. Напротив, все, что случилось с ней после ее бегства из родительского дома, осталось для меня тогда очень неясным. Впоследствии узнал я, что именно в этом месте своей повести она особенно многое утаила и передала несогласно с действительностью. |
| 2596 |
Была белая ночь жаркого зрелого июня, когда я приехал в Ленинград на автомобиле. Усталый после дороги, я медленно катил по улицам любимого города, где когда-то с жаром проводил свою юность. Почти каждый мост, почти каждый перекресток здесь напоминал мне что-нибудь: иногда хорошее, иногда не очень, иногда какое-то чрезвычайно важное событие, которое теперь не стоило ни гроша, иногда какую-нибудь ерунду, которая теперь, спустя столько лет, очень волновала. Приближалась полночь. Улицы были почти пусты. Редко проезжал освещенный троллейбус, иногда такси, иногда машины с европейскими номерами. Почти все светофоры были уже переведены на желтое мигание, и я без остановок докатил до Центрального телеграфа. Здесь мне надо было остановиться и позвонить в Москву близким людям, сообщить о благополучном прибытии. |
| 2597 |
Даже в час пик на Невском проспекте в самой яркой, самой живописной толпе вы, конечно, заметите моего героя. Казалось бы, вполне обычный мальчик, в скромном джинсовом костюме, рослый, крепкий и румяный мальчик, каких сейчас кругом тысячи; подросток на грани юношества, скромный и спокойный мальчик, но чем-то он, безусловно, остановит ваш взгляд, и вы даже несколько секунд будете смотреть ему вслед. Походкой ли, глазами ли, взметнувшейся ли под порывом невского ветра шевелюрой, какой либо мимолетностью, но мальчик этот напомнит вам что-то таинственное и сокровенное из вашей собственной жизни, что-то, чего вы сами, возможно, никогда и не пережили, но о чем, может быть, вы читали, или мечтали, или то, что вы видели во сне, – словом, вы сразу поймете, что мимо вас прошел герой приключенческой книги. |
| 2598 |
Для непорядочного человека нет ничего проще кражи – подошел и слямзил. Для порядочного же человека факт кражи кажется всегда каким-то немыслимым, почти нереальным событием. Как это так? Лежал предмет, вдруг кто-то подошел и слямзил? Некто, кто этот предмет имел и даже, может быть, любил, хочет его взять и вдруг обнаруживает его полное отсутствие. Какое острейшее недоумение, разочарование охватывает вдруг этого человека. Персона же, незаконным образом изъявшая предмет, конечно, даже и не думает об этом ужаснейшем чувстве, о странном чувстве утраты. Таким или примерно таким размышлениям предалась на несколько минут группа порядочных людей, схваченных на углу бульвара Профсоюзов скрещением пронзительных невских ветров. В робких сумерках гуляли буйные ветры, что бывает частенько в нашем городе. |
| 2599 |
Субъекту было основательно за пятьдесят, и он курил длинные папиросы. Манера, с которой он держал в пальцах свою папиросу, вызывала уважение. Слегка желтоватые белки глаз, слегка синеватые уголки губ, коричневатые мочки ушей говорили о перенесенных болезнях. Твердый воротничок рубашки свидетельствовал о несомненной опрятности с той же уверенностью, с какой замшелый пиджачок свидетельствовал о скромных средствах. Независимый маленький человек прогуливал своего пуделя по исторической площади, где когда-то в скорбном противоборстве с империей стояли ряды декабристов, а ныне шумел таинственный молодежный карнавал. Должно быть, он ежедневно совершал эту процедуру и не собирался считаться ни с историей, ни с сегодняшней ночью. Пудель всем своим видом показывал, что разделяет мысли и настроение своего хозяина. |
| 2600 |
Установившаяся в последние годы прелестная свобода в одежде придает всей жизни какой-то оттенок карнавальности: здесь же передо мной был не оттенок, а самый настоящий карнавал, только без масок. Я не понимал, откуда все это взялось, в чем смысл происходящего, и все казалось мне таинственным: взгляды, улыбки, обрывки фраз, обрывки музыки, гитарные ритмы. Все это напоминало карнавал, да и маски, пожалуй, я находил на всех лицах, окружавших меня, маски веселой таинственности. Пробираясь к машине, я увидел, что и Невский заполнен молодежью, бегущей толпой возбужденной и красивой молодежи. По проезжей части Невского медленно текла бесконечная лента автомобилей, и их габаритные огни, светящиеся в светлоте белой ночи, тоже казались таинственными. Таинственные карнавальные огни, скользящие в толпе. |
| 2601 |
Всю зиму я учился говорить. С утра, едва проснувшись, я громко произносил шесть слов, которые Иван Иваныч завещал мне произносить ежедневно. Как это было трудно. И как хорошо, как непохоже говорила эти слова сестра. Но я был настойчив. Точно заклинание, которое должно было мне помочь, я повторял их по тысяче раз в день. Они мне снились. Я представлял себе какого-то Абрама, который сажает куру в ящик или уходит из дому в шляпе и несет на плече седло. Язык мой не слушался, губы чуть двигались. Сколько раз я готов был побить Саню, которая смеялась надо мной. По ночам я просыпался в тоске и чувствовал: нет, никогда я не научусь говорить, навсегда останусь уродом, как однажды назвала меня мать. Но в эту же минуту я пробовал сказать и это слово: урод. Я помню, как это удалось мне наконец, и я уснул счастливый. |
| 2602 |
Так, однажды у реки мы нашли туго набитую письмами сумку, а потом вода принесла и осторожно положила на берег и самого почтальона. Он лежал на спине, закинув руки, как будто заслонясь от солнца, еще совсем молодой, белокурый, в форменной тужурке с блестящими пуговицами: должно быть, отправляясь в свой последний рейс, почтальон начистил их мелом. Сумку отобрал городовой, а письма, так как они размокли и уже никуда не годились, взяла себе тетя Даша. Но они не совсем размокли: сумка была новая, кожаная и плотно запиралась. Каждый вечер тетя Даша читала вслух по одному письму, иногда только мне, а иногда всему двору. Одно из этих писем тетя Даша читала чаще других – так часто, что в конце концов я выучил его наизусть. С тех пор прошло много лет, но я еще помню его от первого до последнего слова. |
| 2603 |
Точно заклинание, которое должно было мне помочь, я повторял их по тысяче раз в день. Язык мой не слушался, губы чуть двигались. Сколько раз я готов был побить Саню, которая невольно смеялась надо мной. По ночам я просыпался в тоске и чувствовал: нет, никогда я не научусь говорить, навсегда останусь уродом, как однажды назвала меня мать. Но в эту же минуту я пробовал сказать и это слово: урод. Я помню, как это удалось мне наконец, и я уснул счастливый. Иван Иваныч велел мне учиться говорить, не двигая руками, чтобы отстать от той привычки глухонемых, которая уже довольно прочно во мне укоренилась. Положив руки в карманы, я глазами показывал на что-нибудь – на окно, на печь, на ведра – и громко, по слогам произносил это слово. Почему-то ударения мне не давались, я еще и до сих пор ставлю неправильные ударения. |
| 2604 |
Я глазами показывал на что-нибудь и громко, по слогам произносил это слово. Почему-то ударения мне не давались, я еще и до сих пор ставлю неправильные ударения. День, когда, проснувшись, я не сказал шести заветных слов, был одним из самых печальных в моей жизни. Петровна рано разбудила нас в этот день – уже и это было очень странно, потому что не она, а мы обычно приходили к ней по утрам, топили печку, ставили чайник. Она вошла, стуча палкой, и остановилась перед иконой. Она долго бормотала что-то и крестилась. Потом окликнула сестру, велела зажечь лампу. Через много лет, взрослым человеком, я как-то увидел в детской книжке бабу-ягу. Это была та же Петровна. Но Петровна была добрая баба-яга, а в этот день, тяжело вздыхая, она сидела на лавке, и мне показалось даже, что слезы катятся по ее бороде. |
| 2605 |
Идея заключить с семеркой пакт созрела у Степы тогда, когда он начинал понемногу читать и задумываться о различиях между полами. Первые формы этого альянса были примитивными. Степа рисовал семерки разного вида на разные случаи жизни. Например, большая, во всю страницу, защищала от тех ребят, которые были старше и сильнее. Четыре заостренные семерки, расположенные по углам листа, должны были остановить буйных соседей по палате, которые имели привычку подкрадываться, чтобы ударить подушкой по голове или положить прямо перед носом гадость. Однако несколько досадных происшествий, от которых семерки должны были защитить, показали, что этот метод не подходит. Степа решил, что семерка в единственном числе обладает недостаточной силой, и принялся покрывать крошечными синими уголками страницу за страницей. |
| 2606 |
Однако несколько досадных происшествий, от которых семерки должны были защитить, показали, что этот метод не подходит. Степа решил, что одна семерка обладает недостаточной силой, и принялся покрывать крошечными синими уголками страницу за страницей, чувствуя себя завоевателем, набирающим армию для покорения мира. Но армия, как быстро выяснилось, не желала сражаться. Синяки, полученные Степой в летнем лагере после того, как семерками было исписано ровно семь тетрадей, убедительно это показали. Бродя после уроков по тихим подмосковным рощам и полным сокровищ свалкам, Степа размышлял об этом, пока не понял, в чем дело. Почему-то он с самого начала решил, что семерка в курсе всех его планов. Казалось само собой разумеющимся, что она узнает о его мыслях в тот момент, когда они появляются у него в голове. |
| 2607 |
В то время как мы сидели по целым часам на заборе, вглядываясь в зеленоватую воду, из глубины бадьи то и дело поднимались стайками эти странные существа, напоминавшие собой гибкие медные булавки, головки которых так тихо шевелили поверхность воды, между тем как хвостики извивались под ними, точно змейки. Это был целый особый мирок, под этой зеленой тенью, и, если сказать правду, в нас не было полной уверенности в том, что в один прекрасный миг поплавок нашей удочки не вздрогнет, не пойдет ко дну и что после этого один из нас не вытащит на крючке серебристую, трепещущую живую рыбку. Разумеется, рассуждая трезво, мы не могли бы не прийти к заключению, что событие это выходит за пределы возможного. Но мы вовсе не рассуждали трезво в те минуты, а просто сидели на заборе в атмосфере полусна и полусказки. |
| 2608 |
Для чего собственно создан человек, об этом мы с братом получили некоторое понятие довольно рано. Мне, если не ошибаюсь, было лет десять, брату – около восьми. Сведение это было преподано нам в виде краткого афоризма, или, по обстоятельствам, его сопровождавшим, скорее парадокса. Итак, кроме назначения жизни, мы одновременно обогатили свой лексикон этими двумя греческими словами. Было это приблизительно около полудня знойного и тихого июньского дня. В глубоком молчании сидели мы с братом на заборе под тенью густого серебристого тополя и держали в руках удочки, крючки которых были опущены в огромную бадью с загнившей водой. О назначении жизни в то время мы не имели еще даже отдаленного понятия, и, вероятно, по этой причине, вот уже около недели любимым нашим занятием было – сидеть на заборе. |
| 2609 |
Должно быть, в щелях старого кузова засели с незапамятных времен какие-то флюиды старинных происшествий, которые и захватывали нас сразу в такой степени, что мы могли молча, почти не двигаясь и сохраняя созерцательный вид, просидеть на своих местах от утреннего чая до самого обеда. И в этот промежуток от завтрака и до обеда вмещались для нас целые недели путешествий, с остановками в одиноких гостиницах, с ночлегами в поле, с длинными просеками в черном лесу, с дальними огоньками, с угасающим закатом, с ночными грозами в горах, с утренней зарей в открытой степи, с нападениями свирепых бандитов и, наконец, с туманными женскими фигурами, еще ни разу не открывавшими лица из-под густого покрывала, которых мы, с неопределенным замиранием души, спасали из рук мучителей на радость или на горе в будущем. |
| 2610 |
И все это вмещалось в тихом уголке, между садом и сараями, где, кроме кузова и мусорной кучи, не было ничего. Впрочем, были еще лучи солнца, пригревавшие зелень сада и расцвечивавшие палисадник яркими, золотистыми пятнами; были еще две доски около бадьи и широкая лужа под ними. Затем чуткая тишина, невнятный шепот листьев, сонное чирикание какой-то птицы в кустах и странные фантазии, которые, вероятно, росли здесь сами по себе, как грибы в тенистом месте, – потому что нигде больше мы не находили их с такой легкостью, в такой полноте и изобилии. Когда, через узкий переулок и через крыши сараев, долетал до нас досадный призыв к обеду, – мы оставляли здесь, вместе с пистолетами и саблями, наше фантастическое настроение, точно скинутое с плеч верхнее платье, в которое наряжались опять тотчас по возвращении. |
| 2611 |
Когда нам приедались впечатления реальной жизни на дворах и в переулке, то мы с братом удалялись в этот уголок, садились в кузов, и тогда начинались здесь чудеснейшие приключения, какие только могут постигнуть людей, пускающихся в неведомый путь, далекий и опасный, в такой чудесной и фантастической карете. Мой брат предпочитал более деятельную роль кучера. Он брал в руки кнут из ременного обрезка, найденного в мусорной куче, затем серьезно и молча вынимал из кузова два деревянных пистолета, перекидывал через плечо деревянное ружье и втыкал за пояс огромную саблю, изготовленную моими руками из теса. Вид его, вооруженного таким образом с головы до ног, настраивал тотчас же и меня на соответствующий лад, и затем, усевшись каждый на свое место, мы отдавались течению нашей судьбы, не обмениваясь ни словом. |
| 2612 |
На вершине мусорной кучи валялся старый кузов какого-то экипажа. Это был призрачный обломок минувших времен, попавший сюда, быть может, еще до постройки окружающих зданий и теперь лежавший на боку с приподнятой кверху осью, точно рука без кисти, которую калека показывает на паперти, чтобы разжалобить добрых людей. На половинке единственной дверки сохранились еще остатки красок какого-то герба, и единственная рука, закованная в стальные нарамники и державшая меч, высовывалась непонятным образом из пятна, в котором чуть рисовалось подобие короны. Остальное все распалось, растрескалось и облезло в такой степени, что уже не ставило воображению никаких прочных преград; вероятно, поэтому старый скелет легко принимал в наших глазах все формы, всю роскошь и все великолепие настоящей золотой кареты. |
| 2613 |
Среди садов, сараев, домов и флигелей, составлявших совокупность близко известного нам места, этот уголок вырезался как-то так удобно, что никому и ни на что не был нужен; поэтому мы чувствовали себя полными его обладателями, и никто не нарушал здесь нашего одиночества. Середину этого пространства, ограниченного с двух сторон палисадником и деревьями сада, а с двух других пустыми стенами сараев, оставлявшими узкий проход, занимала большая мусорная куча. Стоптанный лапоть, кем-то перекинутый через крышу сарая, изломанное топорище, побелевший кожаный башмак с отогнувшимся кверху каблуком и безличная масса каких-то истлевших предметов, потерявших индивидуальность, – нашли в тихом углу вечный покой после бурной жизни за его пределами. На вершине мусорной кучи валялся старый кузов какого-то экипажа. |
| 2614 |
В лесу было тихо и сыро. Наплакавшись вдоволь, он поиграл с жуком, нервно поводившим усами, и потом долго его давил камнем, стараясь повторить первоначальный сдобный хруст. Погодя он заметил, что заморосило. Тогда он встал с земли, нашел знакомую тропинку и побежал, спотыкаясь о корни, со смутной, мстительной мыслью: добраться до дому и там спрятаться, провести там зиму, питаясь в кладовой вареньем и сыром. Тропинка, минут десять поюлив в лесу, спустилась к реке, которая была сплошь в кольцах от дождя, и еще через пять минут показался лесопильный завод, мельница, мост, где по щиколотку утопаешь в опилках, и дорожка вверх, и через голые кусты сирени – дом. Он прокрался вдоль стены, увидел, что окно гостиной открыто, взобравшись около водосточной трубы на карниз, перевалился через подоконник. |
| 2615 |
Портрет деда, отца матери, смотрел на него в упор, но совершенно исчез, растворился в стекле, как только он посмотрел на портрет сбоку, – печальная забава, которую он никогда не пропускал, входя в гостиную. Подумав, подвигав верхней губой, отчего платиновая проволока на передних зубах свободно ездила вверх и вниз, он осторожно открыл дверь и, вздрагивая от звонкого эха, слишком поспешно после отъезда хозяев вселившегося в дом, метнулся по коридору и оттуда, по лестнице, на чердак. Чердак был особенный, с оконцем, через которое можно было смотреть вниз, на лестницу, на коричневый блеск ее перил, плавно изгибавшихся пониже, терявшихся в тумане. В доме было совершенно тихо. Немного погодя из кабинета отца донесся заглушенный звон телефона. Звон продолжался с перерывами довольно долго. Потом опять тишина. |
| 2616 |
Сначала он бежал прямо лесом, шурша в папоротнике, скользя на красноватых ландышевых листьях, – и шапка висела сзади на шее, придержанная только резинкой, коленям в шерстяных, уже городских чулках было жарко, – он плакал на бегу, по-детски картаво чертыхаясь, когда ветка хлестала по лбу, – и наконец остановился, присел, запыхавшись, на корточки, так что лоден покрыл ему ноги. Только сегодня, в день переезда из деревни в город, в день, сам по себе не сладкий, когда дом полон сквозняков и так завидуешь садовнику, который никуда не едет, только сегодня он понял весь ужас перемены, о которой ему говорил отец. Прежние осенние возвращения в город показались счастьем. Ежедневная утренняя прогулка – всегда по одним и тем же улицам, по Невскому и кругом, через Набережную, домой, – никогда не повторится. |
| 2617 |
Его личность порой сознает себя, и тогда мы ощущаем, что движемся внутри какой-то главной артерии книги. Теперь, когда уже было поздно, когда все лавки жизни были заперты, он жалел, что так и не купил книгу, иметь которую ему всегда хотелось; что ни разу не пережил ни землетрясения, ни пожара, ни крушения поезда; никогда не видел тибетского города, не слышал синих сорок, чехвостящих друг друга в китайских ивах; не заговорил с бродячей гимназисткой с бесстыжими глазами, встреченной как-то раз на безлюдной просеке; не засмеялся жалкой шутке робкой, некрасивой женщины, когда никто в комнате не засмеялся; что прозевал поезда, намеки, возможности; что не подал меди, которая была у него в кармане, старому уличному скрипачу, который одним непогожим днем в одном забытом городе трепетно играл для себя одного. |
| 2618 |
В душе я коллекционер. А точнее говоря, барахольщик. Потому что коллекционеры собирают свои редкости по строгой системе, а я просто так, что придется. В моей комнате полным полно мелких, бесполезных на первый взгляд вещиц. Они на полках, на стенах, на подоконнике, на рабочем столе. Здесь, на столе, бросается в глаза одна причудливая штука. Те, кто приходят ко мне впервые, как правило, замечают ее и говорят, какая интересная и старинная вещь. Вещь и вправду старинная. Это маленький письменный прибор из бронзы или латуни. Любопытно, что за долгие годы он не покрылся чернотой или зеленью, сохранил лишенный окиси золотистый цвет. В основании прибора – пластинка размером с крупную плитку шоколада. У нее узорчатые подставки и обрамление из медных лепестков и завитых ракушек. Такой стиль называется рококо. |
| 2619 |
В основании прибора – пластинка размером с крупную плитку шоколада. У нее узорчатые подставки и обрамление из медных лепестков и завитых ракушек. Такой стиль называется рококо. Он был моден в восемнадцатом веке. На площадке два круглых гнезда. В одном стоит фаянсовая, лиловая с белым посудинка. Она расписана цветочками и закупорена плоской металлической крышкой. На ободке крышки до сих пор заметны следы позолоты, а сверху в ней множество мелких отверстий. Похоже на перечницу. Но это не перечница, а песочница. В давние времена, когда не было промокашек, песком посыпали написанные гусиным пером чернильные строчки – для скорейшего высыхания. А перо макали в чернильницу, которая стояла в соседнем гнезде. Увы, чернильницы нет, не сохранилась. Это и понятно – прибор столько лет провалялся в земле. |
| 2620 |
Конечно, это была шутка. Кто в наше время пишет рассказы и повести, обмакивая перо в чернила. Тем более, что и чернильница неизвестно где. Таким образом никакой практической пользы от прибора не было, он мог служить лишь украшением. Но украшение – тоже польза. А кроме того эта старинная вещь иногда щекочет авторскую фантазию. Я ведь пока не описал прибор полностью. На нем есть еще рамка, тоже в стиле рококо – из тонко отчеканенных завитков и ракушек. Она вертикально торчит над площадкой, и в ней висит колокольчик. Красивый такой, как бы склеенный из латунных лепестков и листьев. Внутри у него, если приглядишься, тоже можно различить следы позолоты. Мне кажется, что они придают звону особую мелодичность. Голос колокольчика ничуть не потускнел за два, а то и за три века, он чистый и ребячливый. |
| 2621 |
Мама была родом из очень бедной семьи, поэтому брак моего отца его родственники оценивали как морганатический. Семья отца не раз давала моей матери понять, что в нем есть что-то неправильное. Да, у матери не было никакой специальности, она была просто домохозяйкой. У нас были нормальные отношения, тем не менее я всегда больше льнул к отцу, видимо, именно поэтому он оказал сильное влияние на мою личность, что видно хотя бы по моим интересам. Мать всегда была дома, штопала мои носки, занималась мной, но никогда не была моим поверенным. Эту роль исполнял отец. И хотя он был очень занят, я высоко ценил те малые отрезки времени, которые он отрывал для меня от своей работы. Когда отец попал в плен, моя мать была такой недовольной пребыванием в русском лагере для военнопленных, что поехала в Вену. |
| 2622 |
Лему это совсем не мешает. Он никуда не собирается, по крайней мере физически. Но через мгновение в воображении он воспарит к звездам, потому что эти несколько часов до рассвета, когда все домашние еще спят, его любимое время для творчества. Воображению не мешают заснеженные дороги. Сейчас его ждет первое действие этого дня – растопка печи. Лем выскальзывает из своей комнаты на втором этаже. Он спускается на первый этаж, где в своей комнате спит теща, а в столовой на кресле спит девушка из деревни, которая в доме Лемов готовит и убирает. Если настоять, то можно было ей поручить растопку печи. Для этого действительно нужна мужская сила, но этим девушкам, нанятым в деревнях, благодаря невероятному количеству родственников и знакомых его тещи, может хватать чего угодно, но только не физической силы. |
| 2623 |
Четыре утра, а скорее ночи. До рассвета несколько долгих часов. Клины, далекое предместье Кракова, скорее деревня, чем город, еще спит. Ни одна собака не лает, ни один петух не кукарекает, ни одна корова не мычит. Ни одна машина не едет. Пока соседи не начнут махать лопатами, никто не пройдет, потому что ночью выпал снег. Единственная дорога связывает эти несколько домиков с цивилизацией – на карте города она громко именуется улицей, но на самом деле это просто проселочная дорога, в данное время полностью непроездная. Лему это совсем не мешает. Он никуда не собирается, по крайней мере физически. Но через мгновение в воображении он воспарит к звездам, потому что эти несколько часов до рассвета, когда все домашние еще спят, его любимое время для творчества. Воображению не мешают заснеженные дороги. |
| 2624 |
Поэтому я могу и не извиняться перед своими будущими читателями ни в выборе темы для своего писания, темы, нисколько не интересной людям, привыкшим заниматься если не мировыми, то общественными вопросами, ни в форме изложения. Правда, мне хочется, чтобы эти строки прочел один человек, но этот человек не осудит меня. Ему дорого все, что меня касается. Этот человек моя сестра. Отчего она сегодня так долго не идет? Вот уже три месяца, как я пришел в себя после того дня. Первое лицо, которое я увидел, было лицо Сони. И с тех пор она проводит со мной каждый вечер. Это сделалось для нее какой-то службой. Она сидит у моей постели или у большого кресла, когда я в силах сидеть, разговаривает со мной, читает вслух газеты и книги. Ее очень огорчает, что я равнодушен к выбору чтения и предоставляю его ей. |
| 2625 |
Я давно хотел начать свои записки. Странная причина заставляет меня взяться за перо: иные пишут свои мемуары потому, что в них много интересного в историческом отношении; другие потому, что им еще раз хочется пережить счастливые молодые годы; третьи затем, чтобы поклеветать на давно умерших людей и оправдаться перед давно забытыми обвинениями. Ни одной из этих причин у меня нет. Я еще молодой человек; истории не делал и не видел, как она делается; клеветать на людей незачем и оправдываться мне не в чем. Еще раз пережить счастье? Оно было так коротко, и конец его был так ужасен, что воспоминания о нем не доставят мне отрады. Зачем же точно неведомый голос нашептывает мне их на ухо, зачем, когда я просыпаюсь ночью, передо мной в темноте проходят знакомые картины, и зачем является один бледный образ? |
| 2626 |
Я не могу отделаться от воспоминаний, и странная мысль пришла мне в голову. Может быть, если я изложу их на бумаге, я этим покончу все свои счеты с ними. Может быть, они оставят меня и дадут спокойно умереть. Вот странная причина, заставляющая меня взяться за перо. Может быть, эта тетрадка будет прочтена кем-нибудь, может быть – нет. Это мало занимает меня. Поэтому я могу и не извиняться перед своими будущими читателями ни в выборе темы для своего писания, нисколько не интересной людям, привыкшим заниматься если не мировыми, то общественными вопросами, ни в форме изложения. Правда, мне хочется, чтобы эти строки прочел один человек, который не осудит меня. Ему дорого все, что меня касается. Этот человек моя сестра. Отчего она сегодня так долго не идет? Вот уже три месяца, как я пришел в себя после того дня. |
| 2627 |
Еще вопрос, следует ли считать кражу со взломом спортом, ремеслом или искусством. Ремеслом ее не назовешь, так как техника этого дела вряд ли достаточно разработана, но не назовешь ее и искусством, ибо здесь всегда присутствует доля корысти, пятнающей все дело. Пожалуй, правильнее всего считать грабеж спортом – таким видом спорта, где правила и по сей день еще не установлены, а призы вручаются самым неофициальным путем. Неофициальный образ действий взломщиков и привел к печальному провалу двух подающих надежды новичков. Ставкой в этом деле были бриллианты и другие фамильные драгоценности леди Эвелинг. Читателю следует не упускать из виду, что эта молодая леди была единственной дочерью небезызвестной хозяйки гостиницы миссис Монтегю. В газетах было много шума о ее свадьбе с лордом Эвелингом. |
| 2628 |
Иногда, когда мрачная бездна молчит, мы можем и больше. Мы можем на какие-то мгновения становиться богами, простирать руки и творить вещи, которых прежде не было и которые, если их завершить, будут жить без нас. Мы можем созидать из звуков, из слов и других хрупких, ничего не стоящих вещей музыку, мелодии и песни, полные смысла, утешения и доброты, более прекрасные и непреходящие, чем разительные игры случая и судьбы. Мы можем носить в сердце бога, и временами, когда мы искренно переполнены им, он может выглядывать из наших глаз и наших слов и обращаться также к другим людям, к тем, кто его не знает или не хочет знать. Мы не можем укрыть свое сердце от жизни, но мы можем так воспитать и научить его, чтобы оно обрело превосходство над случаем и способно было несломленным взирать на то, что причиняет боль. |
| 2629 |
Досадовал я в тот день и на моего тогдашнего друга. С недавних пор я дружил с Оскаром Вебером, сыном машиниста, не зная толком, что тянет меня к нему. Недавно он хвастался тем, что его отец зарабатывает семь марок в день, а я наудачу ответил, что мой – четырнадцать. Он сразу поверил и проникся ко мне уважением; с этого все и началось. Несколько дней спустя мы с Вебером заключили союз, заведя общую копилку, чтобы потом купить пистолет. Пистолет лежал в витрине скобяной лавки, тяжелая штука с двумя стальными стволами. И Вебер подсчитал, что если экономить по-настоящему, то можно будет довольно скоро купить его. Ведь деньги случаются всегда, он часто получает по десять монет на карманные расходы, а иногда находишь прямо на улице или деньги, или какие-нибудь ценные вещи, которые вполне можно продать. |
| 2630 |
Когда мне было одиннадцать лет, я как-то пришел из школы домой в один из тех дней, когда судьба подстерегает нас в каждом углу, когда легко может что-нибудь произойти. В такие дни любая душевная неурядица и незадача словно бы отражается в нашем окружении, обезображивая его. Недовольство и страх гнетут наше сердце, и мы, ища и находя вне себя мнимые их причины, видим мир плохо устроенным и всюду натыкаемся на препятствия. Так было и в тот день. С самого утра меня угнетало – кто знает почему, может быть, из-за ночных снов – чувство, похожее на нечистую совесть, хотя я ничего особенного не натворил. У отца было утром страдальческое и упрекающее выражение лица, молоко за завтраком было теплое и невкусное. В школе, правда, никаких огорчений на мою долю не выпало, но и там все опять казалось безотрадным. |
| 2631 |
Когда я в тот день входил в нашу переднюю и холодный воздух смутно напомнил мне тысячи неприятных и ненавистных вещей, какие существуют на свете, мысли мои были заняты Оскаром Вебером. Я чувствовал, что не люблю его, хотя его добродушное лицо, напоминавшее мне одну прачку, было мне симпатично. Привлекали меня не его личные качества, а что-то другое, я бы сказал, его положение – нечто такое, что он разделял почти со всеми мальчиками его типа и происхождения: какое-то дерзкое умение жить, нечувствительность к опасностям и обидам, близкое знакомство с практическими мелочами жизни, с деньгами, лавками и мастерскими, с товарами и ценами, с кухней, стиркой и тому подобным. Такие мальчики, как Вебер, которым побои в школе, казалось, не причиняли боли, – они занимали в мире другое, более твердое положение, чем я. |
| 2632 |
Недовольство и страх гнетут наше сердце, и мы, ища и находя вне себя мнимые их причины, видим мир плохо устроенным и всюду натыкаемся на препятствия. Так было и в тот день. С самого утра меня угнетало – кто знает почему, может быть, из-за ночных снов – чувство, похожее на нечистую совесть, хотя я ничего особенного не натворил. У отца было утром страдальческое и упрекающее выражение лица, молоко за завтраком было теплое и невкусное. В школе, правда, никаких огорчений на мою долю не выпало, но и там все опять казалось безотрадным, мертвым и удручающим, соединившись в том уже знакомом мне чувстве бессилия и отчаяния, которое говорит нам, что время бесконечно, что мы на годы, навеки останемся маленькими и безответными под гнетом этой дурацкой, противной школы и что вся жизнь бессмысленна и отвратительна. |
| 2633 |
Порой мы совершаем какие-то действия, уходим или приходим, поступаем так или этак, и все легко, ничем не отягощено и как бы необязательно, кажется, все могло бы выйти и по-другому. А порой, в другие часы, по-другому ничего выйти не может, ничего необязательного и легкого нет, и каждый наш вздох определен свыше и отягощен судьбой. Те дела нашей жизни, которые мы называем добрыми и рассказывать о которых нам бывает легко, почти сплошь принадлежат к этому первому, легкому роду, и мы легко о них забываем. Другие дела, говорить о которых нам тяжко, мы никогда не можем забыть, они в какой-то степени больше наши, чем те, и длинные тени их ложатся на все дни нашей жизни. В наш дом, большой и светлый дом на светлой улице, ты входил через высокий подъезд, и сразу тебя обдавали сумрак и дыхание сырого камня. |
| 2634 |
Такие мальчики, как Вебер, которым побои в школе, казалось, не причиняли боли, мальчики, состоявшие в родстве и дружившие со слугами и извозчиками, – они занимали в мире другое, более твердое положение, чем я; они были как бы взрослее, они знали, сколько зарабатывает в день их отец, и знали, несомненно, еще многое, в чем я был несведущ. Они смеялись над выражениями и шутками, которых я не понимал. Они вообще умели смеяться так, как мне не было дано, на какой-то грязный и грубый, но бесспорно взрослый и мужской лад. Что из того, что ты был умнее их и знал в школе больше. Что из того, что ты был лучше одет, умыт и причесан. Напротив, именно эти различия шли им на пользу. В мир, видевшийся мне в каком-то сумеречном и авантюрном свете, такие мальчики, как Вебер, могли войти, казалось, без всяких трудностей. |
| 2635 |
Что из того, что ты был умнее их и знал в школе больше. Что из того, что ты был лучше одет, умыт и причесан. Напротив, именно эти различия шли им на пользу. В мир, видевшийся мне в каком-то сумеречном и авантюрном свете, такие мальчики, как Вебер, могли войти, казалось, без всяких трудностей, а для меня мир был совершенно закрыт и каждую дверь в него надо было брать с бою, без конца взрослея, отсиживая уроки, держа экзамены и воспитываясь. Естественно, что такие мальчики находили на улице подковы, деньги, получали плату за услуги, поживлялись в лавках и всячески процветали. Я смутно чувствовал, что моя дружба с Вебером и его копилкой была не чем иным, как тоской по этому миру. В Вебере для меня не было ничего достойного любви, кроме его великой тайны, благодаря которой он был ближе, чем я, к взрослым. |
| 2636 |
Я смутно чувствовал, что моя дружба с Вебером и его копилкой была не чем иным, как тоской по этому миру. В Вебере для меня не было ничего достойного любви, кроме его великой тайны, благодаря которой он был ближе, чем я, к взрослым, жил в неприкрытом, более голом, более грубом мире, чем я со своими мечтаниями и желаниями. И я наперед чувствовал, что он разочарует меня, что мне не удастся вырвать у него его тайну, его магический ключ к жизни. Он только что простился со мной, и я знал, что сейчас он идет домой вольготным, неторопливым шагом, посвистывая и наслаждаясь, не омраченный никакой тоской, никакими предчувствиями. Когда он встречал служанок и фабричных и наблюдал их загадочную, может быть, чудесную, а может быть, преступную жизнь, для него она не была загадкой, страшной тайной, опасностью. |
| 2637 |
В весенние дни детства Ансельм бегал по зеленому саду. Среди других цветов у его матери был один цветок; он назывался сабельник, и Ансельм любил его больше всех. Мальчик прижимался щекой к его высоким листьям, пробовал пальцами, какие у них острые концы, нюхал, втягивая воздух, его большие странные цветы и подолгу глядел в них. Внутри стояли долгие ряды желтых столбиков, выраставших из бледно-голубой почвы, между ними убегала светлая дорога – далеко вниз, в глубину и синеву тайная тайных цветка. И Ансельм так любил его, что, подолгу глядя внутрь, видел в тонких желтых тычинках то золотую ограду королевских садов, то аллею в два ряда прекрасных деревьев из сна, никогда не колышемых ветром, между которыми бежала светлая, пронизанная живыми, стеклянными жилками дорога таинственный путь в недра. |
| 2638 |
Всякое явление на земле есть символ, и всякий символ есть открытые врата, через которые душа, если она к этому готова, может проникнуть в недра мира, где ты и я, день и ночь становятся едины. Всякому человеку попадаются то там, то тут на жизненном пути открытые врата, каждому когда-нибудь приходит мысль, что все видимое есть символ и что за символом обитают дух и вечная жизнь. Но немногие входят в эти врата и отказываются от красивой видимости ради прозреваемой действительности недр. Так и чашечка ириса казалась маленькому Ансельму раскрывшимся тихим вопросом, навстречу которому устремлялась его душа, источая некое предчувствие блаженного ответа. Потом приятное многообразие предметов вновь отвлекало его играми и беседами с травой и камнями, с корнями, живностью – со всем, что было дружеского в его мире. |
| 2639 |
Весной, когда все вокруг уже зеленело и даже монастырский орешник покрывался красноватой молодой листвой, каштан не торопился раскрывать почки, позже, в пору самых коротких ночей, он вдруг выбрасывал вверх из пучков листвы бледные зеленоватые лучики своих необычных соцветий с таким призывным, удушливо терпким запахом, а в октябре, после сбора фруктов и винограда, из желтеющей кроны падали под порывами ветра на землю колючие плоды, которые созревали не каждый год; из-за них устраивали потасовки монастырские мальчишки, а помощник настоятеля Грегор жарил их на каминном огне в своей келье. Непривычно ласково шелестела над входом в монастырь крона красавца каштана, деликатного, немного зябнущего гостя из других краев, связанного тайным родством со стройными, вырубленными из песчаника колоннами портала. |
| 2640 |
Да, это была Мария, несчастное дитя с поврежденным тазобедренным суставом, это она так мило и робко ухаживала за ним тогда. Теперь он все вспомнил: утром она дожидалась его и была так печальна от того, что он уходит; она вскипятила ему молока, а он поцеловал ее, и она приняла поцелуй, как святое причастие. Он так ни разу о ней и не вспомнил. В то время она была еще ребенком. Теперь она выросла, у нее были очень красивые глаза, но она, как и прежде, хромала и вид у нее был не совсем здоровый. Он пожал ей руку. Ему было приятно, что кто-то в этом городе еще помнил и любил его. Мария взяла его с собой, его почти не пришлось уговаривать. Он пообедал в комнате ее родителей, где еще висела написанная им Мадонна, а на карнизе камина стоял его стакан, и его пригласили остаться на несколько дней, ему здесь были рады. |
| 2641 |
Как-то ему пришлось провести здесь тоже утро, он восхищался рыбами и жалел их и был очень печален, с тех прошло много времени и утекло немало воды. Он был очень печален, это он помнил хорошо, но из-за чего – уже забыл. Вот так: и печаль прошла, и боль и отчаяние прошли, так же, как радости, они прошли мимо, утратив свою глубину и значение, и наконец пришло время, когда уже и не вспомнить, что же причиняло когда-то такую боль. И страдания тоже отцветали и блекли. Поблекнет ли сегодняшняя боль когда-нибудь и потеряет ли свое значение его отчаяние из-за того, что мастер умер, сердясь на него, и что не было мастерской, чтобы испытать счастье творчества и скинуть с души груз образов? Да, без сомнения, утихнет и эта боль, и эта горькая нужда, и они забудутся. Ни в чем нет постоянства, даже в страдании. |
| 2642 |
Никогда больше он не думал о ней. Тогда она была еще ребенком. Теперь она стала взрослой, и у нее были очень красивые глаза, но она все еще хромала и выглядела несколько болезненно. Он подал ей руку. Его обрадовало, что все-таки кто-то в городе еще помнил его и любил. Мария взяла его с собой, он почти не сопротивлялся. У ее родителей в комнате, где все еще висел его портрет, а красный рубиновый бокал стоял на полке над камином, ему пришлось отобедать, и его пригласили остаться на несколько дней, здесь были рады снова увидеться с ним. Здесь же он узнал, что произошло в доме его мастера. Ник умер не от чумы, а вот прекрасная Лизбет заболела чумой, она лежала смертельно больная, и отец ухаживал за ней до самой смерти, он умер до того, как она совсем поправилась. Она была спасена, но красота ее пропала. |
| 2643 |
Но он ее не узнавал. Ей пришлось рассказать, что она дочь его бывшей хозяйки и когда-то ранним утром перед его уходом напоила его в кухне молоком. Она покраснела, рассказывая это. Да, это была Мария, бедное дитя с поврежденным суставом бедра, так мило позаботившаяся о нем тогда. Теперь он все вспомнил: она ждала его прохладным утром и была так грустна из-за его ухода, она напоила его молоком, и он отблагодарил ее поцелуем, который она приняла тихо и торжественно, как святыню. Никогда больше он не думал о ней. Тогда она была еще ребенком. Теперь она стала взрослой, и у нее были очень красивые глаза, но она все еще хромала и выглядела несколько болезненно. Он подал ей руку. Его обрадовало, что все-таки кто-то в городе еще помнил его и любил. Мария взяла его с собой, он почти не сопротивлялся. |
| 2644 |
Однажды ему уже пришлось провести здесь утро, он любовался рыбами, жалел их и был очень печален, с тех пор прошло много времени и много воды утекло в реке. Он был очень печален, но что вызвало его печаль, он уже не знал. Так уж устроен мир: и печаль проходит, проходит не только радость, но и боль, и отчаяние, они блекнут, теряют глубину и значение, и наконец настает время, когда уже не можешь вспомнить, что причинило тебе такую боль. Страдания тоже отцветают и блекнут. Неужели когда-нибудь поблекнет и потеряет свое значение и его боль и отчаяние из-за того, что мастер умер, так и не простив его, и что больше не было мастерской, где он мог бы насладиться радостью творчества и снять с души груз образов? Да, поблекнет и эта боль, и эта горькая беда, они тоже забудутся. Ни в чем нет постоянства, даже в страдании. |
| 2645 |
Он не узнал ее. Ей пришлось напомнить ему, что она дочь его бывших хозяев и что когда-то ранним утром перед его уходом она потчевала его горячим молоком. Рассказывая об этом, она покраснела. Да, это была Мария, несчастное дитя с поврежденным тазобедренным суставом, это она так мило и робко ухаживала за ним тогда. Теперь он все вспомнил: утром она дожидалась его и была так печальна от того, что он уходит; она вскипятила ему молока, а он поцеловал ее, и она приняла поцелуй, как святое причастие. Он так ни разу о ней и не вспомнил. В то время она была еще ребенком. Теперь она выросла, у нее были очень красивые глаза, но она, как и прежде, хромала и вид у нее был не совсем здоровый. Ему было приятно, что кто-то в этом городе еще помнил и любил его. Мария взяла его с собой, его почти не пришлось уговаривать. |
| 2646 |
Он так ни разу о ней и не вспомнил. В то время она была еще ребенком. Теперь она выросла, у нее были очень красивые глаза, но она, как и прежде, хромала и вид у нее был не совсем здоровый. Он пожал ей руку. Ему было приятно, что кто-то в этом городе еще помнил и любил его. Мария взяла его с собой, его почти не пришлось уговаривать. Он пообедал в комнате ее родителей, где еще висела написанная им Мадонна, а на карнизе камина стоял его рубиновый стакан, и его пригласили остаться на несколько дней, ему здесь были рады. Здесь же он узнал, что произошло в доме мастера. Ник умер не от чумы, чумой заболела красавица Лизбет, она была при смерти, и отец ухаживал за ней до тех пор, пока не умер, он скончался еще до того, как она окончательно выздоровела. Она осталась жить, но лишилась своей красоты. |
| 2647 |
Перед полукруглой аркой входа в монастырь, у самой дороги стоял каштан, одинокий сын юга, когда-то занесенный сюда римским паломником, благородный каштан с могучим стволом; мягко склонялась над дорогой его круглая крона, полной грудью дышала на ветру; весной, когда все вокруг уже зеленело и даже монастырский орешник покрывался красноватой молодой листвой, каштан не торопился раскрывать почки, позже, в пору самых коротких ночей, он вдруг выбрасывал вверх из пучков листвы бледные зеленоватые лучики своих необычных соцветий с таким призывным, удушливо терпким запахом, а в октябре, после сбора фруктов и винограда, из желтеющей кроны падали под порывами ветра на землю колючие плоды, которые созревали не каждый год; из-за них устраивали потасовки монастырские мальчишки, а помощник настоятеля Грегор жарил их. |
| 2648 |
Это была Мария, бедное дитя с поврежденным суставом бедра, так мило позаботившаяся о нем тогда. Теперь он все вспомнил: она ждала его прохладным утром и была так грустна из-за его ухода, она напоила его молоком, и он отблагодарил ее поцелуем, который она приняла торжественно, как святыню. Никогда больше он не думал о ней. Тогда она была еще ребенком. Теперь она стала взрослой, и у нее были очень красивые глаза, но она все еще хромала и выглядела несколько болезненно. Он подал ей руку. Его обрадовало, что все-таки кто-то в городе еще помнил его и любил. Мария взяла его с собой, он почти не сопротивлялся. У ее родителей в комнате, где все еще висел его портрет, а красный бокал стоял на полке над камином, ему пришлось отобедать, и его пригласили остаться на несколько дней, здесь были рады снова увидеться с ним. |
| 2649 |
Вы поняли и почувствовали сомнительность, безнадежность человеческой жизни – великолепие мгновения и его жалкое увядание, невозможность оплатить прекрасную высоту чувства иначе, чем тюрьмой обыденности, тоску по царству духа, которая вечно борется со столь же священной любовью к потерянной невинности природы, все это ужасное метание в пустоте и неопределенности, эту обреченность на бренность, на всегдашнюю неполноценность, на то, чтобы вечно делать только какие-то дилетантские попытки, всю безвыходность, странность, все жгучее отчаяние человеческого бытия. Все это вы знали, порой даже признавали, и тем не менее всей своей жизнью вы проповедовали прямо противоположное, выражали веру и оптимизм, притворялись перед собой и перед другими, будто в наших духовных усилиях есть что-то прочное, какой-то смысл. |
| 2650 |
И поразительно – этот прекрасный цветок так и оставался все же подарком Гермины. Она так и стояла за ним, он был маской, за которой она скрывалась. И вдруг, среди прочего, я подумал об Эрике, о моей далекой злой возлюбленной, о моей бедной подруге. Красотой она, наверно, не уступала Марии, хотя и не была такой цветущей, такой раскованной, такой изобретательной и умелой в любви, и ее образ, ее любимый, глубоко вплетенный в мою судьбу образ отчетливо и мучительно стоял передо мной несколько секунд, а потом снова исчез, канул в сон, в забвение, в грустную даль. И картины моей жизни во множестве вставали передо мной в эту прекрасную, нежную ночь, а ведь я так долго жил пусто и бедно и без картин. Теперь же, по мановению Эроса, картины забили ключом, и сердце замирало у меня от восторга и от печали. |
| 2651 |
Степной волк открыл в себе по крайней мере фаустовскую раздвоенность, обнаружил, что за единством его жизни вовсе не стоит единство души, а что он в лучшем случае находится лишь на пути, лишь в долгом паломничестве к идеалу этой гармонии. Он хочет либо преодолеть в себе волка и стать целиком человеком, либо отказаться от человека и хотя бы как волк жить цельной, нераздвоенной жизнью. Вероятно, он никогда как следует не наблюдал за настоящим волком – а то бы он, может быть, увидел, что и у животных нет цельной души, что и у них за прекрасной, подтянутой формой тела кроется многообразие стремлений и состояний, что у волка есть свои внутренние бездны, что и волк страдает. Нет, говоря «Назад, к природе», человек всегда идет неверным, мучительным и безнадежным путем. Гарри никогда не стать снова целиком волком. |
| 2652 |
Они ждали дня свадьбы без особого нетерпения, а пока нежились, купались в атмосфере пленительной влюбленности, упивались неповторимой прелестью невинных ласк, пожатья пальцев, долгих страстных взглядов, в которых как будто сливаются души, и смутно томились робким желанием настоящих любовных объятий. Решено было не приглашать на свадьбу никого, кроме тети Лизон, сестры матери, жившей пансионеркой при одном из монастырей в Версале. Баронесса хотела, чтобы сестра жила у нее после смерти их отца; но старая дева была одержима мыслью, что она никому не нужна, всем мешает и всем в тягость, а потому предпочла поселиться в одном из тех монастырских приютов, где сдают квартиры одиноким, обиженным жизнью людям. Время от времени она приезжала погостить пару месяцев у родных. Это была маленькая, щупленькая женщина. |
| 2653 |
У Жанны бешено забилось сердце. Молодой человек подходил к ним, не обнаруживая заметного волнения. Приблизившись, он взял руку баронессы и поцеловал ее пальцы, потом поднял дрожащую ручку девушки и прильнул к ней долгим, нежным, благодарным поцелуем. И для обрученных началась счастливая пора. Они разговаривали наедине в укромном углу гостиной или сидели на откосе в конце рощи над пустынной ландой. Иногда они гуляли по маменькиной аллее, и он говорил о будущем, а она слушала, опустив глаза на пыльную борозду. Раз дело было решено, не стоило медлить с развязкой. Венчание назначили на пятнадцатое августа, через полтора месяца, а потом молодые сразу же должны были отправиться в свадебное путешествие. Когда Жанну спросили, куда ей хочется ехать, она выбрала Корсику, где больше уединения, чем в городах Италии. |
| 2654 |
Это была маленькая, щупленькая женщина; она большей частью молчала, держалась в тени, появлялась только к столу, сейчас же снова уходила к себе в комнату и обычно сидела там взаперти. У нее было доброе старушечье лицо, хотя ей шел всего сорок третий год, взгляд кроткий и грустный; домашние с ней никогда не считались; в детстве она не была ни миловидной, ни резвой, а потому никто ее не ласкал, и она тихо и смирно сидела в уголке. Уже с тех пор на ней был поставлен крест. И в годы юности никто ею не заинтересовался. Она казалась чем-то вроде тени или привычной вещи, живой мебели, которую видишь каждый день, но почти не замечаешь. Сестра еще в родительском доме приучилась считать ее существом убогим и совершенно безличным. С ней обращались по-родственному бесцеремонно, с оттенком пренебрежительной жалости. |
| 2655 |
Этот простой вопрос до глубины души потряс Жанну. Глаза ее наполнились слезами. Она бросилась на шею отцу и принялась лихорадочно целовать его, словно просила прощения, потому что, как ни старалась она быть веселой, ей было смертельно грустно. Она вспомнила, сколько радости ждала от свидания с родителями, и ее удивляло собственное равнодушие, убивавшее всякую теплоту; когда в разлуке много думаешь о любимых людях, но отвыкаешь ежечасно видеть их, то при встрече ощущаешь некоторую отчужденность до тех пор, пока не скрепятся вновь узы совместной жизни. Обед тянулся долго; никто не разговаривал. Жюльен, казалось, забыл про жену. Потом, в гостиной, она задремала у огня, напротив маменьки, которая спала крепким сном; когда же ее разбудили голоса о чем-то споривших между собой мужчин, она постаралась встряхнуться. |
| 2656 |
Восхищенный этим замечательным жестом, я решил опробовать его. Поезд остановился на какой-то маленькой станции, и к нам присоединился новый пассажир. Когда наши глаза встретились, я улыбнулся ему и слегка покачал головой. Результат превзошел все мои ожидания. Человек расплылся в широкой улыбке, которая почти сравнялась с сияющей улыбкой Прабакера, и стал так энергично мотать головой, что я сначала даже испугался, не перестарался ли я. Однако, к концу путешествия я приобрел достаточный опыт и воспроизводил этот жест с такой же непринужденностью, как и другие. Это было первое чисто индийское выражение чувств, которому научилось мое тело, и это путешествие среди тесно сгрудившихся человеческих сердец положило начало постепенному многолетнему преобразованию всей моей жизни. Мы сошли с поезда в окружном центре. |
| 2657 |
Глядя на окружающих, слушая поднимающуюся со всех сторон несдающуюся музыку трущоб, я вспомнил одно из любимых изречений Кадера, которое он повторял мне не раз: «Каждый удар человеческого сердца – это целая вселенная возможностей». И мне показалось, что теперь я до конца усвоил смысл, заложенный в этой фразе. Он хотел внушить мне, что воля каждого человека способна преобразить его судьбу. Я всегда считал судьбу чем-то данным раз и навсегда, закрепленным за человеком с рождения, таким же неизменным, как звездный круговорот. Но неожиданно я понял, что жизнь на самом деле гораздо причудливее и прекраснее. Истина в том, что, в каких бы обстоятельствах ты ни оказался, каким бы счастливым или несчастным ты ни был, ты можешь полностью изменить свою жизнь одной мыслью или одним поступком, если они исполнены любви. |
| 2658 |
Затем мы выпили чая, и я в течение двух часов отвечал на вопросы о себе, о моем доме и семье. Я старался говорить по возможности правдиво, но, понятно, кое-что пришлось опустить, включая тот факт, что я не рассчитывал увидеть когда-либо свой дом и семью снова. Наконец Прабакер объявил, что у него больше нет сил переводить и что мне надо дать отдых тоже. Во дворе рядом с домом для меня была установлена кровать, изготовленная из кокосовой пальмы и покрытая матрасом из волокон того же дерева. Прабакер сказал, что это кровать его отца и что потребуется не меньше двух дней, чтобы сделать для него такую, которая удовлетворит его. А до тех пор Кишан будет спать на полу рядом с постелью своего сына. Я попытался протестовать, однако мои протесты были пресечены их мягкими, но настойчивыми уговорами. |
| 2659 |
И только там, в индийской деревушке, только тогда, когда грубая крестьянская рука успокаивающе коснулась моего плеча, я наконец полностью осознал, что я сделал и кем я стал, и почувствовал боль, страх и горечь оттого, что я так глупо, так непростительно исковеркал свою жизнь. Мое сердце разрывалось от стыда и от горя. И я вдруг увидел, как много во мне невыплаканных слез и как мало любви. И я понял, как я одинок. Я не мог, не умел ответить на этот дружеский жест. Моя культура преподала мне уроки неправильного поведения слишком хорошо. Поэтому я лежал не шевелясь, не зная, что мне делать. Но душа не является продуктом культуры. Душа не имеет национальности. Она не различается ни по цвету, ни по акценту, ни по образу жизни. Она вечна и едина. И когда наступает момент истины и печали, душу нельзя успокоить. |
| 2660 |
Моим подарком ему был трансферт, передававший права собственности на такси, которое он водил. Владелец таксопарка яростно торговался при заключении сделки, выцарапывая когтями и зубами каждую рупию. В результате такси и лицензия на него обошлись мне недешево, но трата денег меня не волновала. Это были левые деньги, а они утекают между пальцами быстрее, чем те, которые заработаны потом и кровью. Если мы не гордимся тем, как добываем деньги, они не имеют для нас ценности. Если мы не можем с их помощью улучшить жизнь наших близких, заработок теряет для нас смысл. Тем не менее, отдавая дань традиции, в заключение торговли я произнес одно из самых ужасных, но вежливых по форме проклятий-пожеланий, принятых среди бизнесменов: «Да родятся у тебя десять дочерей, и пусть все они найдут достойных женихов». |
| 2661 |
Приказание Кадера начать подъем в ущелье без остановки на привал спасло в тот холодный вечер много жизней, включая мою собственную. Мы выбились из сил после безрассудной гонки рысью через открытое ровное пространство. Все мы надеялись отдохнуть у входа в ущелье, но Кадер подгонял нас, требуя идти дальше колонной. Вот почему мы быстро продвигались вперед, когда раздались первые выстрелы. Я услышал звук – глухой стук металла, словно кто-то ударял куском медной трубы по пустому баку для бензина. По своей глупости я сперва никак не связал его в сознании с ружейной стрельбой и продолжал устало тащиться вперед, держа под уздцы лошадь. Затем пули стали ложиться ближе, со стуком врезаясь в тропу, в нашу колонну и каменные стены вокруг нас. Люди карабкались по скалам в поисках укрытия. Я упал на землю. |
| 2662 |
Я бросил взгляд влево и вправо. Те, кто был ближе всех к ущелью, бежали к нему что было сил, не отпуская поводьев в надежде укрыть себя и лошадей за выступами скал. Те, кто находились непосредственно передо мной и сзади, сумели как-то уложить своих лошадей и припали к земле рядом с ними. Только моя лошадь, вставшая на дыбы, была видна как на ладони. Не имея навыков наездника, чрезвычайно трудно заставить лошадь лечь в разгар боя. Другие животные ржали от страха, что еще сильнее пугало мою лошадь. Я же хотел спасти ее, заставить лечь на землю, чтобы она не была такой удобной мишенью, но и за себя боялся, конечно. Вражеский огонь хлестал по скалам надо мной и рядом, и при каждом оглушительном звуке я вздрагивал, как олень, коснувшийся колючей изгороди. Странные испытываешь ощущения, ожидая попадания пули. |
| 2663 |
Я лежал, не зная, что мне делать. Но душа не является продуктом культуры. Душа не имеет национальности. Она не различается ни по цвету, ни по акценту, ни по образу жизни. Она вечна и едина. И когда наступает момент истины и печали, душу нельзя успокоить. Лежа под глядевшими на меня звездами, я стиснул зубы. Я закрыл глаза и отдался во власть сна. Одна из причин, почему мы так жаждем любви и так отчаянно ищем ее, заключается в том, что любовь – единственное лекарство от одиночества, от чувства стыда и печали. Но некоторые чувства так глубоко запрятаны в сердце, что только в полном одиночестве ты и можешь их обнаружить. Некоторые истины о тебе самом настолько болезненны, что лишь испытывая чувство стыда ты можешь жить с ними. А некоторые вещи настолько печальны, что только твоя душа может оплакать их. |
| 2664 |
Я мог бы так и остаться лежать лицом в грязь с бешено колотящимся, словно передающим земле свой ужас сердцем, если бы не моя лошадь. Я потерял поводья, и лошадь, испугавшись, встала на дыбы. В страхе, что она может затоптать меня, я кое-как поднялся и принялся ловить мотающиеся в воздухе поводья, желая вновь обрести над ней власть. Лошадь, до этого производившая впечатление вполне послушной, внезапно превратилась в самое буйное животное каравана. Она встала на дыбы и начала брыкаться, бить копытами и тащить меня назад. Потом стала кружиться, все время сужая круги, пытаясь выбрать удобный угол, чтобы половчей лягнуть меня. Она даже умудрилась укусить меня за руку через три слоя одежды, вызвав резкую боль. Я бросил взгляд влево и вправо. Те, кто был ближе всех к ущелью, бежали к нему что было сил. |
| 2665 |
Я закрываю глаза. Мне не хочется спать. В окно светит весеннее солнце, прямо на меня. Мне становится жарко. Я встаю и сажусь в кресло у окна. Теперь мне хочется спать, но я спать не буду. Я возьму бумагу и перо и буду писать. Я чувствую в себе страшную силу. Я все обдумал еще вчера. Это будет рассказ о чудотворце, который живет в наше время и не творит чудес. Он знает, что он чудотворец и может сотворить любое чудо, но он этого не делает. Его выселяют из квартиры, он знает, что стоит ему только махнуть платком, и квартира останется за ним, но он не делает этого, он покорно съезжает с квартиры и живет за городом в сарае. Он может этот сарай превратить в прекрасный кирпичный дом, но он не делает этого, он продолжает жить в сарае и в конце концов умирает, не сделав за свою жизнь ни одного чуда. |
| 2666 |
А потом он проснулся и услышал вой и рычание уже наяву. Волки бросились на него. Чьи-то клыки впились ему в руку. Он прыгнул в костер и, прыгая, почувствовал, как острые зубы полоснули его по ноге. И вот началась битва. Толстые рукавицы защищали его руки от огня, он полными горстями расшвыривал во все стороны горящие угли, и костер стал под конец чем-то вроде вулкана. Но это не могло продолжаться долго. Лицо у Генри покрылось волдырями, брови и ресницы были опалены, ноги уже не терпели жара. Схватив в руки по головне, он прыгнул ближе к краю костра. Волки отступили. Справа и слева – всюду, куда только падали угли, шипел снег: и по отчаянным прыжкам и рычанию можно было догадаться, что волки наступали на них. Расшвыряв головни, человек сбросил рукавицы и принялся топать по снегу ногами, чтобы остудить их. |
| 2667 |
Безумный страх охватил Генри. Он быстро протянул руку за головней, но не успел дотронуться до нее, как волчица отпрянула назад: видимо, она привыкла к тому, чтобы в нее швыряли чем попало. Волчица огрызнулась, оскалив белые клыки до самых десен, тоска в ее глазах сменилась такой кровожадной злобой, что Генри вздрогнул. Он взглянул на свою руку, заметил, с какой ловкостью пальцы держали головню, как они прилаживались ко всем ее неровностям, охватывая со всех сторон шероховатую поверхность, как мизинец, помимо его воли, сам собой отодвинулся подальше от горячего места – взглянул и в ту же минуту ясно представил себе, как белые зубы волчицы вонзятся в эти тонкие, нежные пальцы и разорвут их. Никогда еще Генри не любил своего тела так, как теперь, когда существование его было настолько непрочно. |
| 2668 |
Вместе с темнотой к нему пришел ужас. Волки осмелели, да и проведенная без сна ночь давала себя знать. Закутавшись в одеяло, положив топор между ног, он сидел около костра и никак не мог преодолеть дремоту. Обе собаки жались вплотную к нему. Среди ночи он проснулся и в двенадцати футах от себя увидел большого серого волка, одного из самых крупных во всей стае. Зверь медленно потянулся и всей пастью зевнул Генри прямо в лицо, поглядывая на него, как на свою собственность, как на добычу, которая рано или поздно достанется ему. Такая уверенность чувствовалась в поведении всей стаи. Генри насчитал штук двадцать волков, смотревших на него голодными глазами или спокойно спавших на снегу. Они напоминали ему детей, которые собрались вокруг накрытого стола и ждут только разрешения, чтобы наброситься на лакомство. |
| 2669 |
Все шло хорошо; но в одно из таких пробуждений Генри плохо затянул ремень, и, как только глаза его закрылись, сук выпал у него из руки. Ему снился сон. Он играет в карты с начальником фактории. И ему снится, что волки осаждают форт. Волки воют у самых ворот, и они с начальником по временам отрываются от игры, чтобы прислушаться к вою и посмеяться над тщетными усилиями волков проникнуть внутрь форта. Потом – какой странный сон ему снился – раздался треск. Дверь распахнулась настежь. Волки ворвались в комнату. Они кинулись на него и на начальника. Как только дверь распахнулась, вой стал оглушительным, он уже не давал ему покоя. Сон принимал какие-то другие очертания. Генри не мог еще понять, какие, и понять это ему мешал вой, не прекращающийся ни на минуту. А потом он проснулся и услышал вой уже наяву. |
| 2670 |
Всю ночь Генри отбивался от голодной стаи горящими головнями, засыпал, когда бороться с дремотой не хватало сил, и просыпался от визга и рычания собак. Наступило утро, но на этот раз дневной свет не прогнал волков. Человек напрасно ждал, что его преследователи разбегутся. Они по-прежнему кольцом оцепляли костер и смотрели на Генри с такой наглой уверенностью, что он снова лишился мужества, которое вернулось было к нему вместе с рассветом. Генри тронулся в путь, но едва он вышел из-под защиты огня, как на него бросился самый смелый волк из стаи; однако прыжок был плохо рассчитан, и волк промахнулся. Генри спасся тем, что отпрыгнул назад, и зубы волка щелкнули в нескольких дюймах от его бедра. Вся стая кинулась к человеку, заметалась вокруг него, и только горящие головни отогнали ее на почтительное расстояние. |
| 2671 |
Вся стая заметалась вокруг него, и только горящие головни отогнали ее на почтительное расстояние. Даже при дневном свете Генри не осмеливался отойти от огня и нарубить хвороста. Шагах в двадцати от саней стояла громадная засохшая ель. Он потратил половину дня, чтобы растянуть до нее цепь костров, все время держа наготове для своих преследователей несколько горящих веток. Добравшись до цели, он огляделся вокруг, высматривая, где больше хвороста, чтобы свалить ель в ту сторону. Эта ночь была точным повторением предыдущей, с той только разницей, что Генри почти не мог бороться со сном. Он уже не просыпался от рычания собак. К тому же они рычали не переставая, а его усталый, погруженный в дремоту мозг уже не улавливал оттенков в их голосах. И вдруг он проснулся, будто от толчка. Волчица стояла совсем близко. |
| 2672 |
Генри очнулся от дремоты, граничившей с кошмаром, и увидел перед собой рыжую волчицу. Она сидела в каких-нибудь шести футах от костра и тоскливо поглядывала на человека. Обе собаки скулили и рычали у его ног, но волчица словно и не замечала их. Она смотрела на человека, и в течение нескольких минут он отвечал ей тем же. Вид у нее был совсем не свирепый. В глазах ее светилась страшная тоска, но Генри знал, что тоска эта порождена таким же страшным голодом. Он был пищей, и вид этой пищи возбуждал в волчице вкусовые ощущения. Пасть ее была разинута, слюна капала на снег, и она облизывалась, предвкушая поживу. Безумный страх охватил Генри. Он быстро протянул руку за головней, но не успел дотронуться до нее, как волчица отпрянула назад: видимо, она привыкла к тому, чтобы в нее швыряли чем попало. |
| 2673 |
Но это не могло продолжаться долго. Лицо у Генри покрылось волдырями, брови и ресницы были опалены, ноги уже не терпели жара. Схватив в руки по головне, он прыгнул ближе к краю костра. Волки отступили. Всюду, куда только падали угли, шипел снег: и по отчаянным прыжкам и рычанию можно было догадаться, что волки наступали на них. Расшвыряв головни, человек сбросил с рук тлеющие рукавицы и принялся топать по снегу ногами, чтобы остудить их. Обе собаки исчезли, и он прекрасно знал, что они послужили очередным блюдом на том пиру, который начался с его товарища и в один из ближайших дней, может быть, закончится им самим. В бешенстве он закричал, погрозив кулаком голодным зверям. Услышав его голос, стая заметалась, дружно зарычала, а волчица подступила к нему почти вплотную и уставилась на него голодными глазами. |
| 2674 |
Он боялся, что темнота застанет его в пути. В полдень солнце не только согрело южную часть неба, но даже бледным золотистым краешком показалось над горизонтом. Генри увидел в этом доброе предзнаменование. Дни становились длиннее. Солнце возвращалось в эти края. Но как только приветливые лучи его померкли, Генри сделал привал. До полной темноты оставалось еще несколько часов серого дневного света и мрачных сумерек, и он употребил их на то, чтобы запасти как можно больше хвороста. Вместе с темнотой к нему пришел ужас. Волки осмелели, да и проведенная без сна ночь давала себя знать. Закутавшись в одеяло, положив топор между ног, он сидел около костра и никак не мог преодолеть дремоту. Обе собаки жались вплотную к нему. Среди ночи он проснулся и в двенадцати футах от себя увидел большого серого волка. |
| 2675 |
Он взглянул на свою руку, заметил, с какой ловкостью пальцы держали головню, как они прилаживались ко всем ее неровностям, охватывая со всех сторон шероховатую поверхность, как мизинец, помимо его воли, сам собой отодвинулся подальше от горячего места – взглянул и в ту же минуту ясно представил себе, как белые зубы волчицы вонзятся в эти тонкие пальцы и разорвут их. Никогда еще Генри не любил своего тела так, как теперь, когда существование его было столь непрочно. Всю ночь Генри отбивался от голодной стаи горящими головнями, засыпал, когда бороться с дремотой не хватало сил, и просыпался от рычания собак. Наступило утро, но на этот раз дневной свет не прогнал волков. Человек напрасно ждал, что его преследователи разбегутся. Они по-прежнему кольцом оцепляли костер и смотрели на Генри с наглой уверенностью. |
| 2676 |
Он попытался выйти за пределы огненного кольца, но волки кинулись ему навстречу. Горящие головни заставляли их отскакивать, но назад они уже не убегали. Тщетно старался он прогнать их. Убедившись наконец в безнадежности своих попыток, он отступил внутрь горящего кольца, и в это время один из волков прыгнул на него, но промахнулся и угодил в огонь. Зверь взвыл от страха и отполз от костра, стараясь остудить на снегу обожженные лапы. Человек, сгорбившись, сидел на одеяле. По безвольно опущенным плечам и поникшей голове можно было понять, что у него больше нет сил продолжать борьбу. Время от времени он поднимал голову и смотрел на догорающий костер. Кольцо огня и тлеющих углей кое-где уже разомкнулось, распалось на отдельные костры. Свободный проход между ними все увеличивался, а сами костры уменьшались. |
| 2677 |
Подкладывая хворост в костер, Генри заметил, что теперь он совершенно по-новому относится к собственному телу. Он наблюдал за работой своих мускулов и с интересом разглядывал хитрый механизм пальцев. При свете костра он несколько раз подряд сгибал их, то поодиночке, то все сразу, то растопыривал, то быстро сжимал в кулак. Он приглядывался к строению ногтей, пощипывал кончики пальцев, то сильнее, то мягче, испытывая чувствительность своей нервной системы. Все это восхищало Генри, и он внезапно проникся нежностью к своему телу, которое работало так легко, так точно и совершенно. Потом он бросал боязливый взгляд на волков, смыкавшихся вокруг костра все теснее, и его, словно громом, поражала вдруг мысль, что это чудесное тело, эта живая плоть есть не что иное, как мясо – предмет вожделения прожорливых зверей. |
| 2678 |
Покончив с этим, Генри снова пустился в путь. Порожние сани легко подпрыгивали за собаками, которые прибавили ходу, зная, как и человек, что опасность минует их только тогда, когда они доберутся до форта. Теперь волки совсем осмелели: спокойной рысцой бежали они позади саней и рядом, высунув языки, поводя тощими боками. Волки были до того худы – кожа да кости, только мускулы проступали, точно веревки, – что Генри удивлялся, как они держатся на ногах и не валятся в снег. Он боялся, что темнота застанет его в пути. В полдень солнце не только согрело южную часть неба, но даже бледным золотистым краешком показалось над горизонтом. Генри увидел в этом доброе предзнаменование. Дни становились длиннее. Солнце возвращалось в эти края. Но как только приветливые лучи его померкли, Генри сделал привал. |
| 2679 |
Проснувшись, он увидел между двумя кострами прямо перед собой волчицу, смотревшую на него пристальным взглядом. Спустя несколько минут, которые показались ему часами, он снова поднял голову. Произошла какая-то непонятная перемена, настолько непонятная, что он сразу очнулся. Что-то случилось. Сначала он не мог понять, что именно. Потом догадался: волки исчезли. Только по вытоптанному кругом снегу можно было судить, как близко они подбирались к нему. Волна дремоты снова охватила Генри, голова его упала на колени, но вдруг он вздрогнул и проснулся. Откуда-то доносились людские голоса, нетерпеливое повизгивание собак. От реки к стоянке между деревьями подъезжало четверо нарт. Несколько человек окружили Генри, скорчившегося в кольце угасающего огня. Они расталкивали и трясли его, стараясь привести в чувство. |
| 2680 |
Разложив костер широким кольцом, он бросил на снег свою постель и сел на ней внутри этого кольца. Как только человек скрылся за огненной оградой, вся стая окружила ее, любопытствуя, куда он девался. До сих пор им не было доступа к огню, а теперь они расселись около него тесным кругом и, как собаки, жмурились, зевали и потягивались в непривычном для них тепле. Потом волчица уселась на задние лапы, подняла голову и завыла. Волки один за другим подтягивали ей, и наконец вся стая, уставившись мордами в звездное небо, затянула песнь голода. Стало светать, потом наступил день. Костер догорал. Хворост подходил к концу, надо было пополнить запас. Человек попытался выйти за пределы огненного кольца, но волки кинулись ему навстречу. Горящие головни заставляли их отскакивать в стороны, но назад они уже не убегали. |
| 2681 |
Стая заметалась, дружно зарычала, а волчица подступила к нему почти вплотную и уставилась на него голодными глазами. Генри принялся обдумывать новый план обороны. Разложив костер широким кольцом, он бросил на снег свою постель и сел на ней внутри этого кольца. Как только человек скрылся за огненной оградой, вся стая окружила ее, любопытствуя, куда он девался. До сих пор им не было доступа к огню, а теперь они расселись около него тесным кругом и, как собаки, жмурились, зевали и потягивались в непривычном для них тепле. Потом волчица уселась на задние лапы, подняла голову и завыла. Волки один за другим подтягивали ей, и наконец вся стая, уставившись мордами в звездное небо, затянула песнь голода. Стало светать, потом наступил день. Костер догорал. Хворост подходил к концу, надо было пополнить запас. |
| 2682 |
Ему платят больше всех критиков в Америке, но он никакой не критик. В Англии уровень критики много выше. Эти двое изрекают то, что думает публика, и притом изрекают так красиво, нравственно и самодовольно – вот где собака зарыта. Их рецензии благонравны как воскресенье в Англии. Они – рупор общественного мнения. Они поддерживают преподавателей языка и литературы, а те поддерживают их. И ни у одного из них не откопаешь ни единой своеобычной мысли. Они признают только общепринятое – в сущности, они и есть общепринятое. Они не блещут умом, и общепринятое прилипает к ним так же легко, как ярлык пивного завода к бутылке пива. И роль их заключается в том, чтобы завладеть молодыми умами, загасить в них малейший проблеск самостоятельной оригинальной мысли, если такая найдется, и поставить на них штамп общепринятого. |
| 2683 |
Если бы в каком-нибудь из этих отказов была одна-единственная строчка, за которой чувствовался бы написавший ее живой человек, Мартин бы взбодрился. Но ни один редактор не подтвердил таким образом, что он и вправду существует. Вот и оставался единственный вывод: там, куда приходят рукописи, живых людей нет, лишь безостановочно крутятся хорошо смазанные винтики этой самой машины. Он был отличный борец, самоотверженный, упорный, и готов был бы еще годами питать эту машину; но он истекал кровью, и исход борьбы решали не годы, а недели. Каждую неделю счет за жилье и стол приближал его к гибели, и почти так же неумолимо истощали его почтовые расходы на сорок рукописей. Он уже не покупал книг и экономил на мелочах, пытаясь отсрочить неизбежный конец; но экономить не умел и на неделю приблизил этот конец. |
| 2684 |
Жизнь так необыкновенна, она чудо, она полна загадок, грез, свершений, а в этих рассказах одни серенькие будни. Он ощущал напряжение и накал жизни, ее жар и кипенье и мятежное неистовство – вот бы о чем писать. Хотелось восславить дерзновенных храбрецов, не теряющих надежду, безрассудных влюбленных, титанов, которые борются в напряжении и накале, среди ужаса и трагедий, и сама жизнь уступает их натиску. А журнальные рассказы усердно прославляют всяких мистеров Батлеров, скаредных охотников за долларами, и любовные интрижки сереньких людишек. Может, это оттого, что сами редакторы журналов такие серенькие. Или они попросту боятся жизни – и писатели эти, и редакторы, и читатели. Главная его беда, что нет у него знакомых редакторов и писателей. Не знает он ни одного писателя и даже никого, кто пробовал писать. |
| 2685 |
Или они попросту боятся жизни – и писатели эти, и редакторы, и читатели. Но главная его беда, что нет у него знакомых редакторов и писателей. Не знает он ни одного писателя и даже никого, кто хотя бы пробовал писать. Нет никого, кто бы с ним потолковал, хоть что-то объяснил и посоветовал. Ему стало казаться, что редакторы вовсе и не люди. Похоже, они винтики в какой-то машине. Вот что это такое – просто-напросто машина. Он изливает душу в рассказах, очерках, в стихах и вверяет их этой самой машине. Аккуратно складывает листы, вкладывает в большой конверт вместе с рукописью столько-то марок, заклеивает конверт, лепит на него еще марки и опускает в почтовый ящик. Конверт отправляется в путь, а через какое-то время почтальон приносит ему рукопись уже в другом большом конверте, а на нем те самые марки. |
| 2686 |
Мартин подсчитал свои долги, и оказалось, у него кредиту почти на пятнадцать долларов. Пора уже платить за пользование машинкой, но он рассчитал, что два месяца с этим можно подождать, это составит еще восемь долларов. И уж тогда весь возможный кредит будет исчерпан. В зеленной лавке под конец куплен был мешок картошки, и неделю Мартин питался одной картошкой, трижды в день картошка и больше ничего. Случайный обед у Руфи помогал еще продержаться, хотя было истинным мучением отказываться от всяческой снеди, когда изобилие разносолов на столе чуть не сводило с ума. Преодолевая стыд, он иногда наведывался к сестре в часы обеда и там ел, сколько хватало смелости, во всяком случае больше, чем позволял себе за столом у Морзов. День за днем он работал, и день за днем почтальон приносил отвергнутые рукописи. |
| 2687 |
Мартин сражался во тьме, без совета, без поддержки, вопреки общему неодобрению. Даже Гертруда начала поглядывать на него косо. Сперва, как любящая сестра, она была снисходительна к его, как она считала, дури, но теперь, как заботливая сестра, встревожилась. Ей стало казаться, что это уже не дурь, а безумие. Мартин видел ее тревогу и страдал куда больше, чем от неприкрытого сварливого презрения Бернарда. Мартин верил в себя, но никто не разделял его веры. Даже Руфь не верила в него. Она хотела, чтобы он все свое время посвятил учению, и хотя не высказывала прямого неодобрения его попыткам писать, но никогда и не одобрила их. Мартин ни разу не предложил ей показать, что он пишет. Слишком был чуток и щепетилен. Притом она напряженно занималась в университете, и не мог он отнимать у нее время. |
| 2688 |
Надо писать. Надо зарабатывать деньги. А его еще ни разу не напечатали. Два десятка рукописей без конца скитаются по журналам. Как другим удается печататься? Долгими часами просиживал он в публичных библиотеках, жадно, пристально вчитывался в написанное другими, сравнивал со своим и доискивался, доискивался: что же за секрет они открыли, почему им удается продать свои работы. Поразительно, сколько печатают всяческой мертвечины. Ни света, ни жизни, ни красок. Ни проблеска жизни, а ведь продано, по два цента за слово, по двадцать долларов за тысячу – так говорилось в газетной заметке. Непостижимо, счету нет рассказам, написанным, правда, легко, но начисто лишенным жизненной силы и подлинности. Жизнь так необыкновенна, она чудо, она полна загадок, грез, свершений, а в этих рассказах одни серенькие будни. |
| 2689 |
Он был отличный борец, самоотверженный, упорный, и готов был бы еще годами питать эту машину; но он истекал кровью, и исход борьбы решали не годы, а недели. Каждую неделю счет за жилье и стол приближал его к гибели, и почти так же неумолимо истощали его почтовые расходы на сорок рукописей. Он уже не покупал книг и экономил на мелочах, пытаясь отсрочить неизбежный конец; но экономить не умел и на неделю приблизил этот конец, дав младшей сестре пять долларов на платье. Он сражался во тьме, без совета, без поддержки, вопреки общему неодобрению. Даже Гертруда начала поглядывать на него косо. Сперва, как любящая сестра, она была снисходительна к его, как она считала, дури, но теперь, как заботливая сестра, встревожилась. Ей стало казаться, что это уже не дурь, а безумие. Мартин видел ее тревогу и страдал. |
| 2690 |
Поразительно, сколько печатают всяческой мертвечины. Ни света, ни жизни, ни красок. Ни проблеска жизни, а ведь продано, по два цента за слово, по двадцать долларов за тысячу – так говорилось в газетной заметке. Непостижимо, счету нет рассказам, написанным, правда, легко, но начисто лишенным жизненной силы и подлинности. Жизнь так необыкновенна, она чудо, она полна загадок, героических свершений, а в этих рассказах одни серенькие будни. Он ощущал напряжение и накал жизни, ее жар и кипенье и мятежное неистовство – вот бы о чем писать. Хотелось восславить дерзновенных храбрецов, не теряющих надежду, безрассудных влюбленных, титанов, которые борются в напряжении и накале, среди ужаса и трагедий, и сама жизнь уступает их натиску. А журнальные рассказы, похоже, усердно прославляют всяких мистеров Батлеров. |
| 2691 |
Потом он заложил часы, а там и велосипед и, урезав расход на еду, купил марок, наклеил на все рукописи и сызнова их разослал. Ремесленная работа его разочаровала. Никто не желал покупать его поделки. Он сравнил их с теми, что печатались в газетах, в еженедельниках и дешевых журнальчиках, и решил, что его мелочишки лучше среднего уровня, куда лучше, однако, их не покупали. Потом он узнал, что почти все газеты печатают главным образом материалы, которыми их бесплатно снабжают особые агентства, и раздобыл адрес такого агентства. Посланные туда вещицы он получил обратно вместе со стандартным листком – извещением, что все необходимые материалы поставляют сами сотрудники агентства. В одном солидном журнале для юношества он увидел множество мелких зарисовок и анекдотов. И решил попытать там счастья. |
| 2692 |
Так далека была от него Руфь, он не знал, как к ней подступиться. У девушек и женщин своего круга он пользовался успехом, но ни одну из них никогда не любил, а ее любил, и она была не просто из другого мира. Сама его любовь вознесла ее над миром. Она совсем особенная, она так на всех не похожа, что, подобно всякому влюбленному стремясь к близости с ней, он совершенно не знал, как это сделать. Правда, обретая знания и дар речи, он становился ближе к ней, говорил на ее языке, находил общие с ней мысли и радости, но это не утоляло острую любовную тоску. Воображение влюбленного окружало ее ореолом святости – слишком она святая, чистый, бесплотный дух, и не может быть с ней близости во плоти. Как раз его любовь и отодвигала ее в недосягаемую даль. Сама любовь отказывала ему в том единственном, чего жаждала. |
| 2693 |
Так и с редакторской машиной. Попадешь в одну щель – высылают чек, в другую – листок с отказом. Мартин пока попадал только во вторую. Именно листки с отказом довершали чудовищное сходство происходящего с действием автомата. Листки эти отпечатаны были по одному стандарту, и он получил их сотни – по десятку, а то и больше на каждую из ранних рукописей. Если бы в каком-нибудь из этих отказов была одна-единственная строчка, за которой чувствовался бы написавший ее живой человек, Мартин бы взбодрился. Но ни один редактор не подтвердил таким образом, что он и вправду существует. Вот и оставался единственный вывод: там, куда приходят рукописи, живых людей нет, лишь безостановочно крутятся хорошо смазанные винтики этой самой машины. Он был отличный борец и готов был бы еще годами питать эту машину. |
| 2694 |
Тогда он принялся писать забавные истории для газет. Он знал, он может писать лучше тех, что печатаются. Раздобыл адреса двух агентств печати, поставляющих материалы для газет, и затопил их такими историями. Написал двадцать коротких историй, ни одну не пристроил и забросил это. А ведь изо дня в день он читал такие вот короткие рассказики в газетах и журналах, и ни один гроша ломаного не стоил по сравнению с тем, что писал он. Мартин совсем пал духом, он решил, что ничего не понимает в литературе, что собственная писанина околдовала его, и он зря возомнил о себе невесть что. Бесчеловечная редакторская машина по-прежнему работала бесперебойно. Он вкладывал в конверт рукопись и марки, опускал в почтовый ящик, и недели через три на крыльцо поднимался почтальон и вручал ему рукопись, присланную обратно. |
| 2695 |
В Фивах много гостиниц, но у нас с чернокожим нет денег, так что мы спим у крепостных стен, как и все остальные воины великого царя. Жаль, что я сразу не описал в дневнике внешность того доброго лекаря, ибо теперь не могу его отыскать – здесь лекарей очень много, да и пегих мулов хватает. А из всех одноглазых людей ни один не признается, что служит у лекаря. Со мной вообще разговаривают неохотно: завидев мои бинты, все сразу решают, что я попрошайка. Конечно, попрошайничать я ни за что не буду, хотя еще более постыдно есть краденое – а ведь я только что поужинал тем, что стащил где-то мой приятель. Утром я тоже пытался воровать на рынке, но у меня это получается куда хуже, чем у него. Теперь мы с ним собираемся на другой рынок, и я буду отвлекать продавцов, как уже делал это сегодня утром. |
| 2696 |
Жаль, что я сразу не описал в дневнике внешность того доброго лекаря, ибо теперь не могу его отыскать – здесь лекарей очень много. А из всех одноглазых людей ни один не признается, что служит у лекаря. Со мной вообще разговаривают неохотно: завидев мои бинты, все сразу решают, что я попрошайка. Конечно, попрошайничать я ни за что не буду, хотя еще более постыдно есть краденое – а ведь я только что поужинал тем, что стащил где-то мой приятель. Утром я тоже пытался воровать на рынке, но у меня это получается куда хуже, чем у него. Теперь мы с ним собираемся на другой рынок, и я буду отвлекать продавцов, как уже делал это сегодня утром. Воровать чернокожему трудно – внешность бросается в глаза, однако он очень ловок и все-таки успевает стащить что-нибудь, даже если за ним и следят специально. |
| 2697 |
К нам подошли какие-то богатые люди, пальцы которых были унизаны перстнями, и сказали, что я должен пойти в храм Солнца, а когда чернокожий ответил, что никуда мы не пойдем, они пояснили, что бог Солнца – великий целитель, и кликнули на помощь нескольких фиванских воинов. Они привели нас в очень красивое здание с колоннами и широкими лестницами; там меня заставили преклонить колена перед прорицательницей, сидевшей на бронзовом треножнике. Жрец долго разговаривал о чем-то с приведшими нас богатыми людьми и несколько раз повторил примерно одно и то же, но разными словами: их бог не станет говорить устами оракула, пока не будет принесена жертва. В конце концов один из богатых людей послал куда-то своего раба, и мы довольно долго ждали его возвращения, а люди в перстнях говорили о своих богах. |
| 2698 |
Чернокожий что-то объясняет на пальцах, остальные с ним спорят, а я пишу свой дневник, устроившись удобно на полу в храме Светлого бога, что близ центральной рыночной площади. Многое успело произойти с тех пор, как я сделал последнюю запись, и я с трудом понимаю, о чем там речь. Не знаю, с чего и начать. Позавтракав часов в двенадцать и немного передохнув, мы с чернокожим пошли, как и собирались, на другой рынок. Центральная рыночная площадь Фив, агора, со всех сторон окружена красивыми зданиями с мраморными колоннами и вымощена камнем. Здесь продают ювелирные украшения, золотые и серебряные чаши, хотя можно купить и хлеб, вино, рыбу и другие продукты. Агора заполнена множеством покупателей и продавцов, а посреди нее бьет небольшой фонтан, в струях которого высится мраморная статуя Быстрого бога. |
| 2699 |
Послушай, как все было. Стоит углубиться на три мили в лес, и тебя обволакивает плотная, вязкая тишина. Щебета птиц на рассвете здесь не слышно даже в середине лета, а тем более сейчас, когда холодный воздух настолько пропитался утренней влагой, что даже листья, отважно свисающие с ветвей, словно окаменели. Среди дубов орешника все замерло в неподвижности: дикие животные ушли глубоко под землю, мягкие шкурки переплелись в узких кавернах дуплистых дубов. Снег был таким глубоким, что усталый мул проваливался по колено, а потому то и дело покачивался и, подозрительно фыркая, пытался нащупать в этой бесконечной белизне шаткие камни и коварные ямы. И лишь прозрачные воды узкого звонкого ручейка уверенно направлялись, журча и булькая, по каменистому ложу в невидимый постороннему глазу конечный пункт. |
| 2700 |
Спустя два дня после того, как в газете была опубликована фотография, все номера у нас были заказаны, и с тех пор никогда не оставалось ни одного свободного, пока однажды не сгорело дотла западное крыло. Мужчины приезжали, потому что хотели побить мой рекорд: если уж девчонка способна вытащить на берег такую тварь, то почему это не сможет сделать настоящий рыбак? Некоторые – чтобы предложить мне выйти за них замуж. Но папа всегда говорил, что чует их еще до того, как они появятся в городе, и сразу давал им от ворот поворот. Женщины приезжали, потому что до этого случая никогда не думали о возможности выловить большую рыбу или о том, чтобы соревноваться с мужчинами в этом деле. А семьями приезжали просто потому, что залив Сильвер с его спокойными водами и бесконечными дюнами был местом, куда стоит приехать. |
| 2701 |
Теперь у нас тихо, даже летом. Большинство туристических маршрутов ведет в соседние города покрупнее, с их клубами и крупными отелями, где гостям могут предложить больше удовольствий. Сказать по правде, нас это вполне устраивает. У меня сохранилась эта заметка. Она была напечатана в ежегоднике, которые выходят огромными тиражами и которые не покупает никто из ваших знакомых. Издатели иногда оказывают мне честь и звонят, сообщая о том, что мое имя будет упомянуто в следующем ежегоднике. Бывает, школьники заскакивают к нам, чтобы сказать, что нашли мое имя в библиотеке. Я всегда изображаю удивление: детям это нравится. Но я все еще храню ту заметку. Я рассказываю это вам не из желания похвастать и не потому, что в семьдесят лет приятно сознавать, что однажды ты сделала что-то, о чем написали в газете. |
| 2702 |
В воскресной школе мы устраивали себе забаву, потешаясь над Оуэном Мини, который был таким маленьким, что, сидя на стуле, не только не доставал ногами до пола, но даже коленки его не доходили до края сиденья и ноги торчали вперед, как у куклы. Казалось, будто он родился с кукольными суставами. Мы поднимали крошечного Оуэна в воздух, просто не могли удержаться – он был чудо какой четкий. Это поражало и казалось странным еще и потому, что в его семье испокон веку занимались добычей гранита. И гранитный карьер Мини был большущий, и оборудование для взрывных работ и резки гранитных плит было мощное и устрашающее: гранит ведь порода тяжелая и прочная. И лишь одно в Оуэне напоминало о гранитном карьере – это крупнозернистая пыль, серые крошки, что сыпались из его одежды всякий раз, как мы поднимали его. |
| 2703 |
Она точно так же оставила бы себе девичью фамилию, родись она в семье Мини. И в те годы я не испытывал никаких неудобств оттого, что носил ее имя. Меня звали маленьким Джонни, и тогда меня это вполне устраивало. Я никогда не жаловался. Я думал, что она мне все об этом расскажет, когда я немного подрасту. Эта история относилась к разряду тех, которые можно узнать, только когда немного подрастешь. Но когда мамы не стало – а я так и не дождался от нее ни слова о том, кто мой отец, – вот тогда я почувствовал, что меня обманули, мне не рассказали того, на что я имел полное право. Лишь после маминой смерти я слегка рассердился на нее за это. Пусть ей было неприятно говорить, кто мой отец и что у нее с ним произошло, но не слишком ли эгоистично она поступила, ни словом не обмолвившись о моем отце? |
| 2704 |
Вдалеке прогремел мощный взрыв, и Уинстон прервал чтение. Блаженный настрой, который дарило ему уединение с запретной книгой в комнате без телеэкрана, не ослабевал. Одиночество и безопасность воспринимались на уровне физических ощущений, которые смешивались с усталостью тела, мягкостью кресла, легким дуновением ветерка из открытого окна. Книга глубоко поразила Уинстона или, точнее сказать, рассеяла его сомнения. В некотором смысле она не поведала ничего нового, но это лишь придавало ей очарования. Она выразила то, что сказал бы сам Уинстон, если бы смог привести в порядок свои разрозненные мысли. Она была продуктом ума, сходного с его собственным, только гораздо более мощного, более методичного и менее запуганного. Лучшие книги, считал Уинстон, рассказывают о том, что тебе и самому известно. |
| 2705 |
Уинстон на миг отвлекся. Где-то вдалеке прогремела бомба. Его не покидало блаженное чувство уединения с запрещенной книгой в комнате без телеэкрана. Уединение и надежность были физически ощутимы наравне с телесной усталостью, мягкостью кресла, легким бризом из окна. Книга его заворожила, точнее сказать, приободрила. Она как будто не рассказала ему ничего нового, но в этом и была часть ее притягательности. Она говорила то, что он и сам мог бы сказать, если бы сумел привести в порядок свои разрозненные мысли. Она была продуктом схожего с ним разума, но гораздо более могучего, более систематизированного, менее подверженного страху. Он подумал, что лучшие книги говорят тебе то, что ты и так уже знаешь. Едва открыв первую главу, он услышал шаги Джулии на лестнице и поднялся, чтобы встретить ее. |
| 2706 |
Уинстон оторвался от книги. Где-то вдалеке громыхнул взрыв ракеты. Блаженство от общения один на один с запретным трактатом в комнате без телевида не проходило. Он прямо физически чувствовал уединение и безопасность, и эти ощущения смешивались с усталостью, уютной мягкостью кресла, прикосновением к щеке легкого ветерка из окна. Книга увлекла его или, скорее, укрепила его уверенность. В некотором смысле она не говорила Уинстону ничего нового, но в этом часть ее притягательной силы. Он и сам написал бы то же самое, если бы смог упорядочить разрозненные мысли. Эта книга – труд единомышленника, но наделенного более мощным, системным, свободным от страха умом. Лучшие книги, вдруг понял Уинстон, рассказывают о том, что уже знаешь. Только он вернулся к чтению первой главы, как услышал на лестнице шаги. |
| 2707 |
Дима сидит на стуле рядом с кроватью, мама растирает ему руки и ноги, я с него глаз не спускаю, и трясусь от страха. Через какое-то время ему становится легче. Это понятно, когда кашель смягчается и становится реже. Я внимательно за ним наблюдаю. Вот он начал розоветь, вот уже на меня смотрит и понимает, что это я перед ним, а не пустота. Я сразу ему улыбаться начинаю. А он мне. Я взял его руку и крепко в нее вцепился, как будто Димка убежать хочет, а я его не пускаю. Мама дала ему стакан молока, затем ингалятор, чтобы смягчить дыхание. Через полчаса все успокаивается, и мы ложимся спать. Измученный Дима засыпает первым. Затем я. Уже во сне я слышу, как в своей кровати всхлипывает мама. Мне так становится жалко ее, Димку и себя. Слезы сами на глаза наворачиваются, но сил, чтобы плакать, уже нет. |
| 2708 |
Мама Димку все-таки выпорола. А потом расплакалась. Села рядом с ним на диван и стала плакать. А я еще раньше расплакался, еще до того, как она его бить начала. Если бы у нас было две комнаты, то я бы обязательно убежал в другую комнату и закрыл за собой дверь, чтобы ничего не видеть. Но у нас только одна. Поэтому я сидел за шкафом на нашей с Димкой кровати и плакал. А Димка не плакал. Он ни слова не проронил, когда его мама ремнем лупила. Он только тогда разревелся, когда мама начала плакать. Так мы все трое и плакали. Сначала они вдвоем сидели, а потом я к ним подошел. Димка – это мой старший брат. Я учусь в третьем классе, а он в пятом. Сегодня закончилась первая четверть, а у него в дневнике четвертная двойка по русскому. Вот его мама и наказала. Она обещала это сделать, если он двойку принесет. |
| 2709 |
Мне Димку очень жалко. И себя тоже. Мне ведь тоже через два года в пятый класс идти. А теперь я уже заранее туда не хочу. Какая радость учиться, когда с тебя три шкуры дерут. У нас дом рядом со школой стоит. Надо только дорогу перейти, и ты дома. Так вот, мы два часа до дома шли. А потом еще час во дворе на лавочке сидели. Домой мы не шли. Не хотелось. Хотя мамы дома не было. Она у нас поздно приходит. Сидели и молчали. Говорить не хотелось. Только когда дождь пошел, мы домой поднялись. Димка, как мы в квартиру зашли, сразу же разделся и пошел за шкаф. Лег там на кровать, лицом зарылся в подушку и ни слова. Даже есть не стал. Я тоже не стал, хотя очень хотел. А потом мама пришла. Вообще нас мама никогда не бьет. Ругается, конечно, как все мамы. Подзатыльник иногда даст или по рукам шлепнет. |
| 2710 |
У нас только одна комната. Поэтому я сидел за шкафом на кровати и плакал. А Димка не плакал. Он ни слова не проронил, когда его мама ремнем лупила. Он только тогда разревелся, когда мама начала плакать. Так мы все трое и плакали. Сначала они вдвоем сидели, а потом я к ним подошел. Димка – это мой старший брат. Я учусь в третьем классе, а он в пятом. Сегодня закончилась первая четверть, а у него в дневнике четвертная двойка по русскому языку. Вот его мама и наказала. Она уже две недели обещала это сделать, если он двойку принесет. Мы очень надеялись, что двойки не будет, но учительница ему все-таки двойку поставила. Как он ни старался. Но эти тесты и диктанты. Димка их терпеть не может. Всегда за них двойки получает. Хорошо начался пятый класс. Ничего не скажешь. Не зря нас уже сейчас им пугают. |
| 2711 |
Я был уверен, что раз все так хорошо завершилось, все помирились и снова стали счастливы, осталось только двойку Димкину исправить, но это уж дело не быстрое, тут времени много надо, целая четверть, мой брат успокоится и перестанет изучать права человека. Ничуть не бывало. Утром мы встали, и Димка сразу, даже не одевшись, Конституцию в руки и прямо в постели ее начал читать. Я только горько вздохнул. Раньше он мобильник брал и играл, и это было интересно, а теперь про него и не вспоминает. Вообще мой брат очень увлеченный человек. Если он чем-нибудь занимается, и это его увлечет, то держись. Все силы, все свое время он только и будет тратить на свое увлечение. Так было всегда. Так было, когда он учился ездить на велосипеде. Он не успокоился, пока не научился ездить, правя одной рукой, вовсе без рук. |
| 2712 |
Вишневые деревца подают некоторые надежды. Коричневые ветки на концах припухли, и сквозь кору скоро прорежутся почки. Голуби курлычут и прохаживаются с важным видом. Меня давно интересует – они напускают на себя важность, чтобы произвести впечатление на противоположный пол, или они задаваки по натуре? Вот что следовало бы изучать в школьной программе. А не всякую чепуху типа того, как называется столица Монголии. Воздух стал теплым и влажным. На улице чувствуешь себя, будто залез в палатку. Слышно, как в соседнем здании дрель вгрызается в бетон. Такеси сказал – готовится к открытию очередной магазин спортивного снаряжения для серфинга. Просто диву даешься, сколько у нас в Токио любителей серфинга. Включаю сборник Чарли Паркера на полную громкость, чтобы заглушить скрежет металла по бетону. |
| 2713 |
О судьбе мира думают трое. Первый – это журавль. Видели, как осторожно он шагает по реке меж камней? Он высоко задирает свои ноги и резко откидывает голову назад, озираясь. Журавль уверен, что если он хоть раз сделает настоящий, большой шаг, то рухнут могучие деревья, горы сдвинутся с места, земля задрожит. Второй – это кузнечик. Весь день напролет он сидит на камушке и размышляет о потопе. Однажды воды хлынут, вспенятся, закружатся водоворотом и поглотят весь мир вместе с живыми существами. Поэтому кузнечик не спускает глаз с неба – следит, не собирается ли там грозовая туча небывалой величины. Третий – это летучая мышь. Она боится, что небо может упасть и разбиться вдребезги, и тогда все живые существа погибнут. Поэтому летучая мышь мечется между небом и землей, проверяет – все ли в порядке. |
| 2714 |
На безлюдной полоске побережья за индейской деревушкой мне случилось набрести на цепочку свежих отпечатков чьих-то ног. Через бурые водоросли, заросли бамбука и кокосов следы эти с неизбежностью привели меня к тому, кто их оставил, – к белому человеку в закатанных брюках и куртке, щеголявшему густой бородой и чрезмерно большой касторовой шляпой, который так яростно лопатил чайной ложкой и просеивал песок, что заметил меня лишь после того, как я его окликнул с удаления в десять ярдов. Именно так я свел знакомство с доктором Гузом, некогда практиковавшим среди лондонской знати. Национальность его меня не удивила. Если где-нибудь имеется орлиное гнездо столь уединенное или островок столь удаленный, что можно не столкнуться с англичанином, то они не обозначены ни на единой из виденных мной карт. |
| 2715 |
Забавно, что сохраняет память, а что нет. Наш первый дом я почти забыл, а вот мой старший брат Орин говорит, что помнит, как ранней весной был там с нашей мамой на заднем дворе, помогал маме вспахивать холодную почву огорода. Март или начало апреля. Огород представлял собой прямоугольник из бечевки, натянутой между палочек от мороженого. Орин убирал камни и комья земли с пути мамы, а та управляла мотоблоком из проката – похожей на тележку штукой на бензине, которая ревела и брыкалась, и, по словам Орина, скорее она управляла мамой, а не наоборот; мама очень высокая, и ей приходилось наклоняться до боли в спине, чтобы сдержать эту штуковину, ноги оставляли пьяные отпечатки на вспаханной земле. Он помнит, как посреди вспашки я вылетел из дома во двор, в какой-то красной пижаме, весь в слезах. |
| 2716 |
Говорил ей: в холода носи шапку, иначе отморозишь уши. Посмотри, говорил, сколько сейчас прохожих без ушей. Она соглашалась, что надо бы, но не носила. Смеялась над шуткой и продолжала ходить без шапки. Такая вот картинка всплыла в памяти, хотя о ком здесь идет речь – ума не приложу. Еще она вспомнила скандал – безобразный, изнурительный. Непонятно где разыгравшийся. Обидно то, что начиналось общение хорошо, можно сказать, доброжелательно, а потом слово за слово все переругались. Главное, самим же потом стало удивительно – почему и зачем. Кто-то заметил, что часто так бывает на поминках: часа полтора говорят о том, каким покойник был хорошим человеком. А потом кто-то из пришедших вспоминает, что был покойник, оказывается, не только хорошим. И тут, как по команде, многие начинают высказываться. |
| 2717 |
Еще она вспомнила скандал – безобразный и изнурительный. Непонятно где разыгравшийся. Обидно то, что начиналось общение хорошо, можно сказать, доброжелательно, а потом слово за слово и уже все переругались. Главное, самим же потом стало удивительно – почему и зачем. Кто-то заметил, что часто так бывает на поминках: часа полтора говорят о том, каким покойник был хорошим человеком. А потом кто-то из пришедших вспоминает, что был покойник, оказывается, не только хорошим. И тут, как по команде, многие начинают высказываться, дополнять – и постепенно приходят к выводу, что был он первостатейным мерзавцем. Или совсем уж фантасмагория: кому-то дают по голове куском колбасы, и вот этот человек катится по наклонной плоскости, катится и никак не может остановиться, и от этого качения кружится голова. |
| 2718 |
Бывало, проснешься на даче рано утром – все спят еще. Чтобы никого не будить, выйдешь на цыпочках на веранду. Ступаешь осторожно, а половицы все равно скрипят. Скрип этот спокоен, он не тревожит спящих. Стараешься бесшумно открыть окно, но рама идет туго, стекла позвякивают, уже жалеешь, что все затеял. А распахнешь окно – радуешься. Занавески не колышутся, ни малейшего ветра. Удивляешься, каким густым и хвойным может быть воздух. По раме ползет паук. Положишь локти на подоконник, смотришь наружу. Трава искрится каплями, тени на ней резки. Тихо, как в раю. Мне почему-то кажется, что в раю должно быть тихо. В сущности, вот он, рай. В доме спят родители и бабушка. Мы любим друг друга, нам вместе хорошо и покойно. Нужно только, чтобы время перестало двигаться, чтобы не нарушило того доброго, что сложилось. |
| 2719 |
Любое движение прадеда, даже самый стук его деревяшки о паркет, в глазах Ларионова было исполнено особого достоинства. Незаметно для других ребенок любил подогнуть правую ногу, пересечь зал на левой ноге и, забросив руки на спинку дивана, откинуться на нее с глубоким вздохом. Дед Ларионова, да и его дяди были, вообще говоря, не хуже прадеда, но ни бравый их офицерский вид, ни умение красиво выражаться не могли идти ни в какое сравнение с отсутствием ноги. Единственным, что примиряло ребенка с его двуногими родственниками, было обилие медалей. Больше всего ему нравилась медаль За усмирение польского бунта, полученная одним из дядей. Дитя, не имевшее ни малейшего представления о поляках, было заворожено самой мелодикой словосочетания. Ввиду явного влечения ребенка к медали дядя ему в конце концов ее подарил. |
| 2720 |
Девочка перевела дух и огляделась. Зловещая чаща осталась далеко в стороне. Лес вокруг дышал волшебством, и был расцвечен тремя красками: черной, серебряной и золотой. Трава светилась, присыпанная серебряными искрами. Над головой шумела облитая лунным золотом листва. Черные стволы уходили высоко вверх и загадочно шумели, словно звали по дороге к луне. Прекрасный, таинственный лес. И самый жуткий из всех окрестных лесов. Николь сделала несколько шагов, выискивая просвет между деревьями, но темнота слева ничем не отличалась от темноты справа. Опустившись на колени, девочка уткнулась в росистую траву. Разве ей под силу выбраться отсюда? Запах крови привлечет хищников, а она слишком устала, чтобы забраться на дерево. Да и без хищников лес полон опасностей. По ночам из-под корней бьют ледяные родники. |
| 2721 |
Вечером разлаялся пес возле церкви. Маша третий день обещала себе, что пойдет и выяснит, кто дразнит старого пса, но, стоило ей выйти на крыльцо, решимость опять ее покинула. В сумерках приходил туман. И сейчас он сочился из сада, полз над травой – белесый и плотный. Казалось, за его клубами на траве должен оставаться липкий след, как за гигантским слизнем. Маша постояла на крыльце, без всяких мыслей глядя на графитовые стволы яблонь, таявшие в молочной мути, развернулась и ушла в дом. Полает и перестанет. Кухонные половицы пружинили под ней. Из-за этого Маше казалось, будто она очутилась внутри живого, подвижного организма. Вот-вот изба примется раскачиваться, готовясь выпустить из-под себя две согнутые морщинистые куриные лапы, а затем приподнимется, потянется – и припустит со всех ног в лес. |
| 2722 |
Когда они поженились, Юрик работал в Академии наук, однако три года спустя потерял свое место. Формально его сократили, но, насколько мне известно, он стал участником подковерных интриг, а Юрик при своем блестящем уме никогда не умел играть в эти игры. К этому времени Оксана уже вовсю крутила большими деньгами. Она была влюблена в Юрика по уши. Это очень важно. Она из лучших побуждений уговорила его сделать перерыв, поработать дома, отдохнуть и прийти в себя. Он ведь был морально истощен всей этой историей с потерей работы. Массажи, бассейны, клуб. Все это она ему преподнесла на блюдечке. В бизнесе он ничем не мог быть ей полезен. Они попытались пристроить его к делам Оксаны, но из этого ничего не вышло. И вот, точно лягушка в теплой воде, Юрик стал вариться в благополучии, которое обеспечивала его жена. |
| 2723 |
Когда пристально вглядываешься в нечто, помеченное ярлыком, предмет твоего интереса всегда оказывается несколько сложнее. Они не только не дружили, но и не разговаривали последние два года. Конец общению положила Маша – и за это решение теперь расплачивалась, нянчась с курицами. Они учились в одном институте, затем случайно встретились снова и сошлись на почве любви к книгам. Вернее, у Татьяны это была большая страсть к литературе – писателям, их биографиям, сложным связям между произведениями, отсылкам и постмодернистским играм. Муравьева цитировала авторов, фамилии которых звучали для Маши как названия соусов. Она могла объяснить смысл всех аллюзий в романе Умберто Эко. При этом собственно книг она, видимо, не любила. Во всяком случае, Маша никогда не слышала, чтобы она похвалила какую-нибудь из них. |
| 2724 |
Он ведь был морально истощен всей этой историей. Массажи, бассейны, клуб. Все это жена ему преподнесла на блюдечке. В бизнесе он ничем не мог быть ей полезен. Они попытались пристроить его к делам Оксаны, но из этого ничего не вышло. И вот, точно лягушка в теплой воде, Юрик стал вариться в благополучии, которое обеспечивала его жена. И в этом благополучии из живой лягушки превратился в кипяченое нечто. Лапками он шевелит, но не более того. Последние годы он не работает. Домашнее хозяйство, как вы могли заметить, полностью переложено на плечи прислуги. Он годами ведет праздный образ жизни. Разумеется, для выживания ему пришлось мимикрировать. Наш Юрик из молодца превратился в подкаблучника и тихушника, угождающего жене в надежде, что ей не придет в голову заменить его на выставочную модель. |
| 2725 |
Они не были подругами с Таней, но, когда Маше пришлось объяснять мужу, зачем она едет в богом и людьми позабытую деревушку, она использовала именно это слово – подруга. В качестве ярлыка он годился. А главное, упрощал ситуацию до прозрачной: подруга попросила помочь в трудной ситуации, нельзя ее не выручить. Когда пристально вглядываешься в нечто, помеченное ярлыком, предмет твоего интереса всегда оказывается несколько сложнее. Маша с Таней не только не дружили, но и не разговаривали последние два года. Конец их общению положила сама Маша – и за это решение теперь расплачивалась, нянчась с курицами. Давным-давно они учились в одном институте, затем волей обстоятельств встретились снова и сошлись на почве любви к книгам. Вернее, у Татьяны это была большая и всеобъемлющая страсть к литературе. |
| 2726 |
Незнакомому с их домом человеку казалось, что терраса может рухнуть. Но все держалось прочно. На террасе можно было даже танцевать. Только делать это было некому. Не бабушке же с дедушкой по вечерам вальсы отплясывать, а к Тане гости очень редко ходили, что тоже было большим плюсом ее жизни. Кому нужны эти гости? Только от работы отвлекают. Кроме дома, на Тане был еще огород, где, правда, кроме кустов смородины, кабачков, зелени, клубники и картошки, ничего не росло, но и за этим нужно было следить. Вот такая у Татьяны была жизнь. Правильная и во всех отношениях весьма интересная. От клубники Таню оторвал вновь зарядивший дождь. Просто наказание какое-то. С первого августа льют бесконечные дожди. Это кабачкам хорошо, они от воды только больше становятся. А люди от непрекращающихся дождей чахнут. |
| 2727 |
Участок у нее был не совсем обычным. Он шел под уклон и заканчивался болотистой ложбинкой. После долгих августовских дождей болотце превращалось в настоящий ручей, где начинали квакать лягушки и расти кубышки. И это было здорово – ни у кого нет, только у нее. Ну и как после этого не полюбить свою жизнь? И дом у них был неправильный. Вернее, когда-то он был обыкновенный, просто стоял на склоне, и с одной стороны его поддерживали сваи. Но постепенно почва оплыла, и дом перекосился, особенно терраса. Это было забавно. Незнакомому с их домом человеку казалось, что терраса может рухнуть. Но все держалось прочно. На террасе можно было даже танцевать. Только делать это было некому. Не бабушке же с дедушкой по вечерам вальсы отплясывать, а к Тане гости очень редко ходили, что тоже было большим плюсом ее жизни. |
| 2728 |
Внезапно орган смолк. Таинственный органист закончил свой отрывок аккордом, который медленно стихал под темным сводом церкви. Может быть, наше появление нарушило вдохновение музыканта? Вероятно. И теперь церковь, еще недавно полная музыки, снова погрузилась в тишину. Потому что никто из нас не проронил ни звука; мы стояли между колоннами, испытывая ощущение, какое бывает, когда после вспышки молнии ждешь, что зазвучат раскаты грома. Но это длилось лишь мгновение. Нужно было узнать, что происходит. Сторож, а за ним двое храбрецов ринулись к винтовой лестнице, ведущей на хоры. Они взбежали по ступенькам, но когда очутились наверху – никого не нашли. Крышка клавиатуры была закрыта. Вероятно, воспользовавшись суматохой и темнотой, незнакомец спустился по винтовой лестнице и скрылся через боковую дверь. |
| 2729 |
Как уже говорилось, вход был заперт, но, обойдя здание, я обнаружил, что открыта боковая дверь, как раз напротив постоялого двора Клеров. Наверное, через нее и проник самозванец. Кюре вместе с церковным сторожем вошли внутрь. На всякий случай они обмакнули пальцы в чашу со святой водой и осенили себя крестным знамением. Остальные последовали их примеру. Внезапно орган смолк. Таинственный органист закончил свой отрывок аккордом, который медленно стихал под темным сводом церкви. Может быть, наше появление нарушило вдохновение музыканта? Вероятно. И теперь церковь, еще недавно полная музыки, снова погрузилась в тишину. Потому что никто из нас не проронил ни звука; мы стояли между колоннами, испытывая одинаковое ощущение, какое бывает, когда после яркой вспышки молнии ждешь, что зазвучат раскаты грома. |
| 2730 |
Орган продолжал играть. Из него вырывался целый ураган звуков. В полную силу работали низкие регистры, оглушительно звучали высокие, к ним примешивались самые глухие, гудящие ноты. Казалось, площадь захлестнула музыкальная буря, словно церковь сама превратилась в огромный орган, а колокольня – в самый низкий регистр, издававший громовые звуки. Как уже говорилось, вход был заперт, но, обойдя здание, я обнаружил, что открыта боковая дверь, как раз напротив постоялого двора Клеров. Наверное, через нее и проник самозванец. Кюре вместе со сторожем вошли внутрь. На всякий случай они обмакнули пальцы в чашу со святой водой и осенили себя крестным знамением. Остальные последовали их примеру. Внезапно орган смолк. Таинственный органист закончил свой отрывок аккордом, который медленно стихал под темным сводом церкви. |
| 2731 |
А на следующий день никого не покидало воспоминание о том, что произошло накануне. К тому же оказалось, что один потерял шляпу, у другого оборваны полы платья. Эта дама лишилась башмачка, та – накидки. Почтенные горожане чувствовали некоторый стыд за свое непонятное поведение, точно все принимали участие в какой-то оргии. Они не говорили об этом, они не хотели об этом думать. Более всех был сконфужен бургомистр. Проснувшись на следующее утро, он не смог найти свой парик. Лотхен искала его повсюду. Нет, парика не было, он остался на поле битвы. Послать за ним, чтобы стать посмешищем всего города? Нет, лучше пожертвовать этим украшением. Бургомистр думал об этом, вытянувшись под одеялом. Он не испытывал никакого желания вставать, хотя мозг его работал в это утро сильнее, чем в течение сорока его лет жизни. |
| 2732 |
Хотя зрители, выйдя из театра, и вернулись к обычному спокойствию и мирно разошлись по домам, все же они чувствовали последствия пережитого волнения и, совершенно разбитые, словно после веселой пирушки, поспешили улечься в постели. А на следующий день никого не покидало воспоминание о том, что произошло накануне. К тому же оказалось, что один потерял в сутолоке шляпу, у другого оборваны полы платья. Эта дама лишилась тонкого башмачка, та – праздничной накидки. Почтенные горожане чувствовали некоторый стыд за свое непонятное поведение, точно все принимали участие в какой-то оргии. Они не говорили об этом, они не хотели об этом думать. Более всех был сконфужен бургомистр. Проснувшись на следующее утро, он не смог найти свой парик. Лотхен искала его повсюду. Нет, парика не было, он остался на поле битвы. |
| 2733 |
В самом красивом городе тех времен, в самом красивом доме жила добрая фея. Звали ее Фирманта. Она творила столько добра, сколько могла, и все любили ее. В те времена живые существа жили по законам метампсихоза. Не пугайтесь этого слова: оно означает, что все живые организмы поднимались по эволюционной лестнице, пока не достигали уровня человека. Каждый рождался моллюском, потом делался рыбой, затем птицей, четвероногим, и наконец – мужчиной или женщиной. Случалось, однако, что приходилось идти обратной дорогой по злой воле какого-нибудь волшебника. И тогда беднягу ждала ужасная жизнь. Представьте, что вы уже побывали человеком и вдруг вновь превращаетесь в устрицу. К счастью, в наши дни такого уже не случается. А в те далекие времена добрые духи поднимали живое существо по лестнице, а злые – опускали. |
| 2734 |
В те далекие времена добрые духи поднимали живое существо по лестнице, а злые – опускали. Правда, если чародеи злоупотребляли своим могуществом, Создатель лишал их на время чудодейственной силы. Фея Фирманта была воплощением добра и никогда никому огорчений не доставляла. Однажды утром она сидела за завтраком в зале, убранном коврами и украшенном цветами. Только что служанка доложила, что завтрак подан – прекрасный завтрак, на который феи имеют полное право, и потому не следует обвинять их в гурманстве. Но едва фея села за стол, как в дом постучали. Служанка сообщила, что пришел какой-то молодой человек. Он был очень красив, этот юноша лет двадцати, выше среднего роста, с добрым и мужественным лицом, просто, но изящно одетый. Гость поклонился и представился, что произвело на фею приятное впечатление. |
| 2735 |
Бог есть, но он не нуждается в нашей вере. Он как воздух. Разве воздуху нужно, чтоб мы в него верили? В чем нуждаемся мы – это другой вопрос. Потом будут говорить, что здесь был ад. А здесь была жизнь. Смерть – это тоже вполне себе жизнь: надо дожить до этой мысли, ее с разбегу не поймешь. Что до ада – то он всего лишь одна из форм жизни, ничего страшного. Но ничего не сказал, пожал плечами, кивнул на Щелкачева – тот пришел к ларьку за бумагой и карандашом, он любит все объяснять. Артем купил себе стакан молока, медленно выпил – стоя к людям не лицом, в лицо могут рассмотреть, и не спиной – в спину могут толкнуть, а боком. В молоко падали редкие снежинки. Вернулся в расположение роты, прилег на свои нары, нары у него не внизу и не вверху, а посередине. Тюленью куртку Артем вывернул наизнанку. |
| 2736 |
С конца сентября наши сады и гумна пустели, погода, по обыкновению, круто менялась. Ветер по целым дням рвал и трепал деревья, дожди поливали их с утра до ночи. Иногда к вечеру между хмурыми низкими тучами пробивался на западе золотистый свет низкого солнца, воздух делался чист и ясен, а солнечный свет ослепительно сверкал между листвой, между ветвями, которые живой сеткой двигались и волновались от ветра. Холодно и ярко сияло на севере над тяжелыми свинцовыми тучами жидкое голубое небо, а из-за этих туч медленно выплывали хребты снеговых облаков. Ветер не унимался. Он волновал сад, рвал непрерывно бегущую из трубы струю дыма и снова нагонял зловещие космы пепельных облаков. Они бежали низко и быстро – и скоро, точно дым, затуманивали солнце. Погасал его блеск, закрывалось окошечко в голубое небо. |
| 2737 |
Еще утро, легкий ветерок проходит иногда по комнате, открыты все окна. Которое нынче число? Если бы я даже не знал какое, я бы и так, кажется, мог сказать, что это конец июля, – так хорошо знаю я все малейшие особенности воздуха, солнца всякой поры года. В то окно, что влево от меня, косо падает на подоконник радостный и яркий солнечный свет и глядит зеленая густота сада, блестящая под солнцем своей несметной листвой, в глубине своей таящая тень и еще свежую прохладу и то замирающая, то волнующаяся и тогда доходящая до меня шелковистым, еще совсем летним шорохом. В другие окна я вижу прежде всего ветви и сучья старых деревьев – серебристого тополя и сосен – и голубое небо среди них, а ниже, между стволами, – деревенскую даль: слегка синеющий на горизонте вал леса, желтизну скошенных полей. |
| 2738 |
Вдруг я увидел, что есть еще один человек, который тоже смотрит на него и на поля: на самом выезде из города высился необыкновенно огромный и необыкновенно скучный желтый дом, не имевший совершенно ничего общего ни с одним из доселе виденных мной домов, – в нем было великое множество окон и в каждом окне была железная решетка, он был окружен высокой каменной стеной, а большие ворота в этой стене были наглухо заперты, – и стоял за решеткой в одном из этих окон человек в кофте из серого сукна и в такой же бескозырке, с пухлым лицом, на котором выражалось нечто такое сложное и тяжкое, чего я еще тоже отроду не видывал на человеческих лицах: смешение глубочайшей тоски, скорби, тупой покорности и вместе с тем какой-то страстной и мрачной мечты. Конечно, мне объяснили, какой это был дом и кто был этот человек. |
| 2739 |
Вот я уже не только заметил и почувствовал отца, его родное существование, но и разглядел его, сильного, бодрого, беспечного, вспыльчивого, но отходчивого, великодушного, терпеть не могшего людей злых, злопамятных. Я стал интересоваться им и вот уже кое-что узнал о нем: то, что он никогда ничего не делает, – он действительно проводил свои дни в той счастливой праздности, которая была столь обычна тогда не только для деревенского дворянского существования, но и вообще для русского; что он всегда очень оживляется перед обедом и весел за столом; что, проснувшись после обеда, он любит сидеть у раскрытого окна и пить очаровательно шипящую и восхитительно колющую в нос воду с кислотой и содой и что он всегда внезапно ловит меня в это время, сажает на колени, тискает и целует, а затем так же внезапно ссаживает. |
| 2740 |
Дальнейшие мои воспоминания о моих первых годах на земле более обыденны и точны, хотя все так же скудны, случайны, разрозненны: что, повторяю, мы знаем и помним, – мы, с трудом вспоминающие порой даже вчерашний день. Детская душа моя начинает привыкать к своей новой обители, находить в ней много прелести уже радостной, видеть красоту природы уже без боли, замечать людей и испытывать к ним разные, более или менее сознательные чувства. Мир для меня все еще ограничивается усадьбой, домом и самыми близкими. Вот я уже не только заметил и почувствовал отца, его родное существование, но и разглядел его, сильного, бодрого, беспечного, вспыльчивого, но необыкновенно отходчивого, великодушного, терпеть не могшего людей злых, злопамятных. Я стал интересоваться им и узнал, что он никогда ничего не делает. |
| 2741 |
Детство стало понемногу связывать меня с жизнью, теперь в моей памяти уже мелькают некоторые лица, некоторые картины усадебного быта, некоторые события. Из этих событий на первом месте стоит мое первое в жизни путешествие, самое далекое и самое необыкновенное из всех моих последующих путешествий. Отец с матерью отправились в ту заповедную страну, которая называлась городом, и взяли меня с собой. Тут я впервые испытал сладость осуществляющейся мечты, а вместе с тем и страх, что она не осуществится. Помню до сих пор, как я томился, стоя среди двора на солнечном припеке и глядя на тарантас, который еще утром выкатили из каретного сарая: да когда же наконец запрягут, когда кончатся все эти приготовления к отъезду? Помню, что ехали мы целую вечность, что полям, проселкам, перекресткам не было счета. |
| 2742 |
Жук поднимается в воздух, гудя уже с удовольствием, с облегчением, и навсегда покидает меня, теряется в небе, обогащая меня новым чувством: оставляя во мне грусть разлуки. А не то вижу я себя в доме и опять в летний вечер, и опять в одиночестве. Солнце скрылось за притихший сад, покинуло пустой зал и гостиную, где оно радостно блистало весь день, теперь только последний луч одиноко краснеет в углу на паркете, меж высоких ножек какого-то старинного столика, – как мучительна его безмолвная и печальная прелесть. А поздним вечером, когда сад уже чернел за окнами всей своей таинственной ночной чернотой, а я лежал в темной спальне в своей детской кроватке, все глядела на меня в окно, с высоты, какая-то тихая звезда. Что надо было ей от меня? Что она мне без слов говорила, куда звала, о чем напоминала? |
| 2743 |
К полуночи дремота обычно рассеивалась. Я вставал, выходил в сад. Теперь, в июне, луна ходила по летнему, ниже. Она стояла за углом дома, широкая тень далеко лежала от него по поляне, и из этой тени особенно хорошо было смотреть на какую-нибудь звезду, тихо мерцавшую на востоке, далеко за садом, за деревней, за летними полями, откуда иногда чуть слышно и потому особенно очаровательно доносился далекий бой перепела. Цвела и сладко пахла столетняя липа возле дома, тепла и золотиста была луна. Опять тянуло только теплом, как всегда перед рассветом, близость которого уже чувствовалась там, на восточном небосклоне, где горизонт уже чуть серебрился. Тянуло с пруда, и я тихо проходил по саду навстречу этой ровной тяге, шел на плотину. Двор уваровской усадьбы сливался с выгоном, а сад за домом – с полем. |
| 2744 |
Каждое младенчество печально: скуден тихий мир, в котором грезит жизнью еще не совсем пробудившаяся для жизни, всем и всему еще чуждая, робкая и нежная душа. Золотое, счастливое время. Нет, это время несчастное, болезненно-чувствительное, жалкое. Может быть, мое младенчество было печальным в силу некоторых частных условий? В самом деле, вот хотя бы то, что рос я в великой глуши. Пустынные поля, одинокая усадьба среди них. Зимой безграничное снежное море, летом – море хлебов, трав и цветов. И вечная тишина этих полей, их загадочное молчание. Но грустит ли в тишине, в глуши какой-нибудь сурок или жаворонок? Нет, они ни о чем не спрашивают, ничему не дивятся, не чувствуют той сокровенной души, которая всегда чудится человеческой душе в мире, окружающем ее, не знают ни зова пространства, ни бега времени. |
| 2745 |
Как въехали мы в город, совсем не помню. Зато как помню городское утро! Я висел над пропастью, в узком ущелье из огромных, никогда мной не виданных домов, меня ослеплял блеск солнца, стекол, вывесок, а надо мной на весь мир разливался какой-то дивный музыкальный кавардак: звон, гул колоколов с колокольни церкви Михаила Архангела, возвышавшейся надо всем в таком величии, в такой роскоши, какие и не снились римскому храму Петра, и такой громадой, что уже никак не могла поразить меня впоследствии пирамида Хеопса. Всего же поразительнее оказалась в городе вакса. За всю мою жизнь не испытал я от вещей, виденных мной на земле, такого восторга, такой радости, как на базаре в этом городе, держа в руках коробочку ваксы. Круглая коробочка эта была из простого лыка, но несравненной художественной красоты. |
| 2746 |
Какая томящая красота! Сесть бы на это облако и плыть на нем в этой высоте, в поднебесном просторе, в близости с богом и белокрылыми ангелами, обитающими где-то там, в этом горнем мире. Вот я за усадьбой, в поле. Вечер как будто все тот же – только тут еще блещет низкое солнце – и все так же одинок я в мире. Вокруг меня, куда ни кинь взгляд, колосистые ржи, а в густой чаще их стеблей, – затаенная жизнь перепелов. Сейчас они еще молчат, да и все молчит, только порой угрюмо загудит запутавшийся в колосьях хлебный рыжий жучок. Я освобождаю его и с жадностью, с удивлением разглядываю: что это такое, кто он, этот жук, где он живет, куда и зачем летел, что он думает и чувствует? Он сердит и серьезен: возится в пальцах, шуршит жесткими надкрыльями, из-под которых выпущено что-то тончайшее, палевое. |
| 2747 |
Конечно, мне объяснили, какой это был дом и кто был этот человек, это от отца и матери узнал я о существовании на свете того особого сорта людей, которые называются острожниками, каторжниками, ворами, убийцами. Но ведь слишком скудно знание, приобретаемое нами за нашу личную краткую жизнь – есть другое, бесконечно более богатое, то, с которым мы рождаемся. Для тех чувств, которые возбудили во мне решетка и лицо этого человека, родительских объяснений было слишком мало: я сам почувствовал, сам угадал, при помощи своего собственного знания, особенную, жуткую душу его. Страшен был мужик, пробиравшийся по дубовым кустарникам в лощине, с топором за подпояской. Но то был разбойник, я ни минуты не сомневался в этом, то было нечто очень страшное, но и чарующее, сказочное. Этот же острожник, эта решетка. |
| 2748 |
Может быть, мое младенчество было печальным в силу некоторых частных условий? В самом деле, вот хотя бы то, что рос я в великой глуши. Пустынные поля, одинокая усадьба среди них. Зимой безграничное снежное море, летом – море хлебов, трав и цветов. И вечная тишина этих полей, их загадочное молчание. Но грустит ли в тишине, в глуши какой-нибудь сурок или жаворонок? Нет, они ни о чем не спрашивают, ничему не дивятся, не чувствуют той сокровенной души, которая всегда чудится человеческой душе в мире, окружающем ее, не знают ни зова пространства, ни бега времени. А я уже и тогда знал все это. Глубина неба, даль полей говорили мне о чем-то ином, как бы существующем помимо их, вызывали мечту и тоску о чем-то мне недостающем, трогали непонятной любовью и нежностью неизвестно к кому и чему. Где были люди в это время? |
| 2749 |
Но то было вечером. А ночи свои я посвящал поэзии. Вот уже совсем темно в поле, густеют теплые сумерки, и мы с Асей возвращаемся домой, проезжаем по деревне, пахнущей всеми вечерними летними запахами. Проводив Асю до дому, я въезжаю во двор нашей усадьбы, бросаю повод лошади работнику и бегу в дом к ужину, где меня встречают веселые насмешки братьев и невестки. После ужина я выхожу с ними на прогулку, на выгон за пруд или опять все на ту же большую дорогу, глядя на красную луну, поднимающуюся за черными полями, откуда тянет ровным мягким теплом. А после прогулки я остаюсь наконец один. Все затихло – дом, деревня, лунные поля. Я сижу у себя возле открытого окна, читаю или пишу. Чуть посвежевший ночной ветер приходит от времени до времени из сада, там и сям уже озаренного, колеблет огни оплывающих свечей. |
| 2750 |
Опять тянуло только теплом, как всегда перед рассветом, близость которого уже чувствовалась там, на восточном небосклоне, где горизонт уже чуть серебрился. Тянуло оттуда, из-за пруда, и я тихо проходил по саду навстречу этой ровной тяге, шел на плотину. Двор усадьбы сливался с выгоном, а сад за домом – с полем. Глядя на дом с плотины, я точно представлял себе, где кто спит. Я знал, что Лиза спит в комнате Глеба, в той, окна которой выходили тоже в сад, темный и густой, подступающий прямо к ним. Как же передать те чувства, с которыми смотрел я, мысленно видя там, в этой комнате, Лизу, спящую под лепет листьев, тихим дождем струящийся за открытыми окнами, в которые то и дело входит и веет этот теплый ветер с полей, лелея ее полудетский сон, чище и прекраснее которого не было, казалось, на всей земле. |
| 2751 |
Опять, еще раз была весна. И опять казалась она мне такой, каких еще не было, началом чего-то совсем непохожего на все мое прошлое. Во всяком выздоровлении бывает некое особенное утро, когда, проснувшись, чувствуешь наконец уже полностью ту простоту, будничность, которая и есть здоровье, возвратившееся обычное состояние, хотя и отличающееся от того, что было до болезни, какой-то новой опытностью, умудренностью. Так проснулся и я однажды в тихое и солнечное майское утро в своей угловой комнате, окна которой я, по молодости, не имел надобности завешивать. Я откинул одеяло, чувствуя спокойное довольство всех своих молодых сил и все то здоровое молодое тепло, которым нагрел я за ночь постель и себя самого. В окна светило солнце, от верхних цветных стекол на полу горели синие и рубиновые пятна. |
| 2752 |
Очень русское было все то, среди чего жил я в мои отроческие годы. Вот хотя бы эта Становая. Впоследствии я не раз бывал в Становой и вполне убедился, что уже давно нет в ней никаких разбойников. Однако, никогда не установилось у меня совсем простого взгляда на нее, все казалось, что недаром ее обитатели все еще имеют славу прирожденных злодеев. А затем – пресловутый Становлянский верх. Большая дорога возле Становой спускалась в довольно глубокий лог, по-нашему, верх, и это место всегда внушало почти суеверный страх всякому запоздавшему проезжему, в какое бы время года ни проезжал он ее, и не раз испытал в молодости этот чисто русский страх и я сам, проезжая там. Много было на Чернавском тракте славных мест, но Становлянский верх славился больше всех. Ночью возле него всегда невольно замирала душа. |
| 2753 |
Поместье наше называлось хутором Каменка, главным имением нашим считалось Задонское, куда отец уезжал часто и надолго, а на хуторе хозяйство было небольшое, дворня малочисленная. Но все же люди были, какая-то жизнь все же шла. Были собаки, лошади, работники, мать и отец, гимназисты братья, сестра Оля, еще качавшаяся в люльке. Почему же остались в моей памяти только минуты полного одиночества? Вот вечереет летний день. Солнце уже за домом и садом, пустой двор в тени, а я (совсем один в мире) лежу на его зеленой холодеющей траве, глядя в бездонное синее небо, как в чьи-то дивные и родные глаза, в отчее лоно свое. Плывет и, круглясь, медленно меняет очертания, тает в этой вогнутой синей бездне высокое белое облако. Какая томящая красота! Сесть бы на это облако и плыть на нем в этой жуткой высоте. |
| 2754 |
Помню я много серых и жестких зимних дней, много темных и грязных оттепелей, когда становится особенно тягостна русская уездная жизнь, когда лица у всех делаются скучны, недоброжелательны, и все на свете, равно как и собственное существование, томит своей ненужностью. Помню, как иногда по целым неделям несло непроглядными метелями, в которых чуть маячили городские колокольни. Помню крещенские морозы, наводившие мысль на глубокую древнюю Русь, на те стужи, от которых земля на сажень трескалась. Тогда над белоснежным городом, совершенно потонувшим в сугробах, по ночам грозно горело на черном небе белое созвездие Ориона, а утром зеркально, зловеще блистало два тусклых солнца и в звонкой неподвижности воздуха весь город медленно дымился алыми дымами их труб и весь скрипел от шагов прохожих и санных полозьев. |
| 2755 |
Помню, что в дороге случилось вот что: в одной лощине – а дело было уже к вечеру и места были очень глухие – густо рос дубовый кустарник, темно-зеленый и кудрявый, и по ее противоположному склону пробирался среди кустарника мужик, с топором засунутым за пояс, – может быть, самый таинственный и страшный из всех мужиков, виденных мной не только до той поры, но и вообще за всю мою жизнь. Как въехали мы в город, не помню. Зато как помню городское утро! Я висел над пропастью, в узком ущелье из огромных, никогда мной не виданных домов, меня ослеплял блеск солнца, стекол, вывесок, а надо мной на весь мир разливался какой-то дивный музыкальный кавардак: звон, гул колоколов с колокольни Михаила Архангела, возвышавшейся надо всем в таком величии, в такой роскоши, какие и не снились римскому храму Петра. |
| 2756 |
После прогулки я остаюсь наконец один. Все затихло – дом, деревня, лунные поля. Я сижу у себя возле открытого окна, читаю или пишу. Чуть посвежевший ночной ветер приходит от времени до времени из сада, там и сям уже озаренного, колеблет огни оплывающих свечей. Ночные мотыльки роями вьются вокруг них, с треском и приятной вонью жгутся, падают и понемногу усеивают весь стол. Неодолимая дремота клонит голову, смыкает веки, но я всячески одолеваю, осиливаю ее. И к полуночи она обычно рассеивалась. Я вставал и выходил в сад. Теперь, в июне, луна ходила по летнему, ниже. Она стояла за углом дома, широкая тень далеко лежала от него по поляне, и из этой тени особенно хорошо было смотреть на какую-нибудь семицветную звезду, тихо мерцавшую на востоке, далеко за садом, за деревней, за летними полями. |
| 2757 |
Почему же остались в моей памяти только минуты полного одиночества? Вот вечереет летний день. Солнце уже за домом, за садом, пустой, широкий двор в тени, а я (совсем один в мире) лежу на его зеленой холодеющей траве, глядя в бездонное синее небо, как в чьи-то дивные и родные глаза, в отчее лоно свое. Плывет и медленно меняет очертания, тает в этой вогнутой синей бездне высокое белое облако. Какая томящая красота! Сесть бы на это облако и плыть на нем в этой жуткой высоте, в поднебесном просторе, в близости с богом и белокрылыми ангелами, обитающими где-то там, в этом горнем мире. Вот я за усадьбой, в поле. Вечер как будто все тот же – только тут еще блещет низкое солнце – и все так же одинок я в мире. Вокруг меня, куда ни кинь взгляд, колосистые ржи, овсы, а в них – затаенная жизнь перепелов. |
| 2758 |
Самое первое воспоминание мое есть нечто ничтожное, вызывающее недоумение. Я помню большую, освещенную предосенним солнцем комнату, его сухой блеск над косогором, видным в окно. Только и всего, только одно мгновение. Почему именно в этот день и час, именно в эту минуту и по такому пустому поводу впервые в жизни вспыхнуло мое сознание столь ярко, что уже явилась возможность действия памяти? И почему тотчас же после этого снова надолго погасло оно? Младенчество свое я вспоминаю с печалью. Каждое младенчество печально: скуден тихий мир, в котором грезит жизнью еще не совсем пробудившаяся для жизни, всем и всему еще чуждая, робкая и нежная душа. Золотое, счастливое время. Нет, это время несчастное, болезненно-чувствительное, жалкое. Может быть, мое младенчество было печальным в силу некоторых частных условий? |
| 2759 |
Так проснулся и я однажды в тихое и солнечное майское утро в своей комнате, окна которой я, по молодости, не имел надобности завешивать. Я откинул одеяло, чувствуя спокойное довольство всех своих молодых сил и все то здоровое молодое тепло, которым нагрел я за ночь постель и себя самого. В окна светило солнце, от верхних цветных стекол на полу горели синие и рубиновые пятна. Я поднял нижние рамы – утро было уже похоже на летнее, со всей мирной простотой, присущей лету, его утреннему мягкому и чистому воздуху, запахам солнечного сада со всеми его травами, цветами, бабочками. Я умылся, оделся и стал молиться на образа, висевшие в южном углу комнаты и всегда вызывавшие во мне своей стариной что-то обнадеживающее, покорное непреложному и бесконечному течению земных дней. На балконе пили чай и разговаривали. |
| 2760 |
Эта поездка, впервые раскрывшая мне радости земного бытия, дала мне еще одно глубокое впечатление. Я испытал его на возвратном пути. Мы выехали из города в предвечернее время, проехали длинную и широкую улицу, уже показавшуюся мне бедной по сравнению с той, где была наша гостиница и церковь Михаила Архангела, проехали какую-то обширную площадь, и перед нами опять открылся вдали знакомый мир – поля, их деревенская простота и свобода. Путь наш лежал прямо на запад, на закатное солнце, и вот вдруг я увидел, что есть еще один человек, который тоже смотрит на него и на поля: на самом выезде из города высился огромный и необыкновенно скучный желтый дом, не имевший совершенно ничего общего ни с одним из доселе виденных мной домов, – в нем было великое множество окон и в каждом окне была железная решетка. |
| 2761 |
Я всеми силами старался жить хотя бы в некоторой мере так, как жил когда-то, но все дни мои уже давно превратились только в жалкую видимость моей прежней жизни. Прошла зима, наступила весна. Ничего не замечая, я упорно изучал английский язык. Бог спас меня неожиданно. Был чудесный майский день. Я сидел с английским учебником в руках возле поднятого окна в своей комнате. Рядом со мной, на балконе, слышались голоса братьев, невестки и матери. Я рассеянно слушал и, тупо глядя в книгу, думал самые безнадежные думы. Так и подмывало сбегать хоть на минуту в усадьбу Алферовых, благо брат с женой у нас, и Тонька, верно, одна в доме. И вместе с тем душу давило такое тяжкое сознание своего крайнего падения, было так горько и больно, так жаль себя, что приходили в голову и казались счастьем мысли о смерти. |
| 2762 |
Я рассеянно слушал и, тупо глядя в книгу, думал самые безнадежные думы. Так и подмывало сбегать хоть на минуту в усадьбу Алферовых, благо брат с женой у нас, и Тонька, верно, одна в доме. И вместе с тем душу давило такое тяжкое сознание своего крайнего падения, было так горько и больно, так жаль себя, что приходили в голову и казались счастьем мысли о смерти. Сад то сиял жарким солнцем и гудел пчелами, то стоял в какой-то тончайшей голубой тени: в бесконечно-высокой, весенней и вместе с тем яркой и густой синеве порой круглилось, закрывало солнце бесконечно высокое облако, и воздух медленно темнел, синел, небо казалось еще больше, еще выше, и в этой вышине, в счастливой весенней пустоте мира, начинало вдруг как-то благостно и величественно, с постепенно возрастающей звучностью и гулкостью, погромыхивать. |
| 2763 |
Герасим шел не торопясь и не спускал Муму с веревочки. Дойдя до угла улицы, он остановился, как бы в раздумье, и вдруг быстрыми шагами отправился прямо к Крымскому броду. По дороге он зашел на двор дома, к которому пристраивался флигель, и вынес оттуда два кирпича под мышкой. От Крымского брода он повернул по берегу, дошел до одного места, где стояли две лодочки с веслами, привязанные к колышкам, и вскочил в одну из них вместе с Муму. Хромой старичишка вышел из-за шалаша, поставленного в углу огорода, и закричал на него. Но Герасим только закивал головой и так сильно принялся грести, хотя и против течения реки, что в одно мгновение умчался саженей на сто. Старик постоял, почесал себе спину сперва левой, потом правой рукой и вернулся в шалаш. А Герасим все греб. Вот уже Москва осталась позади. |
| 2764 |
Когда он вышел из спальни, в белой зале стояло полное рождество: от ясного зимнего утра и светлых штор было голубовато-празднично; в переднем углу пушилась в сверканиях елка, сквозь зелень и пестроту которой светил огонек лампадки, по чистому паркету легли бархатные, ковровые дорожки, у блестящей печки с начищенными отдушниками была накрыта богатая закуска, граненые пробки радужно отражались в изразцах, на круглом столе посередине все было сервировано для кофе – на рождество всегда подавался кофе – и сдобно пахло горячим пирогом, на него повеяло лаской детства, запахами игрушек, забытыми словами, голосами, вспомнилась матушка, как она в шелковом пышном платье, в локонах по щекам, в кружевах с лентами, мягко идет по коврику, несет, загадочно улыбаясь, заманчивые картонки с таинственными игрушками. |
| 2765 |
А потом таинственные силы занялись и вторым моим хобби. Уже давно приволакиваю я в квартиру целые охапки всевозможных сухих трав и цветов, которые в виде букетов и икебан совершенно заполонили все свободное пространство. А началось все с батареи, которая самым безобразным образом торчала у меня перед глазами за письменным столом, и, садясь за машинку, я каждый раз упиралась взглядом в это жуткое уродство. Ну о каком творческом настроении можно говорить в таких условиях? Чувствуя, что впадаю в депрессию, я решила принять меры. Из своих загородных поездок я принялась охапками привозить всевозможные декоративные сорняки и прочие разноцветные тростники, ветки, сучья и вообще все, из чего можно было составить букеты. Батарею я буквально оплела сухими травами, и она вдруг приобрела изысканный вид. |
| 2766 |
Выходит, рухнула икебана, стоявшая в изголовье тахты в декоративной вазе, которую я в свое время намертво приклеила к стеклу на комоде патентованным клеем. Само свалиться такое сооружение никак не могло, а уж во всяком случае ваза никак не могла сама вернуться на место. Затаив дыхание, чтобы ненароком не дунуть, собирала я с тахты камышовую вату и ломала голову над случившимся. Никого из сыновей весь день дома не было. Старший на целый день уехал за город, младший по просьбе тетки чинил тачку у нее на даче, и вырваться от нее раньше вечера у парня не было никаких шансов. А потом старший сын принес как-то мне шарфик. Он держал его брезгливо двумя пальцами и категорически возражал против того, чтобы ему подбрасывали такие гадости. Шарфик он обнаружил в ящике с инструментами, которыми редко пользовался. |
| 2767 |
Гатя наконец сообразила, что я и в самом деле в эту пору не поймаю такси, все попрятались, ждут одиннадцати, когда начинает действовать ночной тариф. Желание избавиться от меня и заняться своими делами придало ей новые силы. Набросив на халат пальто, из-под которого торчало с полметра халата, она скинула с ног тапки, влезла в первые попавшиеся туфли и была готова к выходу. Я успела обернуть драгоценную доску несколькими газетами и крепко сжала ее в объятиях. Папку с материалами и чертежный тубус несла Гатя. Под мышку мне она сунула большой рулон с готовыми чертежами. Когда отпирала свою машину, руки у нее тряслись, кое-что попадало в грязь, но это уже мелочи. До моего дома мы доехали в рекордное время. Гатя помогла мне добраться до двери квартиры, а я все-таки нашла в себе силы пожелать ей счастливого пути. |
| 2768 |
Как-то вечером вернувшись в пустую квартиру, я с недоумением застыла над крупнейшим из моих букетов, который теперь в самом жалком виде валялся на полу. Не понимая, что случилось, я перевела взгляд на собственную тахту, и мне стало совсем плохо: вся она была завалена искрошенными сухими цветами, ветками и камышом, из которого повылезала та напоминающая вату сухая масса, которая с такой легкостью разносится по всей квартире. Выходит, рухнула икебана, стоявшая в изголовье тахты в декоративной вазе, которую я в свое время намертво приклеила к стеклу на комоде патентованным клеем. Само свалиться такое сооружение никак не могло, а уж во всяком случае ваза никак не могла сама вернуться на место. Затаив дыхание, чтобы ненароком не дунуть, собирала я с тахты камышовую вату и ломала голову над случившимся. |
| 2769 |
Менять все замки очень не хотелось, но тут я сообразила, что ведь, в сущности, речь идет лишь об одном, во входной двери. Подумав, пошли на компромисс. Во входной двери было два замка, но мы уже давно пользовались лишь одним верхним. Теперь решили перестать пользоваться им, а запирать дверь на нижний, переставив их местами. Нижний был переставлен на место верхнего, а верхний пошел вниз. Правда, теперь от действующего замка у нас оказалось только два ключа, куда подевался третий – никто не помнил, уже давно потерялся. Нам же все равно требовалось четыре ключа, так что все равно придется заказывать дополнительные. На том и порешили. Два дня, пока делались ключи, кто-то из нас обязательно сидел дома, чтобы другим не пришлось ждать на лестнице. На третий день ключи были сделаны, и о происшествии забыли. |
| 2770 |
Наученная горьким опытом, жена пана Северина отнимала билеты и сама следила за всем. Впрочем, жену пан Северин обожал и во всем ей подчинялся, вот только жизнь у бедной женщины не была легкой. Ее можно понять. Вряд ли кого обрадует, если муж отдает всю получку первым встреченным на улице проходимцам, которые уверяют его, что в условленное время обязательно привезут ему уголь для отопления, только пусть он вот сейчас заплатит им авансом. Напрасно по приказу жены он искал их потом по всему городу. О приключениях этого большого ребенка можно было бы рассказывать бесконечно. Много денег вылетало в трубу, но пан Северин не унывал. Чтобы покрывать эти расходы, он нашел себе занятие, приносящее неплохой доход. Пан Северин рисовал портреты. Не с натуры, избави бог, для этого не хватило бы способностей и таланта. |
| 2771 |
Несколько лет я проработала с паном Северином и знала, что с ним вечно происходят забавные вещи. Человек ангельской доброты, он с детской доверчивостью относился ко всему, что его окружало, а его главной чертой была рассеянность. Он был столь рассеян, что запросто мог забыть и свой адрес, и свое имя. Если собирался в театр, никогда не мог запомнить сразу три момента: день, начало спектакля или сеанса и номер места. Если чудом и попадал в нужный театр и вовремя, оказывалось, билеты были на другой день, и наоборот. Наученная горьким опытом, его жена отнимала билеты и сама следила за всем. Впрочем, жену пан Северин обожал и во всем ей подчинялся, вот только жизнь у бедной женщины не была легкой. Ее можно понять. Вряд ли кого обрадует, если муж отдает всю получку первым встреченным на улице проходимцам. |
| 2772 |
Никого из сыновей весь день дома не было. Старший на целый день уехал за город, младший по просьбе тетки чинил тачку у нее на даче, и вырваться раньше вечера он не мог. А потом старший сын принес как-то мне шарфик. Он держал его брезгливо двумя пальцами и категорически возражал против того, чтобы ему подбрасывали такие гадости. Шарфик он обнаружил в ящике с инструментами, которыми редко пользовался. А сейчас они ему понадобились, и вдруг там с самого верху лежит посторонняя мерзость. Мы внимательно осмотрели шарфик и стали ломать голову, чей же он может быть. Опросили всех знакомых, бывавших в нашем доме – никто не признался. А вскоре шарфик исчез столь же таинственным образом, как и появился. И тогда мы задумались над непонятными явлениями, которые просто случайностью уже трудно было объяснить. |
| 2773 |
Поднявшийся вдруг страшный ветер заставил меня поспешить домой, ибо беспокоили оставленные открытыми окна. Наступила весна, стало тепло, а батареи топили очень сильно, приходилось день и ночь держать окна открытыми. Я боялась, что сыновья оставили открытой и балконную дверь в своей комнате, сквозняком могло побить все стекла. Вот я и поспешила домой, в надежде хоть половину сохранить. Войдя в квартиру, я не заметила никакого ущерба, может, потому, что сыновья закрыли дверь в свою комнату, так что сквозняка не получилось. Пройдя в комнату, я услышала жуткий визг. Значит, оставили у себя открытой балконную дверь, от чего и визжит щель под дверью между нашими комнатами. Придется закрыть балконную дверь. Открыв дверь в комнату мальчиков, я так и замерла на пороге, не входя в нее и не веря своим глазам. |
| 2774 |
В жизни Элюне тоже случалось каменеть, но делала она это уже не столь демонстративно, можно сказать, камерно, никому особо в глаза не бросалась и старалась скрыть вред и убытки, наносимые ей столь необычной чертой ее личности. Взять хотя бы пирожные. Это произошло в кондитерской, где у прилавка выбирали товар, а платили и получали товар в другом месте. Ну и кто-то по ошибке забрал ее пакет. Вместо того чтобы вскрикнуть и отобрать свою собственность, Элюня замерла, на сей раз от негодования. Ну и лишилась пирожных. Когда оцепенение прошло, возмущаться уже было поздно, но, поскольку от случившегося пострадала только она одна, данное происшествие прошло незамеченным. Значительно худшими последствиями могла обернуться эта особенность девочки на выпускных экзаменах, когда речь шла об аттестате зрелости. |
| 2775 |
Его прямые черные волосы всегда были зачесаны идеально гладко; время от времени он выщипывал редкий темный пушок на переносице. Чтобы не было прыщей, не ел сладкого. Приучал себя не хохотать во все горло, а лишь улыбаться, да и то не слишком часто. Был очень консервативен в выборе цвета одежды, упорно работал над походкой, стараясь держаться прямо и ходить не спеша, легким шагом. Ногти он подпиливал, а раз в месяц сестра делала ему маникюр. Он избегал драк – ему вовсе не хотелось, чтобы его приятное лицо обезобразил перебитый нос, а длинные тонкие пальцы распухли в суставах. Чтобы держаться в форме, он занимался спортом. Когда хотелось полюбоваться природой и насладиться одиночеством, ходил на рыбалку и ловил на блесну, если кто-нибудь наблюдал за ним, а если вокруг никого не было – просто на червей. |
| 2776 |
Рудольф встал из-за стола и взглянул на себя в маленькое зеркало, висевшее над старым дубовым комодом. Он очень следил за своей внешностью и часто смотрелся в зеркало, отыскивая в своем лице черты того, кем ему хотелось бы стать. Его прямые черные волосы всегда были зачесаны идеально гладко; время от времени он выщипывал редкий темный пушок на переносице. Чтобы не было прыщей, не ел сладкого. Приучал себя не хохотать во все горло, а лишь улыбаться, да и то не слишком часто. Был очень консервативен в выборе цвета одежды, упорно работал над походкой, стараясь держаться прямо и ходить не спеша, легким шагом. Ногти он подпиливал, а раз в месяц сестра делала ему маникюр. Он избегал драк – ему вовсе не хотелось, чтобы его приятное лицо обезобразил перебитый нос, а длинные тонкие пальцы распухли в суставах. |
| 2777 |
А после с энтузиазмом принималась разукрашивать свои владения золотыми красками – каждую травинку, каждый листочек. Ничто не могло укрыться от всевидящего ока своенравной владычицы. Длинная аллея с могучими кленами особенно нравилась Осени. Тут она жила, тут рисовала самые изысканные багряно-желтые узоры, именно тут прогуливалась со своим возлюбленным – Северным ветром, который неустанно шептал ей о любви и срывал для нее красивейшие листья с деревьев. Девушка в очередной раз остановилась посреди прозрачной лужи, чтобы проводить желтый лист в последний путь – на дно, к его родным и близким, таким же листьям, – но ее отвлекло приглушенное шлепанье чьих-то ног. Она подняла взгляд: навстречу с одного сухого островка на другой прыгал юноша. Его рыжую шевелюру можно было увидеть, наверное, из космоса. |
| 2778 |
Обладательнице желтых резиновых сапог очень нравились эти бабочки. Она останавливалась всякий раз, когда какой-нибудь лист падал в воду, и любовалась, как величественно он погружается на дно лужи. Кленовая аллея в конце сентября, тихая и безлюдная, напоминала кладбище. Осень в эту пору словно уставала от ожидания, когда же Лето наконец добровольно освободит для нее трон, и захватывала власть силой. Она не хотела больше ждать ни дня, ни часа, решительно врывалась с порывом северного ветра и самостоятельно себя короновала. А принималась разукрашивать свои владения золотыми красками – каждую травинку, каждый листочек. Ничто не могло укрыться от всевидящего ока своенравной владычицы. Длинная аллея с могучими кленами особенно нравилась Осени. Длинная аллея с могучими кленами особенно нравилась Осени. |
| 2779 |
В том мире пространство растягивалось и сжималось по моей прихоти; крохотный чулан под лестницей мог вместить в себя целую Солнечную систему, а огромное небо, если смотреть на него из слухового окна на чердаке, съеживалось до размеров бледного кружочка. Одного моего слова было достаточно, чтобы преобразить внешний мир до неузнаваемости. Так я и росла в доме у подножия холма – свободная и уверенная в себе. Я практически не общалась с другими детьми, да и с посторонними взрослыми нечасто встречалась: гости в доме почти не бывали, если не считать одного человека, неизменно одетого в черный костюм и шляпу. Это был протестантский проповедник, приносивший с собой Библию, с помощью которой ему удалось изрядно подпортить профессору Джонсу последние годы жизни. Этого человека я боялась куда больше, чем хозяина. |
| 2780 |
За восемь лет до моего рождения, в тот самый день, когда в своей постели тихо, как скромный, незаметный и безвредный старичок, ушел из жизни Благодетель нашего отечества, в одной деревушке на севере Австрии появился на свет мальчик, которого назвали Рольфом. Он был младшим сыном школьного учителя, наводившего ужас на своих учеников. В те времена телесные наказания были неотъемлемой часть образовательного процесса: мол, без розги и учеба не учеба. Эта народная мудрость, ставшая краеугольным камнем педагогической теории, настолько крепко засела в мозгах у людей, что никому из родителей и в голову бы не пришло оспаривать целесообразность подобных воспитательных мер. Тем не менее, когда учитель сломал пальцы одному мальчику, директор школы запретил ему использовать для наказания учеников тяжелую линейку. |
| 2781 |
Меня зовут Ева, что означает жизнь, по крайней мере так было написано в книге, по которой мама выбирала мне имя. Я родилась в самой дальней комнате темного дома и росла среди старой мебели, книг на латыни и человеческих мумий, что, впрочем, не смогло привить мне склонности к меланхолии, ибо появилась я на свет с дыханием сельвы, уже запечатленным в моей памяти. Мой отец, индеец с янтарными глазами, был родом из тех краев, где сливаются воедино сто рек; от него пахло лесом, а еще он никогда не смотрел на небо прямо и открыто, поскольку вырос в джунглях и подсматривать за обнаженным небом казалось ему почти непристойным. Консуэло, моя мать, провела детство в тех заколдованных местах, где авантюристы всех мастей веками ищут золотой город, тот самый, который когда-то вроде бы видели конкистадоры. |
| 2782 |
Мой мир был ограничен решеткой вокруг сада. Там, внутри, время текло по своим, порой весьма капризным, законам; за полчаса я могла совершить с полдюжины кругосветных путешествий, обойдя вокруг моего собственного земного шара; в то же время отблеск лунного света на плитах внутреннего дворика мог дать мне пищу для размышлений на целую неделю. Свет и темнота – вот что определяло основные перемены в природе вещей моего мира; книги, тихие и неподвижные в течение дня, с наступлением ночи оживали и открывались, их герои сходили со страниц, бродили по комнатам и проживали жизнь, полную приключений; мумии, такие жалкие, беспомощные и робкие в часы, когда солнце наполняло дом ярким светом, с наступлением сумерек обретали силу и прочность камня, а в ночной темноте еще и превращались в настоящих великанов. |
| 2783 |
Животные не обладают чувством я; они сознают внешний мир, свои желания, чувства и стремления, но они не обладают сознанием божественной искры – я или истинного себя. Но божественная искра скрыта во всех формах жизни, даже в самых низших. В человеке низкого уровня много оболочек закрывают ее от света, но тем не менее она всегда есть. Она спит в уме дикаря, и постепенно раскрываясь, начинает бросать свой свет. В человеке, начинающем стремиться к знанию, она уже борется с окружающей темнотой, и ее лучи стараются проникнуть через материальные покровы. Когда истинное я начинает пробуждаться от своего сна, его сновидения постепенно уходят от него, и оно начинает видеть мир, как он есть, и узнавать самого себя, как оно есть в действительности, а не в тех искаженных образах, какие ему показывали его сны. |
| 2784 |
В конце семидесятых Барселона была городом-миражом, сплетенным в странное кружево проспектов и переулков; в нем любая подворотня или интерьер заурядного кафе могли перенести вас на полвека назад. Время, память, подлинность истории, причудливость легенд плавились в его волшебном пространстве, сливаясь, как акварельные краски или как дождинки в дожде. Вот там и случилось все это – там, где от исчезнувших улиц осталось лишь эхо, где соборы и дома были словно из книжки сказок с картинками. Мне было пятнадцать; я изнывал, заключенный в одно почтенное учебное заведение с именем святого в названии и с интернатом для воспитанников. Помещалось оно в районе Сарья, который в то время был окраиной Барселоны и еще сохранял свой деревенский вид. Моя школа возвышалась над улочкой, круто поднимавшейся от центра района. |
| 2785 |
Вернувшись домой, я решил прочитать хотя бы первые строки своего нового друга. Сам того не заметив, я с головой погрузился в чтение и уже не мог оторваться. В романе речь шла о человеке, посвятившем жизнь поискам своего отца, которого он никогда не знал и о чьем существовании ему перед смертью поведала мать. История этих поисков представляла собой одиссею, в ходе которой герой пытался восполнить все то, чего был в детстве лишен, а за главными событиями маячил образ несчастной любви, преследовавшей его до конца жизни. По мере развития повествования его структура все больше напоминала мне матрешку, внутри которой заключено множество ее копий. Постепенно роман рассыпался на тысячу историй, словно предмет, попавший в зеркальную галерею, теряется в многочисленных отражениях, разных и в то же время схожих. |
| 2786 |
Завороженный чтением, я едва различил, как на кафедральном соборе колокол пробил полночь. Медный свет лампы погрузил меня в мир образов и чувств, прежде неведомых, а персонажи, казавшиеся такими же реальными, как воздух, которым я дышал, увлекали за собой в нескончаемый лабиринт тайн и приключений, и выхода искать не хотелось. Перелистывая страницу за страницей, я целиком пребывал во власти романа и его мира, пока легкий предрассветный ветерок не повеял в мое окно. Но вот усталые глаза скользнули по последним строкам. В утреннем свете я лежал на кровати с книгой на груди, прислушиваясь к глухим звукам спящего города, похожим на легкий утренний дождик, шелестящий по крышам. Усталость и сон охватывали меня, но я не спешил сдаваться. Мне было жаль покидать этот волшебный мир и расставаться с его героями. |
| 2787 |
Но вот усталые глаза скользнули по последним строкам. В утреннем свете я лежал на кровати с книгой на груди, прислушиваясь к звукам спящего города. Усталость и сон охватывали меня, но я не сдавался. Мне было жаль покидать этот волшебный мир и расставаться с его героями. Как-то посетитель лавки заметил: едва ли найдется нечто, способное оказать такое влияние на читателя, как первая книга, проложившая путь к его сердцу. Те первые образы, отзвук слов, которые, как нам кажется, остались далеко в прошлом, сопровождают нас всю жизнь. Они возводят в нашей памяти дворец, в который – сколько бы книг мы потом ни прочли, сколько бы миров ни открыли, сколько бы ни узнали и ни позабыли – нам неизбежно предстоит вернуться. Для меня такими волшебными страницами стали те, что я обнаружил в лабиринтах Кладбища Забытых Книг. |
| 2788 |
Кроме всего прочего, Иона никак не мог понять, где тут человек может достичь величия, о котором толковали брошюры. То есть он, конечно, понимал – где. Но все это представлялось ему несколько иначе. И еще: ничего здесь такого не было, ни малейшей доли того, чтобы человек мог почувствовать себя большим и значительным. Наоборот, здесь ты начинал чувствовать себя пигмеем, а что касается значительности, – то не значительнее любого из здешних индейцев. В этой благословенной стране вообще было нечто такое, что, не успев начать, ты замечал, как у тебя опускаются руки. Там, в Канзасе, человек участвовал во всем, что предназначил ему господь: если ты не поливал посевы – они засыхали, если ты не кормил скот – он подыхал. Как это и должно быть. Здесь, на этой земле, казалось, все усилия уходят в песок. |
| 2789 |
Наоборот, здесь ты начинал чувствовать себя пигмеем, а что касается значительности, – то не значительнее любого из здешних индейцев. В этой благословенной стране вообще было нечто такое, что, не успев начать, ты замечал, как у тебя опускаются руки. Там, в Канзасе, человек участвовал во всем, что предназначил ему господь: если ты не поливал посевы – они засыхали, если ты не кормил скот – он подыхал. Как это и должно быть. Здесь, на этой земле, казалось, все усилия уходят в песок. Флора и фауна росла и размножалась или вяла и погибала вне какой-либо связи с человеком и его целями. А разве они не говорили, что здесь человек может оставить свой след на земле? Вранье. Перед лицом господа говорю тебе: здесь человек может всю жизнь работать и бороться и не оставить никакого следа. Клянусь, это правда. |
| 2790 |
Мексиканская лихорадка подорвала здоровье Шамета. Его уволили из армии без сержантского чина. Он ушел в гражданскую жизнь простым рядовым. Годы проходили в однообразной нужде. Шамет перепробовал множество скудных занятий и в конце концов стал парижским мусорщиком. С тех пор его преследовал запах пыли и помоек. Он чувствовал этот запах даже в легком ветре, проникавшем в улицы со стороны Сены, и в охапках мокрых цветов – их продавали чистенькие старушки на бульварах. Дни сливались в желтую муть. Но иногда в ней возникало перед внутренним взором Шамета легкое розовое облачко – старенькое платье Сюзанны. От этого платья пахло весенней свежестью, как будто его тоже долго держали в корзине с фиалками. Где она, Сюзанна? Что с ней? Он знал, что сейчас она уже взрослая девушка, а отец ее умер от ран. |
| 2791 |
Многие русские слова сами по себе излучают поэзию, подобно тому как драгоценные камни излучают таинственный блеск. Конечно, я понимаю, что ничего таинственного в их блеске нет и что любой физик легко объяснит это явление законами оптики. Но все же блеск камней вызывает ощущение таинственности. Трудно примириться с мыслью, что внутри камня, откуда льются сияющие лучи, нет собственного источника света. Это относится ко многим камням, даже к такому скромному, как аквамарин. Цвет его нельзя точно определить. Для него еще не нашли подходящего слова. Аквамарин считается камнем, передающим цвет морской волны. Это не совсем так. В прозрачной его глубине есть оттенки мягкого зеленоватого цвета и бледной синевы. Но все своеобразие аквамарина заключается в том, что он ярко освещен изнутри совершенно серебряным огнем. |
| 2792 |
Шамет ушел. Несколько раз он оглядывался на окна скучного дома, где ветер даже не шевелил занавески. На тесных улицах был слышен из лавчонок суетливый стук часов. В солдатском ранце Шамета лежала память о Сузи – синяя измятая лента из ее косы. И черт ее знает почему, но эта лента пахла так нежно, как будто она долго пробыла в корзине с фиалками. Мексиканская лихорадка подорвала здоровье Шамета. Его уволили из армии без сержантского чина. Он ушел в гражданскую жизнь простым рядовым. Годы проходили в однообразной нужде. Шамет перепробовал множество скудных занятий и в конце концов стал парижским мусорщиком. С тех пор его преследовал запах пыли и помоек. Он чувствовал этот запах даже в легком ветре, проникавшем в улицы со стороны Сены, и в охапках мокрых цветов – их продавали старушки на бульварах. |
| 2793 |
Шли мы с лесником по мелколесью. В незапамятные времена здесь было большое болото, потом оно высохло, заросло, и сейчас о нем напоминал только глубокий мох, небольшие колодцы в этом мху да обилие багульника. Я не разделяю распространенного пренебрежения к мелколесью. В мелколесье много прелести. Юные деревца всех пород растут дружно и тесно. Там всегда светло и чисто, как в прибранной к празднику крестьянской горнице. Каждый раз, когда я попадаю в мелколесье, мне кажется, что именно в этих местах художник Нестеров нашел черты своего пейзажа. Здесь каждый стебелек и веточка живут своей отдельной живописной жизнью и потому особенно заметны и милы. Как я уже говорил, местами во мху попадались маленькие круглые колодцы. Вода в них казалась неподвижной. Мы остановились у одного такого колодца и напились воды. |
| 2794 |
Все леса хороши с их грибным воздухом и шелестом листьев. Но особенно хороши горные леса около моря. В них слышен шум прибоя. С моря постоянно наносит туман, и от обилия влаги буйно разрастается мох. Он свешивается с веток зелеными прядями до самой земли. Кроме того, в горных лесах живет, как птица пересмешник, веселое эхо. Оно только и ждет, чтобы подхватить любой звук и швырнуть его через скалы. Однажды Григ встретил в лесу маленькую девочку с двумя косичками – дочь лесника. Она собирала в корзину еловые шишки. Стояла осень. Если бы можно было собрать все золото и медь, какие есть на земле, и выковать из них тысячи тысяч тоненьких листьев, то они составили бы ничтожную часть того осеннего наряда, что лежат на горах. К тому же кованые листья показались бы грубыми в сравнении с настоящими. |
| 2795 |
Все, что могло приглушить звуки, Григ давно убрал из дома. Остался только старый диван. На нем могло разместиться до десятка гостей, и Григ не решался его выбросить. Друзья говорили, что дом композитора похож на жилище дровосека. Его украшал только рояль. Если человек был наделен воображением, то он мог услышать среди этих белых стен волшебные вещи – от рокота северного океана, что катил волны из мглы и ветра, что высвистывал над ними свою дикую сагу, до песни девочки, баюкающей тряпичную куклу. Рояль мог петь обо всем – о порыве человеческого духа к великому и о любви. Белые и черные клавиши, убегая из-под крепких пальцев Грига, тосковали, смеялись, гремели бурей и гневом и вдруг сразу смолкали. Тогда в тишине еще долго звучала только одна маленькая струна, будто это плакала Золушка, обиженная сестрами. |
| 2796 |
Григ слушал, пока этот последний звук не затихал на кухне, где с давних пор поселился сверчок. Становилось слышно, как, отсчитывая секунды с точностью метронома, капает из крана вода. Капли твердили, что время не ждет и надо бы поторопиться, чтобы сделать все, что задумано. Григ писал музыку для Дагни больше месяца. Началась зима. Туман закутал город по горло. Заржавленные пароходы приходили из разных стран и дремали у деревянных пристаней, тихонько посапывая паром. Вскоре пошел снег. Григ видел из своего окна, как он косо летел, цепляясь за верхушки деревьев. Невозможно, конечно, передать музыку словами, как бы ни был богат наш язык. Григ писал о глубочайшей прелести девичества и счастья. Он писал и видел, как навстречу ему бежит, задыхаясь от радости, девушка с зелеными сияющими глазами. |
| 2797 |
Друзья говорили, что дом композитора похож на жилище дровосека. Его украшал только рояль. Если человек был наделен воображением, то он мог услышать среди этих белых стен волшебные вещи – от рокота океана, что катил волны из мглы и ветра, что высвистывал над ними свою дикую сагу, до песни девочки, баюкающей куклу. Рояль мог петь обо всем – о порыве человеческого духа к великому и о любви. Белые и черные клавиши, убегая из-под пальцев Грига, тосковали, смеялись, гремели бурей и гневом и вдруг сразу смолкали. Тогда в тишине еще долго звучала только одна маленькая струна, будто это плакала Золушка, обиженная сестрами. Григ, откинувшись, слушал, пока этот последний звук не затихал на кухне, где с давних пор поселился сверчок. Становилось слышно, как, отсчитывая секунды с точностью метронома, капает из крана вода. |
| 2798 |
Все лето я прожил в Ровнах, в бывшем потемкинском поместье, среди дремучих брянских лесов, кротких орловских крестьян, в старинном и таком обширном парке, что никто не знал, где он кончается и переходит в лес. Это было последнее лето моего настоящего детства. Потом началась гимназия. Семья наша распалась. Я рано остался один и в последних классах гимназии уже сам зарабатывал на жизнь и чувствовал себя совершенно взрослым. С этого лета я навсегда и всем сердцем привязался к Средней России. Я не знаю страны, обладающей такой огромной лирической силой и такой трогательно живописной – со всей своей грустью, спокойствием и простором, как средняя полоса России. Величину этой любви трудно измерить. Каждый знает это по себе. Любишь каждую травинку, каждое деревцо над озером, каждый крик петуха и каждое облако. |
| 2799 |
Два года я не видел льда и снега. Вернее, я их не замечал. Правда, в Одессе зимой мостовые изредка покрывались льдом, но зимние дни были такими угрюмыми и лишенными света, что даже не хотелось смотреть по сторонам. Поэтому я плохо запомнил одесские лед и снег. В Тифлисе же прямо с вокзала мы вошли в разнообразный свет солнца, в его отражения от окон домов, в блеск маленьких луж, покрытых тончайшей пленкой льда, в воздух, какого я еще не видел. Он весь переливался, вспыхивал, гас и снова блестел и как бы разгорался, будто состоял из миллионов ледяных чешуек. Этот свет и льдистый блеск воздуха создали у меня первое впечатление о Тифлисе как о городе таинственном и увлекательном. Я представлял себе Тифлис менее интересным, чем он оказался. Я не знал, что в Тифлисе бывает хотя и очень слабая, но все же зима. |
| 2800 |
Кто-то схватил меня, снял с телеги, и я увидел в неясном свете заката смеющиеся глаза дяди Коли и белые его зубы. Он поцеловал меня и тотчас передал тете Марусе. Она тормошила меня, смеялась своим грудным смехом, и от нее пахло ванилью, должно быть, она недавно возилась со сладким тестом. Мы сели на телегу, а Никита пошел рядом. Мы проехали старый черный мост через чистую, глубокую реку, всю в зарослях, потом второй мост. Под ним тяжело ударила рыба. Наконец телега въехала, зацепившись за каменный столб у ворот, в такой темный и высокий парк, что казалось, деревья запутались своими вершинами среди звезд. В самой гуще парка, под шатрами лип, телега остановилась около маленького деревянного дома с освещенными окнами. Две собаки, белая и черная, начали лаять на меня и прыгать, стараясь лизнуть в лицо. |
| 2801 |
Очень жаль, что всю прелесть детства мы начинаем понимать, когда делаемся взрослыми. В детстве все было другим. Светлыми и чистыми глазами мы смотрели на мир, и все нам казалось гораздо более ярким. Ярче было солнце, сильнее пахли поля, громче был гром, обильнее дожди и выше трава. И шире было человеческое сердце, острее горе и в тысячу раз загадочнее была земля, родная земля – самое великолепное, что нам дано для жизни. Ее мы должны возделывать, беречь и охранять всеми силами своего существа. Я не завидовал, как другие мальчики, тому, что кадеты носили белые погоны с желтыми вензелями и становились во фронт перед генералами. Не завидовал я и гимназистам, хотя их шинели из серого сукна с серебряными пуговицами считались очень красивыми. С детства я был равнодушен ко всякой форменной одежде, кроме морской. |
| 2802 |
Я вынул из букета и подал кондукторше вторую гвоздику. Пожилая кондукторша покраснела до слез и опустила на цветок сияющие глаза. Тотчас несколько рук молча потянулись ко мне. Я раздал весь букет и вдруг увидел в обшарпанном вагоне трамвая столько блеска в глазах, приветливых улыбок, столько восхищения, сколько не встречал, кажется, никогда ни до этого случая, ни после. Как будто в грязный этот вагон ворвалось ослепительное солнце и принесло молодость всем этим утомленным и озабоченным людям. Мне желали счастья, здоровья, самой красивой невесты и еще невесть чего. Пожилой костлявый человек в поношенной черной куртке низко наклонил стриженую голову, открыл портфель, бережно спрятал в него цветок, и мне показалось, что на портфель упала слеза. Я не мог этого выдержать и выскочил на ходу из трамвая. |
| 2803 |
Я не знал, что в Тифлисе бывает хотя и очень слабая, но все же зима. Вернее, намек на зиму. Она напоминает наш ясный и прохладный сентябрь. Запах льда в тенистых палисадниках и оттаявших луж на согретых солнцем тротуарах относится к довольно явным, но коротким признакам этой зимы. Кроме того, из домов просачивался на улицы слабый запах дыма и угля от каминов. Мы остановились, пораженные зрелищем гористых кварталов города. Я подумал, что в этом городе возможны, а может быть, и неизбежны всяческие интересные истории. Это ощущение было в какой-то мере сказочным и веселым. От него то возникало, то затихало под сердцем глухое волнение. Я знал уже много городов России. Некоторые из этих городов сразу же брали в плен своим своеобразием. Но я еще не видел такого путаного, пестрого и легкого города, как Тифлис. |
| 2804 |
А вдали дымятся кручи сиреневых гор, и с них с шумом летят, разбиваясь в пыль, холодные водопады. Чуть не каждый день Анфиса ходила в городскую библиотеку менять книги. Библиотека помещалась на главной улице городка, рядом с новым кино. Она занимала нижний этаж кирпичного дома. Здесь пахло чернилами. Крашеные полы были тусклы, истерты. На стене висели правила для посетителей и стенная газета, раскрашенная цветными карандашами. Все это наводило скуку, но впечатление это было обманчивым. Анфиса знала, что на библиотечных полках запрятаны такие сокровища мысли и поэзии, что от одного представления о них у нее темнели глаза. Она читала книги запоем, глотала страницу за страницей, прячась в саду, в темной беседке, похожей на шалаш и увитой диким виноградом. Отец кричал ей из сада, что она испортит себе глаза. |
| 2805 |
Дом рассохся от старости. А может быть, и от того, что он стоял на поляне в сосновом лесу и от сосен все лето тянуло жаром. Иногда дул ветер, но он не проникал даже в открытые окна мезонина. Он только шумел в вершинах сосен и проносил над ними вереницы кучевых облаков. Чайковскому нравился этот деревянный дом. В комнатах слабо пахло скипидаром и белыми гвоздиками. Они в изобилии цвели на поляне перед крыльцом. Растрепанные, высохшие, они даже не были похожи на цветы, а напоминали клочья пуха, прилипшего к стебелькам. Единственное, что раздражало композитора, – это скрипучие половицы. Чтобы пройти от двери к роялю, надо было переступить через пять шатких половиц. Со стороны это выглядело, должно быть, забавно, когда пожилой композитор пробирался к роялю, приглядываясь к половицам прищуренными глазами. |
| 2806 |
Начитавшись книг, Анфиса часто представляла себя в какой-то чудесной стране. Она совершенно ясно видела, как сходит с парохода на берег этой страны ранним утром, оставляет на сыром песке следы и в каждом из них прячется маленькая синяя тень, потому что солнце только что взошло и свет его косо падает на землю. А вдали дымятся кручи сиреневых гор, и с них с шумом летят, разбиваясь в пыль, холодные водопады. Чуть не каждый день Анфиса ходила в городскую библиотеку менять книги. Библиотека помещалась на главной улице городка, рядом с новым кино. Она занимала нижний этаж кирпичного дома. Здесь пахло чернилами. Крашеные полы были тусклы, истерты. На стене висели правила для посетителей и стенная газета, раскрашенная цветными карандашами. Все это наводило скуку, но впечатление это было обманчивым. |
| 2807 |
Белые гвоздики даже не были похожи на цветы, а напоминали клочья пуха, прилипшего к стебелькам. Единственное, что раздражало композитора, – это скрипучие половицы. Чтобы пройти от двери к роялю, надо было переступить через пять шатких половиц. Должно быть, со стороны это выглядело забавно, когда пожилой композитор пробирался к роялю, приглядываясь к половицам. Если удавалось пройти так, чтобы ни одна из них не скрипнула, Чайковский садился за рояль и усмехался. Неприятное осталось позади, а сейчас начнется удивительное и веселое: рассохшийся дом запоет от первых же звуков рояля. На любую клавишу отзовутся тончайшим резонансом сухие стропила, двери и старушка люстра, потерявшая половину своих хрусталей, похожих на дубовые листья. Самая простая музыкальная тема разыгрывалась этим домом как симфония. |
| 2808 |
Несколько дней лил, не переставая, холодный дождь. В саду шумел мокрый ветер. В четыре часа дня мы уже зажигали керосиновые лампы, и невольно казалось, что лето окончилось навсегда и земля уходит все дальше и дальше в глухие туманы, в неуютную темень и стужу. Был конец ноября – самое грустное время в деревне. Кот спал весь день, свернувшись на старом кресле, и вздрагивал во сне, когда темная вода хлестала в окна. Дороги размыло. По реке несло пену, похожую на сбитый белок. Последние птицы спрятались под стрехи, и вот уже больше недели, как никто нас не навещал. Лучше всего было по вечерам. Мы затапливали печи. Шумел огонь, багровые отсветы дрожали на бревенчатых стенах и па старом портрете художника Брюллова. Он смотрел на нас и, казалось, так же как и мы, отложив раскрытую книгу, думал о прочитанном. |
| 2809 |
Однажды ночью я проснулся от странного ощущения. Мне показалось, что я оглох во сне. Я лежал с закрытыми глазами, долго прислушивался в наконец понял, что я не оглох, а попросту за стенами дома наступила необыкновенная тишина. Такую тишину называют мертвой. Умер дождь, умер ветер, умер шумливый, беспокойный сад. Было только слышно, как посапывает во сне кот. Я открыл глаза. Белый и ровный свет наполнял комнату. Я встал и подошел к окну – за стеклами все было снежно и безмолвно. В туманном небе на головокружительной высоте стояла одинокая луна, и вокруг нее переливался желтоватый круг. Когда же выпал первый снег? Я подошел к ходикам. Было так светло, что ясно чернели стрелки. Они показывали два часа. Я уснул в полночь. Значит, за два часа так необыкновенно изменилась земля, поля, леса и сады заворожила стужа. |
| 2810 |
Девушка прошла мимо меня быстро, держа в руке раскрытую книгу. Я остановился, долго смотрел ей вслед. Этой девушкой были вы. Я не мог ошибиться. Я смотрел вам вслед и почувствовал тогда, что мимо меня прошла женщина, которая могла бы и разрушить всю мою жизнь и дать мне огромное счастье. Я понял, что могу полюбить эту женщину до полного отречения от себя. Тогда я уже знал, что должен найти вас, чего бы это ни стоило. Так я думал тогда, но все же не двинулся с места. Почему – не знаю. С тех пор я полюбил Крым и эту тропу, где я видел вас только мгновение и потерял навсегда. Но жизнь оказалась милостивой ко мне, я встретил вас. И если все окончится хорошо и вам понадобится моя жизнь, она будет ваша. Да, я нашел на столе у отца свое распечатанное письмо. Я понял все и могу только благодарить вас издали. |
| 2811 |
Я вспомнил, конечно, где мы встречались, но не хотел говорить вам об этом там, дома. Помните Крым в двадцать седьмом году? Осень. Старые платаны в Ливадийском парке. Меркнущее небо, бледное море. Я шел по тропе в Ореанду. На скамейке около тропы сидела девушка. Должно быть, ей было лет шестнадцать. Она увидела меня, встала и пошла навстречу. Когда мы поравнялись, я взглянул на нее. Она прошла мимо меня быстро, легко, держа в руке раскрытую книгу. Я остановился, долго смотрел ей вслед. Этой девушкой были вы. Я не мог ошибиться. Я смотрел вам вслед и почувствовал тогда, что мимо меня прошла женщина, которая могла бы и разрушить всю мою жизнь и дать мне огромное счастье. Я понял, что могу полюбить эту женщину до полного отречения от себя. Тогда я уже знал, что должен найти вас, чего бы это ни стоило. |
| 2812 |
У самой воды выглядывали из зарослей мяты невинные голубоглазые незабудки. А дальше цвела по откосу дикая рябина с тугими желтыми соцветиями. Высокий красный клевер перемешивался с мышиным горошком и подмаренником, а над всем этим тесно столпившимся содружеством цветов поднимался исполинский чертополох. Он крепко стоял по пояс в траве и был похож на рыцаря в латах со стальными шипами на локтях. Нагретый воздух над цветами млел, качался, и почти из каждой чашечки высовывалось полосатое брюшко шмеля, пчелы или осы. Как белые и лимонные листья, всегда вкось, летали бабочки. А еще дальше высокой стеной вздымался боярышник и шиповник. Ветки их так переплелись, что казалось, будто огненные цветы шиповника и белые, пахнущие миндалем цветы боярышника каким-то чудом распустились на одном и том же кусте. |
| 2813 |
Роман и Ганька пашут. Неугомонно трещат кузнечики в разогретых травах, на багряных лилиях суетятся пчелы, белогрудые галки важно прохаживаются по пахоте, собирая червей и личинок, пестрыми флажками реют бабочки, серой сеткой висит над пашней мошкара. Легко и проворно ступает Роман за плугом, громко покрикивает на быков. На поворотах он ловко выбрасывает из борозды тяжелый плуг и с хозяйской гордостью любуется на зеркальную шабалу – только у искусного пахаря она сияет лебединым крылом. Ганькину спину ласково пригревает солнце. Мутит его голову дрема. Веки слипаются, как склеенные тягучим медом. Ганька крепится, пробует петь, считает камни на меже и галок, расхаживающих по бороздам. Но ничто не помогает. И вот он клюнул носом, склонился на луку седла. Из рук его падают поводья. А Сивач только этого и ждал. |
| 2814 |
Он смотрел на нее, ждал, когда она кончит плакать, и думал о себе, что, наверно, так горячо доказывал ее правоту еще и потому, что это было самооправданием для него самого, для человека, который в свои пятьдесят лет, после долгой и хорошо прожитой жизни с хорошей женщиной, оказывается, с трудом может жить один и всего через полтора года после ее смерти не только готов любить другую женщину, но и плохо себе представляет, как будет существовать без нее. В том, что происходило между плакавшей сейчас рядом с ним на скамейке Аней и ее двадцатилетним Анатолием и между двумя уже немолодыми людьми, при всех различиях было и сходство. И состояло оно в том, что людям плохо жить в одиночку, что они не умеют и не хотят этого делать, хотя иногда притворяются перед другими или перед самими собой, что и умеют и хотят. |
| 2815 |
Когда я была маленькая, у меня был очень длинный нос. Ну конечно, не такой, как у Буратино. Гораздо длинней. С таким носом мне было очень трудно жить на свете. Особенно умываться или ездить в метро. На мой нос часто садились бабочки и птицы. Хорошо еще, если синички и воробышки. А вот иногда и большие черные вороны. Моя мама просто с ног сбилась. Она водила меня ко всем докторам и специалистам по носам. Они выписывали мне пилюли и натирания, а один старенький доктор сказал, что лечить меня вообще не надо. Потому что мой нос пройдет сам по себе в один прекрасный день. Но прекрасный день все не наступал, птицы сидели на моем носу, как на жердочке, прохожие показывали на меня пальцами и сердились, когда я случайно колола их своим носом, да к тому же в таком длинном носу то и дело заводился насморк. |
| 2816 |
Мы с пугалом подружились. Мне было жалко, что оно мерзнет на ветру, и я укутывала его своим шарфом. Нас с пугалом часто фотографировали в газетах и снимали в кино. А однажды нас с пугалом пригласили выступать в цирке. Тут я немножко заволновалась. Ведь я никогда раньше в цирке не выступала. Я ночью даже долго заснуть не могла. Но пугало смотрело на меня так весело, что я перестала волноваться. А наоборот – с нетерпением стала дожидаться утра, чтобы выступать в цирке в красивом блестящем платье. Я мечтала об этом и заснула. Утром я открыла глаза, посмотрела вперед и ничего не увидела. То есть, наоборот, все увидела, кроме своего пугала. Я стала трогать свой нос. А он оказался вовсе и не длинным, а самым обыкновенным носом. Тогда я посмотрела в окно и увидела, что за окном стоит совершенно прекрасный день. |
| 2817 |
Ужасно неохота рассказывать вам, чего мне стоила эта треклятая книжонка – сколько денег, времени, волнений. Когда я вернулся домой после Второй мировой войны, двадцать три года назад, я думал, что мне будет очень легко написать о разрушении Дрездена, потому что надо было только рассказывать все, что я видел. И еще я думал, что выйдет высокохудожественное произведение или, во всяком случае, оно даст мне много денег, потому что тема такая важная. Но я никак не мог придумать нужные слова про Дрезден, во всяком случае, на целую книжку их не хватало. Да слова не приходят и теперь, когда я стал старым пердуном, с привычными воспоминаниями, с привычными сигаретами и взрослыми сыновьями. И я думаю: до чего бесполезны все мои воспоминания о Дрездене и все же до чего соблазнительно было писать о Дрездене. |
| 2818 |
Когда, гонимая голодом или инстинктивной потребностью в общении, она показывалась на улице, – ребята бросали в нее камнями и палками, взрослые весело улюлюкали и страшно свистали. Не помня себя от страху, переметываясь со стороны на сторону, натыкаясь на загородки и людей, она мчалась на край поселка и пряталась в глубине большого сада, в одном ей известном месте. Там она зализывала ушибы и раны и в одиночестве копила страх и злобу. Только один раз ее пожалели и приласкали. Это был пропойца, возвращавшийся из кабака. Он всех любил и всех жалел и что-то говорил себе под нос о добрых людях и своих надеждах на добрых людей; пожалел он и собаку, грязную и некрасивую, на которую случайно упал его пьяный и бесцельный взгляд. Он позвал ее. Собаке очень хотелось подойти; она виляла хвостом, но не решалась. |
| 2819 |
Она никому не принадлежала; у нее не было собственного имени, и никто не мог бы сказать, где находилась она во всю долгую морозную зиму и чем кормилась. От теплых изб ее отгоняли дворовые собаки, такие же голодные, как и она, но гордые и сильные своей принадлежностью к дому; когда, гонимая голодом или инстинктивной потребностью в общении, она показывалась на улице, – ребята бросали в нее камнями и палками, взрослые весело улюлюкали и страшно, пронзительно свистали. Не помня себя от страху, переметываясь со стороны на сторону, натыкаясь на загородки и людей, она мчалась на край поселка и пряталась в глубине большого сада, в одном ей известном месте. Там она зализывала раны и в одиночестве копила страх и злобу. Только один раз ее пожалели и приласкали. Это был пропойца, возвращавшийся из кабака. |
| 2820 |
Дело было так. На классной стене с начала учебного года висело в черной рамке расписание уроков. Его не замечали до тех пор, пока Селедка, как звали надзирателя, подойдя однажды к стене, не обратил внимания всего класса на то, что лист с расписанием исчез и рамка пуста. Очевидно, это была ребяческая шалость, на которую солидная часть класса, обладавшая растительностью на лицах и убеждениями, отвечала снисходительной улыбкой, – той улыбкой, которая появлялась у них, когда Окуньков ни с того ни с сего становился на руки, поднимал ноги и в таком виде обходил комнату. Хотя все считали себя взрослыми, но никто не был уверен, что в следующую минуту и ему не вздумается прогуляться на руках. Селедка, кипятившийся из-за таких пустяков, как исчезнувшее расписание, вызывал к себе юмористическое отношение. |
| 2821 |
К нему обратились с серьезным предположением, что расписание стащили, вероятно, первоклассники. На третий день в раме вместо расписания был вставлен лист, на котором выделялся тщательно оттушеванный кукиш. На предложение сознаться, класс, не менее начальства удивленный появлением рисунка, ответил недоумевающим молчанием. Было произведено следствие, но оно не привело ни к чему: хотя в классе художников было мало, но кукиш умели рисовать все. Последним созерцал рисунок сторож Семен, вынимавший его из рамки; и тому показалось что-то оскорбительное в кукише, относившемся как будто прямо к нему. Будучи по природе толст, добр и глуп, Семен впервые стал на сторону начальства и посоветовал классу сознаться, но был послан к черту. Наступил четвертый день – и еще более изящный и насмешливый кукиш снова пятнал стену. |
| 2822 |
Селедка вызывал к себе юмористическое отношение. Был вставлен новый лист расписания, но на другой день рамка была опять пуста. Это становилось уже глупым, и потому, когда Селедка в безмолвном гневе растопырил руки перед стенкой, к нему обратились с серьезным предположением, что расписание стащили, вероятно, первоклассники. На третий день в раме вместо расписания был вставлен лист, на котором выделялся тщательно нарисованный кукиш. На предложение сознаться, класс, не менее начальства удивленный появлением рисунка, ответил молчанием. Было произведено следствие, но оно не привело ни к чему: хотя в классе художников было мало, но кукиш умели рисовать все. Последним созерцал рисунок сторож Семен, вынимавший его из рамки; и тому показалось что-то оскорбительное в кукише, относившемся как будто прямо к нему. |
| 2823 |
Вдруг ей открылось, что во всех хороших книгах говорится о том же самом, о спутниках на великой дороге жизни, о ней самой в том числе. Более того, не было ни одной – где не нашлось бы чего-нибудь по поводу ее личных раздумий и сомнений. Наверное, с таким же чувством школьник находит точку своего селения на развернутой карте вселенной. Получалось, что задолго до рождения Леночки людям была известна клиника ее душевного недуга, состоявшего в неукротимой потребности любить, радоваться, действовать. Больше того, авторы прочитанных книг наперечет знали даже подробности ее жизни с человеком, который стал ее спасителем, наставником и, наконец, мужем в возмещение за понесенный им труд. Они насквозь видели все ее жалкие и неумелые хитрости, грозившие превратиться в вечную ложь, от которой и смерть не избавит. |
| 2824 |
Теперь при чтении книг Леночка испытывала завистливое любопытство нищенки, подсматривающей из непогодных потемок за незнакомыми ей людьми в ярко освещенном окне. Мысли героев всегда лежали вне пределов ее понимания, но самые звуки их речей таинственно совпадали с голосами, звучавшими в ней самой. Вдруг ей открылось, что во всех хороших книгах говорится о том же самом, о спутниках на великой дороге жизни, о ней самой в том числе. Более того, не было ни одной – где не нашлось бы чего-нибудь по поводу ее личных раздумий и все возраставших сомнений. Наверное, с таким же чувством школьник находит точку своего селения на развернутой карте вселенной. Получалось, что задолго до рождения Леночки людям была известна клиника ее душевного недуга, состоявшего в неукротимой потребности любить, радоваться, действовать. |
| 2825 |
Его походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал руками – верный признак некоторой скрытности характера. Впрочем, это мои собственные замечания, основанные на моих же наблюдениях, и я вовсе не хочу вас заставить веровать в них слепо. Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в спине не было ни одной косточки; положение всего его тела изобразило нервическую слабость; он сидел, как сидит бальзаковская кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала. С первого взгляда на лицо его я бы не дал ему более двадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему и тридцать. В его улыбке было что-то детское. Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые волосы, вьющиеся от природы, живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб. |
| 2826 |
Какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием. А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастья, потому знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или судьбой. И много других подобных дум проходило в уме моем; я их не удерживал, потому что не люблю останавливаться на какой-нибудь отвлеченной мысли. |
| 2827 |
Между тем чай был выпит; давно запряженные кони продрогли на снегу; месяц бледнел на западе и готов уж был погрузиться в черные свои тучи, висящие на дальних вершинах, как клочки разодранного занавеса; мы вышли из сакли. Вопреки предсказанию моего спутника погода прояснилась и обещала нам тихое утро; хороводы звезд чудными узорами сплетались на далеком небосклоне и одна за другой гасли по мере того, как бледноватый отблеск востока разливался по темно-лиловому своду, озаряя постепенно крутые отлогости гор, покрытые девственными снегами. Направо и налево чернели мрачные, таинственные пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь, как змеи, сползали туда по морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь приближения дня. Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы. |
| 2828 |
Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения. Между тем чай был выпит; давно запряженные кони продрогли на снегу; месяц бледнел на западе и готов уж был погрузиться в черные свои тучи, висящие на дальних вершинах, как клочки разодранного занавеса; мы вышли из сакли. Вопреки предсказанию моего спутника погода прояснилась и обещала нам тихое утро; звезды чудными узорами сплетались на далеком небосклоне и одна за другой гасли по мере того, как бледноватый отблеск востока разливался по темному своду. |
| 2829 |
Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были черные – признак породы в человеке. Чтобы докончить портрет, я скажу, что у него был немного вздернутый нос и карие глаза; о глазах я должен сказать еще несколько слов. Они совершенно не смеялись, когда он смеялся. Вам не случалось замечать такой странности у некоторых людей? Это признак – или злого нрава, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сияли фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его – непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог бы казаться дерзким, если бы не был столь равнодушно спокоен. |
| 2830 |
Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой руке, и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев. Его походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал руками – верный признак некоторой скрытности характера. Впрочем, это мои собственные замечания, основанные на моих же наблюдениях, и я вовсе не хочу вас заставить веровать в них слепо. |
| 2831 |
Отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром, – чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такой, какой была некогда и будет когда-нибудь опять. Тот, кому случалось, как мне, бродить по горам пустынным и долго всматриваться в их причудливые образы и жадно глотать животворящий воздух, разлитой в их ущельях, тот, конечно, поймет мое желание передать, рассказать, нарисовать эти волшебные картины. Вот наконец мы взобрались на гору, остановились и оглянулись: на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурей; но на востоке все было так ясно и золотисто, что мы совершенно о нем забыли. |
| 2832 |
С первого взгляда на лицо его я бы не дал ему более двадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему тридцать. В его улыбке было что-то детское. Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые волосы так живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб, на котором, только при долгом наблюдении, можно было заметить следы морщин, пересекавших одна другую и, вероятно, обозначавшихся гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства. Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были черные – признак породы в человеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади. Чтобы докончить портрет, я скажу, что у него был немного вздернутый нос, зубы ослепительной белизны и карие глаза; о глазах я должен сказать еще несколько слов. Они совершенно не смеялись, когда он смеялся. |
| 2833 |
Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем. Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром. |
| 2834 |
Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне вдруг стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают деятельное участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права. И что ж, эти лампады, зажженные, по их мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажженный на краю леса беспечным странником. Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но совершенно неизменным. |
| 2835 |
Карон много читал, он был образованным человеком и добрым французом. Он гордился той огромной ролью, которая принадлежала Франции в колонизации Нового Света, и злился на англичан, лишивших его страну ее законной доли и заставивших добрых христиан французов действовать такими же отвратительными средствами, как они сами, – например, объединяться с краснокожими, чтобы сдирать кожу с черепов у белых людей. Теперь, значит, его сын поможет народу, живущему по законам разума, этим храбрым бостонцам, этим близким к природе квакерам, рассчитаться с англичанами раз и навсегда. В глубине души папаша Карон так и не отделался от чувства, что его отступничество от гугенотской веры – грех и что бог накажет его за это в его детях и в детях его детей. Когда ему не везло, в нем оживало сознание своей вины перед верой. |
| 2836 |
Теперь, значит, его сын поможет народу, живущему по законам разума, этим храбрым бостонцам, этим близким к природе квакерам, рассчитаться с англичанами раз и навсегда. В глубине души папаша Карон так и не отделался от чувства, что его отступничество от гугенотской веры – грех и что бог накажет его за это в его детях и в детях его детей. Когда ему не везло, в нем оживало сознание своей вины перед верой. Теперь оказалось, что бог может войти в положение бедного гугенота, вынужденного пойти в солдаты. Бог одобрил выбор человека, который предпочел быть порядочным, богобоязненным часовщиком-католиком, чем гугенотом-драгуном. Бог понял, бог простил. Иначе он не облек бы его сына Пьера этой всемирно-исторической миссией. Впервые окончательно освободившись от чувства вины, Карон гладил руку своего сына. |
| 2837 |
На этот раз мне удалось не лишиться чувств, и я холодно ответила, что дела имения удерживают папеньку в деревне. Мой жених настаивал на встрече с ним, он просил позволения писать ему, он хотел, чтобы мой отец присутствовал на обряде венчания. Не помню, под каким предлогом удалось мне отговорить его от этих намерений. Однако предлог этот, видимо, не показался ему основательным, потому что он стал возвращаться к беседам о моем отце едва ли не вседневно – не представляя, какие мучения доставляет он мне этими своими разговорами. Наконец – и вовсе не потому, что я хотела бы того, а единственно ради избавления себя от расспросов, ранящих мне душу, – я согласилась на план, высказанный однажды моим женихом: немедленно после венчания мы вместе с ним отправимся с визитом к моему отцу, в наше имение Никитинское. |
| 2838 |
Счастье мое представлялось мне бесконечным. Я не вспоминала о прошлом, не мечтала о будущем – я жила лишь сегодняшней минутой. Я наслаждалась взорами, что он любовно бросал на меня, звуком речей его – из которых я не слышала половины, однако же умела чудесным образом вовремя делать свои замечания, его тайными пожатиями моей руки, на которые я порой бесстыдно позволяла себе отвечать. Будущность наша рисовалась мне в счастливом тумане. Он просил моей руки. Он был богат, знатен и красив – этого оказалось довольно для моей тетушки. Я не могла поверить в свое счастье и разрыдалась у нее на руках, как дитя, когда тетенька вошла ко мне в комнаты с этим известием. Конечно же, я не могла отказать ему. Свадьба была назначена сразу на Красную горку. Все время, предшествующее венчанию, я была, как мотылек. |
| 2839 |
Тут краска прихлынула к моему лицу, в глазах потемнело, и я лишилась чувств. Мой жених связал мой обморок лишь с упоминанием о моей бедной матери – тайна моих родителей тщательно охранялась от мнения света. Не прошло и двух дней, как жених мой вновь спросил меня об отце. На этот раз мне удалось не лишиться чувств, и я холодно ответила, что дела имения удерживают папеньку в деревне. Мой жених настаивал на встрече с ним, он просил позволения писать ему, он хотел, чтобы мой отец присутствовал на обряде венчания. Не помню, под каким предлогом удалось мне отговорить его от этих намерений. Однако предлог этот, видимо, не показался ему основательным, потому что он стал возвращаться к беседам о моем отце едва ли не вседневно – не представляя, какие мучения доставляет он мне этими своими разговорами. |
| 2840 |
Например, возьмем моих родителей. Моя мать всегда кладет розмарин в ризотто, а мой отец вот уже сорок лет, прежде чем начать есть, вынимает розмарин из ризотто. С точностью швейцарских часов он извлекает из тарелки листик за листиком весь розмарин: и ризотто в порядке. Сорок лет он просит ее не класть розмарин в ризотто. Сорок лет она не обращает внимания на его просьбы. Она кладет туда целые ветки розмарина. Она говорит, без розмарина ризотто не получится. Она кладет, а он вынимает. И вот так уже сорок лет. И они все еще любят друг друга. На месте отца я бы ее давно бросила. Написала бы короткую прощальную записку: «Я ушел от тебя из-за розмарина в ризотто. Ты любишь его больше меня. Прощай навсегда. Не забывай давать витамины собаке». Но он не запарился, и вот история их любви продолжается до сих пор. |
| 2841 |
Их было двое, он и еще молодой парень, и по лицу садившегося напротив меня молодого парня было видно, что он рассчитывает, что я именно на него обращу внимание. И поэтому этот молодой парень повел себя смущенно и выжидательно. Он вел себя так, как будто все на него смотрят, как он выглядит, какая на нем рубашка. Может быть, дело было в том, что у него были какие-то таланты, допустим, он умел играть на аккордеоне или был художником, оформлял упаковку на фабрике сувениров, а может быть, у него были еще какие-нибудь таланты, но он пока держал их при себе, чтобы потом все неожиданно оказалось так хорошо. А второй, старший, наверное, что-то знал о каких-то качествах, скрытых в молодом до поры до времени, которые тот потом раскрывал постепенно, уже в какой раз. И видно было, что старшему это все уже надоело. |
| 2842 |
Мне становится стыдно, что я хотела бы не отвечать, а стоять, как будто бы я и не слышала никакого вопроса и не видела, что человек заглянул мне в лицо. Но еще раньше, чем я подумаю, что мне не хотелось бы ввязываться в долгий разговор, я уже отзываюсь на первое пустяковое слово. Они обычно не ожидают, что им так сразу ответят, и останавливаются в некотором недоумении, теперь уже решая сами, продолжать разговор или нет. Они колеблются, но очень недолго, потому что им вдруг все вокруг начинает казаться хорошим, таким, каким должно быть, и они сами для себя становятся особенно хорошими. Они начинают долго объяснять, что вовсе не имели ничего плохого в мыслях о такой девушке, они выворачиваются наизнанку, чтобы объяснить и понять смысл вещей, который только что был ясен, что девушек нельзя обижать. |
| 2843 |
Может быть, дело было в том, что у него были какие-то таланты, допустим, он умел играть на аккордеоне или был художником, оформлял упаковку на фабрике сувениров, а может быть, у него были еще какие-нибудь таланты, но он пока держал их при себе, чтобы потом все неожиданно оказалось так хорошо. А второй, старший, наверное, что-то знал о каких-то качествах, скрытых в молодом до поры до времени, которые тот потом раскрывал постепенно, уже в какой раз. И видно было, что старшему это все уже порядком надоело, потому что младшему невозможно было держать в себе бесконечно свои таланты и молодой их открывал, так что всем знакомым они стали открыты и привычны, и вот теперь старший ждал, что молодой передо мной снова начнет помаленьку приоткрывать себя. И старший немного ревновал за это молодого парня. |
| 2844 |
Моя подруга всегда ругает меня за то, что я отвечаю пьяным и они втягивают меня в долгие разговоры. Но я не могу ничего с этим сделать, и не потому, что я считаю, что все люди интересны или что пьяные наиболее искренние из людей, и не потому, что мне не хватает человеческого внимания и я клюю на самое простое внимание. Все идет помимо меня. Меня спрашивают, я отзываюсь автоматически. Мне становится стыдно, что я хотела бы не отвечать, а стоять, как будто бы я и не слышала никакого вопроса и не видела, что человек заглянул мне в лицо. Но еще раньше, чем я подумаю, что мне не хотелось бы ввязываться в долгий разговор, я уже отзываюсь на первое пустяковое слово. Они обычно не ожидают, что им так сразу ответят, и останавливаются в недоумении, теперь уже решая сами, продолжать разговор или нет. |
| 2845 |
Мы отказываемся от вечеринок; бросаем наши семьи ради одинокой жизни; мы пишем книги, не способные изменить мир, несмотря на наш дар и усилия, несмотря на наши самые смелые ожидания. Мы живем свою жизнь, делаем то, что делаем, а потом спим – все довольно просто на самом деле. Одни прыгают из окна, или топятся, или принимают снотворное; другие – такое бывает несколько чаще – гибнут в результате несчастных случаев; наконец, подавляющее большинство из нас медленно пожирается какой-нибудь болезнью или – если очень повезет – самим временем. А в качестве утешения нам дается час там, час тут, когда, вопреки всем обстоятельствам и недобрым предчувствиям, наша жизнь раскрывается и дарит нам все, о чем мы мечтали, но каждый знает, что за этими часами обязательно придут другие, гораздо более горькие и суровые. |
| 2846 |
Начать следует с того, что сновидения всегда казались мне чрезвычайно важной частью существования. Пробуждаясь от кошмара, я в глубине души был уверен, что жизни моей действительно угрожала опасность. Влюбившись в красотку из сновидения, вполне мог расстаться с текущей подружкой наяву – в юности мое сердце не умело вмещать больше чем одну страсть. Прочитав во сне книгу, с удовольствием цитировал ее своим приятелям. А после того как мне приснилась поездка в Париж, беззастенчиво утверждал, что был в этом городе – не такой уж я и хвастун, просто действительно не видел, не понимал, не чувствовал разницы. Остается добавить, что время от времени мне снился сэр Халли. Постепенно мы с ним, можно сказать, подружились. Этот экстравагантный тип вполне мог бы сойти за старшего брата актера Рутгера Хауэра. |
| 2847 |
На трибуне стоял веселый человек, тоже большеголовый, шатен с небрежно растрепанной прической, фигура плотная, тяжеловатая, как будто немного сутулая. Толстые щеки широкого лица оплыли, открывая очень живые, улыбчивые глаза. Прищурясь, вытянув шею вперед, он утвердительно кивнул головой кому-то из депутатов в первом ряду кресел, показал ему зубы и заговорил домашним, приятельским тоном, поглаживая левой рукой лацкан сюртука, край пюпитра, тогда как правая рука медленно плавала в воздухе, как бы разгоняя невидимый дым. Говорил он легко, голосом сильным, немножко сиповатым, его четкие слова гнались одно за другим шутливо и ласково, патетически и с грустью, в которой как будто звучала ирония. Его слушали очень внимательно, многие головы одобрительно склонялись, слышны были краткие, негромкие междометия. |
| 2848 |
Несколько секунд он ухитрился не думать. Но все-таки он позвонил, явился дежурный слуга, и через пяток минут, выпив стакан вкусного вина, Самгин осмотрел комнату глазами человека, который только что вошел в нее. Мягкая, плюшевая мебель, толстый ковер, драпри на окнах, на дверях – все это делало комнату странно мохнатой. С чем можно сравнить ее? Сравнения не нашлось. Он медленно разделся до ночного белья, выпил еще вина и, сидя на постели, почувствовал, что возобновляется ощущение зреющего нарыва, испытанное им в Женеве. Но теперь это не было ощущением неприятным, напротив – ему казалось, что назревает в нем что-то серьезнейшее и что он на границе важного открытия в самом себе. Он забыл прикрыть окно, и в комнату с площади вдруг ворвался взрыв смеха, затем пронзительный свисток, крики людей. |
| 2849 |
Но оторвать мысли от судьбы одинокого человека было уже трудно, с ними он приехал в свой отель, с ними лег спать и долго не мог уснуть, представляя сам себя на различных путях жизни, прислушиваясь к железному грохоту и свисткам паровозов на вагонном дворе. Крупный дождь похлестал в окна минут десять и сразу оборвался, как проглоченный тьмой. Утром, неохотно исполняя обязанности путешественника, вооруженный красной книжкой Бедекера, Самгин шагал по улицам сплошь каменного города, и этот аккуратный, неуютный город вызывал у него тяжелую скуку. Сыроватый ветер разгонял людей по всем направлениям, цокали подковы огромных лошадей, шли солдаты, трещал барабан, изредка скользил и трубил, как слон, автомобиль, – немцы останавливались, почтительно уступая ему дорогу, провожали его ласковыми глазами. |
| 2850 |
Утром, неохотно исполняя обязанности путешественника, вооруженный красной книжкой Бедекера, Самгин шагал по улицам сплошь каменного города, и этот аккуратный, неуютный город вызывал у него тяжелую скуку. Сыроватый ветер разгонял людей по всем направлениям, цокали подковы огромных лошадей, шли солдаты, трещал барабан, изредка скользил и трубил, как слон, автомобиль, – немцы останавливались, почтительно уступая ему дорогу, провожали его ласковыми глазами. Самгин очутился на площади, по которой аккуратно расставлены тяжелые здания, почти над каждым из них, в сизых облаках, сиял собственный кусок голубого неба – все это музеи. Раньше чем Самгин выбрал, в который ему идти, грянул гром, хлынул дождь и загнал его в ближайший музей, там было собрано оружие, стены пестро и скучно раскрашены живописью. |
| 2851 |
Это могло быть раздражение на Грега, на самого себя или на обстоятельства – десятки примет возвращали его сердце к навсегда потерянным годам, вместе с мамой ушла невосполнимая правда лет. Новая ткань жизни не обрела гармонию и красоту – как домовой в шортах и темных очках, живущий в модном доме из стекла, надменно взирает на своего нецивилизованного предка в старом колпаке. Так чувствовалась недоговоренность ушедших лет детства, хотелось узнать все сначала, расшифровать их горячее естество. Здесь имело значение не количество событий – многие были забыты или искажены памятью – но насыщенность чувств, принадлежащих тем временам. В них не было трудных страстей – один незамутненный смысл матери и ребенка. Он положил скрипку на ковер, лег на диван, отвернулся к стене, свернувшись калачиком, и закрыл глаза. |
| 2852 |
Ты меня просишь записать рассказы, которыми я развлекала вас в детстве, словом – написать свои воспоминания. Но, прежде чем писать, надо быть уверенным, что обладаешь даром повествования, я же его не имею; кроме того, описание нашей жизни в Сибири может иметь значение только для тебя, как сына изгнания; для тебя я и буду писать с условием, чтобы эти воспоминания не сообщались никому, кроме твоих детей, когда они у тебя будут, они прижмутся к тебе, широко раскрывая глаза при рассказах о наших лишениях и страданиях, с которыми мы свыклись настолько, что сумели быть и веселы и даже счастливы в изгнании. Я здесь сокращу то, что так вас забавляло, когда вы были детьми: рассказы о счастливом времени, проведенном под родительским кровом, о моих путешествиях, о моей доле радостей и удовольствий на этом свете. |
| 2853 |
Я полюблю тебя завтра, сегодня я еще с тобой не знаком. Для начала я спустился по лестнице старого дома, в котором живу, спустился, признаюсь тебе, поспешней обычного. Внизу моя рука, скользившая по перилам, уже пахла пчелиным воском, которым консьержка усердно натирает их вплоть до площадки второго этажа – это по понедельникам, а по четвергам – дальше, до самого верха. Несмотря на свет, золотивший фасады, тротуар был еще в мокрых разводах предутреннего дождя. Подумать только: в тот день, беззаботно сбегая по ступеням, я еще ничего, ровно ничего не знал о тебе – тебе, которая однажды подарит мне самое прекрасное из того, что жизнь дарит людям. Я вошел в маленькое кафе, времени у меня было полно. В баре нас оказалось трое; в то весеннее утро мало кому выпал такой досуг. Немного погодя вошел мой отец. |
| 2854 |
Когда началась расчистка, на ее книгу несколько раз наступили, и хотя команда была расчищать только бетонную кашу, самую драгоценную вещь девочки закинули в грузовик с мусором, и тут я не удержался. Залез в кузов и взял ее в руки, вовсе не догадываясь, что оставлю ее себе и буду смотреть на нее много тысяч раз за все эти годы. Буду рассматривать места, где мы пересекаемся, изумляться тому, что видела эта девочка и как она выжила. Лучше я сделать все равно ничего не смогу – тут можно лишь смотреть, как все встраивается в общую картину того, что я тогда видел. Когда я ее вспоминаю, то вижу длинный список красок, но сильнее всего отзываются те три, в которых я видел ее во плоти. Бывает, мне удается воспарить высоко над теми тремя мгновениями. Я зависаю на месте, а истина кровит, пока не приходит ясность. |
| 2855 |
Лизель понимала, что несчастнее душ не бывает. Так она и напишет о них. Костлявые лица растянулись от мучений. Людей точил голод, а они брели вперед, многие – опустив глаза в землю, чтобы не встречаться взглядом с теми, кто на тротуаре. Другие с мольбой смотрели на тех, кто пришел увидеть их унижение, начало их смерти. Или призывали кого-нибудь, хоть кого, сойти на дорогу и взять их на руки. Никто не сошел. С гордостью, с безрассудством или же со стыдом смотрели люди на этот парад, но никто не вышел, чтобы прервать его. Пока не вышел. Время от времени мужчина или женщина – да нет, то не были мужчины и женщины, то были евреи – находили в толпе лицо Лизель. Они обращали на нее свое ничтожество, а книжная воришка только и могла, что смотреть в ответ долгий миг, пока несчастные не пропадали из виду. |
| 2856 |
Вдали, посреди равнины, которую надвинувшаяся темнота и насыщенный влагой воздух делали похожей на море, одинокие дома, прилепившиеся к склону холма, блестели там и сям, словно кораблики, свернувшие паруса и на всю ночь ставшие на якорь в открытом море; но какая важность, что шел дождь, что бушевала гроза. Летом ненастье есть лишь мимолетное и поверхностное дурное настроение глубже лежащей устойчивой хорошей погоды, совершенно отличной от неустойчивой и текучей хорошей погоды зимой и даже прямо ей противоположной: утвердившись и упрочившись на земле в форме густой листвы, на которую дождь может литься потоками, нисколько не портя ее неизменно радостного настроения, разве не выбросила она на несколько месяцев на городских улицах, на стенах домов и на садовых оградах шелковые свои фиолетовые или белые флаги? |
| 2857 |
Во время сна человек держит вокруг себя нить часов, порядок лет и миров. Он инстинктивно справляется с ними, просыпаясь, в одну секунду угадывает пункт земного шара, который он занимает, и время, протекшее до его пробуждения; но они могут перепутаться в нем, порядок их может быть нарушен. Пусть перед утром, после часов бессонницы, сон овладеет им во время чтения, в позе очень отличной от той, в которой он спит обыкновенно, тогда достаточно ему поднять руку, чтобы остановить солнце и повернуть его вспять, и в первую минуту по пробуждении он не узнает часа, ему будет казаться, что он только прилег. Если же он заснет в еще более необычной позе, например после обеда, сидя в кресле, тогда в мирах, вышедших из орбит, все перепутается, волшебное кресло со страшной скоростью помчит его через время и пространство. |
| 2858 |
Давно уже я стал ложиться рано. Иногда, едва только свеча была потушена, глаза мои закрывались так быстро, что я не успевал сказать себе, что засыпаю. И полчаса спустя мысль, что пора уже заснуть, пробуждала меня: я хотел положить книгу, которую, казалось мне, я все еще держу в руках, и задуть огонь; я не переставал во время сна размышлять о только что мной прочитанном, но эти размышления принимали несколько своеобразный оборот, – мне казалось, что я сам являюсь тем, о чем говорила книга; церковью, квартетом, соперничеством королей. Это представление сохранялось у меня в течение нескольких секунд после пробуждения; оно не оскорбляло моего рассудка, но покрывало, словно чешуя, мои глаза и мешало им отдать отчет в том, что свеча больше не горит. Затем оно начинало становиться мне непонятным. |
| 2859 |
Летом ненастье есть лишь мимолетное дурное настроение устойчивой хорошей погоды, совершенно отличной от неустойчивой и текучей хорошей погоды зимой: утвердившись и упрочившись на земле в форме густой листвы, на которую дождь может литься потоками, нисколько не портя ее неизменно радостного настроения, разве не выбросила она на несколько месяцев на городских улицах, на стенах домов и на садовых оградах шелковые свои флаги? Сидя в маленькой гостиной за книгой в ожидании обеда, я слышал, как лились потоки с наших каштанов, но я знал, что ливень лишь полирует их листья и что они останутся там, как залоги лета, в течение всей дождливой ночи, чтобы гарантировать непрерывность хорошей погоды; дождь мог идти сколько угодно, все равно над белой оградой парка завтра будут те же бесчисленные листочки в форме сердца. |
| 2860 |
Остальные люди казались мне чем-то очень далеким рядом с этой женщиной, покинутой мной всего несколько мгновений тому назад; щека моя еще пылала от ее поцелуя, тело было утомлено тяжестью ее тела. Если, как это случалось иногда, у нее бывали черты какой-нибудь женщины, с которой я был знаком наяву, я готов был всего себя отдать для достижения единственной цели: вновь найти ее, подобно тем людям, что отправляются в путешествие, чтобы увидеть собственными глазами какой-нибудь желанный город, и воображают, будто можно насладиться в действительности прелестью грезы. Постепенно воспоминание о ней рассеивалось, я забывал деву моего сновидения. Во время сна человек держит вокруг себя нить часов, порядок лет и миров. Он справляется с ними, просыпаясь, в одну секунду угадывает пункт земного шара, который он занимает. |
| 2861 |
Сидя в маленькой гостиной за книгой в ожидании обеда, я слышал, как лились потоки с наших каштанов, но я знал, что ливень лишь полирует их листья и что они останутся там, как залоги лета, в течение всей дождливой ночи, чтобы гарантировать непрерывность хорошей погоды; дождь мог идти сколько угодно, все равно над белой оградой парка завтра будут волноваться те же бесчисленные листочки в форме сердца; без малейшего огорчения видел я, как тополь на соседней улице молит грозу о пощаде, с отчаянием отвешивая ей поклоны; без малейшего огорчения слышал я в глубине сада последние раскаты грома, грохотавшего в кустах сирени. Если погода с утра бывала ненастной, то мои родные отказывались от прогулки, и я тогда не выходил из дому. Но впоследствии я усвоил привычку ходить в такие дни один в сторону парка. |
| 2862 |
Сюжет книги отрывался от меня, я был свободен приобщать себя к нему или нет; тотчас зрение возвращалось ко мне, и я бывал очень изумлен тем, что находил вокруг себя темноту, мягкую и успокоительную для моих глаз, но, может быть, еще больше для моего ума, которому она казалась чем-то непонятным, поистине темным. Я спрашивал себя, который может быть час; до меня доносились свистки поездов, отмечая расстояние, подобно пению птицы в лесу, они рисовали мне простор пустынного поля, по которому путешественник спешит к ближайшей станции; и глухая дорога, по которой он едет, запечатлеется в его памяти благодаря возбуждению, которым он обязан незнакомым местам, непривычным действиям, недавнему разговору и прощанию под чуждым фонарем, все еще сопровождающим его в молчании ночи, и близкой радости возвращения. |
| 2863 |
Так как берега в этом месте поросли густыми рощами, то тень от деревьев давала воде известную окраску, обыкновенно темно-зеленую; но по временам, когда мы возвращались домой прояснившимися после грозового полудня вечерами, я видел на поверхности воды чистые и яркие синие тона, почти фиолетовые, похожие на эмали в японском вкусе. Там и сям на воде краснел, словно земляника, цветок кувшинки, с алым сердцем в кольце белых лепестков. Дальше цветов росло больше, но они были более бледные и не такие лоснящиеся, в более густых складочках, и случай разбрасывал их в таких изящных узорах, что мне казалось, будто я вижу плывущие по течению, как после меланхолического финала изысканного праздника, растрепанные гирлянды бледных роз. В другом месте, казалось, сохранен был уголок для более грубых сортов. |
| 2864 |
Тогда только мы поняли, что тот постоянный страх, в котором жила Франсуаза, страх неприязненных слов, подозрений и гнева тети, прикрывал собой чувство, принимавшееся нами за ненависть, но на самом деле являвшееся благоговением и любовью. Ее подлинной госпожи, чьи решения невозможно было предвидеть, чьи козни трудно было разрушить, чье доброе сердце легко было умилостивить, ее царицы, ее загадочной и всемогущей повелительницы больше не было. Рядом с тетей все мы стоили в ее глазах очень мало. Давно прошло то время, когда мы обладали у Франсуазы таким же обаянием, как и тетя. В ту осень, с утра до вечера занятые выполнением необходимых формальностей, мои родные почти не имели времени для прогулок, которым к тому же не благоприятствовала погода; поэтому они стали отпускать меня гулять одного. |
| 2865 |
Я нежно прижимался щеками к мягким щекам подушки, полным и свежим, словно щеки нашего детства. Я чиркал спичкой, чтобы посмотреть на часы. Скоро полночь. Это пора, когда больной, который должен был отправиться в путешествие и которому пришлось слечь в незнакомой гостинице, разбуженный кризисом, радуется замеченной им под дверью полоске света. Какое счастье, уже утро! Через несколько мгновений встанут слуги, он может позвонить, к нему придут и подадут ему помощь. Надежда получить облегчение дает ему мужество переносить страдание. Как раз в эту минуту ему показалось, что он слышит шаги; шаги приближаются, затем удаляются. И полоска света, видневшаяся под дверью, исчезла. Это полночь; приходили гасить газ; последний слуга ушел, и придется всю ночь мучиться, не получая помощи. Я снова засыпал. |
| 2866 |
Я снова засыпал, и иногда после этого у меня бывали лишь краткие пробуждения, во время которых я успевал только услышать потрескивание деревянных панелей, открыть глаза и запечатлеть калейдоскоп темноты, почувствовать, благодаря мгновенному проблеску сознания, сон, в который бывала погружена комната и все окружающее, которого я являлся лишь незначительной частью и с бесчувственностью которого я вскоре снова сливался. Или же, засыпая, я без усилия переносился в навсегда ушедшую эпоху моей ранней юности, снова переживал какой-нибудь из моих детских страхов, например то, что мой дедушка оттаскает меня за вихры, страх, исчезнувший в день, когда меня остригли. Я забывал об этом событии во время моего сна и снова вспоминал о нем вскоре после того, как мне удавалось проснуться, чтобы ускользнуть из рук дедушки. |
| 2867 |
Давайте поговорим о чем-нибудь таком. Двинемся, граждане. Все дело в том, что неизвестно, какое твое движение может решить проблему, поставленную жизнью. Ведь даже отсутствие движения – это движение. Ничто не останавливается, пока ты сидишь и ждешь. Все движется вокруг и, проезжая мимо тебя, само возьмет да и привезет тебя к цели. Только вся беда в том, что оно привезет тебя совсем не туда, куда тебе надо. А кстати, что такое это надо? Ты сам знаешь, что тебе надо? А ведь все-таки стремишься. Короче говоря, все сводится к простому вопросу, и потому ответ на него непонятен: как запрограммировать судьбу? Я сидел и смотрел телевизор, где показывали тошнотворно хорошую программу, и думал: зачем мне эта программа, если это чужая программа и в ней чужое представление об удовольствиях, не совпадающее с моим? |
| 2868 |
И мне пришло в голову, что только большой трус может мечтать о власти над миром. Так как только она может дать ему иллюзию безопасности – так он надеется, и очень жаль, что не сохранились энцефалограммы великих тиранов. Трусу необходимо попытаться завоевать мир, он не может позволить себе роскошь отказаться от этого, он же должен себя обеспечить. И я тогда подумал: ну нет, я от этого отказаться не могу. Узнать подлинные идеалы мещанина, без вранья, на самом деле, без игры в сверхчеловека, в сильную личность, без павлиньих перьев, без игры в цинизм, узнать, так сказать, голенького, побывать в подсознании – ну нет, от такого путешествия я бы не смог отказаться. Чересчур важные сообщения я мог принести людям. А риск? Пусть будет риск. Путешествовать необходимо, жизнь сохранить не обязательно. |
| 2869 |
Как вы думаете, зачем я рассказал эту печальную и обыденную историю о том, как человек не понял другого, не догадался, прошел мимо красоты, а потом удивляется, что ему не сладко, когда обнаруживает, что веселая птица-счастье окольцована чужим кольцом? Нет. Не угадали. Я рассказал эту историю потому, что, когда я познакомился с ней, мне было тридцать два года, а ей шестнадцать. А сейчас не за горами конец двадцатого столетия. Давайте поговорим о чем-нибудь таком. О звездах, например, или о сыре – как его есть, снимать ли серебряную фольгу перед тем, как резать, или совсем наоборот – оставлять ее? Или поговорим о том, как парочки целуются в подъездах. Только не стоять на месте. Двинемся, граждане. Все дело в том, что неизвестно, какое твое движение может решить проблему, поставленную жизнью. |
| 2870 |
Короче говоря, все сводится к простому вопросу, и потому ответ на него непонятен: как запрограммировать судьбу? Я сидел и смотрел телевизор, где показывали тошнотворно хорошую программу, и думал: зачем мне эта программа, если это чужая программа и в ней запрограммировано чужое представление об удовольствиях, не совпадающее с моим. Я сидел и думал: на что я надеялся, когда увидел, как она опустила журнал и посмотрела на меня, какова моя собственная программа удовольствий, если мне не годится рекомендованная, и почему, собственно, меня так поразило это тысячепудовое кольцо у нее на пальце. Какие чувства я испытал, когда обнаружил кольцо? Такие же, как и вы. Привычные. Конечно, я не содрогнулся, обнаружив это кольцо, не застонал, не заскрежетал зубами и не упал без чувств. Просто пожал ей руку. |
| 2871 |
Нас было трое друзей, влюбленных в одну женщину. Да, я забыл сказать, что эта женщина была каменная. Когда-то, в далеком неправдоподобном детстве, мы отправились в путь за красотой. Но двадцатый век – это странный век метаний между рационализмом и инстинктами, и потому в нашей попытке найти живой эталон красоты была причудливая смесь того и другого. Мы собрали по всем журналам несколько сот фотографий красивых женских лиц тех давних времен, пересняли их в одном масштабе и многократной экспозицией создали один сводный негатив. Мы трепетали, когда делали первый отпечаток, и не напрасно. Когда мы вытащили на свет мокрое фото, мы увидели лицо мертвого человека. Надо ли описывать наш испуг? Однако кончилось все очень странно. Якушев взял себе этот отпечаток и исчез дня на три, а потом принес его обратно. |
| 2872 |
Я пожал ее руку – очень вежливая мягкая рука. Потом мы поболтали о том о сем, а потом я с ней попрощался и усадил ее в машину, и она уехала домой. А я вернулся на вечеринку. Я уселся в углу и стал тихо смотреть телевизор и все старался забыть ощущение, которое пронизало меня, когда я пожимал эту тихую вежливую руку и на одном из нежных пальцев почувствовал гладкое кольцо. Как вы думаете, зачем я рассказал эту печальную и обыденную историю о том, как человек не понял другого, не догадался, прошел мимо красоты, а потом удивляется, что ему не сладко, когда обнаруживает, что веселая птица-счастье окольцована чужим кольцом? Нет. Не угадали. Я рассказал эту историю потому, что, когда я познакомился с ней, мне было тридцать два года, а ей шестнадцать. А сейчас не за горами конец двадцатого столетия. |
| 2873 |
Несмотря на все попытки понять феномен денег, я так и не знаю, зачем они. После одного рокового случая, который был описан в послевоенном «Огоньке» и который я пересказываю, я понял, что никогда и ничего не пойму. У метро две женщины торговали пирожками такой аппетитности, что им самим хотелось их пожирать. Одна продавала пирожки с рисом, другая – с повидлом. Всегда хочется. Всегда хочется того, что есть у соседа. Пирожки стоили одинаково – медный кружок с цифрой пять. Это экспозиция. Дальше драма. Одна другой отдала пятак и получила пирожок с рисом. Вторая этот же пятак дала первой, и получила за него – с повидлом. Съели. Повторили операцию много раз. В результате за один пятак пожраны две корзины пирожков. Когда их забрали – они не поняли, почему. Я до сих пор не понимаю. Феномен денег. А вы понимаете? |
| 2874 |
Акварель – это праздник глаза, праздник кисти, праздник мастерства человеческого. Если бы Блаженный Августин был живописцем, он бы писал акварелью. Потому что главное для акварели – это просветленность души. Потому что, хотя акварель не поддается переделкам, к ней можно добавлять самоцвет за самоцветом. Но для этого нужно, чтобы самоцветы были в душе. Всю жизнь я писал только маслом, потому что у меня не было ни терпения, ни умения сказать сразу, а только длинное, мучительное нащупывание своего главного слова, которое приходило, когда праздник кончался, и уже уставали ждать, и разбредались по заботам дня. И главное слово я произносил наедине – никому не нужное, точное слово. А когда я бежал его сказать, то оно уже было не к делу, не к разговору, и я произносил его празднично и одиноко, как дурак на похоронах. |
| 2875 |
Акварель требует прозрачности. Всю жизнь я мечтал об акварели и всю жизнь работал маслом. Потому что акварель требует терпения. Нужно, чтобы просохла первая подкрашенная капля, прежде чем положишь вторую, которые вместе дают такую жемчужную игру – ее можно встретить только на акварелях Врубеля. Акварель – это праздник глаза, праздник кисти, праздник мастерства человеческого. Если бы Блаженный Августин был живописцем, он бы писал акварелью. Потому что главное для акварели – это просветленность души. Потому что, хотя акварель не поддается переделкам, к ней можно добавлять самоцвет за самоцветом. Но для этого нужно, чтобы самоцветы были в душе. Всю жизнь я писал только маслом, потому что у меня не было ни терпения, ни умения сказать сразу, а только длинное, мучительное нащупывание своего главного слова. |
| 2876 |
Братцы, мы же все – художники. Мы же написали огромную жизнь, и наша картина висит в Эрмитаже. Там, на постели, приподнявшись на локте, лежит обнаженная женщина. Солнце бьет наискосок, и золотое тело ее просвечивает. Она не так уж хороша сама по себе, но ее чуть вульгарное, как у самой жизни, лицо наполнено ожиданием. И старуха, у которой на лице написано, что она знает все, отдергивает бархатный полог и впускает золотой дождь. Рембрандт наша фамилия. Это было давно, может быть, во времена Атлантиды, а может, это еще произойдет, когда мы встретимся с жителями антимира. Но это сейчас и каждый день происходит в картине Эрмитажа и, следовательно, в жизни. Потому что художник (а мы все художники) придуман для того, чтобы прийти в жизнь золотым дождем, и старуха-смерть вынуждена откинуть вишневый полог. |
| 2877 |
В самый первый день войны, в самый июньский ее вечер, когда еще не зажигали фонарей в Москве, я шел по безлюдной Семеновской. Фонарей в этот вечер долго не зажигали, и в сиреневых сумерках белели на стенах первые военные листовки, такие невозможные на мирной Благуше, где по вечерам только запах печеного хлеба из булочных и велосипедисты едут с охапками сирени. А тут вдруг белые пластыри листовок на пустынной Семеновской и слова о немцах. Это же Москва, при чем тут немцы? В этот вечер я ходил по всем местам своего детства, чтобы их запомнить, я понимал, что их надо запомнить. Потому что с этого вечера все отменялось – и этот вечер, и все прошлые вечера, и мое детство, и все, что было. Я пришел в комнату, где было не светлей и не темней, чем на улице, и увидел рояль, непривычно закрытый, как гроб. |
| 2878 |
Война кончается. Я остался жив, и даже раны мои, если не считать случая, когда меня подняло на воздух и шмякнуло на битое стекло и я две недели не разговаривал, были все ерундовые. Что же касается души и ее ранений, а это гораздо занятнее, то я видел приблизительно все, что видели все в эти годы, и испытал все, что испытали все, только, может быть, немножко острее. Потому что я художник и до сих пор верю в то, что это во мне есть. Следовательно, остался цел, и убедился в главном, и понял, что в жизни все перемешано, и хорошее и плохое стоят рядом, а также патетика и шарманка, еще неизвестно, когда это важнее, и строить жизнь без черновиков пока не удается, а беситься от глупости жизни, от ее бессмысленности и низости – это все равно, что негодовать на красочную грязь, которая остается на палитре. |
| 2879 |
Когда итальянец поет песни, мне всегда кажется, что он человек хороший, не склочник и любил своего дуче, и когда он поет, то вспоминает, как полз по кочкам, хватал губами кислые кровавые капли и знал, что его дело правое, и он победит, и опять будет мокрая ночь и золотой мостик луны над Тибром, как у меня на портсигаре. Я вспомнил о портсигаре и подумал: я тоже человек, может быть, последний живой из нашей роты, почему я должен ползти на четвереньках, как пес? Я вылез из воронки и пошел пешком обратно. Разрывов было столько, что воздух стал густым и липким. Но меня не убило ни разу. Я был малой дробью. Убить роту оказалось легче, чем одного человека. Я шел как человек, с презрением смотрел на клюкву под ногами, ни разу не свернул в сторону и не хотел пить. Я перелез через бруствер и свалился на танкистов. |
| 2880 |
Мне удалось выбраться из трусов, и утонул я уже у самого верха, где вода была светло-серая. Не утонул, конечно, но чуть не утонул, не мог вылезть, держался за траву у берега и смотрел на женщин, а они что-то говорили тете, и она тихо смеялась. Потом увидела меня и протянула руку, а я не мог вылезть, ведь трусы я потерял, и хотя для них я был маленький, но для себя я был большой. Так я тогда думал. В отличие от нынешних моих времен, когда у меня борода седая, если я небритый. Это, положим, ничего не доказывает, борода у меня поседела в двадцать лет, а ведь тогда я действительно был молодой. Борода у меня поседела вскоре после того, как старшина объявил, что легкий табак нам будут давать последний раз. Потом будет только махорка. Но что мне с того, ведь я не курил, и легкий табак получали ребята. |
| 2881 |
Мы встречали Новый год до пяти часов утра, а потом заметили, что потерялся Мустафа. И вспомнили, что в час ночи мы закатали его в ковер, закрывавший весь пол комнаты, потому что Мустафа все порывался идти в Берлин забить гол в Бранденбургские ворота. Мы развернули здоровенную трубу ковра, тихо лежавшую у стены, чтобы посмотреть, там ли он лежит, куда мы его положили. Мустафа оказался на месте. Он проснулся и осмотрел на стенах групповые портреты ферганских стахановцев и плакаты с картинками из жизни курдючных овец и сказал, что не понимает, как его могли разморить четверть квадратного метра шампанского. А его сморило, потому что на весь квадратный метр у нас была одна банка рыбы – частик в интендантском соку, которую мы дали открывать Саше Беркутову, самому сильному человеку в нашем госпитале. |
| 2882 |
На этой репродукции, видны были некрупные шлепочки краски и зернистая поверхность не густо записанного холста. Эта позволяющая видеть холст живопись и не нравилась мне у Васнецова. А теперь именно этот проступающий холст и уверенная кладка краски превратили репродукцию в лучшую на всем свете картину. Потому что она была единственная в этом засыпанном песком городишке военных времен, где даже в церкви вместо икон висела какая-то мазня и олеографии в бумажных цветочках. А это была культура живописи, и великая Третьяковка, и умудренное спокойствие конца прошлого века, который людям того времени казался ужасно каким нервным. А ведь тогда, в те чеховские времена, еще были картины, которые писались, чтобы на них долго смотрели, а не для того, чтобы они украшали какие-нибудь жилые или присутственные помещения. |
| 2883 |
Он проснулся и осмотрел на стенах групповые портреты и плакаты с картинками из жизни овец и сказал, что не понимает, как его могли разморить четверть квадратного метра шампанского. А его сморило, потому что на весь квадратный метр у нас была одна банка рыбы – частик в интендантском соку, которую мы дали открывать Саше Беркутову, самому сильному человеку в нашем госпитале. Он был такой сильный, что у него руки из-за мышц не прилегали к телу, и Галка говорила, что он похож на самовар. Когда мы во втором часу решили, что хватит выпивать, пора уже и закусывать, Саша взял банку в левую руку и десантной финкой с ручкой из наборного плексигласа аккуратно вырезал донышко. И тут Мустафа спросил, который час, потому что он боялся не успеть к рассвету дойти пешком до Бранденбургских ворот, чтобы забить свой гол. |
| 2884 |
Солдаты вытаскивали сосиску и называли ее неприличным словом. Потому что каждая неприличная сосиска – это было то, что мы получали вместо второго фронта. И мы бились со всем светом одни на этом поле, где захлебывались атаки. И маленький солдат, хотя и вытянул на грудь крестик с сосисочными буквами, который он наскоро вырезал перед атакой, видимо, надеялся больше на себя, и теперь оправил гимнастерку, и передернул затвор автомата. Потому что впереди наконец появились маленькие танки. И я еще успел подумать о Доске почета на Самотеке, где мы встречались с Валей, и что у ее волос был вишневый запах. А когда она шла мне навстречу под фонарями, то тень ее на мокром асфальте была плотней и телесней, чем она сама, и казалось, что вся она сразу, без поправок, написана акварелью рукой мастера с просветленной душой. |
| 2885 |
У меня на столе стоит проигрыватель. Взял на пару дней послушать музыку. Мужской голос вскрикивает в непонятной тоске. И я так думаю, что он, наверно, вспомнил мостик луны где-нибудь на своей речке Тибр и то, как он полз по каким-нибудь римским кочкам, когда поднял восстание против своего дуче. Когда итальянец поет песни о луне, мне всегда кажется, что он человек хороший, не склочник и любил своего дуче, и когда он поет, то вспоминает, как полз по кочкам, хватал губами кислые кровавые капли и знал, что его дело правое, и он победит, и опять будет мокрая ночь и золотой мостик луны над Тибром, как у меня на портсигаре. Я вспомнил о портсигаре и подумал: я тоже человек, может быть, последний живой из нашей роты, почему я должен ползти на четвереньках, как пес? Я вылез из воронки и пошел пешком обратно. |
| 2886 |
Я долго стоял в сумеречном доме и курил свой легкий табак. А позади меня слышался шорох углей на печном совке. И когда я, накурившись до одурения первый раз в жизни, остался в этих сумерках – на этот раз из-за тыквенной каши, мне потом было видно и даже перед закрытыми глазами все время стояло лицо старшей сестрички Аленушки, которая положила щеку на колено и смотрит в омут, в котором утонул ее младший братик Иванушка. И в комнате сумеречного дома, за которым погас день, стоял запах легкого табака. А потом я ушел в тяжелой тоске. Тут бы надо поставить точку. Но это не вся правда. Потому что мне было восемнадцать лет, и жизнь во мне была сильней моей тоски. Я шел в этой ночи, глухой, как подушка, и вдруг удивился, что тоски нет, и подумал, что вылезем. Я был один, но думал о себе во множественном числе. |
| 2887 |
Я никогда не любил этой картины Васнецова, но в одном доме этого городка я увидел на стене большую однотонную репродукцию, отпечатанную благородной зеленоватой краской на кремовом картоне. Там сидела Аленушка, положив щеку на колено, и смотрела на омут, где утонул ее младший братец Иванушка. Там, на этой репродукции, видны были некрупные шлепочки краски и зернистая поверхность не густо записанного холста. Эта негустая, позволяющая видеть холст живопись и не нравилась мне у Васнецова. А теперь именно этот проступающий холст и уверенная кладка краски превратили репродукцию в лучшую на всем свете картину. Потому что она была единственная в этом засыпанном крупным, как пшеница, песком городишке военных времен, где даже в церкви вместо икон висела какая-то мазня и олеографии в бумажных цветочках. |
| 2888 |
А потом они дошли до развалин римской крепости и увидели внизу толпу экскурсантов в белых панамах и услышали голоса, оскорблявшие тишину. Они полезли напрямик по откосу через заросли, и отдыхали, и снова лезли, и была жара и запах нагретого орешника, и Сапожников смотрел на капельку пота у нее на шее; и они вышли наверх, и там была Иверская часовня – одни стены без крыши, и можно было пройти из комнаты в комнату, где на каменных стенах были повешены плохие иконы в бумажных цветах, а над головой белое небо. Потом они вышли оттуда, и Сапожников пошел по гребню низкой стены среди кустов инжира и вышел на самый мыс и увидел немыслимый простор, и карту моря с нарисованным берегом, и точку парохода на горизонте, и купы деревьев, убегающие вниз. И вдруг тень птицы покатилась вниз черным шаром по кронам деревьев. |
| 2889 |
Мама хорошо пела, когда одна оставалась и думала, что никто не слышит. Доставала из заветной театральной сумочки листки с песнями и раскладывала рядом с собой на диване. Сумочка желтой кожи, на никелированной цепочке, а внутри запах духов, белый бинокль на перламутровой выдвижной ручке и листки с песнями, карандашными и чернильными, разного почерка. Разложит, посмотрит на первую строчку и поет, глядя в окно, старые песни и романсы. А тут вдруг согласилась учиться петь. Познакомилась на родительском собрании с учительницей Аносовой, и та ее уговорила учиться петь. У Аносовой многие учились. Бесплатно учила, для души. Сапожников и сына ее знал, Лешку, первый из ребят радиотехник в районе, и компанию всю ихнюю знал. Сапожникову они нравились, но уж больно тесно держались, никого к себе не пускали. |
| 2890 |
В их квартире теперь никто не жил. Комендант с пустым рукавом дал ему ключи от комнаты. Сапожников посидел один в холодной полутьме, потом пригляделся и увидел записку, которая была прижата стаканом, как будто мама на минутку к соседям вышла, а не идет страшная война и города дыбом. Сапожников взял записку, а под ней чистый квадрат без пыли. Два года лежит записка, и никто ее с места не сдвигал. Маме всегда удавались такие тихие странные чудеса, теплые и мирные, не совпадающие с громкими обстоятельствами. Сапожников прочел: «Мальчик мой, я знаю, что ты останешься жив. Мама. Если вернешься раньше меня – у Нюры для тебя письмо». Сапожников поцеловал записку, спрятал в карман на груди, запер комнату, а из соседней вышел комендант и сказал, что взял в их комнате клещи. Сапожников кивнул и пошел к Дунаевым. |
| 2891 |
Все у него дрожало внутри, и уже через несколько секунд он не мог понять, воображает ли он себе какие-то вещи или это ему снится. Лопнула перегородка между сном и воображением – и уже воображение плясало бесконтрольно, а сон подчинялся хотениям. А еще из жизни шла чужая воля и оклики, и тогда действительность, воображение и сон толклись на одном пятачке, переплетаясь и пиная друг друга, возились в жуткой тесноте, и возникали руки, ноги, лица, детали толстых и худых предметов, и уже нельзя было определить, к какому ведомству они относятся – дню, сну или фантазии. А где был он сам в этой пляске деталей? А ведь вся эта каша кипела и металась у него в мозгу, который все старался понять себя самого и вывести на простую дорогу его сопротивляющееся смерти тело. Тут Сапожников открыл глаза и увидел пачку сигарет. |
| 2892 |
Выходит человек на снежную улицу. Белый снег летит и исчезает в сугробах. Человек поднимает воротник и, засунув руки в рукава, бежит. Он сворачивает за угол, и на том месте, где он исчез, пару секунду снег кажется темнее, чем вокруг. Проезжает троллейбус. Снег заинтересованно кидается за ним вслед. А человека, свернувшего за угол, и след простыл. Стынут и заметаются снегом его следы. Но ведь где-то, в каком-то месте, может быть, в чьей-то душе он оставил горячий незаметаемый след. Не может же быть, чтобы совсем бесследно прошел человек. Мы значительны, дорогие друзья. Мы значительны друг для друга и вписаны в соседскую жизнь гораздо более крупным шрифтом, чем нам кажется. Остановимся же, подумаем и посмотрим друг на друга с добрым расположением. Ибо жизнь коротка, а снег падает каждую зиму. |
| 2893 |
Дилетант не запутан в подробностях и легче отрывается в свободную выдумку. А дальше либо он увязывает догадку с тем, что известно, и перестает быть дилетантом, либо не может увязать. И тогда остается тем же, кем и был, – дилетантом. Но выдумка – это не просто вывод. Выдумка – это качественный скачок. И его связь со всем предыдущим становится очевидной только задним числом. Думали, что солнце всходит и заходит. А когда Коперник догадался, что это не так, он был дилетантом. А когда все увязал и подтвердил – стал профессионалом. Когда химик Пастер догадался, что микробы причиняют болезни, он был дилетантом в биологии, а когда доказал это – стал профессионалом в новой науке. Поэтому не страшно, когда дилетант выдумывает, страшно, когда он настаивает, чтобы реальная жизнь разом перестроилась под эту выдумку. |
| 2894 |
И еще сувениры. Никто из его коллег не купил бы на рынке глиняного кота. Разве что под пыткой. Бесформенный серый кот с розовым носом и щелью на спине. Это низкий вкус. Другое дело глиняный кот с мексиканского рынка. Это высокий вкус. А так как иностранный коллега не покупал котов у себя на рынке, а гонялся за ними в Москве, то высота вкуса была прямо пропорциональна расстоянию до рынка. Вкус шел на километры. Ну и так и далее – как говорил Сапожников. Но отпуск есть отпуск. А на даче жена, дочь, гости жены и дочери, гости гостей и другие гости. Поэтому профессор снимал частным образом комнату на курорте, сговаривался с хозяйкой о еде и считал дикарями тех, кто так не поступал. А как организовать орду отдыхающих, профессор не знал. В конце концов, каждый устраивается как может, если ищет уединения. |
| 2895 |
И только много лет спустя Сапожников осознал, что эта болевая точка есть мечта о коммуне, о празднике каждый день, когда все как один теплый дом, где каждый друг другу в помощь и никто тебя за это не искажает. Когда не толпа, а шествие и не одиночество, а уединение. Счастье общности, где все не щепки в потоке, который сталкивает времявороты, и не гайка ты и не винтик, а человек. И эту коммуну и способы приблизить ее искал Сапожников всю жизнь, часто ошибался, торопился, срывая яблоки еще зелеными, не понимая иногда сам, чего же он ищет, чего же он мечется, отстаивая свой путь простофили среди злобы дня и запальчивости близких людей, не доверяющих друг другу. Потому что для этого одного ума мало, ум здесь бесперспективен, а у простофили перспектива есть – мудрость. И за эту коммуну он и воевал всю жизнь. |
| 2896 |
Как ни странно, Вика была чем-то похожа на Нюру. И еще на Рамону, представьте себе. Но как бы на Рамону в переложении для электрогитары. Чем похожа, так сразу и не скажешь. Какими-то исходными данными, породой, что ли. Ну а дальше все совсем другое. Дальше – воспитание, индивидуальное развитие, эпоха – в общем, на какой грядке выросла. Перед тем как на ее пути споткнулся и упал Сапожников, в ее жизни тоже наступил стоп. Она знала, что хороша собой, это знают с детства, в зеркало смотрятся и люди говорят. И еще она всегда помнила, что родилась в августе, да, в том самом августе, и что с того самого августа есть бомба, которая может однажды остановить жизнь. И для нее эта бомба была всегда, и потому она торопилась жить, торопилась выйти замуж, потом развестись, торопилась получить профессию. |
| 2897 |
Когда все утихло, мама подошла к калитке и долго смотрела на следы на песке и представляла тяжкие бычьи копыта и рогатую глыбу, которая промчалась мимо ворот вдоль по улице, туда, где Калязин кончался и стоял дом, в котором жил Аграрий. Аграрием его называли потому, что он был лысый, читал книжки по аграрному вопросу и карандашами разного цвета подчеркивал нужные ему моменты и соображения, на полях писал чернилами, расставлял восклицательные и вопросительные знаки, пока книжка не распухала как бы в две книжки и годилась только на то, чтобы читать по ней лекции, что Аграрий и делал каждую зиму. Однако летом приезжал с новой книжкой и новыми силами, чтобы вновь черкать на полях. А так во всем прочем он был тихий человек. У него была подслеповатая улыбка, заграничная кофейная мельница и жена, тоже заграничная. |
| 2898 |
Мама хорошо пела, когда одна оставалась и думала, что никто не слышит. Доставала из заветной театральной сумочки листки с песнями и раскладывала рядом с собой на диване. Сумочка желтой кожи, на никелированной цепочке, а внутри запах духов, белый бинокль на перламутровой выдвижной ручке и листки с песнями, карандашными и чернильными, разного почерка. Разложит, посмотрит на первую строчку и поет, глядя в окно, старые песни и романсы. А тут вдруг согласилась учиться петь. Познакомилась на родительском собрании с учительницей Аносовой, и та ее уговорила учиться петь. У Аносовой многие учились. Бесплатно учила, для души. Сапожников и сына ее знал, Лешку, первый из ребят радиотехник в районе, и компанию всю ихнюю знал. Сапожникову они нравились, но уж больно тесно держались, никого к себе не пускали. |
| 2899 |
Но Сапожников устал от его чванства и пытался объяснить ему, что никогда в России не жили только ради заработка. Ну а на лице Барбарисова было написано согласие с Сапожниковым, хотя оба знали, что никакого согласия быть не может. Потому что Барбарисов был умный и всегда знал, чем сегодня торгуют, и откликался. А для главного разговора ума было мало, даже если его палата. Но и палаты не было. По коридору промчался мальчик с автоматом, что-то изрыгавшим. Он схватился за грудь и сполз по стене. Потом опять побежал по коридору, стреляя из автомата, и опять упал, хватаясь за живот, и так много раз подряд. Пока его чемоданом не загнали в купе. Потом поезд остановился. Сапожников понял, что приехали. Оказалось, что Барбарисов уже одет и портфель в руках, а Сапожников даже еще галстук не повязывал. |
| 2900 |
Но тоска сильнее недоумения, и каждый раз, когда возникает предчувствие, человек снова идет к берегу, будто хочет что-то вспомнить, и все пруды для него чистые, даже если они совсем маленькие и на них плавают прошлогодние листья и обертки от карамелек, а мимо них лязгают трамваи и весенние форточки хлопают в окрестных домах, потому что для космической дороги жизни всего-то и нужно – пара деревьев на берегу да лодка на воде. И еще нужно замереть, как замер Сапожников, который вылез из машины, пошел пешком, добрел до прудов и увидел, как Вика садится в лодку. Как в лодку садится любимая женщина. И непонятная судьба людей, которых тянет друг к другу, позволила ему подглядеть, как Вика перешагивала с берега на качающуюся лодку и села на сырую доску. Он потом гнал от себя это видение, а оно не уходило. |
| 2901 |
Но это он уже потом сказал, несколько лет спустя и несколько эпох спустя, после войны, когда записывал свои конкретно-дефективные соображения в тетрадку и продолжал мысленный разговор со своим убитым на войне учителем, красным артиллеристом. Он и потом многие годы вел с ним мысленный разговор, как и со всеми людьми, которых уже нет на свете, но которых Сапожников любил и потому они были для него живые. А тогда реальный разговор кончился тем, что сошлись на ошибочном слове эфир, справедливо отброшенном, хотя и не по тем причинам, что у Сапожникова. И это понятно, потому что эфир отбросили до расцвета ядерной физики, а Сапожников додумался до энергии материи – времени как раз перед тем, как физику начали захлестывать факты противоречивые и парадоксальные и возникла необходимость в понятной теории. |
| 2902 |
Он еще не готов был к тому, чтобы ходить по гостям. Потом он поехал на чем-то. И чем дальше он ехал, тем светлее становились весны в его воспоминаниях, и резче пахли цветы, и чище помыслы его возлюбленных, а ведь, наверно, это было не так, потому что и в те времена его обижала жизнь, но он вспоминал это со смехом. Он шел и ехал, пока не понял, что забрел совсем не на ту улицу. Был счастлив, несчастлив, но не в этом дело. Домой! Туда, где не надо притворяться. Домой – это туда, где можешь быть самим собой, а не тем, кем ты стал, будучи постоянно настороже. А когда поедешь домой, сразу узнаешь тех, кто тоже туда устремился. По дороге их становилось все больше, и наконец он понял, что все мчатся домой, и поэтому давка. Это только кажется, что бегут из дому, на самом деле бегство – это всегда бегство домой. |
| 2903 |
Он и потом многие годы вел с убитым на войне учителем мысленный разговор, как и со всеми людьми, которых уже нет на свете, но которых он любил и потому они были для него живые. А тогда реальный разговор кончился тем, что сошлись на ошибочном слове эфир, справедливо отброшенном, хотя и не по тем причинам, что у Сапожникова. И это понятно, потому что эфир отбросили до расцвета ядерной физики, а Сапожников додумался до энергии материи – времени как раз перед тем, как физику начали захлестывать факты противоречивые и парадоксальные и возникла необходимость в теории, которая, как сказал один американец на симпозиуме в Киеве в семидесятые годы, была бы понятна ребенку. Потому что и высказана была фактически ребенком. Была ли она правильна – вот вопрос. Но в семидесятые годы Сапожникова это уже мало интересовало. |
| 2904 |
Он не мог понять, что мама умерла. И тогда не мог понять, и потом. Пока мы про человека помним, он для нас живой. Вот когда забываем про кого-нибудь, то и живого как не было, умирает для нас этот человек, и в нас что-то умирает от этого, чтобы остальному в нас жить. Ужасно это все, конечно, по по-другому пока природа не придумала. Может, люди что придумают. Вышел Сапожников наружу, а перед дверьми другой автобус стоит, серый с черной полосой, другое горе очереди ждет и своего отпевания. Не знал тогда Сапожников, что в ближайшие несколько лет жена его умрет, проклятая и любимая, а потом и отец. Всех подберет серый автобус. Смерть, будь ты проклята! А тогда, в гостях, Сапожников почти ничего не запомнил, так ему тогда казалось. Только запомнил две овальные фотографии в квадратных рамках и ширму возле кровати. |
| 2905 |
Он оглянулся, и увидел, что она стоит закрыв глаза. Они прошли через каменный дворик в самое время, потому что там две монашенки ссорились из-за пятаков, положенных возле икон, и уже вваливалась экскурсия с панамами. Потом они спустились по дороге, перешли по бревну молчаливый ручей и оказались в странной тишине леса. Серые стволы стояли молча, почти не отличаясь от замшелых корней у их подножия, их кроны не шелестели, образовали купол храма. Наверно, самые твердые деревья на свете, стоящие вечно и вечно живые. Это был самшитовый лес, и это было блаженство. И они тогда только что поженились, и Сапожников не знал, что все так ужасно кончится. Но про это Сапожников не хотел вспоминать даже во сне, не мог, не хотел выворачивать душу наизнанку, и надо бежать от воспоминаний, от их разъедающей сладости. |
| 2906 |
Он пришел домой и разделся в пустой комнате, подошел к зеркалу и понравился себе в новой беззащитной рубашке, надел куртку и почувствовал себя значительно лучше. Ему мешала только пушистая шляпа, которая смотрела на него со шкафа. В ней было все дело. Под нее строились самые большие планы, прекрасные и совсем чужие. Сапожников снял шляпу со шкафа, подошел к окну, распахнул его и запустил шляпу в небо. Представляете себе? Нет, вы только представьте себе это реально или попробуйте сделать это сами – выкиньте в окно новую шляпу. И вы увидите, что у вас ничего не получится. Чувство, близкое к суеверию, остановит вас. Как будто вы этим поступком расстаетесь с чем-то важным в самом себе. Вот что такое кинуть шляпу в окно, вот чем она отличается от других предметов. Сапожников захлопнул окно и спустился на улицу. |
| 2907 |
Он чинил двери, ремонтировал матрацы, покрывал лаком чужие осыпающиеся картины, доделывал чужие рацпредложения, разрабатывал пустую породу; влезал в чужие запутанные судьбы, и ему казалось, что семь раз отмерить для того, чтобы отрубить, чудовищно мало и все, что может быть починено, должно быть починено и сможет работать. Короче, он занимался тем, чем занимался крыловский петух, – искал в навозе жемчуг. Две трети его попыток, ясное дело, кончались крахом и прахом, и тогда он упорно и назидательно читал себе переделанную крыловскую басню, которая у него кончалась тем, что жемчужина, найденная петухом, оказывалась застывшим фекалием, и мораль была переделана соответственно: знать, петуху урок был нужен, чтоб не искал в дерьме жемчужин. Но басня не помогала, и снова Сапожников разрабатывал брошенные штреки. |
| 2908 |
Они ничего не поняли сначала, потому что в ушах у них стоял гул от их собственных речей, полных энтузиазма и клятв положить жизнь, если понадобится, за этот конвейер и за хорошего человека Блинова. А потом, когда поняли, какими идиотами они выглядели в его глазах, стали плеваться. Что это с ними? Не мальчики уже и всякое видали, а вот сели на голый крючок без приманки. Не поняли, что главное для Блинова было произвести в Москве впечатление руководителя, рвущегося в бой за новые технические высоты, главное было отчитаться в своем энтузиазме, чтобы в министерстве нужным людям было от этого приятно, и это ему многое могло дать. Когда они приехали в эту гостиницу, к ним стали входить гости, хорошие люди, инженеры, рабочие и мастера – все, кто делал этот конвейер и был заинтересован в приезде мастеров. |
| 2909 |
Перед тем как на ее пути споткнулся и упал Сапожников, в ее жизни тоже наступил стоп. Она знала, что хороша собой, это знают с детства, в зеркало смотрятся и люди говорят. И еще она всегда помнила, что родилась в августе, да, в том самом августе, и что с того самого августа есть бомба, которая может однажды остановить жизнь. И для нее эта бомба была всегда, и потому она торопилась жить, торопилась выйти замуж, развестись, торопилась получить профессию. Торопилась. А о другой жизни она знала понаслышке и не могла ее себе представить, потому что душа у нее созревала так же медленно, как у Нюры, хотя жизнь требовала скоростей, и фантазия ее еще не проснулась и не было прозрения, а вокруг были факты, вращающиеся в водоворотах, по которым представить себе будущее невозможно, если нет ощущения потока. |
| 2910 |
Плохи были дела троих приезжих. Они поняли, что судьба столкнула их с законченной сознательной дрянью. Блинов сделал простую вещь. Он выслушал их благодарность за телеграмму, а потом, гладя им руки и обнимая за плечи, заглядывая в глаза, снова внимательно наклоняясь вперед и записывая все их предложения в импортную книжечку на молнии, дал им понять, чтобы они не слишком старались перед приездом приемочной комиссии и что вообще-то лучше бы им не приезжать, но если уж так вышло, то давайте жить мирно, а для него этот разговор мучительный, и они еще не знают условий Севера. А потом он ушел, обещая непременно встретиться и посидеть за бутылкой вина, как люди, и поговорить по душам. Как люди. Они ничего не поняли сначала, потому что в ушах у них стоял гул от их собственных речей, полных энтузиазма. |
| 2911 |
Потому что не было славы у того, кто возносился для себя, а только у того, кто мог лечить тело и душу, кого любили звери, кто знал приход зноя или холода и не страшился своей смерти. Своей смерти, а не чужой. И этот народ теперь всеми забыт, и его помним только мы, а другие не помнят. Потому что это невозвратимо, а они свернули со своего пути. Они жили у моря бесчисленные времена, потому что бесчисленные времена была засуха на земле. А потом земля стала холодеть в одних своих местах и колебаться в других, и народ этот стал уходить от моря, но пищу стало добывать все трудней и легче было отнять. И тот, кто отнимал, возвысился над теми, кто добывал, и появилось оружие, и жилище из камня, и цари над людьми, и проклятая Атлантида, где убивали людей в честь тех, кого не видел никто и называли богами. |
| 2912 |
Сапожников вернулся из командировки холодным солнечным вечером и увидел, что все люди бегут по улицам и их очень много. Он подумал о том, куда они бегут, но постеснялся спросить. Тогда Сапожников пошел в магазин подарков на улице Горького, чтобы купить галстук, и тут он увидел, как перед огромным зеркалом десятки мужчин примеряют галстуки. Они стояли рядышком и сами на себе добровольно затягивали петли, сами себе вздергивали подбородки разноцветными узлами, а потом выходили на вечернюю улицу болтаться на галстуках. Сапожников подумал, а какого черта мы же сами подвешиваем себя, а потом стонем. Он не стал покупать галстук и купил рубаху без воротника. Он переоделся в сторонке, и многие оборачивались. Потом подошел к зеркалу и увидел, что шея из такой рубашки торчала голая и какая-то беззащитная. |
| 2913 |
Сапожников откладывал встречу с гостиничным номером до вечера, но весь первый день его грела мысль об этом номере, который дожидается его веселый и прибранный. Но потом он возвращался вечером в гостиницу, полную запахов еды, разговоров, коридорных прохожих и музыки из репродукторов, входил в номер и понимал, что его сюда заперли. Как Сапожников лежал на кровати, отвернувшись к стене, разве может он это забыть? Лампа освещала его затылок, и тень от носа на стене наискосок перерубала пятно масляной краски, так похожее на лицо Нефертити, опухшее от недоедания. Все у него дрожало внутри, и уже через несколько секунд он не мог понять, воображает ли он себе какие-то вещи или это ему снится. Лопнула перегородка между сном и воображением – и уже воображение плясало бесконтрольно, а сон подчинялся хотениям. |
| 2914 |
Сапожников прождал ее напрасно еще неделю и уехал дальше воевать до следующего госпиталя. Он встретил ее еще раз перед концом войны. Снова приехал в Москву по военным делам. Он уже теперь был офицером, и его всего два раза задерживал комендантский патруль за какие-то не такие штаны. А какие штаны нужны для полного победного блеска, Сапожников уже забыл, а в Москве как раз перед победой вспоминать начали. Ателье работали круглые сутки, и все такое по части нашивок, лампасов и так далее. Она пела в хоре соседней фабрики и по-прежнему работала в библиотеке. Сапожников сидел во втором ряду, и со сцены пахло пылью и потом после танцоров. Он приподнялся уходить, но женщина из хора вдруг поглядела на него одного, и он сразу сел и просидел до конца. Потом ушел, не дождавшись. А назавтра зашел в библиотеку. |
| 2915 |
Сапожников сказал, что печку топить не нужно будет. Он хотел добавить, что бабушке уже трудно печку топить, но не добавил. Он теперь уже был немножко умный. И ему от этого было скучно. Потому что ему много раз объясняли, что умный – это тот, кто неоткрытый, а открытые только простофили. Что-то тут не совпадало с правдой, но что именно, ему еще понять было не дано. Для этого ему нужно было узнать женщину и понять, что для большинства из них главное – не оказаться простофилей. И Сапожников тогда не знал, что обречен всю жизнь искать подругу-простофилю, чтобы и самому быть с ней простофилей. И он иногда сталкивался с такими, но потом видел, как быстро они умнеют. И это приводило их к мелким тактическим выигрышам и имитации и к огромному стратегическому проигрышу всей жизни и к несчастью. А разве это правильно? |
| 2916 |
Сапожников снял шляпу со шкафа, подошел к окну, распахнул его и запустил шляпу в небо. Представляете себе? Нет, вы только представьте себе это реально или попробуйте сделать это сами – выкиньте в окно новую шляпу. И вы увидите, что у вас ничего не получится. Чувство, близкое к суеверию, остановит вас. Как будто вы этим поступком расстаетесь с чем-то важным в самом себе. Вот что такое кинуть шляпу в окно, вот чем она отличается от других предметов. Сапожников захлопнул окно и спустился на улицу. Прозрачные тени тянулись до площади, а там дома теплого цвета и розовое вечернее небо. Розовый город раскинулся перед Сапожниковым. Город, который все перенес и все выдержал. На лотке мужчина продавал журналы и книжки. Синий берет прикрывал жирные волосы лоточника. И на этом лотке Сапожников увидел свою шляпу. |
| 2917 |
Сапожников сразу стал железный и предусмотрительный, и хотя машин и автобусов было полно на площади, но ведь их могли расхватать пассажиры бесчисленных самолетов, ревущих на полосе и гудящих в воздухе. Поэтому Сапожников дал водителю трешку и велел запомнить его в лицо, потом вернулся и сказал ему еще одну свою примету – зеленая кожаная куртка с вязаным воротником и манжетами, на молнии, и дал еще трешку, потом вернулся и хотел дать еще трешку, чтобы наверняка, но водитель трешку не взял. Тогда Сапожников обошел весь зал ожидания, и проверил все ходы и выходы, и получил информацию у всех весовщиков, кассиров и вахтеров, а также в справочном бюро устно и на матовом экране, нажав кнопку, пока методом исключений не выяснил, что все пассажиры входят только в одну дверь и самолет из Риги не запаздывает. |
| 2918 |
Счастье общности, где все не щепки, и не гайка ты и не винтик, а человек. И эту коммуну и способы приблизить ее искал Сапожников всю жизнь, часто ошибался, торопился, срывая яблоки еще зелеными, не понимая иногда сам, чего же он ищет, чего же он мечется, отстаивая свой путь простофили среди злобы дня и запальчивости близких людей, не доверяющих друг другу. Потому что для этого одного ума мало, ум здесь бесперспективен, а у простофили перспектива есть – мудрость. И за эту коммуну, за этот праздник он воевал всю жизнь и старался понять, как же его приблизить, и потому пускался в поиск в любую область, где такая возможность брезжила, и опрокидывал столы с яствами, если они уводили его с дороги к этому празднику. Вот что такое изобретательство, если говорить всерьез, а не просто изучать насос, и любопытство. |
| 2919 |
А за Оренбургом пошли освещенные, как до войны, города, на которые я не мог наглядеться. Но все это было как в театре, и зал ахает и хлопает в ладоши – до чего похоже, а потом обернешься и видишь девушку в комбинезоне, которая у проекционного фонаря крутит цветные диски, и уже не смотришь на декорацию, а ждешь правды от пьесы. Потом вообще ночи кончились, пошли степи, заросшие ковылем. Ковыль ходил волнами, словно море, эшелон тихо стучал на стыках, стук колес проваливался в степь, и к эшелону иногда мчались старики всадники в лисьих малахаях. Лошади летели по грудь в траве, и одинокие всадники останавливались у высокой насыпи, провожали эшелон сощуренными глазами, потом они улетали, как лодки по седым волнам. Коршун кружил в небе. Галки сидели на изоляторах. И с этих времен я навсегда заболел степью. |
| 2920 |
А потом к вечеру я влился в чужой полк со всей своей убитой ротой и с солдатом, которого печка застрелила единственным патроном, и с Гришкой, который так тосковал по сушеной дыне, и с комсоргом, который сказал «давай» и захлебнулся, и с тремя танкистами, которым я испортил кашу, они могли меня убить, но пожалели. И еще со мной было детство, отрочество и юность – мои и всех писателей, которых я прочел, и золотой мостик луны, который видел только я один, и он всегда был со мной, а больше ни с кем, ведь у каждого внешний мир всегда свой, мы только внутри все одинаковые. И это меня убивали шесть раз за мой первый день фронта. И вот теперь вечером вся моя рота в полном составе сидела в открытом окопчике полного профиля на одного человека, а рядом слева и справа были такие же, как и я, донкихоты. |
| 2921 |
Бетховен огляделся и увидел, что никакого ветра нет. Он опять все выдумал. Но уже стемнело. Улица пуста, и он один идет в полутьме. Все придумано – пышно и цветисто. Страсть, порожденная мыслью. Всего лишь. И не больше. Но это не страшно. Значит, дождь и ветер будут позднее. Он всегда раньше других чувствовал в воздухе электричество и ошибался только в сроках. Сделали из него забаву, черт побери, а ведь могли иметь друга, потому что он их любил, несмотря на украшения, платья, кареты, которыми они хотели загородиться от дороги, от бездомья, как будто есть другое богатство, кроме того, которое можно унести с собой. Теперь она пишет письма. А где она была, когда его обессиливала страсть? Когда он кричал. Она уверяла его, что любит музыку, неужели ей было непонятно, что такое эта Лунная соната? |
| 2922 |
Всю ночь мы просидели возле телефона и мама рассказывала о своей жизни. Как она была кассиршей на стадионе и как в нее влюбился молодой помкомвзвода, как они поженились и еле сводили концы с концами, как она хотела учиться и не удалось, потому что появились дети, а мужа послали в военную академию, и он умолял ее потерпеть, пока он кончит, чтобы дети не погибли, а потом было поздно учиться, и она ему до сих пор простить не может. Но зато у нее теперь дом как дом и мужу после финской кампании дали генерала, и она была в Кремле, у нее там ноги отваливались от боли, потому что заграничные туфли были ей малы и она еле втиснула в них ноги. А когда она кончила рассказывать мне свою жизнь и я собрался идти, так как утром должны были выдавать новые шинели, она сказала, что мы будем шить мне шинель в ателье. |
| 2923 |
Глеб верил в актерские способности. Он верил, что, войдя в образ ученого, легче стать ученым, чем просто напрягаясь. Глеб был достаточно умен, чтобы не болтать о своем предположении, и так и жил. Но почему-то в его карьере наступил стоп. Вдруг он заметил, что на каком-то уровне с ним становятся только вежливы, а интерес вызывают совершенно другие люди, неспособные быть лидерами. Глеб был уверен, что талант, о котором все столько талдычат, это тоже облик, который можно сыграть, если понять, как его играть. Глеб мог бы простить Сапожникова, который догадался, как играть талантливого неудачника, и даже удачу ему бы простил. Но он не мог простить Сапожникова за то, что тот утверждал, будто знает, как сделать любого человека талантливым. Наступит инфляция – кому нужны таланты, если они станут шляться толпами? |
| 2924 |
Дело приобретало неприятный оборот. Когда мы прощались с этим проклятым клоуном, он дал мне запечатанный пакет с условием открыть его, когда мы найдем пресловутого дьявола, а он был уверен, что мы его найдем, и утверждал, будто знает, что именно мы найдем. Всем в экспедиции было известно про это письмо; конечно, никакого дьявола мы не искали, а мы искали способ опровергнуть саму мысль о том, что можно заранее знать неизвестное. Все прекрасно помнили оскорбительную историю с таблетками творчества, и теперь мы с упорством маньяков старались добыть доказательства того, что он не прав, что нет никакого особого способа мыслить, что он не мог, просто не имел права угадать, что именно мы найдем в этих подземельях. Потому что нам казалось тогда, что это единственная возможность нашего самоутверждения. |
| 2925 |
Когда я вспоминаю о том времени, основное мое чувство – раздражение. Метался я очень. Все было непонятно, хотя цель у меня была – художество. Да не просто картинки, а великая живопись. Я еще не задумывался над тем, зачем вообще живопись. Это пришло много позднее, когда я спросил себя: а зачем их вообще писать, картинки? Этот вопрос передо мной еще не стоял. Задача была самая скромная – научиться писать, как великие мастера, чьи картины висели в музеях. Я их тогда не делил ни на течения, ни на эпохи. Мне было все равно: Иванов или Суриков, Леонардо или Ван Гог. А если совсем честно, то мне нравились вообще все картины. Нужно только, чтобы они были. И еще чтобы они висели в музеях. Разумелось, что все картины в музеях написаны великими мастерами. А если еще честнее – мне нравилось все, что написано красками. |
| 2926 |
Лошади летели по грудь в траве, и одинокие всадники останавливались у высокой насыпи, провожали эшелон сощуренными глазами, потом они улетали, как лодки по седым волнам. Коршун кружил в небе. Галки сидели на изоляторах. И с этих времен я навсегда заболел степью, хотя не был в ней с тех пор больше ни разу. Потому что достаточно мне закрыть глаза и произнести слово степь, как я снова стою на высокой насыпи, одинокий всадник улетает по серым волнам, снова высокое небо и человеческий простор. И тогда проходит головная боль, и я, житель огромного города, вот уже столько лет топчущий окурки на асфальте, сделав глоток простора, снова возвращаюсь пить с людьми из одной чаши, чтобы ошибаться, страдать, исправлять обиды, нанесенные неразумием и подлостью, и праздновать вместе свои людские праздники. |
| 2927 |
А на даче крестной Надя становилась совершенно другая. Это выяснилось, когда Гошка с Надей в последний раз пришли на дачу и отдали кошелки с продуктами старой приятельнице крестной. Приятельница прожила с крестной всю жизнь, вела хозяйство на даче. Ничего как будто не менялось, но чем ближе к опушке леса, где стояла дача, тем больше они стеснялись этих авосек. Потому что вся молодежь на этих дачах была из хороших семей, и надо было тянуться, если хочешь жить на опушке. Гошка вовсе не хотел там жить, но Надя хотела. И что хорошего в этих семьях, Гошка тоже никак не мог понять. Семей как раз и не было, таких семей, к которым Гошка привык, где семья – это дом, и он всегда с тобой, вот уже сколько лет прошло, а он всегда с тобой, и ты его ищешь всю жизнь, оглядываясь назад, хотя и кажется, что смотришь вперед. |
| 2928 |
Но это все не приснилось Панфилову, а только вспомнилось. А приснилось ему, как он прошел по разгромленной квартире и чувствовал, как подкатывают слезы, и вошел в комнату, где уже не было ничего, потому что часть вещей уже перетащили в соседнюю, а часть вещей роздали после смерти мамы. Только на стене висело большое зеркало в дубовой раме, и тут к глотке подошли слезы и стали душить и валить с ног, потому что он увидел в зеркале себя, хорошо одетого, с лицом по-женски перекошенным от тихого беззвучного плача, и за его спиной отражалась пустая голубая комната, и больше ничего не отражалось, а всегда в зеркале отражалась мама – как ни обернешься от окна, где торчишь на подоконнике и глазеешь на Благушу, которая вся трепещет и полощется, словно белье на ветру. Тут он проснулся, и его все еще били рыдания. |
| 2929 |
Он зажег свет, чтобы писать, и тут же потерял первые фразы. Пришлось погасить лампу, и он стал писать при взлетающем свете уличных фонарей. Он писал до утра и утром, он не решался сменить позу – у него уже был опыт с лампой. Близко к финалу он начал дрожать от усталости и голода, но продолжал писать, хотя и чувствовал, что кое-где комкает строки, начинает выполнять домашнее задание и его тянет на зевоту. Однако, когда он попытался бросить, он почувствовал тоску, почувствовал, что не может, что какая-то сила ведет его руку, которая бежит по бумаге как чужая. Его охватила тоска, которую, наверно, испытывает загипнотизированная курица, когда не может оторвать клюва от проведенной перед носом черты – все проделывали это в детстве. Гошка вдруг понял, что это идет мимо него, что он уже фактически не нужен. |
| 2930 |
Он услышал про Атлантиду из репродуктора, что стоял на отцовском столе рядом с пепельницей из резного мыльного камня, купленной в двадцатые шальные годы для красоты жизни. Гошка всегда слушал радио, уткнувшись носом в черную картонную ночь репродуктора, и все передачи были для него ночные. Он услышал однажды конец передачи о том, что потонуло царство. Золотое царство потонуло двенадцать тысяч лет назад, и он услышал слово Атлантида. Он не знал тогда, что это на всю жизнь, но почему-то заплакал. Оттого, наверно, что ему всегда доставались только концы передач или начала, обрывки тайны и предвкушения, и ничего не давалось в руки целиком, и оставалось только изматывающее волнение. И теперь он стоял маленький впереди всех и смотрел на ворота. Все смотрели на ворота, но только все теснились друг к другу. |
| 2931 |
Потом нам с мамой выписали ночные пропуска, и мы шли пешком по ночным улицам, где маскировка уже соблюдалась плохо, потому что война ушла на запад. Всю ночь мы просидели возле телефона, и я выкурил несметное количество папирос, которые без всяких коробок стояли торчком в хрустальной вазе, и всю ночь мама рассказывала о своей жизни. Как она была кассиршей на стадионе и как в нее влюбился молодой помкомвзвода, как они поженились и еле сводили концы с концами, как она хотела учиться и не удалось, потому что появились дети, а мужа послали в военную академию, и он умолял ее потерпеть, пока он кончит, чтобы дети не погибли, а потом было поздно учиться, и она ему до сих пор простить не может. Но зато у нее теперь дом как дом и мужу дали генерала, и она была в Кремле, у нее там ноги отваливались от боли. |
| 2932 |
Почему же талантливы не все, когда внешних помех так мало? Потому что человек чаще всего не знает, где зарыт его талант. Почему он этого не знает? Потому что он не свободен внутри себя, а творчество – это высшая степень бессознательной свободы. Почему же он угнетен, даже не подозревая об этом? Потому что он не сталкивается с нежностью. А почему? А потому, что мы все влияем друг на друга не только сознательно, но и бессознательно. И если мы кому-то говорим не чувствуя, то партнер это чувствует не говоря. И его охватывает страх ненужности, и он не может свободно догадаться, кто он есть. Потому что найти себя – это найти свою нужность не себе. Только у силача хватает уверенности, что он кому-то пригодится, и хватает сил дождаться. Даже после смерти. Но ведь физически сильнее, чем он есть, может стать каждый. |
| 2933 |
Почему он этого не знает? Потому что он не свободен внутри себя, а творчество – это высшая степень бессознательной свободы. Почему же он угнетен, даже не подозревая об этом? Потому что он не сталкивается с нежностью. А почему? А потому, что мы все влияем друг на друга не только сознательно, но и бессознательно. И если мы кому-то говорим не чувствуя, то партнер это чувствует не говоря. И его охватывает страх ненужности, и он не может свободно догадаться, кто он есть. Потому что найти себя – это найти свою нужность. Только у силача хватает уверенности, что он кому-то пригодится, и хватает сил дождаться. Даже после смерти. Но ведь физически сильнее, чем он есть, может стать каждый. То же самое и с талантом. Слова тут не помогут. О нежности, то есть о нужности другому, о радости для него догадываются по глазам. |
| 2934 |
У Шекспира есть такое выражение: понять – значит простить. Но не кажется ли вам, что понять – значит упростить? И не только в том смысле упростить, что к абсолютной истине можно только стремиться, а еще и в том смысле, что тот, кто упрощает проблему, должен быть сложнее самой проблемы. Иначе он упростить-то упростит, но ничего не поймет, кроме своей фальшивой схемы. А потому, чтобы человеку понять самого себя, ему надо как-то стать сложней собственного мозга, вот ведь какая штука. А как это сделать, вы мне не подскажете? Мы вот наблюдаем поведение друг друга и свое и стараемся понять. Но ведь в наблюдении участвует наш мозг, а он упрощает все, что понимает. Ведь понять – значит упростить, так мы договорились. Но вот приходит акт творчества, и его не уследить. И результаты его всегда неожиданны. |
| 2935 |
Что такое неталантливый человек? Это человек, талант которого лежит не в той области, в которой он трудится. В плохом физике спит гениальный повар, и так далее. Почему он не в той области? Раньше его загоняли туда социальные условия, смертельная необходимость. Выбивались только силачи и догадавшиеся. Почему же талантливы не все, когда внешних помех так мало? Потому что человек чаще всего не знает, где зарыт его талант. Почему он этого не знает? Потому что он не свободен внутри себя, а творчество – это высшая степень бессознательной свободы. Почему же он угнетен, даже не подозревая об этом? Потому что он не сталкивается с нежностью. А почему? А потому, что мы все влияем друг на друга не только сознательно, но и бессознательно. И если мы кому-то говорим не чувствуя, то партнер это чувствует не говоря. |
| 2936 |
Это была нежность. Новое чувство, нарождающееся в своем массовом варианте. И тогда я решил: если мне удастся с помощью рассказов об этих великанах вызвать нежность к одной спасенной от коллекций ящерице, значит ничего не потеряно, и человек может. А если может один, значит может и другой, а если другие могут, то они могут многое, практически, наверное, все. Почему? Я давно уже знал, что талантливыми могут быть все, кроме больных, медицинских кретинов. Что такое неталантливый человек? Это человек, талант которого лежит не в той области, в которой он трудится. В плохом физике спит гениальный повар, и так далее. Почему он не в той области? Раньше его загоняли туда социальные условия, смертельная необходимость. Выбивались только силачи и догадавшиеся. Почему же талантливы не все, когда внешних помех так мало? |
| 2937 |
Это мне пришло в голову, когда запустили в космос собаку Лайку и она погибла. Прошли войны, после которых трупы сгребали бульдозерами, а люди вдруг стали болеть о собачонке, которую в жизни не замечали. Что это было? Они поняли, что Лайка неповторима, будут другие, но этой не будет. И взвыли от тоски. Что это? Сентиментальность? Нет. Это была нежность. Новое чувство, нарождающееся в своем массовом варианте. И тогда я решил: если мне удастся с помощью рассказов об этих великанах вызвать нежность к одной спасенной от коллекций ящерице, значит ничего не потеряно, и человек может. А если может один, значит может и другой, а если другие могут, то они могут многое, практически, наверное, все. Почему? Я давно уже знал, что талантливыми могут быть все, кроме кретинов. Что такое неталантливый человек? |
| 2938 |
Я в школе всегда хотел доказать свое я, ссорился с учителями и вожатыми, жил трудной и обидной мальчишеской жизнью, и каждый раз надо было все решать самому. Я думал, в армии мне придется совсем туго. Не повернешься. Потому что и этого нельзя, и этого нельзя. И вдруг все оказалось совсем наоборот. Никаких хлопот, никаких сомнений. Есть приказ, и не надо ничего решать самому. И вот первый день фронта опять все перевернул. Все сбил, все спутал. И я опять один сижу в своей норке, в которой не спрячешься, и командиры мои убиты, и надо решать все самому. Но тут мне удивительно повезло. Я вдруг заметил и соседа справа, и соседа слева. Прямо чудо какое-то. Хотя они все время здесь были, но я заметил их только сейчас. И еще и еще соседей, и даже тех заметил, которых не мог увидеть, по всей линии фронта. |
| 2939 |
И вот мы снова двигаемся по знакомым нам переходам, но теперь мы совсем одни на все подземелье, если не считать фигуры, которая была бы совсем похожа на скульптуру, если бы не шевелилась. Ярко светили заново заряженные фонари. Мы не имели права делать то, что мы делали, но опасности, видимо, не было никакой, во всяком случае опасности, предусмотренной инструкцией. За все время изучения рудника мы не обнаружили ни одного следа обвалов. Тысячи лет простояли эти штольни, с какой стати им было обрушиться именно сейчас. Весь мой опыт говорил – опасности нет. А о той опасности, которую не предусматривала инструкция, не знал никто. Опасность состояла только в том, что мы не взяли с собой даже охотничьих ружей. Не хотели возбуждать ненужные опасения. Считалось, что мы задержались привести в порядок записи. |
| 2940 |
Мне за семьдесят, Биденко за двадцать, между нами полвека. Мне скоро уходить, а ему начинать. Из всех моих учеников по-настоящему я верил только в него. Надо ли объяснять почему? Видимо, надо. Потому, что он считает истину важней себя. Полвека – и пять тысяч лет. Всего сто поколений тому назад кто-то бежал из этого ада, чтобы рассказать правду. И я верю, что это был ученый. Так же, как я верю, что первый, кто добровольно сюда спустился, был поэт. По преданиям, его фамилия была Орфей. Только вот возлюбленная, которую он почти вывел из ада и спас, не смогла пойти за ним без оглядки. Впрочем, с поэтами это происходит и по сей день. А кто из нас хоть немножко не поэт? Так вот, если это смогли они, когда существовали дьяволы, то это должны суметь и мы, когда дьявола свергли из брандмайоров в простые топорники. |
| 2941 |
Однажды я видел, как три тысячи человек слушали старичка, который сидел спиной к публике. И это были совсем другие люди, не те, которых я знал раньше. Старичок на органе играл Баха. И тогда я подумал, что если сейчас человек иногда бывает таким, то когда-нибудь он таким будет всегда. И если для этого надо стать музыкантом, художником или поэтом – в общем, органистом, то я хочу им стать, чтобы тормошить души и готовить те времена, когда люди наследственно станут такими, какими они сейчас бывают в момент творчества. И тогда бы я без горечи отказался от клоунады. Потому что клоунада – это только начало. Над клоунами смеются, но скоморохи начинали битву. Клоуны всегда отстаивали попранное человеческое достоинство. А достоинство человека – в его способности радоваться нежности. И я написал песню. |
| 2942 |
Видимо, опасности не было никакой, во всяком случае опасности, предусмотренной инструкцией. За все время изучения этого проклятого рудника мы не обнаружили ни одного следа обвалов. Тысячи лет простояли эти штольни, с какой стати им было обрушиться именно сейчас. Весь мой опыт говорил – опасности нет. А о той опасности, которую не предусматривала инструкция, не знал никто. Опасность состояла только в том, что мы не взяли с собой даже охотничьих ружей. Не хотели возбуждать ненужные опасения. Считалось, что мы задержались привести в порядок записи. Паша только захватил с собой пару хороших топориков да еще в последний момент взял у физорга стартовый пистолет. Почему мы все-таки пошли? Ответ на это простой. Пошли потому, что для меня это было последнее в моей жизни приключение, а для Паши – первое. |
| 2943 |
Почему так приедается все в жизни? Наверно, потому, что все, с чем сталкиваешься, только похоже на то, чем оно должно быть, и ты знаешь, что это еще не первый сорт и где-то есть то же самое, но лучше. Меняются моды. Вчерашняя одежда кажется некрасивой, вчерашняя красота вызывает скуку, вчерашнюю мысль не замечаешь, вчерашняя радость вызывает ощущение неловкости, вчерашняя радость – это вчерашняя наивность, а сегодня я поумнел и на зубах оскомина. Ищем спасения в бесконечном поиске, но это бесконечный голод. Конечно, приятно представить впереди необыкновенное блюдо с постоянной притягательностью, но не напоминает ли это клок сена, привязанный перед носом осла? Бесконечная дорога, бесконечный голод и клок сена, который удаляется с той же скоростью, с которой приближается к нему бедный, бесконечно милый осел. |
| 2944 |
Таким образом, я делаю дальнейший вывод из теории эволюции. Хотите знать, как я пришел к этой идее? У всех нас есть чувство, что человек может быть лучше, чем он есть. А что значит быть лучше? Это значит соответствовать основным условиям своего существования. А основные условия для человека – это другие люди, отношения с которыми постоянно искажаются его и их вожделениями. Однажды я видел, как три тысячи человек слушали старичка, который сидел спиной к публике. И это были совсем другие люди, не те, которых я знал раньше. Старичок на органе играл Баха. И тогда я подумал, что если сейчас человек иногда бывает таким, то когда-нибудь он таким будет всегда. И если для этого надо стать музыкантом, художником или поэтом – в общем, органистом, то я хочу им стать, чтобы тормошить души и готовить будущие времена. |
| 2945 |
У меня такое ощущение, что я подрядился рассказать историю и даже увлекся, а потом вдруг потерял интерес и весь порох вышел. Надо заканчивать, а не хочется. Наверное, потому, что опять весна, а весна – это время, когда хочется уклониться от обязанностей. Весна – время, когда желания раздваиваются. Хочешь думать о будущем, а взгляд обращается в прошлое. Мы всегда переносим несбывшееся туда, где нас нет. Поэтому прошлое кажется лучше настоящего, а будущее – желанней. И мы то забегаем вперед, то пятимся назад, стараясь углядеть веселое лицо счастья. Воспоминания, опасная сладость. Как будто сам себя списываешь в тираж. Я все помню. Я помню наш последний разговор с Сода-солнцем, и я помню истинную причину, из-за которой его изгнали. Эта причина проста. Я его предал. Никто этого не знает, даже он. |
| 2946 |
Я помню наш последний разговор с ним, и я помню истинную причину, из-за которой его изгнали. Она проста, эта причина. Я его предал. Никто этого не знает, даже он. Я единственный знаю. Потому что я единственный мог защитить его в самый тяжелый для него момент и не сделал этого. Никто не может меня обвинить. С любой точки зрения я поступил правильно. С любой точки зрения, кроме моей. Потому что он преподал нам хороший урок, этот клоун, которого меньше всего интересовала наука. Впрочем, как и всякая другая деятельность, если она не могла дать ответа: а зачем она нужна для человечества? В том нашем последнем разговоре, в котором были поставлены все точки над и, а потому стало ясно, что наши пути расходятся навсегда, я мог бы все исправить, если бы не жалкая попытка сохранить свое жалкое достоинство. |
| 2947 |
Оказалось, что они археологи и собираются в экспедицию. Мне даже скучно стало. Потому что я уже настроилась на отчаянные приключения. И потом я не думала, что так сухо пройдет мое первое свидание. А он на меня иногда поглядывал, пока мы все шли по улице к метро, и только подмигивал. Мне было неловко с ними – девушки были все нарядные. Но мне потом стало наплевать. Я только его разглядывала исподтишка. Знаете, что мне в нем нравилось? Что он к ним не подлизывался. Был какой есть, и все. А какой он есть, я не могла понять. Может быть, он сам не знал, какой он есть. На лбу морщины. Парень один все посмеивался надо мной. Мне стало вдруг обидно почему-то, а он шикнул на парня, и парень сразу перестал ко мне приставать, и у меня обида прошла. Он сразу угадал, что я обиделась. Он вообще все угадывал. |
| 2948 |
Первый сказал: Счастье – это когда много работы и любви, и тогда работа толкает к любви, а любовь порождает работу. Второй сказал: Чепуха. Счастье – это когда нет ни занятий, ни домашних заданий, ни работы, ни отпусков, а есть только весна, лето, зима, осень и можно писать их красками и кистями, и пером круглосуточно и без отдыха. Третий сказал: Счастье – то когда можно выдумывать и бросать идеи пачками и не что они не осуществятся. Четвертый сказал: Счастье – это когда спасаешь, помогаешь, стоишь насмерть за правое дело, защищаешь и делаешь подарки. И только пятый молчал. Ибо он боялся признаться, что его счастье – это сожрать все то, что придумают и добудут остальные четверо. Люди, запомните: если что-нибудь не ладится в вашей жизни, это значит, что рядом с вами или в вас самих завелся пятый. |
| 2949 |
У каждого из нас была своя версия. Костя да Винчи считал, что эта скульптура – обобщенный символ красоты, по капле разлитой в жизни, и тосковал из-за того, что живое подобие его невозможно ни теперь, ни тогда – двенадцать тысяч лет назад. И можно только опять и опять собирать красоту по каплям, чтобы создавать небывалое. Я считал, что это портрет женщины, прилетевшей из космоса двенадцать тысяч лет назад, и тосковал о том, что не увижу второго прилета. Почему я мог надеяться, что мне лично так повезет? А мне было о чем ее расспросить, даю вам честное слово мужчины и джентльмена. Памфилию же было хуже всех. Он считал, что это портрет женщины, умершей двенадцать тысяч лет назад. И если у меня и у Кости и оставалась биллионная доля вероятности дождаться встречи с прототипом, то у него не было никакой надежды. |
| 2950 |
Эпоха была фантастическая, пробили первую дырку в космосе. Оказалось, что мы трое заняты одним и тем же: нам плохо жилось. Это потому, что нам не давала житья мысль насчет этой древней женщины. И поделиться об этом было не с кем. Конечно, это было похоже на заветную мальчишескую игру. Но не совсем. У каждого из нас была своя версия, и рассказать о ней было некому – сочли бы сумасшедшим. Костя да Винчи считал, что эта скульптура – обобщенный символ красоты, по капле разлитой в жизни, и тосковал из-за того, что живое подобие его невозможно ни теперь, ни тогда – двенадцать тысяч лет назад. И можно только опять и опять собирать красоту по каплям, чтобы создавать небывалое. Я считал, что это портрет женщины, прилетевшей из космоса двенадцать тысяч лет назад, и тосковал о том, что не увижу второго прилета. |
| 2951 |
Я тогда подумала – наплевать. Стиляги или нет, мне все равно. Такое было настроение, что все равно. И потом я подумала: не может быть, чтобы он был плохой человек. Не поверила ни во что плохое. Я подумала: кто бы они ни были, он меня в обиду не даст. Наверно, это не стиляги, наверно, это какие-нибудь артисты. А оказалось, что они археологи. И собираются в экспедицию. Мне даже скучно стало. Потому что я уже настроилась на отчаянные приключения. И потом я не думала, что так сухо пройдет мое первое свидание. А он на меня иногда поглядывал, пока мы все шли по улице к метро, и только подмигивал. Мне было неловко с ними – девушки были все нарядные. Но мне потом стало наплевать. Я только его разглядывала исподтишка. Знаете, что мне в нем нравилось? Что он к ним не подлизывался. Был какой есть, и все. |
| 2952 |
А к обозу уже подбегали солдаты и отвязывали красивых лошадей, и русские эмигрантские дети смотрели на них непугаными глазами. Гошка с автоматчиком Пашей остановили солдат, и они недовольно ушли, и весь обоз помаленьку начал подтягиваться к заднему двору здания, у которого были приветливо откинуты козлы, опутанные колючей проволокой, и во всем обозе начался тихий плач – оказалось, это было здание полиции. Гошка ничего не мог понять, он не спал трое суток, семьдесят два часа не спал, и не мог понять, чего они ревут, и орал на них, чтобы пошевеливались, потому что ему было обидно, – за кого они нас принимают, что мы их жрать, что ли, будем без масла, и где взять другой такой хороший широкий двор, куда влезет весь обоз и можно задвинуть козлы и поставить автоматчика, чтобы этих чужих людей никто не тронул. |
| 2953 |
А потом на старое трухлявое дерево, о котором ходили слухи, что его скоро спилят, так как оно жило только одной своей половиной и могло однажды обрушиться, на толстый сук этого дерева закинули длинную проволоку, а внизу приладили доску. Сук был на уровне третьего этажа, поэтому размах качелей был медленный и огромный, и один садился на доску, а остальные его начинали раскачивать, зацепив проволочным крючком за сиденье, и седок, задрав ноги, чтобы не задеть за землю, летел все быстрей над самой землей, и мимо проносилась серая пелена анохинского забора, и все длиннее путь, и все яростнее полет. И после своего рассказа Гошка понял, что все ждут, когда он сядет на летящую доску, и закричит, что хватит, как все кричали, когда становился через забор виден анохинский двор на бугре. А Гошка все не кричал. |
| 2954 |
Надя бежала легко и резво, показывая, что теперь ей не нужна никакая дымка. К черту дымку, если начинается новая жизнь и можно бегать под фонарями, а потом возвратиться к компании, красиво и тяжело дыша, и торжествующе глядеть в глаза своему приятелю, который прекрасно понимает, что это конец. Потому что ты сопляк, а я женщина, то есть жизнь, и жизнь тебя еще многому научит, если не перестанешь заглядывать на дно сосуда, – Пушкин ему свой, видите ли, ну так припомни, чем кончаются пушкинские истории, и потом цени, что я вежливая и согласна считать Дантеса ниже этого поэта. Но если ты меня выведешь из себя, то получишь правду, которая тебе вряд ли понравится, потому что для чего Дантес – я знаю, я от него нарожу детей, а для чего Пушкин – еще никому не известно, разве что украшать мою и Дантесову жизнь. |
| 2955 |
Они шли веселые, юные и опьяневшие, хорошо одетые и устойчивые, и люди улыбались, глядя на них, на молодцов, окончивших школу и начинающих новую устойчивую жизнь, которая стала лучше и стала веселей, и в конце концов, разве не в этом дело. И Гошка глядел со стороны, как они веселятся, как ребята затеяли беготню, и Надя бежала под фонарями, совсем не так, как раньше, утомленно и еле двигая ногами, а легко, но и резво, показывая, что она открыто переменила позицию и теперь ей не нужна никакая дымка, если эта дымка требует чего-то большего, чем пятерка по литературе. К черту всякую дымку, если начинается новая устойчивая жизнь и можно бегать под фонарями, а потом возвратиться к компании, красиво и тяжело дыша, и торжествующе глядеть в глаза своему приятелю, который прекрасно понимает, что это конец. |
| 2956 |
Сложившееся мнение. Вот отчего люди уезжают, бросают прежнюю стезю, работу, семью. Все бросают, чтобы уехать куда-то, где о них нет никакого мнения. Сложившееся мнение – нет большего тирана, ни от чего так не гибнут люди, как от сложившегося мнения. Если у человека успех и признание, если его полюбили за что-то одно, он должен и дальше тащить на себе ярмо этой любви. Человек, который обманывает ожидания, ненавистен, даже когда он дает больше, чем обещал. Человек любит копить. Он копит вещи, мнения, факты и не прощает, когда его грабят. Разве все мы не страдаем оттого, что хотим друг от друга не дел, а обликов? Бывает, что скоту, умеющему вызвать симпатию, придают в обществе больший вес, чем великому делу несимпатичного человека. А почему? Обманули. Мы тебя любили за это и за то, а ты вон что. И наоборот. |
| 2957 |
Сук был на уровне третьего этажа, поэтому размах качелей был медленный и огромный, и один садился на доску, а остальные его начинали раскачивать, зацепив проволочным крючком за сиденье, и седок, задрав ноги, чтобы не задеть за землю, летел все быстрей над самой землей, и мимо проносилась серая пелена анохинского забора, и все длиннее путь, и все яростнее полет. И после своего рассказа Гошка понял, что все ждут, когда он сядет на летящую доску, и закричит, что хватит, как все кричали, когда становился через забор виден анохинский двор на бугре. А Гошка все не кричал, и ребята пролетали мимо, пролетали озверелые лица, анохинский двор становился все виднее, и уже можно было различить крыши его сараев, и дальние помойки, и даже кусок следующего двора, полуживое дерево стонало, а Гошка не кричал. |
| 2958 |
Фитиль, вместо того чтобы немедленно принять меры и отправить его на операцию, разыскал доктора в огромных очках без оправы, и тот приладил обратно все перебитые косточки этого пальца и обмазал какой-то коричневой замазкой, выглядевшей как навоз, и велел поливать эту гадость, чтобы она не засохла. Через полторы недели с ноги сняли комок этой дряни, и под ней обнаружился целый палец, хотя и кривоватый, но свой и розовый. И Фитиль, этот озверелый гуманист, ходил по комнате, мечтательно улыбался поверх голов и, задирая длинные свои ноги в обмотках, исполнял какой-то весенний журавлиный танец. Все смотрели на него, и у них не было слов. А потом низкорослые солдаты увели его спать, обняв за талию, потому что не доставали до плеч. Потому что он был пьян, и это был второй случай, когда его видели пьяным. |
| 2959 |
Но не только поэты и философы подбрасывали дрова в мой тусклый костер. Удивительно сказать, но в мое время грусть считалась признаком мыслящего человека. В моей среде уважались люди задумчивые и даже как бы отрешенные от жизни. Я стал считать, что пессимистический взгляд на жизнь есть единственный взгляд человека мыслящего, утонченного, рожденного в дворянской среде, из которой и я был родом. Значит, меланхолия, думал я, есть мое нормальное состояние, а тоска и некоторое отвращение к жизни – свойство моего ума. Видимо, не только моего ума. Видимо – всякого ума и всякого сознания, которое стремится быть выше сознания животного. Очень печально, если это так. Но это, вероятно, так. В природе побеждают грубые ткани. Торжествуют грубые чувства, примитивнее мысли. Все, что истончилось, погибает. |
| 2960 |
А рядом с деревьями деревня, и тоже в ней истории нет никакой. Кроме смутной памяти стариков, ничего нет в деревне этой достоверного о прошлом людей, проживших на месте лет сто, двести и еще много больше. Почти нет следов истории человека в этой деревне. Напротив, если бы срезать березку, то по кругам можно бы сосчитать и сколько лет она росла, и узнать по тем же кругам, в каком году березке жилось хорошо, в каком плохо, в каком она голодала, и по голодному году березки догадаться о голодном годе людей этой деревни. Как мне хотелось тогда, стоя на тяге под березкой в лесу, научиться понимать жизнь какого-нибудь участка леса, чтобы он, долголетний, рассказал бы мне о судьбе людей с такой коротенькой жизнью и памятью. Может быть, это заветное мое желание чисто поэтического смысла сохраняется с детства. |
| 2961 |
Пусть даже только через посредство этого поэта леса, а не в собственной природе моей, родилось это стремление к лесу, теперь уже все равно: в кровь мою вошло чувство жизни дерева, и если надо мной из пораненного сучка березки весной капает сок, то березка мне эта не ботанически живое существо, а человечески живая березка. Но есть же деревья и по тысяче лет живут, и по две. И я думал об этих деревьях, стоя под березкой, что для понимания жизни леса прежде всего надо научиться чувствовать у деревьев столетия, как наши годы, и только тогда можно понять движение и борьбу у деревьев, как у людей. Если бы этим живо могли бы мы проникнуться, то не говорили бы мы так часто, что деревья стоят. Если бы мы могли научиться их долгое время переводить на наше короткое, то жизнь в лесу представилась бы нам как жизнь людей. |
| 2962 |
Сколько раз, бывало, на тяге стоишь под березкой, и над тобой капает сок из обломленного сучка, и чувствуешь всем своим существом, что живая, да, человечески, а не ботанически живая эта березка. Ранней весной сучки еще голые, видна вся жизнь дерева, разглядываешь, как слагались сучки, догадываешься о чем-то, но больше досадно становится на себя, что мало знаешь о жизни дерева. А рядом с деревьями деревня, и тоже в ней истории нет никакой. Кроме смутной памяти стариков, ничего нет в деревне этой достоверного о прошлом людей, проживших на месте лет сто, двести, триста и еще много больше. Почти нет следов истории человека в этой деревне. Напротив, если бы срезать березку, то по кругам можно бы сосчитать и сколько лет она росла, и узнать по тем же кругам, в каком году березке жилось хорошо, в каком плохо. |
| 2963 |
Весна света согревается полднями. Пороша к полудню растаяла, и радость моя притупилась, но не исчезла. Как только замерзли к вечеру лужи, запах вечернего мороза опять вернул меня к весне света. Так вечерело, но звезды не показались в Москве: все небо оставалось голубым и медленно синело. На этом новом голубом фоне в домах там и тут вспыхивали лампы с абажурами; никогда этих абажуров в сумерках не увидишь зимой. Возле полузамерзших луж от растаявшей звездной пороши всюду слышался детский восторженный крик, детская радость наполняла весь воздух. Так дети в Москве начинают весну, как в деревне начинают ее воробьи, потом грачи, в лесах тетерева, на реках утки и кулики на болотах. От детских весенних звуков в городе, как все равно от птичьих криков в лесах, мои ветхие одежды с тоской и гриппом вдруг свалились. |
| 2964 |
Он повел меня в свой дом у ручья, под тенью орехового дерева с огромными лапчатыми листьями. Дом был старенький, с крышей из тростников; вместо стекол на окнах и на двери была просто бумага; огорода вокруг не было, зато возле дома стояли разные орудия, необходимые для выкапывания женьшеня: лопаточки, скребки, берестяные коробочки и палочки. Возле дома ручья не было видно, он протекал где-то под землей, под грудой навороченных камней, и так близко, что, сидя в доме с открытой дверью, можно было постоянно слушать его неровную песню, иногда похожую на радостный, но сильно приглушенный разговор. Когда я прислушался в первый раз к этому разговору, мне представилось, будто существует тот свет и там теперь все разлученные, любящие друг друга люди встретились и не могут наговориться днем и ночью, недели, месяцы. |
| 2965 |
Эта улыбка и пленила меня, и в то же время привела в некоторое замешательство. В первый момент китаец мне показался не только старым, но даже очень древним человеком: лицо его было сплошь покрыто мелкими морщинами, цвет кожи был землистый, глаза, едва заметные, прятались в этой сморщенной коже, похожей на кору старого дерева. Но когда он улыбнулся, то вдруг загорелись черным огнем прекрасные человеческие глаза, кожа разгладилась, оцветились губы, сверкнули еще белые зубы, и все лицо во внутреннем смысле своем стало юношески свежим и детски доверчивым. Так бывает: иные растения в непогоду или на ночь закрываются серыми щитками, а когда станет хорошо, открываются. С каким-то особенным родственным вниманием посмотрел он на меня. Сказал, что хочет есть, и повел меня в свою маленькую лачугу у ручья. |
| 2966 |
Раз мне удалось сделать открытие. Мы жили в деревне, перед окном у нас был луг, весь золотой от множества цветущих одуванчиков. Это было очень красиво. Все говорили, что луг золотой. Однажды я рано встал удить рыбу и заметил, что луг был не золотой, а зеленый. Когда же я возвращался около полудня домой, луг был опять весь золотой. Я стал наблюдать. К вечеру луг опять позеленел. Тогда я пошел, отыскал одуванчик, и оказалось, что он сжал свои лепестки, как все равно если бы у нас пальцы со стороны ладони были желтые и, сжав в кулак, мы закрыли бы желтое. Утром, когда солнце взошло, я видел, как одуванчики раскрывают свои ладони и от этого луг становится опять золотым. С тех пор одуванчик стал для нас одним из самых интересных цветов, потому что спать одуванчики ложились вместе с нами и вместе с нами вставали. |
| 2967 |
У нас с братом, когда созревают одуванчики, была с ними постоянная забава. Бывало, идем куда-нибудь на свой промысел – он впереди, я в пяту. Я позову его деловито. Он оглянется, а я фукну ему одуванчиком прямо в лицо. За это он начинает меня подкарауливать и тоже, как зазеваешься, фукнет. И так мы эти неинтересные цветы срывали только для забавы. Но раз мне удалось сделать открытие. Мы жили в деревне, перед окном у нас был луг, весь золотой от множества цветущих одуванчиков. Это было очень красиво. Все говорили, что луг золотой. Однажды я рано встал удить рыбу и заметил, что луг был не золотой, а зеленый. Когда же я возвращался около полудня домой, луг был опять весь золотой. Я стал наблюдать. К вечеру луг опять позеленел. Тогда я пошел, отыскал одуванчик, и оказалось, что он сжал свои лепестки. |
| 2968 |
Случалось, на огонек во время перелета, или в погоне за своей подругой, влетал ко мне болотный приятель с длинным клювом; влетит, сделает круг над столом и возвращается в чистик – славное наше моховое болото, мать великой русской реки. Не одно это болото питает многоводную реку, но все питающие мхи называются чистики. Наш чистик был когда-то дном озера, и берега его, холмистые, песчаные, с высокими соснами, сохранили свой первобытный вид, так вот и кажется, что за соснами будет вода, идешь – и нет воды. Буйные с полверсты заросли, в кустарниках кочки высотой по грудь человеку, если свалишься, напорешься на колья чахлых березок. Ходить тут можно по клюквенным тропам, пробитым общими силами клюквенных баб, волков, лис и зайцев, случается, и сам Миша пройдет, все тропят и спасаются в зарослях. |
| 2969 |
Так вот и кажется, что за соснами будет вода, идешь – и нет. Буйные с полверсты заросли, в кустарниках кочки высотой по грудь человеку, если свалишься, напорешься на колья чахлых березок. Ходить тут можно по клюквенным тропам, пробитым общими силами баб, волков, лис и зайцев, случается, и сам Миша пройдет, все тропят и спасаются в зарослях. Как пробьешься из этих зарослей в чистик – чистое место, благодатное, весной каждая кочка букет цветов, летом после комара, как подсохнет, найдешь себе кочку величиной со стол, и в нее как в постель, только руками поводишь, гребешь в рот клюкву, чернику и бруснику. Такой чистик нужно бы сделать заповедником, и топор, и огонь чтобы не касались лесов, окружающих болото – исток, мать славного водного пути из варяг в греки, иначе река иссякнет и страна обратится в пустыню. |
| 2970 |
Любовь – это неведомая страна, и мы все плывем туда каждый на своем корабле, и каждый из нас на своем корабле капитан и ведет корабль своим собственным путем. Я пропустил первую порошу, но не раскаиваюсь, потому что перед светом явился мне во сне белый голубь, и когда я потом открыл глаза, я понял такую радость от белого снега и утренней звезды, какую не всегда узнаешь на охоте. Вот как нежно, провеяв крылом, обнял лицо теплый воздух пролетающей птицы, и встает обрадованный человек при свете утренней звезды, и просит, как маленький ребенок: звезды, месяц, белый свет, станьте на место улетевшего белого голубя. И такое же в этот утренний час было прикосновение понимания моей любви, как источника всякого света, всех звезд, луны, солнца и всех освещенных цветов, трав, детей, всего живого на земле. |
| 2971 |
Много в жизни своей я бродяжничал, но в какое бы новое место ни приходил, везде мне хотелось построить тут себе дом и жить долго. Так я обыкновенно и приступал к изучению любого края – будто бы я выбираю себе место, где бы мне поставить свой дом. Пусть множество раз попытки найти точку своего постоянства разлетались, как мыльный пузырь, каждая местность, каждая новая земля непременно возбуждала во мне твердую уверенность, что рано или поздно я свою точку найду. И вот, выбрав где-нибудь место для постройки дома, я присматриваю себе лесной материал, привыкаю к новым для меня ручьям, долинам, горам, растениям, животным. И так я мысленно строюсь, охочусь, наблюдаю, пишу, пока не кончается запас моих средств для путешествия. Однажды я даже и купил себе домик в Загорске и прочно в нем устроился. |
| 2972 |
Устроить себе дом на колесах помог мне один журнал, с которым мы заключили договор: я буду писать о своем путешествии, а журнал мне за это поможет устроить дом на колесах. Вскоре после заключения договора мне прислали грузовик, и я стал обдумывать, из чего бы мне устроить на этом грузовике охотничий домик. Мысль о прицепном домике, как в Америке, я сразу же отбросил, потому что ездить мне придется по бездорожью и больше в лесах, да еще по грязи ранней весной. Я люблю природу почему-то особенно ранней весной, когда деревья еще не одеты. Редко видит кто природу этой неодетой весной, и само собой понятно, что о неведомом и куда интересней читать, и мне, писателю, куда охотнее пишется. Весна света и половодья для меня лучшее время года, но только тянуть в это время по грязи за собой прицеп невозможно. |
| 2973 |
Я не обращал внимания на бабочек и жуков, книга была увлекательной, и ветерок, долетая из лесу, приятно шумел. Я читал и слушал музыку леса. Но вдруг мне что-то показалось в уголке глаза. Я быстро поднял голову, и это исчезло. Теперь я стал прилаживаться так читать, чтобы можно было наблюдать порог, не поднимая головы. Вскоре там показалось нечто рыжее, стало красться в обход стола. Я думаю, мышь слышней пробежала бы, чем это большое подползало под диван. Только знакомое неровное дыхание подсказало мне, что Ярик был под диваном и лежал как раз подо мной. Некоторое время я читаю и жду, но терпения у меня хватило ненадолго. Встаю, выхожу на террасу и начинаю звать Ярика строгим голосом и ласковым, громко и тихо, свистать и трубить. Так уверил я лежащего под диваном, что ничего не знаю о его возвращении. |
| 2974 |
Женская любовь – это сила, сила созидательная, это один из самых величественных катаклизмов, явленных нам природой, и к ней следует относиться с опаской, ее творческий заряд сродни землетрясениям и изменению климата, она дает жизнь иной экосистеме, иной среде, иной вселенной, своей любовью женщина сотворяет новый мир: когда-то разрозненные мелкие твари барахтались в своем мутном бытии, но вот появилась женщина, создав условия для возникновения пары, новой социальной, эмоциональной и генетической сущности, призванной истребить все следы предшествующего индивидуального бытия; эта новая сущность, совершенная уже по сути своей, как подметил Платон, может иногда усложниться до семьи, женщина полностью посвящает себя этой задаче, самозабвенно погружается в нее, отдается ей, так сказать, телом и душой. |
| 2975 |
Из медвежат всегда отбирали одного умного, наиболее смышленного и благонадежного по характеру. Его отделяли от остальных и он жил на воле, то есть ему дозволялось ходить по двору, но главным образом он должен был нести пост у столба перед воротами. Тут он и проводил большую часть времени или лежа на соломе у самой мачты, или же взбирался по ней вверх до беседки и здесь сидел или тоже спал, чтобы к нему не приставали ни люди, ни собаки. Жить такой привольной жизнью могли не все медведи, а только некоторые, особенно умные и кроткие, и то не во всю их жизнь, а пока они не начинали обнаруживать своих зверских наклонностей, то есть пока они вели себя смирно и не трогали никого. Медведь, который нарушал спокойствие жителей, немедленно же был осуждаем на смерть и от этого приговора его ничто не могло избавить. |
| 2976 |
Перед домом дяди, за широким круглым цветником, окруженным расписной решеткой, были широкие ворота, а против ворот посреди куртины было вкопано высокое, прямое, гладкое дерево, которое называли мачтой. На вершине этой мачты был прилажен маленький помостик или, как его называли, беседка. Из числа пленных медвежат всегда отбирали одного умного, который представлялся наиболее смышленым и благонадежным по характеру. Такого отделяли от прочих собратий и он жил на воле, то есть ему дозволялось ходить по двору и по парку, но главным образом он должен был содержать караульный пост у столба перед воротами. Тут он и проводил большую часть своего времени или лежа на соломе у самой мачты, или же взбирался по ней вверх до беседки и здесь сидел или тоже спал, чтобы к нему не приставали ни докучные люди, ни собаки. |
| 2977 |
В народных сказках наших часто сказывается, что из трех детей, рожденных от одних и тех же родителей, третий, самый младший, задается либо всех умнее, либо всех сильнее, либо всех счастливее и удачливей. Ходя по русской земле, зашла эта сказка и в семью покойного русского немца Иогана Норка. Маня была дитя совершенно, что говорят, особенное, какое-то совсем необыкновенное. Умна и пытлива она была необычайно; доброте и чистосердечию ее не было меры и пределов: никто в целом доме не мог припомнить ни одного случая, чтобы Манечка когда-нибудь на кого-нибудь рассердилась или кого-нибудь чем-нибудь обидела. Все знавшие этого ребенка удивлялись на него и со страхом говорили: она не будет жить на свете. Старая русская кухарка Норков часто говорила, что барышня Марья Ивановна не жилец на этом свете. |
| 2978 |
Девочка на ходулях была самым замечательным лицом во всей этой компании и с помощью своих ходуль возвышалась наглядным образом надо всеми. По силе производимого ею впечатления с ней не мог соперничать даже ее товарищ, хотя это был экземпляр, носивший, кроме шарманки, чахотку в груди и следы всех страданий, которыми несчастнейший из жидов участвует с банкиром Ротшильдом в искуплении грехов падшего племени Израиля. Девочка была богиней: на ней был фантастический наряд из перемятой кисеи и рыжего плиса; все это было украшено гирляндами цветов и блестками; а на ее высоком белом лбу лежала блестящая медная диадема, придававшая что-то трагическое этому бледному профилю, напоминавшему длинный профиль Рашели. Нет сомнения, что эта девочка тоже должна была воплощать в себе понятие о каком-то трагическом величии. |
| 2979 |
Несравненно более внимания у зрителей девочка встретила тогда, когда она проплясала перед ними на ходулях матлот. Я видел, как при самом начале этого танца все самые тупые лица осклабились и праздные руки бессмысленно зашевелились, а когда девочка разошлась и запрыгала, каждую секунду рискуя поскользнуться и, в самом счастливом случае, только переломить себе ногу, публика даже начинала приходить в восторг. Из всех людей, стоявших на дворе, и из всех глазевших на эту пляску в окна лишь одно мрачное лицо еврея упорно хранило свое угрюмое выражение, да еще было спокойно лицо самой танцорки. Черные глаза жида то обходили дозором окна всех окружающих двор пяти этажей, то с ненавистью и презрением устремлялись на публику партера, вовсе и не помышлявшую достать из кармана медный грош на хлеб голодному искусству. |
| 2980 |
Очень давно когда-то всего на несколько минут я встретил одно весьма жалкое существо, которое потом беспрестанно мне припоминалось в течение всей моей жизни и теперь как живое стоит перед моими глазами: это была слабая, изнеможенная и посиневшая от мокроты и стужи девочка на высоких ходулях. В тот день, когда я увидел этого ребенка, в Петербурге ждали наводнения; с моря сердито свистал порывистый ветер и носил по улицам целые облака холодных брызг, которыми раздобывался он где-то за углом каждого дома, но где именно он собирал их – над крышей или за цоколем – это оставалось его секретом, потому что с черного неба не падало ни одной капли дождя. В этот ненастный, холодный день она вышла на грязный мощеный двор из-под черной арки ворот в сопровождении еще более ее изнеможенного итальянского жида. |
| 2981 |
Маркиз как человек хорошо образованный знал и древнее предание о разыскивающих одна другую половинках изначального целого, каковым был некогда человек, пока гнев богов не разделил его на мужчину и женщину. Ему также известна была распространенная на Востоке теория о странствии душ, которые, будучи особенно близкими в одной из своих жизней, потом ищут друг друга в следующих воплощениях. И наконец, как человек, воспитанный в протестантском духе, он глубоко и по-детски искренне верил в предназначение, верил, что все, что ни делается в мире, уже значится в планах и замыслах божьих. А значит был подготовлен к тому, что случилось, – и тем не менее удивлен. Он недоумевал, почему не может оторвать глаз и мыслей от бледного нежного лица Вероники, от ее мимики и постоянно убегающего от него взгляда. |
| 2982 |
Он много знал о законах, толкающих мужчину и женщину друг к другу вопреки воле и здравому смыслу. Каждый человек носит в себе зачатки разных личностей, словно бы не проросшие зародыши других людей. В процессе жизни развивается только та личность, которая превосходит остальные и в наибольшей степени подходит своему обладателю. Прочие, однако, в нем остаются – пусть незрелые, неполноценные, едва намеченные, но все равно абсолютно конкретные. Они проявляют себя, когда главная личность по каким-то причинам теряет силу. Отсюда – безумие, одержимость, деградация. Отсюда и любовь – иногда нам случается встретить человека, поразительно на нас похожего, будто выросшего из семени, подобного тем, которые мы носим в себе. Распознавание таких людей и стремление втянуть их в свою орбиту и есть то, что именуется любовью. |
| 2983 |
Когда Ипек начала внимательно читать газету, Ка испугался, что для нее, точно так же как и для его старых друзей в Стамбуле, единственной реальностью является полный страдания убогий политический мир Турции, что она и на минуту не может представить себе жизнь в Германии. Он долго смотрел на маленькие руки Ипек, на ее изящное лицо, которое ему все еще казалось поразительно красивым. Через некоторое время Ипек спросила Ка, по какой статье и на сколько лет его осудили. Ка сказал. Ближе к концу семидесятых в маленьких политических газетах Турции писать можно было обо всем, и всех за это судили, и все гордились тем, что их судили по этой статье уголовного кодекса, но в тюрьму никто не попадал, потому что полиция, решительно взявшись за это дело, тем не менее не могла найти людей, постоянно менявших адреса. |
| 2984 |
Одолев препоны, снова шел на звезду, указывавшую, где расположен оазис. Увидев, как блещет она в утреннем небе, люди знали: она ведет их туда, где они найдут прохладу, воду, пальмы, женщин. Один только англичанин не замечал этого, потому что почти не отрывался от книги. Сантьяго в первые дни тоже пытался читать. Однако потом понял, что куда интересней смотреть по сторонам и слушать шум ветра. Он научился понимать своего верблюда, привязался к нему, а потом и вовсе выбросил книгу. Это лишняя тяжесть, понял он, хоть ему и казалось по-прежнему, что каждый раз, как откроет он книгу, в ней отыщется что-нибудь интересное. Мало-помалу он сдружился с погонщиком, державшимся рядом с ним. Вечерами, когда останавливались на привал и разводили костры, Сантьяго рассказывал ему всякие случаи из своей пастушеской жизни. |
| 2985 |
Пустыня песчаная иногда вдруг становилась пустыней каменной. Если караван оказывался перед валуном, он его огибал, а если перед целой россыпью камней – шел в обход. Если песок был таким рыхлым и мелким, что копыта верблюдов увязали в нем, – искали другой путь. Иногда шли по соли – значит, на этом месте было когда-то озеро, – и животные жалобно ржали. Погонщики спешивались, оглаживали их и успокаивали, потом взваливали кладь себе на плечи, переносили ее через предательский отрезок пути и вновь навьючивали верблюдов и лошадей. Если же проводник заболевал или умирал, товарищи его бросали жребий: кто поведет его верблюдов. Все это происходило по одной-единственной причине: как бы ни кружил караван, сколько бы раз ни менял он направление, к цели он двигался неуклонно. Одолев препоны, снова шел на звезду. |
| 2986 |
Когда я уеду, он обретет облик, имя, я вспомню, как пылали дрова в камине. Все, что я пережила здесь, все тяготы, через которые мне пришлось пройти, никогда не станут вровень с этим воспоминанием, даже близко к нему не подойдут. Мне хочется сделать для него то, что он сделал для меня. Я долго думала и поняла, что в то кафе зашла не случайно – самые важные встречи устраивают души, еще прежде, чем встретятся телесные оболочки. Эти встречи происходят в тот миг, когда мы доходим до предела, когда испытываем потребность умереть и возродиться. Встречи ждут нас – но как часто мы сами уклоняемся от них. И когда мы приходим в отчаяние, поняв, что нам нечего терять, или наоборот – чересчур радуемся жизни, проявляется неизведанное и наша галактика меняет орбиту. Все умеют любить, ибо получают этот дар при рождении. |
| 2987 |
Самые важные встречи устраивают души, еще прежде, чем встретятся телесные оболочки. Как правило, эти встречи происходят в тот миг, когда мы доходим до предела, когда испытываем потребность умереть и возродиться. Встречи ждут нас – но как часто мы сами уклоняемся от них. И когда мы приходим в отчаяние, поняв, что нам нечего терять, или наоборот – чересчур радуемся жизни, проявляется неизведанное и наша галактика меняет орбиту. Все умеют любить, ибо получают этот дар при рождении. Кто-то распоряжается им довольно искусно, большинству приходится учиться заново, воскрешая в памяти приемы и навыки, но все без исключения должны перегореть в пламени былых страстей, воскресить былые радости и горести, падения и подъемы – и так до тех пор, пока не нащупают путеводную нить, таящуюся за каждой новой встречей. |
| 2988 |
Я встретила мужчину и влюбилась в него. Я позволила себе эту слабость по одной простой причине – я ничего не жду и ни на что не надеюсь. Знаю, через месяц я буду далеко отсюда, и он станет для меня воспоминанием, но без любви больше жить не могу, я и так уже на пределе. Пишу для Ральфа Харта – так зовут этого мужчину. Я не уверена, что он еще раз придет в заведение, где я работаю, но, даже если придет, впервые в жизни от этого ничего не изменится. Мне достаточно любить его, мысленно быть с ним рядом и украшать этот прекрасный город его лаской, его словами, отзвуком его шагов. Когда я уеду отсюда, он обретет облик, имя, я вспомню, как пылали дрова в камине. Все, что я пережила здесь, все тяготы, через которые мне пришлось пройти, никогда не станут вровень с этим воспоминанием, даже близко к нему не подойдут. |
| 2989 |
Моя подруга однажды прислала мне отрывок из книги «Вино из одуванчиков». В ней речь идет о том, как много лет назад один мальчик тяжело заболел. Люди не могли понять, что с ним. Просто жизнь его угасала. Никто не мог ему помочь, пока не появился старьевщик мистер Джонас. Он велел спокойно отдыхать и слушать. Мальчик спал на раскладушке во дворе, мистер Джонас нашептывал ему, а потом потянулся и сорвал с дерева яблоко. Старьевщик сидел возле больного столько, сколько потребовалось, чтобы открыть мальчику секрет внутри него. Я не знала, что такой же секрет я и сама храню в душе. Некоторые люди приходят в этот мир более хрупкими. Подобно нежным фруктам, они легкоранимы, чаще плачут, ими уже с молодости овладевает и печаль. Мистер Джонас знал все это, потому что и сам был одним из таких людей. |
| 2990 |
Мы так часто слышим призыв: «Прости и забудь». Большинству людей последнее не удается. Возможно, и не стоит забывать, ведь память помогает защититься. Но что будет, если мы не забудем, а вместо этого попытаемся рассказать историю иначе? Вот чему она научилась на выездном семинаре. Вместо того чтобы рассказывать сагу, в которой ты – жертва, а кто-то другой – злодей, перепиши сценарий. Вместо того чтобы оправдывать и защищать свою боль, избавься от нее навсегда. Слишком часто мы повторяем историю о душевных ранах. Мы получаем внимание и сочувствие, выставляя себя обиженными, обманутыми или правыми. Такая симпатия достается нам легко, мы ее ищем снова и снова и застреваем в этом состоянии души, копим обиду внутри. Если мы так часто и смачно расписываем своего злодея, значит, нам нравится быть жертвами. |
| 2991 |
Эти слова что-то изменили и во мне. Некоторые люди легкоранимы. Я одна из таких людей. На то, чтобы найти и удержать счастье, мне потребовалось сорок лет. Я всегда чувствовала, что в момент моего рождения бог наверняка моргнул. Он пропустил это событие, так и не узнав, что я появилась на свет. У моих родителей одиннадцать детей. Я всем сердцем их люблю, как и братьев и сестер, но иногда чувствую себя забытым котенком из большого помета. Как говорит моя подруга, я была самым маленьким из котят. В итоге в шесть лет я была ребенком, которого сбили с толку учительницы-монахини, в шестнадцать – сильно пьющей потерянной душой, в двадцать один родила, не имея мужа, университет окончила в тридцать, восемнадцать лет была матерью-одиночкой и только в сорок наконец вышла замуж за человека, который меня на руках носит. |
| 2992 |
Когда я переговорил с ним, то понял, что он не горел энтузиазмом. Паркер весьма недвусмысленно заявил, что, если он станет поверенным в делах Сары, ее интересы потребуют сохранять в тайне все откровения клиентки, да и вообще все это дело весьма деликатное. Прекрасно зная, что в случае необходимости этот человек отдал бы Вулфу свой правый глаз, я сказал ему, что, если в результате этой операции он лишится адвокатской практики, возможно, я смогу предоставить ему другую работу – например, складывать бумажные салфетки. Я согласился с тем, что это слабое утешение, но, предложи я ему даже блестящие перспективы, он все равно не будет доволен. Адвокаты вообще не способны воспринимать шутки, когда речь идет о лишении их адвокатской практики, так как приобретение ее стоит им слишком больших усилий и средств. |
| 2993 |
Когда я докладывал о своих дневных похождениях, пересказывая дословно все разговоры, что вовсе не было сложной задачей, когда у тебя такая большая практика и когда ты знаешь, что меньшего с тебя не спросят, Вулф сидел с закрытыми глазами, откинувшись на спинку кресла, никак не реагируя на мои слова. Он был излишне спокоен, даже безмятежен, и меня это насторожило. Обычно, когда он отправляет меня с каким-нибудь поручением, а я возвращаюсь ни с чем, он непременно делает несколько язвительных замечаний, хотя частенько понимает, что требовал от меня невозможного. А тут я ничего подобного не услышал. Это означало, что либо ему не по вкусу работа, пусть все провалится в тартарары, либо то, что я в данном деле был всего лишь второстепенной фигурой, несмотря на сломанную челюсть и многочасовые страдания. |
| 2994 |
Разумеется, это не удовлетворило мое любопытство, наоборот, заставило еще сильнее ломать голову над тем, что же такое должен был приобрести Сол, за что можно было выложить такие огромные деньги. Когда я докладывал о своих дневных похождениях, пересказывая дословно все разговоры, что вовсе не было сложной задачей, когда у тебя такая большая практика и когда ты знаешь, что меньшего с тебя не спросят, Ниро Вулф сидел с закрытыми глазами, откинувшись на спинку кресла, никак не реагируя на мои слова. Он был излишне спокоен, даже безмятежен, и меня это насторожило. Обычно, когда он отправляет меня с каким-нибудь поручением, а я возвращаюсь ни с чем, он непременно делает несколько язвительных замечаний, хотя частенько понимает, что требовал от меня невозможного. А тут я ничего подобного не услышал. |
| 2995 |
Если вам понадобится детектив, вы остановили бы свой выбор на Фреде или Орри и совершили бы ошибку. Фред был высок, широк в плечах и выглядел надежным и честным, каким он являлся в действительности, однако он был слегка медлителен для ситуаций, нуждающихся в мгновенных решениях. Орри был строен, красив и умен и быстро ориентировался в любых ситуациях, однако заключения его бывали поверхностны. Сол был небольшого роста, жилист, с узким лицом и крупным носом. Всегда казалось, что ему пора побриться, он носил кепку вместо шляпы, и его штаны были выглажены неделю тому назад. Но во всем городе не было ни одного агентства, которое отказалось бы взять его на работу, если бы он не предпочитал независимость. Десять долларов в час, которые он получал, были ничто по сравнению с тем, что ему удавалось достичь. |
| 2996 |
Из двух решений, принятых мной во время обратной поездки в город, лишь одно своевременно пришло мне на ум, что само по себе совсем не плохо. Я имею в виду решение не спешить и вдоволь полюбоваться весенней природой. Несомненно, это было разумное решение, поскольку все равно до четырех часов я не добрался бы домой, а Вульф, который после четырех направляется в оранжерею, терпеть не может, когда кто-то прерывает его пребывание там. Это решение я принял, еще не доехав до города. К другому решению я пришел подсознательно и догадался об этом значительно позднее, когда сообразил, что, не отдавая себе отчета, еду прямиком к нашей клиентке. Ну что ж, это сэкономит мне монету, которую я потратил бы на звонок по телефону-автомату. Не исключено, что ее супруг окажется дома, у них могут быть вопросы ко мне. |
| 2997 |
Найти место преступления оказалось делом нетрудным. На дороге там стояло восемь машин, полностью загородив ее, причем ни одной служебной среди них не было. На обочине толпились человек пятнадцать, а еще двое на другой стороне дороги громко спорили, кто и кому помял бампер. Я даже не вышел из машины. С северной стороны к дороге подступал густой лес, а с южной спускался к болоту обрывистый каменистый склон. Я довольно смутно представлял себе, как выглядит заброшенный рудник, но тем не менее ничего даже отдаленно похожего на него поблизости не было видно. Я осторожно попятил машину и, найдя подходящее место, развернулся. Возвращаясь обратно, я встретил еще три машины. Из двух решений, принятых мной во время обратной поездки в город, лишь одно своевременно пришло мне на ум, что само по себе совсем не плохо. |
| 2998 |
В спальне все было слишком мягким, чтобы сохранились отпечатки – огромный, от стены до стены, ковер, розовое покрывало на кровати королевских размеров, мягкие кресла и еще три предмета мебели, обтянутые розовым атласом. Я шагнул вперед, чтобы еще раз взглянуть на распростертое у кровати тело женщины с раскинутыми ногами и неестественно вывернутой рукой. Безусловно, я не терял головы и не притрагивался к трупу, чтобы убедиться, в самом ли деле женщина мертва, или чтобы рассмотреть поближе глубокую рану на голове. Но вот был ли один шанс на миллион, что я случайно прикоснулся к тяжелой мраморной пепельнице, лежавшей возле тела убитой? Рядом на полу валялись окурки и пепел. Я готов был побиться об заклад, что именно пепельница и послужила орудием убийства. Я покачал головой – нет, не мог я быть таким ослом. |
| 2999 |
Сознаюсь, что я ударил пепельницей по голове свою свояченицу Изабель, и убил ее. Я сделал это в порыве гнева и возмущения. Обида накапливалась много лет. Изабель купалась в роскоши, а мы с женой за все это платили. Все мои накопления подошли к концу, а моего заработка не хватает, чтобы удержаться на плаву. Изабель же ничего не желала слушать, а моя жена ей потакала, поскольку любила сестру больше жизни. Тем утром я попытался в очередной раз урезонить Изабель, но она отказывалась даже слушать, и я вышел из себя и ударил ее. Я не хотел се убивать, но на прощение я не надеюсь, даже со стороны жены. Жена настаивает, чтобы я изложил все это на бумаге, чтобы сохранились доказательства обстоятельств смерти Изабель. Никаких обещаний она мне не давала, и мне не известно, что она собирается делать с моим признанием. |
| 3000 |
Я должен был убедиться, что и впрямь нигде не наследил. А подозрительных предметов в комнате было хоть отбавляй: красивые кресла, мраморный камин без огня, роскошный телевизор, заваленный журналами кофейный столик перед большим диваном и так далее. Решив, что здесь я ни к чему не прикасался, я вернулся в спальню. Там все было слишком мягким, чтобы сохранились отпечатки – огромный ковер, розовое покрывало на кровати королевских размеров, мягкие кресла и еще три предмета мебели, обтянутые розовым атласом. Я шагнул вперед, чтобы еще раз взглянуть на распростертое у кровати тело женщины с раскинутыми ногами и неестественно вывернутой рукой. Безусловно, я не терял головы и не притрагивался к трупу, чтобы убедиться, в самом ли деле женщина мертва, или чтобы рассмотреть поближе глубокую рану на голове. |
| 3001 |
Я стоял и шарил глазами по сторонам. Обычно я поступаю так чисто в силу привычки, чтобы проверить, не оставил ли лишних отпечатков там, где им быть не положено, но на сей раз я руководствовался не только привычкой. Я должен был убедиться, что и впрямь нигде не наследил. А подозрительных предметов в комнате было хоть отбавляй: красивые кресла, мраморный камин без огня, роскошный телевизор, заваленный журналами кофейный столик перед большим диваном и так далее. Решив, что здесь я ни к чему не прикасался, я вернулся в спальню. Там все было слишком мягким, чтобы сохранились отпечатки – огромный ковер, розовое покрывало на кровати королевских размеров, мягкие кресла и еще три предмета мебели, обтянутые розовым атласом. Я шагнул вперед, чтобы еще раз взглянуть на распростертое у кровати тело женщины. |
| 3002 |
Я ушел. Дверную ручку, естественно, я тщательно вытер носовым платком, а на кнопку вызова лифта, а затем и на кнопку первого этажа надавил костяшкой пальца. Кнопку четвертого этажа, на которую я нажимал еще внизу, я тоже протер носовым платком. В небольшом вестибюле никого не оказалось, а входная дверь меня не волновала, поскольку открывал я ее в перчатках. Двинувшись в западном направлении, я поднял воротник пальто и натянул перчатки. Денек выдался, пожалуй, самый промозглый за всю зиму, а пронизывающий ветер также не прибавлял настроения. Обычно во время ходьбы я предпочитаю не предаваться размышлениям, чтобы не натыкаться на прохожих, но в данном случае ни гадать, ни ломать голову мне было совершенно ни к чему; требовалось лишь одно: задать кое-какие вопросы человеку, проживающему по известному мне адресу. |
| 3003 |
В универмаге нам ничего не требовалось, так что мы проехали дальше. До поворота к ранчо Лили оставалось чуть меньше трех миль, а там еще триста ярдов до дома. Однако, чтобы преодолеть эти три мили, приходилось подниматься на семьсот ярдов. Почти перед самым ранчо протекала речушка, через которую был перекинут мост – не переехав его, на машине на ранчо было не попасть. Совсем недалеко речушка делала крутую петлю, в которой и располагался дом Лили. Так уж получилось, что для того, чтобы добраться из дома до самого ранчо пешком, приходилось либо перебираться по мосту, либо преодолевать речушку вброд прямо напротив дома, что было значительно быстрее. В августе речушка настолько мелела, что в одном месте ее можно было пересечь даже прыгая с камня на камень. Или для благозвучности – с валуна на валун. |
| 3004 |
Для любого другого человека, уставшего от людей и мирской суеты любимым местом стал бы уголок ранчо, где располагался дом Лили. Тишину прерывало только журчание ручья, на которое, впрочем, я уже через пару дней перестал обращать внимание. Вокруг ранчо росли сосны, а к северу начинались густые ельники, карабкавшиеся вверх по крутым скалистым склонам. Ниже по течению раскинулся живописный Бобровый луг. Если вам взбредет в голову поразмяться и пошвырять камни в сурков, то достаточно будет спуститься по дороге каких-то три минуты. Дом сложен из обтесанных бревен и выглядит, как картинка. Миновав террасу с каменным полом, вы входите в гостиную с огромным камином. Две двери вправо из гостиной ведут в спальни – одну занимает Лили, а вторая отводится для гостей. Дверь налево ведет в длинный коридор. |
| 3005 |
Когда мы покончили с кофе, я расплатился и мы двинулись к выходу, лавируя в лабиринте столиков. Примерно двадцать пар глаз следили за нами и еще столько же притворялись, что не обращают на нас внимания. Убийство Филипа Броделла произвело изрядный шум в округе Монро. Хотя отношение тамошних жителей к заезжей городской публике оставляло желать лучшего, они тем не менее прекрасно понимали, что туристы приносят немалый доход казне штата Монтана, так что отстреливать их во время сбора черники – не самое патриотическое занятие. Поэтому во взглядах, устремленных вслед мне и Лили, особой любви не было – ведь это управляющий ее ранчо нажал на спусковой крючок. Во всяком случае, так здесь считали. Перед тем как усесться за руль ждавшего нас на стоянке фургона Лили, я забросил пакет с покупками назад. |
| 3006 |
Мое любимое место на земном шаре находится всего в семи минутах ходьбы от дома Ниро Вулфа; это Геральд-сквер, где за десять минут можно увидеть больше разных типов людей, чем где-либо еще. Однажды я даже наблюдал, как один из боссов мафии перед входом в универмаг посторонился, чтобы пропустить вперед через вращающуюся дверь преподавателя воскресной школы. Если вы спросите, откуда я их знаю, то я честно признаюсь: видел я их впервые, но выглядели они абсолютно как босс мафии и преподаватель воскресной школы. Для любого другого человека, уставшего от людей и мирской суеты любимым местом стал бы уголок ранчо, где располагался дом Лили. Тишину прерывало только журчание ручья, на которое, впрочем, я уже через пару дней перестал обращать внимание. Вокруг ранчо росли сосны, а к северу начинались густые ельники. |
| 3007 |
Они прекрасно понимали, что туристы приносят немалый доход казне штата Монтана, так что отстреливать их во время сбора черники – не самое патриотическое занятие. Поэтому во взглядах, устремленных вслед мне и Лили, особой любви не было – ведь это управляющий ее ранчо нажал на спусковой крючок. Так, во всяком случае, здесь считали. Перед тем как усесться за руль ждавшего нас на стоянке фургона Лили, я забросил пакет с покупками назад. Лили села на переднее сиденье, стараясь не прикасаться к его спинке, которая, казалось, вот-вот расплавится под лучами августовского солнца. С моей стороны не слишком припекало. Я дал задний ход и выехал со стоянки. Одно из главных различий между мной и Лили состоит в том, что я оставляю машину на стоянке так, чтобы не надо было разворачиваться, а она – наоборот. |
| 3008 |
Падавший из окон кабинета свет помог нам преодолеть первые двадцать ярдов, потом мы завернули за угол и оказались в полной темноте. Луна уже скрылась за тучами, так что остаток пути мы прошли едва ли не на ощупь. Других машин рядом с нашим фургоном не было. Ключ от замка зажигания я прихватил с собой, а дверцы запирать не стал, так что сначала, руководствуясь правилами вежливости, я распахнул дверцу перед Вулфом. При этом в салоне зажглась лампочка, которая принесла нам долгожданный свет. И не только свет, но и чрезвычайно неприятную неожиданность. На заднем сиденье. Вернее, частично на сиденье. Голова и ноги свешивались вниз. Вулф посмотрел на меня, и я открыл дверцу пошире. Я не хотел ни к чему прикасаться, но оставалась надежда, что он еще дышит. Поэтому я подпер дверцу спиной, а сам наклонился к нему. |
| 3009 |
По дороге я предположил, что Диана задержится. Так оно и вышло. Конечно, девять женщин из десяти всегда опаздывают, но о Диане я хотел бы поговорить особо. Дело в том, что каждое свое появление она обставляла как выход на сцену. Например, она никогда просто не появлялась на кухне к завтраку, она выходила. Без зрителей никакой выход не состоялся бы, а для Дианы было важно, чтобы аудитория была как можно больше. Мы условились, что я заеду за ними в начале десятого. Я сидел вместе с Лили в гостиной и рассказывал, каким успехом пользовалась форель, когда послышался легкий шорох и в комнату вплыла Диана в платье из красного шелка. В верхней части шелка было гораздо меньше, чем Дианы, зато внизу платье доходило почти до щиколоток. А вот Лили предпочла одеться в скромную розовую блузку и белые брючки. |
| 3010 |
Почти на всем протяжении дорога была идеально ровная, лишь в одном месте она резко шла под уклон и потом так же круто взбегала в гору; да еще на небольшом по протяженности участке, где с нависающих скал сыпалось так много камней, что их не успевали убирать, мне пришлось сбавить скорость и посматривать по сторонам. И еще: если первые несколько миль по сторонам дороги попадались деревья и кустарники, то далее местность была совсем голая. Городок населяло человек сто шестьдесят. Асфальтовая дорога заканчивалась напротив универмага, переходя дальше в извилистый проселок. В универмаге нам ничего не требовалось, так что мы проехали дальше. До поворота к ранчо оставалось чуть меньше трех миль, а там еще триста ярдов до дома. Однако, чтобы преодолеть эти три мили, приходилось подниматься на семьсот ярдов. |
| 3011 |
Прими она мое пари, его исход зависел бы от того, считать ли удачей то, что случилось через сутки, вечером в среду. А утром и днем я мотался и суетился без какого-либо успеха. За ужином я был мрачнее тучи, а после кофе заявил, что должен написать письмо и слинял в свою комнату. Я и впрямь хотел кое-что написать, но вовсе не письмо. Дойдя до ручки, я решился на то, чего никогда прежде не делал: записать на бумаге все собранные за десять дней факты и попытаться найти хоть какие-то взаимосвязи и противоречия, которых я не заметил прежде. И вот я сидел за столом перед открытым окном, размышляя, с чего начать, когда услышал шум мотора подъезжающей машины. Расположение моей комнаты не позволяло видеть машину, но я подскочил, как ошпаренный, что лишний раз показывает, в каком состоянии я пребывал. |
| 3012 |
Решив, что никакой пользы принести здесь не могу, я вышел в холл. Шериф уткнулся в журнал, закинув обе ноги на стол Вуди. Он метнул на меня взгляд, но промолчал. Я тоже не горел желанием поговорить с ним. Я подошел к столу, полюбовался на величайшую фразу в американской литературе, досчитал до ста и обернулся. Эд был тут как тут. Я мигом придумал три варианта обращения к нему, все чрезвычайно едкие и остроумные, но потом отверг их. Прошагав к двери в задней стене, я открыл ее, вошел и притворил за собой. Я оказался на кухне в апартаментах Вуди, которая уступала по размерам кухне Лили, но обставлена была столь же современно. Вслед за кухней располагалась спальня, потом ванная и за ней кабинет, который Лили называла музеем. Здоровенная комната, примерно двадцать четыре фута на тридцать шесть. |
| 3013 |
Случай этот весьма необычен. На моей памяти впервые такой влиятельный деятель вызывает окружного прокурора, чтобы ознакомиться с материалами дела. Тем более – дела об убийстве. Конечно, я поинтересовался, зачем нужна такая срочность, но ответ меня не удовлетворил. Я покинул его кабинет, даже не представляя, что могло случиться. Лишь отъехав миль на двадцать, вдруг сообразил, что вы могли вмешаться. Вам небезразлична судьба Грива, и вполне естественно. Вы наняли Лютера Доусона, нашего видного адвоката, защищать его. Я не знаю, каковы ваши политические связи, но женщина с вашим положением и состоянием должна быть знакома со многими влиятельными лицами. Поэтому я развернул машину, вернулся в Хелену и рассказал обо всем мистеру Доусону. Он сказал, что ничего не знает об обращении к этому человеку. |
| 3014 |
У себя дома в такое время он бы сам отнес их на кухню, здесь же приходилось делать скидку на непривычные условия, так что я уважил его и отнес все на кухню сам. Когда я вернулся Вулф, переместившись в другое кресло, склонился в три погибели и изучал уголок ковра. Он разбирался в коврах, так что я мог представить, о чем он думает, но он даже не хрюкнул. Молча поднялся и протопал вслед за мной к двери, которую я уже открыл. Выходя, спросил, не следует ли выключить свет, а я ответил что нет, добавив, что выключу потом, когда вернусь. Снаружи было темно, хоть глаз выколи. Падавший из окон кабинета Вуди свет помог нам преодолеть первые двадцать ярдов, потом мы завернули за угол и оказались в кромешном мраке. Луна и звезды уже скрылись за тучами, так что остаток пути мы прошли едва ли не на ощупь. |
| 3015 |
Я покинул его кабинет, даже не представляя, что могло случиться. Лишь отъехав миль на двадцать, вдруг сообразил, что вы могли вмешаться. Вам небезразлична судьба Грива, и вполне естественно. Вы наняли Доусона, нашего видного адвоката, защищать его. Я не знаю, каковы ваши политические связи, но женщина с вашим положением и состоянием должна быть знакома со многими влиятельными лицами. Поэтому я развернул машину, вернулся в Хелену и рассказал обо всем мистеру Доусону. Он сказал, что ничего не знает об обращении к этому человеку, но согласился, что стоит спросить вас, и позвонил вам. Я вовсе не говорю, что вы поступили неправильно, нет, но если столь высокопоставленное лицо собирается вмешаться в проводимое мной расследование, я имею право хотя бы знать, почему. Мистер Доусон тоже хотел бы это знать. |
| 3016 |
Я пообещал, что займусь счетом, и переговорил с шофером. Тот не пришел в восторг от предложения съездить в отель за вещами Вулфа и вернуться, но альтернатива – ждать едва ли не до рассвета, пока клиент решит, что пора возвращаться – прельстила его еще меньше. Проводив взглядом такси, я вернулся в дом, прошагал по длинному коридору, увидел, что последняя дверь распахнута, и вошел. Вулф сидел в кресле у окна, опустив голову и закрыв глаза. Я сделал три шага и остановился. Должно быть, кроме Вулфа в данный миг в округе Монро не было больше ни одного человека в жилете. Жилет, естественно, был тех же синих тонов, что и пиджак с брюками. В отеле Вулф переоделся: манжеты и воротничок желтой рубашки выглядели свежими и отглаженными. Галстук и синяя же фетровая шляпа на столе были чуть потемнее костюма. |
| 3017 |
Я хороший сыщик и достаточно опытный. Но пошел уже шестой день с тех пор, как моему клиенту предъявили обвинение в убийстве, а я так и не сдвинулся с мертвой точки. И у меня нет ни одной улики, ни одной зацепки. Пусть я на самом деле стою лишь половину того, что о себе думаю, но мое положение крайне осложняется тем, что я чужак. Для местных парней я – тот же городской хлыщ. Или пижон. Со мной можно поохотиться, порыбачить, сыграть партию в карты, но когда случилось убийство, все вспомнили, что я чужак. Я здесь не в первый раз и тысячу лет знаю Мела, но даже он замкнулся и стал неразговорчив. И все остальные тоже. И лишь потому, что я хлыщ. В Хелене наверняка есть частные сыщики. Может, отыщется хоть один приличный? Но местный. Доусон должен знать. Если он чего-то стоит, то возьмется за дело. |
| 3018 |
Большинство из нас движется вперед так медленно. Мы переходим из одного мира в другой, почти такой же, и тут же забываем, откуда мы пришли; нам все равно, куда нас ведут, нам важно только то, что происходит сию минуту. Ты представляешь, сколько жизней мы должны прожить, прежде чем у нас появится смутная догадка, что жизнь не исчерпывается едой, борьбой и властью в Стае. Тысячи жизней, десять тысяч. А потом еще сто жизней, прежде чем мы начинаем понимать, что существует нечто, называемое совершенством, и еще сто, пока мы убеждаемся: смысл жизни в том, чтобы достигнуть совершенства и рассказать об этом другим. Разумеется, тот же закон действует и здесь: мы выбираем следующий мир в согласии с тем, чему мы научились в этом. Если мы не научились ничему, следующий мир окажется точно таким же, как этот. |
| 3019 |
Вдали от всех, вдали от рыболовного судна и от берега в полном одиночестве совершала свои тренировочные полеты чайка по имени Джонатан Ливингстон. Взлетев на сто футов в небо, он опустил перепончатые лапы, приподнял клюв, вытянул вперед изогнутые дугой крылья и, превозмогая боль, старался удержать их в этом положении. Вытянутые вперед крылья снижали скорость, и он летел так медленно, что ветер едва шептал у него над ухом, а океан под ним казался недвижимым. Он прищурил глаза и весь обратился в одно единственное желание: вот он задержал дыхание и чуть-чуть, на один дюйм увеличил изгиб крыльев. Перья взъерошились, он совсем потерял скорость и упал. Чайки, как вы знаете, не раздумывают во время полета и никогда не останавливаются. Остановиться в воздухе – для чайки бесчестье, для чайки это – позор. |
| 3020 |
Вдруг где-то внутри его зазвучали глухие раскаты странного голоса: «Ерунда все это. Я чайка. Ограниченность – мой удел. Если бы моим предназначением была скорость и столь глубокое постижение искусства полета, тело мое от рождения обладало бы соответствующими особыми свойствами, и тогда ум естественным образом работал бы в нужном направлении. Для скорости полета требуются короткие крылья сокола, а их у меня нет. И питаюсь я холодной рыбой, а не мышами. Прав был отец. Нужно оставить всю эту чушь. Нужно вернуться домой, в Стаю и быть довольным тем, что я есть. Ибо я – всего лишь жалкая чайка, возможности мои ограничены, и я должен с этим смириться». Голос умолк. Джонатан был согласен. Ночью место чайки – на берегу. И он дал себе клятву, что с этого самого мгновения он становится нормальной чайкой. |
| 3021 |
Джонатана резко бросало влево, поток срывался и с правого, более устойчивого крыла, и, трепеща подобно пламени на ветру, он проваливался в немыслимый правосторонний штопор. Ему явно не хватало точности в обращении со встречным потоком воздуха. Десять раз он пробовал, и все десять раз, едва миновав границу скорости в семьдесят миль в час, терял управление и комком спутанных перьев обрушивался в воду. В конце концов, когда Джонатан уже промок до последнего перышка, ему в голову пришла мысль: ключ, должно быть, в том, чтобы вовремя прекратить работать крыльями – разогнаться до пятидесяти миль и потом зафиксировать крылья неподвижно. Джонатан попробовал еще раз, поднявшись теперь уже на высоту в две тысячи футов. Он разогнался со всех сил и ринулся прямо вниз, замерев с расправленными крыльями. |
| 3022 |
Ему явно не хватало точности в обращении со встречным потоком воздуха. Десять раз он пробовал, и все десять раз, едва миновав границу скорости в семьдесят миль в час, терял управление и комком спутанных перьев обрушивался в воду. В конце концов, когда Джонатан уже промок до последнего перышка, ему в голову пришла мысль: ключ, должно быть, в том, чтобы вовремя прекратить работать крыльями – разогнаться до пятидесяти миль и зафиксировать крылья неподвижно. Джонатан попробовал еще раз, поднявшись теперь уже на высоту в две тысячи футов. Он разогнался и ринулся прямо вниз, замерев с расправленными крыльями, едва лишь была пройдена пятидесятимильная отметка скорости. Это потребовало от него неимоверных усилий, но прием сработал. Через десять секунд после выхода в пике Джонатан преодолел девяностомильную отметку. |
| 3023 |
И потому вскоре он снова оказался в море – учился в одиночестве, голодный и счастливый. На этот раз объектом исследования была скорость, и за неделю практики Джонатан узнал о скорости полета больше, чем самая быстрая чайка постигает за всю жизнь. Отчаянно работая крыльями, он забрался на высоту в тысячу футов и оттуда бросился в крутое пике, несясь вниз навстречу волнам. И тут же понял, почему чайки никогда не пикируют, работая крыльями. Всего за каких-то шесть секунд он набрал скорость в семьдесят миль в час – предел, при котором крыло в момент взмаха теряет устойчивость. Он пытался снова и снова. Он работал на пределе своих возможностей. Он был внимателен и осторожен. Но снова и снова терял управление на высокой скорости. Ему явно не хватало точности в обращении со встречным потоком воздуха. |
| 3024 |
Мы переходим из одного мира в другой, почти такой же, и тут же забываем, откуда мы пришли; нам все равно, куда нас ведут, нам важно только то, что происходит сию минуту. Ты представляешь, сколько жизней мы должны прожить, прежде чем у нас появится смутная догадка, что жизнь не исчерпывается едой, борьбой и властью. Тысячи жизней, десять тысяч! А потом еще сто жизней, прежде чем мы начинаем понимать, что существует нечто, называемое совершенством, и еще сто, пока мы убеждаемся: смысл жизни в том, чтобы достигнуть совершенства и рассказать об этом другим. Тот же закон действует и здесь: мы выбираем следующий мир в согласии с тем, чему мы научились в этом. Если мы не научились ничему, следующий мир окажется точно таким же, как этот, и нам придется снова преодолевать те же преграды с теми же гирями на лапах. |
| 3025 |
Настало утро, и золотые блики солнца заплясали на едва заметных волнах спокойного моря. В миле от берега с рыболовного судна забросили сети с приманкой, весть об этом мгновенно донеслась до Стаи, ожидавшей завтрака, и вот уже тысяча чаек слетелись к судну, чтобы хитростью или силой добыть крохи пищи. Еще один день вступил в свои права. Но вдали от всех, вдали от рыболовного судна и от берега в полном одиночестве совершала свои тренировочные полеты чайка по имени Джонатан Ливингстон. Взлетев на сто футов в небо, Джонатан опустил перепончатые лапы, приподнял клюв, вытянул вперед изогнутые дугой крылья и, превозмогая боль, старался удержать их в этом положении. Вытянутые вперед крылья снижали скорость, и он летел так медленно, что ветер едва шептал у него над ухом, а океан под ним казался недвижимым. |
| 3026 |
Но радость победы, как и сама победа, оказалась недолгой. Стоило Джонатану попытаться изменить угол атаки крыла для выхода из пике, как его немедленно швырнуло во все тот же катастрофически неконтролируемый штопор. А на скорости в девяносто миль в час это было похоже на взрыв динамитного заряда. Джонатан рухнул вниз, и поверхность океана твердостью была подобна кирпичной мостовой. Когда сознание вернулось к нему, было уже совсем темно, и он плавал на поверхности моря, мерцавшей в лунном свете. Измочаленные крылья были словно налиты свинцом. Но еще сильнее давила на него тяжесть жестокого поражения. Джонатан питал слабую надежду на то, что навалившийся на его плечи груз окажется достаточным и ненавязчиво увлечет его вниз, ко дну. И со всем этим наконец будет покончено. Джонатан погрузился глубже в воду. |
| 3027 |
Красота была моментом, всего лишь моментом жизни в водовороте неведомого, в истинной пучине хаоса. И таким образом, красота тоже двигала вперед, но в пределах этого движения игра становилась рискованной, и риск был таков, что мог запустить хаос ее мира к невиданным высотам. Или безднам. Хотелось бы ей сохранить ясное сознание, чтобы стать свидетелем этого и насладиться зрелищем. Впрочем, неважно. Она все равно испытает удовольствие от их страха, от их жадных амбиций. Блеск ровного края, обрезающий серый бесконечный туман вращающейся плоскости, навел это капризное существо на странную мысль и напомнил, что существует время. Ей пора. Не отводя взгляда от этого блеска, создание медленно поворачивалось, принюхиваясь к воздуху пустынного побережья. Первого побережья из миллионов. Начинаются перемены, обещано. |
| 3028 |
Это было проблеском прозрачной чистоты среди туманного и сумрачного хаоса, в котором не было ничего спокойного, напротив, все дышало предательством и опасностью. Этот прозрачный, как хрусталь, блеск пустынного ровного берега, ясное сияние которого привлекло ее внимание, показал ей, чем является и чем вскоре может стать это место. И кем она может вскоре стать. Проблеск света в полном мраке обещал возрождение и еще большую славу, а намек на опасность – смертельную опасность для бессмертного по своей природе существа – делал это обещание еще слаще. Матерью хаоса был страх – не зло, хаос питался постоянным страхом перед неведомым, перед сменой самих основ и пониманием, что любой толчок, любой поворот может привести к катастрофе. Это было именно то, чего дроу так до конца не поняли и не оценили. |
| 3029 |
Мы хранители нескольких заклятий, и наша работа очень важна. Мне приходится следить за разными тварями. Когда они пытаются выбраться, я поднимаю отчаянный лай. Они меня боятся. Не знаю, что бы я делал, если бы они все попытались вырваться на волю одновременно. Приходится часто рычать, однако это хорошая тренировка. Если нужно, я приношу Джеку разные полезные предметы – его волшебную палочку или большой нож со старинными надписями на лезвии. Я всегда знаю точно, когда они ему понадобятся, потому что это моя работа – наблюдать и знать. Мне нравится быть сторожевым псом, больше, чем тем, кем я был раньше, до того, как Джек призвал меня и поручил эту работу. Когда мы гуляем, Джек и я, другие собаки меня боятся. Иногда мне хочется поболтать и сравнить свои впечатления с мнением других сторожевых псов. |
| 3030 |
Я сторожевой пес. Меня зовут Нюх. Сейчас я живу со своим хозяином Джеком неподалеку от Лондона. Я люблю ночной Сохо – его темные улицы, насыщенные запахами туманы. В это время стоит тишина, и мы выходим на долгие прогулки. Джек – хранитель заклятья и должен большую часть своей работы делать по ночам, дабы не совершилось худшее. Пока он занят, я стою на страже. Если появляется кто-нибудь, я вою. Мы хранители нескольких заклятий, и наша работа очень важна. Мне приходится следить за разными тварями. Когда они пытаются выбраться, я поднимаю отчаянный лай. Они меня боятся. Не знаю, что бы я делал, если бы они все попытались вырваться на волю одновременно. Приходится часто рычать, однако это хорошая тренировка. Если нужно, я приношу Джеку разные полезные предметы – его волшебную палочку или большой нож. |
| 3031 |
Мы вновь очутились в тропическом лесу, стоявшем на высоком холме. Повсюду росли гигантские папоротники. Гул усилился, земля дрожала сильнее. Дара схватила меня за руку. Она больше не задавала вопросов и буквально пожирала глазами окружающий пейзаж, стараясь ничего не упустить из виду. Большие желтые цветы кивали головками, роняя капли росы с лепестков. Жара стояла такая, что мы взмокли от пота. Гул перешел в мощный рев, мы вышли из леса и остановились на краю пропасти. Рев превратился в грохот, подобный раскатам грома. Он падал с высоты в тысячу футов – водопад, бивший по реке, как молот по наковальне. Внизу кружили водовороты, вздымались брызги, летела пена. На другом берегу окутанное туманной дымкой и расцвеченное радугой медленно вращалось, сверкая и переливаясь, гигантское мельничное колесо. |
| 3032 |
Однажды вечером, когда Гест, насквозь промокший от дождя, который поливал с раннего утра, возвращался с горного пастбища, он заметил между сараем и большим домом чужую лошадь: кляча, вся в мыле, точно в мокром железном панцире, закрыв глаза, что-то жевала. Надо бы в конюшню ее поставить, подумал он и взялся за уздечку, но лошадь яростно забила копытами и злобно уставилась на него совершенно человеческим взглядом. Гест не двигался, пока лошадь не закрыла глаза, потом вошел в большой дом и в отблесках очага увидел, что отец тихонько беседует с незнакомцем. Никого из домашних в помещении не было, а это означало, что гость хотел, чтобы никто им не мешал, но Гест невозмутимо скинул мокрую одежду и забросил сушиться на жерди, подвешенные вокруг очага, а заодно прислушивался к негромкому разговору. |
| 3033 |
Может быть, лет через тысячу мы научимся выбирать для прыжков менее крутые утесы. Ведь книги существуют для того, чтобы напоминать нам, какие мы дураки и упрямые ослы. Они как стража кесаря, которая нашептывала ему во время триумфа – помни, кесарь, что и ты смертен. Большинство из нас не может всюду побывать, со всеми поговорить, посетить все города мира. У нас нет ни времени, ни денег, ни такого количества друзей. Все, что вы ищете, существует в мире, но простой человек разве только одну сотую может увидеть своими глазами, а остальные девяносто девять процентов он познает через книгу. Не требуйте гарантий. И не ждите спасения от чего-то одного – от человека, машины или библиотеки. Сами создавайте то, что может спасти мир, и если утонете по дороге, так хоть будете знать, что плыли к берегу. |
| 3034 |
Всегда и так тихий Марс в эту ночь был тише, чем когда-либо. Мимо Томаса скользили пустыни, и высохшие моря, и вершины среди звезд. Нынче ночью в воздухе пахло Временем. Он улыбнулся, мысленно оценивая свою выдумку. Неплохая мысль. А в самом деле: чем пахнет Время? Пылью, часами, человеком. А если задуматься, какое оно – Время то есть – на слух? Оно вроде воды, струящейся в темной пещере, вроде зовущих голосов, вроде шороха земли, что сыплется на крышку пустого ящика, вроде дождя. Пойдем еще дальше, спросим: как выглядит Время? Оно точно снег, бесшумно летящий в черный колодец, или старинный немой фильм, в котором сто миллиардов лиц, как новогодние шары, падают вниз, падают в ничто. Вот чем пахнет Время, и вот какое оно на вид и на слух. А нынче ночью так и кажется, что его можно даже пощупать. |
| 3035 |
В каждом человеке заложено и добро, и зло. Эти противоречивые стороны личности определяются биологией и модифицируются обществом. Стоит только признать, что мы одновременно и хорошие, и плохие от природы, как на смену старому бесплодному спору приходят новые проблемы. Если обе стороны по-своему правы, то откуда взялось это странное сочетание поведенческих тенденций? На примере других видов мы знаем, что естественный отбор может поддерживать самые разнообразные склонности. Некоторые виды не очень склонны к конкуренции, другие относительно агрессивны, третьи проявляют оба этих свойства, четвертые ни одного. Странность человека заключается в том, что в обычных социальных взаимодействиях мы чрезвычайно спокойны, но при этом в некоторых обстоятельствах становимся настолько агрессивными, что легко идем на убийство. |
| 3036 |
Я считаю, что из бесконечных споров о фундаментальных основах человеческой природы есть выход. Вместо того чтобы пытаться доказать неправоту одной из сторон, нам нужно спросить себя, имеет ли вообще смысл спорить. Ответ подсказывают маленькие дети: и последователи Руссо, и последователи Гоббса в известной мере правы. В нас есть и природная доброта в понимании первого, и природная эгоистичность в понимании второго. В каждом человеке заложено и добро, и зло. Эти противоречивые стороны нашей личности определяются биологией и модифицируются обществом. Добродетель может быть приумножена или подавлена, точно так же как эгоистичность может быть усилена или ослаблена. Стоит только признать, что мы одновременно и хорошие, и плохие от природы, как на смену старому бесплодному спору приходят новые проблемы. |
| 3037 |
Мы должны успокоиться и понять: то, чего нет у нас, нет ни у кого, а совершенство – удел романов, чаще всего не имеющих никакого отношения к реальности. Мысль о том, что газон у соседа более зеленый, что ближний обладает чем-то, недоступным нам, заставляет иногда нас страдать. Возможно, понимание некоторых простых истин избавит многих людей от чувств, отравляющих им жизнь. Действительность становится гораздо привлекательней, если мы решим наслаждаться ей в меру наших возможностей, вместо того чтобы переживать из-за того, что наши иллюзии и мечты не сбываются. Мой совет звучит следующим образом: используйте возможности, которые предоставляет нам жизнь на все сто. Страдать из-за того, что все складывается не так, как мы себе представляли, не только бесполезное занятие, но и признак инфантилизма. |
| 3038 |
Лис догадался, что автомобиль замедляет ход, раньше мальчика, он всегда чуял все раньше. Подушечками лап, вибриссами, позвонками. А когда дрожание и гул изменились, лис понял, что дорога стала неровная. Он вытянулся на коленях у мальчика, ловя струйки запахов из окна. Струйки говорили, что снаружи лес. Резкие ароматы сосновой древесины, коры, шишек и хвои будто иглами пронзали воздух, между ними вились более мягкие нити клевера, дикого чеснока, папоротников и еще сто других запахов, которые были лису незнакомы, но все они были зеленые и настойчивые. Его мальчик тоже что-то чуял. Он притянул лиса обратно на колени и крепче прижал к себе своей бейсбольной перчаткой. Мальчик тревожился, вот что удивляло лиса. Они и прежде ездили в автомобиле, несколько раз, но тогда мальчик был спокоен и даже весел. |
| 3039 |
Мальчик тревожился, вот что удивляло лиса. Они и прежде ездили в автомобиле, несколько раз, но тогда мальчик был спокоен и даже весел. Лис сунул нос в карман перчатки, хотя и ненавидел запах кожи. Когда лис делал так, его мальчик всегда смеялся. Сейчас он обхватит перчаткой голову лиса, а лис станет вырываться, и игра отвлечет мальчика. Но мальчик поднял лиса на руки и прижался лицом к белой шерсти воротника. Только тогда лис понял, что его мальчик плачет. Он извернулся, чтобы увидеть его лицо и убедиться. Да, мальчик плакал, но без единого звука – такого лис тоже не помнил. Он вообще уже очень давно не видел, чтобы из глаз его мальчика лились слезы, но раньше, когда такое случалось, мальчик вначале всегда громко вскрикивал, словно требовал внимания: сейчас начнется, сейчас потечет эта соленая вода. |
| 3040 |
Бурая кобылка, всегда дразнившая старика и делавшая ему всякие неприятности, и тут по воде подошла к нему, как будто по своей надобности, но только с тем, чтобы намутить ему воду перед носом. Но пегий уж напился и, как будто не замечая умысла кобылки, спокойно вытащил одну за другой свои увязшие ноги, отряхнул голову и, отойдя в сторонку от молодежи, принялся есть. На различные манеры отставляя ноги и не топча лишней травы, он ел ровно три часа. Наевшись так, что брюхо у него повисло, он установился ровно на всех четырех больных ногах так, чтобы было как можно менее больно, особенно правой передней ноге, которая была слабее всех, и заснул. Бывает старость величественная, бывает гадкая, бывает жалкая старость. Бывает и гадкая и величественная вместе. Старость пегого мерина была именно такого рода. |
| 3041 |
В характере у него преобладали злобность и неумолимость, и он об этом нимало не сожалел, а, напротив, даже щеголял этими качествами, которые, по его мнению, служили будто бы выражением мужественной силы и непреклонной твердости духа. Такое же мужество и твердость он стремился развить в своих детях, из которых один был мне ровесник. Дядю боялись все, а я всех более, потому что он и во мне хотел развить мужество, и один раз, когда мне было три года и случилась ужасная гроза, которой я боялся, он выставил меня одного на балкон и запер дверь, чтобы таким уроком отучить меня от страха во время грозы. Понятно, что я в доме такого хозяина гостил неохотно и с немалым страхом, но мне тогда было пять лет, и мои желания не принимались в расчет при соображении обстоятельств, которым приходилось подчиняться. |
| 3042 |
Взобраться ему было нетрудно. Изящные чугунные завитки, составлявшие рисунок ворот, служили верными точками опоры для цепких рук и маленьких мускулистых ног. Над воротами на большой высоте перекинулась со столба на столб широкая каменная арка. Сергей ощупью влез на нее, потом, лежа на животе, спустил ноги вниз, на другую сторону, и стал понемногу сталкивать туда же все туловище, не переставая искать ногами какого-нибудь выступа. Таким образом он уже совсем перевесился через арку, держась за ее край только пальцами вытянутых рук, но его ноги все еще не встречали опоры. Он не мог сообразить тогда, что арка над воротами выступала внутрь гораздо дальше, чем снаружи, и по мере того, как затекали его руки и как тяжелее свисало вниз обессилевшее тело, ужас все сильнее проникал в его душу. Наконец он не выдержал. |
| 3043 |
Главное удивительное последствие для меня того, что я был не графский, а конюшего, было то, что то, что составляет главную заслугу нашу, – резвый ход, сделалось причиной моего изгнания. Проезжали на кругу Лебедя, а конюший подъехал на мне и стал у круга. Лебедь прошел мимо нас. Он хорошо ехал, но он все-таки щеголял, не было в нем той спорости, которую я выработал в себе, того, чтобы мгновенно при прикосновении одной ноги отделялась другая и не тратилось бы ни малейшего усилия праздно, а всякое усилие двигало бы вперед. Лебедь прошел мимо нас. Я потянулся в круг, конюший не задержал меня. Когда Лебедь поравнялся другой раз, он пустил меня. У того уж была набрана скорость, и потому я отстал на первом заезде, но во второй я стал набирать на него, стал близиться к дрожкам, стал равняться, обходить и обошел. |
| 3044 |
Кот вышел из кухни поглядеть, все ли в порядке. Он увидел мангусту и быстро пошел, а потом начал осторожно красться. Он шел по железной трубе. Она тянулась по палубе. Как раз у этой трубы суетилась мангуста. Она как будто и не видела кота. А кот был уж совсем над ней. Ему оставалось только протянуть лапу, чтобы вцепиться когтями ей в спину. Он выжидал, чтобы поудобней. Я сразу сообразил, что сейчас будет. Мангуста не видит, она спиной к коту, она разнюхивает палубу как ни в чем не бывало; кот уже прицелился. Я бросился бегом. Но я не добежал. Кот протянул лапу. И в тот же миг мангуста просунула голову меж задних лап, разинула пасть, громко каркнула, а хвост поставила вверх столбом, и он стал как ламповый ежик, что стекла чистят. В одно мгновение она обратилась в непонятное, невиданное чудище. |
| 3045 |
Мерин взмахнул хвостом. Нестер положил на него потник и седло, причем мерин приложил уши, выражая, должно быть, свое неудовольствие, но его только выбранили за это дрянью и стали стягивать подпруги. При этом мерин надулся, но ему всунули палец в рот и ударили коленом в живот, так что он должен был выпустить дух. Несмотря на то, когда зубом подтягивали трок, он еще раз приложил уши и даже оглянулся. Хотя он знал, что это не поможет, он все-таки считал нужным выразить, что ему это неприятно и всегда будет показывать это. Когда он был оседлан, он отставил оплывшую правую ногу и стал жевать удила, тоже по каким-то особенным соображениям, потому что пора ему было знать, что в удилах не может быть никакого вкуса. Нестер по короткому стремени влез на мерина, размотал кнут, уселся на седле и дернул за поводья. |
| 3046 |
Наступает час обеда, но девочку никак нельзя оторвать от слона. На помощь приходит немец. Он приказывает слону сесть. Слон послушно садится, отчего пол во всей квартире сотрясается и дребезжит посуда в шкафу, а у нижних жильцов сыплется с потолка штукатурка. Напротив его садится девочка. Между ними ставят стол. Слону подвязывают скатерть вокруг шеи, и новые друзья начинают обедать. Девочка ест суп из курицы и котлетку, а слон – разные овощи и салат. Девочке дают крошечную рюмку хересу, а слону – теплой воды со стаканом рома, и он с удовольствием вытягивает этот напиток хоботом из миски. Затем они получают сладкое – девочка чашку какао, а слон половину торта, на этот раз орехового. Немец в это время сидит с папой в гостиной и с таким же наслаждением, как и слон, пьет пиво, только в большем количестве. |
| 3047 |
Но в этот раз Сват не послушался и с ожесточением бросился на кучу и ухитрился подлезть под нее. И вдруг с другой стороны кучи, под которую подлез Сват, из-под нее выбегает на свет филин, ушастый, и огромных размеров, и с огромными кошачьими глазами. Филин на свету – это огромное событие в птичьем мире. Бывало, в детстве приходилось попадать в темную комнату – чего только там не покажется в темных углах, и больше всего я боялся черта. Конечно, это глупости, и никакого черта нет для человека. Но у птиц, кажется, черт есть – это их ночной разбойник филин. И когда филин выскочил из-под кучи, то это было для птиц все равно, как если бы у вас на свету черт показался. Единственная ворона была, пролетала, когда филин, согнувшись, в ужасе перебегал из-под кучи под ближайшую елку. Ворона увидела разбойника. |
| 3048 |
Однако пойнтер вовсе не пришел от этого в уныние. Он хорошо был знаком с городом и потому всегда очень легко мог найти дорогу домой: стоило только добежать до колбасной, от колбасной – до зеленной лавки, затем повернуть налево мимо большого серого дома, из подвалов которого всегда так вкусно пахло пригорелым маслом, – и он уже на своей улице. Но Джек не торопился. Утро было свежее и яркое, а в чистом, прозрачном и слегка влажном воздухе все оттенки запахов приобретали необычайную тонкость и отчетливость. Пробегая мимо почты с вытянутым, как палка, хвостом и вздрагивающими ноздрями, Джек с уверенностью мог сказать, что не более минуты тому назад здесь останавливался большой, мышастый, немолодой дог, которого кормят обыкновенно овсянкой. И действительно, пробежав шагов двести, он увидел этого дога. |
| 3049 |
Он обратился к даме тем особенным тоном – вежливым, приятельским, но не вполне уважительным, которым говорят люди, знающие свет, с содержанками, в отличие от жен. Не то чтобы он хотел оскорбить ее, напротив, теперь он хотел подделаться к ней и ее хозяину, хотя ни за что сам себе не признался бы в этом. Но он уж привык говорить так с такими женщинами. Он знал, что она сама бы удивилась, даже оскорбилась бы, если бы он с ней обходился, как с дамой. Притом надо было удержать за собой оттенок почтительного тона для настоящей жены своего равного. Он обращался с такими дамами всегда уважительно, но не потому, чтобы он разделял так называемые убеждения о уважении к личности каждого человека, о ничтожности брака и так далее, а потому, что так поступают все порядочные люди, а он был порядочный человек, хотя и упавший. |
| 3050 |
Она совсем меня не боялась. Я выпустил ее на палубу погулять, на солнце. Она сразу все обнюхала и бегала по палубе так, будто она и сроду нигде больше не была и тут ее дом. Но на пароходе у нас был свой давнишний хозяин на палубе. Нет, не капитан, а кот. Громадный, откормленный, в медном ошейнике. Он важно ходил по палубе, когда было сухо. Сухо было и в этот день. И солнце поднялось над самой мачтой. Кот вышел из кухни поглядеть, все ли в порядке. Он увидел мангусту и быстро пошел, а потом начал осторожно красться. Он шел по железной трубе. Она тянулась по палубе. Как раз у этой трубы суетилась мангуста. Она как будто и не видела кота. А кот был уж совсем над ней. Ему оставалось только протянуть лапу, чтобы вцепиться когтями ей в спину. Он выжидал, чтобы поудобней. Я сразу сообразил, что сейчас будет. |
| 3051 |
Они все жили дружно неподалеку от города. У каждого было свое занятие. Дед дрова колол, двор подметал, ходил пить чай в трактир и кряхтел на лежанке. Старуха сдавала на лето дачу дачникам из города и ругалась с ними от утра до вечера, а зимой вязала чулки и варежки и бранила старика. Патрашка ловил мух, лаял на луну и на свою тень и был самым отчаянным трусом в деревне; ночью все просился в горницу, портил воздух и во сне тоненько полаивал – бредил. Кошка Машка думала, что весь дом, и все в нем люди и звери, и все молоко на свете, и все мясо – все для нее одной заведено. Такая была самолюбивая. Оттого она очень обижалась, если, бывало, дед ее стукнет около молочника ложкой по голове или баба оплеснет водой. Скворец Василий Иванович жил над окном, в открытой клетке, но ходил свободно по всему дому. |
| 3052 |
Отец мой был известный в свое время следователь. Ему поручали много важных дел, и потому он часто отлучался от семейства, а дома оставались мать, я и прислуга. Матушка моя тогда была еще очень молода, а я – маленький мальчик. При том случае, о котором я теперь хочу рассказать, мне было всего только пять лет. Была зима, и очень жестокая. Стояли такие холода, что в хлевах замерзали ночами овцы, а воробьи и галки падали на мерзлую землю окоченелые. Отец мой находился в эту пору по служебным обязанностям в Ельце и не обещал приехать домой даже к рождеству, а потому матушка собралась сама к нему съездить, чтобы не оставить его одиноким в этот радостный праздник. Меня, по случаю ужасных холодов, мать не взяла с собой в дальнюю дорогу, а оставила у своей сестры, которая была замужем за одним орловским помещиком. |
| 3053 |
Пение подбодрило его еще больше, и он даже смекнул, как ему сократить трудный путь по тропе. Поглядывая себе под ноги, он заметил, что нога его, опускаясь в грязь, сейчас же собирает туда, в ямку, воду. Так и каждый человек, проходя по тропе, спускал воду из мха пониже, и оттого на осушенной бровке, рядом с ручейком тропы, по ту и другую сторону, аллейкой вырастала высокая сладкая трава белоус. По этой, не желтого цвета, как всюду было теперь, ранней весной, а скорее цвета белого, траве можно было далеко впереди себя понять, где проходит тропа человеческая. Вот Митраша увидел: его тропа круто завертывает влево, и туда идет далеко, и там совсем исчезает. Он проверил по компасу, стрелка глядела на север, тропа уходила на запад. Оглядев местность, Митраша увидел прямо перед собой чистую, хорошую поляну. |
| 3054 |
Со времени рождения моих щенков я устроился обедать в кухне: очень удобно во время еды наблюдать и раздумывать о судьбе этих маленьких животных. Там, внизу, кишит пестрый мир слепцов, и вечно глядят на меня поверх них глаза матери, стараясь проникнуть в меня и узнать судьбу, но я тоже не волен, я не знаю еще, в кого удастся мне воплотить имена Нерль и Дубец. Я же понимаю, что вес и форма не все для рабочей собаки, в собаке должно быть прежде всего то, что мы условились называть умом, а это сразу узнать в слепом потомстве Кэт невозможно. Моя рабочая собака прежде всего должна быть умная, ведь даже слабость чутья вполне возмещается пониманием моего руководства, и с такой собакой больше дичи убьешь, чем с чутьистой, но глупой. Так я обедаю и думаю о своем, и беседую с женой, и глаз не отвожу от гнезда. |
| 3055 |
Сорвавшись с близкого дерева, старый воробей камнем упал перед самой ее мордой – и весь взъерошенный, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти. Он ринулся спасать, он заслонил собой свое детище, но все его маленькое тело трепетало от ужаса, голосок охрип, он замирал, он жертвовал собой. Каким громадным чудовищем должна была ему казаться собака. И все-таки он не мог усидеть на безопасной ветке. Сила, сильнее его воли, сбросила его оттуда. Мой Трезор остановился, попятился. Видно, и он признал эту силу. Я поспешил отозвать смущенного пса – и удалился, благоговея. Да, не смейтесь. Я благоговел перед той маленькой, героической птицей, перед любовным ее порывом. Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ей, только любовью держится и движется жизнь. |
| 3056 |
Страшное слово прежде всего услышали и повторили ближайшие вороны, и более отдаленные, услышав, тоже повторили, и так в один миг несметная стая, целая туча ворон с криком прилетела и облепила высокую елку с верхнего сучка до нижнего. Услышав переполох в вороньем мире, тоже со всех сторон прилетели галки черные с белыми глазами и сойки бурые с голубыми крыльями, золотые иволги. Места всем не хватило на елке, много соседних деревьев покрылось птицами, и все новые и новые прибывали: синички, московки и пеночки. В это время Сват, не понимая, что филин давно уже выскочил из-под кучи и прошмыгнул под елку, все там орал и копался под кучей. Вороны и все другие птицы глядели на кучу, все они ждали Свата, чтобы он выскочил и выгнал филина из-под елки. Но Сват все возился, и нетерпеливые вороны кричали ему. |
| 3057 |
Ступишь, а у тебя под ногой от этого вдруг, как в животе, заурчит и побежит куда-то под болотом. Земля под ногой стала как гамак, подвешенный над тинистой бездной. На этой подвижной земле, на тонком слое сплетенных между собой корнями и стеблями растений, стоят редкие, маленькие, корявые елочки. Кислая болотная почва не дает им расти, и им, таким маленьким, лет уже по сто, а то и побольше. Елочки-старушки не как деревья в бору, все одинаковые: высокие, стройные, дерево к дереву, колонна к колонне, свеча к свече. Чем старше старушка на болоте, тем кажется чуднее. То вот одна голый сук подняла, как руку, чтобы обнять тебя на ходу, а у другой палка в руке, и она ждет тебя, чтобы хлопнуть, третья присела зачем-то, четвертая стоя вяжет чулок, и так все: что ни елочка, то непременно на что-то похожа. |
| 3058 |
Это было в то время года, когда ночное животное, заяц, не ложится при первом наступлении утра, чтобы весь день в страхе лежать с открытыми глазами. Весной заяц долго и при белом свете бродит открыто и смело по полям и дорогам. И вот один старый русак после ссоры детей пришел туда, где они разошлись, и тоже, как они, сел отдохнуть и прислушаться на Лежачем камне. Внезапный порыв ветра с воем деревьев испугал его, и он, прыгнув с Лежачего камня, побежал своими заячьими прыжками, бросая задние ножки вперед, прямо к месту страшной для человека Слепой елани. Он еще хорошенько не вылинял и оставлял следы не только на земле, но еще развешивал зимнюю шерсть на кустарнике и на старой, прошлогодней высокой траве. С тех пор как заяц на камне посидел, прошло довольно времени, но Травка сразу почуяла след русака. |
| 3059 |
Я возвращался с охоты и шел по аллее сада. Собака бежала впереди меня. Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы почуяв перед собой дичь. Я глянул вдоль аллеи и увидел молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал из гнезда и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки. Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой ее мордой – и весь взъерошенный, искаженный, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти. Он ринулся спасать, он заслонил собой свое детище, но все его маленькое тело трепетало от ужаса, голосок одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собой. Каким громадным чудовищем должна была ему казаться собака. |
| 3060 |
Я потянулся в круг, конюший не задержал меня. Когда Лебедь поравнялся другой раз, он пустил меня. У того уж была набрана скорость, и потому я отстал на первом заезде, но во второй я стал набирать на него, стал равняться, обходить и обошел. Попытали другой раз – то же самое. Я был резвее. И это привело всех в ужас. Решили скорее продать меня подальше, чтобы и слуху не было. И меня продали барышнику, у него я пробыл недолго. Меня купил гусар, приезжавший за ремонтом. Все это было так несправедливо, так жестоко, что я был рад, когда меня вывели из Хреновой и навсегда разлучили со всем, что мне было родно и мило. Мне было слишком тяжело между ними. Им предстояли любовь, почести, свобода, мне – труд, унижения до конца моей жизни. За что? За то, что я был пегий и что от этого я должен был сделаться чьей-то лошадью. |
| 3061 |
Мальчик погрузился по колено в тинистую воду, нащупал пальцами ног каменистое дно и двинулся в глубь болота. Дорогу он знал. Камни кончились, и Сан осторожно зашагал по уходящим из-под ног кочкам. Дальше простирались бурые мхи, потом снова скользкие кочки. Наконец Сан добрался до сухого острова. Весной болотные острова звенели птичьими голосами. В дуплах деревьев, в кустарниках, а то и просто в траве ребятишки и женщины находили множество гнезд с яйцами и неоперившимися птенцами. Но сейчас остров встретил Сана тишиной. Лишь по-осеннему коротко тенькали синицы да сухо шелестели падающие листья. Мальчик забрался в густой, желтеющий орешник. Его острый носик морщился: пахло мухомором, гнилью и мокрой паутиной. Сверху падали пауки. Но Сан перетерпел все и был вознагражден – набрал вкусных орехов. |
| 3062 |
Незабываемы ощущения первых лет жизни, первых прикосновений к миру. Предгрозовую летнюю саванну Сан видел и вдыхал всеми порами, когда ему, наверное, было года три или четыре. Сейчас он хотел удержать только что возникшую картину, не дать ей уйти, утонуть в прошлом. Но саванна заколыхалась, задрожала, словно отраженная в воде, и затерялась в тумане других неясных видений. Потом туманная кисея разорвалась и Сан опять очутился дома – на сей раз на своем любимом лугу у берега Большой реки. Это был не тот пожелтевший осенний луг последнего дня его жизни там, а луг весенний, сверкающий избытком жизни, звенящий птичьими голосами, радующий нежной и клейкой зеленью лозняка. Сан забыл обо всем, он жил в весеннем дыму, среди трав и цветов, среди гудящих пчел и шмелей. И сладкая истома охватывала его. |
| 3063 |
Он переплыл крохотное озеро. На другой стороне берег оказался сухим. На земле отпечатались следы многочисленных животных, приходивших на водопой. Иван снял смятый гермошлем, пощупал голову и с хмурой усмешкой отметил, что шишку все-таки заработал. Отыскал на груди небольшой бинокуляр. Поднес его к глазам и посмотрел в степь, туда, где догорал костер. Он был виден так хорошо, будто находился в двадцати шагах. Вокруг костра суетились люди, только что преследовавшие Ивана. Они подбрасывали в огонь ветви, охапки сухих трав и пугливо озирались. Потом встали лицом к озеру, подняли вверх руки и зашевелили губами, произнося, очевидно, заклинания и отгоняя ими страшного Урха. Минут через десять Иван с облегчением заметил, что паника улеглась. Пращуры, видимо, успокоились, некоторые укладывались спать. |
| 3064 |
Стало еще светлее, когда Яснов, устало передвигая ноги, выбрался из густой осоки на сухую, почти каменистую поляну с редкой низкорослой травой. Около десятка раскидистых сосен бросали на поляну круглые черные тени. Между ними белели исполинские лбы гранитных валунов. Под одним из них пристроился Иван. Решил развести костер и выспаться. Так будет полезнее для дела – последствия хроношока хорошо снимают сон. Не успел он примоститься под гранитной стенкой валуна, как почувствовал неладное. В черном разливе осоки что-то изменилось. Высокие травы колыхались чуть сильнее, чем полагалось при слабом ночном ветре. Кто там, люди? Яснов немного успокоился, когда во тьме засверкали зеленые угольки – глаза хищников. На поляну выскочили волки. Ослепительно яркий свет пульсатора тут же разбросал их в стороны. |
| 3065 |
Яснов вышел из густого сосняка на поляну с редко расставленными высокими дубами. И уже не паутинки, а широкие ленты призрачного света тянулись меж раскидистых ветвей. Луна! Иван с изумлением взирал на знакомое и в то же время незнакомое ночное светило. В его время Луна, окруженная сияющим ободком искусственной атмосферы, выглядела синеватой благодаря разросшимся на ней лесам. Но сейчас он видел первозданную серебристую планету. Итак, видимо, он заброшен в прошлое. И судя по воздуху высшей биологической очистки, не в ближайшие, дымно чадящие столетия, а в далекое прошлое. А чем глубже века, тем глубже хроношок. Его оглушенное состояние – это шок, возникающий при первом внедрении человека в чужую эпоху. И тут Иван вспомнил о какой-то искорке в небе, которая должна служить путеводной звездой. |
| 3066 |
Глубокая осень. Серое небо, низкие, влажные облака, голы и прозрачны становятся сады, рощи и леса. Все видно насквозь в самой глухой древесной чаще, куда летом не проникал глаз человеческий. Старые деревья давно облетели, и только молодые отдельные березки сохраняют еще свои увядшие желтоватые листья, блистающие золотом, когда тронут их косые лучи невысокого осеннего солнца. Ярко выступают сквозь красноватую сеть березовых ветвей вечнозеленые, как будто помолодевшие ели и сосны, освеженные холодным воздухом, мелкими, как пар, дождями и влажными ночными туманами. Устлана земля сухими разноцветными листьями: мягкими и пухлыми в сырую погоду, так что не слышно шелеста ног осторожно ступающего охотника, и жесткими, хрупкими в морозы, так что далеко вспархивают птицы от шороха человеческих ног. |
| 3067 |
Если тихо в воздухе, то слышны на большом расстоянии осторожные прыжки зайца и белки, а также всяких лесных зверьков, легко различаемые опытным и чутким ухом зверолова. Синицы всех родов, не улетающие на зиму, кроме синицы придорожной, которая скрылась уже давно, продвинулись к жилью человеческому, особенно синица московка, называемая в Петербурге новгородской синицей. Звонкий, пронзительный ее свист уже часто слышен в доме сквозь затворенные окна. Снегири также выбрались из лесной чащи и появились в садах и огородах, и скрипучее их пение, не лишенное какой-то приятной мелодии, тихо раздается в голых кустах и деревьях. Еще не улетевшие дрозды с чоканьем и визгами, собравшись в большие стаи, летают в сады и уремы, куда манят их ягоды бузины, жимолости и еще более красные кисти рябины и калины. |
| 3068 |
Река приняла особенный вид, как будто изменилась, выпрямилась в своих изгибах, стала гораздо шире, потому что вода видна сквозь ольховые ветви, а еще более потому, что пропал от холода водяной цвет и что прибрежные водяные травы, побитые морозом, завяли и опустились на дно. В реках, озерах и прудах, имеющих глинистое и особенно песчаное дно, вода посветлела и стала прозрачная как стекло; но реки и речки, текущие медленно, получают голубовато-зеленый цвет, впрочем, это оптический обман; вода в них совершенно светла, но дно покрыто осевшей шмарой, мелким зеленым мхом или коротеньким водяным шелком – и вода получает зеленоватый цвет от своей подкладки, точно как хрусталь или стекло, подложенное зеленой фольгой, кажется зеленым. Вот такую осень люблю я не только как охотник, но как страстный любитель природы. |
| 3069 |
Снегири также выбрались из лесной чащи и появились в садах и огородах, и скрипучее их пение, не лишенное какой-то приятной мелодии, тихо раздается в голых кустах и деревьях. Еще не улетевшие дрозды с чоканьем и визгами, собравшись в большие стаи, летают в сады и уремы, куда манят их ягоды бузины, жимолости и еще более красные кисти рябины и калины. Любимые ими ягоды черемухи давно высохли и свалились, но они не пропадут даром: все будут подобраны с земли жадными гостями. Вот шумно летит станица черных дроздов – и прямо в парк. Одни рассядутся по деревьям, а другие спустятся на землю и распрыгаются во все стороны. Сначала притихнут часа на два, втихомолку удовлетворяя своему голоду, а потом, насытившись, соберутся в кучу, усядутся на нескольких деревьях и примутся петь, потому что это певчие дрозды. |
| 3070 |
Я люблю осень, даже самую позднюю, но не ту, которую любят все. Я люблю не морозные, красные, почти от утра до вечера ветреные дни; я люблю теплые, серые, тихие и, пожалуй, дождливые дни. Мне противна резкость сухого воздуха, а мягкая влажность, даже сырость атмосферы мне приятна; от дождя же, разумеется не проливного, всегда можно защититься. Глубокая осень. Серое небо, низкие, тяжелые облака, голы и прозрачны становятся сады, рощи и леса. Все видно насквозь в самой глухой древесной чаще, куда летом не проникал глаз человеческий. Старые деревья давно облетели, и только молодые отдельные березки сохраняют еще свои увядшие желтоватые листья, блистающие золотом, когда тронут их косые лучи невысокого осеннего солнца. Ярко выступают сквозь сеть березовых ветвей вечнозеленые, как будто помолодевшие ели и сосны. |
| 3071 |
Когда под вечер тихо падает невесомый снег и во время прогулки хочется поминутно останавливаться перед фонарями, когда мутное темное небо с высыпающимися из него мириадами снежинок окончательно слилось с землей, а это значит, что все далекое стало близким, все невозможное возможным и все фантастическое реальным, когда и дети, и взрослые, и животные кажутся ненадолго членами единой общечеловеческой семьи (так что если вас кто-то незнакомый толкнет в сугроб, вы примете это всего лишь за невинную шутку), а Зло вдруг представляется совершенно невозможным, пока ложится на землю снег, тогда вдруг чувствуешь себя точно в первый день творения – и в душе отсутствуют любые мучительные и неразрешимые вопросы обыденного существования, – но отсутствуют они не потому, что уже решены, а потому, что еще не заданы. |
| 3072 |
Профессор Лекр был слишком занят, чтоб замечать людей. Его глаза были отгорожены схемами, мыслями, страницами книг и не успевали отражать лиц. Матовый экран впереди окна защищал от улицы; футляр автомобиля с задернутым окошечком выполнял ту же роль. Еще несколько лет тому Лекр читал лекции, но постепенно отказался и от них, всецело отдавшись своим изысканиям по теории квант, ионного возбуждения и проблеме викариата чувств. Таким образом, прогулка профессора, первая за десять последних лет его жизни, была чистой случайностью. Вначале Лекр шел в окружении своих мыслей, не замечая ни улиц, ни лиц. Но первый же перекресток спутал ему шаги, ученый поднял голову и оглядеться по сторонам, ища пути. И тут впервые о его зрачки отерлась улица. Солнце сквозь тент туч всачивалось тусклой желчью в воздух. |
| 3073 |
Конечно, все это была игра на нервах – и когда утро отпустило им колки, я спокойно оглядел залитые солнцем пустые провалы полок, сел к столу и принялся за обычную работу. Понадобилась справка: левая рука – двигаясь автоматически – потянулась к книжным корешкам: вместо них – воздух, еще и еще. Я с досадой всматривался в заполненное роями солнечных пылинок бескнижие, стараясь напряжением памяти увидеть нужную мне страницу и строку. Но воображаемые буквы внутри воображаемого переплета дергались из стороны в сторону, и вместо нужной строки получалась пестрая россыпь слов, прямь строки ломалась и разрывалась на десятки вариантов. Я выбрал один из них и осторожно вписал в мой текст. Перед вечером, отдыхая от работы, я любил, вытянувшись на кровати, с томом Сервантеса в руках, прыгать глазами из эпизода в эпизод. |
| 3074 |
Нет на свете ничего типичного, ничего собирательного. Вот вам богатый парень, и этот рассказ именно о нем, а не о ему подобных. Всю свою жизнь я провел среди ему подобных, но моим другом был именно он. И начни я писать о ему подобных, как мне тут же придется приступить к развенчиванию всей той лжи, которую бедные напридумывали о богатых, а богатые напридумывали о самих себе – и нагромождения эти столь нелепы, что, едва взяв в руки книгу из жизни богачей, мы инстинктивно готовы покинуть реальность. И даже умные и увлеченные жизнью писатели натуралистической школы изображают страну богатых такой далекой от реальности, словно это какая-то волшебная страна. Я расскажу вам об очень богатых людях. Они отличаются от нас с вами. Они раньше нас получают возможность обладать и наслаждаться, и от этого они меняются. |
| 3075 |
Я расскажу вам об очень богатых людях. Они отличаются от нас с вами. Они раньше нас получают возможность обладать и наслаждаться, и от этого они меняются; они проявляют мягкость там, где мы проявляем жесткость, они ведут себя цинично там, где мы повели бы себя доверчиво, и все это довольно сложно понять, если только вы не родились богатым. Глубоко внутри они уверены, что они лучше нас, потому что нам приходится самостоятельно искать для себя в жизни и награды, и утешения. И даже когда они с головой погружаются в наш мир или опускаются ниже нас, они все равно считают себя лучше нас. Они – другие. Юного Хантера я смогу описать, лишь подойдя к нему так, словно он – чужеземец, и мне придется твердо держаться этой точки зрения. А если я хотя бы на мгновение приму его точку зрения, то все пропало. |
| 3076 |
К этому он ничего не добавил, но мы с ним всегда прекрасно понимали друг друга без лишних слов, и мне было ясно, что думал он гораздо больше, чем сказал. Вот откуда взялась у меня привычка к сдержанности в суждениях – привычка, которая часто служила мне ключом к самым сложным натурам и еще чаще делала меня жертвой матерых надоед. Нездоровый ум всегда сразу чует эту сдержанность, если она проявляется в обыкновенном, нормальном человеке, и спешит за нее уцепиться; еще в колледже меня незаслуженно обвиняли в политиканстве, потому что самые нелюдимые и замкнутые студенты поверяли мне свои тайные горести. Я вовсе не искал подобного доверия – сколько раз, заметив некоторые симптомы, предвещающие очередное признание, я принимался сонно зевать, спешил уткнуться в книгу или напускал на себя легкомысленный вид. |
| 3077 |
Она задала этот вопрос так, как задавала его маленькой девочкой. Она смотрела на меня – она действительно желала знать ответ. Одно мгновение казалось, что она пытается снова стать той, какой была на самом деле. Затем опять ожесточилась. И я заметил, что как только речь заходит об этом человеке, она прикрывает веки, словно для того, чтобы убрать из поля зрения все, что не является им. Наверное, и мне следовало проявить жесткость, но я не способен был причинить ей боль. Я покорился ее красоте, успеху. Я начал даже выискивать ей оправдания: возможно, этот человек не такой, как кажется, или – более романтично – она попала в зависимость, защищая кого-то другого. В этот момент приглашенные наполнили комнату. Нам с Элен больше нечего было говорить друг другу. Мы направились в зал поприветствовать знакомых. |
| 3078 |
Падал снег, я уже говорил об этом, шел пятый час пополудни, день погружался в сумерки, и на улице зажигались фонари. Я проходил мимо бильярдной, в витрине которой виднелась жаровня, загруженная сосисками, а перед дверью толпились зеваки. В зале несколько ламп, подвешенных к потолку, изливали свой бледно-желтый свет, и их сияние в стылых сумерках неотразимо притягивало взгляд внутрь. Поглощенный мыслями об Элен, я все же заметил, что зеваки у двери, видимо, не совсем зеваки: они стояли на посту. Я не сделал и шести шагов, как один из них окликнул меня, не по имени, но достаточно определенно, чтобы привлечь внимание. Я решил было, что это дань уважения моему пальто, и не оглянулся. Человек, окликнувший меня, позвал снова, теперь уже не допускающим сомнения образом. Я повернулся в раздражении. |
| 3079 |
Я оказался рядом с ней, поскольку задержался, чтобы пройти вместе от входной двери до гостиной. И этого для меня было уже много. Она неожиданно расцвела, в то время как я, старше ее годом, все еще оставался гадким утенком, и в течение десяти дней, проведенных нами дома, едва осмеливался к ней приблизиться. Я не намеревался ни заговорить, ни коснуться ее руки на протяжении этих трех метров, которые мы должны были пройти бок о бок, но таил смутную надежду, что она сама что-нибудь сделает, окажет какое-то внимание лично мне. Была какая-то магия в ее розовых ручках, в маленьких локонах, завивающихся на затылке. Она имела ту веселую самоуверенность, какой обладают юные хорошенькие американки. Она являла собой почти законченное совершенство, как мраморная статуя, на которой однако еще не высохла роса. |
| 3080 |
Большая черная печь в прихожей топилась только в очень дурную погоду или когда священник был простужен. Если простужена была миссис Кэри, печь не топили. Уголь стоил дорого, да и прислуга ворчала, когда приходилось топить все печи. Если им приспичило повсюду разводить огонь, пусть наймут вторую прислугу. Зимой мистер и миссис Кэри больше сидели в столовой и обходились одной печью; но и летом привычка брала свое: они все время тоже проводили в столовой; гостиной пользовался один мистер Кэри, да и то по воскресеньям, когда ложился соснуть после обеда. Зато каждую субботу ему протапливали печь в кабинете, чтобы он мог написать воскресную проповедь. Тетя Луиза отвела Филипа наверх, в крошечную спаленку; окно ее выходило на дорогу. Прямо перед окном росло большое дерево. Филип припомнил теперь и его. |
| 3081 |
Даже у стульев был какой-то непривычный вид. Кровать была постелена, словно кто-то собирался лечь спать, а на подушке лежала ночная рубашка. Филип открыл большой гардероб, битком набитый платьями, влез в него, обхватил столько платьев, сколько смог, и уткнулся в них лицом. Платья пахли духами матери. Потом Филип стал выдвигать ящики с ее вещами; белье было переложено мешочками с сухой лавандой, запах был свежий и очень приятный. Комната перестала быть нежилой, и ему показалось, что мать просто ушла погулять. Она скоро придет и поднимется к нему в детскую, чтобы выпить с ним чаю. Ему даже почудилось, что она только что его поцеловала. Неправда, что он никогда больше ее не увидит. Неправда, потому что этого не может быть. Филип залез на постель и положил голову на подушку. Он лежал не шевелясь и почти не дыша. |
| 3082 |
Дамы с любопытством разглядывали мальчика. Мисс Уоткин заплакала и широко раскрыла Филипу объятия. Филип понял, почему она не вышла к обеду и надела черное платье. Ей было трудно говорить. Мальчик наконец прервал молчание и сказал, что ему нужно домой. Он высвободился из объятий мисс Уоткин, и она поцеловала его на прощание. Потом Филип подошел к ее сестре и простился с ней. Одна из незнакомых дам спросила, можно ли ей тоже его поцеловать, и он степенно разрешил. У него хоть и текли слезы, но ему очень нравилось, что он причина такого переполоха; он с удовольствием побыл бы еще, чтобы его опять приласкали, но почувствовал, что мешает, и сказал, что Эмма, наверно, его дожидается. Мальчик вышел из комнаты. Эмма спустилась в помещение для прислуги поговорить со своей знакомой, и он остался ждать ее на площадке. |
| 3083 |
Каждую ночь он давал себе клятву, что никакие силы на свете не заставят его еще раз ночевать на улице, и собирался с утра написать дяде, поверенному Никсону или Лоусону; но, когда наступало утро, он не мог заставить себя пойти на это унижение и признать себя полнейшим неудачником. Неизвестно было, как отнесется к этому Лоусон: все годы их дружбы Лоусон слыл вертопрахом, а он, Филип, гордился своим здравым смыслом. Ему пришлось бы поведать всю историю своего безумства. Его тревожило, что Лоусон, оказав ему помощь, сразу же к нему охладеет. Что касается дяди и Никсона, то они, конечно, что-нибудь для него сделают, но он страшился их попреков. Он не желал, чтобы его попрекали; стиснув зубы, он повторял себе: все, что случилось, было неизбежно, раз оно случилось. Запоздалые сожаления бесплодны. |
| 3084 |
Мальчик выскользнул из комнаты. Мистер Кэри не привык трудиться; он вернулся к своим эпистолярным занятиям с явным неудовольствием. Сбоку на столе лежала пачка счетов, которые очень его злили. Один из них казался ему особенно возмутительным. Сразу же после смерти миссис Кэри Эмма заказала в цветочном магазине целый лес белых цветов, чтобы украсить комнату усопшей. Какая пустая трата денег. Эмма слишком много себе позволяла. Даже если бы в этом не было необходимости, он все равно бы ее уволил. А Филип подошел к ней, уткнулся головой ей в грудь и зарыдал так, словно у него разрывалось сердце. Она же, чувствуя, что любит его, почти как родного сына – Эмму наняли, когда ему не было еще и месяца, – утешала его ласковыми словами. Она обещала часто его навещать, говорила, что никогда его не забудет. |
| 3085 |
Накануне мистер Кэри сходил к поверенному, который вел все дела их семьи. Отец Филипа был хирургом с хорошей практикой, и его работа в клинике, казалось, должна была дать ему обеспеченное положение. Но после его скоропостижной смерти от заражения крови выяснилось, что он не оставил вдове ничего, кроме страховой премии и дома. Умер он полгода назад, и миссис Кэри, слабая здоровьем и беременная, совсем потеряв голову, сдала дом за первую предложенную ей цену. Свою мебель она отправила на склад, а для того чтобы не терпеть во время беременности неудобств, сняла на год целый меблированный дом, платя за него, по мнению священника, бешеные деньги. Правда, она никогда не умела экономить и была неспособна сократить расходы в соответствии со своим новым положением. То немногое, что ей оставил муж, она растратила. |
| 3086 |
Он обошел по объявлениям все районы Лондона и уже узнавал в лицо людей, искавших работы так же безуспешно, как и он сам. Кое-кто из них пытался с ним заговорить, но он слишком устал и намучился, чтобы заводить знакомства. К Лоусону он больше не ходил, зная, что должен ему пять шиллингов. Он как-то отупел, мысли у него стали путаться, и его все меньше беспокоило, что с ним будет. Он часто плакал. Сперва он очень сердился на себя за эти слезы и стыдился их, но потом обнаружил, что они приносят облегчение и даже заставляют забывать голод. Ранним утром, перед рассветом, он очень страдал от холода. Однажды ночью он пробрался в свою комнату, чтобы переменить белье; он проскользнул туда около трех часов утра, зная, что все спят, и вышел в пять; он полежал на кровати – она была восхитительно мягкой. |
| 3087 |
Она ничего не понимала в детях. Когда было решено, что Филип приедет жить к ним, миссис Кэри много думала о том, как ей получше обращаться с ребенком; ей хотелось добросовестно выполнить свой долг. А теперь, когда мальчик приехал, она робела перед ним ничуть не меньше, чем он перед ней. Она от души надеялась, что Филип не окажется шаловливым или невоспитанным мальчишкой, ведь муж ее терпеть не мог таких детей. Извинившись, миссис Кэри оставила Филипа одного, но минуту спустя вернулась – постучала и спросила за дверью, сумеет ли он сам налить себе в таз воды. Потом она спустилась вниз и позвонила служанке, чтобы та подавала чай. В просторной столовой окна выходили на две стороны и были завешаны тяжелыми шторами. Посредине стоял большой стол, у одной из стен – солидный буфет красного дерева с зеркалом. |
| 3088 |
После его скоропостижной смерти от заражения крови выяснилось, что он не оставил вдове ничего, кроме страховой премии и дома. Умер он полгода назад, и миссис Кэри, слабая здоровьем и беременная, совсем потеряв голову, сдала дом за первую предложенную ей цену. Свою мебель она отправила на склад, а для того чтобы не терпеть во время беременности неудобств, сняла на год целый меблированный дом, платя за него, по мнению священника, бешеные деньги. Правда, она никогда не умела экономить и была неспособна сократить расходы в соответствии со своим новым положением. То немногое, что ей оставил муж, она растратила, и теперь, когда все издержки будут покрыты, на содержание мальчика до его совершеннолетия останется не больше двух тысяч фунтов. Но все это трудно было объяснить Филипу, и он продолжал горько рыдать. |
| 3089 |
Сперва он очень сердился на себя за эти слезы и стыдился их, но потом обнаружил, что они приносят облегчение и даже заставляют забывать голод. Перед рассветом, он очень страдал от холода. Однажды ночью он пробрался в свою комнату, чтобы переменить белье; он проскользнул туда около трех часов утра, зная, что все спят, и вышел в пять; он полежал на кровати – она была восхитительно мягкой; все его кости ныли, и, растянувшись, он испытывал подлинное наслаждение; это было так приятно, что ему даже не хотелось спать. Голод вошел уже в привычку и теперь меньше давал себя знать, но он чувствовал слабость. Где-то в мозгу все время жила мысль о самоубийстве – он отгонял ее, пока хватало сил, опасаясь, что в конце концов не устоит перед искушением. Он повторял себе снова и снова, что глупо кончать самоубийством. |
| 3090 |
Страх прошел, но ему по-прежнему было не по себе. Филип тихонько прикрыл за собой дверь. Шторы были опущены, и в холодном свете январского полдня комната казалась очень мрачной. На туалете лежали щетка миссис Кэри и ручное зеркальце. На камине стояли фотографии отца Филипа и его самого. Мальчик часто бывал в этой комнате, когда мамы здесь не было, но сейчас все здесь выглядело как-то по-другому. Даже у стульев – и у тех был какой-то непривычный вид. Кровать была постелена, словно кто-то собирался лечь спать, а на подушке в конверте лежала ночная рубашка. Филип открыл большой гардероб, битком набитый платьями, влез в него, обхватил столько платьев, сколько смог, и уткнулся в них лицом. Платья пахли духами матери. Потом Филип стал выдвигать ящики с ее вещами; белье было переложено мешочками с сухой лавандой. |
| 3091 |
Так прошло несколько дней. Ел он очень мало, чувствовал слабость и недомогание; у него едва хватало сил на поиски работы, которую, оказывается, отчаянно трудно было найти. Филип начинал привыкать к томительным ожиданиям в задней комнате какого-нибудь магазина и к грубым отказам. Он обошел по объявлениям все районы Лондона и уже узнавал в лицо людей, искавших работы так же безуспешно, как и он сам. Кое-кто из них пытался с ним заговорить, но он слишком устал и намучился, чтобы заводить знакомства. К Лоусону он больше не ходил, зная, что задолжал ему. Он как-то отупел, мысли у него стали путаться, и его все меньше беспокоило, что с ним будет. Он часто плакал. Сперва он очень сердился на себя за слезы и стыдился их, но потом обнаружил, что они приносят облегчение и даже заставляют забывать голод. |
| 3092 |
Филип подошел к ней, уткнулся головой ей в грудь и зарыдал так, словно у него разрывалось сердце. Она же, чувствуя, что любит его, почти как родного сына – Эмму наняли, когда ему не было еще и месяца, – утешала его ласковыми словами. Она обещала часто его навещать, говорила, что никогда его не забудет; рассказывала ему о тех местах, куда он едет, и о своем доме в Девоншире – у них были свои свиньи и корова, а корова только что отелилась. У Филипа высохли слезы, и завтрашнее путешествие стало казаться ему заманчивым. Эмма поставила мальчика на пол – дел было еще много, – и Филип помог ей вынимать одежду и раскладывать на постели. Эмма послала его в детскую собирать игрушки; скоро он уже весело играл. Но потом ему надоело играть одному, и он прибежал в спальню, где Эмма укладывала его вещи в большой сундук. |
| 3093 |
Кроме них, в их купе в вагоне первого класса никого не было. Им повезло, ведь у них было много багажа: чемодан Олбена, большая дорожная сумка, чемоданчик Энн с туалетными принадлежностями и шляпная картонка. А в багажном вагоне еще два больших дорожных чемодана, в которых было все, что могло понадобиться сразу по прибытии. Остальной багаж Олбен поручил агенту транспортной компании, который должен был доставить его в Лондон и держать на складе, пока они не решат, как быть дальше. У них было много имущества: картины, книги, всякие редкости, которые Олбен коллекционировал на Востоке, его ружья и седла. Они навсегда покинули Сондуру. Олбен, по своему обыкновению, дал носильщику весьма щедрые чаевые, а затем прошел к газетному киоску и накупил газет. Вернувшись в вагон, он бросил их на сиденье. |
| 3094 |
В больнице его вернули к жизни, но отравление угарным газом и перенесенное потрясение сказались на его умственных способностях. По выходе из больницы положение его было отчаянное. И тогда хозяйка дома, в котором он жил раньше, предложила ему поселиться в пристройке и питаться вместе с ними. Вот уже два года, как хозяйка содержит его, но живет он, понятно, не очень комфортно. Ему соорудили деревянные нары, дали пару старых одеял, но в пристройке нет даже окна. Зимой там очень холодно, а летом жарко. А как питаются местные крестьяне, сами знаете: макароны только в воскресенье, мясо – раз в году. Как-то я увидел его, и меня поразил его взгляд. Не знаю, как точнее объяснить. Представьте, что вы бросили вверх камень и смотрите на него, но при этом камень не падает, а висит в воздухе. Вот такой у него был взгляд. |
| 3095 |
В один из дней Уилсон наконец решил выполнить свое намерение. Он заперся в доме, разжег камин и закрыл заслонку. Но несмотря на всю безнадежность его положения воля окончательно изменила ему: он неплотно закрыл окна. Наутро хозяйка нашла его лежащим без сознания. В больнице его вернули к жизни, но отравление угарным газом и перенесенное потрясение сказались на его умственных способностях. По выходе из больницы положение его было отчаянное. Денег нет. Вещи проданы. Жить негде. И тогда хозяйка дома, в котором он жил раньше, предложила ему поселиться в пристройке и питаться вместе с их семьей. Вот уже два года, как хозяйка содержит его, но живет он, понятно, не очень комфортабельно. Ему соорудили деревянные нары, дали пару старых одеял, но в пристройке нет даже окна. Зимой там очень холодно, а летом жарко. |
| 3096 |
Когда срок оплаченной жизни истек, Уилсону не хватило решимости покончить с собой, как он намеревался. Он оказался не в состоянии оплатить такой ценой долгий период спокойного счастья. Он откладывал выполнение своего намерения со дня на день. Он начал брать в долг небольшие суммы. Владелец дома несколько месяцев не требовал у него квартплаты – ведь Уилсон двадцать лет вносил ее аккуратно. Все поверили, что он временно находится в затруднительном финансовом положении. Так продолжалось около года. Затем ему перестали одалживать деньги, а хозяин дома установил последний срок погашения долга. В один из дней Уилсон наконец решил выполнить свое намерение. Он заперся в доме, разжег камин и закрыл заслонку. Но несмотря на всю безнадежность его положения воля окончательно изменила ему: он неплотно закрыл окна. |
| 3097 |
Он начал брать в долг у знакомых небольшие суммы. Владелец дома несколько месяцев не требовал у него квартирной платы – ведь Уилсон двадцать лет вносил ее аккуратно. Все поверили, что он временно находится в затруднительном финансовом положении. Так продолжалось около года. Затем ему перестали одалживать деньги, а хозяин дома установил последний срок погашения долга. В один из дней Уилсон наконец решил выполнить свое намерение. Он заперся в доме, разжег камин и закрыл заслонку. Но несмотря на всю безнадежность его положения воля окончательно изменила ему: он неплотно закрыл окна. Наутро хозяйка нашла его лежащим без сознания. В больнице его вернули к жизни, но отравление угарным газом и перенесенное потрясение сказались на его умственных способностях. По выходе из больницы положение его было отчаянное. |
| 3098 |
И он вдруг увидел, что больше ничего для нее не значит. Вместо пылкой, влюбленной девочки он встретил холодную, искушенную жизнью светскую даму. Он понял, что она никогда не любила его так, как он думал. Стал подозревать, что она, хладнокровно все взвесив, заставила его пойти на жертву. Он видел ее на балах, спокойную, невозмутимую, окруженную поклонниками. Он понял, что те благородные качества, которые он находил в ней, были созданы его собственным воображением. Она была обыкновенной женщиной, которая поддалась минутному влечению. Страсть остыла, и она вернулась к своему привычному образу жизни. Имя, богатство, положение в обществе, светские успехи – вот что только имело для нее цену. А он потерял все: друзей, привычную обстановку, блестящее будущее, возможность применить свои способности. |
| 3099 |
Сначала живительным источником для него была жертва, которую он принес. У него было сердце рыцаря. Он поступился всем, ради чего стоит жить, чтобы спасти любимую женщину. Он пребывал в постоянном экстазе. Он по-прежнему боготворил ее. Любят многие, перестают любить и снова любят. Но есть люди, которые живут всю жизнь только одной привязанностью. Таким, очевидно, и был Джек. Он был счастлив на свой лад, сознавая, что пожертвовал собой ради женщины, которая была достойна его жертвы. Она всегда присутствовала в его мыслях. И вот он уехал. Он все так же любил ее и не сомневался, что и она продолжает любить его, как раньше. Зачем он вернулся? Быть может, надеялся втайне, что она не будет дольше противиться своему чувству и согласится бежать с ним. А может, ему достаточно было узнать, что он все еще ей дорог. |
| 3100 |
Страсть остыла, и она вернулась к своему привычному образу жизни. Имя, богатство, положение в обществе, светские успехи – вот что только имело для нее цену. А он потерял все: друзей, привычную обстановку, блестящее будущее, возможность применить свои способности. Потерял все, что составляет смысл жизни. И ничего не получил взамен. Да, было от чего сойти с ума. Его ловко одурачили, и он не перенес этого. Джек Алмонд выглядел так, словно жизнь в нем угасла. Так это и было. Ему все теперь было безразлично. Но самое худшее, пожалуй, состояло в том, что, не заблуждаясь более относительно леди Кастеллан, он продолжал любить ее. На мой взгляд, нет ничего более трагичного, чем любить человека всем сердцем, любить, несмотря на все попытки вырвать эту любовь, и знать, что человек этот недостоин твоей любви. |
| 3101 |
В ту пору Петр работал гораздо больше, чем когда-либо. Он никогда раньше не был так уверен в успехе и не штурмовал препятствия с такой решимостью. Он непрерывно искал новые дела. Иногда им овладевало желание отправиться в одиночку на какую-нибудь горную вершину; в то время он совершил несколько трудных, весьма рискованных восхождений. Однажды вечером, оставшись в лаборатории наедине с девушкой и глядя, как она, легкая и сильная, работает у аппаратов, он вдруг с замиранием сердца понял, что его борьба с самим собой, стремление уединиться, непонятная ему самому задумчивость, невысказанная тоска – все это объясняется одним словом: любовь. Не сразу и не скоро он сказал ей это слово. Когда же решился, все сейчас же рухнуло: оказалось, что он ей очень симпатичен, она его ценит, уважает, но не любит. |
| 3102 |
В центре города при ярком свете уличного освещения казалось, что уже наступила глубокая ночь. Теперь я увидел темное, но еще беззвездное небо. На западе догорала, остывая, красноватая заря, припорошенная серебристой мглой. Был час, когда в садах, выбрав места поукромнее, сидят на скамейках пары и шепчут друг другу слова, которых никто в мире не знает. Ведь если даже ты сам их говоришь не раз, содержание таких бесед странным образом улетучивается из памяти – незаметно, как испаряется эфир. После этого остается лишь сладковато-горький осадок, воспоминание о наполнявшем душу взгляде больших темных глаз, широко раскрытых, совсем рядом с твоим лицом, да о шепоте, который, кроме аромата дыхания и тона слов, не значит ничего – подобно музыке; но ведь музыка, даже неслышимая, может выразить все, что угодно. |
| 3103 |
Вскоре к радости успеха примешалась горечь поражения, которое он потерпел в борьбе с неведомой силой, открытой, однако, не на далекой звезде, а в себе самом. Он познакомился с девушкой, тоже студенткой. Их объединяли общие интересы и надежды; через год они подружились, стали близкими людьми. Было даже забавно, насколько они временами одинаково думали; впечатления от музыки или живописи, возникавшие у одного, всегда дополнялись впечатлениями другого. В ту пору Петр работал гораздо больше, чем когда-либо. Он никогда раньше не был так уверен в успехе и не штурмовал препятствия с такой решимостью. Он непрерывно искал новые дела. Иногда им овладевало непреодолимое желание отправиться в одиночку на какую-нибудь горную вершину; в то время он совершил несколько трудных, весьма рискованных восхождений. |
| 3104 |
Его детство было таким же, как у сверстников. До семи лет он жил у деда с бабкой в большом заповеднике евразийского природного парка, что на Памирском плоскогорье, и лишь два месяца в году проводил в старом доме родителей на Висле. Затем поступил в школу; изучая географию и геологию, путешествовал по морям и континентам Земли, изучая историю, посещал старые музеи и смотрел коллекции. Летом были вылазки в горы и экскурсии по руслам рек. Позже начались опыты по физике и химии, полеты на ракетах в обществе воспитателей и сверстников, экскурсия с осмотром моделей планет в Детском межпланетном парке и, наконец, первые две недели в обсерватории шестой космической станции. Это было время снов и мечтаний об открытиях, о необычайных приключениях на далеких планетах, о грозных силах, с которыми он собирался сражаться. |
| 3105 |
К концу второго года Петр почти ничем не отличался от любого из нас, с той только разницей, что факты из своей биографии он знал не потому, что пережил, а потому, что выучил их. Мы рассказывали ему про его собственную жизнь то, что нам передали по радио с Земли; задержка сигналов в пути, к счастью, в этом случае не имела значения: в то время, когда они догоняли корабль, они были еще бесполезны для Петра. Петр уже сидел в глубоком кресле; он очень исхудал, но силы его восстанавливались с каждым днем, и он все чаще говорил, что хочет примкнуть к группе молодежи, изучающей звездоплавание. Мы от всей души приветствовали это желание, так как были убеждены, что работа поможет ему вернуться к нормальной жизни. Рассудив, что Петру уже можно знать, что произошло с ним за последние два года, мы рассказали ему все. |
| 3106 |
Петр говорил короткими фразами, часто останавливался и вопросительно поглядывал то на меня, то на Анну, как бы в молчаливой надежде, что мы подскажем ему нужное слово. Рассказ прерывался долгими паузами. Иногда он задумывался и в молчании, закрыв глаза, силился восстановить какую-то стертую, утраченную деталь. Порой ему это удавалось, но иногда он покачивал головой со слабой улыбкой, которая означала, что он что-то забыл. Он походил на человека, который вернулся в родные края, нашел пепелище на месте своего дома и, стоя на руинах, пытается по каким-то осколкам воссоздать памятный ему одному образ целого. Может быть, именно поэтому его суровый и простой рассказ потряс нас. Я передаю этот рассказ не в том искаженном виде, в котором слышал сам, но переписав и заполнив пробелы по сообщениям с Земли. |
| 3107 |
Совершенно беспомощный, он и передвигался как слепой. В этом состоянии он оставался до следующей операции, которую мы сделали на второй год полета. После нее началось выздоровление, но тянулось оно очень долго. К нему медленно и с трудом возвращалось нормальное мышление. Он заново учился говорить. По вечерам я занимался с ним. Это требовало много терпения, но я не жалел усилий – результаты занятий их стоили. К концу второго года Петр почти ничем не отличался от любого из нас, с той только разницей, что факты из своей биографии он знал не потому, что пережил, а потому, что выучил их. Мы рассказывали ему про его собственную жизнь то, что нам передали по радио с Земли; задержка сигналов в пути, к счастью, в этом случае не имела значения: в то время, когда они догоняли корабль, они были еще бесполезны для Петра. |
| 3108 |
Через три года он завершил начальный курс и стал готовиться к четырехлетнему периоду более самостоятельных исследований. Именно тогда на его долю пришлись и первый успех, и первое крушение. Профессор, оценивая результаты работы своих учеников, признал, что самые большие надежды подает Петр. Но вскоре к радости успеха примешалась горечь поражения, которое он потерпел в борьбе с неведомой силой, открытой, однако, не на далекой звезде, а в себе самом. Он познакомился с девушкой, тоже студенткой. Их объединяли общие интересы и надежды; через год они подружились, стали близкими людьми. Было даже забавно, насколько они временами одинаково думали; впечатления от музыки или живописи, возникавшие у одного, всегда дополнялись впечатлениями другого. В ту пору Петр работал гораздо больше, чем когда-либо. |
| 3109 |
Это было время мечтаний об открытиях, о приключениях на далеких планетах, о грозных силах, с которыми он собирался сражаться. Он рос, и окружающее постепенно становилось понятным. Мечты смещались в области все более далекие и менее реальные. Он уже изучал основы наук и был убежден, что таинственное – если оно вообще существует – можно найти только в отдаленных уголках вселенной. В семнадцать лет стал посещать институты и разные лаборатории, чтобы, познакомившись со многими видами человеческой деятельности, выбрать тот, которому стоит посвятить себя навсегда. Вначале он заинтересовался астрономией, но в конце концов поступил в Институт звездоплавания. Через три года он завершил начальный курс и стал готовиться к самостоятельным исследованиям. Именно тогда на его долю пришлись и первый успех, и первое крушение. |
| 3110 |
Я давно не вспоминал о Петре. Состояние его здоровья не изменилось за двадцать месяцев, какие прошли с момента первой операции. Она спасла ему жизнь – и только. Повреждения мозга приостановили мыслительный процесс. Он не умел ни говорить, ни писать, ни читать и в довершение всего страдал слепотой. Нет, он не был совершенно слеп, он видел, его глаза реагировали на свет, но центр зрения в его мозгу был как бы островом, отделенным от центров памяти, и поэтому Петру был доступен только какой-то невообразимый хаос цветовых пятен и фигур. Совершенно беспомощный, он и передвигался как слепой. В этом состоянии он оставался до следующей операции, которую мы сделали на второй год полета. После нее началось выздоровление, но тянулось оно очень долго. К нему медленно и с трудом возвращалось нормальное мышление. |
| 3111 |
Я очень осторожно поведал ему об эксперименте, который мы проделали при исследовании его мозга. Петр выслушал спокойно, почти безразлично, но потом оживился, глаза его заблестели так, что я испугался, не вернулась ли нервная лихорадка, долгое время мучившая его. Вечером он сказал мне, что хочет поделиться с теми, кто спас ему жизнь, своим единственным уцелевшим воспоминанием. Я попытался было отговорить его, но он так настаивал, что, посоветовавшись с Анной и Шреем, мы согласились. Кроме врачей при его рассказе присутствовал Амета, чье общество всегда удивительно ободряло нашего больного. Петр говорил короткими фразами, часто останавливался и вопросительно поглядывал то на меня, то на Анну, как бы в молчаливой надежде, что мы подскажем ему нужное слово. Рассказ его прерывался долгими паузами. |
| 3112 |
Я передаю этот рассказ не в том искаженном виде, в котором слышал сам, но переписав и заполнив пробелы по сообщениям с Земли. Вот история Петра с Ганимеда, потерпевшего крушение в межзвездном пространстве, его единственное воспоминание, которое оказалось сильнее катастрофы. Его детство было таким же, как у сверстников. До семи лет он жил у деда с бабкой в большом заповеднике евразийского природного парка, что на Памирском плоскогорье, и лишь два месяца в году проводил в старом доме родителей на Висле. Затем поступил в школу; изучая географию и геологию, путешествовал по морям и континентам Земли, изучая историю, посещал старые музеи и смотрел коллекции. Летом были вылазки в горы и экскурсии по руслам рек. Позже начались опыты по физике и химии, полеты на ракетах в обществе воспитателей и сверстников. |
| 3113 |
Огненным языком взмывает она до высот экстаза, растекаясь лавой. Но когда чувства так раскалены, наивно было бы подводить к ним мерку разума – ведь таким безудержным влечениям свойственно и проявляться неразумно. Страсть, как болезнь, нельзя ни осуждать, ни оправдывать; можно только описывать ее со все новым изумлением и дрожью перед извечным могуществом стихий, которые как в природе, так и в человеке внезапно разражаются вспышками грозы. Ибо страсть подобного напряжения неподвластна тому, кого она поражает: всеми своими проявлениями и последствиями она выходит за пределы его сознательной жизни и как бы бушует над его головой, ускользая от чувства ответственности. Подходить с меркой морали к одержимому страстью так же нелепо, как если бы мы вздумали привлечь к ответу вулкан или наложить взыскание на грозу. |
| 3114 |
Будущие летописцы установят, что в конце сороковых почти в каждом разговоре преобладали догадки о том, быть или не быть новой войне. При каждой встрече люди, как одержимые, возвращались к этой теме, и порой даже казалось, будто не они, пытаясь избавиться от обуявшего их страха, делятся своими опасениями и надеждами, а сама атмосфера, взбудораженная, насыщенная скрытой тревогой, стремится разрядить в словах накопившееся напряжение. Дискуссию открыл хозяин дома, адвокат по профессии и большой спорщик. Общеизвестными аргументами он пытался доказать общеизвестную чушь, будто наше поколение, уже испытавшее одну войну, не позволит так легко втянуть себя в новую: едва объявят мобилизацию, как штыки будут повернуты в обратную сторону – уж кто-кто, а старые фронтовики вроде него хорошо знают, что их ждет. |
| 3115 |
В конце концов, я вызвал вас сюда не для того, чтобы заниматься психологией. Надо решить практически, что делать. Разумеется, нам необходимо действовать согласованно. Я не могу допустить, чтобы вы вторично спутали мне карты. Итак, слушайте. Это письмо Эдит заставляет меня, к сожалению, предположить, что наши друзья уже окончательно помешались, уверовав, что с помощью нового метода можно, как губкой, начисто смыть все следы сложного заболевания. Если даже эта сумасбродная идея слишком глубоко засела у них в голове, не остается ничего другого, как немедленно удалить ее, и чем скорее, тем лучше для всех нас. Конечно, это вызовет тяжелый шок, правда – всегда горькое лекарство; безумное заблуждение надо вырвать с корнем, иначе нельзя. Я возьмусь за дело очень бережно, в этом положитесь на меня. |
| 3116 |
В один присест я исписываю пять страниц. Я заклинаю Кондора: он должен выехать в усадьбу немедленно, немедленно – я трижды подчеркиваю это слово. Я рассказываю ему обо всем очень подробно и откровенно. Я не выдержал, отрекся от своей помолвки перед товарищами – только он один понял с самого начала, что моя слабость происходит из страха перед людьми, из жалкого страха перед сплетнями и пересудами. Я не умалчиваю и о том, что сам хотел совершить суд над собой и что полковник спас меня против моей воли. До последней минуты я думал лишь о себе и только теперь с ужасом осознал, что увлекаю за собой и ее, неповинную. Немедленно – ведь он понимает сам, как это спешно, – он должен ехать туда и сказать ей правду, всю правду. И не надо щадить меня. Он не должен ничего приукрашивать, незачем смягчать мою вину. |
| 3117 |
В таком случае вам нельзя идти на попятный. Мой долг – серьезно предостеречь вас. Мы, врачи, перед операцией обязаны предупредить всех, кто имеет отношение к больному, об опасностях, которые ему грозят, а обещать девушке, у которой столько лет парализованы ноги, что в очень короткий срок она будет совершенно здорова, означает вмешательство не менее ответственное, чем хирургическое. Поэтому подумайте хорошенько, на что вы решаетесь. Нужно затратить очень много сил, чтобы вернуть веру человеку, однажды обманутому. Я не люблю неясностей. Прежде чем я откажусь от своего намерения – сегодня же честно объяснить, что этот метод нельзя рекомендовать Эдит и что, к сожалению, они должны запастись терпением, – я хочу знать, могу ли я на вас положиться. Могу ли я быть уверенным, что вы меня потом не подведете? |
| 3118 |
Вы на себя много берете. Но самое странное то, что своей верой вы заражаете всех – сначала их, а теперь, боюсь, и меня. Ну что ж, если вы действительно готовы взять на себя ответственность за то, что вернете Эдит душевное равновесие в случае кризиса, тогда это, конечно, меняет дело. Тогда, пожалуй, можно рискнуть и подождать несколько дней, пока ее нервы немного успокоятся. Но уж, коль вы берете такое обязательство, господин лейтенант, вам нельзя идти на попятный. Мой долг – серьезно предостеречь вас. Мы, врачи, перед операцией обязаны предупредить всех, кто имеет отношение к больному, об опасностях, которые ему грозят, а обещать девушке, у которой столько лет парализованы ноги, что в очень короткий срок она будет совершенно здорова, означает вмешательство не менее ответственное, чем хирургическое. |
| 3119 |
Допустим, вы ввели в заблуждение добрых людей из самых лучших побуждений, но в этом мире важно не то, как берутся за дело, а то, чем все это кончается. Сострадание – хорошо. Но есть два рода сострадания. Одно – малодушное, оно не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание – истинное, которое требует действий, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их. Если ты готов идти до конца, до самого горького конца, если запасешься великим терпением – лишь тогда ты сумеешь действительно помочь людям. Только тогда, когда принесешь в жертву самого себя, только тогда. |
| 3120 |
Его апломб вывел меня из терпения. Не всегда следует принимать желаемое за действительное, весьма решительно возразил я ему. Ведомства и организации, управляющие военной машиной, тоже не дремали. И пока мы тешили себя иллюзиями, они сполна использовали мирное время, чтобы заранее привести массы, так сказать, в боевую готовность. Если уже сейчас, в мирные дни, всеобщее раболепство благодаря самоновейшим методам пропаганды достигло невероятных размеров, то в минуту, когда по радио прозвучит приказ о мобилизации – надо смотреть правде в глаза, – ни о каком сопротивлении и думать нечего. Человек всего лишь песчинка, и в наши дни его воля вообще не принимается в расчет. Разумеется, все были против меня, ибо люди, как известно, склонны к самоуспокоению, они пытаются заглушить в себе сознание опасности. |
| 3121 |
Когда я взглянул ей в лицо, я искренне удивился тому, что при первой встрече эта женщина с седыми волосами, горькими складками у рта и слепыми глазами могла показаться мне некрасивой. Сейчас ее лицо было озарено любовью и сочувствием. Будто эти глаза, в которых отражался вечный мрак, видели больше, чем те, которые с радостью взирают на белый свет. Я распрощался, чувствуя себя исцеленным. И то, что в этот час я вновь, теперь уже навсегда, обручился с другой беспомощной и отвергнутой, уже не казалось мне жертвой. Нет, здоровые, сильные, гордые, веселые не умеют любить – зачем им это? Они принимают любовь и поклонение как должное, высокомерно и равнодушно. Если человек отдает им всего себя, они не видят в этом смысла и счастья целой жизни; нет, для них это всего лишь некое добавление к их личности. |
| 3122 |
Напротив, в этом очень много такого. Очень много, чертовски много ответственности берет на себя тот, кто своим состраданием водит другого за нос. Взрослый человек, прежде чем вмешаться, должен сначала обдумать, как далеко он зайдет, с чужими чувствами не шутят. Допустим, вы ввели в заблуждение добрых людей из самых лучших, самых честных побуждений, но в этом мире важно не то, как берутся за дело – смело или робко, – а то, чем все это кончается. Сострадание – хорошо. Но есть два рода сострадания. Одно – малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание – истинное. |
| 3123 |
Останусь с ней, несмотря ни на что – выздоровеет она сейчас, потом или никогда. Я сделаю все, чтобы искупить свою трусость и ложь; отныне у меня в жизни одна цель: доказать ей, что я обманул не ее, а других. Он должен честно рассказать ей всю правду, ибо только теперь я понял, что обязан ей большим, чем кому бы то ни было. Только она вправе осудить или оправдать меня. Только она может решить, достоин ли я прощения. Кондор же должен бросить все – речь идет о жизни и смерти – и поехать туда. Ему непременно надо быть в усадьбе к пяти, ни в коем случае не позже – в это время я обычно прихожу туда. Я в последний раз обращаюсь к нему с просьбой. Только еще раз должен он помочь мне и немедленно ехать в усадьбу, иначе будет поздно. Едва я отложил перо, как мне стало ясно, что я впервые принял настоящее решение. |
| 3124 |
Пока мы тешили себя иллюзиями, они сполна использовали мирное время, чтобы заранее привести массы, так сказать, в боевую готовность. Если уже сейчас, в мирные дни, всеобщее раболепство благодаря самоновейшим методам пропаганды достигло невероятных размеров, то в минуту, когда по радио прозвучит приказ о мобилизации – надо смотреть правде в глаза, – ни о каком сопротивлении и думать нечего. Человек всего лишь песчинка, и в наши дни его воля вообще не принимается в расчет. Разумеется, все были против меня, ибо люди, как известно, склонны к самоуспокоению, они пытаются заглушить в себе сознание опасности, объявляя, что ее не существует вовсе. К тому же в соседней комнате нас ждал роскошно сервированный стол, и при подобных обстоятельствах мое возмущение неоправданным оптимизмом казалось особенно неуместным. |
| 3125 |
При выходе я не преминул отметить про себя, что он уже успел перебраться к своему герою: видимо, не терпелось поскорее доложить ему обо мне, как он докладывал мне о нем. Я бы скоро позабыл эту мимолетную встречу взглядов, но случаю было угодно, чтобы на следующий день в небольшом обществе я оказался лицом к лицу с неприступным ротмистром. В смокинге он выглядел еще более эффектно и элегантно, нежели вчера в костюме спортивного покроя. Узнав друг друга, мы оба постарались скрыть невольную усмешку, словно два заговорщика, оберегающие от посторонних тайну, известную только им. Вероятно, воспоминание о вчерашнем незадачливом своднике в одинаковой мере раздражало и забавляло нас обоих. Сначала мы избегали говорить друг с другом, что, впрочем, все равно не удалось бы, поскольку вокруг разгорелся жаркий спор. |
| 3126 |
Впрочем, то, что вы тут наговорили, совсем не так уж глупо, я имею в виду: не глупо в медицинском смысле. Странно, в самом деле странно, когда я получил письмо Эдит, я и сам спросил себя: а не следует ли, раз уж вы внушили ей, что выздоровление приближается семимильными шагами, воспользоваться ее теперешним настроением? Неплохо придумано, дорогой коллега. Инсценировать все это было бы проще простого: я посылаю девочку в Энгадин, где у меня есть знакомый врач, мы оставляем ее в блаженной уверенности, что начат новый курс лечения, меж тем как в действительности оно будет прежним. На первых порах эффект был бы, вероятно, поразительным и мы пачками получали бы восторженные, благодарные письма. Иллюзия, перемена климата и обстановки, душевный подъем, так сказать, реальные факторы плюс самообман. |
| 3127 |
Тому, кто не раз пытался толковать человеческие судьбы, многие готовы поведать о своей судьбе. Эту историю мне тоже рассказали, причем совершенно неожиданно, и я передаю ее почти без изменений. В мой последний приезд в Вену, как-то вечером, уставший от множества дел, я отыскал один пригородный ресторан, полагая, что он давно вышел из моды и вряд ли многолюден. Однако едва я вошел в зал, как мне пришлось раскаяться в своем заблуждении. Из-за первого же столика поднялся знакомый и, проявляя все признаки искренней радости, которой я отнюдь не разделял, предложил подсесть к нему. Было бы неверно утверждать, что этот суетливый господин сам по себе несносный или неприятный человек; он лишь принадлежал к тому сорту назойливых людей, что коллекционируют знакомства с таким же усердием, как дети – почтовые марки. |
| 3128 |
Я не умалчиваю и о том, что сам хотел совершить суд над собой и что полковник спас меня против моей воли. До последней минуты я думал лишь о себе и только теперь с ужасом осознал, что увлекаю за собой и ее, неповинную. Немедленно – ведь он понимает сам, как это спешно, – он должен ехать туда и сказать ей правду, всю правду. И не надо щадить меня. Он не должен ничего приукрашивать, незачем смягчать мою вину. Если Эдит, невзирая на все, простит мою слабость, наша помолвка будет для меня священнее, чем когда-либо. Если она позволит, я тут же подам в отставку и приеду к ней в Швейцарию. Останусь с ней, несмотря ни на что – выздоровеет она сейчас, или потом, или никогда. Я сделаю все, чтобы искупить свою трусость и ложь; отныне у меня в жизни одна цель: доказать ей, что я обманул не ее, а других. |
| 3129 |
Я посылаю девочку в Энгадин, где у меня есть знакомый врач, мы оставляем ее в уверенности, что начат новый курс лечения, меж тем как в действительности оно будет прежним. На первых порах эффект был бы, вероятно, поразительным и мы пачками получали бы восторженные, благодарные письма. Иллюзия, перемена климата и обстановки, душевный подъем, так сказать, реальные факторы плюс самообман; в конце концов, две недели в Энгадине и нас с вами хорошенько бы встряхнули. Но как врач, я должен думать не только о начале, но и о том, что будет дальше, и прежде всего об исходе. Я должен принимать в расчет реакцию, которая неизбежно наступит после крушения этих неосуществившихся надежд; как врач, я могу быть лишь хладнокровным шахматным игроком, а не азартным картежником, тем более что ставку оплачивает другой. |
| 3130 |
Я распрощался, чувствуя себя исцеленным. И то, что в этот час я вновь, теперь уже навсегда, обручился с другой беспомощной и отвергнутой, уже не казалось мне жертвой. Нет, здоровые, сильные, гордые, веселые не умеют любить – зачем им это? Они принимают любовь и поклонение как должное, высокомерно и равнодушно. Если человек отдает им всего себя, они не видят в этом смысла и счастья целой жизни; нет, для них это всего лишь некое добавление к их личности, что-то вроде украшения в волосах или браслета. Лишь обделенным судьбой, лишь униженным, слабым, некрасивым, отверженным можно действительно помочь любовью. Тот, кто отдает им свою жизнь, возмещает им все, что у них отнято. Только они умеют по-настоящему любить и принимать любовь, только они знают, как нужно любить: со смирением и благодарностью. |
| 3131 |
Все, что казалось мне давно изжитым и утраченным, снова встает передо мной в строгой последовательности. Нет, я не могу отрицать, что я, уже старик, смотрю на этот диплом, поднесенный мне моими учениками, с той же гордостью, с какой получал некогда из рук учителей первое свидетельство о своем прилежании, способностях, любви к науке. И все же, когда я перелистал эти двести прилежно написанных страниц и внимательно вгляделся в отражение моего облика, я невольно улыбнулся. Неужели это была моя жизнь, неужели в самом деле с первого часа до нынешнего она тянулась спокойными нитями какого-то целесообразного серпантина, как представил ее биограф на основании бумажного материала? Я испытал такое же чувство, как недавно, когда впервые услышал свой голос в граммофоне: сначала я его совершенно не узнал. |
| 3132 |
Это был мой голос, но такой, каким его знают другие, а не я сам. Так, посвятив всю свою жизнь изображению людей и попыткам установить содержание их духовного мира на основании их творчества, я убедился на собственных переживаниях, каким непроницаемым в жизни каждого человека остается его настоящее ядро – творческая клетка, из которой все произрастает. Мы переживаем мириады секунд, но только одна из них приводит в движение весь наш внутренний мир – та секунда, когда уже насыщенный всеми соками цветок в мгновение ока кристаллизуется, магическая секунда, подобная мгновению зачатия и, подобно ему, скрытая в теплоте нашего тела, – невидимая, неощутимая, совершенно по-особому пережитая тайна. Ее не учтет никакая алгебра духа, не предскажет никакая алхимия предчувствия, и редко она открывается нашему чувству. |
| 3133 |
Двести имен заключает в себе тщательно составленный указатель – не хватает только одного – имени человека, от которого исходит творческий импульс, человека, который определил мою судьбу и теперь с новой силой возвращает меня в годы юности. Здесь сказано обо всех, умолчали только о том, кто дал мне язык, о том, чьим дыханием жива моя речь. И вот я ощущаю это умолчание, как свою вину. Целую жизнь я посвятил изображению людей, вызывая образы из тьмы веков, воскрешая их для чувств моих современников – и ни разу не вспомнил о живущем во мне. И теперь я напою дорогую тень моей кровью, чтобы она снова заговорила со мной, чтобы она, стареющая, посетила меня, состарившегося. К лежащим передо мной листам я присоединю еще одну, скрытую страницу – исповедь чувства книге: я расскажу себе самому правду о моей юности. |
| 3134 |
И все же, когда я перелистал сборник и внимательно вгляделся в отражение моего облика, я невольно улыбнулся. Неужели это была моя жизнь, неужели в самом деле с первого часа до нынешнего она тянулась спокойными нитями какого-то целесообразного серпантина, как представил ее биограф на основании бумажного материала? Я испытал такое же чувство, как недавно, когда впервые услышал свой голос в граммофоне: сначала я его совершенно не узнал. Да, это был мой голос, но такой, каким его знают другие, а не я сам, слыша его в своей крови, в самой глубине своего существа. Так, посвятив всю свою жизнь изображению людей и попыткам установить содержание их духовного мира на основании их творчества, я убедился на собственных переживаниях, каким непроницаемым в жизни каждого человека остается его настоящее ядро. |
| 3135 |
Об этом тайном источнике развития моей духовной жизни эта книга не говорит ни слова: вот почему я не мог не улыбнуться. Все в ней верно, но самого существенного нет. Она меня описывает, но она меня не выражает. Она только говорит обо мне, но она не выдает меня. Двести имен заключает в себе тщательно составленный указатель – не хватает только одного – имени человека, от которого исходит творческий импульс, человека, который определил мою судьбу и теперь с новой силой возвращает меня в годы юности. Здесь сказано обо всех, умолчали только о том, кто дал мне язык, о том, чьим дыханием жива моя речь. И вот, я ощущаю это умолчание, как свою вину. Целую жизнь я посвятил изображению людей, вызывая образы из тьмы веков, воскрешая их для чувств моих современников – и ни разу не вспомнил о живущем во мне. |
| 3136 |
У них были самые лучшие побуждения – у моих учеников и коллег: вот он лежит, в роскошном переплете, торжественно мне преподнесенный, первый экземпляр юбилейного сборника, который филологи посвятили мне в шестидесятую годовщину моего рождения и тридцатую моей академической деятельности. Получилась настоящая биография; ни одна самая мелкая статья, ни одна произнесенная мной речь, ни одна рецензия в каком-нибудь научном ежегоднике не ускользнули от их библиографического прилежания: все они выкопали из бумажной могилы, весь ход моего развития до последнего часа восстановлен, ступень за ступенью, и сверкает, подобно хорошо выметенной лестнице. Право же, было бы неблагодарностью с моей стороны не порадоваться этой трогательной фундаментальности. Все, что казалось мне давно утраченным, снова встает передо мной. |
| 3137 |
Когда весна и вправду заслуживает наименования лучшей поры года и я рано просыпаюсь под ликующие трели птиц, потому что накануне вовремя лег, я люблю еще до завтрака выйти на воздух, без шляпы погулять по аллее перед домом или пройти в парк – подышать утренней свежестью и хоть немного насладиться ясной чистотой утра, перед тем как уйти с головой в работу. На крыльце я останавливаюсь и свищу две ноты – это сигнал или, если хотите, переложенное на музыку имя из двух слогов. И в то же мгновение до меня издалека доносится сперва еле слышное, а потом уже громкое и явственное позвякивание – это жестяной номерок бьется о металлическую отделку ошейника. Обернувшись, я вижу Баушана, который стремглав огибает дальний угол дома и мчится ко мне во весь опор, словно задавшись целью непременно сбить меня с ног. |
| 3138 |
Жить в свое удовольствие – что может быть лучше на свете. Мюмла никогда не жалела тех, кого ей доводилось встречать, и никогда не вмешивалась в ссоры. Она только наблюдала за ними с удивлением и не без удовольствия. Одеяло из гагачьего пуха было голубое. Шесть лет собирала Муми-мама гагачий пух, и теперь одеяло лежало в южной гостиной под вязаным кружевным покрывалом и ждало того, кто любит жить в свое удовольствие. Мюмла решила положить к лапам грелку, она знала, где в этом доме лежит грелка. Как станет смеркаться, она разложит постель и недолго поспит. А вечером, когда поспеет ужин, в кухне будет тепло. Можно лежать на мосту и смотреть, как течет вода. Или бегать, или бродить по болоту в красных сапожках, или же свернуться клубочком и слушать, как дождь стучит по крыше. Быть счастливой очень легко. |
| 3139 |
Как станет смеркаться, она разложит постель и недолго поспит. А вечером, когда поспеет ужин, в кухне будет тепло. Можно лежать на мосту и смотреть, как течет вода. Или бегать, или бродить по болоту в красных сапожках, или же свернуться клубочком и слушать, как дождь стучит по крыше. Быть счастливой очень легко. Ноябрьский день медленно угасал. Мюмла залезла под одеяло, вытянулась так сильно, что косточки захрустели, и обхватила грелку лапками. За окном шел дождь. Через пару часов она проголодается и отведает ужин, и может быть, ей захочется поболтать. А сейчас ей хочется лишь окунуться в тепло. Весь мир превратился в большое теплое одеяло, плотно укутавшее одну маленькую мюмлу, а все прочее осталось снаружи. Мюмле никогда не снились сны, она спала, когда хотела спать, и просыпалась, когда стоило проснуться. |
| 3140 |
Она почуяла осень и заперлась на зиму. Дом ее казался покинутым, но она была там, внутри. Неторопливая поступь осени по направлению к зиме – не такое уж плохое время. Можно делать запасы, утепляться, готовиться что есть сил. Приятно подгрести все свое поближе к себе, собраться с теплом и с мыслями и зарыться в глубокую и надежную нору, в средоточие безопасности, прихватив все важное, ценное, собственное. И пусть тогда морозы, бури и тьма приходят, сколько им заблагорассудится. Пусть ощупывают двери и разыскивают щели, чтобы пробраться внутрь, – ничего у них не выйдет, все двери крепко заперты, а за дверями сидит себе и посмеивается в тепле тот, кто обо всем подумал заранее. Кто-то уходит, а кто-то остается, и так было всегда. Каждый выбирает для себя, главное – вовремя выбрать и уж потом не оглядываться. |
| 3141 |
Лед был черный, и на нем София увидела за открытой заслонкой полыхающий в печке огонь, и даже два огня, один подле другого. Во втором окне на земле тоже горели два костра, а в третьем дважды отражалась вся комната, с чемоданами, сундуками и ящиками с откинутыми крышками, а в ящиках, чемоданах и сундуках этих было полным-полно мха, снега и пожухлой травы. И все это посреди кромешной тьмы. Софии показалось, что вдали, на горе, она разглядела рябинку, а неподалеку от нее двух детей. И темно-синее небо над ними. София снова легла на кровать и стала смотреть на огонь, плясавший на потолке. Пока она лежала, остров постепенно наступал на их дом, все ближе и ближе. И вот они уже спали на прибрежном лугу, на ее одеяле белели снеговые пятна, а море все наступало. Кровати заскользили по черному льду. |
| 3142 |
Это случилось в полнолуние, в апреле, когда море было еще покрыто льдом. София проснулась и вспомнила, что они вернулись на остров и что спит она теперь на маминой кровати, потому что мама умерла. В печке вовсю полыхал огонь, языки пламени, казалось, доставали до самого потолка, к которому были подвешены для просушки сапоги. София спустила на холодный пол босые ноги и подошла к окну. Лед был черный, и на нем, посреди этой черноты, София увидела за открытой заслонкой полыхающий в печке огонь, и даже два огня, один подле другого. Во втором окне на земле тоже горели два костра, а в третьем дважды отражалась вся комната, с чемоданами, сундуками и ящиками с откинутыми крышками, а в ящиках, чемоданах и сундуках этих было полным-полно мха, снега и пожухлой травы. И все это посреди кромешной тьмы. |
| 3143 |
Когда человек теряет то, что можно назвать изюминкой, выражением его самых прекрасных свойств, подобное изменение все растет, а затем с пугающей быстротой овладевает всей его личностью. Именно это и случилось с тетушкой Гердой. Очень скоро она позабыла все дни рождения. А также имена, лица и обещания. Она, которая обычно всегда приходила первой, стала опаздывать. Ее запоздалые подарки были слишком дорогими, громоздкими, безликими и сопровождались мучительными извинениями. Никогда больше не приносила она с любовью выношенные подарки, которые сама же и творила. Никогда больше не посылала красивые и трогательные рождественские открытки вместе с засушенными цветами, ангелами, а иногда – блестками; теперь она покупала дорогие глянцевые открытки с уже напечатанными пожеланиями радости и счастья. |
| 3144 |
Когда это началось, тетушке Герде было пятьдесят лет, и первое предупреждение о том, что она изменилась, сделали ее письма. Они стали безликими. Она была тихой, состоятельной женщиной с обыкновенной внешностью, ничто в ней не привлекало особого внимания, не приводило в волнение или в восторг, но никому и не мешало. Писала она хорошо. Не блестяще, естественно, не развлекательно, но каждое слово из того, о чем сообщала в своих письмах тетушка Герда, было тщательно выверено и не содержало советов. Все привыкли, что на письма она отвечала немедленно, быть может, не всегда усердно, но серьезно и заинтересованно. Ее письма часто кончались пожеланием плодотворной работы осенью или приятной весны. Такие широкие временные рамки, казалось, оставляли адресату полную свободу несколько задержаться со следующим письмом. |
| 3145 |
Тетушка Герда всегда была умеющей слушать. Быть может, благодаря присущему ей умению формулировать свои мысли, а также отсутствию любопытства. Она слушала всех своих родных с тех пор, когда была молода, слушала, когда они говорили о самих себе и о других, включала их, как и саму себя, в огромную, придуманную ей книгу жизни, где разные события пересекались и следовали одно за другим. Она вслушивалась как бы всем своим плоским лицом, неподвижно и слегка наклонившись вперед, а взгляд ее был удрученным, иногда она быстро поднимала глаза, и в них читалась боль. Она не дотрагивалась до своего кофе и не обращала внимание на то, что сигарета ее догорает. И лишь в короткие моменты, которые даже трагедия предоставляет для пошлых, но необходимых объяснений, она позволяла себе выпить кофе или затянуться сигаретой. |
| 3146 |
Читать ответные письма тетушки Герды было все равно что еще раз самым увлекательным образом испытать свои собственные впечатления и чувства, но уже драматизированные и как бы сыгранные на большой сцене, где хор плакальщиц внимательно следит за происходящим и комментирует его. И одновременно читать со спокойной уверенностью в том, что тетушка всегда остается достойной доверия, которым ее столь часто вознаграждали. Теперь же, с некоторых пор, тетушка Герда неделями и месяцами медлила с ответом, и, когда наконец отвечала, письма ее были изуродованы недостойными извинениями, стиль их стал высокопарен и изобиловал длиннотами; и писала она уже только на одной стороне бумаги. А мастерски сделанные, детализированные комментарии, содержавшие искреннее сочувствие адресату, утратили свою обычную теплоту. |
| 3147 |
Эти весточки от тетушки Герды горестно свидетельствовали о том, как она изменилась, а также об ужасном, удручающем недостатке предупредительности с ее стороны. Ведь в душе своей люди всегда носят образы тех, кого любят, они постоянно присутствуют там, и мир полон разных возможностей выказать им свою нежность, это не оценить деньгами, но часто приносит столько радости. Все ее родственники и друзья думали про себя, что Герда утратила свой стиль, утратила чувство ответственности и что, живя лишь ради самой себя, стала эгоистична. А может, это просто беспомощная забывчивость, которую приносят с собой годы? Но в глубине души все знали, что изменения эти гораздо серьезнее, они необъяснимы и основательны и касаются сдвигов в таинственной сфере мозга, формирующем сущность человека и его достоинство. |
| 3148 |
Это было ранней весной. Иногда по вечерам она стояла и смотрела на его окна, за которыми горел неяркий свет. Даже если окно было темным, она продолжала стоять и смотреть на него. Она ни на что не надеялась, она просто преклонялась перед ним. Безликая пустынность улицы, холод и долгий путь домой ее не смущали. Он никогда ее не видел. Она вклеивала в синий альбом все газетные рецензии о его книгах и плакала, если они не были хвалебными. Фотографии на них часто были неотчетливыми и вовсе не льстили ему. Все его книги были о любви. Он писал, не принимая во внимание то, что времена изменились, и она гордилась этим. Он знал, что сокровенный смысл и привилегия любви – тоска, робость и мечта, а также терпение, умение ждать и прощать. Он издавал по книге каждый год, у нее были они все, даже его ранние произведения. |
| 3149 |
Все это время Ада буквально не отходила от мальчика. Она вытирала с его лица пот, меняла повязки, поила водой и успокаивала, когда он бредил. От усталости вокруг глубоко запавших глаз женщины появились темные круги, но она ни на минуту не оставляла пасынка. Уайт же не в силах был это переносить. Как и всякий мужчина, он страшился самого вида страданий, боялся, что задохнется в смрадном воздухе комнаты, где лежал больной сын. Примерно каждые полчаса он входил, несколько секунд стоял возле кровати и удалялся, продолжая беспокойно блуждать по дому. Ада слышала, как тяжело ступает ее муж по коридорам. Шон тоже не выходил из дому. Он тихо сидел на кухне или в дальнем углу веранды. Никто с ним не заговаривал; когда же он пытался прокрасться в комнату, чтобы увидеться с мальчиком, за ним всегда кто-нибудь следовал. |
| 3150 |
Некоторые гнались за нами, а мы бросались врассыпную и удирали. Я вам скажу вот что: если мои братья развлекались так каждую теплую ночь, то в Телине особой нужды в контрацептивах не было. Наконец, устав, мы отправились домой, поели тушеных бобов и улеглись спать на балконах и верандах. И всю ночь сквозь сон слышали песнь перепелки. На следующее утро бабушка, мать и я вышли из дому рано, хотя уже рассвело и мы как следует позавтракали перед дорогой. Пока мы шли по горбатому каменному мосту над рекой, мать упорно держала меня за руку. Она нечасто это делала. Мне казалось, она ведет себя так потому, что в прохождении над великой рекой есть нечто священное. Однако теперь я считаю, что она просто боялась меня потерять. Наверно, она думала, что ей следовало бы позволить мне остаться в том богатом доме. |
| 3151 |
В монастыре он веровал в чудеса, но чудеса реалиста никогда не смутят. Не чудеса склоняют реалиста к вере. Истинный реалист, если он не верующий, всегда найдет в себе силу и способность не поверить и чуду, а если чудо станет перед ним неотразимым фактом, то он скорее не поверит своим чувствам, чем допустит факт. Если же и допустит его, то как факт естественный, но доселе лишь бывший ему неизвестным. В реалисте вера не от чуда рождается, а чудо от веры. Если реалист раз поверит, то он именно по реализму своему должен непременно допустить и чудо. Апостол Фома объявил, что не поверит, прежде чем не увидит, а когда увидел – поверил. Чудо ли заставило его уверовать? Вероятнее всего, что нет, а уверовал он лишь единственно потому, что желал уверовать и, может быть, уже веровал вполне, в тайнике существа своего. |
| 3152 |
Главное, самому себе не лгите. Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит, что уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, а стало быть, входит в неуважение и к себе и к другим. Не уважая же никого, перестает любить, а чтобы занять себя и развлечь, предается страстям и грубым сладостям и доходит совсем до скотства в пороках своих, а все от беспрерывной лжи и людям и себе самому. Лгущий себе самому прежде всех и обидеться может. Ведь обидеться иногда очень приятно. И ведь знает человек, что никто не обидел его, а что он сам себе обиду выдумал и налгал для красы, сам преувеличил, чтобы картину создать, к слову привязался и из горошинки сделал гору, – знает сам это, а первый обижается до приятности, до ощущения большого удовольствия, а тем самым доходит и до вражды истинной. |
| 3153 |
Да и совершить не может совсем такого греха великого человек, который бы истощил бесконечную божью любовь. Али может быть такой грех, чтобы превысил божью любовь? О покаянии лишь заботься, а боязнь отгони вовсе. Веруй, что бог тебя любит так, как ты и не помышляешь о том, хотя бы со грехом твоим и во грехе твоем любит. А об одном кающемся больше радости в небе, чем о десяти праведных, сказано давно. Иди же и не бойся. На людей не огорчайся, за обиды не сердись. Покойнику в сердце все прости, чем тебя оскорбил, примирись с ним воистину. Коли каешься, так и любишь. А будешь любить, то ты уже божья. Любовью все покупается, все спасается. Уж коли я, человек грешный, пожалел тебя, кольми паче бог. Любовь такое бесценное сокровище, что на нее весь мир купить можешь, и не только свои, но и чужие грехи еще выкупишь. |
| 3154 |
Ничего не бойся, и никогда не бойся, и не тоскуй. Только бы покаяние не оскудевало в тебе – и все бог простит. Да и греха такого нет и не может быть на всей земле, какого бы не простил господь воистину кающемуся. Да и совершить не может совсем такого греха великого человек, который бы истощил бесконечную божью любовь. Али может быть такой грех, чтобы превысил божью любовь? О покаянии лишь заботься, непрестанном, а боязнь отгони вовсе. Веруй, что бог тебя любит так, как ты и не помышляешь о том, хотя бы со грехом твоим и во грехе твоем любит. А об одном кающемся больше радости в небе, чем о десяти праведных, сказано так давно. Иди же и не бойся. На людей не огорчайся, за обиды не сердись. Покойнику в сердце все прости, чем тебя оскорбил, примирись с ним воистину. Коли каешься, так и любишь. |
| 3155 |
Прибавьте еще, что он был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всей силой души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью. Хотя, к несчастью, не понимают эти юноши, что жертва жизнью есть, может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, – такая жертва сплошь и рядом для многих из них почти совсем не по силам. |
| 3156 |
Скажут, может быть, что Алеша был туп, неразвит, не кончил курса и прочее. Что он не кончил курса, это была правда, но сказать, что он был туп, было бы большой несправедливостью. Просто повторю, что сказал уже выше: вступил он на эту дорогу потому только, что в то время она одна поразила его и представила ему разом весь идеал исхода рвавшейся из мрака к свету души его. Прибавьте, что он был юноша уже нашего последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всей силой души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью. Хотя, к несчастью, не понимают эти юноши, что жертва жизнью есть, может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев. |
| 3157 |
Он же все пьет воду, прямо из ручья, который тут же течет и журчит. И прохладно так, и чудесная такая голубая вода, холодная, бежит по разноцветным камням и по такому чистому с золотыми блестками песку. Вдруг он ясно услышал, что бьют часы. Он очнулся, приподнял голову, посмотрел в окно, сообразил время и вдруг вскочил, совершенно опомнившись, как будто кто его сорвал с дивана. На цыпочках подошел он к двери, приотворил ее тихонько и стал прислушиваться вниз на лестницу. Сердце его страшно билось. Но на лестнице было все тихо, точно все спали. Дико и чудно показалось ему, что он мог проспать в таком забытьи со вчерашнего дня и ничего еще не сделал, ничего не приготовил. А между тем, может, и шесть часов било. И лихорадочная суета охватила его вдруг, вместо сна и отупения. Впрочем, приготовлений было немного. |
| 3158 |
Раскольников был в чрезвычайном волнении. Конечно, все это были самые обыкновенные и самые частые, не раз уже слышанные им, в других только формах и на другие темы, молодые разговоры и мысли. Но почему именно теперь пришлось ему выслушать именно такой разговор и такие мысли, когда в собственной голове его только что зародились такие же точно мысли? И почему именно сейчас, как только он вынес зародыш своей мысли от старухи, как раз и попадает он на разговор о старухе? Странным всегда казалось ему это совпадение. Этот ничтожный, трактирный разговор имел чрезвычайное на него влияние при дальнейшем развитии дела: как будто действительно было тут какое-то предопределение, указание. Возвратясь с улицы, он бросился на диван и целый час просидел без движения. Между тем стемнело; свечи у него не было. |
| 3159 |
Свидригайлов заплатил за ложку, встал и вышел из сада. Было часов около десяти. Сам он не выпил во все это время ни одной капли вина и всего только спросил себе чаю, да и то больше для порядка. Между тем вечер был душный и мрачный. К десяти часам надвинулись со всех сторон страшные тучи; ударил гром, и дождь хлынул, как водопад. Вода падала не каплями, а целыми струями хлестала на землю. Молния сверкала поминутно, и можно было сосчитать до пяти раз в продолжение каждого зарева. Весь промокший до нитки, дошел он домой, заперся, отворил бюро, вынул все свои деньги и разорвал три бумаги. Затем, сунув деньги в карман, он хотел было переменить на себе платье, но, посмотрев в окно и прислушавшись к грозе и дождю, махнул рукой, взял шляпу и вышел, не заперев квартиры. Он прошел прямо к Соне. Та была дома. |
| 3160 |
Странным всегда казалось ему это совпадение. Этот ничтожный, трактирный разговор имел чрезвычайное на него влияние при дальнейшем развитии дела: как будто действительно было тут какое-то предопределение, указание. Возвратясь домой, он бросился на диван и целый час просидел без движения. Между тем стемнело; свечи у него не было, да и в голову не приходило ему зажигать. Он никогда не мог припомнить: думал ли он о чем-нибудь в то время? Наконец он почувствовал лихорадку, озноб, и с наслаждением догадался, что на диване можно и лечь. Скоро крепкий, свинцовый сон налег на него, как будто придавил. Он спал необыкновенно долго и без снов. Настасья, вошедшая к нему в десять часов, на другое утро, насилу дотолкалась его. Она принесла ему чаю и хлеба. Чай был опять спитой, и опять в ее собственном чайнике. |
| 3161 |
В это время, незадолго до их приезда, я кончил мой первый роман, тот самый, с которого началась моя литературная карьера, и, как новичок, сначала не знал, куда его сунуть. У Ихменевых я об этом ничего не говорил; они же чуть со мной не поссорились за то, что я живу праздно, то есть не служу и не стараюсь приискать себе места. Старик горько и даже желчно укорял меня, разумеется, из отеческого ко мне участия. Я же просто стыдился сказать им, чем занимаюсь. Ну как, в самом деле, объявить прямо, что не хочу служить, а хочу сочинять романы, а потому до времени их обманывал, говорил, что места мне не дают, а что я ищу из всех сил. Ему некогда было поверять меня. Помню, как однажды Наташа, наслушавшись наших разговоров, таинственно отвела меня в сторону и со слезами умоляла подумать о моей судьбе. |
| 3162 |
И вот вышел наконец мой роман. Еще задолго до появления его поднялся шум в литературном мире. Б. обрадовался, как ребенок, прочитав мою рукопись. Если я был счастлив когда-нибудь, то это даже и не во время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда еще я не читал и не показывал никому моей рукописи: в те долгие ночи, среди надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим. И описать не могу, как обрадовались старики моему успеху, хотя сперва ужасно удивились: так их это поразило. Анна Андреевна никак не хотела поверить, что новый писатель – тот самый Ваня. |
| 3163 |
Итак, Ихменевы переехали в Петербург. Не стану описывать мою встречу с Наташей после такой долгой разлуки. Во все эти четыре года я не забывал ее никогда. Конечно, я сам не понимал вполне того чувства, с которым вспоминал о ней; но когда мы вновь свиделись, я скоро догадался, что она суждена мне судьбой. Сначала, в первые дни после их приезда, мне все казалось, что она как-то мало развилась в эти годы, совсем как будто не переменилась и осталась такой же девочкой, как и была до нашей разлуки. Но потом каждый день я угадывал в ней что-нибудь новое, до тех пор мне совсем незнакомое, как будто нарочно скрытое от меня, как будто девушка нарочно от меня пряталась, – и что за наслаждение было это отгадывание. Переехав в Петербург, старик первое время был раздражен и желчен. Дела его шли совсем худо. |
| 3164 |
В самом деле, как объявить прямо, что не хочу служить, а хочу сочинять романы, а потому до времени их обманывал, говорил, что места мне не дают, а что я ищу из всех сил. Ему некогда было поверять меня. Помню, как однажды Наташа, наслушавшись наших разговоров, таинственно отвела меня в сторону и со слезами умоляла подумать о моей судьбе, допрашивала меня, выпытывала: что я именно делаю, и когда я перед ней не открылся, взяла с меня клятву, что я не сгублю себя, как лентяй и праздношатайка. Правда, я хоть не признался и ей, чем занимаюсь, но помню, что за одно одобрительное слово ее о труде моем, о моем первом романе, я бы отдал все самые лестные для меня отзывы критиков и ценителей, которые потом о себе слышал. И вот вышел наконец мой роман. Еще задолго до появления его поднялся шум в литературном мире. |
| 3165 |
Князь поверил всему и при свидетелях назвал Николая Сергеича вором. Ихменев не стерпел и отвечал равносильным оскорблением; произошла ужасная сцена. Немедленно начался процесс. Николай Сергеич, за неимением бумаг, а главное, не имея ни покровителей, ни опытности в хождении по таким делам, тотчас же стал проигрывать в своей тяжбе. На имение его было наложено запрещение. Раздраженный старик бросил все и решился наконец переехать в Петербург, чтобы лично хлопотать о своем деле, а в губернии оставил за себя опытного поверенного. Кажется, князь скоро стал понимать, что он напрасно оскорбил Ихменева. Но оскорбление с обеих сторон было так сильно, что не оставалось и слова на мир, и князь употреблял все усилия, чтобы повернуть дело в свою пользу, то есть отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба. |
| 3166 |
Тем временем ссора шла все дальше и дальше. Услужливые люди не дремали. Явились доносчики и свидетели, и князя успели наконец уверить, что долголетнее управление Николая Сергеича Васильевским далеко не отличалось образцовой честностью. Мало того, что три года тому назад при продаже рощи Николай Сергеич утаил в свою пользу двенадцать тысяч серебром, что на это можно представить самые ясные, законные доказательства перед судом, тем более что на продажу рощи он не имел от князя никакой законной доверенности, а действовал по собственному соображению, убедив уже потом князя в необходимости продажи и предъявив за рощу сумму несравненно меньше действительно полученной. Разумеется, все это были одни клеветы, как и оказалось впоследствии, но князь поверил всему и при свидетелях назвал Николая Сергеича вором. |
| 3167 |
Король с улыбкой повернулся ко мне, пока Георг приказывал слуге вывести из стойла красивую лошадку. Вечером я на виду у всего двора танцевала с королем, а на другой день скакала бок о бок с ним на новой лошади. Королева, сидя за столом, следила за нами во время танца, а провожая короля на охоту, махнула рукой на прощание. Все знали, что король соблазняет меня и я уступлю, когда мне прикажут уступить. Один лишь король ни о чем не догадывался и полагал, что скорость ухаживания зависит лишь от силы его страсти. Первая награда пришла позже, в апреле. Отец был назначен казначеем, это открывало ему доступ к доходам королевского двора и позволяло расхищать их по своему усмотрению. Однажды перед обедом он отозвал меня для разговора с глазу на глаз, пока ее величество занимала свое место за почетным столом. |
| 3168 |
В нынешнем мире человек устаревает, не успев состариться. Целая страна стоит и рукоплещет тому, что никто больше не умеет работать на совесть. Безудержная овация посредственности. Никто не способен сам поменять шины. Положить плитку. Оштукатурить стены. Сдать назад на машине с прицепом. Заполнить декларацию. Все это лишние умения, утратившие свою актуальность. Вот о чем Уве толковал с Руне. А тот возьми и купи джип. Получается, человек безнадежен лишь оттого, что видит черту, за которую нельзя переступать. Нет, Уве так не согласен. Наверняка он теперь уже не вспомнит, с чего началась их свара с Руне. Помнит только ее продолжение. Как ссорились из-за батарей и центрального отопления, из-за мест на парковке и рубки деревьев, из-за уборки снега и стрижки газонов, а еще из-за крысиного яда в пруду. |
| 3169 |
Вот и кот воротился, а Уве все так же сидит в прихожей. Кот скребется в дверь. Уве открывает. Смотрят друг на друга. Отойдя в сторонку, Уве впускает кота. Они ужинают, смотрят телевизор. В половине одиннадцатого Уве гасит свет в гостиной, идет наверх. Кот за ним по пятам, будто почуял неладное. О чем его не поставили в известность. Сидит на полу в спальне, наблюдая, как раздевается Уве, гадает – нет ли тут какого подвоха. Уве ложится и лежит тихонечко, дожидается, пока кот устроится на Сониной половине кровати и уснет. Ждать приходится битый час. Конечно, делает это Уве совсем не потому, что боится побеспокоить кота. Просто еще одной свары он не выдержит. Да и какой смысл растолковывать понятия жизни и смерти животине неразумной, которая даже собственный хвост уберечь не в состоянии, вон как обкорнали. |
| 3170 |
Впрочем, Уве безнадежным себя не считал. Просто, по его мнению, вещи любят место и порядок. Нельзя идти по жизни, вот так вот влегкую разбрасываясь и размениваясь ими. Будто постоянство нынче ничего не стоит. Нынче люди меняют старое на новое до того быстро, что умение делать что-то долговечное стало ненужным. Качество – кому оно теперь надобно? Ни Руне, ни другим соседям, ни начальникам с работы. Им только компьютер подавай – как будто человек научился строить дома только после того, как этот архитектор из бюро, парень в тесной рубашонке, открыл крышку своего ноутбука. Будто Колизей и пирамиды в Гизе строил именно он. Господи, еще в девятнадцатом веке Эйфелеву башню смогли поставить, а сейчас, курам на смех, одноэтажный типовой домик начертить не могут, не подзарядив этот свой навороченный телефон. |
| 3171 |
Он также участвовал в благотворительной деятельности: собирал коробки с бинтами, перевязочными материалами и травяными снадобьями для бойцов, вязал носки бедным, раз в неделю учил рисованию воспитанников сиротской школы, которой покровительствовала его семья. Но все эти занятия, вместе взятые, не составляли и недели в месяц, а остальное время он влачил одинокое и бесцельное существование. Иногда ему казалось, что жизнь – это то, что необходимо преодолеть, и в конце дня он залезал в постель со вздохом, осознавая, что миновал еще небольшую часть существования, еще на сантиметр продвинулся к естественному его завершению. Однако, в это утро он был рад, что проснулся поздно, потому что до сих пор не понимал, как истолковать события вчерашнего вечера, а теперь можно будет обдумать их на свежую голову. |
| 3172 |
Я с самого начала хотел пойти на работу в метро. Метро тоже было популярным местом работы. Зарплата не хуже других мест. У частных дорог есть свои универмаги, и некоторых против воли направляли на работу в торговлю, а в метро такого не было. Работа на станции разнообразная. Тут и проверка билетов, и дежурство на платформе, некоторые разыскивают пассажиров, забывших свои вещи, некоторые улаживают конфликты между самими пассажирами – чего только нет. Непросто, когда все это сваливается на молодого новичка. Когда дежурил в первый раз, день показался жутко длинным. Первое время стоило опустить жалюзи за последним поездом, как наваливалась усталость. А в голове мысль, что вот и день прошел. Сейчас такого уже нет, а в начале было непросто. Самое неприятное – возня с пьяными. Некоторые скандалят и лезут в драку. |
| 3173 |
Всю жизнь я хранил одну тайну. Я застенчивый человек. Никто не заподозрит этого, никто не подозревает этого, никто никогда не подозревал этого, но все-таки я по натуре застенчив. Это и есть тайна, которой я не открывал до сих пор даже намеком. Я мог бы глубоко взволновать читателя рассказом о тех бесчисленных местах, куда я не попал, о тех бесчисленных людях, к которым не пришел в гости или которых не принял у себя, о тех бесчисленных случаях, когда уклонялся от приглашений и все – только потому, что я от рождения и по складу характера человек застенчивый. Но я не стану волновать читателя и приступлю к выполнению своего намерения. А намерен я дать безыскусственное описание своих путешествий, а также открытий, сделанных мной в гостинице, где радушно встречают гостей и где я однажды был занесен снегом. |
| 3174 |
Вечером после работы я поехала домой – это всего лишь в четырех милях к югу от бара. Когда я вернулась к месту службы, Джейсон уже ушел, что тоже было хорошо. По дороге к дому бабушки, месту моего обитания, я обдумывала события ушедшего вечера. Мы живем прямо перед кладбищем Высокие Сосны, что близ узкой двухполосной окружной дороги. Дом начал возводить мой прадед, а у него были свои представления об уединении, поэтому чтобы добраться до нашего семейного гнезда, нужно свернуть с окружной дороги, проехать через лес, а там посреди расчищенного пространства уже и стоит дом. Несомненно, он не является памятником старины, раз уж за долгие годы все самые старые части дома были разобраны или перестроены. Конечно, в нем есть и электричество, и водопровод, и канализация – словом, все чудные современные штучки. |
| 3175 |
Имеет здание историческую ценность или нет, только я жила в нем примерно с семи лет, а до этого часто гостила, так что я его любила. Для меня это был просто большой старый семейный дом. Как мне казалось, слишком большой для меня и бабушки. Широкий фасад украшала затененная веранда, а покрашен он был в белый цвет, ибо бабушка во всем придерживалась традиций. Я прошла через просторную гостиную, заставленную потрепанной мебелью, которая нас вполне устраивала, затем через холл в первую спальню слева, самую большую. Моя бабушка сидела в своей высокой кровати, и целый миллион подушечек был подложен под ее худые плечи. На ней была хлопковая ночная рубашка с длинными рукавами, несмотря на то, что весенняя ночь была теплой, и лампа возле кровати все еще была включена. На коленях у нее лежала книжка. |
| 3176 |
Профессор не лучше своих сестер был способен угадать возраст Софьи или цель ее визита. Потом он рассказывал, что принял ее за гувернантку, пришедшую взять у него рекомендацию, чтобы добавить в число своих знаний и умений математику. Он хотел отругать горничную и сестер за то, что ее пустили. Однако человек он был добрый и воспитанный и потому не прогнал ее, а объяснил, что берет только тех аспирантов, у которых уже есть диплом, а сейчас у него такое количество учеников, что с новыми ему не справиться. Но она все равно не уходила и продолжала стоять перед ним в этой своей смешной, полностью закрывающей лицо шляпе, вцепившись обеими руками в вязаную шаль. И тогда он вспомнил один метод, или, лучше сказать, трюк, к которому прибегал пару раз и раньше, чтобы поставить на место негодного студента. |
| 3177 |
А между тем по внешности и по характеру сестры были, несмотря на свою близость, совершенно разные. Кроме красивых серых глаз, которыми славились женщины у Оуэнсов, ничто не указывало, что они состоят в родстве. Джиллиан была светленькая и белокурая, Салли же смолью волос не уступала черным, дурно воспитанным кошкам, которым не возбранялось шнырять по всему саду и цапать когтями шторы в гостиной. Джиллиан была лентяйка и любила поспать до полудня. Она копила свои карманные деньги и нанимала Салли делать за нее уроки по математике и гладить ее выходные платья. Пила бутылками шоколадную шипучку и, растянувшись на прохладном полу в полуподвале, преспокойно сосала вязкие сладкие батончики, наблюдая, как Салли вытирает пыль с металлических стеллажей, на которых у тетушек хранились домашние варенья да соленья. |
| 3178 |
Воспитывались девочки у теток, которые, возможно, и рады были бы, да не могли не приютить их у себя. В конце концов дети остались сиротами, когда их беспечные родители, поглощенные любовью, не учуяли, как пошел дым от стен лесного домика, куда они укатили проводить второй раз медовый месяц, бросив детей на приходящую няню. Не удивительно, что во время грозы сестры всегда спали в одной постели; обе ужасно боялись грома и при первых же его раскатах переходили на испуганный шепот. Когда наконец они все-таки засыпали, крепко обнявшись, им часто снились одни и те же сны. Бывали случаи, когда одна могла договорить фразу, начатую другой, и уж конечно, каждая могла с закрытыми глазами угадать, что нынче хочется другой на сладкое. А между тем по внешности и по характеру сестры были совершенно разные. |
| 3179 |
Глядя, как Джиллиан перебирает полгорода, меняя одного за другим, Салли спрашивала себя, не досталось ли ей самой каменное, бесчувственное сердце. Но к тому времени, как сестры кончили школу, выяснилось, что хотя влюбляться-то Джиллиан влюбляется, но не дольше чем на две недели. Салли стала думать, что обе они обижены судьбой в равной мере, да и не удивительно, в сущности, что сестрам так не повезло, если учесть их происхождение и воспитание. Например, тетушки до сих пор держали у себя на комоде фотографии молодых людей, которых любили в юности, – братьев, которые во время пикника не пожелали из гордости укрыться от грозы. Юношей убило молнией прямо на зеленом городском пустыре, где они и покоились ныне под гладким округлым камнем, к которому на утренней и вечерней заре слетались траурные голуби. |
| 3180 |
Девочки, жившие на чердаке, были сестрами, с разницей в возрасте всего лишь в тринадцать месяцев. Никто и никогда не отправлял их спать раньше полуночи и не напоминал, что надо почистить зубы. Никого не волновало, если они ходили в неглаженых платьях или плевались на улице. Все время, пока девочки росли, им позволяли ложиться, не снимая обуви, и рисовать углем на стенках спальни. Им разрешалось, если уж так приспичило, пить за завтраком холодный лимонад, а вместо обеда наедаться зефиром. Разрешалось залезть на крышу, усесться там, оседлав шиферный гребень, и, запрокинувшись как можно дальше назад, высматривать появление на небе первой звезды. Мартовские ветреные ночи, сырые августовские вечера просиживали они там, гадая, верить ли, что хотя бы маленькое загаданное желание иногда и вправду сбывается. |
| 3181 |
Джиллиан была лентяйка и любила поспать до полудня. Она копила свои карманные деньги и нанимала Салли делать за нее уроки по математике и гладить ее выходные платья. Пила бутылками шоколадную шипучку и, растянувшись на прохладном полу в полуподвале, преспокойно сосала вязкие сладкие батончики, наблюдая, как Салли вытирает пыль с металлических стеллажей, на которых у тетушек хранились домашние варенья да соленья. Больше всего на свете Джиллиан обожала валяться на бархатном подоконном диванчике под узорными портьерами, на лестничной площадке, где пылился в углу портрет Марии Оуэнс, которая и построила давным-давно этот самый дом. Здесь можно было летом застать ее в дневное время в такой истоме и неге, что моль, приняв ее за диванную подушку, садилась и проедала дырочки в ее футболках и джинсах. |
| 3182 |
Когда Джил исполнилось восемнадцать, она влюбилась на целых три месяца, решив по такому случаю сбежать со своим предметом в город и там обвенчаться. Необходимость такого шага объяснялась отказом тетушек дать свое благословение на этот брак. Джил была, по их представлениям, еще молодая и глупая – забеременеет в два счета и обречет себя на бесцветную, унылую жизнь. Оказалось, что тетушки были правы лишь в той части, что касалась молодости и глупости. Забеременеть Джил не успела – через пару недель после свадьбы она ушла от мужа к механику, который ремонтировал их машину. Это был первый из длинной череды ее брачных крахов, но в ту ночь все на свете еще казалось возможным, даже счастье. Салли помогала связывать белые простыни для побега. Салли считала сестру эгоисткой, неумеренной в своих аппетитах. |
| 3183 |
Тетушки хотели видеть Салли более общительной. Они стали приваживать к дому молодых людей, как другие старушки приваживают бездомных котов. Давали объявления в университетские газеты, обзванивали общежития студенческих землячеств. Каждое воскресенье созывали молодежь к себе в сад на бутерброды с холодной говядиной и темное пиво, но Салли лишь безучастно сидела при этом на металлическом садовом стульчике, скрестив ноги, и думала о своем. Тетушки покупали ей тюбики розовой губной помады, импортные испанские соли для ванны. Выписывали по почте вечерние платья и кружевные комбинации, мягчайшие замшевые сапожки, но Салли отдавала все подарки Джиллиан, которая знала, как найти им применение, а сама субботними вечерами по-прежнему читала книжки – точно так же, как по четвергам занималась стиркой белья. |
| 3184 |
Это не значит, впрочем, что Салли вполне добросовестно не старалась влюбиться. Как человек вдумчивый, с поразительным умением сосредоточиться на поставленной задаче, она какое-то время соглашалась на предложения сходить в кино или на танцы или пройтись с кем-нибудь в парке вокруг пруда. Старшеклассники, назначавшие ей свидания, диву давались, обнаружив, как долго ей удается сосредоточиться на одном поцелуе, и поневоле гадали, какие еще могут в ней таиться способности. Многие из них и через двадцать лет не переставали о ней мечтать, совсем некстати, но ей ни один не приглянулся и даже не запомнился по имени. На повторное свидание она ни с кем не соглашалась, считая, что это было бы нечестно, а в такие понятия, как честность, даже в делах столь исключительных, как дела любовные, Салли в ту пору верила. |
| 3185 |
Мачехе это не нравится. Молодые люди могли бы воспользоваться столь вопиющим нарушением приличий, молодые люди могли бы петь серенады под моими окнами, бросать камни, обернутые бумагой с записками, пропитанными томлением, и молить о знаке. Увы, никто пока не додумался до столь бесполезного занятия. Я не успела почти ничего разглядеть, только и увидела, как проплыла от дешевой наемной кареты широкополая шляпа, да блеснул край дорожного плаща. Наш лакей следом потащил багаж, костлявая лошадь лениво прядала ушами, кучер плевал на мостовую, поигрывая вожжами. Все это под углом, из-за пыльной занавески, в мерцающем свете факелов у дверей, на фоне масляной мостовой – к ночи снова моросил дождик. Я отпустила занавеску и возвратилась к столу, где, заложенная льняным платком, скучала без меня книга. |
| 3186 |
Новый духовник моей мачехи приехал ночью, я не спала и услышала, как карета остановилась у нашего крыльца. Привстав, я немного отодвинула занавеску, пахнувшую застарелой пылью, и выглянула так, чтобы меня не заметили с улицы, даже если бы захотели. Преимущество расположения моей комнаты: окна выходят на улицу, и я вижу всех, кто приходит и уходит, если пожелаю. Мачехе это не нравится. Молодые люди могли бы воспользоваться столь вопиющим нарушением приличий, молодые люди могли бы петь серенады под моими окнами, бросать камни, обернутые бумагой с записками, пропитанными томлением, и молить о знаке. Увы, никто пока не додумался до столь бесполезного занятия. Я не успела почти ничего разглядеть, только и увидела, как проплыла от дешевой наемной кареты широкополая шляпа, да блеснул край дорожного плаща. |
| 3187 |
А кроме того, здесь можно было уединиться от всего мира и мечтать в одиночестве. Как-то раз я лежал, вытянувшись на спине и смотрел вверх. Огромные облака, словно высеченные из белого камня, плавно передвигались надо мной, порой заслоняя лазурь неба. Порой они сталкивались бесшумно, потом расходились в стороны, и тогда открывалась бездонная синева. И вдруг на этом великолепном фоне я увидел очертания двух чудесных птиц, ко мне донеслись издалека трубные звуки их голосов. Это были белые журавли – самые изящные создания из всего пернатого царства. Торжественные и волнующие их голоса до сих пор отдаются эхом в моем сердце. Чего бы только я не отдал, чтобы услышать их сейчас так, как я слышал тогда, и увидеть их теми юными глазами. Но теперь я стар, и волшебная птица исчезла, исчезла навсегда. |
| 3188 |
В первое же лето на ферме я научился читать. Хорошо помню, с каким восторгом я прочел первую строчку в газете и с какой гордостью сказал своему сопернику Джо, что я часто читаю газету. Но он совсем не удивился, а только с пренебрежением сказал, что это неправда. После этого мы с ним так сильно подрались, что нас пришлось разнимать. Учение давалось мне легко, все учителя хвалили меня и говорили моим родителям, что я самый способный мальчик в школе. В школу мы отправлялись ежедневно в восемь часов. Нам давали с собой завтрак, и почему-то он всегда был одним и тем же – сандвич с мясом, сандвич с джемом и крутое яйцо. В конце концов я возненавидел все это на всю жизнь. Наше путешествие в школу не обходилось без приключений. Нам обычно попадались навстречу стада коров и овец, в которых всегда были быки и бараны. |
| 3189 |
Долго тянулась эта зима. В марте наконец пришел настоящий весенний день – сияло солнце, всюду таял снег, и небо было синее. Маленькая птичка прилетела на тополь около нашего дома и тихо запела. Кто-то из старших мальчиков сказал, что это синяя птица. Мне показалось, что я видел ее синюю спинку. Снова и снова пела она свою нежную песенку. Не знаю почему, но я вдруг разрыдался. Я был взволнован этой песней до глубины души. С тех пор каждый год я ждал свою синюю птичку и с ней весну. Скоро весна завладела землей. В небесах и в лесу распевали и перекликались птицы, на пригорках шумели бурные ручейки. Я очень хорошо помню, как в один из этих весенних дней я нашел птенчика маленькой коричневой птички – ее гнездо было свито на самой земле, у ручья. Много лет спустя я узнал, что это был певчий воробей. |
| 3190 |
Жаворонок все бегал взад и вперед по клетке, а чечетки летали, когда им хотелось. Мне доставляло большую радость кормить моих питомцев и угадывать, что они больше всего любят. Их любимым лакомством была так называемая соловьиная смесь. Я приготовлял ее из гороховой муки, оливкового масла и желтка круто сваренного яйца. Все это я протирал сквозь дуршлаг, и в результате получалась червеобразная масса, которую мои птицы клевали с жадностью. Очень любили они также и канареечное семя. Чечетки быстро стали брать корм из моих рук, и, когда им попадались особенно лакомые кусочки, они сначала пробовали, а потом передавали друг другу. Жаворонок же все дичился. Я подумал, что надо больше проводить с ним времени, тогда дело быстрее пойдет на лад. С этой мыслью я перенес клетку в комнату, где спал и готовил уроки. |
| 3191 |
За свою жизнь я видел много коров, были у меня и свои, которых я сам доил, но ни одна из них не запечатлелась в моей памяти так живо и ярко, как те, за которыми я ухаживал в детстве. У каждого из нас была корова, о которой он должен был заботиться. Наши обязанности состояли в следующем. Утром в восемь часов мы должны были отвязать свою корову и выпустить ее на скотный двор. И если, как это обычно бывало, она шла к колонке, мы должны были накачать достаточно воды, чтобы хорошо напоить ее. Зимой это было трудным делом – вода часто замерзала в колонке, и нам приходилось долго трудиться и отбивать лед, прежде чем напоить свою питомицу. После того как мы выгоняли коров, надо было почистить стойло и ясли. Отходы соломы из яслей шли на подстилку, а в ясли клали свежую солому. Вечером мы загоняли коров на ночь. |
| 3192 |
К нам часто заходил старый охотник Пиль. Он мог часами сидеть у огня и говорить о старине. Я очень любил его рассказы. Каждое его слово было откровением для меня, и я ужасно огорчался, когда на самой середине героического рассказа отец напоминал мне, что пора ложиться спать. Я уходил медленно, боясь рассердить отца, и ловил каждое слово этих чудесных рассказов. Я не сомневался, что медведей в те времена здесь были целые миллионы, а волков еще больше. Однажды вечером, когда я ложился спать весь под впечатлением волнующих рассказов, я вдруг увидел при свете догорающей печки совсем близко около моей кровати голову волка. Я весь похолодел от страха. Но потом, немного придя в себя, я стал качать головой и обнаружил, что голова волка была всего лишь тенью на стене от моей головы и складок одеяла. |
| 3193 |
Моим любимым занятием было устройство птичьих домиков. Я мастерил ящики и прибивал их к шесту, а потом прикреплял на крыше дома или сарая. И ко мне прилетали белогрудые ласточки, голубые горихвостки, домашние крапивники, черные ласточки и вили свои гнезда в моих домиках. За нашим домом был длинный ряд навесов, сараев, куч хвороста и тянулся фруктовый сад. Сюда прилетало много птиц из леса. За ними охотились кошки – домашние, полудикие и совсем дикие. Кошки ютились в стогах сена, под полом сараев и конюшен. Мы с братьями часто наблюдали издалека, как целые выводки котят грелись на солнце. Но стоило нам подойти поближе, как котята в испуге бросались в свое логовище, и мы легко узнавали, где они живут. Как-то раз мне захотелось половить диких котят, и я устроил незатейливую ловушку из веревки. |
| 3194 |
Наше путешествие в школу не обходилось без приключений. Нам обычно попадались навстречу стада коров и овец, в которых всегда были быки и бараны. Мы особенно боялись баранов, потому что они часто нападали на нас, и как только, бывало, увидим стадо, отбегали на самый край дороги, чтобы дать ему пройти, или же прятались за изгородь. Если вы думаете, что коровы – это просто коровы, вы ошибаетесь: коровы на нашей ферме были совершенно особенные. Я был в восторге, когда в первый раз встретил Дженни, нашу буренку, со сломанным рогом, – я сразу увидел в ней героиню моих будущих рассказов, ту самую, которая забодала собаку. Потом у нас была еще Черри, большая бурая корова. Она давала очень много молока, и у нее была телочка Салли. Была корова Звездочка – мы назвали ее так из-за белого пятнышка на лбу. |
| 3195 |
Никогда не забуду одного дня моего детства. Мы гнали коров с пастбища со старшим братом Джорджем и соседом Джимом Паркером. Пара ворон пролетала над нами. И вдруг с небольшого деревца сорвалась маленькая птичка, оглашая воздух пронзительным воинственным криком. Она кинулась сначала на одну, потом на другую ворону. Те бросились стремительно в сторону и улетели в лес. Брат сказал, что это королевская птица. Она жила до сих пор только в моих мечтах. Я думал, что это очень редкая птица дальних стран. Теперь я увидел ее собственными глазами у нас – она стала для меня реальностью. Она жила и сражалась с нашими воронами. Это было потрясающее, необычайное открытие. С этого дня маленькая героическая птичка завладела моими мыслями. Я всегда преклонялся перед героями и включил ее в мой список знатных. |
| 3196 |
С весной наступала новая пора в нашей жизни. Хотя мы все помогали в хозяйстве, это не мешало нашим детским похождениям, мы находили много птичьих гнезд и радовались каждой новой находке, особенно я – для меня это были сокровища. Вспоминая теперь свои детские переживания, я должен сказать, что гнезда с яйцами доставляли нам больше радости, чем гнезда с птенцами. Только немногих птиц мы знали по именам. А как мне хотелось знать больше! Всем своим существом я жаждал этих знаний. Но у нас не было книг, и мы не знали никого, кто бы мог помочь нам в этом отношении. Интересно, мучаются ли так и другие мальчики, как мучился я, когда становился в тупик перед неразгаданной загадкой. Когда я видел новую птицу, у меня захватывало дыхание, а когда птица улетала, я горевал, словно потерял близкого друга. |
| 3197 |
С надменностью, которая объяснялась превосходством лет и опыта, мальчик вынул мой сучок из печки, выдвинул кочергой горячие угли на решетку и осторожно сунул сучок. Потом он закрыл дверцу, открыл поддувало и, окинув меня презрительным взглядом, отправился на свое место. Этой обиды я долго не мог забыть. В хорошую погоду мне было нетрудно дойти до школы, а потом пройти обратный путь домой. Но вот наступили холода, вода в канавах подернулась льдом, и скоро пошел снег. Сначала нам было очень весело бродить по свежему снегу. Потом погода становилась все холоднее и холоднее. Однажды, в конце ноября по дороге домой я так озяб, что был не в силах двигаться дальше. Я лег на снег. У меня осталось об этом смутное воспоминание. Помню только, что сначала мне было очень холодно, а потом очень захотелось спать. |
| 3198 |
У каждого из нас была корова, о которой он должен был заботиться. Наши обязанности состояли в следующем. Утром в восемь часов мы должны были отвязать свою корову и выпустить ее на скотный двор. И если, как это обычно бывало, она шла к колонке, мы должны были накачать воды и хорошо напоить ее. Зимой это было трудным делом – вода часто замерзала в колонке, и нам приходилось долго трудиться и отбивать лед, прежде чем напоить свою питомицу. После того как мы выгоняли своих коров, надо было почистить стойло и ясли. Отходы соломы из яслей шли на подстилку, а в ясли клали свежую солому. Вечером мы загоняли коров на ночь. Все это как будто нетрудно сделать, но зима была суровая, а мы были плохо обуты и одеты, и не проходило дня, чтобы я не страдал от боли в окоченевших пальцах и не отмораживал себе нос и уши. |
| 3199 |
Чечетки быстро стали брать корм из моих рук, и, когда им попадались особенно лакомые кусочки, они сначала пробовали, а потом передавали друг другу. Жаворонок же все дичился. Я подумал, что надо больше проводить с ним времени, тогда дело быстрее пойдет на лад. С этой мыслью я перенес клетку в комнату, где спал и готовил уроки. Чечетки меня очень радовали. С каждым днем они становились все доверчивее и начали садиться ко мне на руку. Тогда я выпустил их из клетки. В радостном возбуждении они летали по комнате, а потом одна из них опустилась мне на плечо. Я сидел на месте, затаив дыхание. Вот прилетела и вторая. Так повторилось два раза. После этого я уже мог кормить их, когда они сидели у меня на плече. Скоро чечетки стали откликаться на мой зов. Я очень привязался к этим милым доверчивым птичкам. |
| 3200 |
Я никогда не терял случая побывать у Пиля. У него была очень большая семья. Мне было хорошо у них. Там всегда было много интересного: шкурка енота, прибитая на стене сарая, пара оленьих рогов на гребне крыши. Я с волнением выслушивал рассказы о набегах рыси на курятник, где среди кур расхаживал красавец павлин. Однажды весной у них вороны высидели птенцов в ящике, прибитом на черном ходу. Я очень любил кормить этих воронят. Они никогда не отказывались от еды и готовы были проглотить мой палец вместе с лакомым кусочком. Как-то раз одна из девочек предложила взять к себе домой одного малыша. Я с восторгом принял этот подарок. Всю дорогу я гладил вороненка. Дома я посадил его в клетку и кормил каждые полчаса. На следующее утро я встал очень рано, чтобы досыта накормить своего питомца перед уходом в школу. |
| 3201 |
Я очень хорошо помню, как в один из этих весенних дней я нашел птенчика маленькой коричневой птички – ее гнездо было свито на самой земле, у ручья. Много лет спустя я узнал, что это был певчий воробей. Мы пробовали сами устраивать гнезда на земле, подражая птичьим, и ждали маленьких гостей. Но напрасны были наши ожидания: все эти маленькие гнездышки на земле оставались пустыми. Проще было дело с курами. Нам было поручено собирать куриные яйца. Чтобы легче найти, где несутся куры, мы устраивали им гнезда где-нибудь в укромном уголке и там обычно находили яйца. Наш сарай был сложен из бревен и покрыт огромной соломенной крышей; эта крыша была излюбленным местом несушек, а значит – чудесным местом для нашей охоты за яйцами. А кроме того, здесь можно было уединиться от всего мира и мечтать в одиночестве. |
| 3202 |
Я так и не узнал тогда, несмотря на все старания, что это была за птица. Но она была так хороша и так отчетливо запечатлелась в памяти, что десять лет спустя я узнал ее на иллюстрации одной орнитологической книги. Это был красный щур в своем первом оперении. Но в то время у меня не было ни одной книги об американских птицах, и я не знал даже, что такие книги существуют. Вся литература, которая мне попадалась с руки или о которой я слышал, была посвящена птицам Великобритании, и я блуждал, как в потемках, пробуя изучать птиц, которых видел вокруг себя. В библиотеке моего отца было два толстых тома под названием «Иллюстрированный музей живой природы». Две страницы пояснительного текста следовали за каждыми двумя страницами иллюстраций. Я снова и снова рассматривал, читал и перечитывал эти книги. |
| 3203 |
В этом доме он чувствовал себя почти как на корабле. Построенный так, чтобы выдержать любую бурю, дом словно врос в остров, стал его частью; из всех окон видно было море, и комнаты продувало насквозь, так что даже в самые жаркие ночи спать было прохладно. Он был покрашен в белый цвет, чтобы лучше сохранять прохладу в летние дни, и его издалека можно было разглядеть с моря. Выше его поднимались только верхушки выраженных рядами казуариновых деревьев – первое, что вы замечали, приближаясь к острову. Вскоре после того, как на горизонте темным пятном замаячат посадки казуарины, появлялся перед глазами белый куб дома. А потом, по мере приближения к берегу, разворачивалась вся панорама острова – с кокосовыми пальмами, с домиками, обшитыми тесом, с белой полосой пляжа и темной зеленью острова Южного на горизонте. |
| 3204 |
Всегда с ним бывало так, когда он смотрел в огонь. А если горел плавник, это вызывало у него особое чувство, которое трудно было определить. Вероятно, думал он, нехорошо жечь то, что тебе так нравилось; но вины он не ощущал. Лежа на полу, он как будто укрывался от ветра, хотя на самом деле ветер хлестал по нижним углам дома и по короткой травке и забирался в сухие водоросли на берегу и даже в самый песок. Пол под ним сотрясался от глухих ударов прибоя, как когда-то в юности сотрясалась земля от залпов тяжелых орудий, когда он лежал невдалеке от полевой батареи. Великое дело был этот камин зимой, и все незимние месяцы он поглядывал на него с нежностью и думал о том, как будет, когда опять настанет зима. Пожалуй, зима была лучшей порой на острове, и все остальное время он заранее радовался ее возвращению. |
| 3205 |
Днем это было отличное и вполне безопасное место для купания, а вот ночью купаться здесь нельзя было. По ночам близко к берегу подплывали акулы, и в тихую погоду с верхней веранды было слышно, как плещет в воде испуганная рыба, а если спуститься на пляж, можно было увидеть фосфоресцирующий след, который акулы оставляли за собой. По ночам они ничего не боялись, а все остальное боялось их. Но днем они старались держаться подальше от светлого прибрежного песка, а если какая-нибудь и сунулась бы к берегу, то можно было по тени издалека заметить ее приближение. Человека, который жил в доме, звали Томас Хадсон. Он был хороший художник и большую часть года проводил за работой дома и на острове. Когда долго живешь в этих широтах, привыкаешь ценить здесь смену времен года не меньше, чем в других местах. |
| 3206 |
Дом был построен на самом высоком месте узкой косы между гаванью и открытым морем. Построен он был прочно, как корабль, и выдержал три урагана. Его защищали от солнца высокие кокосовые пальмы, пригнутые пассатами, а с океанской стороны крутой спуск вел прямо от двери к белому песчаному пляжу, который омывался Гольфстримом. В безветренную погоду вода здесь была совсем синяя, если смотреть на нее с берега. Но вблизи она зелено светилась над мучнистым белым песком, и тень крупной рыбы мелькала в ней задолго до того, как рыба подплывала близко. Днем это было отличное и вполне безопасное место для купания, а вот ночью купаться здесь нельзя было. По ночам близко к берегу подплывали акулы, охотившиеся у края Гольфстрима, и в тихую погоду с верхней веранды было слышно, как плещет в воде испуганная рыба. |
| 3207 |
Плавника много оставалось на берегу после каждой сильной бури, и в конце концов Томас сжигал с удовольствием даже особенно нравившиеся ему куски. Он знал, что море наготовит еще, и в холодные вечера он сидел в большом кресле у огня и читал при свете лампы, временами поднимая голову от книги, чтобы прислушаться к реву ветра и посмотреть, как горит в камине дерево. Иногда он гасил лампу и, растянувшись на ковре, вглядывался в цветные ободки пламени, возникавшие там, где сгорали остатки песка и морской соли. Когда он лежал, глаза его приходились вровень с подом камина и ему видно было, как пламя отрывается от поверхности дерева, и от этого становилось и грустно и хорошо. Всегда с ним бывало так, когда он смотрел в огонь. А если горел плавник, это вызывало у него особое чувство, которое трудно было определить. |
| 3208 |
План был планом, и уж тем более решение было решением, и Томас Хадсон, отлично зная это и пройдя хорошую школу бракоразводного процесса, радовался, что компромисса удалось достигнуть и дети приедут хотя бы на пять недель. Пять недель – не так уж мало, если можно провести их с теми, кого любишь и с кем хотел бы всегда быть вместе. А зачем вообще я расстался с матерью Тома? Лучше не задумывайся об этом, сказал он себе. Это такая вещь, о которой лучше не задумываться. И она родила тебе чудесных детей. Очень непростые, очень своеобразные оба, но ты знаешь, как много хорошего они унаследовали именно от нее. Она прекрасная женщина, и с ней тебе тоже не следовало расставаться. Тут он сказал себе: нет. Иначе нельзя было. Но все эти мысли теперь не слишком его волновали. Он давно уже перестал волноваться. |
| 3209 |
Томас за много лет хорошо изучил тропическую погоду и, глядя на небо, мог предсказать надвигающуюся бурю задолго до того, как ее покажет барометр. Он умел составлять карту бурь и знал, какие нужно принимать меры предосторожности. Он знал также, что значит пережить ураган вместе с другими обитателями острова и как подобное испытание роднит тех, для кого оно было общим. Знал он и то, что бывают такие страшные ураганы, в которых никто и ничто уцелеть не может. Но он давно решил, что, уж если случится такое, лучше быть здесь и погибнуть вместе с домом. В этом доме он чувствовал себя почти как на корабле. Построенный так, чтобы выдержать любую бурю, дом словно врос в остров, стал его частью; из всех окон видно было море, и комнаты продувало насквозь, так что даже в самые жаркие ночи спать было прохладно. |
| 3210 |
Томас Хадсон был хороший художник и большую часть года проводил за работой дома и на острове. Когда долго живешь в этих широтах, привыкаешь ценить здесь смену времен года не меньше, чем в других местах, и Томасу Хадсону, любившему этот остров, жаль было пропустить хоть одну весну или лето, осень или зиму. Лето порой выдавалось слишком знойное – если пассаты слабели в июне и в июле или вовсе не дули в августе. В сентябре же и в октябре, даже в начале ноября всегда можно было ожидать урагана, а какая-нибудь шальная тропическая буря могла налететь в любое время, начиная с июня. Но даже в самый сезон ураганов выпадали, при затишье, чудесные дни. Томас Хадсон за много лет хорошо изучил тропическую погоду и, глядя на небо, мог предсказать надвигающуюся бурю задолго до того, как ее покажет барометр. |
| 3211 |
У Томаса, когда бы он ни завидел дом издали, становилось хорошо на душе. В мыслях дом был для него живым существом, как корабль для моряка. Зимой, когда задувал северный ветер и становилось холодно не на шутку, в доме было уютно и тепло, потому что в нем, единственном из всех домов на острове, имелся камин. Камин был большой, открытый, и Томас топил его плавником. Целая куча плавника была сложена за домом, у южной стены. Добела высушенные солнцем, обточенные ветром и песком, некоторые куски дерева так нравились Томасу, что ему жаль было жечь их. Плавника много оставалось на берегу после каждой сильной бури, и в конце концов Томас сжигал с удовольствием даже особенно нравившиеся ему куски. Он знал, что море наготовит еще, и в холодные вечера он сидел в большом кресле у огня и читал при свете лампы. |
| 3212 |
Это такая вещь, о которой лучше не задумываться. Она родила тебе чудесных детей. Очень непростые, своеобразные оба, но ты знаешь, как много хорошего они унаследовали именно от нее. Она прекрасная женщина, и с ней тебе тоже не следовало расставаться. Тут он сказал себе: нет. Иначе нельзя было. Но все эти мысли теперь не слишком его волновали. Он давно уже перестал волноваться, и свою вину, точно заклятием, отгонял работой, и сейчас думал только об одном: вот приедут мальчики, и нужно, чтобы они хорошо отдохнули здесь это время. А когда они уедут, он вернется к своей работе. Он сумел сделать так, что работа заменила ему почти все, кроме детей, – работа и та спокойная трудовая жизнь, которую он себе создал на острове. Он верил, что обрел нечто прочное и надежное, то, что надолго и крепко удержит его здесь. |
| 3213 |
Очень хорошо, что они ушли. Без них мне все это нипочем. Я же сказал, что так будет лучше. И действительно так лучше. Представь себе, насколько было бы хуже, если бы все они были сейчас разбросаны по склону, на котором лежит серый мерин. Или если бы все собрались здесь в кучу, ожидая их прихода. Нет. Хорошо, что они ушли. Что они уже далеко. Теперь только бы еще наступление удалось. Чего ты хочешь? Всего. Я хочу всего, но удовольствуюсь тем, что будет мне дано. Если это наступление не удастся, удастся следующее. Я даже не заметил, когда самолеты пролетали обратно. Господи, какое счастье, что я смог уговорить ее уйти. Хотел бы я рассказать обо всем этом деду. Бьюсь об заклад, ему никогда не доводилось переходить линию фронта, искать своих и устраивать такое представление, как это. Впрочем, откуда мне знать. |
| 3214 |
Хорошо, что они ушли. Что они уже далеко. Теперь только бы еще наступление удалось. Чего ты хочешь? Всего. Я хочу всего, но удовольствуюсь тем, что будет мне дано. Если это наступление не удастся, удастся следующее. Я даже не заметил, когда самолеты пролетали обратно. Господи, какое счастье, что я смог уговорить ее уйти. Хотел бы я рассказать обо всем этом деду. Бьюсь об заклад, ему никогда не доводилось переходить линию фронта, искать своих и устраивать такое представление, как это. Впрочем, откуда мне знать? Может, он раз пятьдесят их устраивал. Нет, сказал он. Будь точен. Сделать такое пятьдесят раз никому не под силу. И даже пять. Может, такого и один раз никто не делал. Почему же? Наверняка кто-нибудь делал. Скорее бы уж они пришли, сказал он. Лучше прямо сейчас, потому что нога начинает болеть. |
| 3215 |
Меня даже в пот ударило, когда я подумал, сколько в нем всякого добра. Через иллюминатор, который был ближе всего ко мне, что-то виднелось, но я не мог разобрать через трубку, что именно. От багра тоже не было никакого толку, я разделся и несколько раз глубоко вдохнул воздух, а потом нырнул с кормы, зажав в руке ключ, и поплыл вниз. Секунду я держался за край иллюминатора и смог заглянуть в каюту, там была женщина, волосы у нее распустились и лежали на воде. Я ясно видел, как она там плавает, и два раза сильно ударил по стеклу ключом и слышал звук удара, но стекло не разбилось, и мне пришлось выплыть наверх. Я отдышался, держась за борт ялика, влез в ялик, несколько раз глубоко вдохнул воздух и опять нырнул. Я поплыл, крепко ухватился пальцами за край иллюминатора и изо всех сил ударил по стеклу ключом. |
| 3216 |
Секунду я держался за край иллюминатора и смог заглянуть в каюту, там была женщина, волосы у нее распустились и лежали на воде. Я ясно видел, как она там плавает, и два раза сильно ударил по стеклу ключом и слышал звук удара, но стекло не разбилось, и мне пришлось выплыть наверх. Я отдышался, держась за борт ялика, влез в ялик, несколько раз глубоко вдохнул воздух и опять нырнул. Я поплыл, крепко ухватился пальцами за край иллюминатора и изо всех сил ударил по стеклу ключом. Я видел через стекло, как женщина плавает там в каюте. Ее волосы были связаны лентой у самой головы и свободно лежали на воде. На одной руке у нее я разглядел кольца. Она была у самого иллюминатора, и я два раза ударил по стеклу, но оно даже не треснуло. Поднимаясь на поверхность, я думал, что не вытерплю и начну дышать еще в воде. |
| 3217 |
Там был пароход, так и лежал весь под водой. Я проехал над ним. Он лежал на боку, и корма погрузилась очень глубоко. Иллюминаторы все были закрыты, и я видел, как блестело стекло в воде, и видел весь его корпус; такого большого парохода мне еще никогда не приходилось видеть, и я проехал над ним до конца, а потом отвел немного лодку и бросил якорь, подтащил ялик на нос, спихнул его в воду и пошел на веслах, а птицы так и вились вокруг меня. У меня был водяной телескоп, трубка такая, с ним мы ездили на ловлю губок, и рука у меня так дрожала, что я чуть не выронил его. Все иллюминаторы, которые я видел, когда проплывал над пароходом, были закрыты, но где-то внизу около днища было, должно быть, отверстие, потому что оттуда все время всплывали какие-то куски. Невозможно было разобрать, что это такое. |
| 3218 |
У меня был водяной телескоп, трубка такая, с ним мы ездили на ловлю губок, и рука у меня так дрожала, что я чуть не выронил его. Все иллюминаторы, которые я видел, когда проплывал над пароходом, были закрыты, но где-то внизу около днища было, должно быть, отверстие, потому что оттуда все время всплывали какие-то куски. Невозможно было разобрать, что это такое. Просто куски. На них-то и зарились птицы. Птиц было без конца. Они так и вились надо мной; крик стоял отчаянный. Я видел все совершенно отчетливо. Я видел, что борт у парохода выпуклый, и под водой он казался длиной в целую милю. Он лежал на чистой белой песчаной отмели, а то, что я увидел сначала, была фок-мачта или какая-то рея, которая наискось торчала из воды, потому что пароход лежал на боку. Носовая часть ушла не очень глубоко. |
| 3219 |
Я видел все совершенно отчетливо. Я видел, что борт у парохода выпуклый, и под водой он казался длиной в целую милю. Он лежал на чистой белой песчаной отмели, а то, что я увидел сначала, была какая-то рея, которая наискось торчала из воды, потому что пароход лежал на боку. Носовая часть ушла не очень глубоко. Когда я встал на буквы на его борту, вода доходила мне до подбородка. Но ближайший иллюминатор был на глубине двенадцати футов. Я еле достал до него багром и попробовал разбить, но не мог. Стекло было слишком толстое. Тогда я вернулся к лодке, взял гаечный ключ и привязал его к концу багра и все-таки не мог разбить стекло. Так я и сидел, глядя в трубку на пароход, полный всякой всячины, – я ведь первый нашел его, а попасть в него не мог. А в нем, наверно, было добра на пять миллионов. |
| 3220 |
Я плыл над мелями с того места, где оставил шхуну, и ничего не нашел и заплыл очень далеко. Я добрался до зыбучих песков и ничего не нашел и поплыл дальше. И вот, когда уже стал виден маяк, я заметил в одном месте очень много птиц и двинулся к ним посмотреть, что там такое, а птиц там была целая туча. Из воды торчало что-то вроде мачты, и когда я приблизился, птицы взлетели и стали кружиться в воздухе. Вода в этом месте была чистая, а над водой чуть виднелась какая-то мачта, и когда я подошел еще ближе, я увидел, что внизу, под водой, что-то темнеет, какая-то длинная тень, и я совсем наехал на нее, и там, под водой, был пароход; так и лежал весь под водой. Я проехал над ним. Он лежал на боку, и корма погрузилась очень глубоко. Иллюминаторы все были закрыты, и я видел, как блестело стекло в воде. |
| 3221 |
Я просидел в лодке целый день, и никто за мной не явился. Я первый вышел в море и увидел на воде обломок мачты и понял, что где-то затонул корабль, и стал искать его. Я его нашел. Это была трехмачтовая шхуна, и остатки ее мачт чуть торчали из воды. Она затонула на глубоком месте, так что я ничем не мог поживиться. Тогда я двинулся дальше, высматривая, нет ли еще чего-нибудь. Я всех опередил и знал, что вся, какая ни на есть, добыча должна достаться мне. Я плыл над мелями с того места, где оставил трехмачтовую шхуну, и ничего не нашел и заплыл очень далеко. Я добрался до зыбучих песков и ничего не нашел и поплыл дальше. И вот, когда уже стал виден маяк, я заметил в одном месте очень много птиц и двинулся к ним посмотреть, что там такое, а птиц там была целая туча. Из воды торчало что-то вроде мачты. |
| 3222 |
Я сел в ялик, поплыл и нашел свою моторную лодку там, где оставил, с внутренней стороны залива, и она была в целости, только полна воды. Я выкачал и вычерпал воду, а луна светила, но облака все время набегали на нее, и все еще порядком качало. Я вышел в море, и когда рассвело, я уже миновал Восточную гавань. Да, шторм был нешуточный. Я первый вышел в море, и такой воды вы никогда не видели. Она была белая, как щелок, и от Восточной гавани до города берега было не узнать. А по самой середине в песке промыло широкий пролив. Деревья повырывало из земли, и вода в новом проливе вся белая, как мел, и на ней всякая всячина: ветки и целые деревья, а мертвые птицы так и плавают. За островами собралось пеликанов видимо-невидимо, и летали всякие птицы. Наверно, укрылись здесь, когда почуяли, что приближается буря. |
| 3223 |
Ему теперь уже больше не снились ни бури, ни женщины, ни великие события, ни огромные рыбы, ни драки, ни состязания в силе, ни жена. Ему снились только далекие страны и львята, выходящие на берег. Словно котята, они резвились в сумеречной мгле, и он любил их так же, как любил мальчика. Но мальчик ему никогда не снился. Старик вдруг проснулся, взглянул через отворенную дверь на луну, развернул свои штаны и надел их. Выйдя из хижины, он пошел вверх по дороге будить мальчика. Его познабливало от утренней свежести. Но он знал, что озноб пройдет, а скоро он сядет на весла и совсем согреется. Дверь дома, где жил мальчик, была открыта, и старик вошел, неслышно ступая босыми ногами. Мальчик спал на койке в первой комнате, и старик мог разглядеть его при ущербном свете луны. Он легонько ухватил его за ногу. |
| 3224 |
В кромешной тьме большого заточения все казалось глазу бархатным, неподвижным, застывшим навечно. Никакие звуки не долетали сюда – ни свист ветра, ни степенные шаги монахов, ни пение псалмов. Мрак был таким густым и плотным в каменном мешке под землей, что глаза никогда не привыкали к нему, и даже руку было жутко протянуть перед собой и пошевелиться тоже было жутко, чтобы не нарушить тяжкого, давящего, могильного покоя. Через малое время житья в заточении узники переставали следить за течением дня и ночи. Все путалось у них, внутренняя жизнь занимала непомерно большое место, видения прошлого теснились в голове, воображение, усиленное вечным мраком, ужасной тишиной небытия, жаждой, голодом, создавало образы дикие, исковерканные, словно бы отраженные в кривых зеркалах. Заключенные заболевали тяжко. |
| 3225 |
В июньский очень душный вечер он валялся на диване и не то спал, не то просто находился в тревожном забытьи, и сквозь бред ему казалось, что с ним опять говорят по телефону. Разговор был грубый, шантажный, ему угрожали: обещали поломать кости или еще того лучше – подстеречь где-нибудь в подъезде да и проломить башку молотком. Такое недавно действительно было, только убийца орудовал не молотком, а тяжелой бутылкой. Он саданул сзади по затылку. Человек, не приходя в сознание, пролежал неделю в больнице и умер. А ему еще не исполнилось и тридцати, и он только что выпустил первую книгу стихов. От этих мыслей он проснулся и услышал, что ему, верно, звонят. Он встал, подошел к телефону и поглядел в окно. Уже стемнело, стало быть, шел восьмой час. Он подумал, что опять приедет ночью, и снял трубку. |
| 3226 |
Из лесного мрака с какого-то сука сорвалась сова, со слабым шорохом перелетела и села впереди. Жуков услышал ее, но не видел, как ни старался. Видел он только, как, перечеркивая звезды, закачался сук, на который она села. Подходя к ней, Жуков снова спугнул ее, и она стала летать кругами, захватывать часть поля и тотчас возвращаясь в лесную тьму. И теперь Жуков ее увидел. На горизонте за полями еще тлел остаток зари, даже не остаток, а просто небо там было размытее, и сова, пролетая, мелькала каждый раз там беззвучным темным пятном. Косясь на сову, Жуков спотыкался о корневища и нехорошо о ней думал. Глянуть направо в лес или назад он совсем не смел. А когда все-таки глянул вперед по дороге, мороз продрал его по спине: впереди и немного слева, перейдя из лесу через дорогу, стояли и ждали его кабиасы. |
| 3227 |
Лес начался росой и сыростью. Что-то мощно дышало из глубины его, вынося в теплый полевой воздух запах грибов, воды и хвои. Направо – в лесу – стоял густой мрак. Налево – в поле – было виднее. Сияли звезды, чем позднее, тем все густевшие. Небо, хоть и черное, все-таки слабо дымилось светом, и деревья выделялись на его фоне твердыми силуэтами. Из лесного мрака с какого-то сука сорвалась сова, со слабым шорохом перелетела и села впереди. Жуков услышал ее, но не видел, как ни старался. Видел он только, как, перечеркивая звезды, закачался сук, на который она села. Подходя к ней, Жуков снова спугнул ее, и она стала летать кругами, с поля возвращаясь в лесную тьму. И теперь Жуков ее увидел. На горизонте за полями еще тлел остаток зари, и сова, пролетая, мелькала каждый раз там беззвучным темным пятном. |
| 3228 |
Вот облачко медленно, неуверенно вытягивается в длину, пухнет в середине, выгибается мостом, между западом и востоком. Смотрит Никита, закинув голову. Дверь хлопает, пес к Никитке подбегает, за псом отец выходит, тоже голову поднимает. Неясные тени начинают ходить по облаку, цвета меняются, все густеют – от молочного к синему. Кажется Никите, напрягается облако, силится рубиновым огнем загореться вместо ушедшего солнца. Все сильнее мерцают краски, все больше света сверху льется, но напрасны усилия, все гаснет, и опять большие, смутные тени передвигаются печально по световому мосту. Смотрит Никита, смотрит отец и молчит, пес смотрит и тоже молчит. Молчит и лошадь, заснула возле березы, все молчит, одно море светлеет от небесного огня и шумит. Вот совсем гаснет свет, идет Никита в теплую избу. |
| 3229 |
Напрасны усилия, все гаснет, и опять большие, смутные тени передвигаются печально по световому мосту. Смотрит Никита, смотрит отец и молчит, пес смотрит и тоже молчит. Молчит и лошадь, заснула возле березы, все молчит, одно море светлеет от небесного огня и шумит, шумит. Вот совсем гаснет свет, идет Никита в теплую избу, забирается на кровать с ногами, пес у печки ложится, ставит отец уху на огонь и чайник ставит. Скоро Никита спать ляжет, и приснятся ему необыкновенные сны. Обступит его деревня, избы с глазами-окошками, лес подойдет, камни и горы, конь явится, пес рыжий, чайки прилетят, кулики сбегутся на тонких ножках, семга из моря выйдет – все к Никите сойдутся, смотреть на него станут и, бессловесные, будут ждать заветного слова Никиткиного, чтобы разом открыть ему все тайны немой души. |
| 3230 |
Вдруг я увидел метрах в ста тень, которая мне в первое мгновение показалась длинной, как веретено, от быстрого полета. Тень пропадала и появлялась, описывала гигантскую кривую и, переместившись с востока на север, туда, где небо было еще цвета шафрана, села, успокоилась, замерла на одной из сосен. А через секунду к нам донеслось мощное тугое лопотанье крыльев при посадке. Так появился первый глухарь. Потом я услышал такое же лопотанье, и значительно ближе, с другой стороны, но тени на этот раз не видел. И потом еще в течение получаса то там, то здесь шумели крылья садящихся птиц. Мне вдруг стало холодно, озноб волнами пошел по телу. Я не знал, слетаются ли каждый раз все новые глухари или уже севшие снова перелетают. Уже в совсем смутном свете ночи я заметил краем глаза какое-то движение над землей. |
| 3231 |
Так появился первый глухарь. Потом я услышал такое же лопотанье, и значительно ближе, с другой стороны, но тени на этот раз не видел. И потом еще в течение получаса то там, то здесь шумели крылья садящихся птиц. Мне вдруг стало холодно, озноб волнами пошел по телу. Я не знал, слетаются ли каждый раз все новые глухари или уже севшие снова перелетают. Уже в совсем смутном свете ночи я заметил краем глаза какое-то движение над землей, низко, повернулся и увидел, как хозяин молча махал мне рукой, что надо идти назад. Тогда я отделился от дерева и осторожно пошел, уже ничего не слыша, а видя только смутные фигуры людей. Метров через двести мы пошли смелее, стали переговариваться вполголоса, а когда пришли опять в буреломное место и нашли свой чайник, хлеб и сахар – стали совсем уже смело ломать сучья для костра. |
| 3232 |
Уже в совсем смутном свете ночи я заметил краем глаза какое-то движение над землей, низко, повернулся и увидел, как хозяин молча махал мне рукой, что надо идти назад. Тогда я отделился от дерева и осторожно пошел, уже ничего не слыша, а видя только смутные фигуры людей. Метров через двести мы пошли смелее, стали переговариваться вполголоса, а когда пришли опять в буреломное место, обходя поваленные деревья, и нашли свой чайник, хлеб и сахар – стали совсем уже смело ломать сучья для костра. Тогда, в начале мая, еще не было белых ночей. А был жидкий сумрак, рассеянный в лесу, и все коряги, стволы, сучья стали похожи на притаившиеся живые существа. Костерчик наш весело трещал, ярко полыхал, дымил, когда мы совали в него обомшелую сухую кору. Дым синим столбом поднимался вверх, потом растекался по лесу. |
| 3233 |
Стал я припоминать свой путь и вдруг вспомнил способ, как выйти из леса, если заблудился. Снял куртку, свитер, осталась тельняшка. Снял и тельняшку, вывернул ее наизнанку и снова надел. Я слышал, что это – верное дело. В голове тоже должно что-то перевернуться – тут и выйдешь к дому. Одевшись, я прислушался к самому себе. В голове вроде ничего не изменилось. И лес остался таким, как был, – черные осинки, пятна утреннего снега. Я прошел немного вперед и оказался на берегу лесной речки. Ее студеная вода шелестела на мелких местах. Не знаю откуда и куда текла эта речка, она вывела меня из леса, показала огни деревни и снова ушла в лес. А с тельняшкой я не расстаюсь и сейчас. Бывало, пишу рассказ, блуждаю в словах, никак не могу добраться до конца. Сниму тогда тельняшку, выверну ее наизнанку да и поставлю точку. |
| 3234 |
Часа два проплутав в незнакомом лесу, я решил возвращаться домой по своим следам. Но снег, выпавший утром, к вечеру растаял. И следы растаяли вместе с ним. Я упал духом, даже покричал что-то. На лес навалилась влажная туманная тишина, в которой расплывался даже стук дятла. В который раз стал я припоминать свой путь и вдруг вспомнил способ, как выйти из леса, если заблудился. Снял куртку и свитер, осталась тельняшка. Снял и тельняшку, вывернул ее наизнанку и снова надел. Я слышал, что это – верное дело. В голове тоже должно что-то перевернуться – тут и выйдешь к дому. Одевшись, я прислушался к самому себе. В голове вроде ничего не изменилось. И лес остался таким, как был, – черные осинки, пятна утреннего снега. В глухой тишине слышался только шелест листьев. Но листья давно опали. Что же это шелестит? |
| 3235 |
Барышня прошла к себе и заперлась на ключ. Она сняла с себя платок, потом медленно начала раздеваться. Лицо оставалось каменным, таким, какое оно стало, когда она говорила с горничной. Губы были плотно сжаты, щеки впали, на висках натянулись жилы. Потом она подошла к туалетному столу, как делала это всегда, каждый вечер, в продолжение всей своей сознательной девической жизни. Вынула одни за другими из волос своих гребни, отводя глаза от зеркала. Волосы, еще густые, упали ей на плечи; она взялась было за них, чтобы заплести косички, но внезапно почувствовала, что не может ничего делать, ни шевелиться, ни думать. Гладкая поверхность зеркала отразила ее искаженные черты. Углы губ опустились вниз; серые печальные глаза налились слезами. Она не отрывалась от своего отражения. Она неподвижно смотрела на себя. |
| 3236 |
Наташа и Глаша шли под руку по каштановой аллее, уже желтой и поредевшей. Наташа – горбатая, с худым бледным лицом, опиралась длинной костлявой рукой на палку, а Глаша несла большой букет астр. Это была их обычная вечерняя прогулка. В конце аллеи возвышался за оградой мраморный крест. Здесь была похоронена их мать. Отец их, тоже умерший, лежал далеко отсюда – в городе, где был губернатором. Они остались одни – две сестры доживать свою скучную жизнь в родовом имении. Они решили жить там потому, что город их пугал, не привыкших к самостоятельности. Ни одна, ни другая не умели хозяйничать, управляющий их обкрадывал, мужики надували, но все-таки это было насиженное гнездо, и они любили его – должно быть, за те длинные тоскливые вечера, которые проводили здесь. Они склонились над могилой и долго молчали. |
| 3237 |
Потом она подошла к туалетному столу, как делала это всегда, каждый вечер, в продолжение всей своей сознательной девической жизни. Вынула одни за другими из волос своих гребни, отводя глаза от зеркала. Волосы, еще густые, упали ей на плечи; она взялась было за них, чтобы заплести косички, но внезапно почувствовала, что не может ничего делать, ни шевелиться, ни думать. Гладкая поверхность зеркала отразила ее искаженные черты. Углы губ опустились вниз; серые печальные глаза налились слезами. Она не отрывалась от своего отражения. Она, как безумная, неподвижно смотрела на себя. Руки ее судорожно сжатыми пальцами продолжали цепляться за волосы. Она смотрела на себя, как смотрят в лицо любимого покойника. Сквозь слезы она видела до последней черточки, до малейшего пятнышка все следы неумолимого времени. |
| 3238 |
Истинное знание. Оно как семя благородного чинара, зарытое на пустыре. Долго, очень долго набирается соков земных, набухает твердое семя. Над ним, на поверхности почвы, каждой весной раскидывается нежным зеленым ковром тьма всяких небольших растений: ярких маков, желтых лютиков, голубого цикория, подорожника, полыни. Все это радует глаз. Но, покрасовавшись одну весну и лето, к осенней поре превращается в грязный и чахлый бурьян. Семя чинара зреет медленно, трудно, но неотвратимо. И вот однажды оно робко проклюнулось к свету. Сколько опасностей ждет его на пустыре. Его может раздавить тяжелым раздвоенным копытом пасущаяся здесь корова. Может беспечно сжевать коза, дурные глаза. Разве она думает, что уничтожает росток, который должен превратиться в огромное дерево? Нет, козы не думают об этом. |
| 3239 |
Семя чинара зреет медленно, трудно, но неотвратимо. И вот однажды оно робко проклюнулось к свету. Сколько опасностей ждет его на пустыре. Его может раздавить тяжелым копытом корова. Может беспечно сжевать коза. Разве она думает, что уничтожает росток, который должен превратиться в огромное дерево? Нет, козы не думают об этом. То, чему суждено долго жить, развивается медленно. Природа, в основных своих замыслах, не терпит поспешности. Что сделано поспешно, быстро отживает. Сказано: никуда не торопись, никогда не опоздаешь. Если стадо вечно голодных коз и коров не истопчет пустырь и если вечно голодный человек не пройдется здесь с косой и серпом, то уцелеет росток. Весенние ливни будут его поить, земля, в которой есть все для жизни, питать, и встанет со временем здесь исполинское вечное дерево. |
| 3240 |
Я ничего не ответил. Потому что мне вдруг показалось, что во всем виновата мама. Если бы я не вышел из дома раздраженный, то, может быть, не устроил бы в трамвае скандала. Столько раз уступаешь, уступил бы еще раз. А пословица, словно в насмешку, говорит, что умный уступит, дурак никогда. Ищи теперь умного. Жалко мне, что день так славно начался и так никудышно кончился. Я уже лежу, а заснуть не могу и думаю дальше. Уж так, видно, и должно быть. Дома – не очень хорошо, а не дома – еще хуже. Значит, это им так смешно? Значит, раз я маленький, то мне нельзя позвать полицейского, а вот спихивать меня с трамвая, брать за шиворот и грозить – можно. В конце концов, дети люди или не люди? И я уже даже не знаю, радоваться ли, что я ребенок, радоваться ли, что снег опять белый, или грустить, что я такой слабый. |
| 3241 |
Я проснулся сегодня грустный. Когда тебе грустно, это не так уж плохо. Грусть – такое мягкое, приятное чувство. В голову приходят разные добрые мысли. И всех становится жалко: и маму, потому что моль ей платье испортила, и папу, потому что он так много работает, и бабушку – ведь она старенькая и скоро умрет, и собаку, потому что ей холодно, и цветок, у которого поникли листья, – наверное, болеет. Хочется каждому помочь и самому стать лучше. Ведь мы и грустные сказки любим. Значит, грусть нужна. И тогда хочется побыть одному или поговорить с кем-нибудь по душам. И боишься, как бы твою грусть не спугнули. Я подошел к окну, а на стеклах за ночь появились красивые цветы. Нет, не цветы, а листья. Словно пальмовые ветки. Странные листья, странный мир. Отчего так сделалось, откуда все это взялось? |
| 3242 |
Вся округа хорошо знала нашего дедушку по матери – Федора Андреевича Титова. Умен в беседе, весел в пиру и сердит в гневе, дедушка умел нравиться людям. Он был недурен собой, имел хороший рост, серые задумчивые глаза, русый волос и сохранил до глубокой старости опрятность одежды. Он был одним из четырех сыновей константиновского крестьянина. В нашем малоземельном краю четырем молодцам в одном доме нечего было делать, поэтому наш народ всегда занимался отхожими промыслами. С началом весны у нас почти половина мужского населения уходила в Питер на заработки. Там они нанимались рабочими на плоты или на баржи и плавали по воде все лето. Потом мужики объединились в артель. Почти все члены артели приобрели собственные баржи, и каждый стал сам себе хозяин. Дедушка со своими баржами был очень счастлив. |
| 3243 |
Дом его стал полной чашей. Семья его состояла из трех сыновей и одной дочери – нашей матери. В доме был работник и работница, хлеба своего хватало всегда до нови. Лошади и сбруя были лучшие в селе. В начале весны дедушка уезжал в Питер и плавал на баржах до глубокой осени. По обычаю, мужикам, возвращающимся домой с доходом, полагалось благодарить бога, и церковь наша получала от них различную утварь: подсвечники, ковры, богатые иконы – все эти вещи мужики покупали в складчину. Дедушка был очень щедрым на пожертвования и за это был почитаем духовенством. В благодарность богу за удачное плавание дедушка поставил перед своим домом часовню. У иконы Николая Чудотворца под праздники в часовне всегда горела лампада. После расчета с богом у дедушки полагалось веселиться. Бочки браги и вино ставились около дома. |
| 3244 |
Каждый день я ждала Сергея из школы: тогда мать придет в избу собирать обед, будет разговаривать с ним, и мне веселее будет. Сергей никогда не играл со мной, он всегда дразнил меня, и все-таки я любила, когда он был дома. Весной и летом Сергей пропадал целыми днями в лугах или на Оке. Он приносил домой рыбу, утиные яйца, а один раз принес целое ведро раков. Раки были черные, страшные и ползали во все стороны. Рассказывал, где и с кем он их ловил, смеялся, и мать становилась веселей. Неожиданно приехал отец из Москвы, привез гостинцев и две красивые рамки со стеклом. Одну для похвального листа, другую для свидетельства об окончании школы. Это награда за отличную успеваемость Сергея в школе. Похвальный лист редко кто имел в нашем селе. Отец снял со стены портреты, а на их место повесил похвальный лист. |
| 3245 |
Это награда за отличную успеваемость Сергея в школе. Похвальный лист редко кто имел в нашем селе. Отец снял со стены портреты, а на их место повесил похвальный лист и свидетельство, ниже повесил оставшиеся портреты. Когда пришел Сергей, отец с улыбкой показал ему свою работу. Сергей тоже улыбнулся в ответ. Потом позвали в гости отца Ивана и тетю Капу. За столом шла беседа о том, куда определить Сергея. Отец Иван и тетя Капа посоветовали учить его дальше и указали, где надо учиться. Отец наш пробыл три дня у нас и опять уехал. После отъезда отца мать часто ходила к Поповым, что-то шила, принесла маленький сундучок и уложила туда вещи Сергея. Потом к нашей избе подъехала лошадь, вошел чужой мужик, молились богу и мать с Сергеем уехали, оставив меня дома с соседкой. Сергей уехал учиться в учительскую школу. |
| 3246 |
Все мужчины, посещавшие ее дом, были от нее без ума – и она их всех держала на привязи, у своих ног. Ее забавляло возбуждать в них то надежды, то опасения, вертеть ими по своей прихоти – а они и не думали сопротивляться и охотно покорялись ей. Во всем ее существе, живучем и красивом, была какая-то особенно обаятельная смесь хитрости и беспечности, искусственности и простоты, тишины и резвости; над всем, что она делала, говорила, над каждым ее движением носилась тонкая, легкая прелесть, во всем сказывалась своеобразная, играющая сила. И лицо ее беспрестанно менялось, играло тоже: оно выражало, почти в одно и то же время, – насмешливость, задумчивость и страстность. Разнообразнейшие чувства, легкие, быстрые, как тени облаков в солнечный ветреный день, перебегали то и дело по ее глазам и губам. |
| 3247 |
Моя страсть началась с того дня. Помнится, я почувствовал тогда нечто подобное тому, что должен почувствовать человек, поступивший на службу: я уже перестал быть просто молодым мальчиком; я был влюбленный. Я сказал, что с того дня началась моя страсть; я бы мог прибавить, что и страдания мои начались с того же самого дня. Я изнывал в отсутствие Зинаиды: ничего мне на ум не шло, все из рук валилось, я по целым дням напряженно думал о ней. Я изнывал, но в ее присутствии мне не становилось легче. Я ревновал, я сознавал свое ничтожество, я глупо дулся и глупо раболепствовал – и все-таки непреодолимая сила влекла меня к ней, и я всякий раз с невольной дрожью счастья переступал порог ее комнаты. Зинаида тотчас же догадалась, что я в нее влюбился, да я и не думал скрываться, она потешалась моей страстью. |
| 3248 |
Я изнывал, но в ее присутствии мне не становилось легче. Я ревновал, я сознавал свое ничтожество, я глупо дулся и раболепствовал – и все-таки непреодолимая сила влекла меня к ней, и я всякий раз с невольной дрожью счастья переступал порог ее комнаты. Зинаида тотчас же догадалась, что я в нее влюбился, да я и не думал скрываться; она потешалась моей страстью, дурачила, баловала и мучила меня. Сладко быть единственным источником, самовластной и безответной причиной величайших радостей и глубочайшего горя для другого – а я в руках Зинаиды был как мягкий воск. Впрочем, не я один влюбился в нее: все мужчины, посещавшие ее дом, были от ней без ума – и она их всех держала на привязи, у своих ног. Ее забавляло возбуждать в них то надежды, то опасения, вертеть ими по своей прихоти – а они и не думали сопротивляться. |
| 3249 |
Я сказал, что с того дня началась моя страсть; я бы мог прибавить, что и страдания мои начались с того же самого дня. Я изнывал в отсутствие Зинаиды: ничего мне на ум не шло, все из рук валилось, я по целым дням напряженно думал о ней. Я изнывал, но в ее присутствии мне не становилось легче. Я ревновал, я сознавал свое ничтожество, я глупо дулся и глупо раболепствовал – и все-таки непреодолимая сила влекла меня к ней, и я всякий раз с невольной дрожью счастья переступал порог ее комнаты. Зинаида тотчас же догадалась, что я в нее влюбился, да я и не думал скрываться; она потешалась моей страстью, дурачила, баловала и мучила меня. Сладко быть единственным источником, самовластной и безответной причиной величайших радостей и глубочайшего горя для другого – а я в руках Зинаиды был как мягкий воск. |
| 3250 |
Сама жизнь и существование земли, по которой мы ходим, возможны лишь потому, что наши предки относились ко всему иначе. Я вспоминаю своих стариков: как красивы они были и как они были молоды на военных своих фотографиях. И еще как счастливы были, что мы, дети и внуки их, путаемся среди них, тонконогие и загорелые, расцветшие и пережаренные на солнце. Мы же почему-то решили, что предыдущие поколения были нам должны, а мы, как новый подвид особей, ни за что не отвечаем и ни у кого не хотим быть в долгу. Есть только один способ сохранить данную нам землю и свободу народа – постепенно и настойчиво избавляться от массовых пароксизмов индивидуализма, с тем чтобы публичные высказывания по поводу независимости от прошлого и непричастности к будущему своей Родины стали как минимум признаком дурного тона. |
| 3251 |
Сплошь и рядом встречаются молодые люди, которые воспринимают себя не как звено в непрерывной цепи поколений, а ни много ни мало как венец творения. Но есть ведь очевидные вещи: сама жизнь и существование земли, по которой мы ходим, возможны лишь потому, что наши предки относились ко всему иначе. Я вспоминаю своих стариков: как красивы они были и как они были молоды на военных своих фотографиях. И еще как счастливы были, что мы, дети и внуки их, путаемся среди них, тонконогие и загорелые, расцветшие и пережаренные на солнце. Мы же почему-то решили, что предыдущие поколения были нам должны, а мы, как новый подвид особей, ни за что не отвечаем и ни у кого не хотим быть в долгу. Есть только один способ сохранить данную нам землю и свободу народа – постепенно и настойчиво избавляться от индивидуализма. |
| 3252 |
Просто посудите сами. Разве правдоподобно такое, чтобы на протяжении десяти лет жизни человек ни разу не голодал, а только чувствовал постоянно приятный аппетит, не замерзал, а испытывал лишь бодрый морозец, не тонул в реке, а нырял с берега или с понтонного моста, соединявшего левую и правую части этого прекрасного города, не был ни разу бит, а всего лишь любовно упрекаем? Остается предположить, что либо врет сапожниковская память-сладкоежка, как сказал поэт, произвольно выковыривая изюм из жизненной сайки, либо Сапожников жил во времена неисторические. Что, однако, вполне противоречит фактам. И можно догадаться, что либо врет Сапожников, рассказывая нам про эти калязинские чудеса кулинарии и метеосводок, либо история для него одного сделала исключение, протекая мимо его персональных берегов. |
| 3253 |
Как бы то ни было, около полудня он исчез, и никто не знает, что он делал до половины третьего. Возможно, для человечества это и к лучшему, но для него самого такое бездействие оказалось роковым. В эти два с половиной часа за дело принялось множество людей, рассеянных по всей округе. Утром Невидимка был еще просто сказкой, пугалом; в полдень же благодаря сухому, но выразительному воззванию Кемпа он превратился уже в совершенно осязаемого противника, которого надо было ранить, захватить живым или мертвым, и все население с невероятной быстротой стало готовиться к борьбе. Даже в два часа дня Невидимка еще мог бы спастись, забравшись в поезд, но после двух это стало уже невыполнимо. По всем железнодорожным линиям пассажирские поезда шли с запертыми дверями, а товарное движение почти прекратилось. |
| 3254 |
С тех пор как со мной произошла эта необычайная перемена, еще ни разу я не чувствовал себя так хорошо, как в тот вечер, засыпая. Я находился в состоянии полной безмятежности и был настроен весьма оптимистически. Я надеялся, что утром незаметно выберусь из магазина, одевшись и закутав лицо белым шарфом; затем куплю на украденные мною деньги очки, и таким образом экипировка моя будет закончена. Ночью мне снились вперемешку все удивительные происшествия, которые случились со мной за последние несколько дней. Я видел бранящегося домохозяина, его недоумевающих пасынков, сморщенное лицо старухи, справляющейся о своей кошке. Я снова испытывал странное ощущение при виде исчезнувшей белой ткани. Затем мне представился родной городок и простуженный старичок викарий, шамкающий над могилой моего отца. |
| 3255 |
Внимание есть питательный орган души – всякой души одинаково, великой и маленькой. Разница только в том, что при находке великий человек возденет руки с благодарностью, а маленький человек щелкнет пальцами, присвистнет и побежит за добычей. Опавшие листья уже запахли пряниками. Редки белые грибы, но зато как найдешь, так и набросишься на них, срежешь и вспомнишь, что обещался не сразу срезать, а полюбоваться. Опять обещался и опять забыл. Один грибник приходит с мелкими грибами, другой – с крупными. Один внимательный и, пользуясь силой внимания, видит грибы. Другой мелочи не видит возле себя, и не он направляет на гриб внимание, а сам гриб обращает на себя его внимание. У таких грибников большинство грибов – крупные. Грибы – это школа внимания. Кажется, будто от силы внимания и рождаются грибы. |
| 3256 |
Я вошел в мокрый лес. Капля с высокой елки упала на папоротники, окружавшие дерево. От капли папоротник дрогнул, и я на это обратил внимание. А после того и ствол старого дерева с такими морщинами, как будто по нему плуг пахал, и папоротники, такие чуткие, что от одной капли склоняются и шепчут что-то друг другу, и вокруг плотный ковер травы – все расположилось в порядке, образующем картину. И передо мной встал вопрос: что это создало картину в лесу, – капля, упавшая на папоротник, обратила мое творческое внимание, или благодаря порядку в душе моей все расположилось в порядке, образующем картину? Думаю, что в основе было счастье порядка в душе в это утро, а упавшая капля обратила мое внимание, и внутренний порядок вызвал картину, то есть расположение внешних предметов в соответствии с внутренним порядком. |
| 3257 |
К вечеру уже нет ни одной бороды у нас на дворе, весь оплеванный и не раз уже облитый помоями павлин взлетает на вяз ночевать, в танцевальном зале культкома между ампирными колоннами загорается дорогой огонек керосиновой лампы и налаживаются актеры играть французский водевиль, гармонист испытывает свою гармонь на московский лад, и хор деревенских девушек учится усердно выпевать «кипит наш разум возмущенный», особенно им трудно дается «с интернационалом воскреснет род людской». Даже из города за двадцать верст приезжают сюда танцевать, оттого что в городе простые танцы строго запрещены а разрешают только танцы пластические. Горе в эти танцевальные ночи Павлинихе, ее убивает забота о барском добре, как бы что не стащили последнее, и старуха всю ночь караулит ручки дверей, запечатанные печатью. |
| 3258 |
Серым одеялом сваливается ночь в одну сторону. На востоке великие планы начертаны, стар и мал встань в заутренний час лицом на восток, и все равно у всех одинаково сложится во всей душе до конца. Бело и плотно поверх синих лесов над низиной завернулось облако, туман или дым? – то леший баню топит, моется, и вся тварь его омытая блестит росой. Журавль неустанно выкликает солнце, и видно по всему, что катится оно, спешит захватить всю черную силу и покончить с ней навсегда. Вот оно явилось, исчез остаток бледной луны, и чуть слышен топоток под землей. Весь серебряный в росе, показались журавли, с огромными крыльями во весь солнечный диск, летит к нему, сошлись и ликуют. Тогда во всех зарослях в буйной силе все большие и малые, кто как успел, кто как догадался, твердят – слава. Солнцу великому слава! |
| 3259 |
Бело и плотно поверх синих лесов над низиной завернулось облако, туман или дым – то леший баню топит, моется, и вся тварь его омытая блестит росой. Журавль неустанно выкликает солнце, и видно по всему, что катится оно, спешит захватить всю черную силу и покончить с ней навсегда. Вот оно явилось, исчез остаток бледной луны, и чуть слышен топоток под землей. Весь серебряный в росе, показался журавль, другой, с огромными крыльями во весь солнечный диск, летит к нему, сошлись и ликуют. Тогда во всех зарослях в буйной силе все большие и малые, кто как успел, кто как догадался, твердят – слава. Солнцу великому слава! Тут милостью солнца начинается воскресение всякой залежалой твари, каждая росинка получает отпуск на небо и там, соединяясь в белые, голубые и красные хороводы, дивит нас всех несказанно. |
| 3260 |
Весной можно жить с чувством осени, и бывают такие дни почти каждой весной, что совсем как осенние, только по зеленым листикам и догадываешься о весне, но осенью нельзя весну видеть в природе, тут уже кончено, простись. Весной света, в голубом сиянии снегов, и нужно, чтобы в сердце была черная точка, из нее потом вырастет сила броситься, когда раскипится весенний омут, к орущим лягушкам и хоть раз в жизни орать дураком со всей тварью, – никогда не пожалеешь, что бросился в омут к лягушкам. Кто весну пережил, как весну, тот осенью не будет куковать безнадежно и если даже собрать все безумие и осенью броситься. Осенью все в грязь растекается – смотришь, поздний голубой василек вертится, приставший на грязи колеса телеги. Но кто весну хорошо пережил, тому осень бодрое время, тот о белой зиме думает. |
| 3261 |
Все, что шло от родителей к детям, приходило невпопад, вызванное не ими, но какими-то посторонними причинами, и отдавало далекостью. Это воспитывало детей. Они этого не сознавали потому, что мало кто и из взрослых знает и слышит то, что зиждет, ладит и шьет его. Жизнь посвящает очень немногих в то, что она делает с ними. Она слишком любит это дело и за работой разговаривает разве с теми только, кто желает ей успеха и любит ее верстак. Помочь ей не властен никто, помешать может всякий. Как можно ей помешать? А вот как. Если доверить дереву заботу о его собственном росте, оно все сплошь пойдет проростью, уйдет целиком в корень или расточится на один лист, потому что оно забудет о вселенной, с которой надо брать пример, и, произведя что-нибудь одно из тысячи, станет в тысячах производить одно и то же. |
| 3262 |
Жизнь посвящает очень немногих в то, что она делает с ними. Она слишком любит это дело и за работой разговаривает разве с теми только, кто желает ей успеха и любит ее верстак. Помочь ей не властен никто, помешать может всякий. Как можно ей помешать? А вот как. Если доверить дереву заботу о его собственном росте, оно все сплошь пойдет проростью, уйдет целиком в корень или расточится на один лист, потому что оно забудет о вселенной, с которой надо брать пример, и, произведя что-нибудь одно из тысячи, станет в тысячах производить одно и то же. И чтобы не было суков в душе, чтобы рост ее не застаивался, чтобы человек не замешивал своей тупости в устройство своей бессмертной сути, заведено много такого, что отвлекает его пошлое любопытство от жизни, которая не любит работать при нем и его всячески избегает. |
| 3263 |
Потому что оно совсем забудет о вселенной, с которой надо брать пример, и, произведя что-нибудь одно из тысячи, станет в тысячах производить одно и то же. И чтобы не было суков в душе, чтобы рост ее не застаивался, чтобы человек не замешивал своей тупости в устройство своей бессмертной сути, заведено много такого, что отвлекает его пошлое любопытство от жизни, которая не любит работать при нем и его всячески избегает. Для этого заведены все заправские религии и все общие понятия и все предрассудки людей и самый яркий из них, самый развлекающий – психология. Из первобытного младенчества дети уже вышли. Понятия кары, воздаяния, награды и справедливости проникли уже по-детски в их душу и отвлекали в сторону их сознание, давая жизни делать с ними то, что она считала нужным, веским и прекрасным. |
| 3264 |
После обеда мы выехали и на полпути поставили машину к обочине, сели на опушке леса. Все летние птички пели, и все пахло. Мне было так, будто вся природа спит, как любящая мать, а я проснулся и хожу тихонько, чтобы ее не разбудить. Но она спит сейчас тем самым сном, как любящая мать, спит и во сне по-своему все знает про меня, что вот я запер со стуком машину, перепрыгнул через канаву и теперь молча сижу, а она встревожена – куда он делся, что с ним. Вот я кашлянул – и она успокоилась: где-то сидит, может быть кушает, может быть мечтает. Я говорю, чтобы она спала, не беспокоилась. Кукушка далеко отозвалась, и эта кукушка, и цвет земляники, и кукушкины слезки, и вся эта травка так знакомы с детства, все на свете – сон моей матери. А может быть, вся природа вокруг меня – это сон? Это кто-то спит. |
| 3265 |
Чувство природы есть чувство жизни личной, отражаемое в ней: природа – это я. Труднее всего говорить о себе, оттого так трудно говорить о природе. Только тогда можно сказать о природе, если найдешь и поймешь себя самого, как нечто небывалое. Конечно, можно и ландыш описывать, но только надо знать, что до конца его все равно не опишешь. Можно почувствовать запах ландыша даже с картины, даже из-под пера, но как сам он пахнет – это не сделаешь, до самого ландыша не доберется ни кисть, ни перо. Единственное, что можно сделать художнику, – это добраться до другого человека и своим образом ландыша вызвать его собственное чувство ландыша и его понимание. Все образы природы не есть сама природа, а только средство обмена людей между собой. И значит, если я о природе пишу, то пишу о самом человеке в его переживаниях. |
| 3266 |
Негоро никогда не говорил о своем прошлом и о своей семье. Никто не знал, где он жил и что делал раньше. Никто не ведал, чего ждет он от будущего. Известно было только, что он намерен списаться на берег в Вальпараисо. Окружающие считали его странным человеком. Очевидно, он не был моряком. Больше того – все заметили, что в морских делах он смыслит меньше, чем всякий кок, который значительную часть своей жизни провел в плаваниях. Но ни боковая, ни килевая качка на него не действовали, морской болезнью, которой подвержены новички, он не страдал. Негоро редко выходил на палубу. Весь день он проводил на своем крохотном камбузе, большую часть площадки которого занимала кухонная плита. С наступлением ночи, погасив огонь в плите, Негоро удалялся в свою каморку, отведенную ему на носу. Там он тотчас же ложился спать. |
| 3267 |
Он тряхнул головой, вскочил с кресла, раза два прошелся по комнате, присел к столу и, выдвигая один ящик за другим, стал рыться в своих бумагах, в старых, большей частью женских, письмах. Он сам не знал, для чего он это делал, он ничего не искал – он просто хотел каким-нибудь занятием отделаться от томивших его мыслей. Развернув наудачу несколько писем (в одном из них оказался засохший цветок, перевязанный ленточкой), он только плечами пожал и, глянув на камин, отбросил их в сторону, вероятно, собираясь сжечь весь этот ненужный хлам. Торопливо засовывая руки то в один, то в другой ящик, он вдруг широко раскрыл глаза и, медленно вытащив наружу небольшую коробку старинного покроя, приподнял ее крышку. В коробке, под двойным слоем пожелтевшей хлопчатой бумаги, находился маленький гранатовый крестик. |
| 3268 |
Он отбросил письма в сторону, вероятно, собираясь сжечь весь этот хлам. Торопливо засовывая руки то в один, то в другой ящик, он вдруг широко раскрыл глаза и, медленно вытащив наружу небольшую коробку старинного покроя, медленно приподнял ее крышку. В коробке, под двойным слоем пожелтевшей бумаги, находился маленький гранатовый крестик. Несколько мгновений с недоумением рассматривал он этот крестик и вдруг слабо вскрикнул. Не то сожаление, не то радость изобразили его черты. Подобное выражение являет лицо человека, когда ему приходится внезапно встретиться с другим человеком, которого он давно потерял из виду, которого нежно любил когда-то и который неожиданно возникает теперь перед его взором, все тот же – и весь измененный годами. Возвратясь к камину, он сел опять в кресло и закрыл руками лицо. |
| 3269 |
Я размышлял о безусловности власти. Мне жаль, что неосязаема пирамида, вершина которой – бог, а основание – люди. Но возьмем короля и предположим, что власть его и впрямь безусловна, что власть его для тебя – неоспоримая данность. Ты следуешь установленным путем свободно, ты подчинен ему не из трусости, низости или искательства, и точно так же без трусости, низости и искательства ты служишь своему государю, когда власть его безусловна, а не обязана воле случая. Но если ты кажешься себе первым в царстве после государя, а для государя власть не исконная данность, а случайность политической интриги, спорный результат частных мнений или успех хитрости – ты будешь ему завидовать. Завидуют только тому, на чьем месте возможно оказаться. Негр не завидует белой коже. Человек не завидует птице смертельной завистью. |
| 3270 |
Все собаки в народе разделяются на умных и глупых: умные, злые собаки любят только одного хозяина, а других людей к себе не подпускают. Глупая собака любит всех людей, всем доверяет и предпочитает хозяина другим только потому, что она ему отдана, как Татьяна своему генералу. Подбор таких собак происходит не случайно. У меня есть основание, почему я предпочитаю собаку, любящую не одного меня, а всего человека: я сам точно так веду себя в отношении моих близких глупо и требую тоже от них, чтобы моя персона не заслоняла собой всего человека и они бы тоже не застилали мне свет солнца. Мало того, только в таких отношениях я понимаю свободу, а эгоистов с их злыми собаками считаю убийцами духа. Вот почему я подбираю себе собак благороднейших, и не обращаю никакого внимания на то, что их считают шалавыми. |
| 3271 |
Подбор таких собак происходит не случайно. У меня есть основание, почему я предпочитаю собаку, любящую не одного меня, а всего человека: я сам точно так веду себя в отношении моих близких глупо и требую тоже от них, чтобы моя персона не заслоняла собой всего человека и они бы тоже не застилали мне свет солнца. Мало того, только в таких отношениях я понимаю свободу, а эгоистов с их злыми собаками считаю убийцами духа. Вот почему я бессознательно подбираю себе собак благороднейших, и не обращаю никакого внимания на то, что их считают шалавыми. И наша дружба с такими собаками вообще является как следствие общего великого душевного переживания, радости не дома, а в полях и в лесах. И потому всех собак я разделяю не на умных и глупых, а на домашних злых и чисто охотничьих, с раскрытой душой ко всему человеку. |
| 3272 |
Я так ответил на вопрос о свободе поэта. Пусть лежит перед нашими глазами целина. Несвободный поэт прежде всего по своему заданию смотрит на эту целину и разбирает, где целина эта поднята и где она не поднята. Свободный поэт обратит внимание на дроф, летающих над целиной, и понимает по дрофам, что целина, где они прошлый год устраивали свои гнезда, поднята, и им надо искать новые места для своих гнездований. Свободный поэт пишет о дрофах, а читатели думают о поднятой целине. Так у свободного поэта получается изображение огромного пространства степного, в котором птицы ищут себе место гнездования, а люди само собой совершают свое великое человеческое дело преобразования природы. Несвободный поэт глядит прямо на какой-нибудь шагающий по целине экскаватор, и у него получается степь без пространства. |
| 3273 |
Сколько на свете сказок. Профессор объяснял мне, как необходимо людям пересказывать себя, чтобы преодолеть свои страхи. Мы говорили тогда о том, как связаны сказки с Миром как он есть, со Здесь и Сейчас, в которых нам приходится жить. Людям, никогда не читавшим сказок, говорил профессор, труднее справляться с жизнью, чем тем, кто читал. У них нет того опыта странствий по дремучим лесам, встреч с незнакомцами, которые отвечают на доброту добротой, нет знаний, которые приобретаются в обществе героев сказок. Я говорю не о прямом нравоучении, а о более тонких уроках. О тех, что просачиваются в подсознание и создают нравственный облик и человеческую структуру. О тех, что учат побеждать и доверять. А может быть даже любить. Людям, не получившим этих уроков, приходится пересказывать себя во взрослой жизни. |
| 3274 |
Мама открыла решетчатую дверь из передней на лестницу. Вскоре я услышал, как она поднимается закрыть в своей комнате окно. Я бесшумно проскользнул в коридор; сердце мое билось так сильно, что я с трудом подвигался вперед, но оно, по крайней мере, билось теперь не от тоски, а от страха и радости. Я увидел внизу на лестнице свет, бросаемый маминой свечой. Потом я увидел ее саму; я устремился к ней. В первое мгновение она посмотрела на меня с удивлением, не понимая, что случилось. Потом лицо ее приняло гневное выражение, она не говорила мне ни слова; и действительно, за гораздо меньшие проступки со мной не разговаривали по нескольку дней. Если бы мама промолвила мне хотя бы одно только слово, то это значило бы, что со мной можно говорить, и это, может быть, показалось бы мне еще более ужасным. |
| 3275 |
Она не говорила мне ни слова, и действительно, за гораздо меньшие проступки со мной не разговаривали по нескольку дней. Если бы мама промолвила мне хотя бы одно только слово, то это значило бы, что со мной можно говорить, и это, может быть, показалось бы мне еще более ужасным, как знак того, что, по сравнению с серьезностью наказания, которому мне предстоит подвергнуться, молчание и даже ссора – сущие пустяки. Слово было бы равносильно спокойствию, с которым отвечают слуге после того, как принято решение его рассчитать; поцелуем, который дают сыну, уходящему под знамена, и в котором ему было бы отказано, если бы речь шла о какой-нибудь короткой размолвке с ним. Но тут мама услышала шаги отца, поднимавшегося из туалетной, и, во избежание сцены, которую он устроил бы мне, сказала, чтобы я бежал скорее прочь. |
| 3276 |
Пьер ворвался в метро. Грубая, возбужденная толпа. Стоя у входа, в толще человеческих тел, он дышал воздухом, спертым от дыхания множества людей, и смотрел невидящим взором на темные гулкие своды, по которым скользили огненные зрачки поезда. В душе у него были те же тени, те же резкие вспышки света. Задыхаясь в поднятом воротнике пальто, не в силах пошевельнуться, сжав губы и чувствуя, как его влажный от испарины лоб охлаждают порою клубы ледяного воздуха, врывающегося в двери на остановках, он старался не видеть, не дышать, не думать, не жить. Смутная тоска наполняла сердце этого юноши, почти ребенка. Там, высоко, над этими черными сводами, над этой кротовой норой, где проносилось металлическое чудовище, кишевшее личинками – людьми, был Париж, снег, холодный январский вечер, кошмар жизни и смерти – война. |
| 3277 |
В науке считается хорошим тоном показать трудоемкость работы. В искусстве же художники стараются показать, что все сделано одним духом, вдохновением. Особенность моей работы состоит в том, что я беру материалы не из книг, а из природы, притом непосредственно сам. Вторая особенность, что я материалы эти стремлюсь получить методически, как в науке. Если о человеке писать, то от соловья берет писатель какой-то признак, лишь бы узнать, что соловей громко поет, серенький, и будет. Но если о самом соловье писать, то надо через себя самого понять, мгновенно схватить в соловье его соловьиную сущность и, чтобы быть современным писателем, надо узнать о нем все, что о нем знают ученые. Разве я не понимаю незабудку: ведь я и весь мир чувствую иногда при встрече с незабудкой, а скажи – сколько в ней лепестков, не скажу. |
| 3278 |
Раньше, при науке, было мне, что все в отдельности и бесконечном пути, и оттого утомительно, потому что вперед знаешь, что до конца никогда никто не дойдет. Теперь каждое явление, будь то появление воробья или блеск росы на траве, – все это черты целого, и во всякой черте видно все, и оно кругло и понятно. Я не против знания. Я только говорю, что каждому надо иметь срок возраста жизни и право на знание. Я не считаю это в себе за невежество, если я о чем-то не знаю и молчу: невежда – это кто говорит о том, чего не знает. И я даже для себя усвоил правило личной гигиены: не очень беспокоиться о своем незнании, тем более ни в каком случае за это не упрекать себя. Необходимость в том или другом знании подсказывается ходом жизни моей, и когда жизнь поспеет для данного знания, оно усваивается с большой радостью. |
| 3279 |
Намеченные достижения не удались: ни роман еще не доведен, ни собрания сочинений не достиг. Но зато я существую, я словом своим по силам своим жизнь изменяю, творю, – значит, я существую. И вместе с этим все больше овладевает мной мысль о каком-то хорошем месте моем в будущем сознании людей. Когда это будет, где и как – я не могу сказать, но в том я уверен, что место свое найду, и эта вера моя есть требование моего человеческого смысла. Стали блестеть на солнце клейкие листики тополей. Белеют почки вновь посаженных яблонь, груш и вишен. Зацвела черемуха. На такие праздники у нас, людей озабоченных, духу не хватает, и потому в такие дни мы хватаемся за работу. Вместить такие праздники могут только дети. Впрочем, у меня еще кое-что сохранилось от детства, и я могу превратить эту радость праздника в слово. |
| 3280 |
Свобода, освобождение – вот что должно быть целью человека. Для него более ничего не существует; и пока он остается рабом как во внутренней, так и во внешней жизни, все остальное невозможно. Но он не в состоянии избавиться от рабства во внешней жизни, пока остается рабом во внутренней. Поэтому для того, чтобы сделаться свободным, человек должен завоевать внутреннюю свободу. Первая причина внутреннего рабства человека – это его невежество, прежде всего, незнание самого себя. Без знания себя, без понимания работы и функций своей машины человек не в состоянии управлять собой, не в состоянии быть свободным; а без этого он навсегда останется рабом и игрушкой действующих на него сил. Вот почему во всех древних учениях первым требованием в начале пути к освобождению было правило: познай самого себя. |
| 3281 |
Среди множества своеобразных ритуалов у нас, евреев, есть один, которым я, впервые постигнув его смысл, был особенно глубоко взволнован. В первый пасхальный вечер мы пьем вино, празднуя свое избавление от египетского рабства. Но прежде чем осушить кубок, мы отливаем из него десять капель, памятуя о десяти казнях, которые бог наслал на египтян. Мысль о страданиях наших врагов уменьшает радость, наполняющую наш кубок, на десять капель. Благодаря этому обычаю я уже с малых лет понял, что враги мои тоже люди, и никогда слепо не радовался их поражению или гибели. И все-таки один раз гибель ненавистного человека обрадовала меня безмерно, и я не испытал при этом ни малейшего желания пожертвовать хотя бы одной каплей этой радости. Произошло это, когда я узнал, что государственный советник Диркопф убит бомбой. |
| 3282 |
Здесь соприкасаются необычайная новизна и невообразимая древность. И если вы не обнаружили ожидаемой романтики, вы все же прикоснулись к чему-то своеобразному и таинственному. Все эти странные люди живут рядом друг с другом, говорят на разных языках, по-разному думают; они верят в разных богов и по-разному оценивают мир; лишь две страсти у них общие – любовь и голод. Глядя на них, иногда вы ощущаете их мощную жизненную силу. Хотя воздух столь нежен, а небо такое голубое, вы чувствуете горячую страсть, которая трепетно пульсирует в толпе. Вас охватывает трепет, замирает сердце, совсем как в ночном лесу, когда тишину вдруг нарушит глухой удар барабана. Вы можете ожидать всего что угодно. Я остановился на странностях Гонолулу лишь потому, что это дает отправную точку истории, которую я хочу рассказать. |
| 3283 |
От оврага я взял круто в гору; местами по лесу еще лежали синеватые языки оледенелого снега, холодного до ломоты в ладонях, хотя в тонких местах сквозь него, будто сквозь бутылочное стекло, просвечивалась нежная нынешняя зелень. А кругом уже лезли на свет и набирали цвет ранние цветы и травы, посветлевшие, словно отмытые с мылом стволы деревьев от земли к кроне светлели все сильнее, пока не делались голубоватыми от чистоты и не сливались с небом. Где-то в ветвях названивали синицы и пробовала голос кукушка; и там же, в синей, похожей на глаз ребенка, вышине, еще что-то пело, но уже человеческим голосом, высоким и чистым. Только нельзя было разобрать слов. Впрочем, может, их и не было вовсе, потому что и так казалось все понятно. В лесу мне стало так хорошо, что хотелось молчать бесконечно. |
| 3284 |
В лесу мне стало так хорошо, что хотелось молчать бесконечно самому и сторожить других, чтобы не заговорили. Но рядом никого не было, и от этого было еще лучше. И думы приходили светлые: которую ни возьми – чем выше, тем светлее. Как те весенние деревья. Я шел и вспоминал долгие рассказы дяди Лени, когда мы с ним оставались одни в белом лесу на Божьем озере. Он говорил, что человек никогда совсем не умирает, а проходит лишь очередной огромный круг, чем-то похожий на круговорот воды в природе, только куда сложнее, потому что человек. Умирая, он сначала превращается в цветы. На каждого человека предназначен свой цветок, потому люди ищут себе цветок по нраву, потому люди и любят цветы, нюхают их и прикасаются к ним, плетут венки и ставят букеты в избах, украшаются ими и младенцы, и невесты, и покойные. |
| 3285 |
Умирая, человек сначала превращается в цветы. На каждого человека есть свой цветок, потому люди ищут себе цветок по нраву, потому люди и любят цветы, нюхают их, плетут венки и ставят букеты, украшаются ими и младенцы, и невесты, и покойные. И от этого хорошо ныне живущим, и тем, кто умер и стал цветком. Но жизнь у цветка короткая – как ни говори, а все-таки трава. Когда отцветет человек, то превращается в дерево, и тоже каждый в свое. Тогда он живет долго, пока не вырастет и не состарится. Иное дерево живет еще дольше, если его срубят и вложат в стену избы, или сделают из него топорище, детскую зыбку или простую ложку. Потому все деревянное – теплое, греет руки, а когда горит в печи, то и жаркое; потому на Руси и любят все деревянное. А когда кончится жизнь человека в дереве, он становится зверем. |
| 3286 |
Когда отцветет человек, то превращается в дерево, и тоже каждый в свое. Тогда он живет долго, пока не вырастет и не состарится. Иное дерево живет еще дольше, если его срубят и вложат в стену избы, или сделают из него стол, топорище, детскую зыбку или простую ложку. Потому все деревянное – теплое, греет руки, а когда горит в печи, то и жаркое; потому на Руси и любят все деревянное. И когда наконец кончится жизнь человека в дереве, он становится диким зверем, то есть оживленным существом – медведем ли, птицей, пчелой – все равно: каждый по-своему и в своем образе. Живет он в таком состоянии столько, сколько и его новый образ, и жизнь получается точно такой же. Иной позвенит комариком сутки, попьет кровушки, а то и не попив, сгинет. Другой же вороном лет триста летает и орет над землей, третий – медведем бродит. |
| 3287 |
Живет человек в таком состоянии столько, сколько и его новый образ, и жизнь получается точно такой же. Иной позвенит комариком сутки и сгинет. Другой же вороном лет триста летает, третий – медведем бродит. Только пройдя весь этот круг, человек вновь рождается человеком и напрочь забывает о всех других жизнях. Но стоит только глянуть на человека, и сразу видно, кем он был в прошлом и кем станет в будущем, на очередном круговороте. И все это нужно человеку, чтобы он вернулся назад в человеческом облике. Чтобы и цветком, травой побыл, познал жизнь прекрасную, но мгновенную, чтобы деревом постоял на одном месте, привязанный к земле, постоял и подумал, и научился жить по законам своего леса, а будучи животным, познал бы жизнь суровую и волю почувствовал, чтобы была по ней тоска всю будущую человеческую жизнь. |
| 3288 |
Король велел созвать всех золотых дел мастеров, и пришлось им работать день и ночь, пока наконец не были готовы самые прекрасные изделия. Все это было погружено на корабль; и вот верный Иоганн нарядился в купеческую одежду, то же самое сделал и король, чтобы никто не мог их узнать. Вскоре отправились они за море и плыли долго, пока не прибыли наконец в город, где жила королевна с Золотой крыши. Верный Иоганн велел королю остаться на корабле и там его дожидаться. Он пообещал, что постарается привести с собой королевну, и чтобы все было в порядке, попросил расставить золотые сосуды и разукрасить корабль. Он положил в свой передник разные золотые изделия, вышел на берег и отправился прямо к королевне в замок. Когда он пришел на королевский двор, как раз в то время стояла у колодца красивая девушка. |
| 3289 |
Было у одной вдовы две дочери; одна была красивая и работящая, а другая – уродливая и ленивая. Но мать больше любила уродливую и ленивую, а той приходилось исполнять всякую работу и быть в доме золушкой. Бедная девушка должна была каждый день сидеть на улице у колодца и прясть пряжу, да так много, что от работы у нее кровь выступала на пальцах. И вот случилось однажды, что все веретено залилось кровью. Тогда девушка нагнулась к колодцу, чтобы его обмыть, но веретено выскочило у нее из рук и упало в воду. Она заплакала, побежала к мачехе и рассказала ей про свое горе. Та стала ее сильно бранить и была такой жестокой, что сказала достать веретено назад. Вернулась девушка к колодцу и не знала, что ей теперь и делать; и вот прыгнула она с перепугу в колодец, чтобы достать веретено. И стало ей дурно. |
| 3290 |
Так как старуха обошлась с ней ласково, то на сердце у девушки стало легче, и она согласилась остаться и поступить к госпоже Метелице в работницы. Она старалась во всем угождать старухе и всякий раз так сильно взбивала ей перину, что перья взлетали кругом, словно снежинки; и потому девушке жилось у нее хорошо, и она никогда не слышала от нее дурного слова, а вареного и жареного каждый день было у ней вдосталь. Так прожила она некоторое время у госпожи Метелицы, да вдруг запечалилась и поначалу сама не знала, чего ей не хватает; но, наконец, она поняла, что тоскует по родному дому, и хотя ей было здесь в тысячу раз лучше, чем там, все же она стремилась домой. Наконец она сказала старухе, что истосковалась по родимому дому и хочет вернуться туда. Госпожа Метелица сказала, что сама проводит ее домой. |
| 3291 |
Когда она подошла к дому госпожи Метелицы, не было у ней никакого страха, – она ведь уже слышала про ее большие зубы, – и тотчас нанялась к ней в работницы. В первый день она старалась, была в работе прилежная и слушалась госпожу Метелицу, когда та ей что поручала, – она все думала о золоте, которое та ей подарит. Но на второй день стала она полениваться, на третий и того больше, а потом и вовсе не захотела вставать рано утром. Она не стлала госпоже Метелице постель как следует и не взбивала ей перины так, чтобы перья взлетали вверх. Наконец, это госпоже Метелице надоело, и она отказала ей в работе. Ленивица очень этому обрадовалась, думая, что теперь на нее посыплется золотой дождь. Госпожа Метелица повела ее к воротам, но когда она стояла под ними, то вместо золота опрокинулся на нее полный котел смолы. |
| 3292 |
Некогда жили-были два брата – бедный и богатый. Богатый был золотых дел мастер и очень злой; бедный только тем и питался, что метлы вязал, но при этом был добр и честен. У бедняка было двое деток – близнецы, похожие друг на друга, что две капли воды. Эти мальчики частенько приходили в дом к богатому, и иногда перепадало им в пищу кое-что из того, что там выбрасывалось. Вот и случилось однажды, что бедняк пошел в лес за хворостом и вдруг увидел птицу, совсем золотую да такую красивую, какой ему еще отродясь не приходилось видеть. Поднял он камешек и швырнул в ту птицу, и попал в нее очень удачно: упало от птицы на землю одно золотое перышко, а сама птица улетела. Поднял бедняк то перышко, принес его к своему брату, и тот, посмотрев на перо, сказал, что это чистое золото, и дал ему за перо хорошие деньги. |
| 3293 |
Опять из-за этого всю ночь не спал и на другой день встал рано и являюсь утром в приемную. Там был только еще один аудитор, а потом и другие стали собираться. Жужжат между собой, а у меня знакомых нет – я молчу и чувствую, что сон меня клонит, – совсем некстати. А глаза так и слипаются. И долго я тут со всеми вместе ожидал Сакена, потому что он в этот день, как нарочно, не выходил: все у себя в спальне перед чудотворной иконой молился. Он ведь был страшно богомолен: непременно каждый день читал утренние и вечерние молитвы и три акафиста, а то иногда зайдется до бесконечности. Случалось, до того уставал на коленях стоять, что даже падал и на ковре ничком лежал, а все молился. Мешать ему или как-нибудь перебить молитву считалось – боже сохрани. Кажется, на это даже при штурме никто бы не отважился. |
| 3294 |
Я был плохо приспособлен к терпению, и если иногда проявлял эту добродетель скота, дерева, камня — я проявлял ее ради самоиспытания, ради того, чтобы знать запас своих сил, степень устойчивости на земле. Иногда подростки, по зависти к силе взрослых, поднимают тяжести, слишком большие для них, пробуют хвастливо, как взрослые силачи, креститься гирями. Я тоже делал все это в прямом и переносном смысле, физически и духовно, и только благодаря какой-то случайности не надорвался насмерть, не изуродовал себя на всю жизнь. Ибо ничто не уродует человека так страшно, как уродует его терпение, покорность силе внешних условий. И если в конце концов я все-таки лягу в землю изуродованным, то — не без гордости — скажу в свой последний час, что добрые люди серьезно заботились исказить душу мою, но труд их не весьма удачен. |
| 3295 |
В горнице было тепло, сухо и опрятно: новый золотистый образ в левом углу, под ним покрытый чистой суровой скатертью стол, за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшая дальний правый угол, ново белела мелом; ближе стояло нечто вроде тахты, покрытой пегими попонами, упиравшейся отвалом в бок печи; из-за печной заслонки сладко пахло щами – разварившейся капустой, говядиной и лавровым листом. Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался еще стройнее в одном мундире и в сапогах, потом снял перчатки и картуз и с усталым видом провел бледной худой рукой по голове – седые волосы его с начесами на висках к углам глаз слегка курчавились, красивое удлиненное лицо с темными глазами хранило кое-где мелкие следы оспы. В горнице никого не было, и он неприязненно крикнул, приотворив дверь в сени. |
| 3296 |
Когда-то Исидор Чагин был знаменит. Его удивительная память вызывала восхищение. Иногда — сомнение: не являлись ли опыты с его участием результатом тщательно подготовленной манипуляции? Не верилось, что человек способен запомнить текст любой сложности и хранить его в голове как угодно долго. Потом выдающегося мнемониста забыли — что звучит почти скандально. Многие свидетели его славы уже в могиле, а те, что живы, поглощены противостоянием неизбежному. Недавний всплеск интереса к покойному связан с исчезновением его дневника. В полицейском протоколе событие четко определено как кража со взломом. В ходе следствия мне пришлось ответить на множество вопросов, но выяснить судьбу рукописи тогда не удалось. Я был последним, кто работал с дневником. Скажу больше: я был также первым и единственным. |
| 3297 |
Выяснить судьбу рукописи тогда не удалось. Я был последним, кто работал с дневником. Скажу больше: был также первым и единственным. Когда я объявил, что собираюсь написать о моей работе, кто-то сказал, что это мой долг. Потом еще кто-то: банальности произносятся многократно. Я не люблю слова долг. Оно представляется мне в виде скорбного отсчитывания купюр. Это не случай Чагина, и двигало мной не чувство долга. Какое-то другое чувство, не столь могучее. Изучая эту необычную и по-своему трагическую жизнь, я стал смотреть на нее изнутри. Кое-что из дневника я успел выписать, но в основном — запомнил. Все это легло в основу моих заметок. Бумага — большое подспорье для памяти, потому что всякий, кто запоминает, имеет и свойство забывать. За исключением, может быть, Чагина, который ничего не забывал. |
| 3298 |
Вот так же, как кривому сапожнику, книги указывали мне мое место в жизни. Окрыляя ум и сердце, книги помогли мне подняться над гнилым болотом, где я утонул бы без них, захлебнувшись глупостью и пошлостью. Все более расширяя передо мной пределы мира, книги говорили мне о том, как велик и прекрасен человек в стремлении к лучшему, как много сделал он на земле и каких невероятных страданий стоило это ему. И в душе моей росло внимание к человеку – ко всякому, кто бы он ни был, скапливалось уважение к его труду, любовь к его беспокойному духу. Жить становилось легче, радостнее – жизнь наполнялась великим смыслом. Так же, как в кривом сапожнике, книги воспитали во мне чувство личной ответственности за все зло жизни и вызвали у меня религиозное преклонение пред творческой силой разума человеческого. |
| 3299 |
С глубокой верой в истину моего убеждения я говорю всем: любите книгу, она облегчит вам жизнь, дружески поможет разобраться в пестрой и бурной путанице мыслей, чувств, событий, она научит вас уважать человека и самих себя, она окрыляет ум и сердце чувством любви к миру, к человеку. Пусть она будет враждебна вашим верованиям, но если она написана честно, по любви к людям, из желания добра им – тогда это прекрасная книга. Всякое знание – полезно, полезно и знание заблуждений ума, ошибок чувства. Любите книгу – источник знания, только знание спасительно, только оно может сделать нас духовно сильными, честными, разумными людьми, которые способны искренно любить человека, уважать его труд и сердечно любоваться прекрасными плодами его непрерывного великого труда. Во всем, что делается человеком, заключена его душа. |
| 3300 |
Соня очаровательно пела, раза три составлялись квартеты. Ежедневным посетителем их был и Угаров. Нисколько не влюбленный в Соню, по крайней мере, он сам убеждал себя в этом, он таял от каждого ее слова и от каждой ее нотки и мгновенно падал духом, когда Соня уезжала. Впрочем, не он один падал духом; такое же чувство испытывала и Ольга Борисовна, потому что в отсутствие Сони музыка заменялась картами. Когда играли в зале, засиживались недолго; но иногда Маковецкий запирался с гостями в кабинете; это значило, что игра затевалась серьезная и что гости просидят, по крайней мере, до того времени, когда Соня вернется с бала. В таких случаях Ольга Борисовна и Угаров просиживали целые часы наедине и большей частью молчали. Обоим было не до разговоров, оба понимали друг друга, и молчание их не тяготило. |
| 3301 |
Легко объяснить происхождение поэтического излучения многих наших слов. Очевидно, слово кажется нам поэтическим в том случае, когда оно передает понятие, наполненное для нас поэтическим содержанием. Но действие самого слова на наше воображение, хотя бы, к примеру, такого простого слова, как зарница, объяснить гораздо труднее. Самое звучание этого слова как бы передает ночной блеск далекой молнии. Конечно, это ощущение слов очень субъективно. На нем нельзя настаивать и делать его общим правилом. Так я воспринимаю это слово. Но я не навязываю это восприятие другим. Бесспорно лишь то, что большинство таких слов связано с нашей природой. Русский язык открывается до конца в своих поистине волшебных свойствах и богатстве лишь тому, кто любит и знает свой народ и чувствует сокровенную прелесть нашей земли. |
| 3302 |
Этот случай быстро забылся. И все-таки с Омелой надо быть бдительным постоянно. Ведь то, что связывает нас, пребывает в равновесии до тех пор, пока устойчиво ее представление обо мне. Пока я соответствую своему отражению в ней, уверен, мне нечего бояться. Почти что нечего. Во всяком случае, мне хочется так думать. Если же вдруг я изменю этому образу, это как бы сделает ее свободной от меня, от того условного я, каким я когда-то обязался быть. Любит ли она меня? Несомненно. То есть любит некий образ, который и зовет Антуаном. Она ко мне привязана, без меня ей плохо, хотя, возникни необходимость выбирать между мной и работой, она с трудом, но обошлась бы без меня. Но тут ничего не поделаешь: не только меня, но и никого другого она не предпочла бы работе. Она певица. Может быть вы ее слышали. |
| 3303 |
Солнце садилось и крыши хат казались золотыми, а на дорогу и огороды ложились длинные, зеленые тени. Белые рубахи солдат и темные большие лошади странно и тревожно пестрили улицу. Корнет Черкесов, блестя лакированными сапогами, тихо шел по улице и любопытными быстрыми глазами через плетни поглядывал на дворы и огороды. Там было безмолвно и пусто. Темные окна подслеповато и загадочно смотрели на улицу, пыльными стеклами отражая лицо и белый китель Черкесова, а в зеленых огородах, молчаливо и как будто что скрывая, стояли высокие бурьяны, гряды капусты и чуть-чуть покачивавшиеся тяжелые желтые венчики подсолнухов. На дворах не видно было никого, и, казалось, что все вокруг со всем своим шумом, звоном и пестротой, попали в какое-то мертвое и пустое место. Корнет Черкесов знал, почему это так. |
| 3304 |
По обыкновению, он сам перебил себя, потому что почувствовал неудобство и бесполезность слов ввиду благосостояния и полной обеспеченности самого Зека. И ему было как-то неловко и чудно, что эта старая воробьиная жизнь так крепко и цепко держится за свое. В дверях гостиной показалась Зиночка. Она была бледна, и глаза у нее были заплаканы и так обведены кругами, что она казалась худенькой. Но по тому, как равнодушно пропустила она мимо ушей восклицание отца, и потому что у нее одной во всем доме не было заметно торопливости и растерянности, было видно, что в душе у нее нечто свое, совсем другое. Сливин перешагнул через чемодан и стул, ногой сбил с чемодана на пол свернутые гардины и подал Зиночке руку, не сразу решив, поднимать ли раньше гардины или прежде здороваться, и оттого теряясь до слез. |
| 3305 |
Брат Ансельм появился год назад. Пришел поздним вечером, босой, в оборванной ризе. Аббат велел накормить путника и уложить спать, но паренек настоял на встрече, после которой наш аббат заперся с отцом Эрве и беседовал с ним чуть ли не до утра. А на следующий день у нас появился новый монах, которого было велено ни о чем не расспрашивать. Почти сразу же Ансельм стал ходить ко мне в школу, но заниматься с ним пришлось по особой программе. Все премудрости, которые я втолковывал ученикам, были Ансельму уже ведомы, и я, следуя ясному намеку аббата, готовил парня в университет. Я догадывался, что направят его в Болонью, причем на богословский факультет. А вот откуда брат Ансельм появился, мог лишь предполагать. Впрочем, его короткие темные волосы, черные глаза и смуглая кожа кое-что подсказывали. |
| 3306 |
Жалеть людей – это тяжело, всегда хочется радостно любить кого-нибудь, а любить было некого. Тем горячее я полюбил книги. Было и еще много грязного, жестокого, вызывавшего острое чувство отвращения, – я не буду говорить об этом, вы сами знаете эту адову жизнь, это сплошное издевательство человека над человеком, эту страсть мучить друг друга – наслаждение рабов. И вот в такой проклятой обстановке я впервые стал читать хорошие, серьезные книги. Вероятно, я не сумею передать достаточно ярко и убедительно, как велико было мое изумление, когда я почувствовал, что почти каждая книга как бы открывает предо мной окно в новый, неведомый мир, рассказывая мне о людях, чувствах, мыслях и отношениях, которых я не знал, не видел. Мне казалось даже, что жизнь, окружающая меня, все это – не настоящее, ненужное. |
| 3307 |
Вероятно, я не сумею передать достаточно ярко и убедительно, как велико было мое изумление, когда я почувствовал, что почти каждая книга как бы открывает предо мной окно в новый, неведомый мир, рассказывая мне о людях, чувствах, мыслях и отношениях, которых я не знал, не видел. Мне казалось даже, что жизнь, окружающая меня, все то суровое, грязное и жестокое, что ежедневно развертывалось предо мной, все это – не настоящее, ненужное; настоящее и нужное только в книгах, где все более разумно, красиво и человечно. В книгах говорилось тоже о грубости, о глупости людей, об их страданиях, изображались злые и подлые, но рядом с ними были другие люди, каких я не видел, о которых даже не слышал, – люди честные, сильные духом, правдивые, всегда готовые хоть на смерть ради торжества правды, ради красивого подвига. |
| 3308 |
Здесь лес раздавался вправо и влево, открывая невысокому северному солнышку зеленый сочный луг с медлительными пятнистыми коровами на нем, стога запасенного впрок сена и изгородь, широко обнесенную вокруг добротного дома, где жили Освальд и его отец, а по другую сторону дома тихо стоял пруд, светлый по утрам и непроглядно-черный после полудня, когда на воду надвигалась тень тысячелетних дубов, и дальше, в вечной уже тени тех дубов, лежало тяжелое замшелое тело плотины, останавливающее на время бег воды, и вода, прокатываясь по обросшему зеленым нежным шелком желобу, лилась в ковши мельничного колеса и в тех ковшах тихо спускалась вниз, в постоянную прохладу и полумрак у подножия плотины, в заросли осоки и конского щавеля, и дальше продолжала свой бег незаметно, кроясь за ивняком и черемухой. |
| 3309 |
Открываю вчерашнюю газету, а там про нас с тобой. Пишут, что в начале снова будет слово. А пока в школах еще по старинке талдычат, что сперва был большой взрыв и все сущее разлетелось. Причем все существовало уже до взрыва — и все еще не сказанные слова, и все видимые и невидимые галактики. Так в песке уже живет будущее стекло, и песчинки — семена вот этого окна, за которым как раз пробежал мальчишка с мячом, засунутым под футболку. Это был такой сгусток тепла и света. А размером эта ни окон ни дверей полна горница людей была, сообщают ученые, с футбольный мяч. Или арбуз. А мы в нем были семечками. И вот там все созрело и, напыжившись, поддало изнутри. Первоарбуз треснул. Семена разлетелись и дали ростки. Одно семечко пустило росток и стало нашим деревом, вот тень его ветки елозит по подоконнику. |
| 3310 |
Он долго ждал ее на вокзале. Был морозный солнечный день, и ему все нравилось: обилие лыжников и скрип свежего снега, который еще не успели убрать в Москве. Нравился и он сам себе: крепкие лыжные ботинки, шерстяные носки почти до колен, толстый мохнатый свитер и австрийская шапочка с козырьком, но больше всего лыжи, прекрасные клееные лыжи, стянутые ремешками. Она опаздывала, как всегда, и он когда-то сердился, но теперь привык, потому что, если припомнить, пожалуй, это была единственная ее слабость. Теперь он, прислонив лыжи к стене, слегка потопывал, чтобы не замерзли ноги, смотрел в ту сторону, откуда она должна была появиться, и был покоен. Не радостен он был, а просто спокоен, и ему было приятно и спокойно думать, что на работе все хорошо и его любят, что дома тоже хорошо, и что зима хороша. |
| 3311 |
А лес все вел их и вел своими сложными, путаными ходами. Нежданно вдалеке забрезжила дымчато-голубая щель. Редняк сменил чащу, стало просторно и свежо. И вот уже не щель, а широкий, залитый солнцем просвет возник впереди. Там что-то сверкало, искрилось, роилось ледяными звездами. Тропинка обогнула куст боярышника, и лес сразу раздался в стороны: посреди поляны в белых, сверкающих одеждах, огромный и величественный, как собор, стоял дуб. Казалось, деревья почтительно расступились, чтобы дать старшему собрату развернуться во всей силе. Его нижние ветви шатром раскинулись над поляной. Снег набился в глубокие морщины коры, и толстый, в три обхвата, ствол казался прошитым серебряными нитями. Листва, усохнув по осени, почти не облетела, дуб до самой вершины был покрыт листьями в снежных чехольчиках. |
| 3312 |
Не видеть ничего, кроме полей, домов и деревьев, в открывающихся нашим взорам картинах – значит скользить по поверхности. Все зримые предметы суть мысли божьей. Местность, где равнина сливается с городом, всегда проникнута какой-то скорбной меланхолией. Здесь слышатся одновременно и голос природы, и голос человека. Здесь все полно своеобразия. Тем, кому, подобно нам, доводилось бродить по примыкающим к нашим предместьям пустынным окрестностям, которые можно было бы назвать преддвериями Парижа, наверное, не раз случалось видеть в самых укромных и неожиданных местах, за каким-нибудь ветхим забором, или в углу у мрачной стены, шумные ватаги грязной, оборванной, но в венках из васильков, детворы, играющей в денежки. Все это – дети бедняков, покинувшие свой дом. За чертой города им легче дышится. |
| 3313 |
Они вечно пропадают здесь, болтаясь без дела. Здесь простодушно распевают они весь свой репертуар непристойных песен. Это завсегдатаи предместья. Тут, вдали от посторонних взоров, в легкой ясности майского или июньского дня, и протекает по-настоящему их жизнь. Вырвавшись на волю, ни перед кем не обязанные держать ответ, свободные, счастливые, они, собравшись в кружок, катают каменные шарики, загоняя их ударом большого пальца в ямку, и препираются из-за поставленной на кон полушки. Завидя вас, они тотчас же вспоминают, что у них есть ремесло, что им надо зарабатывать свой хлеб насущный, и предлагают вам купить у них то старый шерстяной чулок, набитый майскими жуками, то пучок сирени. Эти необычные встречи с детьми придают особую и вместе с тем горькую прелесть прогулкам по парижским окрестностям. |
| 3314 |
Суламифь попросила царя рассказать о царице Савской. И царь рассказал ей все об этой удивительной женщине. Наслышавшись много о мудрости и красоте израильского царя, она прибыла к нему из своей страны с богатыми дарами, желая испытать его мудрость и покорить его сердце. Это была пышная сорокалетняя женщина, которая уже начинала увядать. Но тайными, волшебными средствами она достигала того, что ее рыхлеющее тело казалось стройным и гибким, как у девушки, и лицо ее носило печать страшной, нечеловеческой красоты. Но мудрость ее была обыкновенной человеческой мудростью, и притом еще мелочной мудростью женщины. Желая испытать царя загадками, она сначала послала к нему пятьдесят юношей в самом нежном возрасте и пятьдесят девушек. Все они так хитроумно были одеты, что самый зоркий глаз не распознал бы их пола. |
| 3315 |
Французы говорят: коза щиплет траву там, где она привязана. Видимо, по этой причине дети нередко наследуют профессии отцов, даже не имея к тому большой склонности. В моей родословной, известной мне, как-то не проглядывается ни колышка, ни обрывка той привязи. Впрочем, это не значит, что их нет. А вот рассказывать я в детстве любил. В то время ходили по рукам тоненькие бумажные книжки – не книжки, так, что-то подобное: яркие глянцевые обложки, на них изображено нечто злодейское. Прочел я их несметное множество и любил рассказывать ребятам во дворе: и то, что прочел, и то, что по ходу рассказа придумывалось. Ребята просили, собравшись, да и меня самого просто распирало. Но вот на фронте этого желания у меня не стало, разве что в долгой обороне или когда отведут в тыл и случится хорошее застолье. |
| 3316 |
Снег вновь пробудил в Ка чувство одиночества, сопровождаемое страхом, что той части общества, в которой он воспитывался и рос в Стамбуле, и вообще европейскому образу жизни в Турции пришел конец. В Стамбуле он увидел, что улицы, где он провел детство, разрушены, старые красивые дома начала века, в которых жили некоторые его друзья, снесены, деревья его детства засохли и срублены, а кинотеатры за последние десять лет закрылись и один за другим были переделаны в тесные и мрачные магазины одежды. Это означало конец не только мира его детства, но и конец его мечте о том, что однажды он снова будет жить в Стамбуле. Он подумал о том, что если в Турции утвердится шариатская власть, то его сестра даже не сможет выйти на улицу, не покрыв головы. Ка смотрел на огромные снежинки, медленно падающие в неоновом свете. |
| 3317 |
Доктор Опперман проснулся задолго до восхода солнца. Это было досадно: день предстоял утомительный, и накануне он решил хорошо выспаться. С постели ему видны были поредевшие верхушки деревьев и клочок неба. Небо высокое и ясное, без обычного в ноябре тумана. Он потянулся и зевнул. Решительно откинул одеяло с кровати, гибким движением сбросил на пол обе ноги, вынырнул из тепла одеял в холодное утро, вышел на балкон. Перед ним тремя уступами сбегал вниз, до самого леса, его небольшой сад; справа и слева высились лесистые холмы, и напротив, за далекой зеленой ложбиной, поднимались холмы и темнели леса; с маленького невидимого отсюда озера, от сосен тянуло приятной свежестью. Глубоко и с наслаждением вдыхал он в великой тишине предутреннего часа лесной воздух. Издалека глухо доносились удары топора. |
| 3318 |
Он действительно выбрал для своего особняка лучший уголок Берлина. Здесь и сельский покой, и все преимущества большого города. Всего несколько лет, как он выстроил этот небольшой дом, но ему кажется, что он сросся с ним и с лесом, что каждая сосна стала частицей его самого. Он, маленькое озеро и песчаная дорога, к счастью, закрытая для машин, неотделимы друг от друга. Он постоял недолго на балконе, почти бездумно вбирая в себя утро и любимый пейзаж. Продрог. С удовольствием подумал, что до обычной утренней прогулки верхом остался еще целый час. Забрался снова в тепло постели. Однако заснуть ему не удалось. Проклятый день рождения. Разумнее всего было бы, конечно, уехать из Берлина и тем самым спастись от всей этой сутолоки. Но раз уж он здесь, придется хотя бы ради брата заехать сегодня в контору. |
| 3319 |
Речки были разные: с узкими и широкими долинами, с открытыми берегами, каждая со своим рисунком правого и левого берега, каждая со своим ледяным покровом — то ровным и гладким, то покрытым зубчатыми торосами. Вся местность вокруг, на юг и север, на восток и запад, была рассечена речками и ручьями, все речки и ручьи, поблуждав по местности, находили путь только на восток, к огромной реке, называемой Енисеем, впадали в нее, подхватив их воды, она тоже скрытно, тоже под толщей льда, неслышно несла громадную и общую ношу в океан. В пространствах между реками, то больше, то меньше возвышенных, стоял повсюду лес, в один ярус, без кустарника и без бурелома, ровный, как будто возникший в одно мгновение. Каждое дерево этого безмолвного и удивительного леса и весь он в целом были исполнены в трех разных красках. |
| 3320 |
В суровом и холодном воздухе зимы эта желтизна была похожей на яичный желток, на хрупкую скорлупу пасхального яичка, а кроны густо были окутаны ворсистой хвойной шерстью, почти непроницаемой в своей зелени, сквозь которую только очень слабо проступал узор причудливых древесных ветвей все той же легкой желтизны. Изредка лес прерывался открытыми полянами с блестящим, чистым и, казалось, чуть влажным снегом, только по опушкам запорошенным опавшей с деревьев хвоей, потом лес продолжался снова всеми тремя неизменными красками — серой, желтой и зеленой. Над лесом колыхалось туманное небо, а где-то в глубине его бродило почти невидимое солнце. Если бы все это, весь пейзаж в целом, показать в кино, — наверное, ничего бы не показалось, не хватило бы глубины и перспективы самого современного и широкого экрана. |
| 3321 |
Вновь появилось сильное желание убежать, спрятаться. Ничего не предвещало опасности, кроме маленькой струйки дыма где-то на севере. Тоненькая, едва видимая, она извивалась и вздрагивала, как прозрачный росток, тянущийся к звездам. Это желание да еще непонятно откуда поднимавшийся страх уже долгое время преследовали меня. Я прекрасно понимал, что нет никаких причин для тревоги. Все, что я видел, — это просто дым костра или дым, поднимавшийся из болот, окружающих одно запущенное местечко недалеко от Чикаго. А это уж совсем не место для суеверий. Между его небоскребами вряд ли найдется место призракам. Головой я понимал, что вижу обычный огонь костра, но все мое существо кричало, чтобы я не верил глазам своим, это совсем не то, что ты видишь перед собой. И в глубине души я знал, что это за огонь. |
| 3322 |
Головой я понимал, что вижу обычный огонь костра, но все мое существо кричало, чтобы я не верил глазам своим, это совсем не то, что ты видишь перед собой. И в глубине души я знал, что это за огонь. Я видел того, кто стоит рядом с костром и смотрит в мою сторону сквозь стены библиотеки. Это была комната моего родственника, обставленная на индийский манер, со всеми атрибутами востока. Совершенно отчетливо я увидел золотые и бронзовые фигурки из Индии и шпагу. Сильный страх тут же зашевелился внутри меня вперемешку с воспоминаниями. Я одним прыжком оказался рядом со шпагой и тут же снял ее со стены, крепко обхватив пальцами рукоятку. Я не отдавал себе отчета в том, что делаю. Вернувшись к окну комнаты, я увидел тот же дым. Самое странное было в том, что я не почувствовал успокоения, взяв в руки оружие. |
| 3323 |
Мастера оружейного дела были в любом уважающем себя городе. Мивор ни в чем не отставал, здесь оружейники занимали целую улицу. Конечно, это не Марк, где почти все жители были оружейниками, но нечто стоящее можно было найти и здесь. Хватало и подделок, но Хога интересовало нечто определенное. Пройдя стороной несколько лавок, он остановился возле одной, где на вывеске красовался вставший на дыбы конь. Внутри было гораздо спокойнее, чем в других местах, а простые на вид мечи на прилавке показались бы стороннему человеку безумно дорогими. Все они были закляты от нечисти. За прилавком сидела миловидная молодая женщина с длинными темными волосами, заплетенными в две косы. Она полировала мягкой тряпочкой какой-то кинжал. На вошедшего женщина даже не подняла взгляда, все ее внимание было поглощено работой. |
| 3324 |
Хога мучила тоска. Наступала очередная зима, и его опять начинало одолевать чувство полного одиночества. Его не ждал дома теплый очаг, никто не ждал. Тоску свою северянин утолял, как умел – в кувшине с пивом, хотя с этого быстро не опьянеешь, но вино он не любил и считал прокисшими помоями. Но сколько бы Хог ни заливал в себя добрый напиток, тоска его не проходила, а даже становилась вроде бы сильнее, и вскоре ему хотелось выть на луну во всю мощь своей глотки. Впрочем, даже этой малости ему было не дано – в окно виднелись пухлые тучи, плотно затянувшие небо, того и гляди, посыплется первый снег. Постепенно белобрысая голова Хога стала клониться на грудь. Двое за соседним столиком переглянулись, один нащупал на поясе нож. Резко хлопнула входная дверь, разбудив северянина. По ногам потянуло холодом. |
| 3325 |
Игра морогоро существовала в двух вариантах. Каждый вариант предусматривал свои правила и маленькие хитрости. Граф гордился тем, что в этой игре у него было мало соперников. Переставляя тяжелые причудливые фигурки, он представлял себе конкретных лиц — персонажей той истории, которая разворачивалась перед ним на протяжении всей его жизни. Некоторые из них были настолько сильны, что их следовало опасаться, если они становились твоими врагами, или на них можно было положиться, если они играли на твоем поле. Другие почти ничего из себя не представляли, но часто, слишком часто — и в жизни, и в игре — посол наблюдал, как эти мелкие, незначительные фигурки уничтожают превосходящего противника, заманивая в ловушки, окружая сетью обмана. И когда враг начинал видеть то, что ему внушали, он проигрывал. |
| 3326 |
Только через несколько часов, когда солнце уже начало клониться к закату, опускаясь в бирюзовые воды моря, посла пригласили на берег. Гостей было так много, что первыми, естественно, высадились монархи со своими многочисленными слугами, а посольства их стран остались ждать. Это было справедливо еще и потому, что послы, в отличие от своих владык, обучены терпению и ждать умеют. Покинув комнату в башне, человек в серебряной маске отправился в свои покои. Они были гораздо просторнее, однако обставлены настолько просто, что наводили бы на мысль о бедности их обитателя — если бы не некоторые, несомненно, баснословно дорогие предметы. Однако бедности не было — было пренебрежение к мирским страстям, презрение к золоту и драгоценностям и стремление к чему-то большему, чем просто богатство и просто власть. |
| 3327 |
Человек в маске смотрел на него с нескрываемым презрением. Тот, другой, не видел этого холодного и тяжелого взгляда, но чувствовал его кожей. Он чувствовал его всегда, еще со времени своего младенчества. Этот взгляд оскорблял, унижал, уничтожал его — и ничего с этим нельзя было поделать. Перед ним стояло воплощение его кошмаров и детских страхов — человек, которого боялись и почитали все, кто его знал. Правда, таких было очень не много. Этот воплощенный ужас назывался человеком лишь потому, что такое определение более всего к нему подходило, а вовсе не потому, что его действительно считали одним из детей рода человеческого. Ничего живого и естественного не было ни в его странном, тощем и изможденном теле, закутанном в бесчисленные переливающиеся одежды, ни в костлявых руках со скрюченными пальцами. |
| 3328 |
Я сам участвовал во всех этих исторических событиях и играл в них немаловажную роль. Я расскажу вам все, что я знаю. Я постараюсь воскресить для вашего назидания людей, которые давно умерли; я вызову из тумана прошлого события великой важности и значения. Ученые в своих книгах описывают эти события, но у них это выходит очень скучно, а на самом деле в событиях, о которых я вам буду рассказывать, не было ничего скучного. Совершенно напротив: они захватывали дух, увлекали всего человека. Посторонним людям мои рассказы, может быть, не понравятся. Они скажут, что это старческая болтовня и ничего более, но вы знаете меня. Я видел все, о чем буду вам говорить, вот этими самыми глазами, которыми гляжу теперь на вас. Эти руки, вот эти самые старческие руки, защищали великое дело. Вы это знаете и поверите мне. |
| 3329 |
Ричард не успел толком прийти в себя после погони за страшной крылатой тварью и бежал теперь с трудом. Ветер свистел в ушах, солнечные блики слепили глаза. Тропа петляла по лесу, но сейчас это было только на руку: деревья скрывали Ричарда от четверки негодяев, а мягкий хвойный ковер, устилавший землю, приглушал топот. Он слегка снизил темп, выискивая взглядом развилку. Все знакомые ориентиры прятались за деревьями, и он боялся пропустить ее, не заметив. Ведь боковая тропинка такая узкая. А дорога все петляла, и за каждым поворотом Ричард, надеявшийся наконец увидеть развилку, падал духом. Но он заставлял себя бежать дальше и думал о том, что скажет незнакомке. Череда образов стремительно проносилась в его мозгу. Девушка может не поверить ему, принять его за бандита. А у них так мало времени. |
| 3330 |
Сестры не смогли определить, сколько ей лет. Профессор не лучше своих сестер был способен угадать возраст Софьи или цель ее визита. Потом он рассказывал, что принял ее за гувернантку, пришедшую взять у него рекомендацию, чтобы добавить в число своих знаний и умений математику. Он хотел отругать горничную и сестер за то, что ее пустили. Однако человек он был добрый и воспитанный и потому не прогнал ее, а объяснил, что берет только тех аспирантов, у которых уже есть диплом, а сейчас у него такое количество учеников, что с новыми ему не справиться. Но она все равно не уходила и продолжала стоять перед ним в этой своей смешной шляпе, вцепившись обеими руками в шаль, – и тогда он вспомнил один метод, или, лучше сказать, трюк, к которому прибегал пару раз и раньше, чтобы поставить на место негодного студента. |
| 3331 |
Потом ей вручили Борденовскую премию, целовали руки, дарили цветы, произносили речи в роскошных светлых залах. Но когда дело дошло до поисков работы, перед ней закрыли все двери. Парижане думали об этом не больше, чем о том, чтобы принять в профессора ученую обезьяну. Жены великих ученых избегали ее или встречались с ней только у себя дома, в приватной обстановке. Эти жены были наблюдателями на баррикадах, бойцами невидимой армии. Мужья страдали от их запретов, но в конечном счете подчинялись им. Мужчины, ломавшие то, что прежде считалось непреложными законами природы, пребывали в рабстве у женщин, занятых только тугими корсетами, визитными карточками и разговорами, от которых в горле першило, как от запаха духов. Впрочем, пора прекратить эту литанию обид. Жены ученых приглашали ее к себе. |
| 3332 |
Он говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда знал обо всем, что делается в мире, в свете и в городе; следил за подробностями войны, если была война, узнавал равнодушно о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь в парламенте и во французской палате депутатов, всегда знал о новой пьесе и о том, кого зарезали ночью в городе. Знал генеалогию, состояние дел и имений и скандальную хронику каждого большого дома столицы; знал всякую минуту, что делается в администрации, о переменах, повышениях, наградах, знал и сплетни городские — словом, знал хорошо свой мир. Утро уходило у него на мыканье по свету, то есть по гостиным, отчасти на дела и службу, вечер нередко он начинал спектаклем, а кончал всегда картами в клубе или у знакомых, а знакомы ему были все. |
| 3333 |
Строевую службу он прошел хорошо, протерши лямку около пятнадцати лет в должностях исполнителя чужих проектов. Он тонко угадывал мысль начальника, разделял его взгляд на дело и ловко излагал на бумаге разные проекты. Менялся начальник, а с ним взгляд и проект: он работал так же умно и ловко и с новым начальником, над новым проектом — и докладные записки его нравились всем министрам, при которых он служил. Теперь он состоял при одном из них по особым поручениям. По утрам являлся к нему в кабинет, потом к жене его в гостиную и действительно исполнял некоторые ее поручения, а по вечерам в положенные дни непременно составлял партию, с кем попросят. У него был довольно крупный чин и оклад — и никакого дела. Если позволено проникать в чужую душу, то в душе Ивана Ивановича не было никакого мрака, никаких тайн. |
| 3334 |
Так, теперь вроде бы все. И я велела позвать Романа. Роман пришел, собрал в кучу чемоданы. Ему помогала горничная. Можно и выходить, а меня вдруг великий страх обуял. Страшно было покидать комнаты, выходить во внешний мир, чужой и непривычный. И что меня там ждет? А с комнатой я уже немного свыклась, могла бы и пожить здесь. И вместе с тем какие-то суетные мысли теснились в голове, вроде чаевых для горничной. Не хотелось, чтобы и этой Роман отвалил целое состояние, что я могла сделать, не зная еще цены денег? Да и не обеднею я из-за одного дня, даже если сто таких чаевых раздам. Больше медлить было нельзя, и я, собравшись с силами, шагнула в коридор. Огляделась. Я не торопясь направилась к лестнице. Рядом внезапно появился Роман и почтительно поинтересовался, не желаю ли я воспользоваться лифтом. |
| 3335 |
Да и все этого юношу любили, где бы он ни появился, и это с самых детских даже лет его. Очутившись в доме своего благодетеля и воспитателя, Ефима Петровича Поленова, он до того привязал к себе всех в этом семействе, что его решительно считали там как бы за родное дитя. А между тем он вступил в этот дом еще в таких младенческих летах, в каких никак нельзя ожидать в ребенке расчетливой хитрости, пронырства или искусства заискать и понравиться, умения заставить себя полюбить. Так что дар возбуждать к себе особенную любовь он заключал в себе, так сказать, в самой природе, безыскусственно и непосредственно. То же самое было с ним и в школе, однако, он именно был из таких детей, которые возбуждают к себе недоверие товарищей, иногда насмешки и ненависть. Например, он задумывался и как бы отъединялся. |
| 3336 |
Решительно можно было назвать его всеобщим любимцем в школе. Он редко бывал резв, даже редко весел, но все, взглянув на него, тотчас видели, что это вовсе не от какой-нибудь в нем угрюмости, что, напротив, он ровен и ясен. Между сверстниками он никогда не хотел выставляться. Может, по этому самому он никогда и никого не боялся, а между тем мальчики тотчас поняли, что он вовсе не гордится своим бесстрашием, а смотрит как будто и не понимает, что он смел и бесстрашен. Обиды никогда не помнил. Случалось, что через час после обиды он отвечал обидчику или сам с ним заговаривал с таким доверчивым и ясным видом, как будто ничего и не было между ними вовсе. И не то чтоб он при этом имел вид, что случайно забыл или намеренно простил обиду, а просто не считал ее за обиду, и это решительно пленяло и покоряло детей. |
| 3337 |
Большинство хотят видеть в христианстве чудо, нежели простое человеческое деяние. А ведь, в сущности, Христос в Нагорной проповеди говорит простые житейские вещи. И без истерики, никакой экстатичности. Напротив, очень много о земном. И об обыкновенном, самом прозаичном труде, но это как раз то, что для многих оказывается самым непостижимым. Я видел, как работал мой отец, который никогда не говорил высоких слов. Он закончил хедер, очень хорошо знал Тору, знал древнееврейский, но все нес в себе, никогда не навязывал, да и время было неподходящее. Он не был человеком внешне религиозным. Он просто был человеком совестливого труда, просто порядочным человеком. И выясняется, что это тяжелее всего. Наверное, потому многие охотнее верят в чудо, чем в необходимость и ценность обычной каждодневной работы. |
| 3338 |
Вчера мы похоронили ее, и с тех пор мне все кажется, что я одна на свете. Человек любит свою мать, почти не сознавая и не чувствуя этого, потому что это для него так же естественно, как дышать, и лишь в минуту последнего расставания он понимает, как глубоко уходят корни этой любви. Никакая другая привязанность несравнима с этой, потому что все остальные привязанности — дело случая, а эта — врожденная, все остальные возникают у нас позднее, случайно, а эта живет у нас в крови со дня нашего появления на свет. И потом вместе с матерью уходит половина нашего детства — ведь наша жизнь, жизнь маленького ребенка, принадлежит ей столько же, сколько и нам. Она одна знает ее так же, как знаем мы сами, она помнит множество далеких, дорогих для нас мелочей, которые были и остаются первыми нашими радостными волнениями. |
| 3339 |
День проникал в просторную мастерскую сквозь окно в потолке. То был большой квадрат ослепительного голубого сияния, светлая дверь в бескрайнюю лазурную даль, в которой быстро мелькали летящие птицы. Едва проникнув в высокое, строгое, задрапированное помещение, радостное сияние дня смягчалось, утрачивало свою яркость, меркло в складках тканей, угасало в портьерах и тускло освещало темные углы, где лишь золоченые рамы горели как пламя. Казалось, здесь находились в заточении тишина и покой, тот покой, который всегда царит в жилище художника, где душа человека вся ушла в работу. В этих стенах, где мысль обитает, где мысль созидает, истощается в яростных усилиях, все начинает казаться усталым и подавленным, как скоро она успокаивается. После вспышек жизни все здесь словно бы замирает, все отдыхает. |
| 3340 |
Когда-то он славился в мастерских своей силой, позже – своей красотой. Теперь возраст давил на него, ложился на него всей своей тяжестью. У этого высокого, широкоплечего человека с могучей грудью, как у старого борца, появилось брюшко, несмотря на то, что он по-прежнему ежедневно фехтовал и постоянно ездил верхом. Голова его все еще была прекрасна, так же красива, как в былые времена, но красива уже по-иному. Белые волосы, густые и короткие, делали еще более живыми его карие глаза под широкими седеющими бровями. Его длинные усы все еще оставались почти черными и придавали его лицу редко встречающееся выражение энергии и гордости. Стоя перед зеркалом, он проделывал все предписанные ему упражнения с помощью двух чугунных шаров и довольным взглядом следил за ее уверенными и мощными, замысловатыми движениями. |
| 3341 |
Если бы не Лена, я бы чувствовала себя совсем неуютно. Но так как она боялась еще больше, чем я, то приходилось все время успокаивать ее, поэтому собственный страх как-то забывался. Всю жизнь я прожила на другом конце города и с первого класса по восьмой ходила в одну школу, недалеко от дома. И вот летом родители купили новую квартиру, куда мы и перебрались в августе. Хорошо еще, что в этом же доме поселилось и Ленкино семейство. Хоть одна родная душа. Раньше она училась в параллельном классе. Мы не были подругами. Так, здоровались – и все. Но переезд нас объединил. Дело в том, что Ленка оказалась ужасной трусихой. И те несколько дней, что мы провели с ней вместе, готовясь к новому учебному году, бегая с документами по школе, знакомясь с директором и классной, – все эти дни Ленка то и дело начинала трястись. |
| 3342 |
После представления зрители долго и сосредоточенно хлопали, несколько раз вызывали актеров. Их было пятеро, трое ребят и две девушки. Сказка была так себе, из школьной жизни. Ничего особенного, но видно было, что ребята старались, и принимали их очень хорошо. Мы с Ленкой тоже похлопали. Я про себя отметила, что при школе есть что-то типа театральной студии, надо бы узнать потом. Я не очень интересуюсь театром, но Ленка мечтает стать актрисой. Она как-то призналась мне, причем так испугалась своего признания, что я даже растерялась. Как можно пугаться своей мечты? Да, надо определенно устроить Ленку в студию. Пусть привыкает. Но пока я не стала говорить ей об этом. После спектакля мы наконец попали в свой новый класс. Когда на тебя обращены глаза всех учеников класса, чувствуешь себя неуютно. |
| 3343 |
На следующее утро он начал меня объезжать. Так кончилось мое детство. С того самого утра я считаю себя на службе. Должен заметить, что стать хорошо объезженным не такое легкое дело, каким оно кажется многим людям. Во-первых, совсем не просто после вольного и счастливого детства приучиться ходить под седлом и в уздечке, носить на спине любого, кто захочет на тебе ехать, и не выказывать ровно никакой раздражительности. Но и это еще не все. После седла тебя учат ходить в упряжке. Поначалу это подлинное мучение. Сзади вас катится повозка или легкая бричка. Куда ни повернешь, она вас преследует, потому что ее к вам накрепко прицепили. Подобные вещи раздражают на первых порах даже самых выдержанных и спокойных из нас. Но шарахаться вам на службе никто не позволит. Беседовать с лошадьми за работой тоже нельзя. |
| 3344 |
Темное облако как-то неожиданно наползло на луну, и сосновый лес, только что стынувший в прозрачном серебре, превратился в сплошную стену зловещего мрака. Облако пришло не одно, с севера падала непроглядная волна темноты. С неба начали пропадать огоньки звезд. Кто-то огромный и недобрый то ли задувал их один за другим, то ли накрывал горстью и прятал в кошель. Яркое пламя костра, горевшего над заснеженным обрывом на берегу реки, заметалось и припало к земле, хотя здесь, под защитой леса, никакого ветра не чувствовалось. Потому что тьма, гасившая в небесах последние звезды, не была обычной темнотой, кутающей землю перед рассветом. Она дышала отголосками того ледяного холода, который когда-то остановил течение рек и на тридцать лет стер с неба солнце. Над костерком взмахивала плащом сама Незваная Гостья. |
| 3345 |
Потому что костер Бусого тоже был особым, совсем не таким, какой разожжет всякий правильный венн. Вместо двух или трех уложенных рядом лесин, между которыми уютно устраивается пятнышко домовитого жара, над обрывом полыхала куча сухих веток и смолистых корней сосны. Подобные костры согревали людей на самой заре времен, когда все происходило впервые. Оттого сегодня по берегу вспыхивали огни, пришедшие из той изначальной поры, и каждый мальчишка неминуемо оставался один на один с тьмой. При последней хворостине в руке. Пламя затрещало, взревело и рванулось ввысь, с безоглядной яростью вступая в неравную битву. Граница света сразу расширилась, тьма торопливо отступила, но совсем недалеко, она затаилась в черных кустах и выглядывала оттуда в жадном ожидании, когда ярость огня вновь пойдет на убыль. |
| 3346 |
Когда мальчишка вернулся с охапкой дров, огонь был еще жив. Он таился в углях, словно раненый воин, заслонившийся багряным щитом. Бусый поспешно опустился перед костром на колени, сунул в угли пучок березовых веток, сорванных с засохшего дерева, и стал раздувать. Огонь сразу принял подношение. Он не помнил обиды. Мальчик предложил ему несколько веток потолще, и огонь, окончательно оживая, уверенно затрещал. Он радовался, что мог вновь сражаться с тьмой и холодом, оберегая своего человека. Бусый обезопасил костер самыми толстыми сучьями, а сам вновь отправился за дровами. Особой в том необходимости пока не было, но мальчишка упрямо пошел навстречу собственному страху. Тьма по-прежнему была густой, как деготь, но он прислушался к себе и понял, что теперь это была всего лишь самая обычная тьма. |
| 3347 |
Сашка хотел добавить, что ему совсем не хочется спать, но не успел, так как заснул с такой быстротой, что точно шел ко дну глубокой и быстрой реки. Скоро заснул и отец. Кроткий покой и безмятежность легли на истомленное лицо человека, который отжил, и смелое личико человека, который еще только начинал жить. А ангелочек, повешенный у горячей печки, начал таять. Лампа, оставленная гореть по настоянию Сашки, наполняла комнату запахом керосина и сквозь стекло бросала печальный свет на картину медленного разрушения. Ангелочек как будто шевелился. По ножкам его скатывались густые капли и падали на лежанку. К запаху керосина присоединился тяжелый запах топленого воска. Вот ангелочек встрепенулся, словно для полета, и упал с мягким стуком на горячие плиты. В окно пробивался синеватый свет начинающегося дня. |
| 3348 |
Неразменный рубль – по-моему, это талант, который Провидение дает человеку при его рождении. Талант тогда развивается и крепнет, когда человек сумеет сохранить в себе бодрость и силу на распутии четырех дорог, из которых с одной всегда должно быть видно кладбище. Неразменный рубль – это есть сила, которая может служить истине и добродетели, на пользу людям, в чем для человека с добрым сердцем и ясным умом заключается самое высшее удовольствие. Все, что он сделает для истинного счастья своих ближних, никогда не убавит его духовного богатства, а напротив – чем он более черпает из своей души, тем она становится богаче. Человек в жилетке сверх теплого полушубка – есть суета, потому что жилет сверх полушубка не нужен, как не нужно и то, чтобы за нами ходили и нас прославляли. Суета затемняет ум. |
| 3349 |
Человек в жилетке сверх теплого полушубка – есть суета, потому что жилет сверх полушубка не нужен, как не нужно и то, чтобы за нами ходили и нас прославляли. Суета затемняет ум. Сделав кое-что – очень немного в сравнении с тем, что бы ты мог еще сделать, владея безрасходным рублем, ты уже стал гордиться собой и отвернулся от меня, которая для тебя в твоем сне изображала опыт жизни. Ты начал уже хлопотать не о добре для других, а о том, чтобы все на тебя глядели и тебя хвалили. Ты захотел иметь ни на что ненужные стеклышки, и рубль твой растаял. Этому и следовало быть, и я за тебя очень рада, что ты получил такой урок во сне. Я очень бы желала, чтобы этот рождественский сон у тебя остался в памяти. А теперь поедем в церковь и после обедни купим все то, что ты покупал для бедных людей в твоем сновидении. |
| 3350 |
Филип нерешительно спустился по лестнице и увидел, что дверь в гостиную отворена. Мистер Кэри куда-то вышел. Филип медленно обошел комнату. Они жили в этом доме так недолго, что в нем было мало вещей, к которым он успел привязаться. Комната казалась ему чужой, и Филипу ничего в ней не приглянулось. Он помнил, какие вещи остались от матери и что принадлежало хозяину дома. Наконец он выбрал небольшие часы: мать говорила, что они ей нравятся. Взяв часы, Филип снова понуро поднялся наверх. Он подошел к двери материнской спальни и прислушался. Никто не запрещал ему туда входить, но он почему-то чувствовал, что это нехорошо. Мальчику стало жутко, и сердце у него испуганно забилось; однако он все-таки повернул ручку. Он сделал это потихоньку, словно боясь, что его кто-то услышит, и медленно отворил дверь. |
| 3351 |
Мальчик часто бывал в этой комнате, когда мамы здесь не было, но сейчас все здесь выглядело как-то по-другому. Филип открыл большой гардероб, битком набитый платьями матери, влез в него, обхватил столько платьев, сколько смог, и уткнулся в них лицом. Платья пахли духами матери. Потом Филип стал выдвигать ящики с ее вещами; белье было переложено мешочками с сухой лавандой, запах был свежий и очень приятный. Комната перестала быть нежилой, и ему показалось, что мать просто ушла погулять. Она скоро придет и поднимется к нему в детскую, чтобы выпить с ним чаю. Ему даже почудилось, что она только что его поцеловала. Неправда, что он никогда больше ее не увидит. Неправда, потому что этого не может быть. Филип вскарабкался на постель и положил голову на подушку. Он лежал не шевелясь и почти не дыша. |
| 3352 |
Филип постепенно познакомился с теми, с кем ему пришлось жить, и по отрывочным разговорам, часто не предназначенным для его ушей, узнал многое и о себе, и о своих покойных родителях. Отец Филипа был гораздо моложе священника. После блестяще пройденного курса в медицинском институте он получил там должность и сразу же стал зарабатывать много денег. Тратил он их, не считая. Когда священник вздумал отремонтировать свою церковь и послал брату подписной лист, он изумился, получив двести фунтов; мистер Кэри – человек от природы бережливый и по необходимости расчетливый – принял этот дар со смешанным чувством: он завидовал брату, который мог пожертвовать такую сумму, радовался за свою церковь и был слегка смущен щедростью, казавшейся ему почти вызывающей. Потом Генри Кэри женился на своей пациентке. |
| 3353 |
Потом Генри женился на своей пациентке – красивой девушке без гроша за душой, сироте, у которой не было даже близкой родни, хотя сама она была из хорошей семьи. На свадьбу понаехали толпы нарядных гостей. Священник, посещая их дом во время своих поездок в Лондон, держался с невесткой сдержанно. Она его смущала, и в душе он не одобрял ее удивительной красоты, да и одевалась миссис Кэри куда роскошнее, чем это пристало жене хирурга. А изящная обстановка дома, обилие цветов, которыми она себя окружала даже зимой, говорили о пагубной расточительности. Священник слушал ее рассказы о приемах, на которые ее приглашали, и, вернувшись домой, говорил жене, что неприлично пользоваться гостеприимством, не оказывая его в свою очередь. На стол подавали дорогой виноград; за завтраком ему предложили раннюю спаржу. |
| 3354 |
Книги были единственной страстью мистера Кэри – он ни разу не съездил в город без того, чтобы пару часов не провести у букиниста, и всегда привозил домой четыре или пять пожелтевших томов. Читать он их не читал – охота к этому занятию была давно потеряна, но с удовольствием листал страницы, рассматривал картинки, если книга была иллюстрирована, и приводил в порядок переплет. Больше всего он любил дождливые дни: можно было со спокойным сердцем никуда не выходить и, вооружившись банкой клея, подклеивать телячью кожу какого-нибудь видавшего виды фолианта. У священника было множество старых книг с гравюрами о путешествиях, миссис Кэри быстро нашла нужную и взяла ее. Она нарочно остановилась и покашляла за дверью, чтобы Филип успел вытереть слезы, понимая, что ему будет стыдно, если его застигнут плачущим. |
| 3355 |
Филип взял книгу и поспешно просмотрел все картинки. Он позабыл о своих отчаянных усилиях выучить молитву, позабыл свои слезы. На другой день шел дождь, и он снова попросил дать ему книжку. Миссис Кэри принесла ее с радостью. Обсуждая с мужем будущее мальчика, они оба мечтали, что племянник примет духовный сан, и его интерес к книге, где описывались святые места, казался ей добрым предзнаменованием. У ребенка, видно, была врожденная тяга к религии. Через пару дней он попросил дать ему еще книг. Дядя отвел его в свой кабинет, показал полку, на которой стояли книги, и выбрал ему книжку о Риме. Филип схватил ее с жадностью. Картинки стали для него новым развлечением. Он прочитывал страницу перед и после каждой гравюры, чтобы узнать о том, что изображено, и вскоре потерял всякий интерес к своим игрушкам. |
| 3356 |
Настало лето, и садовник смастерил для него гамак и привязал к ветвям плакучей ивы. Филип лежал в нем часами, укрытый от всех, кто мог ненароком зайти к священнику, и читал, читал самозабвенно. Шло время, наступил июль, а за ним и август; по воскресеньям церковь была полна приезжих, и пожертвования часто доходили до двух фунтов. В дачный сезон ни священник, ни миссис Кэри не выходили из сада надолго: они не любили посторонних и смотрели на заезжих лондонцев с неприязнью. Дом напротив снял на полтора месяца какой-то господин, у которого было два мальчика; он послал спросить, не захочет ли Филип прийти поиграть с его сыновьями, но миссис Кэри ответила вежливым отказом. Она боялась, что столичные мальчики испортят Филипа. Он ведь будет духовным лицом, и его надо оберегать от любых дурных влияний. |
| 3357 |
Людям, так же мало осознающим свое я, как пчелы в улье, суждена в жизни удача: им куда чаще выпадает счастье, ведь их бытие делит с ними все общество, их радости только потому и становятся радостями, что ими тешатся сообща. Это благодаря им человека прозвали общественным животным. Филип шагнул от простодушия младенчества к горькому ощущению своего я, подгоняемый насмешками из-за хромоты. Условия его существования были необычны; к ним нельзя было применить обычные правила, и ему приходилось думать самостоятельно. Он прочел множество книг, и в голове его роились мысли, которые он еще и сам не вполне понимал; может, поэтому они так будоражили его воображение. В душе у него что-то созревало, и он смутно начинал отдавать себе отчет в том, что он – личность. По временам эта личность самого его удивляла. |
| 3358 |
Потом всю школу захлестнула волна религиозного чувства. Не слышно стало ругани, и мелкие пакости малышей вызывали искреннее возмущение; старшие мальчики, словно тамплиеры, пользовались мощью своей длани для того, чтобы направить слабых духом на стезю добродетели. Филип со своим беспокойным умом, жадным до всего нового, стал очень набожным. Прослышав, что можно вступить в Библейскую лигу, он написал в Лондон, желая разузнать о ней поподробнее. Ему прислали опросный лист, в котором надлежало сообщить имя, возраст и учебное заведение; он должен был также дать обещание в том, что каждый вечер в течение года будет читать отрывок из священного писания; в конце его просили выслать полкроны. Как ему поясняли, деньги нужны для того, чтобы убедиться в серьезности его намерений и покрыть канцелярские расходы. |
| 3359 |
Он молился от всей души. Сомнения его не тревожили. Он полагался на слово божие. И в ночь накануне отъезда в школу он отправился спать, дрожа от волнения. Выпал снег, и тетя Луиза позволила себе непривычную роскошь – она затопила камин в своей спальне. Но в комнате Филипа было так холодно, что у него совсем онемели пальцы. Зубы его стучали. Он решил, что сегодня ему надо совершить нечто из ряда вон выходящее, чтобы заслужить милость бога, и он отвернул коврик у кровати и встал коленями на голые доски. Когда он лег в постель, ему было ужасно холодно и он долго не мог заснуть, но сон наконец пришел, и такой крепкий, что Мэри наутро с трудом его разбудила. Она принесла горячую воду и что-то ему говорила, но Филип ей не отвечал: он сразу же вспомнил, что в это утро должно было свершиться чудо. |
| 3360 |
Часов около пяти утра на скотном дворе экономии раздался звук трубы. Звук этот протянулся сквозь абрикосовый сад, вылетел в пустую степь, к морю, и долго и печально отдавался в обрывах раскатами постепенно утихающего эха. Это был первый сигнал к отправлению дилижанса. Все было кончено. Наступил горький час прощанья. Собственно говоря, прощаться было не с кем. Немногочисленные дачники, испуганные событиями, стали разъезжаться в середине лета. Сейчас из приезжих на ферме осталась только семья одесского учителя, по фамилии Бачей, – отец и два мальчика: трех с половиной и восьми с половиной лет. Старшего звали Петя, а младшего – Павлик. Но и они покидали сегодня дачу. Это для них трубила труба, для них выводили из конюшни больших вороных коней. Петя проснулся задолго до трубы. Он спал тревожно. |
| 3361 |
Петя проснулся задолго до трубы. Он спал тревожно. Его разбудило чириканье птиц. Он оделся и вышел на воздух. Сад, степь и двор – все было в холодной тени. Солнце всходило из моря, но высокий обрыв еще заслонял его. На Пете был городской праздничный костюм, из которого он за лето сильно вырос, и соломенная шляпа с большими полями. Поеживаясь от холода, Петя медленно обошел экономию, прощаясь со всеми местами и местечками, где он так славно проводил лето. Все лето Петя пробегал почти нагишом. Он загорел, как индеец, привык ходить босиком по колючкам, купался три раза в день. На берегу он обмазывался с ног до головы красной морской глиной, отчего и впрямь становился похож на краснокожего, особенно если втыкал в вихры перья тех удивительно красивых, совсем сказочных птиц, которые вили гнезда в обрывах. |
| 3362 |
Петя снял шляпу и забросил ее за плечи. Теперь она болталась за спиной, как корзина. Две толстые утки прошли, с презрением взглянув на разодетого мальчика, как на чужого, и нырнули одна за другой под забор. Была ли это демонстрация или они действительно не узнали его, но только Пете вдруг стало до того тяжело и грустно, что он готов был заплакать. Он всей душой почувствовал себя совершенно чужим в этом холодном и пустынном мире раннего утра. Даже яма в углу огорода – чудесная глубокая яма, на дне которой так интересно и так таинственно было печь на костре картошку, – и та показалась до странности чужой, незнакомой. Солнце поднималось все выше. Хотя двор и сад все еще были в тени, но уже ранние лучи ярко и холодно золотили желтые и голубые тыквы, разложенные на крыше той мазанки, где жили сторожа. |
| 3363 |
Между тем солнце еще немножко поднялось над горизонтом. Теперь море сияло уже не сплошь, а лишь в двух местах: длинной полосой на самом горизонте и десятком режущих глаза звезд, попеременно вспыхивающих в зеркале волны, осторожно ложащейся на песок. На всем же остальном своем громадном пространстве море светилось такой нежной, такой грустной голубизной августовского штиля, что невозможно было не вспомнить: Белеет парус одинокий в тумане моря голубом. Хотя и паруса нигде не было видно, да и море ничуть не казалось туманным. Петя залюбовался морем. Сколько бы ни смотреть на море – оно никогда не надоест. Оно всегда разное, новое, невиданное. Оно меняется на глазах каждый час. То оно тихое и светло-голубое, в нескольких местах покрытое почти белыми дорожками штиля. То оно синее, пламенное, сверкающее. |
| 3364 |
Сколько бы ни смотреть на море – оно никогда не надоест. Оно всегда разное, новое, невиданное. Оно меняется на глазах каждый час. То оно тихое и голубое, в нескольких местах покрытое почти белыми дорожками штиля. То оно синее и сверкающее. То оно играет барашками. То налетает буря, и оно грозно преображается. Штормовой ветер гонит крупную зыбь. По грифельному небу летают с криками чайки. Резкая зелень горизонта стоит зубчатой стеной над бурыми облаками шторма. Малахитовые доски прибоя, размашисто исписанные беглыми зигзагами пены, с пушечным громом разбиваются о берег. Эхо звенит бронзой в оглушенном воздухе. Тонкий туман брызг висит кисеей во всю громадную высоту потрясенных обрывов. Но главное очарование моря заключалось в какой-то тайне, которую оно всегда хранило в своих пространствах. |
| 3365 |
Низкое солнце ослепительно било в глаза. Море под ним во всю ширину горело, как магний. Степь обрывалась сразу. Серебряные кусты дикой маслины, окруженные кипящим воздухом, дрожали над пропастью. Крутая дорожка вела зигзагами вниз. Петя привык бегать по ней босиком. Ботинки стесняли мальчика. Ноги бежали сами собой. Их невозможно было остановить. До первого поворота мальчик еще как-то боролся с силой земного притяжения. Он подворачивал каблуки и хватался за сухие нитки корней, повисших над дорожкой. Но гнилые корни рвались. Из-под каблуков сыпалась глина. Мальчик был окружен облаком пыли, тонкой и коричневой, как порошок какао. Пыль набивалась в нос, в горле першило. Пете это надоело. Он закричал во все горло, взмахнул руками и очертя голову ринулся вниз. Полная ветра шляпа колотилась за спиной. |
| 3366 |
А потом Гошка прилип к этому человеку и ходил за ним, как собачонка. Но это знал только Гошка, а всем окружающим казалось – нет, не собачонка, а просто двое молчаливых друзей прогуливаются по скрипучим дорожкам, пьют нарзан и обмениваются скупыми мужскими словами. Но насчет скупых слов опять же знал только Гошка, а всем окружающим казалось, что Гошка трещит без умолку, шагая рядом с лысым мужчиной. Никогда еще Гошка столько не разговаривал. Он говорил не переставая, заговариваясь до одышки, и ночью лежал в постели, разинув рот и выпучив глаз, как дохлая рыба на песке, и все вспоминал – чего он еще не договорил и какую мысль надо будет развить завтра. Так что даже если Гошкин монолог поделить поровну на двух человек, то и тогда это было бы похоже на диспут двух трепачей. А потом Гошка потерялся. |
| 3367 |
Счастливая прогулка. Иногда ему предлагали начать с Набережной, но он всегда отказывался, – не столько потому, что с раннего детства любил привычку, сколько потому, что нестерпимо боялся петропавловской пушки, и всегда устраивался так, чтобы в двенадцать часов быть на Невском, подальше от пушки. Кончено также приятное раздумье после завтрака, на диване, под тигровым одеялом, и ровно в два – молоко в серебряной чашке, придающей молоку такой драгоценный вкус, и ровно в три – катание в открытом ландо. Взамен всего этого было нечто, отвратительное своей новизной и неизвестностью, невозможный, неприемлемый мир, где будет пять уроков подряд и толпа мальчиков, еще более страшных, чем те, которые недавно, в июльский день, на мосту, окружили его, навели жестяные пистолеты, пальнули в него палочками. |
| 3368 |
Следующие два года прошли для Филипа без всяких треволнений. Его изводили не больше, чем других, а физический недостаток позволял оставаться в тени, и это его вполне устраивало. Его недолюбливали, он чувствовал себя очень одиноким. В старшем третьем классе его наставником был Соня. Вялые манеры и полуприкрытые веки придавали ему такой вид, словно ему наскучило все на свете. Свои обязанности он выполнял, но делал это с величайшей рассеянностью. Это был добряк, человек мягкий и недалекий. Он безгранично верил в честность своих учеников; для того чтобы они были правдивыми, нужно было, по его мнению, не допускать даже мысли, будто они могут солгать. В старшем третьем классе жилось легко. Было точно известно, какие вам достанутся стихи для разбора, и по шпаргалке можно было за две минуты приготовить любой ответ. |
| 3369 |
Он рассеянно посмотрел в свою чашку и вдруг почувствовал, как в него вошло лето. Потянулся, хрустнул всеми суставами и одним взглядом окинул все вокруг. Было раннее утро и много влаги, и еще весна. Уже вошли в силу травы и цветы. Их крупные головки похожи на островитян: тонкие ножки и пальма на голове в пышном и жарком цвету. Малые птахи сосут мед, не смущаясь, теребят толстые цветы, бросают и мчатся к новым, изменяя красным на оранжевый и синий, а над песками отмелей проплывают скаты, волнуя крылами океан, как большие орлы. Ласточки, примчавшиеся сюда через моря, трепеща ныряют в зеленый воздух. Там, где вода хочет стать сразу изумрудной и синей, плывут киты – попарно, легко, наполняя пространство собой. Вдали дельфины прыгают в зеленую воду, и мир целует тебя в губы, розовея подвенечными щеками. |
| 3370 |
Коллектив бюро состоял из молодых женщин. Пожилой заместитель не заслуживал никакого внимания, заискивая перед ней; он вообще торчал на отшибе, как сорный лопух. Особняком стоял только Саша. Но и сотрудницы держали себя зависимо, уже признавая власть другой – молодой и красивой женщины. Этот расклад сил она уловила сразу и ощутила неодолимый зуд привнести сюда что-то свое. Тогда ее взгляд упал на Сашу. Он в свои тридцать четыре года был натурой отчасти поэтической. Эта черта притягивала к нему без разбора продавщиц, случайных попутчиков и, конечно, женщин. Особенно тепло к нему относились русские женщины. Кэти этого не знала, но Саша уже дважды за последний год имел соблазнительные предложения. Одна из дам, симпатичная вдова, прямо пообещала записать свой дом на его имя, если он переедет к ней. |
| 3371 |
Это могло быть раздражение на Грега, на самого себя или на обстоятельства – десятки примет возвращали его сердце к навсегда потерянным годам. Вместе с мамой ушла невосполнимая правда лет. Новая ткань жизни не обрела гармонию и красоту – как домовой в шортах и темных очках, живущий в модном доме из стекла, надменно взирает на своего нецивилизованного предка в старом колпаке. Так чувствовалась недоговоренность ушедших лет детства, хотелось узнать все сначала, расшифровать их горячее естество. Здесь имело значение не количество событий – многие были забыты или искажены памятью – но насыщенность чувств, принадлежащих тем временам. В них не было трудных страстей – один незамутненный смысл матери и ребенка. Он положил скрипку на ковер, лег на диван, отвернулся к стене, свернувшись калачиком, и закрыл глаза. |
| 3372 |
Перед его глазами появились какие-то формы и оделись в четырехугольную раму. Холм около города, где он жил в детстве, а на холме – лес. Среди деревьев показался дом серого камня с длинными окнами. Девчонки боялись близко подходить к нему, но их редко брали с собой. Все было так ярко, живо, со множеством точных деталей, которые он давно позабыл. Прозрачный воздух широких полей с теплом золотистого октября, тонкая исчезающая дорога, которая волновала его сопричастностью другим мирам, и которая еще не покрыта асфальтом. Все осталось совершенно так, как двадцать лет назад. Саша заснул и во сне чувствовал, как ему, наконец, хорошо – он спал с открытыми глазами. Во сне он вдыхал воздух равнин и узнал запах тех мест, знакомый ему с детства, он хотел шагнуть туда – он отчаянно, мучительно захотел домой. |
| 3373 |
Саша не мог объяснить, что он испытывает к маме: она была огромна, всеобъемлюща в его сознании, она была недосягаема и такова, что ему хотелось сделать что-то особенное – все, что он делал, он делал для нее. Мать вела его твердой рукой, так что он даже не мог встать с ней на равную ногу – как всякая сильная женщина, она руководила волей своего сына. Пропитав его всем, что имело для нее значение, она создала его совершенно по образу своему; казалось, она переменила даже глаза его. И оттого, что это было сделано через любовь, он оказался накрепко привязанным к самому ее существу. Во всей своей жизни, когда он обдумывал какую-нибудь ситуацию, мысль или дело, он как бы внутренне замирал, прислушивался к звучащему в нем голосу, сверялся с матерью, со всем тем, что было глубоко перенято и усвоено от нее. |
| 3374 |
Сашин дом и сад были местом, где многие солнца вставали вперемешку и гасли одно за другим, где почти всегда вставало какое-нибудь счастливое солнце. Он видел это собственными глазами, сидя на крыше сарая. Впервые он туда попал в два года. Сначала он ходил под садовым обеденным столом, где мама и бабушка допивали чай, и пальцами откручивал все гайки. Доведя дело до конца, он уселся неподалеку мастерить из гаек автомобиль. Внезапно бабушке понадобился чайник на другом конце стола – Саша научился лазить по лестницам. Оттуда, с крыши, он видел, как взлетали дневные летучие мыши, помахивая ему белыми ушами. Он слышал, как в полях высыпали миллиарды тоненьких цветов, звон которых так же прекрасен, как их опущенные глаза. Подрастая на горячей крыше, Саша блаженствовал на сладчайших волнах вялившихся здесь груш. |
| 3375 |
Музыка на него всегда сильно действовала. У него словно вырастали крылья. Конечно, он не понимал того, что играла Руфь. Это было совсем не похоже на звуки разбитого пианино, которые он слышал на матросских танцах, или на оглушительную медь духового оркестра. Но в книгах ему случалось читать о такой музыке, и он принимал на веру игру Руфи, не находя в ней простого и четкого ритма, к которому привыкло его ухо. Иногда ему казалось, что он поймал ритмический рисунок, и он уже готов был, подчинить ему строй образов, вставших перед ним, но тотчас же снова терялся в хаосе звуков, и его воображение беспомощно низвергалось на землю. Один раз Мартину даже пришло в голову, не смеется ли она над ним. В ее игре ему чудилось нечто враждебное, и он старался угадать, что хотели сказать ее руки, ударявшие по клавишам. |
| 3376 |
В старшем третьем классе жилось легко. Было точно известно, какие вам достанутся стихи для разбора, и по шпаргалке, передававшейся из рук в руки, можно было за две минуты приготовить любой ответ; когда задавали вопрос, можно было держать на коленях раскрытый учебник; Соня не видел ничего странного в том, что одна и та же несуразная ошибка попадалась в добром десятке ученических упражнений. Он не слишком верил в экзамены, так как заметил, что его ученики никогда не достигали на экзаменах таких успехов, как на классных занятиях; это было досадно, но в общем ничего не доказывало. В положенный срок ученики переходили в следующий класс, не научившись ровно ничему, кроме беспардонного обращения с правдой, что, пожалуй, могло пригодиться им в последующей жизни больше, чем умение бегло читать по-латыни. |
| 3377 |
Однако Филип не мог долго жить в разреженном воздухе горных вершин. То, что случилось с ним, когда он впервые был охвачен религиозным экстазом, повторилось снова. Именно потому, что он так остро ощущал всю красоту христианства, а в сердце горела алмазом жажда самопожертвования, силы его не выдержали такого духовного подъема. Неистовая страсть изнурила и опустошила его душу. Он стал забывать, что находится в присутствии бога, недавно всесильного и вездесущего, а религиозные обряды, которые он все еще аккуратно выполнял, стали пустой формальностью. Сперва он упрекал себя за это новое отступничество, и страх перед геенной огненной доводил его до исступления, но пламенная вера умерла, и постепенно им завладели совсем другие интересы. Друзей у Филипа было мало. Привычка к чтению отдаляла его от людей. |
| 3378 |
Друзей у Филипа было мало. Привычка к чтению отдаляла его от людей; одиночество стало для него такой потребностью, что, побыв некоторое время в обществе других ребят, он чувствовал усталость и скуку. Он гордился знаниями, почерпнутыми из множества книг, мысль его не дремала, и он не умел скрывать презрения к глупости своих товарищей. А те обвиняли его в зазнайстве; поскольку его превосходство проявлялось только в таких областях, которые казались им никому не нужными, они ядовито спрашивали, чего это он задирает нос. У Филипа проснулось чувство юмора, и он обнаружил, что умеет сказать колкость, задеть за живое собеседника; он говорил колкости, поскольку его это забавляло, не задумываясь о том, как больно они ранят, и очень обижался, когда видел, что его жертвы платят ему активной неприязнью. |
| 3379 |
Хотя он и делал все, чтобы оттолкнуть от себя товарищей, он всей душой хотел привлечь к себе их сердца, мечтал о популярности, которая другим дается легко. Такими счастливчиками Филип втихомолку восхищался, и, хотя охотно над ними подшучивал и отпускал в их адрес язвительные замечания, он отдал бы все на свете, чтобы быть на их месте. Впрочем, он с радостью поменялся бы местами с самым тупым учеником в школе, лишь бы у него были здоровые ноги. У Филипа возникла странная привычка. Он представлял себя одним из тех мальчиков, которые ему особенно нравились; он как бы переселял свою душу в чужое тело, говорил чужим голосом и смеялся чужим смехом; воображал, что делает все то, что в действительности делал другой. Фантазия его работала так живо, что на какой-то миг он и в самом деле переставал быть самим собой. |
| 3380 |
Я лично не могу поверить, чтобы наш век был кульминационным пунктом развития человечества. Так, по крайней мере, думаю я. Что же до него, то он держался другого мнения. Мы не раз спорили с ним об этом задолго до того, как была сделана Машина Времени, и он всегда мрачно относился к прогрессу человечества. Развивающаяся цивилизация представлялась ему в виде беспорядочного нагромождения материала, который в конце концов должен обрушиться и задавить строителей. Но если это и так, все же нам ничего не остается, как продолжать жить. Для меня будущее неведомо, полно загадок и только кое-где освещено его удивительным рассказом. И я храню в утешение два странных засохших белых цветка, как свидетельство того, что даже в то время, когда исчезают сила и ум человека, благодарность и нежность продолжают жить в сердцах. |
| 3381 |
Три сестры с неприязнью обратили свои удивленные взгляды к Кэлен. Ей вообще никто не позволял вмешиваться или просить о чем-то. Подобная дерзость очень дорого ей обойдется, она хорошо это знала, но знала также и что, скорее всего, случится с этим человеком, если что-то не изменить, и она была единственной, как ей казалось, кто способен попытаться изменить ход событий. Кроме того, для Кэлен это было единственным шансом узнать хоть что-то о себе самой. Возможностью выяснить, кем она была на самом деле, а может быть, даже и почему она способна вспомнить лишь самые недавние отрезки собственной жизни. Этот человек, без всякого сомнения, узнал ее. Он вполне мог оказаться тем самым ключиком, что откроет ее потерянное прошлое. Она решила не упускать этот шанс, даже рискуя вызвать гнев сестер Тьмы. |
| 3382 |
Лошадь тронулась с места, и все услышали постепенно стихавший вдали стук колес и звон колокольцев, потом и эти звуки стихли. Роже не вернулся в гостиную вместе с другими. Сперва он стоял на крыльце возле самых дверей, затем сбежал с крыльца во двор, к воротам, и застыл там, провожая глазами медленно удалявшуюся двуколку; даже когда она совсем скрылась из виду, он все еще продолжал смотреть ей вслед. Без сомнения, юношу застали бы на том же самом месте и следующим утром, если бы он не почувствовал, что кто-то легонько ударил его по плечу. Это был наставник, он пришел сказать своему воспитаннику, что его отсутствие будет расценено приглашенными, еще сидевшими в гостиной, как проявление неучтивости. Роже незаметно вытер две крупные слезы, катившиеся у него по щекам, и последовал за воспитателем. |
| 3383 |
В первых огорчениях первой любви есть нечто такое, от чего сладостно сжимается сердце, а потому мы миримся с этими ощущениями гораздо спокойнее, нежели с тем безразличием, на смену которому они пришли, ведь влюбленный прежде всего алчет даже не счастья, ибо он еще толком не знает, что такое счастье, сильнее всего он жаждет права не возвращаться в ту бесплодную пустыню, откуда ему удалось уйти; ему так хочется и дальше оставаться под сенью красивых зеленых деревьев, греться в лучах ласкового солнца, бродить среди чудесных цветов с одуряющим ароматом, и, хотя их шипы уже поранили его пальцы, он во что бы то ни стало стремится сорвать эти цветы и вопреки всему вдыхать их аромат. Отныне он предпочитает затишью все что угодно, даже бурю, и если радость пока еще не дается ему, он согласен даже на страдание. |
| 3384 |
Шевалье хорошо помнил место, где увязла карета, и он направился туда; призвав на помощь садовника и трех батраков, они после долгих усилий умудрились на веревках вытащить экипаж на дорогу. К счастью, старинный рыдван был так прочен, что нигде даже не треснул, и, как только карету вновь поставили на колеса, оказалось, что ее можно без особого труда доставить в Безри. Кристоф, которого его юный хозяин все время подгонял ударами хлыста, с ходу перешел на крупную рысь; правда, он брыкался и обиженно ржал, давая этим понять, что никак не возьмет в толк, почему со вчерашнего дня с ним начали так дурно обходиться. В самом деле, если молодому человеку сначала казалось таким простым делом самому отвезти виконту его карету и забрать отцовскую двуколку, то теперь это представлялось ему чудовищной дерзостью. |
| 3385 |
Он не прибавил шагу и не сошел с дороги, хотя мог бы обойти опасное место стороной; он немного замедлил шаг только чуть дальше, но это произошло, видимо, потому, что начинался едва заметный подъем, и, наконец, юноша вышел на развилку двух дорог. Там он внезапно остановился. Идя из Парижа, он не приметил, по какой дороге шагал; возвращаясь в Париж, он не знал, какую из двух дорог должен избрать, левую или правую. Вдоль обеих дорог росли одинаковые деревья, обе они были одинаково вымощены. Поблизости не было никого, кто мог бы ответить на его вопрос. Беря начало из одной точки, дороги заметно и довольно скоро разбегались в разные стороны; значит, если бы Себастьен, вместо того, чтобы пойти по верной дороге, избрал неправильный путь, он был бы на следующий день весьма далеко от парижской дороги. |
| 3386 |
Себастьен в нерешительности остановился. Он пытался обнаружить что-нибудь, что указало бы ему, по какой из двух дорог он должен следовать; однако он вряд ли мог бы это определить и при свете дня, а уж в ночной темноте – тем более. В отчаянии он сел на перекрестке, чтобы отдохнуть и в то же время поразмыслить, как вдруг ему почудилось, будто издалека донесся стук копыт. Он привстал и прислушался. Он не ошибся: цокот лошадиных подков о мостовую становился все более отчетливым. Себастьен мог узнать о том, что его интересовало. Он приготовился остановить всадников и спросить у них дорогу. Вскоре он увидел, как вдалеке замаячили их тени; из-под лошадиных копыт вылетали снопы искр. Тогда он совсем поднялся, перепрыгнул через ров и стал ждать. Всадников было двое, один из них скакал чуть впереди другого. |
| 3387 |
Итак, это был ее ребенок, который был похищен в страшную ночь, полную страданий и бесчестья. Преступник не оставил тогда никаких следов, кроме отпечатков башмаков на снегу. И вот этот ребенок, которого она ненавидела и проклинала, пока не услышала первый его крик; ребенок, которого она звала, искала, преследовала; ребенок, которого она оплакивала пятнадцать лет, которого она уже не надеялась когда-нибудь увидеть, о котором она думала, как о дорогом, но уже усопшем человеке, – вдруг этот самый ребенок – перед ней, там, где она меньше всего ожидала его увидеть, вдруг он каким-то чудом нашелся. Он чудом ее знает, бежит за ней, называет ее матерью. Она может прижать его к своей груди. Несмотря на то, что он никогда ее раньше не видел, он любит ее сыновней любовью, так же как она любит его, как мать. |
| 3388 |
Как и почти все на свете, эта история началась с песни. В конце концов, в начале ведь были слова, а что они без мелодии? Вот как был создан мир, как разделили пустоту, как появились на свет страны и звезды, сны и малые боги и звери. Их спели. Великие чудища были выпеты после того, как Великий Певец покончил с планетами и холмами, деревьями и океанами, и зверьми поменьше. Отвесные скалы на краю мироздания были выпеты, а за ними – охотничьи угодья и тьма. Песни никуда не исчезают. Они прочнее времени. Подходящая песня способна выставить на посмешище императора и свергнуть династию. Песня может протянуть еще долго после того, как превратились в прах и сны события и люди, про которых в ней говорилось. Такова сила песен. Песнями можно сделать многое. Они не только творят миры или изменяют бытие. |
| 3389 |
Что-то странное творилось последние пару недель и в бизнесе, и в политике. Господин Пуриш чувствовал это тем самым нюхом, который непременно прилагается к Тени. Источником всех странностей он справедливо считал господина Дорса. Ну подумайте сами, разве это не странно: сначала разворачивается откровенная травля столь крупной фигуры, а через некоторое время, словно поколдовал кто, нападки в одночасье прекращаются. Все дружным хором приносят извинения и каются, как же они могли так нехорошо говорить о таком замечательном господине. Потом люди начинают потихоньку уточнять, чем он так замечателен, постепенно переходя от извинений к откровенным славословиям. Ничего вам не напоминает? А вот господину Пуришу, который собаку съел на раскрутке бардов, очень напоминает. Именно раскрутка и происходит. |
| 3390 |
Получил твое письмо и сразу понял, что оно от тебя. Сначала подумал, что оно вдруг не от тебя, но как только распечатал, сразу понял, что от тебя, а то было подумал, что оно не от тебя. Я рад, что ты давно женился, потому что когда человек женится на том, на ком он хотел жениться, то значит, что он добился того, чего хотел. И я вот очень рад, что ты женился, потому что, когда человек женится на том, на ком хотел, то значит, он добился того, чего хотел. Вчера я получил твое письмо и сразу подумал, что это письмо от тебя, но потом подумал, что кажется, что не от тебя, но распечатал и вижу – точно от тебя. Очень хорошо сделал, что написал мне. Сначала не писал, а потом вдруг написал, хотя еще раньше, до того, как некоторое время не писал – тоже писал. Как получил твое письмо, я сразу решил, что оно от тебя. |
| 3391 |
Как получил твое письмо, я сразу решил, что оно от тебя, и потому я очень рад, что ты уже женился. А то, если человек захотел жениться, то ему надо во что бы то ни стало жениться. Поэтому я очень рад, что ты наконец женился именно на том, на ком и хотел жениться. И очень хорошо сделал, что написал мне. Я очень обрадовался, как увидел твое письмо, и сразу даже подумал, что оно от тебя. Правда, когда распечатывал, то мелькнула такая мысль, что оно не от тебя, но потом все-таки я решил, что оно от тебя. Спасибо, что написал. Благодарю тебя за это и очень рад за тебя. Ты, может быть, не догадываешься, почему я так рад за тебя, но я тебе сразу скажу, что рад я за тебя потому, что ты женился, и именно на том, на ком и хотел жениться. А это, знаешь, очень хорошо жениться именно на том, на ком хочешь жениться. |
| 3392 |
Сам распечатываю письмо и в то же время думаю: от тебя это письмо или не от тебя? Ну а как распечатал, то и вижу, что от тебя. Я очень обрадовался и решил тоже написать тебе письмо. О многом надо сказать, но буквально нет времени. Что успел, написал тебе в этом письме, а остальное потом напишу, а то сейчас совсем нет времени. Хорошо, по крайней мере, что ты написал мне письмо. Теперь я знаю, что ты уже давно женился. Я и из прежних писем знал, что ты женился, а теперь опять вижу – совершенно верно, ты женился. И я очень рад, что ты женился и написал мне письмо. Я сразу, как увидел твое письмо, так и решил, что ты опять женился. Ну, думаю, это хорошо, что ты опять женился и написал мне об этом письмо. Напиши мне теперь, кто твоя новая жена и как это все вышло. Передай привет твоей новой жене. |
| 3393 |
Когда Бильбо наконец открыл глаза, то не понял даже, открыл ли их: такая вокруг стояла непроницаемая темень. Поблизости ни души. Представьте себе, как Бильбо испугался. Он ничего не слышал, ничего не видел и ничего не ощущал, кроме холодного каменного пола под собой. С великим трудом он поднялся на четвереньки и пополз, пока не дотронулся до стенки туннеля. Ни гоблинов, ни гномов не было слышно. Голова у него кружилась, он даже не мог определить, в какую сторону они бежали, перед тем как он свалился. Выбрав, как ему показалось, правильное направление, он так и пополз на четвереньках и полз довольно долго, пока рука его не коснулась маленького холодного металлического колечка, лежавшего на земле. То был поворотный момент в его карьере, но он этого еще не знал. Машинально он положил колечко в карман. |
| 3394 |
Он так и полз на четвереньках довольно долго, пока рука его не коснулась маленького холодного металлического колечка, лежавшего на земле. То был поворотный момент в его карьере, но он этого еще не знал. Машинально он положил колечко в карман – сейчас оно было ни к чему. Потом сел на холодный пол и долго предавался горестным раздумьям. Он представлял себе, как жарит яичницу с беконом у себя дома. Желудок давно намекал ему, что пора бы подкрепиться, и от голода он чувствовал себя еще более несчастным. Он не мог сообразить, что делать дальше, не мог вспомнить, почему его бросили одного, почему в таком случае гоблины его не подобрали, а также почему у него так болит голова. Причина же заключалась в том, что он завалился в уголок и лежал себе в темноте. Как говорится, с глаз долой и почти что дух вон. |
| 3395 |
В том и состоит коварство пещер, что никогда не знаешь, далеко ли пещера простирается, куда она выведет и что подстерегает вас внутри. Сведения, принесенные Фили и Кили, показались вполне удовлетворительными. Ветер по-прежнему завывал, и гром гремел, и им стоило больших трудов добраться вместе с пони до пещеры. Хорошо, что до нее было действительно недалеко: они скоро уперлись в скалу, выступавшую на тропинку, и, обогнув ее, обнаружили в стене низкий ход. Сквозь отверстие как раз протиснулись расседланные, без поклажи пони. Так приятно было слушать, как снаружи беснуются ветер и дождь, и чувствовать себя в безопасности от великанов и их каменных мячей. Но волшебник ни в коем случае не хотел рисковать: он зажег свой посох, как когда-то давно в столовой у Бильбо, и они обследовали пещеру вдоль и поперек. |
| 3396 |
Он встал на ноги и побрел дальше, держа в одной руке перед собой кинжал, другой касаясь стены. Сердце его колотилось и трепыхалось. Да, Бильбо очутился в чрезвычайно трудном положении. Но вы должны помнить, что для него оно было менее трудным, чем было бы для нас. Хоббиты все-таки не то, что люди. Кроме того, хотя норки у них симпатичные, уютные, хорошо проветрены и совсем не похожи на туннели гоблинов, хоббиты все же гораздо больше привыкли к подземным переходам, чем мы, и не так легко теряют способность ориентироваться под землей. Особенно когда уже опомнятся после того, как трахнулись головой о камень. Ступают хоббиты бесшумно, умеют ловко спрятаться и быстро оправляются от ушибов и падений. У них неисчерпаемые запасы мудрых пословиц и поговорок, о которых люди никогда не слыхали или давно позабыли. |
| 3397 |
Здесь, в глубине и в темноте, у самой воды жил старый Голлум. Не знаю, откуда он взялся и кто или что он был такое. Голлум – и все. Черный, как сама темнота, с двумя громадными круглыми бесцветными глазами на узкой физиономии. У него была лодка, и он тихо скользил в ней по озеру. Он греб своими длинными задними лапами, свесив их за борт, греб беззвучно, без единого всплеска. Не таков он был, чтобы шуметь. Он высматривал своими круглыми глазами слепых рыб и выхватывал их из воды длинными пальцами с быстротой молнии. Мясо он тоже любил. Когда ему удавалось поймать гоблина, он бывал доволен: они нравились ему на вкус. Но сам он старался не попасться им на глаза. Обычно он набрасывался на них сзади и душил, если какому-нибудь гоблину случалось оказаться одному на берегу озера, когда Голлум рыскал поблизости. |
| 3398 |
Он ел и пил вино, наслаждаясь едой и питьем, и свежим ветром, которым веяло с реки, и пляской огненных языков, и видом звездного неба, такого глубокого и манящего, что хотелось взлететь в эту затканную яркими точками темноту и раствориться в ней, забыв о земле с ее бедами и горем. Свобода! Он упивался ею и думал лишь о том, что никому не позволит ее отнять, что он, как волк, вцепится в горло, загрызет и сам погибнет, но не отдаст вновь обретенного сокровища. Видимо, эти мысли отразились на его лице – рука юного воина, который протягивал чашу, задрожала, и несколько капель пролилось ему на колено. Щеки юноши смертельно побледнели, но Семен похлопал его по плечу и успокоил его. Он доел мясо, осушил кубок и почувствовал, как неудержимо клонит ко сну. Воспоминания о прошедшем еще кружились у Семена в голове. |
| 3399 |
Следующий день выдался куда более беспокойным. Ближе к полудню мы обогнули длинную трещину в земле и поднялись на небольшой холм. Решив остановиться на привал чуть ниже по склону, мы начали спускаться, и в это время на склон соседнего холма вышла стая скартов. Обнаружив на пути добычу, демоны рванули к нам, чтобы побыстрей добраться до свежего мяса. Сбросив свой мешок и взяв арбалет, я торопливо пошел навстречу демонам. Немного отойдя от охотников, создал заклинание молнии. Несмотря на защиту, смотреть на бегущих ко мне скартов было страшно. Если первым выстрелом со скартами не расправиться, на второй времени не будет. Хорошо хоть местность была достаточно ровная и демоны неслись по прямой, а не скакали в разные стороны. Едва первый демон приблизился ко мне ярдов на тридцать, я метнул в него молнию. |
| 3400 |
До чего хороший город. А с кольцом так вообще славно вышло. На воротах, похоже, стоял один из тех стражников, что помогал Мэри меня ловить. И не признал меня. Не обманул меня маг. Да и я правильно сделал: заехал в первый же городок за перевалом и прикупил в местной лавке за пять золотых кольцо со слабеньким заклинанием, изменяющим внешность. Конечно, это одно из самых слабых ментальных заклинаний, да и сделано на заказ для девушки, но мне поможет. Попробуй меня теперь узнай, когда волосы стали до плеч и золотистые, глаза голубые, да и лицо немного изменило форму. Я когда отражение свое увидел, сам себя едва признал. Хотя если у моего врага амулет защитный будет активирован, заклинание не поможет. Оно ведь на самом деле не меняет облик человека. Просто остальным кажется, что они такое лицо видят. |
| 3401 |
Просидев с охотниками несколько часов, я познакомился со своим будущим отрядом и ушел из таверны довольный проведенным вечером. По дороге к постоялому двору зашел в лавку заклинаний и купил амулет. Хоть я уже научился сторожевое заклинание создавать, амулет все же пригодится. Да и не стоит все свои возможности показывать. Торвин уже учил меня уму-разуму, так что пусть лучше некоторые мои способности останутся неизвестными. А то кто его знает, как дело повернется. Добравшись до постоялого двора, я договорился с хозяином о съеме комнаты и наказал служанке приготовить мне в дорогу припасов. Поднявшись к себе, собрал вещи, чтобы утром не метаться, и озадачился возникшей проблемой – куда деть деньги. Не тащить же с собой в пустоши больше килограмма золота. Они ведь не на лошади, а на мне ехать будут. |
| 3402 |
Оно и в самом деле, лучше немного больше пройти, чем топать по камням. Не ровен час ногу подвернешь или сапоги камнями изотрешь. А вот постоянные спуски да подъемы раздражали куда сильней. Да и демонов сложнее углядеть – выскочат неожиданно, и опять придется вступать в бой. Поправив мешок, я потопал дальше. И местность вокруг была неприятная, мертвая – ни живности, ничего. Одна земля да камни. Хотя, если присмотреться, вон жучки какие-то теплый камень делят, мелочь всякая везде приживется. Благо еще здесь сухо и мошка не водится, а то вообще бы никто в пустоши не совался. Демоны демонами, а встретишь ты их или нет – неизвестно. А вот гнус вмиг доведет до такого состояния, что и сокровищам рад не будешь. Интересно, а в Зеленой долине гнус обитает? Вроде Микос рассказывал, что она расположена между рек. |
| 3403 |
До темноты нам удалось преодолеть еще миль семь по каменистым пустошам. Устав за день, мы повалились на найденном Вардом небольшом участке ровной земли. Чуть переведя дух, я расчистил себе место для сна от небольших камней и, быстро поев, завалился спать. Бой с демонами еще больше сблизил меня с охотниками, и они начали относиться ко мне как к своему товарищу, а не как к случайно затесавшейся в их отряд личности. Больше проверок мне, похоже, устраивать не собирались, и когда мы спустились в какую-то низину набрать воды, никто даже не заикнулся о необходимости отправить меня вперед. Освоившись в отряде, и я стал чувствовать себя свободнее. Стараясь поддерживать приличный темп, мы пробирались по пустошам еще три дня. Третьего дня после полудня мы оказались в полумиле от здания с винным подвалом. |
| 3404 |
Калугин заснул и увидел сон, будто он сидит в кустах, а мимо кустов проходит милиционер. Калугин проснулся, почесал рот и опять заснул, и опять увидел сон, будто он идет мимо кустов, а в кустах притаился и сидит милиционер. Калугин проснулся, положил под голову газету, чтобы не мочить слюнями подушку, и опять заснул, и опять увидел сон, будто он сидит в кустах, а мимо кустов проходит милиционер. Калугин проснулся, переменил газету, лег и заснул опять. Заснул и опять увидел сон, будто он идет мимо кустов, а в кустах притаился и сидит милиционер. Тут Калугин проснулся и решил больше не спать, но моментально заснул и увидел сон, будто он сидит за милиционером, а мимо проходят кусты. Калугин закричал и заметался в кровати, но проснуться уже не мог. Калугин спал четыре дня и четыре ночи подряд. |
| 3405 |
Он только никак не мог вспомнить, когда и как с ним такое произошло. Когда ему перестали быть необходимыми искренние проявления характера и чувств и как случилось то, что ему стало не очень важно, как к нему относятся коллеги, приятели, соседи, сограждане, руководители города и страны. Лишь бы хорошо себя вели. Он не мог вспомнить, как и когда с ним произошло такое изменение. Что-то происходило с ним, потом случился тот самый спор, во время которого он сказал ту самую фразу, и тогда он обнаружил в себе такие серьезные изменения. Он слегка удивился такому открытию и скорее обрадовался ему. Ему показалось, что он наконец повзрослел к своим тридцати семи годам и наконец стал еще лучше разбираться в людях. Он даже поменял свой способ и стиль общения и, как ему показалось, сам стал хорошо себя вести. |
| 3406 |
В самую точку. И тут все очень просто. Мне ни к чему лезть в горы или ехать к морю. Мне нужно только одно – оказаться среди людей, которые меня не знают. Но, что еще важнее, чтобы рядом не было людей, которых знаю я. Я не имею в виду знакомых людей, а имею в виду людей, которые, как мне кажется, мне понятны. А у моря от таких не спрячешься. К какому морю ни поедешь, там уже их много. И с первого же взгляда я вижу, что это как раз те люди, от которых я хотел отдохнуть, а со второго взгляда уже видно, из какого города он приехал, чем занимается, сколько зарабатывает, и точно видно, с подругой, с женой или с любовницей он приехал. А еще видно, чего от него в случае знакомства или общения можно ожидать. Да я и не люблю пляжный отдых. Не могу я получить удовольствия от лежания на пляже, регулярной еды и сна. |
| 3407 |
Почти весь сентябрь было тепло, но дождливо и пасмурно. Лето тоже было дождливым. Но в конце сентября налетели ветры, и октябрь пришел ясным, солнечным и прозрачным. Золотой листвы было полно и на деревьях, и на улицах. Осень стояла самая лучшая, какую только можно было пожелать. Миша называл такую погоду в это время года: самая элегантная погода. Он очень любил середину осени в погожие, сухие дни. Это было редкое время, когда можно было одеваться красиво. Редко в Москве можно было носить тонкое пальто и любимые туфли. Летом было жарко или дождливо, так что элегантным не походишь, а потом как-то сразу – раз и зима, и тоже не до элегантности и не до прогулок. А Миша любил прогуляться, если было время и позволяла погода. Под дождем и с зонтом – это было не то, а в шапке по снегу и в мороз – тем более. |
| 3408 |
Зимой, когда свободного времени у него становилось больше, он старался ездить куда-нибудь туда, где климат и погода были как раз элегантными. Там он гулял и отдыхал, как любил. Еще ему нравилось не совпадать с общим временем и способом отдыха. А хорошая осень ему нравилась и в Москве. В такие погожие осенние дни ему казалось, что у него все особенно хорошо получается и все прекрасно удается. А еще ему очень нравилось осенью слетать на Север или за Урал. Там можно было застать даже снег или насмотреться на голые деревья. Люди там уже переодевались в зимнее, и многие носили шапки. Ему приятно было вернуться в Москву и увидеть высокое осеннее небо, яркие закаты и холодные октябрьские вечера. Это было время, когда ему удавалось особенно сильно и без сомнений любить Москву и быть собранным и спокойным. |
| 3409 |
А он всегда очень любил рисовать. В детстве он ходил в музыкальную школу, учился играть на фортепиано, но все время при этом хотел рисовать. Потом он, вопреки желанию родителей, поступил в художественное училище, но его не закончил. Поучился два года и бросил. Там он понял, что он любит рисовать, но не до такой же степени, чтобы делать это постоянно и только это. А в училище надо было рисовать и рисовать, к тому же совсем не то, что хочется. В училище он догадался, что таким вот рисованием ему и придется заниматься всю жизнь. Рисовать всю жизнь то, что не хочется, он не желал, но и разобраться, что же именно хочется ему рисовать, тоже не смог. Вот и бросил. Ему не хотелось рисовать унылые северные пейзажи. А учили его в училище в основном этому, потому что Миша родился и вырос в Архангельске. |
| 3410 |
Миша спускался по лестнице и выбегал из офиса, не в силах ни поверить, ни принять то, что услышал. Если бы он мог увидеть себя со стороны, то он увидел бы человека с побелевшими, сильно сжатыми губами и с широко раскрытыми немигающими глазами. Но, еще не добежав до машины, он успел подумать, что дня три будет вырван из рабочей жизни, и решил, кого нужно об этом предупредить. Он сел в машину и сорвался с места. Он пытался спешить, но утренние пробки не давали ехать быстро. И он понял, что даже этому рад. Он не знал, как он войдет в Юлину квартиру и что и как будет говорить. Страшная новость накрыла его, но горе – еще нет, осознание еще не пришло. Он только пытался вспомнить, когда в последний раз видел Юлю. Вспомнил, что это было в июне. Тогда он забыл ее поздравить с днем рождения и приехал к ней позже. |
| 3411 |
Это была большая квартира, оклеенная старыми бумажными обоями и заставленная мебелью в чехлах. В каждой комнате обои были другие и мебель другая. Букеты и ромбы на обоях делали комнаты меньше. Мебель глушила шаги и голоса. Из комнаты в комнату переносили лампы. В гостиной стояли фикусы с жесткими вощеными листьями. Их новые побеги торчали острыми стручками, как бы завернутыми в сафьяновые чехольчики. Свет переставляемых ламп переходил из зеркала в зеркало. На крышке пианино дрожала вазочка: это по улице проезжали дрожки. Треск колес соединял город с домом. Пете ужасно хотелось, поскорее напившись чаю, выбежать хоть на минуту во двор – узнать, как там и что, повидаться с мальчиками. Но было уже очень поздно: десятый час. Все мальчики давно спят. Хотелось поскорее рассказать тете про беглого матроса. |
| 3412 |
Гаврик проснулся на рассвете от холода. Он спал на берегу, положив под голову гладкий морской камень и укрыв лицо старым пиджаком. На ноги пиджака не хватило. Ночь была теплая, но к утру стало свежо. Босые ноги озябли. Гаврик спросонья стянул пиджак с головы и укутал ноги. Тогда стала зябнуть голова. Гаврик начал дрожать, но не сдавался. Хотел пересилить холод. Однако заснуть было уже невозможно. Ничего не поделаешь, надо вставать. Гаврик кисло приоткрыл глаза. Он видел глянцевое лимонное море и вишневую зарю на совершенно чистом сероватом небе. День будет знойный. Но пока не поднимется солнце, о тепле нечего и думать. Конечно, Гаврик свободно мог спать с дедушкой в хибарке. Там было тепло и мягко. Но какой же мальчик откажется от наслаждения лишний раз переночевать на берегу моря под открытым небом? |
| 3413 |
Отец никогда не навязывал и никогда не запрещал мне те или иные книги. Он позволял мне бродить между шкафами и делать выбор самостоятельно. Я поглощала описания кровавых битв – вполне приемлемое для детей чтиво, по мнению родителей девятнадцатого века, – и готические романы о призраках, которые наверняка не заслужили бы родительского одобрения; я читала о рискованных путешествиях по диким землям, предпринятых старыми девами в кринолинах, и руководства по этикету и правилам хорошего тона для девиц из благородных семейств; я читала книги с картинками и книги без картинок; я читала книги на английском, книги на французском и книги на незнакомых мне языках, выдумывая их сюжет по немногим словам, значение которых мне удавалось разгадать. В школе я никому не рассказывала о своем увлечении книгами. |
| 3414 |
В перерывах между поглощением книг я оказывала посильную помощь отцу. В девять лет мне доверили обертывать книги плотной бумагой и надписывать на посылках адреса наших иногородних клиентов. С десяти лет я сама доставляла эти посылки на почту, а в одиннадцать освободила маму от единственной обязанности, которую она выполняла в магазине: уборки. Защищенная платком и рабочим халатом от грязи, микробов и прочей заразы, бывшей, по ее мнению, неотъемлемой частью всей этой книжной рухляди, мама перемещалась вдоль полок, брезгливо помахивая метелочкой из перьев, плотно сжав губы и стараясь не втягивать воздух через нос. Время от времени ее перья поднимали облачко предположительно ядовитой пыли, и она, кашляя, в ужасе отскакивала назад. Я предложила маме взять уборку на себя, и она с радостью согласилась. |
| 3415 |
Первой шла сценка с участием моего отца. Действие происходит у нас в магазине. Мы распаковываем коробку с книгами, приобретенными на распродаже частной библиотеки, и среди прочего находим в ней несколько романов Виды Винтер. Однако наше заведение не торгует современной литературой. Я говорю, что после обеда отнесу их в благотворительное общество, и откладываю книги на край прилавка. Но еще до обеденного перерыва три книги из четырех покидают магазин. Проданы. Лица наших клиентов – отрешенные, с мерцающим внутри огоньком, лица завзятых библиофилов – внезапно оживляются при виде ярких обложек бестселлеров Виды Винтер. Во второй половине дня мы завершаем разбор книг, вносим их в каталог и расставляем на полках, а потом за отсутствием посетителей предаемся обычному в таких случаях занятию: садимся и читаем. |
| 3416 |
Теперь мы справлялись с текущими делами уже в первой половине дня. После того как вновь поступившие книги были зарегистрированы и расставлены на полках, а нужные письма написаны, мы совершали прогулку до реки, съедали на набережной свой обед и, покормив уток, возвращались в магазин, чтобы предаться чтению. Со временем я стала меньше полагаться на слепой случай при выборе книг. Все чаще меня можно было найти на втором этаже магазина, отведенном под литературу прошлого века, автобиографии, мемуары, дневники и письма. Отец заметил эту мою склонность и начал привозить с распродаж и ярмарок книги, которые, по его мнению, должны были меня заинтересовать. В основном это были небольшие, сильно потрепанные рукописи с пожелтевшими страницами, иногда в переплете кустарной работы. Обычные жизни обычных людей. |
| 3417 |
Временами я беру с полки ту или иную книгу и наугад прочитываю из нее пару страниц. В конце концов, чтение является таким же проявлением заботы, как дружеская беседа. Пусть эти книги недостаточно стары для того, чтобы цениться за свой возраст, и не настолько значительны, чтобы привлечь внимание коллекционеров, но мне нравится за ними ухаживать, даже если их содержание так же уныло, как их внешний вид. Каким бы скучным ни был прочитанный отрывок, он никогда не оставляет меня равнодушной, – ведь кто-то ныне покойный в свое время считал эти слова достойными того, чтобы сохранить их для потомков. Умирая, люди исчезают. Исчезает и память о них. Это ужасно и в то же время естественно. Однако некоторым людям удается избежать бесследного исчезновения, так как они продолжают существовать в созданных ими книгах. |
| 3418 |
Опять его прибило в заводь, глубокую и неподвижную, не хотелось ни писать, ни работать, ни любить. Впервые в жизни он почти мечтал о том, чтобы смерть поглотила его поколение, уничтожив без следа их мелкие страсти, усилия, взлеты. Никогда еще молодость не казалась так безвозвратно ушедшей, как теперь, когда по контрасту с предельным одиночеством этой поездки к морю вспоминалась та бесшабашно веселая эскапада четырехлетней давности. То, что в тогдашней жизни было повседневностью, – крепкий сон, ощущение окружающей красоты, сила желаний – улетело, испарилось, а оставшиеся пустоты заполняла лишь бескрайняя апатия. Чтобы привязать к себе мужчину, женщина должна будить в нем худшие инстинкты. Вокруг этого изречения почти всегда строилась его бессонница, а бессонница, он чувствовал, ожидала его и сегодня. |
| 3419 |
От Янсона осталось прекрасное хозяйство, у него было все, от крыжовника до кроликов, он разводил кур, держал поросенка, в саду у него росли яблони, вишни и даже одно сливовое, которое мы считали какой-то мусорной бесплодной ольхой, пока оно вдруг не сошло с ума – раз в несколько лет с деревьями это случается – и не обсыпалось сначала чудными цветами, а потом и плодами, несъедобными, но это же неважно. У Янсона даже когда-то была корова, так что к дому был пристроен коровник, но когда мы купили дом, коровник уже давно был превращен в большой чулан с полками вдоль стен, и не было даже следа этой забытой коровы, и мы не знаем, какая она была, какого цвета, и как ее звали, и были ли у нее дети, и что с ней стало – окончила ли она свои дни провернутая на котлеты, или пала от старости или болезни. |
| 3420 |
Спохватившись, сваты сразу же принялись советоваться с ней. В итоге, после недолгих препирательств, право выбора благоразумно решено было оставить за родителями младенца. Обещав придумать такое имя, которое устроит всех, те развели взрослых по углам ринга. Однако с выбором не спешили, потому на второй неделе жизни ребенок все еще продолжал оставаться безымянным. Традиции ничего предосудительного в этом не видели, так что и Сильвия не беспокоилась. Придумают, никуда не денутся. Свидетельство о рождении ведь надо справлять. Самый строгий из обычаев запрещал первые десять недель жизни вывозить новорожденного на прогулку, опять же чтобы поберечь его от ненужного внимания окружающих. Но на дворе стоял чудесный ранний декабрь, и грех было лишать младенца возможности подышать морозным чистым воздухом. |
| 3421 |
Самый строгий из обычаев запрещал первые десять недель жизни вывозить новорожденного на прогулку, опять же чтобы поберечь его от ненужного внимания окружающих. Но на дворе стоял чудесный ранний декабрь, и грех было лишать младенца возможности подышать морозным чистым воздухом. Пораскинув мозгами, Сильвия придумала выход: она обшила верх коляски дополнительной шторкой, которую сама же и смастерила из отреза тюля. Сведущий человек сразу догадается, что нельзя заглядывать за шторку, а несведущего можно будет спокойно подвинуть. Анна, старающаяся никогда не перечить матери, осторожно поинтересовалась, зачем такие сложности, если первое время можно гулять, не покидая пределов двора. Вдовая Сильвия помолчала, протяжно вздохнула, и ответила с обезоруживающей искренностью: уж очень хочется внуком похвастать. |
| 3422 |
Всю одежду, в которой была, она старательно вытряхнула и убрала в шкаф, дверцу которого оставила настежь – тоже до вечера. Солнечный луч тускло забликовал на задней стенке, отразившись в стекле. Издали могло показаться, что там висит картина. На самом деле это был обнесенный стеклом лоскут фланелевой ткани с неровными рваными краями. Узор на нем был откровенно детским: пушистые желтые цыплята и утята, мохнатые облака со смеющимся солнышком. Среди вешалок с одеждой этот убранный в раму лоскут смотрелся неуместно и даже нелепо, будто вырванное из одного времени событие, бесцеремонно вставленное в другое. Впрочем, Сильвию это не смущало. Она намеренно распределила внутреннее пространство шкафа таким образом, чтобы каждый раз, когда распахивала дверцу, ее взгляд первым делом падал именно на этот лоскут. |
| 3423 |
Родители ее были из породы людей, умудряющихся даже в самом грустном сыскать крупицу хорошего, потому не сильно по этой причине расстраивались. Или же умело скрывали свои переживания, и в первую очередь – друг от друга. Сильвия не припомнила бы ни одного разговора, где они сокрушались, что не смогли родить еще детей. Она росла в безграничной любви. Каждый ее день рождения превращался в огромный праздник, а подарков, которые она обнаруживала под новогодней елкой, хватило бы на всю ее детсадовскую группу. Она почти не знала запретов, не имела ни малейшего представления о телесных наказаниях и искренне расстраивалась, когда кто-то из сверстников жаловался на своих родителей. В ее представлении отец с матерью были божествами, которые ничего, кроме беззаветной любви и поклонения, не заслуживали. |
| 3424 |
Сентябрь выдался невыносимо дождливым. Лило с неба непрестанно, днем и ночью, не давая даже коротеньких передышек. К концу месяца Берд превратился в непроходимую топь, а на подступах к нему образовались крохотные болотца, коих в этих краях не водилось испокон веку. Когда в одном таком с виду невинном болотце чуть не утонул пятилетний мальчик, перепуганные взрослые запретили детям выходить за размытые небесными потоками границы городка. Подобные дождливые сентябри случались в Берде не чаще чем раз в семьдесят лет. Прошлый сентябрь чуть не закончился трагедией для той части Нижней улицы, которая располагалась у самого порога ущелья, где пенная река уходила, задыхаясь, под низенькие своды каменного моста. Не выдержав чудовищного натиска, выступ скалы обломился и пропорол плуговым лемехом дно реки. |
| 3425 |
Симон протяжно вздохнул, вспоминая легенду, которую в детстве рассказывала ему мать. Сюжет выветрился из памяти, он был слишком мал, чтобы его запомнить, но море, плещущееся между скал, по дну которых змеилась крохотная горная речка, запомнилось ему навсегда. Непонятно, откуда и почему брался этот настойчивый солоноватый дух ущелья, но именно он стал причиной тех историй, которые с удивительным постоянством передавались бердцами из поколения в поколение. Легенд было множество, однако ни одна не повторяла ту, которую рассказывала мать. Он много раз пытался ее вспомнить, но всякая попытка заканчивалась провалом, более того – будто стирала очередную крохотную деталь. Симон мало помнил свою мать, и ему было обидно, что память не сохранила не только ее живой образ, но и истории, которые она ему рассказывала. |
| 3426 |
В тот день расстроенная Элиза убежала из дому и до вечера пряталась под сводами заброшенной каменной часовни. Она туда иногда захаживала – после школы или когда некуда было себя девать, и проводила недолгое время. Узкие окна часовни подслеповато мерцали, освещая неровный, веками хоженый земляной пол, сохранивший следы подошв башмаков и босых человеческих ступней, отпечатки копыт домашнего скота и лап собак: в грозу и непогоду пастухи часто спасали скот, загоняя его под невысокие своды чудом спасшегося от многочисленных набегов кочевников, но не убереженного от варварского обращения советской власти сооружения. Элиза ничего не знала о вере – взрослые старались о запретном не распространяться, в школе об этом не говорили вовсе. Но, невзирая на всеобщее молчание, часовня по воскресеньям никогда не пустовала. |
| 3427 |
Элиза не совсем представляла, для чего предназначено это острокупольное строение с высоченными хачкарами, на которых выступали выбитые рукой искусного мастера ажурные кресты в окаемке гранатовых плодов и виноградной лозы. На одном из таких хачкаров, раскинув в стороны тонкие руки и будто бы подготовившись взлететь, стоял мужчина с венцом из колючек на лбу и странными вмятинами на ладонях и сложенных одна на другую ступнях. Сомнений в том, что ему больно, не возникало – об этом красноречиво говорило выражение его простого, словно нарисованного детской рукой лица с прикрытыми глазами и скорбно поджатыми тонкими губами. Элиза не знала об этом человеке ничего, но внутренним чутьем угадывала во всей его надломленной позе, в желании взлететь и невозможности это сделать трагедию вселенской, невозвратной силы. |
| 3428 |
Вдоволь наплакавшись, Элиза выбралась из закутка, продрогшая до костей, но сразу уходить из часовни не стала, а пошла вдоль ряда хачкаров, останавливаясь перед каждым и пристально вглядываясь в него. Звук ее шагов, многажды усиленный, отражался от стен и, взметаясь, витал долгим эхом под высоким куполом. Элиза несколько раз пробежалась взад и вперед, нарочито громко топая и прислушиваясь к сливающемуся над головой гулу. Потом, не давая себе отчета в том, что делает, она встала в самом центре часовни, так, чтобы оказаться спиной к хачкару с мучеником, и, дождавшись, когда угаснет эхо шагов, тихим голосом, притворяясь, что себе, а на самом деле – ему, принялась рассказывать о том, что ее сильно беспокоило. Об отце, о котором она ничего не помнила, если только его прозрачную тень на своей кроватке. |
| 3429 |
Ответа не последовало, да и не очень его Элиза и ждала. Она прислушивалась к себе и понимала, что разговор по душам не помог, а совсем наоборот – еще больше растравил сердце. Она заново расплакалась, а потом, внезапно оборвав рев, спотыкаясь о собственное сбившееся дыхание и всхлипывая, подставила лицо падающему из окна подслеповатому свету и затянула странную и заунывную песню, выхватывая по наитию слова и складывая их в протяжные фразы. Голос ее – неожиданно густой и красивый, будто бы высвободившись из тесного кокона, расправил крылья и полетел, заполняя собой темное пространство часовни, и казалось, что льется он не из горла, а откуда-то из-под ребер, именно оттуда, куда однажды больно ткнул ее кулаком дурацкий подросток. Вспомнив тот давно забытый случай, Элиза принялась нараспев о нем рассказывать. |
| 3430 |
Природа, обделив Элизу хоть какой-то тягой к знаниям, наградила сторицей домовитостью. С легкостью, совершенно не тяготясь и не жалуясь на усталость, она справлялась с любой домашней работой. Старый дом, одряхлевший и обветшавший за десятилетие, благодаря ее стараниям понемногу приходил в себя и словно даже расправлял плечи. По промытым в трех водах окнам скакали солнечные зайчики, выскобленный от многолетней грязи чердак сиял чистотой, избавившаяся от ржавого налета дровяная печь смотрелась новеньким, вот буквально сейчас поставленным на рельсы самодовольным паровозом – только и остается, что в трубу засвистеть и тронуться в путь, а вычищенный от густого сорняка огород разродился к осени таким урожаем, что мать, чтобы похвастать, на радостях пригласила в гости чуть ли не весь коллектив больницы. |
| 3431 |
Она спряталась за колонну, укрывшись от посторонних глаз, и, запрокинув голову, принялась рассматривать деревянный потолок в резных фигурах, по привычке рассказывая неслышным шепотом Симону об увиденном. На грустные лики святых ложился мягкий свет, сложенные на груди их руки с длинными кончиками пальцев походили на безвольные крылья больших птиц, разучившихся летать. Из безмолвного созерцания ее вывел голос удивительной силы. Возникнув отовсюду, он зазвучал – плотно и во всю силу, казалось – не делая даже пауз для дыхания, и, подхваченный хором, но солируя и не давая себя заглушить, воспарил над ней, ослепил и ошеломил ее своей первозданной мощью и красотой. Срываясь с ровного скользящего звучания на рваный ритм, он вторгся в ее душу шквальным ветром и, закрутившись вихрем, разметал плескающийся там сумрак. |
| 3432 |
Сусанне было семь лет, когда ее отдали в первый класс новой школы, до которой нужно было добираться целых полчаса по незнакомому ей городку. Она проходила всю дорогу, радостно глазея по сторонам. Для ребенка, никогда прежде не покидавшего пределы Садовой улицы, подобное путешествие каждый раз оборачивалось целым праздником. Все в этом неизведанном мире: мощенные брусчаткой узкие улочки, впряженные в телеги задумчивые мулы, мохнатые ослики, глядящие печальными глазами, не поделившие какую-то ерунду соседки, дымящие в трубки старики, визгливые дети – радовало и наполняло ее жизнь новым, прекрасным смыслом. Сусанна предавалась привычному созерцательному процессу с особым рвением и тщательностью, собирая новые впечатления, словно красивые камушки, чтобы потом, уже дома, подолгу их вспоминать и разглядывать. |
| 3433 |
Видите ли, я выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной и завещая другу клочок напомаженных или ненапомаженных волос. Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные не делают и этого. Друзья, которые завтра меня забудут или, хуже, возведут на мой счет бог знает какие небылицы; женщины, которые, обнимая другого, будут смеяться надо мной, чтоб не возбудить в нем ревности к усопшему, – бог с ними. Из жизненной бури я вынес только несколько идей – и ни одного чувства. Я давно уж живу не сердцем, а головой. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки, а второй? |
| 3434 |
Я не помню утра более голубого и свежего. Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем. Я помню – в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматриваться в каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей. Как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль. Там путь все становился уже, утесы синее и страшнее, и они, казалось, наконец сходились непроницаемой стеной. Мы ехали молча. |
| 3435 |
Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, – тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины. |
| 3436 |
Между тем, пока годы шли, а желание осознать происходящее все возрастало в душе тетушки Герды, не появилось ни единого человека, который побеспокоился бы о том, знает ли об этом ее желании она сама. Все они полагались на ее способность самозащиты, они позволяли ввести себя в заблуждение этой ее особенностью – простодушие сочеталось в ней с умением не вмешиваться. Рассказывать ей что-либо было все равно что рассказывать дереву или животному. И никогда после этого ни малейшего чувства неудобства, которое обычно сопровождает тебя, когда разоткровенничаешься. Теперь же, казалось, тетушка Герда утратила свою наивность. Ее большое лицо, ничего не выражающие глаза, ее короткие возгласы не изменились, но они потеряли часть присущей им робости и естественного желания узнать, чтобы понять и благодаря этому полюбить. |
| 3437 |
К концу апреля она начала рисовать раму вокруг карты, – раму, состоящую из мелких удивительных орнаментов, несколько похожих на те, которые по рассеянности рисуют в телефонной книжке, пока разговаривают. Она вслушивалась в свой внутренний голос, в слова, кратко резюмирующие ее рассуждения. Сын брата позвонил по телефону и спросил, может ли он подняться к ней, но тетушка Герда ответила, что у нее нет времени. Составление карты приближалось к своему завершению, это был чрезвычайно важный момент, и дело не терпело никакого постороннего вмешательства. Крупные планеты крепко держат в своей орбите мелкие, спутники движутся своим, предначертанным им путем, а могучие линии усопших пересекают все остальные, все двойные, все подчеркнутые линии, а также все цепочки линий. Сплошные просчеты, разочарования и потери. |
| 3438 |
Соответственно, карта менялась, а тетушка Герда проводила свою первую линию золотой краской. Это была ужасающая и упоительная игра мысли, а называлась она «Слова, которые убивают». В нее можно было играть только вечером у окна. Тетушка Герда полагала, что подобные слова должны ложиться на бумагу с длительными перерывами во времени, если они, конечно, в самом деле когда-нибудь будут произнесены. Десяти слов было бы достаточно для ощутимых изменений в этом огромном проекте, лежавшем на обеденном столе. А позднее, в свое время, – новые слова для кого-то нового, умеющего слушать, и снова картина изменится. Эффект возможно предусмотреть и рассчитать так же, как при игре в шахматы с самим собой. Тетушка Герда вспомнила несколько поэтических строк из любимого ею произведения, читанного в дни юности. |
| 3439 |
Ей необходимо было чертить свои линии серебром и золотом и долго ждать, прежде чем взяться за следующую. Время у нее имелось, да и материал – неисчерпаем. Дело было в начале мая. Допоздна в светлые июньские ночи она сидела у своего окна и играла в великую опасную игру. Она не зажигала ламп, ночь была ослепительно-голубой, прозрачной и медленно меняла краски, которые приходят вместе с весной. Ей не надо было смотреть на карту, она знала ее наизусть. Как и раньше, слова ее превращались в фразы и обретали форму, линии и овалы менялись местами, а краски постоянно чередовались. Впервые в жизни тетушка Герда переживала сладостное и горестное осознание своей власти. Когда потеплело, она открыла окно, надела плащ, накрыла шерстяным пледом ноги и, сидя в эркере, стала смотреть на город и полоску моря вдалеке. |
| 3440 |
Когда потеплело, она открыла окно, надела плащ, накрыла пледом ноги и стала смотреть на город и полоску моря вдалеке. Она слышала шаги и голоса внизу, на улице, каждый звук был совершенно ясен и отчетлив. Все, проходившие мимо, казалось, держали путь в гавань. Тетушка Герда почувствовала, что комнаты, в которых она жила, больше не окружают ее, они отвернулись от нее, они повернулись к улице. Необычайно светлая ночь внезапно стала тревожной и овеяла ее грустью. Она думала о том неизвестном ей, что происходило в этот момент снаружи. Каждую минуту на улице что-то происходило. Тетушка Герда долгое время сидела совсем тихо, затем, сняв плед, вышла в прихожую. Позвонив племяннику, она спросила, не хочет ли он ненадолго подняться к ней и поговорить немного о своей картине, но он был занят и не мог прийти. |
| 3441 |
Тетушка Герда была перфекционистом, человеком, стремящимся к совершенству, возможно, она и сама об этом не знала или же ей было даже незнакомо это прекрасное и пронзительное слово; она сочла лишь, что дело, сотворенное только наполовину, не имеет никакого смысла. Время обмануло ее, это ужасное время, которое она снова упустила. Ее карта оказалась недействительной. Она медленно свернула ее, перетянула рулон резинками, подумав, что это была прекрасная работа и будет жаль, если никто из родственников ее не увидит. Она положила карту на самую верхнюю полку шкафа в прихожей и закрыла окно; шаги и голоса на улице исчезли. Затем она зажгла лампу над обеденным столом и вытащила коробку с картинками и засушенными цветами. По одной картинке и цветку выкладывала она на стол и вспоминала, какими они казались ей прежде. |
| 3442 |
Лодка с песком причалила у подножия горы, и мешки с цементом перенесли на берег. Теперь команда разгружала песок. Они нашли сильного парня, способного толкать тачку. Раз за разом он переправлял ее к берегу, сначала медленно, а потом, грохоча и делая широкие шаги, заставлял дощатый настил качаться, затем подтаскивал тачку к подножию горы, приподнимал колесо на настил, довольно быстро взбегал вверх по склону и отпускал груз на свободу. Пока песок высыпался вниз, он поворачивался лицом к морю и почесывал голову с таким видом, будто все это его ни в малейшей степени не касалось и делалось лишь развлечения ради. Его спина и руки блестели на солнце. Брюки были туго натянуты, а маленькая засаленная шапчонка – едва ли больше листка, который угораздило, кружась в воздухе, упасть вниз ему на волосы. |
| 3443 |
Она стояла, буквально прилипнув к мешкам с цементом, и смотрела. Ничего значительного с тех пор, как она научилась нырять, не происходило, а теперь все нахлынуло разом: и разгрузка песка, и это внезапное умение нырять. Она не могла быть в двух местах одновременно, это было невозможно. Вот так! Сначала ничего не случается, а потом приходится выбирать, и это нелегко. Она встала в четыре часа утра, чтобы не терять времени и чтобы владеть всей виллой. Стены и пол поделены по-новому полосами солнечного света, который уже целый день не возвращался; спящий дом со всеми его по-летнему желтыми, покрытыми олифой стенами пронизывал насквозь свет раннего утра, и было абсолютно тихо. Она отворила окно на веранде, и гардина широко вздулась; воздух на воле был холодный. В кладовой нашлось лишь два мясных биточка. |
| 3444 |
Все его книги были о любви. Он писал, не принимая во внимание то, что времена изменились, и она гордилась этим. Он знал, что сокровенный смысл и привилегия любви – тоска, робость и мечта, а также терпение, умение ждать и прощать. Он издавал по книге каждый год, у нее были они все, даже его ранние юношеские произведения. Она никогда не писала ему. Это давало ей тайное преимущество – возможность продолжать любить мечтательно, упорно, все более зрело. Ее действия не были рассчитаны на жалкую надежду быть замеченной, иногда она открывала телефонную книгу и смотрела на его номер, пока глаза ее не наполнялись слезами; она черпала силы в себе самой, в молчаливом терпении, составляющем достоинство и гордость женщины. Но она уже давно не была женщиной. Когда начал таять снег, он издал свою лучшую книгу. |
| 3445 |
Когда начал таять снег, он издал свою лучшую книгу, но критики обошлись с ним жестоко. Статьи об этой книге были настолько ужасны, что она не могла наклеить их в альбом, она сжигала их и плакала. Это случилось в начале апреля, в последующие недели отношения между ними несколько изменились. Неспешно, все тщательно обдумав, она твердо решила, что он нуждается в ней. Она понимала его, она жила по сценарию его книг, все, что он говорил, было эхом ее собственных чувств, настолько согласным, словно они перекликались друг с другом. Она написала ему. Письмо получилось бесстрастным, почти без эпитетов, она сообщила ему, что считает критику его книги несправедливой, сдержанно и довольно неумело она объяснила, что его книги значат для нее, и с женской мудростью, не свойственной ее возрасту, адреса своего не сообщила. |
| 3446 |
Он сразу же ответил ей. Не дал ей времени подготовиться, ждать. Да, на коврике в прихожей лежало письмо от него. Она представляла себе, что, если он ответит, если в самом деле найдет время, если будет к этому расположен или решит поставить точку в своем произведении и напишет ей, она пойдет с этим письмом в какое-нибудь красивое место, например к морю, и откроет его там. Но вместо этого она торопливо вскрыла конверт прямо в прихожей и прочла целую страницу, написанную от руки, залпом, затаив дыхание. Он проявил себя рыцарем. Он писал письма так же, как книги. Не сочтя за труд ответить ей, он, обращаясь именно к ней, заверял ее, что всегда будет смотреть на женщину как на нечто прекрасное и чистое. Мир вокруг нее незаметно, но целиком и полностью изменился. Она даже ходила теперь как-то по-другому. |
| 3447 |
Мир вокруг нее незаметно, но целиком и полностью изменился. Она даже ходила теперь как-то по-другому, неторопливо, рассеянно и пристально смотрела на себя в зеркала и стекла витрин, погружаясь в свою женственность, ни на что не рассчитывая, ничего не ожидая. Она думала о том, какое это важное событие, сколько оно принесло перемен. Работа сейчас мало значила для нее, она выполняла ее автоматически, словно в полусне. Ей приходили на ум изящные старинные слова, ей доставляло удовольствие делать красивые движения или просто сидеть молча, сложив руки на коленях. Это было счастливое медленное время, он снова дал ей возможность жить, наслаждаясь каждой минутой. Она не стала отвечать ему сразу, ей доставляло удовольствие отдалять желаемое. Она знала, что у ног ее лежит роза, но не торопилась поднять ее. |
| 3448 |
Наступило время долгих весенних дождей. Лед на море тронулся. И наконец, однажды ночью, она написала ему, очень торопливо и лучше, чем писала когда-либо в своей жизни. Он не ответил. Время шло, а он все не отвечал, нетрудно отличить молчание ожидания от молчания, предвещающего конец. Лишь только теперь, испытывая жестокое разочарование, не дающее ей даже утешения в скорби, она, казалось, поняла, на что прежде надеялась. Он написал ей только потому, что ему было тяжело, когда он не мог работать, когда сомневался в себе и был одинок. Это могла бы быть долгая переписка, обмен прекрасными письмами, прелесть и смысл которых приобретали особое значение, оттого что они никогда не встретятся, ни одного раза до самой смерти. Во все времена существовала такая переписка между человеком искусства и женщиной. |
| 3449 |
Время шло, а он все не отвечал, нетрудно отличить молчание ожидания от молчания, предвещающего конец. Лишь только теперь, испытывая жестокое разочарование, не дающее ей даже утешения в скорби, она, казалось, поняла, на что прежде надеялась. Он написал ей только потому, что ему было тяжело, когда он не мог работать, когда сомневался в себе и был одинок. Это могла бы быть долгая переписка, обмен прекрасными письмами, прелесть и смысл которых приобретали особое значение, оттого что они никогда не встретятся, ни одного раза до самой смерти. Во все времена существовала такая переписка между человеком искусства и женщиной, вдохновляющие письма представляли потомкам художника и его творения в совершенно новом свете. А возможно, и женщину, писавшую ему. Она все разрушила. Сознавать это ей было невыносимо. |
| 3450 |
Его интерес граничил с презрением, и ему было любопытно: испытывал ли страх, а также презрение тот другой, что шел рядом с ним. Он почувствовал, что ему стало тепло, им владело какое-то странное нетерпение. Усталость исчезла, и он видел лишь мокрый асфальт; он продолжал машинально идти, его сердце билось быстро и сурово. Никто никогда прежде не смотрел на него так прямо и заинтересованно. Он зашел в парк и сел на скамью так, как обычно делают в ожидании кого-то; сердце его все еще стучало, и он не осмеливался оторвать взгляд от земли. Ничего не случилось, он ждал долго, и ничего не случилось. Он не пытался понять, он только ждал. Когда дождь усилился, он разочарованно поднялся и отправился домой. Еще не вечер, однако же он тотчас в величайшей усталости заснул и крепко проспал до следующего утра. |
| 3451 |
Он проснулся в каком-то необычном настроении, которое не признал как ожидание. С величайшей тщательностью оделся, побрился и привел комнату в порядок. Ему почудилось, что он как будто прислушивался к дверному колокольчику или телефонному звонку, и он отключил их оба. Сегодня он не работал. Он изо всех сил так тихо и так медленно двигался по комнате и, шагая, приводил в порядок те мелкие безделушки, что выставлены для того, чтобы всегда были под рукой и радовали глаз. Он переставлял их, возвращал обратно и непрерывно прислушивался, вынул из шкафа два красивых стакана и убрал их снова. Вот и прошел день. Это случилось только в сумерках, когда он смотрел в окно. Они снова стояли рядом, совершенно молча, дабы не нарушить равновесие в этом странном смещении, путанице или каком-то ином состоянии. |
| 3452 |
Он был один и весь этот день, и всю эту неделю. Он приготовился к новой встрече, но ничего не произошло, он был словно одержим разочарованием и не думал ни о чем другом, кроме как отойти в сторону, отстраниться. Он взывал к этому в своих мыслях – отойти в сторону. Он возвращался в те места, где они были вместе, и подолгу ждал. Он пытался вспомнить книги, где говорилось о двойниках и раздвоении личности, но уже не помнил имен персонажей и не подумал справиться об этом в книжной лавке или в библиотеке. Встреча, которую он готовил, была невероятно личной, тайной. Ее нельзя было ускорить и нельзя объяснить; единственное, что он мог сделать, – это абсолютно трезво и отстраненно воспринимать самого себя. Он был полностью уверен, что он – получатель, от него не исходило ничего, кроме ожидания. И он ждал. |
| 3453 |
Ей совсем не хотелось спать. Она оделась, зажгла лампу и все свечи, которые только смогла найти, она зажгла также очаг и положила горящий фонарик на подоконник. В конце концов она повесила фонарик снаружи, перед дверью, он ярко светил в спокойной ночи. Она достала бутылку мадеры и поставила на стол рядом со стаканом. Вышла на склон горы, оставив дверь открытой. Сияющий огнями дом был красив и таинственен, словно освещенный иллюминатор в чужой лодке. Она направилась дальше, на мыс, и принялась обходить остров, очень медленно, почти по кромке воды, повернувшись лицом к широко разверстой темной пасти моря. Только обойдя кругом весь остров и вернувшись обратно к мысу, она обернулась, чтобы оглядеть свой сияющий светом дом. Пора было войти прямо в его тепло, закрыть за собой дверь и почувствовать себя дома. |
| 3454 |
Солнечные дни, голубые утренники, и вечером робкие ручьи, и ночь и утро являются над сухими крышами. Дом огромный обрывался на улице неотделанной кирпичной стеной, в ней там и тут были печурки: одни для чего-то делались при кладке степы, другие сами сделались после выпадения кирпичей. Теперь в каждой такой печурке сидел невидимый для прохожих воробей и чирикал по-весеннему мерно, безостановочно, как часы. Но эти воробьи, ликующие в темных печурках, были и вправду нерукотворными часами весны света. Некоторые из прохожих вынимали часы, взглянув, прибавляли шаг. Но другие, напротив – услыхав эти весенние часы, останавливались, долго с улыбкой бродили глазами по стене, всматривались, и, наконец, открыв воробья, светлели лицом и, оглядевшись кругом, радовались голубому сумраку улицы под солнечной крышей. |
| 3455 |
Солнце светит одинаково всем, и человеку, и зверю, и дереву. Но судьба одного живого существа чаще всего решается тенью, падающей на него от другого. Так было ранней весной, горячий луч солнца все осветил и тронул даже семенную шишку на верху старой ели. На своем парашютике семя, кружась, медленно слетело вниз и упало на тающий снег. Вскоре снег разбежался водой и оставил на земле семечко. Из этого семечка и родилось дерево – Васина елочка. Да, конечно, солнце-то светит всем одинаково, а это от нас самих рождается тень. И мы, и животные, и деревья, и все на земле дает разную тень. И даже сама земля по временам тенью своей закрывает иную планету. Так вот и семечко Васиной елки, конечно, упало в лесу под чью-то тень. Было это в селе Усолье, за много лет до того, как родиться самому Васе Веселкину. |
| 3456 |
Он смотрел на четыре ягодки, рдевшие на сером камне ограды, и в памяти его медленно оживали воспоминания. Что это была за восхитительная девушка! Серо-зеленые глаза, сияющие из-под длинных ресниц; щеки, как лепестки розы; непослушные волосы, тонкие и темные, всегда немножко растрепанные. Пленительное существо, такое горячее, увлекающееся. Он так хорошо помнит тот мартовский день, как будто это было лишь на прошлой неделе, – день коротких ливней и солнечного света, когда природа готовилась к приходу настоящей весны. Ему было двадцать девять лет, ей – двадцать пять, оба были художники и оба безвестные. Как беззаботно они болтали. А когда руки их соприкасались, что за волнение пронизывало его и как заливались румянцем ее мокрые от дождя щеки. Потом понемногу они притихли. Это была чудесная прогулка. |
| 3457 |
Гергарт, возможно, потому, что он был хороший мастер, так и не пошел в гору. Фирма считала его человеком незаменимым и платила ему довольно неплохо, но он не обладал пробивной силой, потому что по характеру своему был работягой и в свободное время обычно выполнял всякие мелкие работы у себя дома или у соседей, за что, разумеется, не получал никакого вознаграждения. И потому они жили скромно, ничего не откладывая на будущее, ибо для этого нужно думать только о своем кошельке. Но зато они жили счастливо и не имели врагов; и каждый год в их тщательно прибранном домике и крошечном садике за домом можно было заметить что-нибудь новое. Миссис Гергарт пользовалась на их улице, где домики стояли почти обособленно, славой человека, всегда готового прийти на помощь всякому, на кого обрушилось несчастье или болезнь. |
| 3458 |
Перед началом войны они как раз собрались отправиться всей семьей в Маргейт, и так как это стало бы в их жизни событием почти небывалым, то, когда поездку пришлось отменить, они представили себе катастрофу, постигшую мир, с такой ясностью, с какой иначе никогда не могли бы осознать ее эти домоседы, столь далекие от всей обстановки, в которой созрели зерна мировой войны. Если не считать случайных замечаний о том, что война эта ужасна, они только однажды, и притом очень недолго, беседовали о ее возникновении, лежа на своей железной кровати под неизменным стеганым одеялом. Они согласились, что жестоко и несправедливо было вторгаться в «эту маленькую Бельгию», и на этом прекратили обсуждать событие, которое казалось им нелепым и безумным преступлением против всего, что они привыкли считать нормальной жизнью. |
| 3459 |
Когда ты только родился, случилось нечто. Ты заплакал так громко, что со мной впервые произошло странное: мне в первый раз стало больно за кого-то еще. И я не смог оставаться рядом с человеком, обладающим надо мной подобной властью. Все родители время от времени позволяют себе минут пять посидеть в машине перед домом – просто посидеть. Подышать поглубже и собраться с силами, прежде чем снова взять на себя всю полноту ответственности. Принять удушающие требования быть хорошим и все выдерживать. Всем родителям знакомы эти секунды с ключом в руке перед тем, как вставить его в замок. Я был честен, я выждал одно мгновение, а потом сбежал. Я уезжал все твое детство. Тебе было как теперь этой девочке, когда ты спросил, чем я занимаюсь на работе. Я сказал, что зарабатываю деньги. Ты сказал, их все зарабатывают. |
| 3460 |
Всякий раз, когда после новолуния впервые выходил молодой месяц, Клер неизменно снилось детство. Она старалась не спать в эти ночи, когда на небе мерцали звезды, а тонкий серпик луны улыбался в вышине той дразнящей улыбкой, какой лучились красотки со старых рекламных плакатов, призывающих покупать сигареты и лимонад. Летом в такие ночи Клер отправлялась в сад пропалывать и подстригать клумбы с ночными цветами: дурманом, ночным жасмином и душистым табаком. Они не были частью наследия, состоявшего из съедобных растений, но Клер разводила их, чтобы было чем заняться бессонными ночами, когда она бывала так взвинчена, что от досады у нее начинал тлеть подол ночной сорочки, а с кончиков пальцев срывались язычки пламени. Снилось ей всегда одно и то же. Бесконечные змеящиеся дороги. Ночевки в машинах. |
| 3461 |
Клер вошла в дом через черный ход, по пути заглянув на веранду, где она сушила и сортировала цветы и травы. На нее немедленно пахнуло лавандой и мятой, словно она очутилась в чьем-то чужом воспоминании о рождестве. Клер через голову стянула перепачканную землей белую ночную сорочку, скомкала ее и вошла в дом. День обещал выдаться напряженным. Вечером ей предстояло обслуживать банкет, а поскольку был последний вторник мая, нужно еще отвезти партию мятного желе с лепестками роз и сирени и настоянного уксуса на рынок и в деликатесную бакалейную лавку на площади, где после уроков вечно толклись ученики из соседнего колледжа. Клер закалывала волосы гребнями, когда в дверь постучали. Она как была, в белом сарафане в горошек и босиком, спустилась вниз и улыбнулась при виде стоявшей на пороге пожилой дамы. |
| 3462 |
Никого из этих мальчиков нет теперь на белом свете. Кто погиб на войне, кто умер от болезни, иные пропали безвестно. А некоторые, хотя и живут, превратились в других людей. И если бы эти другие люди встретили бы каким-нибудь колдовским образом тех, исчезнувших в бумазейных рубашонках, в полотняных туфлях на резиновом ходу, они не знали бы, о чем с ними говорить. Боюсь, они не догадались бы даже, что встретили самих себя. Ну и бог с ними, с недогадливыми. Им некогда, они летят, плывут, несутся в потоке, загребают руками, все дальше и дальше, все скорей и скорей, день за днем, год за годом, меняются берега, отступают горы, редеют и облетают леса, темнеет небо, надвигается холод, надо спешить, спешить – и нет сил оглянуться назад, на то, что остановилось и замерло, как облако на краю небосклона. |
| 3463 |
Глебов привык и к своей квартире, когда возвращался в нее после посещений большого дома. Первое время бывало как-то тоскливо, когда он видел вдруг, будто со стороны, свой кривоватый домишко с бурой штукатуркой; когда поднимался по темной лестнице, по которой следовало идти осторожно, потому что ступени были местами выбиты; когда подходил к двери, обсаженной, как старое одеяло заплатами, множеством табличек, надписей и звонков; когда погружался в запах квартиры, где всегда что-нибудь кипятилось в баке и всегда кто-нибудь варил капусту; когда мыл руки в бывшей ванной комнате, тесной от досок, закрывавших саму ванну, в которой никто не мылся и не стирал белье; когда многое другое видел, ощущал, замечал, возвращаясь из большого дома, но понемногу все сглаживалось, мягчало и переставало задевать. |
| 3464 |
И при этом мы безмерно радовались. Чему мы радовались? Так странно, необъяснимо. Мы навещали Антона в его темной квартире на первом этаже, где не бывало солнца, где на стенах рядом с портретами композиторов висели его акварели, где молодой человек с ромбами в петлицах смотрел на нас с фотографии в толстой деревянной раме, стоявшей на пианино, – отец Антона погиб в Средней Азии, – где всегда было включено радио, где в потайном ящике письменного стола лежали стопкой толстые тетради, исписанные бисерным почерком, где в ванной шуршали по газетам тараканы – в том подъезде во всех квартирах были тараканы, – где мы ели на кухне холодную картошку, посыпали ее солью, заедали замечательным черным хлебом, нарезанным большими ломтями, где мы хохотали, вспоминали, мечтали и радовались чему-то, как дураки. |
| 3465 |
На Левке была прекрасная кожаная куртка с молниями. Такие куртки попадались в комиссионных магазинах, но редко, и стоили кучу денег. Глебову и не мечтать. Однако он мечтал. В ту пору, когда он часто бывал у Сони, где он еще не чувствовал себя достаточно уверенно, хотя был старым Сониным другом, он страстно мечтал как раз о подобной куртке. То, что нужно: мужественность, элегантность, крик моды, практичность. И, разговаривая, он не мог оторвать глаз от мягких кожаных складок. Левка что-то рассказывал о Германии, о неудачной женитьбе, о бате, о доме, где жил теперь. Глебов тоже рассказывал. Они говорили грубыми голосами о грубых вещах. Война вытряхнула из них мальчишескую начинку, так им мнилось, во всяком случае. На самом деле они оставались мальчишками. Черт знает что бы он не отдал за такую штуку. |
| 3466 |
Ганчук говорил, что недооценивал Достоевского. Теперь будет много свободного времени и он займется. Юлия Михайловна смотрела на мужа с печальным и страстным вниманием. Он говорил что-то в таком духе: мучившее Достоевского – все дозволено, если ничего нет, кроме темной комнаты с пауками – существует доныне в ничтожном, житейском оформлении. Все проблемы переворотились до жалчайшего облика, но до сих пор существуют. Нынешние Раскольниковы не убивают старух процентщиц топором, но терзаются перед той же чертой: переступить? И ведь, по существу, какая разница, топором или как-то иначе? Убивать или же тюкнуть слегка, лишь бы освободилось место? Ведь не для мировой же гармонии убивал Раскольников, а попросту для себя, чтобы старую мать спасти, сестру выручить и самому, боже мой, самому как-то где-то в этой жизни. |
| 3467 |
Тому, кто не имеет ее, самостоятельность кажется настолько привлекательной штукой, что он отдаст за нее что угодно. Саню буквально поразило это слово, когда он всмотрелся в него. Не вчитался, не вдумался, там и вдумываться особенно не во что, а именно всмотрелся и увидел. Самостоятельность – самому стоять на ногах в жизни, без подпорок и подсказок – вот что это значит. Иногда для важного решения не хватает пустяка; так произошло и на этот раз; как только Саня увидел, что такое самостоятельность, он словно бы встал на свое собственное, ему принадлежащее место, где ему предстояло сделаться самостоятельным, встал так уверенно и удобно, что никаких сомнений не могло быть, его ли это место, и решил: все, хватит. Хватит ходить по указке, поступать по подсказке, верить сказке. Пятнадцать лет человеку. |
| 3468 |
Увидев столько книг, собранных в одном месте, старик чуть не задохнулся. Антонио погрузился в освоение этого богатства. Для ускорения и облегчения процесса им была приобретена новенькая лупа. На формирование и оттачивание читательского вкуса у него ушло пять месяцев. За это время в его душу не раз закрадывались сомнения, но после долгих размышлений он находил ответы на все свои вопросы и вновь обретал твердость духа. Изучив тексты по геометрии, он вдруг испытал сильнейшие сомнения в том, стоило ли вообще когда-то учиться читать и затем, уже на старости лет, вновь обретать этот мистический дар. В его памяти случайно отложилась одна фраза. Звучало это потрясающее в своей бессмысленности умозаключение примерно так: «Гипотенуза является стороной прямоугольного треугольника, противоположной его прямому углу». |
| 3469 |
Хорошенько проштудировав тексты по геометрии, Антонио вдруг испытал сильнейшие сомнения в том, стоило ли вообще когда-то учиться читать и затем, уже на старости лет, вновь обретать этот мистический дар. Из всех освоенных текстов на эту тему в его памяти случайно отложилась одна-единственная фраза, которую он впоследствии неоднократно повторял в минуты уныния и самого плохого настроения. Звучало это потрясающее в своей бессмысленности умозаключение примерно так: «Гипотенуза является стороной прямоугольного треугольника, противоположной его прямому углу». Впоследствии эта фраза не раз ставила в тупик обитателей городка. Они воспринимали ее либо как бессмысленную скороговорку, либо – в глубине души – как своего рода заклинание, взывающее к неким потусторонним и скорее всего очень темным силам. |
| 3470 |
Антонио спал мало – не больше пяти часов. Ему этого вполне хватало. Остальное время он с удовольствием уделял чтению романов. При этом не меньше времени, чем самое чтение, занимали у него размышления над переживаниями героев и превратностями их судеб, а также попытки представить себе те места, где происходили описываемые в романах события. Читая о таких городах, как Париж или Лондон, он был вынужден собирать в кулак все свое воображение, чтобы хоть как-то представить их себе. В большом городе Ибарре ему за всю жизнь довелось побывать всего один раз. Об этом центре цивилизации у него сохранились весьма смутные воспоминания: мощеные улицы, ровные квадраты из почти одинаковых, выкрашенных в белый цвет домов, да еще разве что центральная площадь, по которой в тени высокого собора прогуливаются люди. |
| 3471 |
В юности, на пути из горного поселка в амазонские дебри они с Долорес проехали два других города – Лоху и Самору. Впрочем, в обоих этих городах они задержались очень ненадолго, и теперь Антонио вряд ли смог бы сказать со всей определенностью, возможно ли горение настоящей любви на их территории. Но больше всего ему нравилось представлять себе снег – думать о том, какой он, да и вообще что это такое. Еще ребенком он видел снег издалека: белое покрывало опоясывало склоны вулкана. Познакомиться с этим природным явлением ближе старику не довелось, и порой он воспринимал поведение героев книг как немыслимую дерзость: ведь если верить тому, что написано, то они запросто могли ходить по редчайшей красоты ковру, явно нарушая его целостность и даже не задумываясь, что он просто-напросто может испачкаться. |
| 3472 |
Вспоминаю. Трамвайные рельсы на замерзшей реке. Трамвай, идущий от одного берега к другому, лавки вдоль окон. Взгляд вагоновожатого буравит метель и сумерки, но другого берега все еще не видно. Путь едва освещают фонари, в их мерцающем свете каждая неровность на льду кажется едущим трещиной и зиянием. Вагоновожатый сосредоточен, он последний, кто потеряет надежду. Кондуктор тоже крепок духом, но не забывает взбадривать себя глотками из фляжки, ибо мороз и лунный этот пейзаж обескуражат любого, кондуктор же должен оставаться бодрым. Продает билеты, отрывает их заледеневшими пальцами. Под ним десять саженей воды, по бокам метель, но хрупкий его ковчег, желтый огонек на льду, стремится к своей цели – огромному, теряющемуся во мраке шпилю. Я узнаю этот шпиль и эту реку. Теперь я знаю, в каком городе жил. |
| 3473 |
Я еще не знал, в каком из вагонов едет отец, и мгновенно увидеть его среди прибывших было для меня делом чести. Отец выходил на перрон и целовал нас – сначала меня, затем маму, – и появление его было несказанным моим счастьем. Счастье, говорил я про себя, увидев отца. Мы переходили через реку, поднимались по той самой дороге у мельницы, а тени наши неправдоподобно вытягивались под бесконечным летним солнцем. Счастье. Входили в дом, ужинали, рассматривали подарки (отец всегда приезжал с подарками), читали что-нибудь вслух на ночь, засыпали и видели сны. Уже взрослым я часто видел отца во сне, прежде всего – отца летнего. Нос с горбинкой, залысина. В белой рубашке и светлых брюках с широким поясом. Может быть, напряженное высматривание отца на перроне и сделало его облик самым четким портретом моей памяти. |
| 3474 |
В сущности, вот он, рай. В доме спят родители и бабушка. Мы любим друг друга, нам вместе хорошо и покойно. Нужно только, чтобы время перестало двигаться, чтобы не нарушило того доброго, что сложилось. Я не хочу новых событий, пусть существует то, что уже есть, разве этого мало? Потому что, если все будет продолжаться, дорогие мне люди умрут. Безмятежно спящие в доме – умрут. Не ведающие, над какой жуткой пропастью висит наше счастье. Проснутся, проживут предназначенные им события – и конец. Понятно ведь, куда лежит курс. И меня это ожидает. Но раньше других, вероятно, бабушку, в чьих глазах я все еще не вижу тревоги. Она наверняка догадывается, что наше благополучие призрачно, что оно до поры до времени. Рай – это отсутствие времени. Если время остановится, событий больше не будет. Останутся несобытия. |
| 3475 |
Подавляющее большинство людей ведет жизнь, к которой их вынуждают обстоятельства. И хотя некоторые жалуются на свою судьбу, полагая, что занимают в жизни не то место, какое должны были бы занимать, думают, что если бы обстоятельства сложились иначе, могли бы достичь значительно большего, все же они, как правило, принимают свой удел если не спокойно, то, во всяком случае, покорно. Люди похожи на трамвайные вагоны, идущие по раз и навсегда проложенным маршрутам, до тех пор пока не потеряют способность двигаться и не превратятся в железный лом. Не часто встретишь человека, который сумел стать хозяином своей судьбы. Вот почему мне было любопытно познакомиться с Томасом Уилсоном. Все это происходило на Капри, куда я приехал погостить к своему другу. Однажды мой друг познакомил нас, и мы разговорились. |
| 3476 |
Филип немедленно сел за стол и сочинил крайне резкое письмо дяде. Он не стеснялся в выражениях. Он был так зол, что долго не мог заснуть и рано утром проснулся в мрачном настроении. Он едва дождался ответа. Ответ пришел через два или три дня. Это было кроткое, грустное письмо от тети Луизы; по ее словам, ему не следовало так писать дяде: он причинил ему большое горе. Он поступил жестоко. Надо ему понять, что они стараются для его же блага; они куда старше его, и им виднее, что для него лучше. Филип сжал кулаки. Он часто слышал такие доводы, но не понимал, почему их надо принимать на веру; дядя и тетя не знают современных условий; почему они так уверены, что раз они старше его, значит, и умнее? Письмо заканчивалось сообщением, что мистер Кэри взял обратно свое заявление об уходе племянника из школы. |
| 3477 |
Через полгода учителя станут ему безразличны. Их похвала его не обрадует, а хула заставит только презрительно пожать плечами. Филип научился скрывать свои чувства, к тому же он все еще страдал от застенчивости, но теперь он часто бывал весел; и, хотя он по-прежнему ковылял по школе с притворной скромностью, молчаливый и сдержанный, душа его ликовала. Даже ходить он стал как будто легче. В голове у него проносились разные мысли, мечты так стремительно обгоняли друг друга, что он не мог их удержать, но их веселый хоровод переполнял его сердце радостью. Теперь, когда у него было легко на душе, он мог опять заниматься, и в последние недели принялся наверстывать упущенное. Голова его работала без всякого напряжения, и сам процесс мышления доставлял ему подлинное удовольствие. Он отлично выдержал экзамены. |
| 3478 |
Сердце Филипа екнуло. Бой был выигран, но он не был уверен, что это победа, а не поражение. Директор согласился и протянул ему руку. Еще немного, и Филип передумал бы, но мистер Перкинс, по-видимому, считал дело решенным. Филип вышел. Со школой покончено, он свободен; но неистовой радости, которой он ждал, Филип почему-то не почувствовал. Он медленно обошел школьный двор, и его охватило глубокое уныние. Теперь он жалел, что не вел себя умнее. Ему уже не хотелось уходить из школы, но он знал, что не сможет заставить себя пойти к директору и сказать, что остается. Это было бы таким унижением, какого он не мог вынести. Он сомневался, правильно ли поступил, был недоволен собой и всем на свете. И мрачно спрашивал себя: неужели всегда, когда тебе удается поставить на своем, ты потом об этом жалеешь? |
| 3479 |
Разрешив этот мучительный вопрос к полному своему удовольствию, он решил выбросить его из головы, что легче было сказать, чем сделать; порой его терзали сожаления, которые он не в силах был подавить, и страхи, от которых трудно было отделаться. Он был так молод и у него было так мало друзей, что бессмертие не очень его манило и он мог расстаться с верой в него без сожалений; но одна мысль делала его глубоко несчастным: он ругал себя за безрассудство, смеялся над своей сентиментальностью, но слезы и впрямь выступали у него на глазах, когда он думал о том, какая красивая была у него мать, а он ее никогда уже больше не увидит, хотя любовь ее становилась для него с каждым годом все дороже и нужнее. Иногда в нем просыпался голос множества набожных и богобоязненных предков, и его охватывал панический страх. |
| 3480 |
Отрадно думать, что твоей первой любви удалось остаться чистой поэзией. Цени каждое ее мгновение, ибо боги одарили тебя величайшим даром; ты сохранишь его в памяти до последнего смертного часа, как самое сладкое и томительное из воспоминаний. Никогда больше не испытаешь ты столь безмятежного блаженства. Первая любовь неповторима. Сердце мое забилось быстрее, когда я прочел восхитительные слова о том, как ты погружаешь лицо в волны ее кудрей. Я убежден: они того редкостного каштанового цвета, который чуть отливает золотом. Так и вижу: вот вы сидите рядом под тенистым деревом и читаете, и вдруг ты падаешь перед ней на колени и целуешь ту землю, на которой оставила след ее ножка. Мысленно я припадаю к этой земле вместе с тобой; это дань преклонения поэта перед ее сияющей юностью и перед твоей любовью. |
| 3481 |
Мой день рождения прошел вполне буднично. Как обычно, утром я работал, днем гулял в пустынном леске за домом. Мне так и не удалось разгадать, что придает этому леску его таинственную притягательность. Второго такого я в жизни не видал, такой глубокой тишины я нигде больше не встречал. С дубов причудливыми гирляндами, точно клочья рваного савана, свисал бородатый мох, эвкалипты в эту пору уже оголились, а ягоды на мыльном дереве съежились и пожелтели; над низкорослыми деревьями высились сосны с их сочной сверкающей на солнце зеленью. В этом заглохшем безлюдном леске есть нечто странное, и хотя кроме тебя тут никого нет, не покидает жутковатое чувство, что где-то рядом шныряют незримые существа – не люди, но и не звери. Чудится, что какая-то тень, выглянув из-за ствола, безмолвно следит за тобой. |
| 3482 |
Зная, как часто авторы используют в произведениях эпизоды собственной жизни, порой вполне несущественные, интерес и значительность которым придает лишь сила их воображения, я решил, что было бы забавно, оттолкнувшись от пьесы, восстановить события, породившие ее к жизни. Последний роман я собирался написать о рабочей семье из трущоб. Меня прельщала мысль завершить путь романом о непутевых обитателях трущоб – полвека назад я начал его романом о них же. Но теперь довольствуюсь тем, что коротаю часы досуга, размышляя об этих романах. Впрочем, именно так писатель получает больше всего радости от своих книг: когда книги написаны, они ему уже не принадлежат, и его больше не забавляют разговоры и поступки созданий его фантазии. Думается, на восьмом десятке я уже вряд ли напишу нечто подлинно великое. |
| 3483 |
И вновь протяженная панорама загадочных лавчонок, и крытых черепицей карнизов, и фантастических загадок, начертанных на всем и повсюду. Я совершенно не имею представления, в каком направлении бежит Тя. Я только вижу, что чем дальше мы едем, тем уже становятся улицы, и что некоторые дома выглядят не солиднее, чем сплетенные из ивовых прутьев голубятни, и что мы переезжаем несколько мостов, прежде чем останавливаемся у подножия еще одного холма. Здесь также есть крутая лестница, а перед ней сооружение, которое одновременно и ворота, и символ – постройка впечатляющая, но ни в коей мере не ровня великим буддистским воротам, увиденным ранее. Поразительно просты все его контуры: нет никаких резных украшений, никакой окраски, никаких надписей; тем не менее оно обладает истинной величавостью и загадочной красотой. |
| 3484 |
С восхитительным изумлением от первой поездки по японским улицам – не имея возможности заставить своего рикшу понять хоть что-либо, кроме неистовых жестов везти куда угодно, во все четыре стороны в одно и то же время, ибо прелесть и новизна всего просто неописуемы – приходит наконец ощущение, что находишься на том Дальнем Востоке, о котором столь много было прочитано, о котором столько долго грезилось и тем не менее, как глаза тому свидетельствуют, о котором до сей поры ничего мне не было известно. Романтично даже само первое осознание этого вполне рядового факта, но для меня это осознание еще и невыразимым образом преображается неземным великолепием этого дня. Какое-то несказанное очарование наполняет утренний воздух, прохладный от свежести японской весны и набегающих со снежного конуса Фудзи порывов ветра. |
| 3485 |
Приходит наконец ощущение, что находишься на том Дальнем Востоке, о котором столь много было прочитано, о котором столько долго грезилось и тем не менее, как глаза тому свидетельствуют, о котором до сей поры ничего мне не было известно. Романтично даже само первое осознание этого вполне рядового факта, но для меня это осознание еще и невыразимым образом преображается неземным великолепием этого дня. Какое-то несказанное очарование наполняет утренний воздух, прохладный от свежести японской весны и набегающих со снежного конуса Фудзи порывов ветра; очарование скорее от нежнейшей прозрачности, нежели от каких-либо конкретных красок – от исключительной ясности атмосферы, лишь с призрачным намеком на синеву, сквозь которую даже самые удаленные предметы кажутся сфокусированными с изумительной резкостью. |
| 3486 |
В ту пору мне не только удавалось находиться в двух местах одновременно – вдобавок я обладал двумя сторонами, которые не всегда приходили к согласию, и вот одна никак не в силах была уразуметь, почему мой отец печалится о близкой кончине человека, которого не любит, а другая понимала это. И в ту пору я смотрел на родителей как-то очень уж прагматично. И часто на пальцах подсчитывал, сколько мне будет лет, когда отцу исполнится сорок, пятьдесят, шестьдесят. Меня всегда томил страх сиротства, и я хотел быть уверен, что ко дню его смерти я буду уже не очень сильно в нем нуждаться. Однако сейчас я сам себе напомнил, что кроме практической пользы получаешь от родителей и нечто большее и что, когда они уйдут, ты все равно останешься сиротой, и неважно, сколько тебе будет лет к этому времени – девять или девяносто. |
| 3487 |
Все утро мимо нас неслись книги, а потом выяснилось, что такое творится по всему городу. Книги улетали не только из школ, но и из библиотек, читален и квартир. И около полудня от множества томов, что парили над крышами, потемнело небо. Помню, что на какое-то мгновение во мне шевельнулась тень сожаления, но – ненадолго, потому что трудно грустить, когда вокруг бушует такое всеобщее и безудержное ликование. Несколько старшеклассников с видом налетчиков врывались в классы, набивали замешкавшимися книгами портфели, а потом открывали их всем на радость. И книги суматошно выпархивали оттуда, как голуби из клетки, и сперва бестолково метались в воздухе из стороны в сторону, но вскоре, набрав высоту, определяли направление и скрывались в поднебесье. Когда пришло время обеда, нам велели отправляться по домам. |
| 3488 |
Когда пришло время обеда, нам велели отправляться по домам. Большинство моих товарищей шли кучками, чтобы и дальше обсуждать происшествие и с удовольствием представлять, на что похожи будут теперь уроки литературы без литературы, а истории – без единой истории. И в тот день нам ничего не задали на дом, потому что задания эти не по чему было готовить. Я предпочел возвращаться один, чтобы без помехи пройти мимо того угла, на котором обычно останавливалась поболтать с подружками Лаура. Да, я продолжал думать о ней. Мое открытие стало самым крупным событием за весь этот день, затмив даже исчезновение книжек. Хотя меня очень волновало, что сейчас я опять ее увижу и мы с ней даже обменяемся ужимками, я побаивался, что все это – мои выдумки, а на самом деле она не обращает на меня никакого внимания. |
| 3489 |
Две черты, две страсти отличали его. Он мыслил незаурядно ясно и правильно. И он в редкой степени владел даром нравственной чистоты и справедливости, он чувствовал горячо и благородно. Но для деятельности ученого, пролагающего новые пути, его уму недоставало дара нечаянности, силы, непредвиденными открытиями нарушающей бесплодную стройность пустого предвидения. А для того чтобы делать добро, его принципиальности недоставало беспринципности сердца, которое не знает общих случаев, а только частные, и которое велико тем, что делает малое. Стрельников с малых лет стремился к самому высокому и светлому. Он считал жизнь огромным ристалищем, на котором, честно соблюдая правила, люди состязаются в достижении совершенства. Когда оказалось, что это не так, ему не пришло в голову, что он не прав, упрощая миропорядок. |
| 3490 |
Для деятельности ученого, пролагающего новые пути, его уму недоставало дара нечаянности, силы, непредвиденными открытиями нарушающей бесплодную стройность пустого предвидения. А для того чтобы делать добро, его принципиальности недоставало беспринципности сердца, которое не знает общих случаев, а только частные, и которое велико тем, что делает малое. Стрельников с малых лет стремился к самому высокому и светлому. Он считал жизнь огромным ристалищем, на котором, честно соблюдая правила, люди состязаются в достижении совершенства. Когда оказалось, что это не так, ему не пришло в голову, что он не прав, упрощая миропорядок. Надолго загнав обиду внутрь, он стал лелеять мысль стать когда-нибудь судьей между жизнью и коверкающими ее темными началами. Разочарование ожесточило его. Революция его вооружила. |
| 3491 |
Кому не лестно стать предметом всеобщих забот? И ведь сколько людей впадает во второе детство! Они выменивают неуемную силу на посулы коротенького продления жизни. В результате глава семьи превращается в самое младшее ее чадо. И я почти с ужасом прислушивался к самому себе: нет ли и у меня таких намерений? Ибо я жил неуемно, пил вволю, объедался или вовсе ничего не ел, спал двадцать четыре часа подряд или по двое суток вовсе не ложился, работал слишком подолгу и с большой отдачей или погрязал в лености. Я ворочал тяжелые грузы, рубил и колол, лазил по горам, всласть предавался любви и считал похмелье не воздаянием за грехи, а последствием содеянного. Мне не хотелось поступаться своим жизнелюбием ради небольшого припека к жизни. Моя жена вышла за мужчину – с какой стати ей возиться с беспомощным младенцем? |
| 3492 |
Я не знаю, что творится в душе у других людей – одновременно таких разных и таких одинаковых. Могу только предполагать. Про себя знаю точно: я буду корчиться и извиваться, лишь бы избежать ранящей меня правды, а когда выбора не останется, отодвину ее прочь в надежде, что она исчезнет. Говорят ли другие люди твердо «Подумаю об этом завтра, когда будут силы» и потом рисуют картинку желанного будущего или подправленного прошлого, словно дитя, исступленно играющее перед неизбежной отправкой в постель? Домой я шел скрепя сердце по минному полю правды. Будущее было усеяно плодоносными драконьими зубами. Неудивительно, что я бросился со всех ног на безопасную якорную стоянку моего прошлого. Но на пути решительно застыла тетушка, искусный стрелок влет по стайкам кривды, и в глазах ее горели вопросительные знаки. |
| 3493 |
Давно уж пора было появиться Андам. Они и появились. Данилов увидел свое заветное место и стал снижаться. Место было тихое, в горах, у моря, а здешние жители его отчего-то не любили. Прямо под Даниловым тянулась теперь посадочная полоса километров в пять длиной, а вокруг нее там и тут на пустынном каменистом плато в зеленом мху кустарников виднелись изображения странных животных и птиц. Данилов произвел посадку и пошел к своей пещере. Посадочная полоса была его хороша, не хуже иных бетонированных, камень пока не искрошился. Полосу эту Данилов устроил в пору ложного увлечения алюминиевыми крыльями. И с крыльями этими совсем она была не нужна ему для посадки, а вот спижонил, наволок камней, уложил их да сверху еще их и вылизал, теперь об этом стыдно вспоминать, садился на полосу как самолет. |
| 3494 |
Вскоре явились на плато ученые и с шумом открыли работы инков. Другие же ученые с ними не согласились и доказали, что полосу с рисунками создали пришельцы. Данилов с увлечением читал их исследования, страницы с жадностью перелистывал, до того было интересно. Однако охотников за пришельцами в пух и прах разнес проницательный профессор Деревенькин, за что был проклят детьми, в числе их и Мишей Муравлевым. Миша вместе с другими юными умами устно объявил этому профессору кислых щей кровную месть, уроки уже не делал, а точил нож. Профессор теперь нервно вздрагивал, на работу ходил в черной маске, но Данилов считал, что дети правы. Данилов подошел к пещере. Вход в нее был прикрыт, гранитный тесаный камень в сорок тонн весом Данилов сдвинул плечом. В пещере было темно и сыро, пахло пометом летучих мышей. |
| 3495 |
Следует сказать, что Данилов был демоном лишь по отцовской линии. По материнской же он происходил из людей. А именно – из окающих людей волжского города Данилова. Отца Данилов не знал. Данилов был грудным ребенком, когда отца его за греховную земную любовь и за определенное своеобразие личных свойств навечно отослали на Юпитер. Там ему положили раздувать газовые бури. Да и мать Данилова тогда же и сгинула. С отцом Данилов в переписке не состоял и никогда не встречался. Они и узнавать друг о друге ни словечка не имели права. Пунктом договора Данилову было установлено пролетать мимо Юпитера, лишь закрыв глаза и заткнув уши ватой. Сам же Данилов мог всю жизнь провести в своем городке, разводить в огороде репчатый лук, а теперь уж и покоиться смиренным мещанином под тополями и березами на кладбище. |
| 3496 |
Дело в том, что и серьезные личности подозревали в Данилове человека. Доверия к нему у них не было, а значит, не могло быть у Данилова и особого продвижения. Впрочем, и сам Данилов давал поводы для подозрений. По окончании лицея Канцелярии от Познаний он должен был бы всё знать, всё чувствовать, всё видеть и всё людское в этой связи презирать и ненавидеть. Но это были идеальные требования. А далеко не все лицеисты получали дипломы с отличием. Иным лодырям и тупицам дипломы выдавали махнув рукой, жалко было затрат на их воспитание, да и не хватало кадров. Вот и Данилов считался нелишним, но легкомысленным и бестолковым учеником, какому вершины демонических наук были недоступны. На самом же деле Данилов был лицеистом способным и сразу же научился всё знать, чувствовать, всё видеть в пространстве и во времени. |
| 3497 |
На самом же деле Данилов был лицеистом способным и сразу же научился всё знать, всё чувствовать, всё видеть в пространстве, и во времени, и в глубинах душ, всё – и прошлое, и настоящее, и вечное, и вдоль и поперек, и всё это – в единое мгновение. Но от этой возможности ему стало тоскливо, скучно и начались мигрени. Куда правильнее показалось Данилову возможностью этой не пользоваться, а открывать всё заново и самому, как то делали люди. С любопытством, дотошностью и учением удивляться любой мелочи. Да и что за тоска была бы жить, зная наперед всё. Вот Данилов и прикинулся простаком с малым количеством чувствительных линий. Да так ловко, что ни один ум, ни один аппарат его не раскусил. Знания же были у него теперь, какие он сам себе добыл, иные из высших сфер, иные на уровне даниловской средней школы. |
| 3498 |
Стало быть, об успехах в учебе Данилову нечего было беспокоиться. Хуже обстояло у него дело с необходимостью всё презирать и ненавидеть. В теории он жутко стал всё презирать. Как он всё ненавидел! Но вот на практике, то ли из-за нехватки общих знаний, то ли по какой иной причине, чувство ненависти к человечеству то и дело вызывало у Данилова колики в желудке. Однако Данилов не требовал у лекарей справок об освобождении, а хотел преодолеть себя и, выполняя курсовые работы, со рвением стажировался в группах, готовивших землетрясения, стихийные бедствия и ограбления банков. Кое-чему научился, но в животе кололо всё сильнее и к горлу что-то подступало. Да и руководители Даниловым оставались недовольны. В ограблениях он был еще хорош, а вот из кратеров в окружающую среду мало выбрасывал пепла и камней. |
| 3499 |
Данилову земной возраст определили в семь лет, и по людскому календарю в тысяча девятьсот сорок третьем году он был опущен в Москву в детский дом. Там очень скоро один из воспитателей обнаружил у Данилова недурной слух, и способного мальчика взяли в музыкальную школу. Потом была консерватория, потом – оркестр на радио, потом – театр. Оттого, что за Даниловым вины никакой не было, а вся вина была на его отце, многие привилегии и возможности демона Данилову сохранили. Вот только летать в Девять Слоев Данилов имел право лишь изредка и ненадолго. Да и то с особого разрешения. Данилова в Девяти Слоях еще узнавали, шепотом просили рассказать земные анекдоты, но для многих он был уже пришельцем из потустороннего мира, демоном с того света. У них во всех бумагах и разговорах Земля так и называлась – Тот Свет. |
| 3500 |
В Москве было тепло, мальчишки липкими снежками выводили из себя ровесниц, переросших их на голову, колеса трамваев выбрызгивали из стальных желобов бурую воду, крики протеста звучали вослед нахалам таксистам, обдававшим мокрой грязью публику из очередей за галстуками и зеленым горошком. Однако, по предположениям метеостанции в Горной Шории, именно сегодня над Москвой теплые потоки воздуха должны были столкнуться с потоками студеными. Не исключалась при этом и возможность зимней грозы. Данилов потому и облюбовал Останкино, что оно испокон веков было самым грозовым местом в Москве, а теперь еще и обзавелось башней, полюбившейся молниям. Он знал, что и сегодня произойдет столкновение. От нетерпения Данилов чуть было не притянул к себе лапландскую тучу, но сдержал себя и оставил тучу в покое. |
| 3501 |
Ветер расправляет летние крылья. Его так много, словно развязали небесный узел. Он срывает последние цветы жасмина и несет по дворикам тополиную снежность. Тихую нежность июня. Тополя. Время дарения. Пух гладит по лицу, задерживается на ресницах – доверчивый и невозможный. Мир сквозь него такой воздушный. Но кому нужна эта нежность? А ведь вот ее сколько! А дворики в июне тихие, чуть белесые от нависшего на листьях пуха. Он лежит невесомым ковром – входишь в него, как в реку тумана. Можно прикоснуться к Покою – вот так, с самого утра. Пионы. Символ наступившего лета. Благоухают дождевой свежестью и еще цветочным вареньем – тугие, плотно сбитые к сердцевине шары. Возвращают в день школьных экзаменов. Тогда руки долго пахли цветами, и впереди была такая свобода, которую невозможно в себя вместить. |
| 3502 |
Сейчас такое время, когда необходимо замедлиться. Стать с собой честными и спросить: чего хотим и в чем нуждаемся именно сейчас? Конечно, хотим чтобы всего этого не было. И нуждаемся в чувстве контроля над ситуацией и в спокойствии. Но это уже есть. И невозможно контролировать мир, можно лишь наладить с миром отношения, и с самими собой. Сейчас как раз такое время, когда нужно прислушаться к себе, найти точку внутреннего равновесия, в которой надежно. Решить, что впускать в свою жизнь, а что нет. Страх и панику точно не нужно, как и ежечасный мониторинг новостей. Нужное нам нас найдет. Сейчас такое время – осознать, что всё, что происходит, происходит для чего-то. У всего есть свой посыл. И именно в такие времена часто появляется настоящая человеческая сплоченность. Мы можем научиться поддержке друг друга. |
| 3503 |
Сейчас такое время – осознать, что всё, что происходит, происходит для чего-то. И именно в такие времена часто появляется настоящая человеческая сплоченность. Мы можем научиться важной поддержке и внимательности друг к другу. Можем наконец побыть с близкими, и стать еще ближе. Мы можем увидеть сокрытое. В трепетании березовых ветвей и нежном воздухе. Можем научиться быть заботливыми и бережными, терпеливыми. Терпимыми. Не нагнетать, а успокаивать. Уходить не в страх, а в свою истинную женскую суть – где много природной внутренней силы, где центр начала жизни, а значит и все ответы. Пришло время научиться созидать. Найти в себе внутренний свет и делиться им. Излучать уверенность и покой. Обрести веру. Учиться жить в моменте – здесь и сейчас. Прочувствовать красоту и силу каждого момента. Учиться жить. |
| 3504 |
Я спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился? Верно, она существовала, и было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные. Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений – лучший свет жизни. И с той поры сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы. Как орудие казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления. Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страданья – и никогда не мог насытиться. |
| 3505 |
Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страданья – и никогда не мог насытиться. Так, томимый голодом в изнеможении засыпает и видит перед собой роскошные кушанья; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче; но только проснулся – мечта исчезает, остается удвоенный голод и отчаяние. Может быть, я завтра умру, и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле. Одни скажут: он был добрый малый, другие – мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? А всё живешь – из любопытства. |
| 3506 |
Лучше не вспоминать, как боялся Шмулик неулыбчивой хозяйки в вышитом длинном переднике и белоснежной блузе с оборками и ее насмешливых дочек. Аккуратные хорошенькие девочки в ситцевых платьях, пахнувших лавандой, вежливо приседали при виде юного студента и постоянно затевали мелкие, но коварные издевки – то подавали две ложки к супу, то, наоборот, прятали нож для резки мяса, а однажды насыпали полную солонку отборного белого сахара и аккуратно поставили напротив тарелки Шмулика, так что ему, любившему подсолить еду, пришлось весь вечер давиться сладкими огурцами и котлетами. Особенно доставалось юному постояльцу от средней дочери семейства. Однажды за ужином она даже ухитрилась привязать ногу Шмулика к ножке стола тонкой розовой ленточкой, вставая из-за стола, он чудом не опрокинул всю посуду. |
| 3507 |
В основном все ваши проблемы, да и проблемы всего вашего социума кроются в том, что вы слишком защищены. Вы защищенные существа. Вы защищены от всех жестокостей современной жизни. Из вашего социума – не только с Земли, а и со всех миров Федерации – выходят практически все великие артисты, музыканты и ученые. Большая их часть доживает до конца своих лет в полном неведении, что, начиная с самого детства, их охраняют, что они ограждены от большинства реалий нашей так называемой межзвездной цивилизации, что их пацифизм и этические нормы – это роскошь, которую большинство из нас просто не могут себе позволить. Вам эта роскошь дана в надежде, что в один прекрасный день на базе этого родится философия, которая позволит каждому существу в нашей Галактике стать действительно цивилизованным и гуманным. |
| 3508 |
Быть может, неподвижность предметов, окружающих нас, навязана им нашей уверенностью, что это именно они, а не какие-нибудь другие предметы, неподвижностью нашей мысли по отношению к ним. Ибо всегда случалось, что, когда я просыпался таким образом, деятельно, но безуспешно стараясь определить своим рассудком, где я, всё вращалось вокруг меня во тьме: предметы, местности, годы. Тело мое, слишком онемевшее для того, чтобы двигаться, старалось определить положение своих членов, чтобы заключить на основании его о направлении стены, о месте предметов обстановки, чтобы воссоздать и назвать жилище, в котором оно находилось. Память его последовательно рисовала ему несколько комнат, в которых оно спало, между тем как вокруг него, меняя место соответственно форме комнаты, вращались в потемках невидимые стены. |
| 3509 |
Подобно многим состоятельным людям, мисс Кроули привыкла пользоваться услугами низших до тех пор, пока это было ей нужно, и, нимало не задумываясь, отпускала их от себя, едва эта надобность проходила. Некоторым богатым людям органически несвойственна благодарность, да и трудно ждать ее от них. Они принимают услуги людей неимущих как нечто должное. Но и у вас, бедные паразиты и смиренные блюдолизы, мало оснований жаловаться. В ваших дружеских чувствах к богачу столько же искренности, как и в его ответном к вам расположении. Вы любите деньги, а не самого человека! И если бы Крез и его слуга поменялись ролями, то ты отлично знаешь, несчастный плут, в чью пользу расположило бы тебя твое подобострастие. И я не уверен, что старуха не относилась с первых дней с затаенной подозрительностью к своей нежной сиделке. |
| 3510 |
Он не преувеличивал. Взять хотя бы последнюю неделю – из сельской Тосканы пришло письмо от прихожан местной церкви с нижайшей просьбой дать им совет: отцы церкви решили заказать статую одного святого, теперь два скульптора добивались этого заказа. Не соблаговолит ли великий Лоренцо высказать свое мнение? Подобные послания каждый день приходили пачками; Лоренцо вставал затемно и отвечал на каждое собственноручно. Он заботился о Флоренции, как о капризном дитяти, и каждую минуту посвящал тому, чтобы упрочить ее процветание в интересах семейства Медичи. Но он прекрасно понимал, что любили не его самого, а благие дела, которые он мог совершить. Только Джулиано искренне обожал собственного брата, принимая его таким, каков он был. Лоренцо любил его безоглядно. Этой вот безоглядной любви Джулиано и опасался. |
| 3511 |
Так неумолимо стоит дилемма. Одно из двух: или жизнь в целом имеет смысл – тогда она должна иметь его в каждое свое мгновение, для поколения людей и для каждого живого человека, сейчас, теперь же – совершенно независимо от всех возможных ее изменений и предполагаемого ее совершенствования в будущем, поскольку это будущее есть только будущее и вся прошлая и настоящая жизнь в нем не участвует; или же этого нет, и наша нынешняя жизнь, бессмысленна, – и тогда нет спасения от бессмыслицы, и всё грядущее блаженство мира не искупает и не в силах искупить ее; а потому от нее не спасает и наша собственная устремленность на это будущее, наше мысленное предвкушение его и действенное соучастие в его осуществлении. Другими словами: мысля о жизни и ее смысле, мы неизбежно должны сознавать жизнь как единое целое. |
| 3512 |
Господин из Сан-Франциско ехал в Старый Свет на целых два года, с женой и дочерью, единственно ради развлечения. Он был твердо уверен, что имеет полное право на отдых, на удовольствия, на путешествие во всех отношениях отличное. Для такой уверенности у него был тот довод, что он был богат и только что приступал к жизни, несмотря на свои пятьдесят восемь лет. До этой поры он не жил, а лишь существовал, правда, очень недурно, но всё же возлагая все надежды на будущее. Он работал не покладая рук, – китайцы, которых он выписывал к себе на работы целыми тысячами, хорошо знали, что это значит, – и наконец увидел, что сделано уже много, что он почти сравнялся с теми, кого некогда взял себе за образец, и решил передохнуть. Люди, к которым принадлежал он, имели обычай начинать наслаждение жизнью с поездки в Европу. |
| 3513 |
Миссис Уилкинс еще ни разу не разговаривала с миссис Арбатнот, которая принадлежала к одной из церковных общин и изучала, подразделяла и регистрировала бедняков, когда они выходили на вечеринки импрессионистов. Сестра мистера Уилкинса была замужем за одним таким, и из-за этого родства миссис Уилкинс попала в круги, для нее совершенно неестественные, а вскоре стала бояться картин. О них приходилось что-то говорить, а она не знала, что сказать. Обычно она просто бормотала изумительно, но чувствовала, что этого недостаточно. Однако никто не возражал. Никто и не слушал. На миссис Уилкинс никто не обращал внимания. Она была из тех, кого на вечеринках не замечают. Одежда, инфицированная бережливостью, делала ее практически невидимой, лицо ее также не приковывало взоры, разговаривала она неохотно и робела. |
| 3514 |
Многие из романов Дика, прочитанные по отдельности, могут показаться кладовками, заполненными хаотичными и сложными идеями, как если бы автор пытался уместить в одну вещь сразу всё, что пришло ему в голову. Возможно, этот недостаток проистекает от тогдашней обстановки на книжном рынке и от тех жестких ограничений по объему, которые установило издательство. С другой стороны, можно поспорить: а стали бы его романы такими глубокими и богатыми по мысли, будь они хотя бы на четверть длиннее? Чудесная, многоуровневая паутина тем и концепций, образовавшаяся в результате такого вынужденного процесса конденсации, придает творчеству Дика некий специфический привкус, ту самую характерную особенность, которая делает его творчество поистине уникальным. По-видимому, Дик первый настоящий гений в фантастике. |
| 3515 |
Ситуация такова: корабль погиб над островом в двадцати милях от материка, они разделены проливом Дьявола. Мы выбрались из корабля вовремя – минутой позже это стало бы невозможным. Однако, чтобы спастись, нам снова надо найти корабль. В нем запас еды, и он защитит нас от наиболее смертоносных существ из открытых человеком. Кроме того, я, наверно, смогу починить пространственный передатчик и даже и спасательный бот. Но для этого каждый из нас должен приложить максимум усилий. Надо будет преодолеть двадцать миль джунглей, чтобы выйти к проливу Дьявола. Затем построить плот, чтобы нам обоим переправиться на материк, плот, который защитит нас от морских чудовищ, каждое из которых может проглотить вас целиком. Ваша сила, телепатические способности, моя ловкость и оружие – вот наша ставка в борьбе за жизнь. |
| 3516 |
В те дни, много лет назад, я думал, что мои мама и папа хотят меня отравить. И даже теперь, двадцать лет спустя, я не уверен в обратном. Кто его знает. Всё это припомнилось мне по той простой причине, что я рылся в сундуке, стоящем на чердаке. Сегодня утром я отомкнул медные застежки, поднял крышку, и старинный запах нафталина окутал теннисные ракетки без струн, поношенные кеды, сломанные игрушки, ржавые роликовые коньки. Когда я глазами повзрослевшего человека увидел все эти вещи, мне почудилось, будто всего какой-нибудь час назад я ворвался в дом с тенистых улиц, весь взмыленный, с криком, не успевшим замереть на моих устах. В те времена я был странноватым и смешным парнишкой, у которого в голове постоянно бродили необычные идеи; мысли об отравлении и страх были всего лишь частью моего тогдашнего бытия. |
| 3517 |
Если не хочешь, чтобы человек расстраивался из-за политики, не давай ему возможности видеть обе стороны вопроса. Пусть видит только одну, а еще лучше – ни одной. Пусть забудет, что есть на свете такая вещь, как война. Если правительство плохо, ни черта не понимает, душит народ налогами, – это все-таки лучше, чем если народ волнуется. Спокойствие превыше всего. Устраивайте разные конкурсы, например: кто лучше помнит слова популярных песенок, кто может назвать все главные города штатов или кто знает, сколько собрали зерна в штате Айова в прошлом году. Набивайте людям головы цифрами, начиняйте их безобидными фактами, пока их не затошнит, – ничего, зато им будет казаться, что они очень образованные. У них даже будет впечатление, что они мыслят, что они движутся вперед, хоть на самом деле они стоят на месте. |
| 3518 |
Набивайте людям головы цифрами, начиняйте их фактами, пока их не затошнит, – ничего, зато им будет казаться, что они очень образованные. У них даже будет впечатление, что они мыслят, что они движутся вперед, хоть на самом деле они стоят на месте. И люди будут счастливы, ибо факты, которыми они напичканы, это нечто неизменное. Но не давайте им такой скользкой материи, как философия или социология. Не дай бог, если они начнут строить выводы и обобщения. Ибо это ведет к меланхолии. Человек, умеющий разобрать и собрать телевизорную стену, куда счастливее человека, пытающегося измерить и исчислить вселенную, ибо нельзя ее ни измерить, ни исчислить, не ощутив при этом, как сам ты ничтожен и одинок. Я знаю, я пробовал. Нет, к черту! Подавайте нам увеселения, вечеринки, автомобили, порнографию и наркотики. |
| 3519 |
Здесь мы пытаемся сохранить независимость человечества хотя бы в искусстве. Мы не питаем вражды к Сверхправителям, мы просто хотим, чтобы нас предоставили самим себе. Когда Сверхправители уничтожили старые государства и тот образ жизни, к которому люди привыкли за всю свою историю, вместе с плохим уничтожено было и немало хорошего. Наша жизнь стала безмятежной, но притом безликой и пресной, наша культура мертва: за всё последнее время не создано ничего нового. И очень ясно почему. Не к чему больше стремиться, нечего добиваться, и слишком много стало развлечений. Ведь каждый день радио и телевидение по разным каналам выдают программы общей сложностью на пятьсот часов. Если вовсе не спать и ничем другим не заниматься, все равно уследишь едва ли за двадцатой долей всего, чем можно развлечься. |
| 3520 |
Этот мир не ведал, что значат день и ночь, годы и времена года. В его небе светили шесть разноцветных солнц, и темноты здесь не бывало, только менялось освещение. Планета странствовала по изгибам и петлям сложной орбиты, никогда не возвращаясь на однажды пройденный путь. Каждый миг – единственный и неповторимый: рисунок, который образуют сейчас в небе шесть солнц, уже не возобновится до конца времен. Но даже и здесь существует жизнь. Быть может, когда-то планета обугливалась от близости к своим светилам, а в другую – леденела, удаляясь от них, однако, наперекор всему, на ней обитает разум. Громадные многогранные кристаллы стоят группами, образуя сложные узоры. Пусть на то, чтобы додумать мысль, они потратят тысячелетие, – что за важность. Вселенная еще молода, и впереди у них – Время, а ему нет конца. |
| 3521 |
Наша жизнь стала безмятежной, но притом безликой и пресной, наша культура мертва: за всё последнее время не создано ничего нового. И очень ясно почему. Не к чему больше стремиться, нечего добиваться, и слишком много стало развлечений. Ведь каждый день радио и телевидение выдают программы общей сложностью на пятьсот часов. Если вовсе не спать и ничем другим не заниматься, все равно уследишь едва ли за двадцатой долей всего, чем можно развлечься, стоит только щелкнуть переключателем. Вот человек и становится какой-то губкой – всё поглощает, но ничего не создает. Известно ли вам, что сейчас в среднем каждый просиживает перед экраном по три часа в день? Скоро люди вовсе перестанут жить своей жизнью. Будут тратить полный рабочий день, лишь бы не прозевать историю какого-нибудь выдуманного семейства. |
| 3522 |
Я не раз раньше видела и саму Дорогу, и за ней тоже бывала со своими здешними сестрой и братом, но теперь мне предстояло идти прямо по ней. Я чувствовала важность момента, и одновременно чего-то побаивалась, и даже успела прошептать Дороге несколько слов из священной молитвы, делая первые девять шагов. Люди говорили, что Дорога – старейшее творение рук человеческих во всей долине; никто не знал точно, сколько ей лет. Некоторые ее участки были совершенно прямыми, зато другие изгибались, спускаясь к берегу реки, но потом Дорога возвращалась вновь к прежней оси. В пыли виднелись следы человеческих ног, копыт овец и ослов, отпечатки собачьих лап. Здесь прошло множество обутых и босых людей – так много, что мне показалось, здесь есть следы всех тех, кто прошел по Дороге за минувшие пятьдесят тысяч лет. |
| 3523 |
В пыли виднелись следы, здесь прошло множество обутых и босых людей – так много, что мне показалось, здесь есть следы всех тех, кто прошел по Дороге за минувшие пятьдесят тысяч лет. Огромные дубы высились вдоль нее, давая тень и защищая от ветра; порой они перемежались вязами, или тополями, или гигантскими эвкалиптами; но и Дорога была настолько широкой, что даже утренние длинные тени не могли пересечь ее от одного края до другого. Я думала, Дорога такая широкая именно потому, что она такая старая, но мать объяснила: такой широкой Дорога стала потому, что большие стада овец из долины здесь совершают переход к прериям с соленой травой в устье реки, а потом возвращаются обратно, а в некоторых отарах овец больше тысячи. Теперь овцы уже все прошли, и мы видели только несколько тележек сборщиков помета. |
| 3524 |
Высокое крыльцо – дом очень старый, с крепкими стенами и просторными комнатами. Потолочные балки и рамы там сделаны из секвойи, древесина которой имеет красноватый оттенок, а стены – из кирпича, половицы дубовые, в окнах – прозрачные стекла в тесных переплетах. Веранды и балконы в доме широкие и красивые. Первой хозяйкой здесь была еще прабабка моей бабушки. Она жила в наших теперешних комнатах на втором этаже. Когда семья большая, ей обычно нужен целый этаж, но в нашей семье из старшего поколения была лишь моя бабушка, и мы втроем занимали только две западные комнаты. Мы немногое могли дать в общий котел. У нас был десяток диких олив и еще несколько плодовых деревьев; нам принадлежал также небольшой питомник садовых деревьев на восточном склоне горы, еще мы сажали картошку и овощи на огороде у ручья. |
| 3525 |
У людей очень много грустных сказок; промолчим на вопрос, почему это так, и послушаем одну из них, новую сказку на старую тему, сказку, которую рассказывают на Дунае. Над Дунаем есть старый, мощный лес. Он начинается с берега и уходит далеко в глубь полей; ветви его деревьев нависли над синими звучными волнами реки, и корни их вода целует и моет, набегая на берег с тихим, ласковым звуком. Жили в том лесу эльфы и феи, и старые, мудрые гномы построили в нем, под корнями деревьев, дворцы свои, сидя в которых они думали думы про жизнь и всё другое, про что нужно думать, чтобы быть мудрецом. Ночами они выходили на тенистый берег реки и, сидя на камнях и на старых, поваленных бурею стволах деревьев, смотрели на волны и слушали то, что они шептали, тихо пробегая до моря из непонятной, туманной дали. |
| 3526 |
В том лесу жила старая фея и четыре ее дочери, самая меньшая из них была самой веселой, красивой и смелой. Она была очень маленькая, и ее головка, вся в серебряных кудрях, походила на пышно расцветшую лилию. Целые дни она бегала по лесу, а когда уставала, то садилась на ветви старого дуплистого бука; он стоял близко к тому краю леса, что выходил в степь. Это было ее любимое место, и с него, через пышный полог душистых зелёных ветвей, она видела бесконечную ширь степи, начинавшейся сейчас же за лесом и уходившей туда – в голубую даль, где ее край касался мягкой синевы неба. Она сидела высоко на ветках, ветер тихо качал их под ней, и она пела, нежась на солнце, о том, как хорошо быть феей и жить в старом, тенистом лесу. Птицы, бабочки и все, кто жил вместе с ней, очень любили ее, и ей жилось хорошо. |
| 3527 |
Первый из них открыл дверь своим ключом и вошел; за ним последовал и молодой парень, который тотчас же неловко снял кепку. Грубая одежда, в которой был парень, выдавала в нем моряка. Очутившись в просторном холле, он почувствовал себя явно не в своей тарелке: не знал, куда ему деть кепку, и собирался уже засунуть ее в карман, но тут его спутник взял ее у него из рук. Это вышло у него так естественно и просто, что неуклюжий парень сразу это оценил. У него в голове промелькнуло, что парень всё понимает и выручает его. Юноша шел за своим спутником по пятам, раскачиваясь и расставляя ноги, словно ровный пол под ним ходил ходуном от морской качки. Просторные комнаты, казалось, были слишком тесны для него – он со страхом ожидал, что его плечи заденут косяк двери или смахнут безделушки с низкого камина. |
| 3528 |
То, что Рут мало верила в литературное будущее Мартина, ничуть не умаляло ее в его глазах. Во время каникул, которые он устроил себе, он много занимался самоанализом и благодаря этому лучше понял самого себя. Он обнаружил, что любит красоту больше славы и если и желает славы, то только ради Рут. Лишь ради нее он и мечтал прославиться, стать великим и знаменитым во всем мире – творить добро только для того, чтобы женщина, которую он любил, могла гордиться им и считать его достойным себя. Сам он страстно любил красоту, и радость служения ей была для него достаточной наградой. Но еще больше красоты он любил Рут. Он думал, что в мире нет ничего прекраснее любви. Ведь эта любовь произвела в нем переворот и превратила его из невежественного матроса в человека, стремящегося к знанию, в художника. |
| 3529 |
Сам он страстно любил красоту, и радость служения ей была для него достаточной наградой. Но еще больше красоты он любил Рут. Он думал, что в мире нет ничего прекраснее любви. Ведь эта любовь произвела в нем переворот и превратила его из невежественного матроса в человека, стремящегося к знанию, в художника. Поэтому для него любовь была прекраснее и выше науки и искусства. Он понимал уже, что превосходит по своему умственному развитию Рут и ее братьев. Несмотря на ученую степень бакалавра искусств, она стояла ниже его в понимании и осмыслении мироздания, а год труда, который он посвятил самообразованию, дал ему такое знание мира и жизни, такое понимание искусства, какого ей никогда не суждено достигнуть. Всё это он прекрасно видел, но это нисколько не влияло на его любовь к ней и на ее любовь к нему. |
| 3530 |
Всё это он прекрасно видел, но это нисколько не влияло на его любовь к ней и на ее любовь к нему. Любовь была в его глазах таким возвышенным и благородным чувством, которое нельзя было ничем разрушить. Какое дело любви до того, что Рут не разделяет его взглядов на искусство, на мораль, на французскую революцию или на всеобщее голосование? Эти взгляды определялись умственными процессами, а ведь любовь выше разума. Он не мог умалять любовь. Он боготворил ее. Любовь жила на вершинах гор над долинами разума. Она была высшим проявлением жизни и редко открывалась людям. Благодаря излюбленной им школе научных философов он понимал биологическую сущность любви. Но в процессе дальнейшего научного рассуждения он пришел к заключению, что человеческий организм только в любви осуществляет свое высшее назначение. |
| 3531 |
В маленьком шкафчике он держал свое платье и книги, для которых уже не хватало места ни на столе, ни под столом. Кроме того, он усвоил себе привычку делать при чтении заметки: листков с этими заметками накопилось так много, что он не знал, куда их девать. Тогда он придумал протянуть поперек комнаты веревки для сушки белья и развесил на них свои заметки. Всё это так загромоздило комнату, что по ней едва можно было пройти. Он не мог открыть дверь, не закрыв предварительно дверцы шкафа, и наоборот. Вообще пройти по комнате прямо было невозможно. Чтобы добраться от дверей до изголовья, приходилось двигаться зигзагами, а в темноте этого почти невозможно было проделать, не наткнувшись на какой-нибудь предмет. Благополучно миновав двери, он должен был тотчас же повернуть вправо, чтобы обогнуть кухню. |
| 3532 |
Однажды в Сиверской я видел, как с плохо выкошенного поля взлетал аэроплан. Набирая разбег, авиатор объезжал выбоины, подпрыгивал на кочках и внезапно оказался в воздухе. Глядя, как судорожно перемещается по полю машина, никто полета, откровенно говоря, не ожидал. А авиатор – взлетел. И не было для него больше ни кочковатого поля, ни смеющихся зрителей – предстали небо в разметавшихся по нему облаках и пестрая, словно лоскутная, земля под крыльями. С некоторых пор эта картинка видится мне символом надлежащего течения жизни. Мне кажется, что у людей состоявшихся есть особенность: они мало зависят от окружающих. Независимость, конечно, не цель, но она – то, что помогает достигать цели. Вот бежишь ты по жизни со слабой надеждой взлететь, и все смотрят на тебя с жалостью, в лучшем случае – с непониманием. |
| 3533 |
Как их обоих удивила просьба помочь мне в описаниях – неужели она и в самом деле такая странная? Да, у каждого человека свои особенные воспоминания, но есть ведь вещи, которые переживаются и вспоминаются одинаково. Политика, история, литература – они воспринимаются по-разному. Но шум дождя, ночной шелест листьев – и миллион других вещей – всё это нас объединяет. Мы ведь не будем спорить об этом до хрипоты и разбивать, чего доброго, друг другу головы. Это всему основа. Вот с этим-то и надо работать, об этом я и прошу дорогих мне людей. Пусть среди описанного мной появятся их голоса. Они не исказят моего голоса, напротив – обогатят его. Я ведь только тем и занимаюсь, что ищу дорогу к прошлому: то через свидетелей, то через воспоминания, то через кладбище, куда переместились все мои спутники. |
| 3534 |
Сегодня почувствовал желание рисовать – давно такого не было. Установил на обеденном столе Фемиду. На книжную полку, освободив ее от книг, перенес с письменного стола лампу. Получилось неплохое освещение – с тенью. Установил мольберт, взял лист бумаги, карандаш и начал рисовать. Еще мало что проявилось на листе, а я почувствовал, что рисунок получится. После всех моих многочисленных попыток рука сегодня вдруг вспомнила движения. С каждым штрихом она обретала уверенность, и я больше не думал о правилах рисования – рука сама всё знала. Когда всё было готово, я включил все светильники и начал внимательно рассматривать рисунок. В нем было много недостатков, но это было неважно. Впервые за месяцы после разморозки мне удалось нарисовать что-то состоятельное. Пожалуй, главная моя претензия была к тени. |
| 3535 |
Сегодня проснулся рано утром – было еще темно. Лежал неподвижно, чтобы не будить Настю. Наблюдал блуждание автомобильных фар по потолку. Раньше по Большому проспекту ходили трамваи, сменившие конку. Я часами следил за ними, пытаясь понять секрет трамвайного самоходного движения. Оно почему-то будоражило меня больше движения автомобиля. Может быть, из-за величины, громоздкости и громкости трамвая, вещи, на первый взгляд, не созданной для перемещения в пространстве и уж тем более – для перевозки горожан. Мне думалось, если уж такой конструкции дано было тронуться с места, она могла бы предназначаться для оборонных, а лучше – наступательных целей. Я представлял себе движение трамваев на полях сражений, и зрелище было величественным. Время от времени, испытывая сооружение на прочность, я клал на рельсы пятак. |
| 3536 |
Эта картинка застыла в памяти Глеба навсегда: неплотно заполненные места на скамейках, грустные глаза отца в дальнем ряду и абсолютная невозможность играть. На открытых площадках он не выступал больше никогда. И еще. С этого дня Глеб надолго разлюбил красивые вещи – как будто моцартовский хит стал причиной его неудачи. Полюбил те, что на первый взгляд казались некрасивыми – например, этюды. Любовь эта была чувством особого рода – тягой к красоте через сложность, потому что в сложности есть своя красота. А еще он осознал, что по-настоящему полюбил домру. Если раньше этот инструмент казался ему лишь ступенью на пути к гитаре, то сейчас он обрел самостоятельное значение. Домра напоминала Глебу улитку с вытянутой шеей, бросить которую было бы предательством. Учебу по классу домры было решено продолжить. |
| 3537 |
В штормовые дни, когда нельзя было купаться, Глеб с бабушкой стояли на присыпанных песком плитах пляжа и смотрели, как вслед за ударом волны о бетон к небу взмывали тысячи хрустальных гирлянд. Но такое случалось редко: обычно море было спокойно. Они осторожно спускались по ступеням. Дно было пологим, и не умевший плавать Глеб первые дни пытался по нему ходить. Далеко уйти не получалось: всё донное пространство было усеяно большими и малыми камнями. А поскольку и без камней перемещение в воде затруднительно, Глеб в конце концов предпочел стоять. Раскинув руки, балансировать, покачиваться вместе с водой, а иногда и шлепать по ней ладонями. От неподвижности порой становилось холодно. Увидев Глебовы синие губы, бабушка выводила внука на берег и растирала полотенцем. Но даже растирание не согревало его до конца. |
| 3538 |
Свой вкус имела и вода из-под крана – точнее, она была удивительно невкусной. Использовать ее для чая казалось немыслимым, хотя местные жители использовали. Не думали, должно быть, что вода бывает другой. Но Глеб с бабушкой приехали из иных краев и понимали толк в хорошей воде. Вместо чая они пили лимонад или минералку. Остудив напитки в холодильнике, брали их с собой на прогулку. Гуляли на горе Митридат, где даже поздним вечером было жарко: камни отдавали полученное за день тепло. В высокой траве то тут то там обнаруживались следы археологических раскопок. Бабушка с внуком смотрели на фрагменты лестниц и стен, пытаясь представить себе, как здесь жил Митридат. Из травы раздавался стрекот кузнечиков, в редких акациях его многократно усиливали цикады. Глебу казалось, что он слушает огромный оркестр. |
| 3539 |
Из травы раздавался стрекот кузнечиков, в акациях его многократно усиливали цикады. Глебу казалось, что он слушает огромный играющий в унисон оркестр. Апофеоз пиления, торжество смычковых. Предельная преданность музыке: инструментом является тело музыканта. Мысль об этой преданности поддерживала Глеба, когда осенью он вернулся в музыкальную школу. Он уверенно справлялся с этюдами, хотя нельзя сказать, что любил их. Мальчику были больше по душе мелодичные пьесы и народные песни, особенно те, что исполнялись медиатором на тремоло. Собственно говоря, медиатором на домре исполнялось всё. Глеб начал физически ощущать его продолжением своей руки, чем-то вроде пластмассового ногтя, росшего из большого и указательного пальцев одновременно. В самых любимых его пьесах медиатор сливался с пальцами без малейшего усилия. |
| 3540 |
Торжество ритма было самой сутью Турецкого марша и проявлялось во всём, вплоть до того, как ветви плакучей ивы в такт музыке раскачивались на ветру. Этот ветер, как выяснилось, нес в себе и опасность. У Глеба замерзли пальцы. Как же по-разному устроены музыканты: одни спокойно играют на морозе, другие от небольшого ветерка теряют всякую подвижность в пальцах. Глеб – потерял. Он отстал от аккомпаниаторши на такт, и, хотя пару раз она пыталась его поймать, закончили играть они порознь. Эта картинка застыла в памяти Глеба навсегда: неплотно заполненные места на скамейках, грустные глаза отца в дальнем ряду и абсолютная невозможность играть. На открытых площадках он не выступал больше никогда. И еще. С этого дня Глеб надолго разлюбил красивые вещи – как будто моцартовский хит стал причиной его неудачи. |
| 3541 |
Больше всего меня достает то обстоятельство, что я меняю убеждения. Я был уверен, что мы мерзавцы, считал, что народ против нас и жаждет независимости. Каждый излагает собственную теорию, забравшись на трибуну. Видела бы ты, что творится в деревнях. Армия трудится не покладая рук, так что не верь идиотским слухам. Теперь я начал понимать, что к чему. Выбор приходится делать между плохими и очень плохими решениями. Мало кто наплел в этой жизни так много глупостей, как я. Разве что Франк. Но это было в Париже, в другой жизни. Здесь всё иначе. Это не треп в бистро, а реальное дело, которое не сделаешь, не запачкав рук. Я никак не могу договориться сам с собой, иногда думаю, какого черта мы здесь делаем, но понимаю: если уйдем, начнется та еще заваруха. Наш противник настроен более чем серьезно. |
| 3542 |
Я исписал две тетради – нашел их в школе по соседству, которая вот уже год как закрыта. Моя убежденность в том, что демократия – чистой воды жульничество, крепнет день ото дня. Придется разрушить всё до основания без лишних слов, невзирая на лица. Личные свободы – обман и химеры. Зачем человеку свобода слова, если он получает нищенскую зарплату и жизнь у него собачья? Ты самовыражаешься, ты наделен так называемыми фундаментальными свободами, но твое существование ни к черту не годится. В мире происходили войны и революции. Менялись правительства. Но ничего не меняется. Богатые остаются богатыми, бедные – бедными. Эксплуатируют всегда одних и тех же. Единственная необходимая гражданам свобода – это свобода экономическая. Нужно вернуться к принципу: «Каждому по способностям, каждому – по потребностям». |
| 3543 |
Слова из дневника продолжали отдаваться эхом в моих мыслях, когда я возвращался в библиотеку. Так вот почему мой прадед решил снова связаться с маркизом, вот почему он совершил эту кражу после смерти жены. Всё было просто: ему нужны были деньги, чтобы убедить мать Симоны в том, что он способен быть достойным отцом. И еще вот что я теперь знал: он пошел на это только потому, что находился в крайнем отчаянии. Последние прочитанные мной страницы были посвящены не только переживаниям прадеда по поводу его решения, но и планам – он объяснял, как выбирал подходящие инструменты и время. Перепрыгивая через две ступеньки за раз, я поднялся по лестнице на верхний этаж монастыря. Мне хотелось скорее попасть в библиотеку, чтобы подтвердить свои догадки и увидеть, что нового расскажут следующие страницы о самой краже. |
| 3544 |
В музее темно, но он без труда находит дорогу, пробираясь по длинной галерее. Расположение залов он знает прекрасно. Чувство вины только подогревает его решимость. Хищная тень крылатой Ники пугает его до дрожи. Знакомое лицо выныривает из темноты, как призрак: красивые губы потрескались, кожа стала серой. Откуда-то доносится детский плач. Он затыкает уши и всхлипывает, изгибаясь то в одну, то в другую сторону, словно ища во тьме свою утраченную любовь и своего ребенка; он шепчет их имена, и стены зала надвигаются, склоняясь к нему, а ощущение пустоты внутри усиливается, пока, наконец, не охватывает его целиком: он как будто становится полым. Тогда он понимает, что чувство опустошения, которое так долго его не отпускало, было предчувствием, предпросмотром остатка жизни: он привыкал быть покойником. |
| 3545 |
Пока он выкручивает железные болты из маленькой деревянной панели, сердце его бешено колотится, нервные окончания покалывают, в голове проносятся десятки мыслей. Одержимый своей затеей, он не замечает собственного искаженного отражения в стекле, которое сам же и вставлял всего лишь на прошлой неделе. На всё уходит пять минут. Потом он, прижав к груди картину, неслышной тенью скользит из одного зала в другой, затем вниз по галерее на лестничную клетку, где останавливается, чтобы снять с картины тяжелую раму со стеклом и оставить их здесь. И вновь он движется по узкому коридору, обставленному мраморными скульптурами, теперь уже быстрее, ныряет под арку и, наконец, добирается до бокового выхода. Всё проходит в точности, как планировалось, мечта сбывается. Вот только дверная ручка не поворачивается. |
| 3546 |
Единственное движение – бег его отчаянных мыслей. Глубокий вздох, затем еще один, и тут его осеняет: отвертка! Тем же самым инструментом, которым он только что вывинчивал болты, он откручивает замок; наконец, дверная ручка падает ему на ладонь, и он прячет ее в карман рабочего халата, который затем снимает, плотно скатывает и засовывает за пояс на спине. Подрамник с картиной он прячет под рубашку; старое полотно царапает его кожу, когда он застегивает поверх рубашки пиджак. Его сердце бьется об лицо таинственной четырехсотлетней красавицы, которая не раз становилась свидетельницей собственного похищения, наблюдала за многочисленными аудиенциями со стены спальни Наполеона, выдержала взгляды миллионов зевак, и теперь, уставшая и измученная жизнью, она жаждет отдыха – но ее история еще далека от завершения. |
| 3547 |
Я осмотрелся, начиная понимать, что всё окружающее и увиденное ранее – часть огромного единого комплекса. Сделав несколько шагов, я словно очутился в дивном сне: квадратный садик с красивыми изгородями и двухэтажной лоджией, классический и гармоничный. На мгновение я попытался представить себя живописцем времен Высокого Возрождения, а не каким-то американским художником, который бьется за кусок хлеба и преподает историю искусства, чтобы оплачивать счета. Я вздохнул, и мое дыхание обратилось в парок. Утро было холодное, и всё во дворе покрылось серебристым инеем. Три монаха в длинных шерстяных балахонах обматывали растения мешковиной, и я в своей тонкой кожаной курточке озяб до дрожи. Не думал я, что во Флоренции будет так холодно. Если честно, после получения того письма я вообще мало о чем думал. |
| 3548 |
Надо послать ей вечером сообщение, а то мало ли что. Какое счастье, что есть электронная почта. Она помогает избежать множества недоразумений, которые случались, когда они работали вместе или даже говорили по телефону. Тони понимал, что подвел Кэрол, да и себя тоже. Мысли о ней никогда не покидали его, но он не мог заставить себя признаться ей в этом. Проехав по узкой улочке, он припарковался рядом с домом. В гостиной горел свет. Когда-то у него наверняка сердце сжалось бы от страха. А теперь он живет совсем в другом мире, во многих отношениях превзошедшем его мечты. Теперь он хочет, чтобы всё оставалось как есть – ясным, управляемым и не трогающим душу. Конечно, такая жизнь не идеальна, особенно если надолго. Но она лучше, чем просто сносная. А для Тони это всё, что ему нужно теперь и было нужно прежде. |
| 3549 |
Урчание мотора действовало на него успокаивающе, как всегда. На воде с ним никогда не случалось ничего плохого. Насколько он помнил, лодки защищали его от мира. На воде были свои простые и ясные правила, продиктованные здравым смыслом. И даже когда он был еще слишком юн, чтобы уразуметь их, даже когда он нечаянно нарушал их, наказание всегда следовало только на берегу. Наказание было неотвратимо, но ему всегда удавалось обуздывать страх, пока шумели моторы. Боль настигала его, когда жизнь на воде оставалась позади и они возвращались в вонючую конуру возле рыбных доков в Гамбурге, где его дед демонстрировал свою власть над мальчишкой, оказавшимся на его попечении. Наказание начиналось, когда он еще не успевал привыкнуть к твердой земле. Даже теперь, стоило ему вспомнить об этом, он начинал задыхаться. |
| 3550 |
Даже теперь, стоило ему вспомнить об этом, он начинал задыхаться. Кожа словно сморщивалась. Много лет он старался обо всём забыть, потому что это выводило его из себя, делало слабым. Но постепенно он понял, что забыть и освободиться нельзя. Можно лишь оттянуть момент. Теперь он заставлял себя вспоминать, едва ли не с восторгом оживлял в памяти ужасные болезненные ощущения и тем самым доказывал себе, что он достаточно силен и в состоянии победить прошлое. Если проступки были мелкие, он должен был сидеть на корточках в углу кухни, пока дед жарил картошку с луком на плите, пахло при этом очень вкусно. А вот вкуса этого жарева он не знал, потому что, когда дело доходило до еды, ему надлежало сидеть в углу и смотреть, как дед жует картошку с луком. Его желудок сжимали голодные спазмы, рот заполняла слюна. |
| 3551 |
Понимание того, что не всё правильно, пришло постепенно. Только на воде ему было спокойно. Здесь он распоряжался и собой, и всем вокруг. Но этого ему было мало. Он знал, что есть что-то еще, и хотел большего. Прежде чем занять место в существующем мире, он должен был избавиться от своего прошлого. Другим счастье как будто давалось без особых усилий. А он почти всю свою жизнь знал лишь ледяную хватку страха. Даже когда бояться было нечего, тревога не покидала его. Постепенно он понял, что ему надо. У него появилась миссия. Он не знал, сколько ему понадобится времени, чтобы исполнить ее, но знал наверняка, что тогда он перестанет дрожать, вспоминая детство. Необходимо было действовать, к тому же теперь он чувствовал в себе достаточно сил для этого. Первый шаг был сделан. И ему сразу стало немного лучше. |
| 3552 |
Ему никогда не забыть своего освобождения. Никто ни о чем не знал до самого утра. Накануне старик сошел на берег, чтобы, как он делал время от времени, провести вечер в баре. Он никогда не пил с командой, предпочитая сидеть в одиночестве, подальше от всех. Старик вел себя так, словно все остальные были не слишком хороши для него, хотя его внук не сомневался, что он сам приводил в ярость всех без исключения шкиперов на реке. Утром дед не объявился на судне. И это само по себе казалось невероятным, потому что все знали, насколько он был последователен в своих привычках. Ни разу болезнь или лень ни на минуту не задержали его в постели после шести. Зимой и летом старик в шесть двадцать уже придирчиво осматривал машины, не случилось ли с ними чего за ночь. Но в то утро на барже стояла мрачная тишина. |
| 3553 |
На соседнем холме под манговыми деревьями появилась кучка всадников. Генерал не ожидал, что туман поднимется так быстро и внезапно и застанет бирманские полки в движении. Он приказал кавалерии ударить во фланг противника. Но пока гонцы скакали к полку, пешие части, встреченные огнем британских пушек, смешались и приостановили движение. Еще какое-то мгновение – и они побегут, и тогда битва будет проиграна еще до того, как она началась. Бандула пришпорил коня и бросился вперед, к войскам. Его увидели, приветствовали криками, и сначала самые близкие к нему солдаты, потом и те, кто стоял дальше, пошли вперед всё быстрее, стараясь не отстать от всадников, летящих на английские укрепления. Иван приказал подвести лошадей. Если атака удастся и первый ряд укреплений будет взят, надо перетащить пушки ближе. |
| 3554 |
Иван не выспался. Он много раз просыпался за ночь, торопил сон, торопил утро. Казалось, что эта короткая ночь длиннее лет, прожитых здесь. Солнце он встретил, сидя на лафете одной из трех оставшихся в батарее пушек. У ног лежал небольшой мешок, собранный еще затемно. Иван почти все пожитки оставил своим канонирам: рассудил, что путь будет долгим, трудным – нельзя перегружать ни коня, ни себя. Дай бог донести голову целой. Меч Иван повязал у пояса, туда же, за пояс, сунул пистолет, отобранный у англичанина. С солнцем просыпался лагерь. В шум хриплых со сна голосов солдат и плеск воды влетел сухим треском случайный выстрел. В той стороне с криком поднялись вороны, но, покружившись с минуту, снова опустились на ветви – вороны привыкли к выстрелам, разжирели на падали. Лениво бухнула английская пушка. |
| 3555 |
В его нынешнем положении этот город, изуродованный огнем, исторгнутым некогда из пещеры циклопов, показался ему особенно суровым и страшным. Для него он должен был стать местом искупления и местом испытаний, при мысли о которых холодный пот выступал у него на теле. Итак, здесь придется ему сказать прости миру искусства, обществу образованных людей, безмятежным мечтаниям и изысканным досугам художника, призванного к высокой цели. Здесь предстоит ему, после десяти лет привольной жизни, вновь надеть фартук рабочего, взять в руки ведерко с краской и приняться за вечные гирлянды, украшающие коридоры. А главное, здесь ему придется работать по двенадцати часов в сутки, по вечерам ложиться в постель, изнемогая от усталости, и у него не останется ни времени, ни сил, чтобы открыть книгу или помечтать в музее. |
| 3556 |
А главное, здесь ему придется работать по двенадцати часов в сутки, по вечерам ложиться в постель, изнемогая от усталости, и у него не останется ни времени, ни сил, чтобы открыть книгу или помечтать в музее. Здесь не будет у него иных друзей, кроме простых сицилийцев, до того бедных и грязных, что вся живописность их черт и характера едва может пробиться сквозь лохмотья и подавляющую их нужду. Словом, городские ворота Катании казались бедному изгнаннику вратами Дантова ада. При этом сравнении долго сдерживаемые слезы потоком хлынули у него из глаз, и всякий, кто увидел бы его сидящим у ворот дворца, юного, красивого, невольно поддерживающего рукой ушибленную ногу, непременно вспомнил бы античного гладиатора, раненного в бою и не столько плачущего от боли, сколько оплакивающего свое поражение. |
| 3557 |
Всякие мысли приходят иногда в голову. Например, мысль о том, что хорошо бы составить несколько новых словарей русского языка. В одном таком словаре можно, предположим, собрать слова, имеющие отношение к природе, в другом – хорошие и меткие местные слова, в третьем – слова людей разных профессий, в четвертом – мусорные и мертвые слова, всю канцелярщину и пошлость, засоряющие русский язык. Этот последний словарь нужен для того, чтобы отучить людей от скудоумной и ломаной речи. Мысль о том, чтобы собрать слова, имеющие отношение к природе, пришла мне в голову в тот день, когда на озерце я услышал, как одна девочка перечисляла разные травы и цветы. Словарь этот будет, конечно, толковым. Каждое слово должно быть объяснено, и после него следует помещать несколько отрывков из книг писателей, поэтов и ученых. |
| 3558 |
Ваня схватил его за руку. Берг услышал стремительный гул, будто океаны шли на него, затопляя леса. Тогда Берг оглянулся. Черный дым падал на озеро. Леса качались. За ними свинцовой стеной шумел ливень, изрезанный трещинами молний. Первая тяжелая капля щелкнула по руке. Берг быстро спрятал этюд в ящик, снял куртку, обернул ею ящик и схватил маленькую коробку с акварелью. В лицо ударила водяная пыль. Метелью закружились и залепили глаза мокрые листья. Молния расколола соседнюю сосну. Берг оглох. Ливень обрушился с низкого неба, и Берг с Ваней бросились к челну. Мокрые и дрожащие от холода они через час добрались до сторожки. Там Берг обнаружил пропажу коробки с акварелью. Берг искал их два дня, но ничего не нашел, конечно. Через два месяца в Москве Берг получил письмо, написанное большими корявыми буквами. |
| 3559 |
На следующий день Берг проснулся от солнца. Дождя не было. Легкие тени ветвей дрожали на чистом полу, а за дверью сияла тихая синева. Слово сияние Берг встречал только в книгах поэтов, считал его выспренним и лишенным ясного смысла. Но теперь он понял, как точно это слово передает тот особый свет, какой исходит от сентябрьского неба и солнца. Паутина летала над озером, каждый желтый лист на траве горел от света, как бронзовый слиток. Ветер нес запахи лесной горечи и вянущих трав. Берг взял краски, бумагу и, не напившись даже чаю, пошел на озеро. Мальчик Ваня перевез его на дальний берег. Берг торопился. Леса, наискось освещенные солнцем, казались ему грудами легкой медной руды. Задумчиво свистели в синем воздухе последние птицы, и облака растворялись в небе, поднимаясь к зениту. Берг торопился. |
| 3560 |
Весна быстро приближалась, и свежий воздух, пахнущий талым снегом и далеким полем, очищал легкие от классной пыли. Каким темным и душным казался этот класс. Душным сном казалось и то, что час тому назад произошло в классе и что не могло бы и произойти здесь, где так радостно сияет солнце и задорно чирикают воробьи, ополоумевшие от весеннего воздуха. Но мысль невольно возвращалась назад, и чувство жалости к Аврамову омрачало светлое настроение Шарыгина. Можно ли быть таким трусом, как этот несчастный Аврамов. Не он один, а и весь класс увлекался грандиозно величавым учением о непротивлении злу, но применять это учение в жизни может лишь дряблая натура, неспособная к протесту. Всеми силами отстаивай каждую свою мысль, свое правое дело. Зубами, ногтями борись за него. Быть же битым и молчать сумеет и мерзавец. |
| 3561 |
Шарыгин чувствует, что у него, как у нового Ильи Муромца, сила переливается по всему телу. Так и бросился бы на бой с этим, пока еще смутно сознаваемым злом, и бился бы с ним, стиснув зубы и сжав кулаки, до последнего издыхания. Поскорее бы кончить эту гимназию! А пока только особенно твердая поступь да выдвинутая вперед грудь показывали, что это идет человек, победоносно отстоявший свое право на звание честного человека. Солнце, так много видевшее на своем веку, с любовной лаской согревало молодую голову, над которой, неведомо для нее, уже висело первое серьезное горе. Оно началось в тот же вечер. Первый, кому Шарыгин рассказал о происшедшем случае, была Александра, гимназистка восьмого класса, которую он любил и считал умной и развитой. Впрочем, умной она казалась ему, пока соглашалась и не спорила. |
| 3562 |
Дубравка сидела на камне, обхватив мокрые колени руками. Смотрела в море. Море напоминало громадную синюю чашу. Горизонт далеко, видны самые дальние корабли. Они словно поднимаются над водой и медленно тают в прозрачном воздухе. А иногда море становится выпуклым, похожим на гряду черных холмов. Оно закрывает половину неба. Чайки тогда вроде брызг. Они подлетают к самому солнцу и пропадают, словно испаряются, коснувшись его. Дубравка пела песню. Она пела ее то во весь голос, то очень тихо, едва слышно. Песня была без слов. Про птичьи следы на сыром песке, которые смыло волной. Про букашку, что сидит в водяном пузыре, оцепенев от ничтожного страха. О запахе, прилетающем с гор после дождя. Пахнут розы. Пахнет прибой. Пахнут горы. Наверно, и небо имеет свой запах. Дубравка пела о море и о зеленых волнах. |
| 3563 |
Если начать с самого начала... Я точно этот момент не припомню, но кажется, когда я оторвался от груди матери, сразу решил: буду писателем. Цель была единственная: писатель не ходит на службу, он сидит дома и пишет. Писатель для меня не тот, кто сидит и просто пишет. Это графоман называется. Писатель – это определенный строй души, это особая работа. Писатель – это художник. Я в данном случае выбираю материал – слово. Хотя не откажусь и от акварели. Есть люди, которые рождаются с этим ощущением, но потом ему изменяют. Таких людей мы знаем и среди литераторов, и среди художников. Вот я в классе учился с такими, в школе они писали стихи. А потом, вдруг, денег не хватило, платят мало. Это уже не то. Дело не в том, что плохой человек оказался. Но это не художник. Потому что оплата художнику – его произведения. |
| 3564 |
Сумерки опускались на Москву и приносили с собой запах моря. Мне казалось, что в соседних переулках шумит прибой, и в бронзовых красках заката я видел вечное движение волн. Распахнув пошире воротник, я бродил по Дровяному переулку, сиял зубом в подворотнях. Порывы ветра касались моего лица, я чувствовал запах водорослей и соли. Море было всюду, но главное – оно было в небе, и ни дома, ни деревья не могли закрыть его простора и глубины. В тот день, когда я пришил к майке треугольный кусок тельняшки, я раз и навсегда почувствовал себя морским волком. Но, пожалуй, я был волком, который засиделся на берегу. Как волк, я должен был бороздить океаны, а вместо этого плавал по городу на трамвае, нырял в метро. Мало приходилось мне мореходствовать. Шли годы, и всё меньше моря оставалось для меня в небе. |
| 3565 |
Листобой пригнал снеговую тучу. Не доходя деревни, улеглась она на верхушки елок. Потом загребла лапой – из лесу посыпались на деревню листья, а с ними одинокие большие снежинки. В полете снежинки слепливались друг с другом и падали на землю, как узорные блины. Туча цеплялась за верхушки деревьев, а листобой подталкивал ее, гнал и торопил. Нехотя подползла туча к деревне – густыми волнами повалил снег. Сразу накрыл он огороды, крыши домов. Несколько антоновских яблок, которые случаем остались на дереве, превратились в белые пухлые лампы. Прошла туча, и показалось, что наступила зима. Но уже через минуту снег стал таять. Побелевшее было поле опять запестрело, и через полчаса кое-где только остались снежные пятна. Я побежал из дому, нагреб под березой снега и слепил первый в этом году снежок. |
| 3566 |
К утру иногда затихнет, но к вечеру снова расходится, шастает по деревьям, швыряется листьями надоедливый листобой. Березки на опушке давно уже сдались ему; без листьев сразу стали они сиротливыми, растерянно стоят в пожухлой траве. А осины совсем омертвели. Вытянув крючья веток, они ловят чужие листья, как будто никогда не имели своих. Я поднял осиновый лист. Обожженный бабьим летом, лист горел, как неведомая раковина. Огненный в центре, он угасал к краям, оканчивался траурной каймой. В глубине леса нашел я клены. Защищенные елками, неторопливо, с достоинством роняли они листья. Один за другим я рассматривал битые кленовые листья. Клен – единственное дерево, из листьев которого составляют букеты. Прихотливые, звездчатые, они еще и с таким фантастическим рисунком, какого никогда не придумает человек. |
| 3567 |
С рассветом начался очень хороший день. Теплый и солнечный. Он случайно появился среди пасмурной осени и должен был скоро кончиться. Рано утром я вышел из дома и почувствовал, каким коротким будет этот день. Захотелось прожить его хорошо, не потерять ни минуты, и я побежал к лесу. День разворачивался передо мной. Вокруг меня. В лесу и на поле. Но главное происходило в небе. Там шевелились облака, терлись друг о друга солнечными боками, и легкий шелест слышен был на земле. Я торопился, выбегал на поляны, заваленные опавшим листом, выбирался из болот на сухие еловые гривы. Я понимал, что надо спешить, а то всё кончится. Хотелось не забыть этот день, принести домой его след. Нагруженный грибами и букетами, я вышел на опушку, к тому месту, где течет из-под холма ключевой ручей. У ручья я увидел Нюрку. |
| 3568 |
Когда мы читаем книгу, глаза устают и, чтобы дать им отдохнуть, мы разглядываем картинки. Рисунок помогает представить описанное словами. Рассказ оживает благодаря рисунку, и не может быть рисунка отдельно от рассказа. Так я думал. Позже оказалось, что был не прав. Два года назад, находясь в Венеции в качестве посла нашего падишаха, я увидел там работы итальянских мастеров. Однажды я увидел рисунок на стене дворца и застыл, потрясенный. Это было изображение человека, просто человека, такого же, как я. Рисунок отображал всё то, что было важного в жизни: панорама поместья, видневшегося из открытого окна, деревня и лес, который казался живым благодаря оттенкам сочных красок. Рядом с отцом – прекрасная дочь. Я понял, что этот рисунок и есть рассказ. Он не приложение к рассказу, он сам по себе. |
| 3569 |
Как и у Леонардо да Винчи, мой рост шел не только по линии художественного творчества, но и по линии изобретательства. Той зимой я разработал проект пишущей машинки, на которой можно работать не только руками, но и ногами. Клавиатура предполагалась в два яруса: на уровне стола – для рук, на уровне пола – для ног. Я высчитал, что после трехмесячной тренировки любой грамотный человек сможет печатать на моей машинке всеми двадцатью пальцами, и это вдвое повысит производительность труда. Помимо прочих благ, массовое внедрение в жизнь пишущих машинок класса «руки – ноги» сулило новый взлет гигиены и подъем мыловаренной промышленности. Ведь каждый работающий на такой машинке должен был перед началом трудового процесса снимать обувь и носки; чтобы не ударить лицом в грязь, он вынужден был бы чаще мыть ноги. |
| 3570 |
Будущее было туманно, но и сквозь туман княгиня усматривала зловещие призраки. Плохая надежда была на это будущее. На него не надеялись, а его боялись. Денег становилось всё меньше и меньше, а Егорушка кутил всё больше и больше; кутил он настойчиво и с ожесточением, как бы желая наверстать время, утерянное во время болезни. Он пропивал всё, что имел и чего не имел, свое и чужое. В своем распутстве он был дерзок и нахален до чертиков. Занять денег у первого встречного ему ничего не стоило. Садиться играть в карты, не имея в кармане ни гроша, было у него обыкновением, а попить и пожрать на чужой счет, прокатиться с шиком на чужом извозчике и не заплатить извозчику не считалось грехом. Изменился он очень мало: прежде он сердился, когда над ним смеялись, теперь же он только слегка конфузился, когда его выводили. |
| 3571 |
Изменилась одна только Маруся. У нее была новость, и новость самая ужасная. Она стала разочаровываться в брате. Ей вдруг стало казаться, что он не похож на человека непризнанного, непонятого, что он просто-напросто самый обыкновенный человек, такой же человек, как и все, даже еще хуже. Она перестала верить в его безнадежную любовь. Просиживая по целым часам у окна и глядя бесцельно на улицу, она воображала себе лицо брата и силилась прочесть на нем что-нибудь стройное, не допускающее разочарования, но ничего не удавалось прочесть ей на этом бесцветном лице, кроме: пустой человек, дрянь человек. Рядом с этим лицом мелькали в ее воображении лица его товарищей, гостей, старушек, женихов и плаксивое, тупое от горя, лицо самой княгини, и тоска сжимала бедное сердце Маруси. Как пошло, бесцветно и тупо. |
| 3572 |
День ясный и прозрачный, слегка морозный, один из тех осенних дней, в которые охотно миришься и с холодом, и с сыростью, и с тяжелыми калошами. Воздух прозрачен до того, что виден клюв у галки, сидящей на самой высокой колокольне, он весь пропитан запахом осени. Выйдите вы на улицу, и ваши щеки покроются здоровым, широким румянцем, напоминающим хорошее крымское яблоко. Давно опавшие желтые листья, терпеливо ожидающие первого снега и попираемые ногами, золотятся на солнце, испуская из себя лучи, как червонцы. Природа засыпает тихо, смирно. Она, неподвижная и немая, точно утомленная за весну и лето, нежится под греющими лучами солнца. Глядя на этот начинающийся покой, вам самим хочется успокоиться. Таким был этот день. Свет бил и в окна, он играл на коврах, стульях и рояле. Всё было залито этим светом. |
| 3573 |
После моего выздоровления я начинаю помнить себя уже дитятей, не крепким и резвым, каким я сделался впоследствии, но тихим, необыкновенно жалостливым, большим трусом и в то же время беспрестанно, хотя медленно, уже читающим детскую книжку с картинками. Как и когда я выучился читать, кто меня учил и по какой методе – решительно не знаю; но писать я учился гораздо позднее и как-то очень медленно и долго. Мы жили тогда в губернском городе Уфе и занимали огромный деревянный дом. Дом был обит тесом, но не выкрашен; он потемнел от дождей, и вся эта громада имела очень печальный вид. Дом стоял на косогоре, так что окна в сад были очень низко от земли, а окна из столовой на улицу, на противоположной стороне дома, возвышались аршина три над землей; с парадного крыльца была видна река Белая почти во всю свою ширину. |
| 3574 |
Есенина надо искать в самих его истоках, в корнях его родины. Когда я впервые увидел его, его элегантность в одежде и совершенная непринужденность в манере держать себя на какой-то миг ввели меня в заблуждение. Но его подлинный характер быстро раскрылся мне. Эта элегантность костюма, эта утонченная изысканность, которую он словно бы нарочно подчеркивал, были не более чем еще одной – и не самой интересной – ипостасью его характера, сила которого была неотделима от удивительной нежности. Будучи кровно связан с природой, он сочетал в себе здоровье и полноту природного бытия. Думается, можно сказать, что в равной степени подлинными были оба лика Сергея Есенина. Этот крестьянин был безукоризненным аристократом. Впрочем, он сам с удовольствием подчеркивал этот контраст, или, лучше сказать, единство. |
| 3575 |
Если в отеле Есенин производил впечатление человека светского, нисколько не выпадающего из той среды, которая казалась столь мало для него подходящей, то в обстановке маленького особняка он представал в своем более естественном облике, и, во всяком случае, на мой взгляд, выглядел человеком более интересным и располагающим к себе. Я имел возможность с некоторым смущением наблюдать этот союз молодого русского поэта и уже клонившейся к закату танцовщицы, показавшийся мне сначала, как я уже говорил, почти чудовищным. Я думаю, что ни одна женщина на свете не понимала свою роль вдохновительницы более по-матерински, чем Айседора. Она увезла Есенина в Европу. Дав ему возможность покинуть Россию, она предложила ему жениться на ней. Это был поистине самоотверженный поступок, ибо он был чреват для нее жертвой и болью. |
| 3576 |
Я думаю, что ни одна женщина на свете не понимала свою роль вдохновительницы более по-матерински, чем Айседора. Она увезла Есенина в Европу, она предложила ему жениться на ней. Это был поистине самоотверженный поступок, ибо он был чреват для нее жертвой и болью. У нее не было никаких иллюзий, она знала, что время тревожного счастья будет недолгим, что ей предстоит пережить драматические потрясения, что рано или поздно маленький дикарь, которого она хотела воспитать, снова станет самим собой и сбросит с себя, быть может, жестоко и грубо тот род любовной опеки, которой ей так хотелось его окружить. Айседора страстно любила поэта, и я понял, что эта любовь с самого начала была отчаянием. Мне вспоминается вечер, когда одновременно раскрылись и драма этих двух людей, и подлинный характер Есенина. |
| 3577 |
Такая ли я, как ты меня представляешь, или другая? Ты это спрашиваешь – да. Но я поставила бы этот вопрос, не ожидая тебя. Такая – потому что мне страшно сказать нет, другая – потому что я не хочу давать задатков и обещаний. Если я скажу, что другая – я освобожу и тебя, и себя. Ибо это будет абсолютно, и ты не сможешь подходить ко мне ни с какой меркой, ни с каким требованием. Быть же такой – слишком героически; я знаю жизнь, и знаю хорошо, поверь. Ты не верь в меня, я тебя обману. Рано или поздно, но одним словом, даже молчанием я покажу тебе, что ты во мне ошибался, и причиню тебе горе, – потому что никогда не осуществляется до конца желанное или задуманное. И так дорого достается каждый шаг в себе, и всё надо отвоевывать – и во всём сомневаться, за всем следить, а дать себя идеализировать. |
| 3578 |
Я могу поручиться только за то, что не сожму себя нарочно, и ты никогда не увидишь меня там, влезшей искусственно. Но как тебе узнать меня, когда мы живем далеко друг от друга и видимся раз в несколько лет? Неужели есть только один способ – способ разговора? Но мне он труден. Я выросла совсем одна. Мне хотелось говорить и меня мучали разные вопросы – я человек ведь. Но родители заботливо добывали мне хлеб и в этом толклись; подруги были тупы и жили в другой плоскости, а больше у меня не было никого. Я была слишком горда, чтобы задавать вопросы родителям, и слишком живуча, чтоб привыкнуть к пониманиям подруг. Потом, всё ведь топчется и низводится на уровень житейских воззрений; так не логично ли, что мы таим завистливо от ближних и друзей надежды лучшие и голос благородный неверием осмеянных страстей. |
| 3579 |
И вот я научилась никого не спрашивать и до всего доходить самой. Слишком сильно мне хотелось прежде говорить и спорить, чтобы теперь не молчать, и мои поиски ответов и сопереживаний были слишком велики, чтобы не замкнуться в себе, и только в себе не черпать всего, что кроме общности. И я сильна в себе, это верно; всё, что во мне есть, – это всё мое, и мне не надо делиться. Даже если я читаю – сначала иду я, а потом книга: и то, что я хочу, я беру, что не нужно, отбрасываю; во мне нет ничего книжного – ни взгляда, ни мысли: себя создала я. Мне анализ почти не дается, я по природе склонна к синтезу, это мне дает очень много. Прибавь ко всему этому, что я в жизни пережила очень много горя, и самого реального, житейского; мне и говорить этого не хочется, и я никогда этого не говорю, но ведь это ужасно. |
| 3580 |
Если бы я рассказала тебе всё, ты посмотрел бы на меня большими глазами. Но сейчас я всё это говорю, чтобы ты понял одно: я давно разучилась говорить, и меня не может интересовать слово, как выражение мысли, ибо само выражение для меня лишне. Я закалена и забронирована в свое молчание, это верно. Мне кажется иногда, что я вне времени, вне пространства, что я была всегда, и есть, и буду – не в житейском смысле, а иначе. И я ничего не боюсь, даже возможностей: я сама – возможность, и себя мне не страшно. Потом, я так умею отвлечься от себя, что это меня спасает от всего. Я могу всюду жить – если этого потребует жизнь – и быть всем, чем угодно, и всё это будет вне меня, и везде буду только я. Например, я не представляю себе несчастья, и в минуты самых реальных страданий я умела отвлечься и обобщить. |
| 3581 |
Мой отец был сдержан в этот тяжелый час – до сих пор я благодарен ему за это. Когда я хочу восстановить в своей памяти образ этого давно умершего человека, я запрещаю себе смотреть на него с точки зрения ученика, который привык видеть в нем вечно поучающего, всё порицающего пунктуального педанта: я стараюсь представить его себе таким, каким он был в эту минуту, в самую человечную его минуту, когда старик, преисполненный сдерживаемого отвращения, безмолвно вошел вслед за мной в душную комнату. Он держал в руках шляпу и перчатки; он хотел положить их, но сейчас же невольным жестом выразил отвращение: ему было противно чем-нибудь прикоснуться к этой грязи. Я предложил ему кресло; он не ответил и только отстраняющим движением отказался от всякого соприкосновения с предметами, находившимися в этой комнате. |
| 3582 |
После нескольких леденящих душу минут, в течение которых мы с отцом стояли, не глядя друг на друга, он снял, наконец, очки, обстоятельно протер их, что, как я знал, было у него признаком замешательства, и я заметил, как старик, надевая их, украдкой провел рукой по глазам. Нам было стыдно друг перед другом, и мы не находили слов, чтобы прервать молчание. В душе я опасался, что он начнет читать нотацию, обратится ко мне с красноречивым поучением, гортанным голосом, который я ненавидел и над которым издевался со школьной скамьи. Но до сих пор я вспоминаю об этом с благодарностью – старик не проронил ни слова и избегал смотреть на меня. Наконец, он подошел к шатающейся этажерке, где стояли мои учебники, открыл их и с первого взгляда должен был убедиться, что они не тронуты и почти не разрезаны. |
| 3583 |
Трудней было скоротать воскресенье. Он никого не знал в Лондоне и проводил воскресные дни в одиночестве. Мистер Никсон пригласил его в одно из воскресений в Хэмстед, и Филип весело провел целый день в шумной компании малознакомых людей; он много ел и пил, гулял по лугу и уехал, получив приглашение приезжать, когда вздумается, но ему мешал страх показаться навязчивым, и он стал ждать более определенного приглашения. Естественно, что оно так и не последовало: у Никсонов было множество друзей, им некогда было думать об одиноком, молчаливом юноше, который, в сущности говоря, и не мог претендовать на их гостеприимство. Поэтому по воскресеньям он поздно вставал и прогуливался по берегу реки. В Барнсе река была мелкая; в ней не было ни нежной прелести Темзы, ни романтики огромного скопища судов за Лондонским мостом. |
| 3584 |
В субботу вечером он отправлялся в театр и охотно простаивал по часу, а то и больше у входа на галерку. Возвращаться в Барнс между закрытием музея и ужином было бессмысленно, и он не знал, куда девать эти часы. Он шагал по улицам, а устав, садился на скамейку в парке или, если шел дождь, забирался в библиотеку. Он разглядывал прохожих и завидовал им – у каждого из них были друзья; порой он даже испытывал к ним ненависть: они были счастливы, а он несчастен. Раньше он не мог себе представить, что в большом городе чувствуешь такое одиночество. Иногда в очереди на галерку кто-нибудь с ним заговаривал, но у Филипа была чисто деревенская подозрительность к незнакомым людям, и своим ответом он отрезал путь к дальнейшему знакомству. Когда спектакль кончался, Филип огорчался, что ему не с кем поделиться впечатлениями. |
| 3585 |
Он провел в Лондоне уже три месяца и, не считая того воскресенья на отдыхе, не обмолвился ни единым словом ни с кем, кроме коллег. Как-то вечером Уотсон пригласил его пообедать в ресторане, после чего они отправились на танцы, но Филип робел и чувствовал себя стесненно. Уотсон всё время разговаривал о вещах, которые были Филипу неинтересны, и, хотя казался человеком суетным, Филип не мог им не восхищаться. Его злило, что Уотсон ни во что не ставит его знания, и, будучи склонным видеть себя таким, каким его видят другие, он стал презирать те свои достоинства, которыми прежде дорожил. Впервые Филип почувствовал, как унизительна бедность. Дядя посылал ему четырнадцать фунтов в месяц, а ему надо было одеваться. Вечерний костюм обошелся в пять гиней. Он не посмел признаться Уотсону, что купил фрак в магазине. |
| 3586 |
Лорд Кентервиль сказал, что, если устраивает дом с привидением, то всё в порядке. Несколько недель спустя была подписана купчая, и по окончании лондонского сезона посланник с семьей переехали в замок. Миссис Отис, которая в свое время славилась у себя в Америке своей красотой, была теперь дамой средних лет, всё еще весьма привлекательной, с чудесными глазами и точеным профилем. Многие американки, покидая родину, напускают на себя вид хронических больных, считая это одним из признаков европейской утонченности, но миссис Отис этим не грешила. Она отличалась прекрасным здоровьем и совершенно фантастическим избытком энергии. Право, ее нелегко было отличить от настоящей англичанки, и ее пример лишний раз подтверждал, что между нами и Америкой удивительно много общего – практически всё, разумеется, кроме языка. |
| 3587 |
Мистер Отис заблаговременно сообщил, чтобы им выслали экипаж, и семья двинулась к замку в отличнейшем расположении духа. Стоял прекрасный июльский вечер, и воздух был напоен теплым ароматом соснового бора. Время от времени до них доносилось нежное воркование лесной горлицы, в шелестящих зарослях папоротника то и дело мелькала пестрая грудь фазана. С высоких буков на них поглядывали белки, казавшиеся снизу совсем крошечными, а притаившиеся в низкой поросли кролики, завидев их, удирали по кочкам, подергивая своими короткими белыми хвостиками. Но не успели они выехать на аллею, ведущую к замку, как небо вдруг заволокло тучами и воздух сковала странная тишина. Над головой у них бесшумно пролетела огромная стая грачей, и, когда они подъезжали к дому, большими редкими каплями начал накрапывать дождь. |
| 3588 |
Люди очень часто ищут для себя уединения поближе к простой сельской жизни, где-нибудь на берегу моря или высоко в горах. Ты тоже мечтаешь о чем-нибудь подобном, между тем это явное недомыслие: ведь есть возможность в любое время уединиться в самом себе. Нигде человек не уединяется так спокойно и безмятежно, как в своей собственной душе. Особенно тот, у кого есть внутри нечто такое, во что стоит только пристально вглядеться, как сейчас же станет легче. Это облегчение, по-моему, есть не что иное, как душевная благоустроенность. Вот этому уединению ты и предавайся постоянно, таким образом обновляя себя. Пусть будут кратки и просты те доводы, которые, чуть только к ним прибегнешь, уже оказываются достаточными, чтобы устранить всякое раздражение, так что ты вернешься к своим делам уже без досады. |
| 3589 |
Телу принадлежат ощущения, душе – стремления, уму – основоположения. Способностью получать впечатления обладают и скоты, стремления проявляются бурно и в диких зверях, пользоваться умом могут люди и изменяющие своей родине, и творящие всякие гнусности. Одному лишь хорошему человеку свойственно любить и приветствовать происходящее и сопряженное с ним, не осквернять живущего в его груди гения, не смущать его обилием представлений, а сберечь его чистым, послушным богам, не говорящим никогда наперекор истине и не делающим ничего вопреки справедливости. Если даже все люди откажутся поверить, что он живет так просто, скромно и счастливо, то он не будет сердиться на них и не сойдет с пути, ведущего к цели жизни, к которой следует подойти чистым, спокойным, с легким сердцем и с безропотной покорностью своей судьбе. |
| 3590 |
Ничто не содействует так возвышенному настроению, как способность планомерного, истинного проникновения во все явления жизни и умение найти такую точку зрения относительно рассматриваемого предмета, чтобы сразу решить, какому миру и какая от него польза, в чем его ценность как для Целого, так и для человека, гражданина вышнего града. Следует понять, из чего состоит и сколько времени будет длиться то, что сейчас возбуждает мое представление, и какую добродетель следует к нему применить: кротость ли, мужество, правдивость, верность, простоту, самоудовлетворенность или что-либо в этом роде. Поэтому в каждом отдельном случае следует дать себе отчет: вот это исходит от бога, это происходит в силу судьбы, это же обязано своим существованием моему сородичу, хотя и не знающему, чего требует от него природа. |
| 3591 |
Человеку нужно лишь неизменно любить то, что достойно любви, а не расточать свое чувство на предметы недостойные и ничтожные, и он будет становиться всё сильнее и проницательнее. Чем раньше осваиваешься с определенной профессией, чем раньше обретаешь относительно самостоятельное мышление и образ действий и чем строже придерживаешься твердых правил, тем более твердый характер ты воспитываешь в себе; при всем том следует, как можно больше стараться не впасть в ограниченность. Кто поступает таким образом, тот мудр, потому что жизнь коротка и время бежит быстро; кто утверждается в чем-то одном и как следует овладевает одной профессией, тот получает представление и знания и о многих других вещах. Во многих случаях очень полезно почаще бывать на людях и общаться с ними, а иногда мы просто обязаны это делать. |
| 3592 |
Счастлив тот, кто верит в бога, потому что он, пусть не без усилий, в конце концов превозмогает все трудности жизни. Самое лучшее – при всех обстоятельствах, на любом месте и во все времена сохранять мысль о боге и стараться побольше узнать о нем, а это можно сделать, читая Библию и другие источники. Хорошо верить, что всё в мире чудесно, всё лучше, чем можно себе представить, потому что в этой вере – правда; хорошо остаться порядочным, скромным и иметь доброе сердце, даже если приходится скрывать свою доброту, как это часто бывает необходимо; хорошо знать многое, что скрыто от мыслителей мира сего, но от природы понятно людям бедным и простым, женщинам и детям. Разве можно познать что-нибудь лучшее, нежели то, что бог от рождения вложил в каждую человеческую душу, которая живет и любит, надеется и верит. |
| 3593 |
Поэтому я склонен полагать, что самый лучший выход и самое разумное для меня решение – уехать и держаться на приличном расстоянии, словно меня и не существует. Я – человек одержимый, способный и обреченный на более или менее безрассудные поступки, в которых мне приходится потом более или менее горько раскаиваться. Мне часто случается говорить или действовать чересчур поспешно там, где следовало бы набраться терпения и выждать. Думаю, впрочем, что другие также не застрахованы от подобных оплошностей. Но раз это так, что же делать? Следует ли мне считать себя человеком опасным и ни на что не способным? Не думаю. Надо просто попробовать любыми средствами извлечь из своих страстей пользу. Например, назову одну из них – у меня почти непреодолимая тяга к книгам, и я испытываю постоянную потребность учиться. |
| 3594 |
Я – человек одержимый, способный и обреченный на более или менее безрассудные поступки, в которых мне приходится потом горько раскаиваться. Мне часто случается говорить или действовать чересчур поспешно там, где следовало бы набраться терпения и выждать. Но раз это так, что же делать? Следует ли мне считать себя человеком опасным и ни на что не способным? Не думаю. Надо просто попробовать любыми средствами извлечь из своих страстей пользу. Например, назову одну из них – у меня почти непреодолимая тяга к книгам, и я испытываю постоянную потребность заниматься своим образованием, подобно тому как я испытываю потребность в пище. Ты в состоянии это понять. Находясь в другом окружении, в окружении картин и произведений искусства, я, как ты хорошо знаешь, воспылал к ним неистовой, доходящей до исступления любовью. |
| 3595 |
Такое положение вещей имеет свою дурную сторону для того, кто не согласен со всем этим и от всей души, от всего сердца, со всем возмущением, на которое он способен, протестует против этого. Что до меня, то я уважаю лишь академиков, которые не похожи на таких; но академики достойные уважения встречаются гораздо реже, чем может показаться на первый взгляд. Одна из причин, почему я сейчас без места, почему я годами был без него, заключается лишь в том, что у меня другие взгляды, нежели у этих господ, которые предоставляют места тем, кто думает так же, как они. Дело тут не просто в моей одежде, за которую меня так часто лицемерно упрекали; уверяю тебя, вопрос гораздо более серьезен. Зачем я пишу тебе обо всем этом? Не затем, чтобы жаловаться или оправдываться, а просто для того, чтобы сказать тебе следующее. |
Комментарии
Хорошо бы увеличить рандомный отрывок до 3 - 3,5к - это ориентировочно четыре мини-марафона в одном отрывке. А может быть уже такие словарики существуют и на ru, и на eng)
Подробнее всё там же.
Картинки временно отсуствуют для 221 текста из 2517.
Подробнее здесь.
На данный момент покрыто 55% текстов.
Подробнее здесь.
--- Какой н это минимарафон?! Я обычный прохожу за 5 минут, а этот ваш мини за 10!